Бабочки в жерновах

Глава 8

Все зло, как известно, от баб. И неважно, юная ли невинность прелестно выпячивает розовую губку и хлопает ресницами, провокационно поводя крутым бедром, или умудренная годами опытная хищница косит насмешливым глазом из-под полей потрепанной шляпы, суть остается неизменной. Бабы – зло. Вопрос лишь в том, кто из них зло большее: юные и невинные или же зрелые и злопамятные. По здравому размышлению выходило, что одни других стоят.

Чего добивалась Лив, бросая девицу, над которой вроде как взяла опеку, на произвол судьбы и островитян, понятно было бы даже хадрийцу. Провоцировала, Овчарка! Как есть провоцировала. Знала, что Берт не оставит барышню без присмотра, а коли и захотел бы, так не удастся. Верэн сама прицепилась похлеще краба. Охотница, чтоб ее отымели и морские, и подземные разом. Едва из пеленок, а туда же: губки бантиком, ресничками хлоп-хлоп, бедрышком, опять же…

«Тай – старый сластена, ни за что не запретит девкам на Эспите ноги оголять! – мысленно ругался Балгайр, у которого от колыхания юбчонки в такт шагам хадрийки кровь отливала от головы, устремляясь совсем в иную часть тела. – А надо бы! Этак они скоро совсем голышом разгуливать станут».

Посмотреть приятно, кто ж спорит, однако чуть увлечешься – и тут же спикирует откуда-нибудь, как ворона на падаль, очередная поборница эспитской морали, и такой грай поднимается, что хоть с обрыва вниз головой сигай. Не Лив сама подстережет, так Мерерид принесет недобрым ветром, а где старшая Тэранс, там и вся прочая свора островных сплетниц. Всё углядят, всё донесут даме Тенар – и как водил новенькую под ручку, и какими глазами на ноги ее глядел, и какие слова говорил, и дышал как – громко или же тихонько.

- Пойдем-ка прогуляемся, рыбка, - Берт – назло всем подглядывавшим и охавшим из-за частокола палисадников и бастионов живых изгородей! – крепко ухватил барышню за локоток и решительно повлек прочь из центра поселка. К морю и скалам – поближе, от вездесущих соглядатаев – подальше.

И только после того, как спутница споткнулась на ровном месте три раза кряду, повисая на его руке, трогательно краснея и благодаря нежным полушепотом, осознал, что серьезно дал маху. Слепому ж видно, что на уме у девки. Аккурат тот возраст, когда каждый чих объекта мечтаний воспринимается как команда: «Взять!» Или, что точнее, «Дать!» Мудрые исследователи тонких душевных процессов написали на сей счет уйму солидных томов, с некоторой частью которых Балгайру довелось ознакомиться. Тяга к знаниям сидела в нем всегда, а вот доверия к печатному слову с годами поубавилось. Потому как все эти девичьи вздохи объяснялись проще устройства лебедки: соки бурлят, платьишко в груди жмет, а природа на все голоса кричит: «Размножаться! Вот прямо сейчас, немедленно, с места не сходя!» Иначе опоздаешь, и более прыткие товарки расхватают всех подходящих самцов. Опять же, лето только-только началось, солнышко пригревает, цветет и щебечет все, что только может цвести и щебетать… И пример шибко умной и независимой, но уже не такой юной Лив перед глазами. И юбка готова не то что сняться – заполыхать от одного только взгляда. Чего ж непонятного? Дело житейское. Плавали, знаем. Эспит вообще такое место… располагающее. Скайра в этом возрасте, правда, посдержанней была, однако и на угрюмую Стражницу частенько накатывало, и до сих пор, к слову, находит этакое весенне-летнее сезонное безумие.

Но, поскольку Берт всегда придерживался благородного принципа: «Где живу, там не гажу», да и еще большее обострение отношений с дамой Тенар ему было совершенно ни к чему, то юной Верэн ничего не светило. Во всяком случае, пока.

Пока неясно, кто она на самом деле есть…

Вот смеху будет, если он привез на Эспит собственную смерть — контрабандой! Впрочем, когда проделываешь такое уже не в первый раз, веселиться как-то не с руки. Зато всем прочим потеха. Но... но еще ничто не ясно, вот в чем беда! Верэн Раинер появилась здесь, еще не перешагнув рубеж совершеннолетия, здешнего, особенного, эспитского совершеннолетия. Ей нет двадцати одного года, а именно по достижении этого возраста с теми, чьи души отравлены Эспитом, начинают происходить изменения. Если только...

