Белый танец

Глава 19. Володя

И снова я в бассейне яростно нарезал круг за кругом, пытаясь избавиться от дурных мыслей, от ощущений, выворачивающих, выжигающих внутренности. Выкладывался так, будто иначе умру. Себя не понимал, думал, точно тронусь умом.

Какой-то мужик – не первый раз встречаюсь с ним в бассейне – косился на меня, да и плевать.

Но и потом не смог усидеть, хоть и вымотался так, что все мышцы гудели. Не подсохнув, понёсся домой.

А на улице бесновалась метель, поднимая и закручивая пригоршни мелкого снега. Прятала дома, голые деревья, фонарные столбы в белой дрожащей дымке. Мне почему-то не хватало воздуха, оттого дышал ртом судорожно и жадно, как рыба на берегу. Снег лип к разгорячённому лицу и таял.

Поначалу я мороз и не чувствовал, но потом, остыв, стал подмерзать. А уже у дома пальцы не мог разогнуть – так они окоченели. Зимы тут суровые, факт. Хотя по календарю ещё значилась осень.

Дома вдруг навалилась такая усталость, что хотелось рухнуть прямо в коридоре и уснуть. И чтобы никто не трогал, даже не разговаривал со мной.

Это, конечно, мечта утопическая. Едва я возник на пороге, мама, вся в слезах и пропахшая насквозь валокордином, кинулась ко мне, подвывая.

– Наденьки до сих пор нет! Я уже всем, кому можно, позвонила. Всех на уши подняла. Теперь сижу у телефона, жду новостей. С ума сейчас сойду. Ну где же она? Куда могла пойти? Володя! Ты что-нибудь выяснил? Ещё и на улице просто беда творится.

Словно в ответ на её мольбы задребезжал телефон. Мама бросилась к аппарату, схватила трубку:

– Алло? Да! ... Где? … У кого? … Это точно? … А номер… Нет телефона? Тогда какой адрес? Диктуйте адрес! Я записываю.

Мама вернулась ко мне с клочком бумаги, где наспех что-то нацарапала. Сунула бумажку мне.

– Учительница звонила. Одна из одноклассниц Наденьки мельком слышала, что она собиралась в гости к подружке. У той нет дома телефона, но вот адрес: Багратиона, восемь, квартира двенадцать. Володя, сбегай туда скорее. Я бы сама, да вдруг мы с ней разминёмся.

Можно было до бесконечности препираться, что я понятия не имею, где это неведомая улица Багратиона или что раз Надя у подружки, значит, с ней всё в порядке и скоро вернётся, но когда у мамы такое лицо и такие глаза, понимаешь, что всё бесполезно. Она не слышит доводов, ничего не слышит. В общем, проще сделать то, что она просит.

До Багратиона, к счастью, я добрался быстро. Заскочил сначала в «Стекляшку» – так здесь почему-то называли гастроном. Спросил у кого-то одного, мол, где это находится – ответили все, кто рядом стоял, объяснили, показали руками, обозначали ориентиры. Я поблагодарил и помчал дальше сквозь вихрь и стужу.

Нашёл я и улицу, и дом, но у подружки Нади не оказалось. Точнее, она действительно была, но ушла четверть часа назад.

Когда я наконец очутился дома, то ни рук, ни ног не чуял. Промёрз так, что даже злиться уже не мог.

Если мать что и высказала Наде, то до моего возвращения.

Поужинал, помылся и рухнул в кровать, как подкошенный, впервые наплевав на домашку. Утром, если что, сделаю. Или на большой перемене.

***

Сны меня терзали бредовые и жуткие – Гоголь бы вдохновился. Ну а утром проснулся совершенно больным. Как будто всю ночь меня колотили и опомниться не давали. Ныли мышцы, ломило суставы, голова раскалывалась. Кое-как сгрёб себя с постели. Завтракать не стал – не лезло. Пил только чай, горячий, почти кипяток, а самого знобило.

