Белый танец

Глава 32. Таня

Про педсовет маме доложила Раечка. Пришла к нам вечером домой, почти сразу, как мама вернулась с работы, и вывалила всё, как есть.

Я бы, конечно, тоже рассказала, но сглаживая углы. Раечка же наоборот сгустила краски. Не преминула сообщить про свой сердечный приступ, репрессии от гороно и вообще намешала всё в одну кучу.

На маму страшно было смотреть. Она сначала не верила, бормотала, что это, должно быть, какая-то ошибка. Потом извинилась перед Раечкой за такую непутёвую меня и обещала, что на педсовет мы обязательно явимся.

Когда Раечка, наконец, ушла, мама, не глядя на меня, ушла в большую комнату. Села в кресло и застыла как изваяние. Она ничего не говорила, не шевелилась, просто сидела неподвижно и смотрела в одну точку перед собой, стиснув челюсти.

Я сначала боялась к ней подходить, топталась на пороге. Даже маленькая Катька чувствовала, что маму лучше сейчас не донимать, и спряталась в нашей комнате.

Спустя минут десять этой неживой тишины, я, превозмогая стыд и страх, подошла к ней. Остановилась в паре шагов, ближе – не посмела.

– Мам, – тихо позвала. Она никак не отозвалась.

– Ну, мам, ну скажи хоть что-нибудь… Ну, не молчи, пожалуйста.

Мама всё равно молчала, как будто не слышала меня. Как будто оцепенела.

– Мама, ну, поговори со мной! Ну, хочешь накричи на меня. Накажи меня. Хоть как накажи, но не молчи! Я что хочешь сделаю, только скажи что-нибудь. Мамочка, ну, пожалуйста! Пожалуйста!

Я, сама не замечая, села на пол, рядом с креслом. Распаляясь, я уже чуть ли не кричала. Слёзы, которые весь день сдерживала, хлынули из глаз.

– Мама! Ну хотя бы ты не отворачивайся от меня. – Я тронула маму за колено. – Пожалуйста! Мамочка! Все, все против меня. Я так больше не могу. Я не вынесу…

Наконец, мама поднялась из кресла, взглянула на меня сверху вниз и сказала:

– А кто в этом виноват? Нечего себя жалеть. Наделала делов – отвечай теперь.

И рыдания как-то сами собой заглохли, как будто застыли тяжёлым ледяным комом в горле. Я, не говоря больше ни слова, поднялась с пола, ушла в нашу комнату.

Катька сидела в шкафу в обнимку с куклой.

– Я в печке сижу, – сообщила. – Я в гуси-лебеди играю.

«Гуси-лебеди» – любимая книжка у Катьки. Иногда она её «читает» – держит в руках, смотрит на буквы и с серьёзным видом рассказывает сказку своими словами. По-настоящему читать она, конечно, не умеет ещё. Иногда вот так играет. Шкаф у неё печка, крючки с пальто и куртками в прихожей – это яблоня, ну ванна, понятно, – молочная река, кисельные берега. Время от времени сестра заполошно носится по дому, прячась от воображаемых гусей.

Я вот такой в детстве никогда не была, воображение всегда у меня как-то хромало на обе ноги. Я даже и сказки-то не очень любила. И вообще, маленькой ничем особенно не увлекалась. А когда увидела впервые таблицу Менделеева – так сразу и загорелась. Ни черта ещё не понимала, а завороженно таращилась.

Снова вспомнила про химичку, стало дурно. Когда уже всё закончится? Пусть отчислят, исключат, только скорее бы.

Катька выбралась и шкафа. Толкнула меня в плечо.

– На вот, – на маленькой ладошке лежала замусоленная карамелька «Чебурашка». – Я сейчас в шкафу, в кармане кофты нашла…

***

Маме пришлось отпроситься с работы, чтобы попасть на педсовет. Его назначили на шесть часов. И проводили почему-то в кабинете пения, на первом этаже. Шли мы вместе, но как будто порознь. С виду мама казалась безучастной, но я знала – она нервничает не меньше моего.

Я понятия не имела, как всё это происходит, но почему-то в уме всплывали фрагменты из фильма «Без права на ошибку», там, где шёл суд. И себя я, конечно, представляла в роли подсудимой.

Рядом с кабинетом пения стояла группка учителей, некоторых из них я даже не знала. Они что-то оживлённо обсуждали, но, увидев нас с мамой, сразу замолкли. Оглядели обеих с ног до головы, словно искали видимые признаки моей преступной натуры. Молча посторонились, дали нам пройти в кабинет.

Мы в нерешительности остановились возле порога. Раечка, завидев нас, деловито подошла и указала на первую парту с краю.

– Садитесь туда.

Ну, хорошо хоть не у доски поставили.

Через несколько минут довольно просторный кабинет пения наполнился педагогами под завязку. И тут присутствовали не только те, что вели у нас, а, похоже, все подряд. Зачем?

Учителя рассаживались по двое, а некоторые даже по трое за парту. Рассматривать всех я не решалась, я вообще боялась лишний раз пошевелиться, но заметила здесь почти всех наших предметников, в том числе и математичку, которая протопала мимо нас с видом оскорблённого достоинства.