- О! - восклицание девушки, полное чистого щенячьего восторга, прервало течение мыслей Берта на самом интересном месте. Он нахмурился и тряхнул головой, но мысль уже ушла, и поймать ее за хвост Балгайр не сумел. А Верэн, позабыв даже о необходимости кокетничать, снова вскрикнула: - О! Какое чудо! Только взгляните!

Делать нечего, взглянул. Над ручейком, журчащем на склоне в аккуратно обрамленном булыжниками ложе, в радуге преломляемого брызгами света порхали бабочки – знаменитые черно-синие бабочки, за одно только крылышко которых коллекционеры Вирнэя и Муррана дали бы отрубить себе руку по локоть. А если поторговаться, то и своими зубами поотгрызали бы, потому как Парусник Эспита водился только здесь, на острове, и считался немыслимой редкостью. Берту едва ли не в каждом рейде приходилось отбиваться от спятивших энтомологов. Одного даже за борт пришлось выкинуть вместе с сачками. А уж о браконьерах и говорить нечего – и морды их наглые бивали, и руки загребущие ломали, и постреливать доводилось. Во всем мире нет столько денег, чтобы эспитец согласился вывезти с родного острова одно из этих крылатых созданий. Так что бесценные тварюшки могли совершенно спокойно порхать над летним разнотравьем, наслаждаясь покоем и безопасностью. Вот и сейчас над водой их кружило не меньше дюжины.

- Никогда таких не видела! – восторгалась Верэн. – Можно мне посмотреть поближе? Они не кусаются?

- И не увидишь нигде, кроме Эспита, - благодушно махнул рукой Берт. – Валяй, любуйся. Только поаккуратней, не распугай их.

Совет нелишний, особенно учитывая то, что Парусник Эспита питался отнюдь не одним только нектаром. Хотя конечно, ярким летним днем над хрустальными водами ручья… Красотища! Другое дело, если б девчонка углядела это порхание над чьими-нибудь бренными останками… или над чашей, полной горячей жертвенной крови. То-то визгу бы было!

Рыжий контрабандист тряхнул головой и криво усмехнулся, отгоняя наваждение. Летний фестиваль через два дня, там и посмотрим. И на бабочек, и на бабёнок тоже.

- Идем! – позвал он Верэн. – Давай-ка покажу тебе остров, пока у меня есть и время, и охота. А то ведь с Лив станется продержать тебя в башне до самого праздника.

- А куда мы идем? – девушка с сожалением оторвалась от созерцания волшебных крылатых цветов и вопросительно выгнула бровки. Хотя над этим изящным изгибом, прямо поперек ясного чела написано было огромными светящимися буквами: «С тобой – куда угодно!»

- Гуляем, - хмыкнул Берт. – Под ноги смотри, здесь, у ручья, земля влажная, поскользнешься еще…

В глазах у хадрийки промелькнула отчетливая такая мысль насчет того, что поскользнуться и спутника за собой утянуть было бы совсем даже неплохо, но Балгайр был начеку. Еще не хватало, чтобы прыткие девчонки его по траве валяли. Успеется.

В любое другое время Мерерид обязательно бы шикнула на дочь, чтобы та не отвлекалась от работы. Штопанье полосатых носков в канун Летнего Фестиваля - дело ответственнейшее. И вообще, нечего глазеть на мужиков, бесстыжее отродье… Короче, за много лет репертуар у Тэранс-старшей практически не менялся, и Фрэн знала его наизусть.

Но, должно быть, вид Рыжего Берта, дефилирующего под ручку с юной барышней, сбил Мерерид с толку и с мысли.

- Ты? Ты поняла, куда он повел девицу? – ахнула она, жеманно прикрывая рот костяным веером. – Нет, ты видела это? Таскаться с взрослым мужиком в безлюдные места! Неслыханно!

- Неужели? – ядовито усмехнулась Фрэн, отложив в сторону шерстяной носок. – Такая прямо новость для тебя?

В каждое слово женщина вложила столько торжествующего злорадства, что даже полосатый кот, безмятежно спавший на пуфике, встал и вышел. От греха и разных тяжелых летающих предметов подальше, надо думать. В отличие от некоторых людей кошки прекрасно помнят, с чего обычно в доме начинается грандиозный скандал. Напоминать старшей Тэранс о грешках молодости и сомнительных приключениях означало подкидывать дровишки в костер разгорающейся ссоры.

Но, удивительное дело, Мерерид не поддалась на провокацию. То ли у неё действительно болела голова, как она твердила весь день, то ли перебранку с дочерью её план на вечер не предусматривал.

