Богиня

Глава 21

Репетиции были невыносимо утомительными и долгими, и, кроме того, приходилось заботиться об Александре. Няня, которую наняла Валентина, оказалась молодой, веселой и доброй, и Александр быстро привык к новой жизни. Каждое утро, после прогулки в Центральном парке, няня отводила его в продуваемый сквозняками репетиционный зал, и он внимательно следил, как мать и Лейла сотни раз повторяют и шлифуют одни и те же реплики. Он сидел, болтая короткими крепкими ножками, не капризничая, не ерзая на месте, целиком поглощенный происходящим на сцене.

Лучшим временем дня был обед, потому что в такие минуты мать принадлежала только ему. Это правило Валентина строго соблюдала. Она никогда ни с кем не обедала, кроме сына, и не давала интервью. Не присоединялась к жарким спорам и обсуждениям пьесы. Эти часы принадлежали Александру и были для нее священными.

Иногда они отправлялись за гамбургерами, иногда на пикник в Центральный парк, но вдвоем им всегда было весело. Они шли, размахивая сцепленными руками, смеясь, болтая, декламируя стихи, наслаждаясь обществом друг друга. Между ними были совершенно особые отношения, драгоценная духовная связь, и это понимали все, кто видел мать и сына вместе.

– Почему, черт возьми, между мной и моим парнем ничего подобного нет? – пожаловался как-то Стен Лейле, глядя вслед Валентине и Александру, которые, смеясь, покидали зал.

– Может, ты недостаточно его любишь? – сухо предположила Лейла.

– Дьявол, да мальчишка получает все, о чем попросит! – негодующе возразил Стен. – Ходит в лучшую школу города. Плата за обучение меня просто разоряет!

– Это еще не самое главное, – объяснила Лейла, наливая кофе. – Когда в последний раз вы проводили время вместе? Играли в мяч? Ходили куда-нибудь?

– Мне нужно зарабатывать на жизнь, – запротестовал Стен. – Кроме того, ему всего шесть! О чем можно говорить с шестилетним ребенком?

– Александру нет и пяти, однако с ним можно говорить о чем угодно.

– Вероятно, потому, что он слишком развит для своих лет?

– Вероятно, потому, что мать обращается с Александром как с другом и старается по-человечески разговаривать с ним, а не отдавать приказы.

Стен пожал плечами и удалился. Он искренне не понимал, что хочет сказать Лейла. И знал только, что между ним и сыном нет ничего отдаленно напоминающего отношения Валентины и Александра.

Дентон Брук Тейлор редко посещал репетиции спектаклей, постановку которых финансировал. Исключением стала «Гедда Габлер». Каждое утро, ровно в десять, по залу полз слабый аромат гаванской сигары, и актеры вместе с режиссером знали, что становятся объектами самого пристального внимания. Никому не нравилось его присутствие. Стен тоже терпеть не мог, когда за каждым его шагом наблюдали. Актеры нервничали, и даже настроение Лейлы явно падало до нулевой температуры.

– Господи, хоть бы он поскорее убрался, – шепнула она как-то Валентине. – Я и так постоянно дергаюсь! Стен считает, что мой голос по-прежнему звучит слишком глухо!

Только Валентина не обращала внимания на Дентона Брук Тейлора. Вся ее будущая карьера зависела от роли Гедды Габлер. Новости о том, что она собирается играть в бродвейском спектакле и не вернется, как предполагалось, в Голливуд, облетели все газеты. Представители прессы дружно вынесли приговор, гласивший, что роль Гедды Габлер чересчур сложна и тонка для актрисы, никогда ранее не выступавшей на сцене и к тому же вообще не игравшей пять лет.

Один из ведущих нью-йоркских критиков мрачно предсказывал:

– Успех на экране вовсе не обязательно означает успех на сцене. Два эти искусства совершенно различны, и лишь немногим удалось достичь одинаковой славы в том и другом.

«Нью-Йорк таймс» утверждала, что ее трактовка образа истеричной, нервной, вынужденной постоянно подавлять собственную сексуальность Гедды Габлер будет крайне неудачной и приведет к полному провалу. «Геральд трибюн» комментировала, что ее возвращение в Америку должно было увенчаться приездом в Голливуд и съемками в фильме, который мог бы соперничать с «Унесенными ветром».