К сожалению, на этом собрании присутствовала и Ольга Фёдоровна. Я даже смотреть в её сторону не могла.

В начале седьмого в кабинет вплыла Эльвира Демьяновна, серьёзная и важная, гул тут же стих. А следом за ней… вошёл Шевцов. Мне тотчас захотелось исчезнуть, да хоть вообще умереть. Зачем он-то здесь? Тут и так полно свидетелей моего позора. Мало мне Ольги Фёдоровны, мало мне мамы и Эльвиры, ещё и перед ним теперь меня будут грязью поливать.

Я уткнулась лицом в ладони – не хочу никого видеть. Никогда. Пусть всё это скорее закончится!

Комсорга усадила рядом с собой Раечка, тоже за первую парту, только в дальнем ряду.

Эльвира Демьяновна сидела одна за учительским столом, лицом ко всем. На нас с мамой она, как мне показалось, избегала смотреть.

– Сегодня у нас, как вы знаете, педсовет собран по экстренному поводу. Нам предстоит принять очень непростое решение. А именно: на повестке – исключение из комсомола и, возможно, из школы нашей ученицы…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Эльвира коротко перечислила мои злодеяния и дала слово классной. Та резво приподнялась из-за парты, точно ждала сигнала «ату». Ничего хорошего я от неё не ждала, и правильно...

Она припомнила обо мне всё, что можно. Разумеется, не обошла вниманием и ту проклятую стенгазету, которую я порвала и «избила» восьмиклассниц. Последнее произвело фурор среди присутствующих – все завошкались, загудели беспокойно.

Мама сидела молча, но руки, сложенные на столешнице, она то и дело крепко сжимала в кулаки.

После разгромной речи классной вышла Ольга Фёдоровна, вызвалась сама.

Моя химичка говорила сухо, без истеричных ноток Раечки, без огня и запала комсорга, но слушали её внимательно. Если вкратце, то речь её свелась к тому, что обвинить и покарать – оно всегда очень легко и быстро получается, а заодно – в праведном кипучем азарте переломать человеческие судьбы. А надо быть милосердными, хотя бы потому, что мы – люди. В конце Ольга Фёдоровна сказала, что знает меня только с хорошей стороны и если уж я учудила такое, то на это, видать, была причина. Вот честно – я чуть сквозь пол от стыда не провалилась.

Потом слово взяла математичка, ненавистная, злобная Кувалда.

– А я сейчас расскажу, что это были за причины, – начала она, заставив своим громоподобным голосом всех притихнуть.

И снова, в красках, поведала, как я погрязла в двойках, как на контрольной решила схитрить и списала, как возмущалась потом, требовала, грубила и качала права. Среди учителей вновь поднялся гул.

Раечка опять вскочила на такой волне и добавила от себя пару лестных слов в мой адрес, как будто не всё ещё высказала. Эльвира Демьяновна попросила её успокоиться и вдруг вызвала Шевцова.

– Володя Шевцов, как тут многие знают, комсорг в классе Татьяны. Кроме того, он шефствовал над ней. Давайте теперь послушаем и его для полноты картины. Раиса Ивановна, конечно, дала исчерпывающую характеристику Ракитиной, но зачастую мы, учителя, не видим многого того, что видят ребята.

Ну его-то зачем? Это пытка какая-то, издевательство… Тем более ничего он надо мной не шефствовал. Перекинул своей Архиповой, да и с той не сложилось. И что он мог сказать? Мы с ним от силы парой фраз за весь год обменялись, а последние месяцы он, по-моему, вообще не замечал моего существования. А вдруг расскажет о том, что его избили по моей просьбе? Это был бы гвоздь программы, но нет, такого он не скажет. Каким бы ни был Шевцов, но он не мелочный и не мстительный. Да и сам он любит красоваться и выглядеть победителем, а никак не жертвой.

Комсорг вышел вперёд. У меня вновь тоскливо сжалось сердце, но я тут же сама себя одёрнула: нашла время и место! Да и вообще, нечего…

Раечка вслед шёпотом его напутствовала: Володя, расскажи…

Он казался очень серьёзным. Хмурился. Оглядел всех бегло и неожиданно уставился на меня. Несколько секунд он молча смотрел долгим, тяжёлым взглядом так, что у меня даже горло пересохло. Что уж говорить о сердце, которое, как обезумевшее, рвалось из груди.

Не выдержав в конце концов его взгляда, я склонила голову. Больно на него смотреть, до сих пор больно… В горле запершило. Я сглотнула и вдруг услышала его тихое и отчётливое:

– Это я сжёг журнал…

Я вскинула на него ошарашенный взгляд – мне послышалось?

Но комсорг в наступившей тишине снова повторил, уже громче и твёрже:

– Журнал сжёг я.

На меня он больше не смотрел.

Звенящая тишина вдруг разорвалась гулом и восклицаниями: как это так? Не может быть! Володя! Почему? Ты не мог!

Затем фразы и слова слились в единый гул, заглушаемый набатным стуком сердца. Или же просто в голове у меня всё смешалось от потрясения. Я ничего не понимала. Я не понимала его, но задыхалась от нахлынувшего острого, щемящего чувства…