- Как думаешь, она – Лунэт? Или все-таки Салда? – отрешенно спросила мать.

И Фрэн в который раз подивилась дару родительницы первой говорить то, что давно крутится у всех на языке, но о чем никто не решается заговорить первым. В этом отношении Мерерид смелости было не занимать.

- Хм… Ну, судя по тому, как сегодня поступил Джай, она – Салда.

- А я не уверена…

- Тогда зачем ты спрашиваешь у меня, Дина? – тихо спросила дочь.

Старуха по-девичьи резко дернула плечиком.

- Кто же лучше всех её знает, Лисэт?

И посмотрела на своё дитя так, словно примеривалась, куда воткнуть стальную спицу – в глаз или в ямку у основания шеи.

- Вот затем Берт и повел девчонку в некрополь, чтобы удостовериться, - подавив невольную дрожь, ответила Фрэн. – Это чаще всего срабатывает.

- Стареешь, Лисэт, стареешь, чутье подводит, - фыркнула старшая из ведьм.

И если здесь имел место тонкий расчет, то у Дины просто идеально получилось вывести дочь из себя. Носок полетел в самый дальний угол комнаты, клубок – в окно, женщины мгновенно вскочили на ноги и совершенно по-кошачьи зашипели друг на друга. Давно, ох давно не слышали стены уютного коттеджа таких соленых ругательств и проклятий, которые, точно горох из рваных мешков, посыпались с языков распаленных гневом дам.

- Молись, чтобы она была не Лунэт, старая ты…

Вбитый с пеленок запрет обзываться остановил Фрэн, как натянувшийся поводок разозленную собаку.

- Ну, ну давай! Скажи, что хотела! – взвизгнула Мерерид.

Еще раз просить Фрэн не понадобилось.

- Старая дура!

И подумала, что правильно говорит Исил Хамнет: «Нельзя в себе держать, особенно злость и ярость». А лекарь дурного точно не посоветует.

- И запомни, старая дура, - с нескрываемым наслаждением повторила Фрэн. – Если окажется, что ты сегодня у Исила в приемной унижала меня в её присутствии, то все оставшиеся годы станут для тебя очень… тяжелыми.

Были времена, когда единственным, что удерживало женщину от немедленной расправы над Мерерид, было предвкушение долгой-долгой мести.

- Да что ты говоришь? Испугала! Подумаешь! Ты так веришь в то, что этот раз будет последним?

- А ты нет?

- А я вот не знаю! – с вызовом бросила мамаша. - Но ты еще большая дура, чем я, если решила начать угрожать заранее. До того как всё решится. Это, как минимум, опрометчиво.

Выпад удался, чего скрывать. Хрупкое равновесие, давно установившееся между женщинами, держалось в основном на страхе перед будущим, перед новой неизбежной встречей.

- Значит, в этот раз я сделаю все возможное, чтобы получилось!

- Угу! Давай, прогуляйся в лабиринт, прогуляйся. Так сдохнуть ты еще не пробовала. Опять же, отправишься на новый круг раньше меня. – Мамочка Лисэт! Ха!

Но Фрэн-Лисэт на этот раз удержалась на краю, устояла перед соблазном пустить в ход кулаки, как бывало прежде… раньше… когда они в очередной раз менялись ролями. Она промолчала, заставив в свою очередь занервничать Дину. А та никогда не любила импровизаций в этом бесконечном спектакле на двоих и для двоих. Нестандартный ход её пугал.

- Мы все равно не узнаем до самого последнего момента, до самого конца, - сказала она и добавила: - Плевать! Хоть я уже и старая, как тебе очень хочется, но с чутьем у меня все в порядке. В этом круге твоя была очередь нарушать Устав Ковена. Поэтому у тебя дара вообще уже не осталось, а мой – при мне. И он меня не подведет.

Самой болезненный удар – правдой, она и глаза колет, и жжет, как каленое железо, и дух выбивает. И, конечно же, Фрэн знала самое болезненное и уязвимое место у Мерерид, всегда знала. Но близость избавления – это такое искушение, которое и более стойких сподвигает на рискованные слова и поступки.