Каждый день после репетиций Валентина ехала к прославленной английской актрисе дейм[22] Мэй Уитти, преподавательнице драматического искусства. Стареющая дейм Мэй попеременно уговаривала, улещала, терроризировала и запугивала ее, однако умудрялась добиться от ученицы игры, которая, как она знала, потрясет критиков и заставит публику устроить актрисе восторженную овацию. Но Мэй мудро помалкивала. Для актера нет ничего опаснее, чем чрезмерная уверенность в собственных силах.

– Начнем со второго акта, – безжалостно требовала Мэй. – Ваши движения должны быть более отточенными, более решительными, чем движения перед камерой. Жесты сдержанные, но многозначительные. Но главное – интонации.

Валентина начала снова, и дейм Мэй откинулась на спинку кресла, пристально наблюдая за ученицей. Вот она – естественная, обладающая безошибочными инстинктами, интуицией и природным талантом актриса, учить которую – радость и счастье. Ее неотразимый магнетизм, властное физическое притяжение ошеломит театральную публику, как в свое время любителей кино.

Они вместе обсуждали роль Гедды. Пытались разобраться в ее изломанном характере, изучали мотивы поступков. К вечеру Валентина, измученная, едва передвигая ноги, добиралась до своего роскошного номера, где спал мирным сном Александр, и осторожно целовала детский лобик. Сын несколько раз просил Валентину разрешить ему присутствовать на премьере. Она надеялась и молилась, чтобы спектакль имел успех. Пусть малыш порадуется за мать.

– Не могли бы мы пообедать вместе? – спросил ее Брук Тейлор утром того дня, когда должна была состояться генеральная репетиция.

Валентина, занятая примеркой костюма для первого акта, подняла глаза:

– Сожалею, Дентон, но я всегда обедаю вместе с сыном.

– В таком случае ужин?

Валентина кивнула. Продюсер, очевидно, хотел поговорить с ней без посторонних. Неужели решил заменить ее в последний момент?

– Что ему от меня надо? – спросила она Лейлу, тревожно хмурясь. – Мне казалось, все идет хорошо.

– Так и есть, – заверила ее Лейла, наклоняясь и ставя игрушечный поезд Александра на рельсы, опоясывающие пол номера. – Может, собирается обсудить рекламную кампанию. Но что бы то ни было, я свободна на всю ночь!

– И что ты намереваешься делать со своей свободой? – удивилась Валентина, застегивая жемчужную нить, низко спускавшуюся на задрапированный мягкими складками лиф платья.

– То же, что и всегда, – отозвалась Лейла, коварно блеснув глазами. – Ускользну к своему дружку Рори.

– Нельзя до бесконечности дурачить такого человека, как Брук Тейлор, безнаказанно, – упрекнула Валентина, поднимая маленькую кожаную сумочку. – И тогда прощай «роллс-ройс», меха и драгоценности…

– …и все мои дальнейшие планы, – договорила Лейла. – Мне все равно, Валентина. На сей раз я по-настоящему влюбилась. И мне нужен всего один успех на Бродвее. Всего одна пьеса, которую я могла бы с гордостью вспоминать. И когда я добьюсь своего, брошу все с чистой совестью и стану жить со своим Рори в счастливой бедности, и даже в шалаше, если понадобится.

– Рори очень талантлив, – возразила Валентина. – Вряд ли его назовешь нищим.

– Да, но по сравнению с Дентоном он жалкий бедняк, – хихикнула Лейла.

– Как и все мы, – невольно усмехнулась Валентина. Зазвонил телефон, и Лейла бросила подруге лайковые перчатки.

– Он предупреждает, что ждет тебя. Желаю хорошо провести время, и если он упомянет, что собирается заехать ко мне, после того как простится с тобой, пожалуйста, постарайся его отговорить. Скажи, что я рано легла спать. Что у меня нервный срыв, чума, холера, только не дай ему обнаружить, что я не пребываю одна в своей квартире, в целомудренном ожидании, умирая от тоски.

Валентина поцеловала Александра, помахала Лейле и вышла в коридор, снова и снова гадая, для чего понадобилось Дентону Брук Тейлору говорить с ней наедине.

Они поужинали во французском ресторане, таком привилегированном и дорогом, что ни одному фотографу не удалось пронюхать об их свидании. Стены были обтянуты лимонным шелком в стиле Людовика XVI, стулья и банкетки – золотистым бархатом, а хрустальные люстры сделали бы честь Версалю.

