Беглянка

Глава 26

Пусть он и шел по сухим веткам, по шелестящими травам, да только ни звука не раздавалось под его поступью. Мягко и приятно шуршали под натиском легкого ветерка перья его черной накидки. Светлый лик не выказывал ни одной эмоции. Правда, Элишке казалось, что за всем этим каменным спокойствием сегодняшний их провожатый скрывает какой-то секрет. И секрет тот дурной, неприятный. Потому владарь и молчит, шагая рядом с мамой, да глядит все в даль.

— А она перестала тебя бояться! — отметила такую перемену Лиина, и посмотрела на дочь, растянувшую на мордашке широкую улыбку, которая продержалась ровно до того момента, как владарь обратил взгляд на ребенка. Тогда уж Элишка нахмурилась.

Хозяин птиц ничего не ответил. Что ему было до смертного дитя!

— Ты ведь понимаешь, что и сегодня я не пойду с тобой? — уточнила Лиина, сжав маленькую ручку дочери в своей руке, будто опасаясь, что владарь схватит ее и, как серый волк в сказке, утащит куда-то.

Слегка заметная улыбка с оттенком ехидцы скользнула по его губам и исчезла. Даже в холодных глазах блеснула насмешка. И маленькой девочке подумалось: не ведает ли загадочный властитель Ирия о мыслях человеческих?

А меж тем, владарь расправил плечи и вскинул голову.

«Нет! Не знает! — подумала Элишка. — Значит, если подкрадусь, еще одно перышко выдерну!»

Квад замедлил шаг не то и впрямь прочитав мысли ребенка, не то не желая являться на свет людской, ведь лес закончился, и тропинка тонким ручейком заструилась вверх, к деревне.

— Прощай, владарь! — махнула рукой Лиина, не останавливаясь.

Элишка же обернулась и слегка склонила голову, прощаясь с провожатым. Он не торопился исчезать.

Бабушка так обрадовалась малышке, что тут же подарила ей красивый пряник сердечком, а тетка Любава — затрещину, потому как негоже хвастаться сладостями перед голодными детьми и вынуждать их орать, приговаривая: «А тебе такой не дали! Меня бабушка больше любит!».

— Бабушка любит вас всех одинаково! — успокаивала младшего Алешкиного сынишку Лиина, предлагая поделить пряник на всех: Элишку, Антошку и Любочку.

— А со мной делиться не обязательно? — обиделся Сережа.

— А у тебя, между прочим, здесь где-то залежи пряников! — припомнила названная сестрица, как мальчишка на праздник куда только возможно сладости краденные и честно полученные.

Радмила Меркуловна даже достала один пряник из горшка, стоявшего на самой верхней полке, и передала его внуку.

— Вот! Грызи, если зубы не поломаешь…

Сережа смерил взглядом старинный пряник в собственной ладони и задумался, настолько ли крепки его зубы. Коварным взрослым тоже было очень интересно и все ждали, начнет ли трапезничать мальчишка или нет. Он поступил хитрее: макнул засохший пряник в горячий чай.

— Смекалка работает! — одобрила Лиина.

Элишка подсела к Сережке на скамейку, и тоже попросила выдать ей сухой пряник. А свежий щедро пожертвовала маленьким крикунам — Антошке и Любочке. После плотного обеда детвора помчалась «наводить шороху» (как выразилась Радмила Меркуловна) во дворе. Живность, обитавшая в пределах дома, постаралась спрятаться, ведь даже свинью в прошлый раз не обошли вниманием: сначала дергали за ушки, потом придирчиво осматривали крючковатый хвост, затем кто-то особо умный решил проверить поместятся ли маленькие пальчики в дырочках большого пятака, остальное свинка Парася вспоминала с замиранием сердца, так как быть ездовым хряком ей категорически не понравилось. Сегодня шалопаи предпочли кататься на козе и собаке (чему те совершенно не обрадовались). И пока честная компания примерялась как бы половчее забраться на спины выбранным «коняшкам», Элишка зачарованно глядела вдаль, туда, где начинался лес.

— Что ты там рассматриваешь? — Сережка и не знал куда стоит пристроить взгляд, чтобы разыскать интересное в частых деревьях.