Это меньше всего напоминало музыку, но все же именно ею и являлось. Звучание, сперва едва слышное за ревом волн, атакующих длинные и узкие, словно два кривых ножа, мыса, далеко выступающие в море, постепенно делалось сильнее, четче. И чем ближе подходишь, тем острее вонзается в самое твое нутро этот то ли звон, то ли стон ветра, пойманного в переплетение сотен струн, натянутых среди каменных столбиков и оград. Ветер, плененный словно в сеть. Души, прикованные к своим гробницам и то ли славящие этот плен, то ли проклинающие его на сотни разных голосов. Эспит – остров маленький, за аллегориями тут далеко ходить не надо. Всего-то ничего пройти по аккуратной гравийной дорожке, спуститься затем по высеченным в камне ступенькам, истертым множеством ног за последние несколько веков, встать на крошечном причале лицом к поросшему редкими кривыми соснами, словно последними клочьями волос на лысине старика, островку, а потом… Нет, не шагнуть с теплого камня пристани на посеревшие доски парома. Пока достаточно просто постоять и послушать, как шепчет и воет пойманный ветер над гробницами.

Поющая Скала – эспитский некрополь. Этакая коллективная усыпальница почти для всех, чьи души попались в сеть, как бабочки в паутину. Почти, потому что когда придет срок, тело Стражницы, дамы Тенар, примут сумрачные подземелья ее башни, а прах Берта-Лазутчика упокоится в волнах, развеянный над морем. А вот человека, прожившего этот круг под именем Джая Фирска, ждет склеп с выбитым на нем коротким именем: «Эвит».

Берт украдкой от своей юной спутницы, завороженной рвущей душу красотой погребального островка (и разрывающими уши звуками), растопырил пальцы и повел рукой в отвращающем жесте. Покойник, подобно многим эспитцам, настоящее свое имя упоминал редко, словно стеснялся его – да и верно, странно звучало для темноволосого и смуглого уроженца Фергины это старинное «Эвит»! Так что нечего приманивать едва отлетевшую душу раньше времени. Пущай себе порхает. Послезавтра, во время похорон, наслушается – если ему сейчас есть, чем слушать! – как его все любили и как радостно провожают на новый круг.

- Что это за место? – спросила девушка.

- А?

Мысленно Берт выругал и ее – за вопросы, и себя – за то, что опять отвлекся. Девчонка-то, оказывается, уже второй раз спрашивала и теперь заглядывала преданно в глаза и явно примерялась за рукав дернуть рассеянного кавалера.

- Поющая Скала, - ответил он. – Наш некрополь.

И пояснил на всякий случай – вдруг не поняла?

- Кладбище это наше, куколка. Нравится?

Барышня зарделась и кивнула так отчаянно, словно услыхала немыслимый комплимент. Хотя Балгайр не сказал ничего романтичного. Куколка – она ведь еще не бабочка. А что иное есть Верэн Раинер, если не отвердевший кокон, в сердцевине которого прячется до поры… Кто?

Сколько себя помнила, с того первого мгновения, когда в памяти навеки отпечатался странный узор скатерти на столе, Верэн слышала звуки, неощутимые другими людьми. Зреющие гроздья девичьего винограда тихонько поскрипывали, наполняясь соком. Октябрьской ночью девушка частенько просыпалась оттого, что желтые листья отчаянно царапались, сопротивляясь ветру. И море… Оно без остановки напевало песню без слов, совсем как женщина, что месит тесто для пирогов. Даже в штиль. А когда отлив обнажал бледное брюхо побережья, песок тихонько посвистывал. Разумеется, Верэн и словечком не обмолвилась о своем странном даре – ни родичам, ни озаннскому «мельнику», ни подружкам. Держала в себе, берегла и лелеяла, не ведая смысла и цели.

А вот оно зачем, оказалось…

Подумаешь, бабочки! Красивые, спору нет. Цвет у крылышек такой пронзительно синий, ненастоящий, глаза режет с непривычки. Но если правильно прислушаться, то летуны не просто живые твари. Они дышат! Точнее, вздыхают. Коротенько так, печально. Так маленькие дети посапывают, когда сильно расстроены, но печаль еще не хлынула из глаз слезами.

От этих тихих вздохов так и тянет улечься в траву, заложив руки за голову. И смотреть в бездну небес, где кружат и кружат хрупкие летучие создания, которых никогда не заморят эфиром и не насадят на иглу натуралисты, вроде учителя естествознания в озаннской школе, который каждое лето только тем и занимался, что гонялся за бабочками с сачком. И если капустниц и крапивниц Верэн не жалела, то эспитские парусники - дело другое. Здесь вообще все иначе. Знать бы еще, как именно иначе, чтобы понять, принять и успокоиться, а то от избытка мыслей мозги хадрийки не просто пухли, но, казалось, вот-вот из ушей потекут. А следом так и норовило выпрыгнуть из груди сердце, сломав темницу ребер, чтоб поскакать-попрыгать вслед за быстроногим рыжим контрабандистом, таким загадочным и мужественным, таким… что просто «Ах!»