Дентон обсуждал меню с метрдотелем на безукоризненном французском и, сделав заказ, самодовольно откинулся на спинку стула. Окружающая обстановка удивительно гармонировала с его наружностью и манерой держаться. Валентина ждала, что он заговорит, объяснит причину сегодняшнего приглашения, однако вместо этого Дентон произнес:

– Вы сегодня очень красивы.

Валентина судорожно сжала ножку бокала. Она много-много раз видела подобное выражение в глазах мужчин. Мистер Дентон Брук Тейлор пригласил ее на ужин не для того, чтобы обсуждать пьесу.

– Спасибо, – холодно ответила она.

– Я не нравлюсь вам, верно, Валентина? – улыбнулся Дентон.

– Лейла – моя лучшая подруга. Я думала, вы хотите видеть меня, чтобы поговорить о спектакле. Знай я в чем дело, никогда не приняла бы приглашения.

– Как чопорно и сухо!

Он и не подумал отвести от нее взгляд. Ее невероятные глаза завораживали, притягивали. Чуть раскосые. Огромные. Именно они делают ее лицо таким неповторимым? Или словно высеченные резцом скульптора скулы и подбородок? Дентон был истинным ценителем предметов искусства. Собирал их. Копил. Берег.

Дентон вновь оценивающе окинул взглядом Валентину. Нет, магнетизм, неодолимая притягательность, так отличавшие ее от остальных женщин, не имеют ничего общего с ее красотой. В ней было нечто непостижимое. И недостижимое.

Дентон Брук Тейлор улыбнулся. Для человека его положения не существует ничего недостижимого. В его доме висели картины Рембрандта и Ван Гога, в библиотеке полно раритетов и инкунабул. Его коллекция фарфоровых статуэток XV века была самым большим частным собранием в мире. Дентон подписывал чеки за ореховым бюро в стиле Луи-Филиппа, с медальонами из севрского фарфора и перламутровыми инкрустациями, сидя на позолоченном стульчике XVII века, в стиле венецианского барокко. Он неизменно добивался всего, что хотел, и на этот раз он хотел мечту миллионов мужчин. Он хотел Валентину.

– Не тревожьтесь за Лейлу. Она, без сомнения, лежит сейчас в объятиях человека, которого любит. Богемного ирландского художника по имени Рори О'Коннор.

Валентина невольно вскинулась. Он знает! Лейле недолго остается наслаждаться роскошной жизнью. Однако для самой Валентины это значения не имеет. Как мужчина Дентон ее нисколько не интересует.

– Я ни с кем не встречаюсь, мистер Брук Тейлор, – ледяным тоном процедила она, – особенно с тех пор как погиб мой муж.

– Знаю.

Он действительно все о ней знал. Что она ест на завтрак, куда водит обедать сына. Какого размера носит одежду и обувь. Что предпочитает жемчуг бриллиантам, шифоновые и шелковые платья простого покроя экстравагантным нарядам, расшитым бисером и стеклярусом. Что много читает, как англоязычных, так и русских авторов. Что пьет очень мало, и только вино, и не курит.

Дейтон улыбнулся. Он не желал торопить ее, ни к чему возбуждать излишнюю неприязнь.

– Вы неверно поняли мои намерения, Валентина. Они абсолютно благородны, поверьте. И попробуйте икру. Лучшая в Нью-Йорке.

Вряд ли она сейчас может извиниться и объяснить, что предпочитает быть в номере, рядом со спящим сыном. Придется потерпеть.

– Почему, по-вашему, столь сильная личность, как Гедда Габлер, не может найти в себе такого мужества, как безвольная, нерешительная Tea Эльвстед? – спросил Дентон, когда официант наливал «Шато д'Икем» 1929 года в его бокал.

Валентина против воли заинтересовалась.

– Не знаю. Именно это и делает пьесу такой притягательно-загадочной.

Они обсудили тонкости противоречивого характера героини, поговорили о тяжелом положении Англии, вынужденной обороняться от становившегося все более агрессивным Гитлера, поспорили о справедливости изоляционистских[23] заявлений, сделанных Джозефом Кеннеди и Чарлзом Линдбергом, дружно превозносили «Илиаду» Гомера и согласились, что «Улисс» Джеймса Джойса совершенно нечитабелен.

Вечер подошел к концу, и Валентина с удивлением обнаружила, что прекрасно провела время. Дентон не пытался делать нескромных предложений, был весьма тактичен и даже не поцеловал на прощание.