— Он не уходит, — вздохнула девочка. И точно такой же вздох принадлежал ее матери, сердце которой забилось, заметалось в панике, не зная, куда и спрятаться от грядущей беды. Твердо решив, что из этой жизни в другую она перемещаться не желает, Лиина поинтересовалась у названной матушки:

— А, скажи-ка, Радмила Меркуловна, не стесним ли мы тебя, если останемся на ночь?

Хозяйка рассмеялась.

— Ну, коли все уляжетесь на моей кровати, то стесните. А так оставайтесь!

— А вот, хоть за ноги меня отсюда теперь выволакивай! — угрожающе адресовала владарю женщина, и вернулась к женским разговорам.

— Что-то не пошел мне этот пирог! — скривилась Любава, откладывая надкушенный кусок обратно на тарелку (к слову, кусок был даже не пятым, и не седьмым).

— Ты б его рассолом не запивала, глядишь, и пошел бы! — хмыкнула Радмила.

— Что-то мне совсем не хорошо… — пожаловалась молодица. Встала, размяла ноженьки, прошлась по комнате, призадумавшись, обернулась к чаевничавшим женщинам, и решила: — Рожать буду!

— Прям сейчас? — уточнила Лиина, округлив глаза.

— Сейчас! — уверенно кивнула Любава, подтвердив намерения лужицей отошедших вод. А потом как закричит!..

И все закрутилось, завертелось. В миг собрались бабы: одни пели, другие подсказывали роженице как дышать, как толкать… Любава всех растолкала, подсказала, куда пойти и чем заняться, чтоб не мешали ей заниматься важным делом и не отвлекали по чем зря. Детвора норовила подслушать, поглядеть происходящее, выстраиваясь под окошками. Но тут-то песни становились громче, а соседки оттирали ребятню от окон и заставляли выполнять всякие мелкие поручения. Впрочем…

— А чего она орет? — не понимал Ванька.

— От счастья! — убеждала детвору тетка Федора.

— От счастья так не орут! — помотала головой Элишка.

— А я знаю! — затанцевала на месте Любочка. — Это она так аиста зовет!

Алеша нервно рассмеялся, но смолчал.

— Ты-то чего тут? Сходи, вон, к мужикам, выпей! — посоветовала ему тетя Катя.

— Дык, не пью я. — Виновато пожал плечами молодой отец.

— Нет, ну чего так орать? — не понимала Элишка, пытаясь забраться на лавку под окном и подсмотреть. Ее трижды оттягивали за уши, а потом нервы тетки Федоры сдали, и на требование Элишки: «Я хочу посмотреть, откуда ребеночек появляется!», девочку ввели в дом…

— Нет никаких аистов! — кричала, заливаясь слезами она пять минут спустя.

— Не реви, а то тебя такую замуж никто не возьмет! — выдала тетка Федора.

Элишка прикусила язык, и мгновением позже разревелась еще пуще, грозясь затопить слезами весь двор.

— Не хочу замуж! Буду плакать, пока не состарюсь! — избрала свой жизненный путь девочка, развеселив своим детским горем женщин.

Барин, Евлампий Сидорович, отчаянно пытался умерить свой нрав, пригласив деревенских мужиков обговорить налоги. Впрочем, за «торжественным» обедом (на котором подавали в основном дешевое пойло и объедки замаскированные под блюда) меньший правитель регулярно срывался, стучал кулаком по столу и грозился всех посадить в тюрьму. Уберегал гостей от гнева барина только Герасим.

— Евлампий Сидорович, в тюрьмах нет мест. Да и стоит ли так горячиться? — нашептывал ему верный помощник. — Ваши крестьяне сами добровольно отдадут вам налог, если вы найдете общий язык. Поговорите спокойно!

— Ты так говоришь, потому что здесь и из твоей деревни приехали? — местный государь скрипел зубами. Сжимал в руке кубок с вином, и обводил присутствующих таким злобным взглядом.

— Я говорю это вам на правах человека, выросшего в крестьянской среде и хорошо понимающего мотивы простого люда.

— Опять ты мне мозги пудришь! — разбушевался Евлампий Сидорович.

— Нет. Просто пытаюсь помочь вам стать богаче и войти в историю. — Чуть тише проговорил Герасим.

