Богиня

Глава 19

Валентина успела несколько минут подержать ребенка, прежде чем Паулосу позволили войти. Малыш весил почти десять фунтов, и это обстоятельство тщательно скрывали от прессы – приходилось, хотя бы ради матери Паулоса, делать вид, что роды были преждевременными.

В лице мальчика не было ничего от Валентины. Вылитый Видал – та же угольно-черная грива непокорных волос. Глаза сначала были зажмурены, особенно когда он оглушительно вопил. Но как только няня положила ребенка на руки Валентине – тот успокоился, и глазки открылись. Впервые мать и сын увидели друг друга. Хотя няня категорически утверждала, что у всех новорожденных голубые глаза, его оказались темными, с густыми ресницами. Маленькие кулачки высвободились из одеяла, в которое малыша завернула няня – он, как и отец, не терпел никаких ограничений.

Валентина с благоговением коснулась нежной, как лепесток, щечки, обводя еще не оформившиеся черты и твердо зная, какими они станут через несколько лет – сильный подбородок, высокие скулы, разлетающиеся брови. Таким сыном Видал мог гордиться. А они с Паулосом будут любить и беречь.

Паулос вбежал в комнату, и облегчение, отразившееся на его лице, не смогло скрыть страданий, пережитых за те часы, пока Валентина в муках рожала сына.

Он быстро подошел к ней и нежно поцеловал, как всегда тревожась только за жену.

– Как ты, любимая? Очень тяжело пришлось? Они не хотели меня впускать, но я слышал, как ты кричала…

Валентина улыбнулась, ощущая в этот миг почти материнскую любовь к мужу.

– Дорогой, роды были совсем легкими. Правда.

Он сел рядом и впервые с потрясенным изумлением перевел взгляд с сияющей жены на туго запеленутыи сверток у ее груди. Он никогда раньше не видел новорожденных и нерешительно протянул палец, который немедленно оказался стиснутым в маленьком красном кулачке.

– Она просто восхитительна, дорогая. Совершенно невероятная малышка!

– Это он, – весело поправила его Валентина.

Малыш снова жалобно сморщился, побагровел, открыл маленький ротик, испуская оглушительный вопль.

– По-моему, он голоден, – сказала Валентина няне-англичанке, которая тотчас вошла в комнату.

– Вряд ли, – уничтожающе бросила та. – Просто вы слишком долго держали его. Подслащенная вода – все, что ему сейчас нужно. Завтра можете начинать кормить грудью.

Ребенка бесцеремонно выхватили из рук матери и унесли.

– Они очень властные, верно? – ухмыльнулся Паулос.

– Да, – согласилась Валентина, все еще ощущая тепло и тяжесть маленького свертка. – Не останусь здесь ни на день больше, чем необходимо, Паулос. Хочу быть дома с тобой и малышом.

– Как мы его назовем?

– Не знаю, – беспомощно отозвалась Валентина. – Думаю, ему не подойдет американское имя. Он совсем не похож на американца, правда?

– С таким хохолком он выглядит в точности как грек, – объявил Паулос, лукаво блестя глазами. – Давай назовем его Александр.

– Идеальное имя, – объявила Валентина, поднимая голову в ожидании поцелуя.

Несколько месяцев они почти не покидали виллу и жили дружной семьей. Им не хотелось расставаться, и Паулос отклонял все предложения выступить в Лондоне и Париже.

– Я нужен сейчас здесь, – объяснил он, когда Валентина мягко протестовала, боясь, что он из-за нее забывает о музыке. – Моя карьера может подождать.

Для Валентины такая жизнь была сказочно неправдоподобной, похожей на сон. Александр рос и набирался сил, целыми днями играя и засыпая на одеяле, в тени платана, под музыку Баха и Листа. Валентина сидела рядом, шила или просто смотрела на сына, переполненная любовью к 282 этому крошечному человечку, чувствуя, что наконец вознаграждена за свое безрадостное детство. У нее были Паулос и Александр, а если иногда глаза женщины становились грустными и задумчивыми при воспоминании о еще одном человеке, живущем на другом конце света, человеке, которого она любила, об этом знала только она.