Пока позолоченный лифт отеля уносил ее наверх, Валентина решила, что Дентон Брук Тейлор куда более интересный собеседник, чем считает Лейла. Кроме того, по-видимому, стоит сообщить подруге, что Дентону известно о ее похождениях.

Лейла позвонила на следующее утро, еще до того, как горничная принесла завтрак.

– Ну как все прошло? Что он хотел?

– Сама не понимаю, – весело отозвалась Валентина. – Обсуждали Гедду Габлер, Гитлера, древнегреческую литературу, а потом он отвез меня в отель и пожелал доброй ночи.

– Ни пожатия руки, ни поцелуя? – лукаво, без малейшего намека на ревность поинтересовалась Лейла.

– Ничего, но зато он прекрасно знает, где ты была прошлой ночью. Остерегайся!

– О Господи! – с чувством воскликнула Лейла. – Я так и знала, что долго это продолжаться не может! Ну ничего, по крайней мере не нужно больше притворяться умной и образованной. Дьявол с ними, с Гитлером и античной литературой! Увидимся на репетиции.

– Явишься с «виноградными листьями в волосах»? – засмеялась Валентина, цитируя пьесу.

– Нет, черт возьми, с карманной фляжкой в сумочке!

До премьеры оставалась всего неделя. Репетиции перенесли в театр, и Валентина существовала исключительно на психической энергии. Она почти не притронулась к завтраку, только, поспешно одевшись, выпила несколько чашек черного кофе. У подноса лежала сложенная «Нью-Йорк таймс», и она лихорадочно развернула газету, желая посмотреть, по-прежнему ли бродвейский критик Брукс Аткинсон предрекает провал спектаклю и конец ее сценической карьере.

Но сегодня, вопреки обыкновению, о ней не упоминалось в заголовках. Вместо этого ей в глаза бросилось имя Видала.

«Евгения Гранде» Ракоши – самый смелый, новаторский фильм Голливуда…»

Критики взахлеб хвалили картину. Валентина пыталась оторвать глаза от фотографии Видала. Мрачно сдвинутые брови, жесткая линия рта, холодные глаза.

Она через силу прочитала рецензию.

«Евгения Гранде» поражает глубиной и богатством оттенков, так редко встречающихся на экране. Саттон Хайд в роли скряги Гранде поистине великолепен, а новая находка Ракоши Элен Крецман обогатила свой персонаж новыми красками и тонким эротическим подтекстом».

Валентина не смогла продолжать. Ее словно магнитом тянуло к фотографии. Значит, он отыскал новую протеже. Стали ли они любовниками? Счастливы ли?

– Мама, Руби сейчас поведет меня в зоопарк, – радостно сообщил Александр, вбегая в комнату.

Он обращался к няне исключительно по имени. Восьмилетний английский мальчик, которого он встретил в «Савое», объяснил ему, что только у малышей бывают няни. Но Александр ощущал себя взрослым. Руби сидела с ним, потому что мама с утра до вечера была занята в театре, однако Александр не считал ее няней. Просто подругой, которая ему нравится, присматривает за ним и водит в разные интересные места.

Валентина поймала сына и крепко прижала к себе.

– Какой ты счастливый! Увидишь слонов и тигров, пока я снова и снова буду повторять, что Эйлерт Лёвборг вернется с виноградными листьями в волосах!

– Но почему мистеру Кеннауэю так важно, чтобы ты правильно сказала эти слова, мама?

– Потому что на самом деле они означают гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. И публике нужно понять это по тому, как я их произнесу. Они должны знать, что я чувствую, но не могу высказать вслух. Что творится у меня в сердце и голове.

Александр кивнул. Он не совсем понял, что имела в виду мать, но твердо решил когда-нибудь обязательно в этом разобраться. Мальчик лнэбил смотреть, как репетируют мать и Лейла. Любил слушать мистера Кеннауэя и удивлялся, как тому удалось изменить все, просто попросив людей двигаться и говорить по-другому. Он хотел бы провести день в театре, но не устоял перед искушением увидеть слонов и тигров. Зато завтра он за все себя вознаградит. Убедит Руби отменить их ежедневную прогулку в Центральном парке и весь день просидит в театре.

Валентина поцеловала сына.

– Желаю хорошо провести время, дорогой. Я должна идти. Передай привет медведям.