Торги продолжались. Деревенские уперто твердили, мол, такой высокий налог платить не способны, и вообще, барин их не выполняет своих обязанностей: лекаря в деревню не прислал, только и может, что требовать. Варн старался не вмешиваться во все это. Он стоял в стороне, под стенкой, рядом с кузнецом Григорием, пока старосты сидели за столом, да пили квас. Ора летал за окном, кружа, иногда уставая и опускаясь на ветку в черемухи в саду.

— Все еще Лиина тревожит? — допытывался Гришка.

— Снилась она мне.

— Хорошо, — ухмыльнулся мужчина.

— Снилась птицей. И что я охоту на нее вел. Понимаю, что птица та — моя. Но руки сами поднимаются, лук крепче сжимаю, и тетива натянута, и стрела вот-вот полетит. Страшно становится. Холодею весь. А поделать ничего не могу. Острие прошивает птицу, она падает. Я бегу, надеюсь, что обознался, что не она то. Но потом вижу, как лежит она на земле мертвая… и все… Самому жить не хочется. — Накипевшее все излилось словами, и настолько проняло кузнеца, что и Гришка невольно задрожал, словно от озноба.

— Брось ты! Глупости какие! Приедешь домой. Обнимешь, все пройдет! — сказал на то уже не такой жизнерадостный мужчина.

— Следите за словами! Вы оскорбляете своего хозяина! — грозный оклик промчался по небольшому залу эхом.

Варн и Гришка уставились на примолкших старост, и на чем-то рассерженных барина с Герасимом.

— Сынок, — обратился к писарю и помощнику в одном лице Еремей Федотыч. — Мы же при таком налоге на земли, на скот, да на торговлю помрем с голоду: и я, и мамка твоя, и сестра. Да ведь князь даже столько не требует!

Стражи, стоявшие за спиной Евлампия Сидоровича, нахмурились, слыша такие речи, и крепче перехватили секиры.

— То князь! Он далеко. А барин здесь. Он над вами главный. Он ваши жизни в своем кулаке держит: решает кого миловать, кого казнить. Он занимается вашей защитой! — возразил сын, и его барин раздулся от важности, кивая головешкой, как игрушечный болванчик.

— Да, защищает нас от доброго и хорошего. Боится, ожиреем мы, вот и налоги поднимает. — Не выдержал Ефим Валерьянович, что был старостой Серых Мельниц. — Ты, барин, не чуди! Народ ведь долго терпеть не сможет! Глядишь, и бунты начнутся, как пожары! И сколько не ссы, а ни один не потушишь!

— Смелый выискался! Бунтарь значит? — скосил подслеповатые глаза Евлампий Сидорович. — Мы про бунты ваши все знаем!

Герасим тут же услужливо подсунул барину бумагу, в которой деревенские с замиранием сердца признали собственное народное творчество, не так давно отосланное в Златов, великому князю.

— Гришка, подписали мы себе смертный приговор тем письмом! — шепнул Варн кузнецу. — Закрывай двери, скорее! Руби охрану, пока не началось…

И он первым бросился к выходу, чтобы вмазать кулаком стражнику в морду, вырубить ударом по башке и отобрать оружие. Кузнец уже закрывал двери покоев, подпирая их лавкой, а рассудительный и мудрый Еремей Федотыч лез через весь стол, грозя кулаками Герасиму:

— Что ж ты, сволочь, наделал!

— Думать надо было, батя, когда вы меня на посмешище выставляли! — сцедил, стиснув зубы и хватая отца за руки Герасим.

Евлампий Сидорович орал охране, дозорным и стражам, отдавая приказ подавить бунт и разобраться с невежами, посмевшими кляузничать на барина князю. Стража ломилась в запертые двери. Те немилосердно трещали под их натиском. Ора бился в оконные стекла, но не мог пробраться, чтобы спасти хозяина. Кто-то из старост, понимая, что терять уже нечего, поставил фингал барину, а другие осмелевшие запинали его ногами. Только Варн стоял, подпирая дверь спиною, и думал о жене. В его мыслях он уже вернулся домой, поцеловал маленькую дочурку. Стоит на пороге дома в лесу, и Ора кружит над полянкой. Лиина в его объятиях, такая теплая и родная, она пахнет полевыми цветами, травами и сладкой выпечкой. Варн крепко-крепко обнимает ее, и старается не замечать, как по его рукам течет кровь из раны, и что из спины любимой торчит его стрела…