Когда Александру исполнился год, Паулос вернулся к концертной деятельности и взял с собой жену и ребенка. «Таймс», «Монд» и «Фигаро» часто публиковали снимки семьи Хайретис, приезжавшей в Лондон, Париж или Рим на выступления Паулоса. Они путешествовали налегке, без обычной в таких случаях шумихи. Валентина сама несла Александра, вежливо, но решительно отказываясь давать интервью. Зимой они уезжали в Швейцарию кататься на лыжах, и там, в горах, Александр сделал первые неверные шаги. Летом они вернулись на Крит и часто приглашали в гости родных и друзей Паулоса, а по вечерам сидели с деревенскими жителями в таверне и шли домой, обнявшись, по берегу, залитому лунным светом.

Интерес публики к Валентине не угас, несмотря на то, что она вот уже третий год как не снималась. Голливудские продюсеры неустанно пытались залучить ее обратно, но Валентина неизменно повторяла, что никогда не вернется в Голливуд и с кино покончено навсегда.

Теперь во время их нечастых приездов в европейские столицы Александр ковылял рядом, принимая как должное внимание, уделяемое родителям. Нетерпеливо отбрасывая со лба темную прядь, он называл себя Скандером и требовал, чтобы ему тоже дали забавную штучку со вспышкой, которая так громко щелкает.

Паулос все больше времени посвящал сочинению музыки, находя особенную радость в этом новом витке своей карьеры, особенно когда его стали именовать в прессе «Паулос Хайретис, композитор и пианист». Его слава росла, и Валентина была полна гордости за мужа.

Александр хорошо знал английский, греческий, немного французский и критский диалект, который даже Паулос понимал с трудом. Последнему тот научился у садовника.

– Пора подумать о школе, любимая, – не раз повторял Паулос, но Валентина только качала головой и твердила, что еще слишком рано. Паулос смеялся, зная, что никакая сила на земле не разлучит Валентину с ее любимым Сканде-ром. Когда он подрастет, придется поселиться в Лондоне или Женеве, где малыш сможет посещать хорошую дневную школу.

Лето тридцать восьмого они провели на Крите. В Европе уже шла война, и сочинение музыки стало основным занятием Паулоса – он практически не давал концертов.

Прочитав последние прибывшие из Англии газеты, Паулос мрачно нахмурился. Муссолини с каждым днем становился все агрессивнее, а Гитлер захватил почти всю Восточную Европу. Крит больше не был безопасным местом для его жены и ребенка.

В открытое окно он видел, как они играют: Валентина бросала ярко-красный мяч, а Александр со смехом бежал за ним – сильный, крепкий мальчонка, с блестящими темными глазами и вечно растрепанными волосами. Будь он его родным сыном, Паулос не мог бы любить его больше.

Он нерешительно поднялся, и цветы, стоявшие в вазе на пианино, задрожали от толчка. Розовые анемоны, бумажно-белые гроздья нерагулы, высокие фиолетовые дельфиниумы, пестрые, похожие на тюльпаны рябчики. Валентина собирала их каждое утро, отправляясь вместе с Александром к подножию Белых гор.

В Нью-Йорке нет рябчиков и дельфиниумов, и Паулос знал, что Валентина будет возмущена самой мыслью о разлуке. С тяжелым сердцем он направился через сад к берегу.

Александр увлеченно гонялся за волнами. Валентина сидела на песке, обняв колени, и сверкающими от удовольствия глазами наблюдала за сыном. Тяжелые волосы были зачесаны назад и скреплены массивными черепаховыми гребнями. За все годы, проведенные вместе, Паулос так и не привык к красоте жены.

– Нам следовало назвать его Посейдоном[20]. Он лучше чувствует себя в воде, чем на суше, – заметил Паулос, устраиваясь рядом с женой и обнимая ее за плечи.