– Глупенькая! – хихикнул Александр. – Они не поймут.

В вестибюле «Плазы», как всегда, толпились репортеры и фотографы. Валентина улыбнулась, поздоровалась, не ответила ни на один вопрос и быстро юркнула в машину.

– По-моему, они разбили лагерь на тротуаре и ночуют прямо здесь, – заметил водитель Тед, включая зажигание и осторожно отводя лимузин от обочины.

– После премьеры станет еще хуже, – сухо согласилась она, надеясь, что Руби и Александру удастся избежать давки и уйти, как обычно, через боковую дверь.

Тед широко улыбнулся. Премьера должна иметь успех, а шумиха, которая непременно будет ее сопровождать, ужасно ему нравилась. Уже сейчас пресса обращалась с ним так, будто не Валентина, а он был знаменитостью. Задавали вопросы, предлагали деньги. Правда, он никогда не взял ни цента. Для него было огромной честью работать на Валентину.

Весело насвистывая, он остановил машину у театра.

– Привет! – поздоровался Стен, дружески целуя ее в щеку. – Похоже, все заголовки сегодня кричат о Ракоши. Только он смог создать кассовый фильм из такого некоммерческого сюжета, как роман Бальзака!

– Видал мог бы сотворить шедевр даже из телефонного справочника, – отозвалась Валентина, садясь рядом и оценивающе оглядывая сцену.

Все знали о ее тесной творческой дружбе с Видалом. Теперь ей придется преодолеть одно из главных препятствий. Нужно научиться произносить его имя с необходимой долей небрежности, говорить о нем так же спокойно, как о Теодоре Гамбетте или Уолли Баррене.

Оба повернули головы на звук уверенных твердых шагов.

– Доброе утро, – поздоровался Дентон Брук Тейлор. – Что у нас сегодня? Прогон всех четырех актов?

– Да, когда придет Лейла, – кивнул Стен.

– Она уже здесь, – учтиво улыбнулся Дентон. – Это я виноват в ее опоздании. Нужно было кое-что обсудить.

Валентина отвела глаза и снова принялась изучать сцену в полной уверенности, что речь шла об отношениях Лейлы с Рори О'Коннором.

Дентон поднялся на сцену, внимательно присматриваясь к декорациям.

– Скоро он вздумает сам ставить спектакль, – шепнул Стен, подозрительно сузив глаза при виде Дентона, щупавшего тяжелую бархатную скатерть на овальном столе.

– И возможно, это неплохо ему удастся.

Стен поднял брови. Ему казалось, что Валентина осталась равнодушной к ледяному обаянию Брук Тейлора. Лейла выглядела такой же веселой, как всегда.

– Простите за опоздание, Стен. Что сегодня? Прогон? Через пять минут буду готова.

Во время переодевания она, философски пожав плечами, объявила:

– Все кончено. Дентон не слишком огорчился. Просто сказал, что если я люблю кого-то другого, нам лучше не встречаться. – И застегивая пуговицы на рукавах темного платья для визитов, добавила: – Он повел себя совсем не так, как я предполагала. Ни злобы, ни мстительности, ни бешеной ярости. Сказал, что я могу оставить себе все подарки и пользоваться «роллс-ройсом», пока спектакль не будет снят с репертуара.

Валентина облегченно вздохнула. Она не ожидала, что реакция обманутого любовника будет столь великодушной.

– И что теперь? Свадебные колокола?

– Наверное. Я никогда не считала себя великой кинозвездой. И никогда не стану прославленной актрисой. Но Рори будет знаменитым художником. И если я выйду за него, смогу жить в лучах его славы. Пойдем. Пора.

Валентина расправила тяжелый шелк утреннего платья, заранее благодарная за чудо, которое произойдет, стоит ей только ступить на сцену. Боль от потери Паулоса временно вытеснит мука, в которую превратилась жизнь Гедды. Лицо Видала не будет стоять перед глазами, и вместо него ее начнет терзать видение Эйлерта Лёвборга.

Она услышала реплику партнера и шагнула вперед, мгновенно перевоплотившись в Гедду Габлер. Глаза стали холодными, спокойными и ясными. Она женщина, ставшая женой человека, который был ей физически отвратителен. Женщина чувственная и страстная, которой недостает мужества отбросить светские условности и свободно отдаться эмоциям. Женщина, чья жгучая ревность заставит ее уничтожить Эйлерта Лёвборга. Женщина, так запутавшаяся в собственных поступках, что они толкнули ее на самоубийство.