Видок, наверное, у меня был говорящий, потому что даже отец озаботился моим самочувствием. Аж дома предложил остаться, но с условием, что позже его водитель отвезёт меня в поликлинику. Или на дом врача вызовут, если совсем тяжко.

Я что-то невнятное промычал в ответ, отказался, в общем. Ну и поплёлся в школу. Хотя чувствовал – это геройство, скорее всего, выйдет мне потом боком.

Но хотелось в школу. Тянуло. Вот и топал, с трудом переставляя ноги. Ну не дурак ли?

В гардеробе приостановился у зеркала и не узнал себя. Волосы прилипли ко лбу. Лицо белое-белое – хоть самому мёртвую панночку играй. Воспалённые глаза лихорадочно горят. Потрогал лоб – влажный и, кажется, горячий.

Первым уроком была физика. Я почти лёг на парту. И даже время от времени смежал веки – электрический свет, хоть и приглушённый матовыми плафонами, казался нестерпимо, до рези в глазах, ярким.

Физичка проявила милосердие и меня не трогала. Не спрашивала домашние параграфы, не просила сесть прямо, в общем, делала вид, что меня не замечает. Умница.

Одним глазом я следил за дверью – единственное, на что хватало сил. Ждал, когда появится Ракитина.

Обычно, если она опаздывала, то приходила минут через пятнадцать после звонка, может, чуть меньше. Я эту её хитрость давно просёк: дежурные караулили опоздавших на входе только десять минут. Потом шагали на занятия. Ракитина преспокойно торчала у школы это время (с улицы, к тому же, освещённый вестибюль отлично просматривался), потом заходила. Понятно – не хотела, чтобы её записывали. Хотя, как по мне, не проще было бы просто не опаздывать?

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Но сейчас я терпеливо выждал четверть часа, а когда она так и не явилась, стал нервничать. Неужели она не пришла из-за случая на репетиции? Она, конечно, испугалась, но руки-ноги ведь целые.

А вообще, я сам не мог сказать, зачем её ждал, зачем мне было так нужно, чтобы она пришла. Наверное, хотел удостовериться, что с ней всё в порядке после вчерашнего. Всё же Валовой придурок каких поискать. Надо будет на следующем собрании ему эту выходку припомнить, вяло подумал я.

Не было Ракитиной и на втором уроке, который я отсидел в каком-то полубессознательном состоянии. Ну а с третьего сердобольная Раечка отправила меня восвояси.

Я ещё поупирался для виду, но потом плюнул. Надо было вообще дома сегодня оставаться и не корчить из себя бравого молодца. Всё равно зря, получается, притащился.

Дома незамеченным прополз в свою комнату.

У мамы своя очередная беда стряслась – эта тётя Вера, домработница, тоже слегла с какой-то хворью, а у нас планировались в воскресенье гости. Мама там уже список набросала неотложных дел: почистить серебро, отгенералить всю квартиру, плюс стирка, глажка и всё такое прочее.

Теперь она в ужасе хваталась за голову и причитала: «Без Веры я не справлюсь и сяду в лужу!».

Я закрылся у себя, рухнул на кровать и проспал до самого вечера. А вечером отец вернулся с работы, обругал маму и вызвал врача.

«Скорая» приехала моментально, ну или мне так казалось, потому что я постоянно проваливался в сон. Врач – седой старичок, похожий на Зиновия Гердта (кажется, я ему об этом сообщил и, кажется, даже дважды) тормошил моё безвольное тело, ощупывал, прослушивал. Руки у него были сухие, тёплые и шершавые, фонендоскоп – неприятно холодный.

Слова врача, матери, отца вязли в ушах неразборчивой кашей, однако я уловил: ничего у меня страшного нет, сильная простуда, пить обильно, лежать, глотать пилюли. Жить буду.

Потом ко мне склонилась медсестра со шприцем в руке и попросила оголить ягодицу. Я безмолвно протестовал, лёжа пластом на животе. Она справилась сама.