Но пока сердечко девичье оставалось в положенном природой месте, пришлось дать работу ногам, иначе не поспеть Верэн за Бертом. А с ним хоть на погост, хоть на дно морское, до которого, к слову, от эспитского жальника рукой подать. Это ж надо придумать, чтобы прах хоронить на скале, привязывать его поющими ниточками. Точно сети на ветер ставить. А может и не сети, а струны для невидимых быстрых пальцев. А петь под дикую музыку тут есть кому.

Верэн из всех сил напрягла зрение, вглядываясь в надписи на входах в склепы и чувствуя, как холодеют пальцы от безотчетного страха перед… Смертью? А может быть и перед Жизнью, кто знает?

В юности мало кто думает о неизбежном конце существования, а если и посещают юную голову такие мысли, то смерть представляется чем-то далеким, чем-то случающимся с другими, тогда, когда уже и жить, по сути, незачем, лет эдак в сорок. Новое перерождение, которое обещано каждому человеку, как прямое следствие бессмертия души, мало кого утешает. Ведь никто еще не вспомнил предыдущую жизнь во всех деталях и подробностей, ну или хотя бы так, как помнится раннее детство. А истории из «Поучительных свитков», которыми пичкают обывателей «мельники», случились чуть ли не тысячу лет назад. Верэн, кстати, очень сомневалась, верит ли хоть кто-нибудь в реальность Благородного Гуарина, который оставался верен своему господину на протяжении трех перерождений.

В таких простых семьях, вроде Раинеров, ни о прошлых, ни о будущих жизнях думать было как-то не принято, а уж говорить и подавно. Нам и теперешних забот хватает, считал папаша. А про всякую метафизику пусть «мельники» размышляют. Или… лошади. У них головы большие.

Верэн оглянулась на своего спутника, поймав уже на излете его странную улыбку. Точно бабочку. И та резанула по сердцу лезвием опасной бритвы. И можно сколько угодно обманывать себя и убеждать, будто интерес Берта Балгайра отличается от любопытства охотника за мотыльками в романтическую сторону, но на самом-то деле всё именно так, как подсказывает небольшой, но горький опыт неразделенного чувства.

Сельские девушки созревают рано. На жирном молоке, на ароматном сыре, на мамкиных пирогах и легком яблочном вине оно и немудрено. Солнце и морской ветер горячат молодую кровь, толкая на поиски любви, а стало быть, прямиком в объятия пылких парней. Что ни весна, то новый переполох – очередной взбешенный отец семейства, углядев у дочери все признаки своего скорого и неизбежного дедовства, берет в руки дробовик и отправляется к «герою». Впрочем, до кровопролития никогда не доходит. Какая ж свадьба без жениха, верно?

Верэн уродилась в малорослую материнскую родню и только совсем недавно обрела женские округлости. А в пятнадцать, когда у озаннских барышень самый любовный возраст, она всё ещё смотрелась ребенок ребенком. Опять же, книги, которыми снабжала Верэн школьная учительница словесности, сделали свое черное дело. Книги для девичьих умов губительны – это всем известно.

Безответные страдания по самому красивому юноше в Озанне, к счастью, остались незамеченными трудолюбивой родней, и они же научили девушку воистину охотничьей зоркости в отношении намерений мужчины.

И хоть глаза закрывай, хоть уши затыкай, но сразу же понятно, что Берту Балгайру очень нравятся её робкие заигрывания, но всерьез он пассажирку «Келсы» не воспринимает. Она для него… что-то непонятное. Пока непонятное.

- Ты там уснула что ли, куколка?

«Думать – занятие мужское, у девок от мозгов вред один и головная боль», - говорил папаша Раинер. Не на шутку задумавшись, Верэн сразу поскучнела, радость её померкла, а виски налились свинцовой тяжестью. Она жалобно всхлипнула.

- Голова болит.

- Гроза потому что идет. Пойдем-ка отсюда.

- А…

- Да насмотришься еще на Скалу. Вот хотя бы через пару дней…

Обратно к дому Лив, куда пожелал сопроводить её Берт, девушка плелась на ватных непослушных ногах. Ведь не куда-то, а в дом к сопернице – разозленной, недовольной по какому-то очень серьезному поводу и к тому же облеченной властью женщине, которую с контрабандистом связывали долгие годы отношений.

Память потому и зовется девичьей, что девам, засмотревшимися в хитрые глаза всяких пройдох, свойственно забывать о самом главном, о Другой Женщине