– Доброе утро, дорогая фрекен Тесман, – произнесла она первую реплику. – Какой ранний визит! Это так мило с вашей стороны!

Стен, неудобно скрючившись, сидел перед сценой не шевелясь и не произнося ни слова. Первый акт перешел во второй, затем в третий и четвертый. Увидев искренние слезы на голубых глазах Лейлы при известии о самоубийстве Эйлерта Лёвборга, никто не скажет, будто Лейла Крейн не настоящая актриса; и ни один из тех, кто станет свидетелем игры Валентины в роли Гедды Габлер, никогда ее не забудет.

За сценой прогремел выстрел из бутафорского пистолета, и муж Гедды взвизгнул:

– Она застрелилась! Выстрелила прямо в висок!

Знаменитый английский актер, игравший асессора Брака, человека, своими интригами подтолкнувшего Гедду на роковой поступок, в полуобмороке рухнул в кресло, восклицая:

– Но Боже милосердный! Ведь так не делают!

Эта реплика была последней. В зале воцарилась напряженная тишина. Наконец Стен встал и выпрямился. Шесть недель назад он серьезно подумывал отказаться ставить спектакль. Теперь он знал, что эта постановка будет вершиной его творчества.

– Леди и джентльмены, – торжественно сказал он. – Поздравляю вас! А теперь вернемся к работе. Еще раз начало второго акта, пожалуйста. Гедда и асессор Брак.

Валентина не молилась с того дня, как покинула монастырь. В вечер премьеры, одна, в своей заставленной цветами уборной, она стиснула руки и прошептала:

– О Боже, пожалуйста, сделай так, чтобы я понравилась публике! Ради Паулоса и Александра. – И помедлив, чуть слышно добавила: – И ради Видала.

Она попросила, чтобы ее оставили одну, и отказалась даже от общества Лейлы. Сегодня ей предстоит очень серьезный экзамен по профессиональному мастерству. Театр был переполнен. Все критики города собрались в партере, ожидая увидеть неглубокую, поверхностную игру.

Несколько мучительных мгновений она серьезно сомневалась в своих способностях. Стен Кеннауэй был блестящим режиссером, но не Видалом. В прошлом именно Видал смог добиться от Валентины игры, сделавшей ее знаменитой, заставить выложиться до конца. Теперь же она пытается сделать нечто совершенно новое для нее. Но из-за ее имени и .славы пррвал не останется незамеченным. Об этом узнает весь мир.

Прозвенел звонок, возвещая начало первого акта. Валентина спокойно поднялась. Она может положиться только на собственные силы. Паулос мертв, а Видал навсегда потерян. Ни одного из тех, кого она любила, не будет в зале. Никто, кроме Александра, не окажет ей свою молчаливую поддержку.

В дверь постучали. Пора. Женщина вызывающе вздернула подбородок. Она Валентина. Она может стать кем захочет, а сегодня должна превратиться в Гедду Габлер, дочь генерала Габлера.

Валентина вышла из комнаты с высоко поднятой головой и несколькими секундами позже услышала свой голос, ясный и четкий:

– Доброе утро, дорогая фрекен Тесман. Какой ранний визит! Это так мило с вашей стороны!

Неуемная ревность, горечь, терзания, заживо пожиравшие Гедду, снедали в этот миг актрису.

Стен Кеннауэй заметил, что вся армия враждебно настроенных критиков замерла в изумлении. Сначала они переглядывались, поднимали брови. Но вскоре внимание и зрителей, и критиков, и репортеров было приковано к Валентине. Ее героиня пылала подавляемой сексуальностью. Никто не мог отвести от нее взгляда, словно она превратилась в огромный магнит, притягивающий к себе всех присутствующих. Такой мощной, сильной, тонкой игры не видел даже Стен, и временами он поражался глубинам, внезапно открывшимся в этой женщине.

Когда за сценой прогремел выстрел и Тесман в ужасе взвизгнул, а асессор Брак свалился в кресло и пробормотал заключительные реплики, повисло молчание, показавшееся актерам вечностью. И вдруг зал взорвался аплодисментами, быстро превратившимися в оглушительную овацию. Зрители встали, приветствуя исполнителей, которые кланялись, взявшись за руки. Критики мчались к дверям, чтобы поскорее засесть за машинки. Публика бросала на сцену цветы.