Валентина повернула голову. В глазах мужа светилась неприкрытая любовь, восхищение, не померкшее с годами, доброта и сострадание, бывшие неотъемлемой особенностью его характера. Она полюбила его глубже и сильнее, чем это казалось возможным. Почти с первой встречи она распознала в Паулосе неподдельные великодушие и нежность. И талант. Судя по взглядам других женщин, ей завидовали как жене Паулоса Хайретиса, пианиста и композитора. Высокий, стройный, тонкокостный и изящный, он отличался не поверхностным обаянием, светским лоском, которые можно при надобности отбросить, как маску, а искренним интересом к людям.

Лицо мужа внезапно стало серьезным, и Валентина почувствовала укол тревоги.

– Новости из Афин не слишком хорошие, Валентина. Думаю, нам лучше покинуть Крит.

– Но почему? – охнула она. – Каким образом происходящее в Европе может затронуть Крит?

– Уже затронуло, любимая. Джон Пендлбери, археолог, много лет работавший на Крите, был задержан местным полицейским по обвинению в шпионаже.

– Но это сущий вздор!

– Знаю. Очевидно, Пендлбери пришел в такое негодование, что предложил полицейскому позвонить королю и британскому консулу, чтобы установить его личность. Полицейский рассудил, что звонок будет стоить двадцать пять драхм и дешевле отпустить Джона, – улыбаясь закончил Паулос.

– Значит, все обошлось, – облегченно вздохнула Валентина.

– Да, в этом случае. Но подобная история лишь показывает, как могут обернуться дела. Введены валютные ограничения, и из страны невозможно выслать деньги. Муссолини жаждет крови, а что касается Гитлера…

Паулос выразительно пожал плечами.

– Но куда мы поедем? Если Англия вступит в войну с Германией, для Александра там будет небезопасно. А если Италия захватит Грецию, мы не сможем вернуться в Афины.

Глаза Паулоса потемнели.

– Остается только Америка, Валентина.

– Нет!

Америка была прошлым, и Валентина не желала, чтобы старые призраки тревожили вновь обретенное счастье. Но Паулос нежно сжал ее руку.

– Если положение в Европе ухудшится, у нас просто не будет другого выхода. Вам с Александром придется уехать в Америку, пока это еще возможно.

Александр подбежал к ним и бросил на колени матери крохотного сопротивляющегося краба.

– Смотри, мама, какой красивый!

Но на этот раз Валентина, не обращая внимания на сына, что бывало крайне редко, напряженно уставилась на мужа.

– Только я и Александр? – потрясенно спросила она. Паулос осторожно взял полузадушенного краба.

– Александр, немедленно брось его в воду! Крабы не любят сушу.

Александр, расставив крепкие ноги, недоуменно смотрел на родителей. Он принес им нечто необыкновенное, а они даже не желают полюбоваться его находкой!

Подбородок мальчика подозрительно задрожал, однако он без единого слова поднял краба и направился к морю, гордо расправив плечи. В эту минуту он, как никогда, напоминал уменьшенную копию Видала.

– Если итальянцы вторгнутся в Грецию, я должен сражаться, Валентина. Греция – моя родина. И я не намереваюсь прикрываться своей профессией и бежать в Америку.

Глаза Валентины сверкнули.

– А я твоя жена, Паулос. Мое место рядом с тобой!

– Только не на войне, – твердо ответил он. – Жена обязана слушаться мужа.

Отчаяние охватило Валентину.

– Я не хочу покидать Крит, Паулос. Я была счастлива здесь.

– Я тоже, любимая.

Он легко коснулся ее губ и нежно, сжав подбородок, повернул Валентину лицом к себе.

– Мы действительно очень счастливые люди, Валентина, – прошептал он, и поцелуй из нежного стал страстным и требовательным. – По-моему, – внезапно охрипшим голосом пробормотал он, наконец подняв голову, – Александру пора спать.

Они улыбнулись друг другу улыбкой людей, не нуждающихся в лишних словах.