Наконец все ушли из моей комнаты, оставив меня в блаженной тишине, полумраке и одиночестве.

Вообще-то, болею я редко, но метко. Последний раз болел в пятом классе, тоже, вроде, в ноябре и тоже простудой. Ну, сначала простудой, потом она плавно перетекла в бронхит, а затем и в пневмонию. Помню, лежал с температурой под сорок и сокрушался об одном: роль мою в очередном спектакле отдали другому. С тех пор, кстати, я и забросил драмкружок.

Теперь тоже думал не о том. Точнее, не о той. И не мог не думать, не получалось. Ракитина проникала в мои мысли, в мои сны. Я бредил ею, я задыхался. И в какой-то момент, измождённый, вдруг отчётливо осознал, что скучаю по ней, тяжело, остро, отчаянно скучаю. Это осознание раздавило меня…

***

Укол, кстати, хорошо сбил жар, правда, дважды за ночь пришлось менять бельё – пот с меня ручьём струился.

На другой день я проснулся уже засветло. Дома стояла тишина, лишь где-то в глубине квартиры слышались шорохи и позвякивания. А тихо, потому что Надя в школе – выступать некому.

Чувствовал я себя более или менее сносно по сравнению со вчерашним, только голова кружилась, ну и слабость никуда не делась. Но мучительнее всего меня терзала жажда.

Я облизнул сухие, спёкшиеся губы и бросил взгляд на прикроватный столик – графин с брусничным морсом оказался удручающе пуст. И когда успел выдуть два литра?

Я спустил ноги с кровати, дотянулся до домашних штанов – разгуливать по дому в трусах у нас просто не принято, даже когда Нади дома нет, даже когда ты болен и тебе прописан постельный режим. Но на футболку или майку сил у меня уже не хватило.

Покинув свою обитель, я брёл по длиннющему полутёмному коридору, придерживаясь для верности за стену. Брёл на свет – в кухню, оттуда доносились звуки жизни, главные из которых – журчание и всплеск воды.

Остановился на пороге, привалившись плечом к дверному косяку. Просто выдохся, несколько метров прошёл и выдохся. И чёртово головокружение снова накатило.

Прикрыл глаза на секунду, а когда снова открыл, из-за стола – эта круглая громадина занимала у нас половину кухни – показалась чья-то макушка, затем плечи и руки, натирающие тряпкой пол.

Мне кажется, я прирос к этому порогу, к этому косяку. А ещё мелькнула мысль, что я сошёл с ума, что у меня горячечный бред. Болезнь поразила мой мозг. Потому что это никак не могло быть правдой. Откуда в моей кухне могла взяться Ракитина? Да ещё и за таким занятием? Абсурд. Галлюцинация.

Ошарашенный я таращился на неё, и в голове в тот момент не было ни единой здравой мысли.

А потом она, наверное, увидела мои ноги, потому что подняла голову и тоже уставилась на меня. По-моему, она была шокирована не меньше моего, судя по лицу.

Она ещё несколько секунд сидела на корточках, потом поднялась, оставив тряпку у ног. Мы смотрели друг на друга молча, напряжённо, так что воздух как будто стал горячим, хотя, может, это у меня просто снова стала подниматься температура.

Теперь, когда первое потрясение прошло, я видел, что ей неловко. Она даже покраснела.

– Таня, ты здесь уже закончила? – за спиной я услышал голос мамы. – А ты, Володя, почему тут стоишь? Тебе же лежать надо.

– Я попить… – пробормотал я полушёпотом.

– Иди ложись, сейчас всё тебе принесём.

Я снова бросил взгляд на Ракитину, но она уже не смотрела на меня. Снова присела на корточки и продолжила сосредоточено мыть пол.

Я ушёл к себе, вытянулся на кровати. Глядя в потолок, я, всё ещё под сильнейшим впечатлением, пытался переварить увиденное. Неужели наша угрюмая домработница – мать Ракитиной?