– Я люблю тебя, – сказал он, вставая. – Люблю всем сердцем, телом и душой.

Она обняла его за талию, удовлетворенно положила голову ему на плечо, позвала сына, и семья вернулась на виллу. Позже она уложит сына и станет любить мужа, мужа, который так много дал ей, и они не оторвутся друг от друга, пока страсть не станет невыносимой.

Этим вечером они ужинали в маленьком увитом виноградными лозами дворике. Когда горничная убрала со стола и пожелала им доброй ночи, Паулос посмотрел на темное спокойное море.

– Я, пожалуй, возьму каик[21] и отправлюсь порыбачить на час-другой. Свежая рыба к завтраку не помешает.

Валентина повертела в руках стакан с мандариновым соком.

– Я дождусь тебя.

Глаза их встретились. Она посидит во дворике до его возвращения, а потом они вновь займутся любовью.

Шторм налетел внезапно и ниоткуда. Минуту назад морская гладь была невозмутимой, а в следующее мгновение вскипела белой пеной. Не уходя из дворика, не обращая внимания на бешеные порывы ветра, Валентина с растущей тревогой ожидала появления Паулоса. Молнии рассекали небо, и она забежала в дом за жакетом и помчалась в сад, а оттуда на берег. Крохотный причал, где обычно Паулос привязывал суденышко, был пуст. Огромные волны с грохотом бились о песок. Струи дождя хлестали по лицу, ветер бешено рвал волосы, и Валентина вернулась на виллу, чтобы попытаться вызвать по телефону портового инспектора из Чантии.

На ломаном греческом она молила его что-нибудь сделать. Но портовый инспектор, извинившись, объяснил, что шторм слишком силен, и ни одно судно не может выйти из гавани.

Валентина поплотнее закуталась в жакет и, спотыкаясь, выбралась на берег. Напрягая зрение, женщина всматривалась в непроницаемый мрак. Время от времени она видела на волнах крохотную точку, несущуюся к берегу, но каждый раз это оказывалось оптическим обманом. Валентина побежала вдоль берега, выкрикивая имя мужа, но рев бури заглушал голос.

– Он должен вернуться! Должен! Господи, прошу, верни его! – всхлипывала она, но огненный зигзаг снова разорвал небо, и в ослепительной вспышке вновь мелькнула водяная стена, с неутомимой яростью надвигавшаяся на сушу.

Жакет и платье насквозь промокли, но Валентина добралась до нависшего козырька скалы, образующей один рукав залива. Что, если он успел найти здесь убежище или ранен и не может добраться до виллы? Жив, но не в силах идти?

– О Паулос! Паулос! Пожалуйста, не умирай! Не оставляй меня! – кричала она, и добравшись до выступа и не найдя там ничего, кроме клочков пены, упала на колени и отчаянно зарыдала: – Я люблю тебя, Паулос! Люблю!

Его тело нашли на следующее утро. Волны вынесли его в пещеру, всего в двух милях от виллы. От каика осталось несколько обломков. По желанию матери Паулоса похоронили в Афинах. Яхта Хайретисов вошла в гавань Чантии, чтобы отвезти домой скорбный груз.

Валентина, убитая горем, сидела у гроба, сжимая маленькую ладошку Александра. Она закрыла виллу и не собиралась туда возвращаться. Без Паулоса вилла перестала быть домом.

Под черной вуалью ее лицо казалось мертвенно-белым. Слишком поздно она поняла, как сильно любила мужа.

– Тише, дорогой, – прошептала она сыну, когда тот снова заплакал. – Все хорошо. Все будет хорошо.

– Плохо, – возразил Александр с неоспоримой логикой. – Папы нет. Хочу папу.

Однажды она начала жизнь сначала, теперь пришел час сделать это сызнова. На сей раз опорой и утешением ей будет служить лишь четырехлетний сын.

– Все будет хорошо, – жестко повторила она. – Папа так говорил. Он хотел, чтобы мы были сильными.

И поспешно отвернулась, чтобы Александр не заметил слез, струившихся по щекам.