Занавес опустился, поднялся и снова опустился. Аплодисменты становились все громче, и когда почти через полчаса актерам удалось уйти за кулисы, у них в ушах все еще гремели восторженные крики.

– Удалось! Клянусь Богом, мы добились своего! – повторял Стен, обнимая Валентину.

Все целовались. Лейла плакала. В потолок летели пробки от шампанского. Люди пытались всеми способами пробиться за кулисы. Уже через мгновение в уборной Валентины толпились обожатели.

– Руби сейчас приведет Александра! – с тревогой выдохнула она. – Их просто раздавят! Ты не можешь выгнать всех отсюда, Стен? Хотя бы на минуту?

Казалось, прошло несколько часов, прежде чем комната наконец опустела. Она посмотрелась в зеркало. Уже не Гедда Габлер, а Валентина.

Ей ни к чему было ждать утренних выпусков газет, чтобы понять: спектакль имел успех. Отодвинув огромный букет белых роз, присланный Дентоном, Валентина потянулась к стакану с перье. Паулос бы так ею гордился! А Видал?

Валентина прогнала непрошеные мысли. Почти пять лет она жила без Видала и в течение всего этого времени не позволяла себе думать о нем. Ее верность и преданность принадлежат Паулосу. Она никогда не изменяла мужу ни морально, ни физически. Здесь же, в Нью-Йорке, все осложнилось.

Валентина подняла газету и всмотрелась в его лицо. По дороге в театр она видела афиши последнего фильма Видала, и Стен постоянно о нем упоминал. Однако ничего не изменилось. Она покинула Видала по собственной воле. Вышла замуж, овдовела. Их пути навсегда разошлись.

Отчаяние, которое она почувствовала в этот миг, напоминало тоску, охватившую ее после смерти Паулоса. Безумное возбуждение, испытанное ею на сцене при виде бешено аплодирующей публики, испарилось. Сегодня ей не удастся уснуть – все актеры будут пировать за счет Дентана до той минуты, как появятся первые выпуски газет.

В дверь резко постучали, и Валентина поспешно обернулась: глаза вновь сияли, лицо осветила нежная улыбка.

– Входи, дорогой, – отозвалась она, раскрывая объятия сыну.

Но на пороге появился Видал. Валентина замерла от ужаса и неожиданности, не в силах пошевелиться.

– Извини, кажется, я не тот, кого ты, очевидно, так ждала, – сухо обронил он, по-видимому, едва сдерживаясь. – Я пришел тебя поздравить. Твоя игра выше всех похвал.

Валентина не могла говорить. Сердце билось так сильно, что стук, казалось, раздавался по всей комнате. Он изменился. В волосах заблестели серебряные пряди. Резкие морщины, сбегавшие от носа к уголкам рта, стали глубже, однако под глазами не было смешливых «лапок». Он шагнул вперед и словно заполнил собой уборную. Поднял карточку, полускрытую розами, прочел и небрежно бросил обратно в корзину. В любой момент Александр ворвется в комнату. Александр с густыми, непокорными прядями, спадающими на лоб, совсем как у Видала. Александр, с его сверкающими темными глазами, под детски пухлыми щеками которого уже проглядывают широкие мадьярские скулы.

– Спасибо, – пробормотала она, пытаясь собраться с силами. – Ну а теперь прошу меня извинить. Я действительно кое-кого жду.

– Так я и думал! – прошипел Видал, кивком указывая на карточку Дентона. – Снова намереваешься выйти замуж в столь же неприличной спешке?

Лицо Валентины было в эту минуту такого же цвета, как розы. Вонзив ногти в руку, она повернулась спиной к Видалу и сухо ответила:

– Мои личные дела вряд ли вас касаются.

Видал одним прыжком оказался рядом и безжалостно стиснул ее запястье.

– Ошибаешься! Касаются, и очень! Почему ты исчезла? Ради Бога, Валентина, почему?!

Неподдельная боль, звучавшая в его голосе, развеяла в прах годы разлуки. Она пыталась отстраниться и не могла – Видал все сильнее сжимал пальцы. Их тела почти соприкасались, и уже было поздно для притворного равнодушия. Слишком поздно для ярости, ссор и обид. Вожделение, желание и любовь боролись в них, сливаясь в одно целое…

– Потому что…

Валентина пыталась вспомнить причины, ложь, сказанную ей много лет назад. Безуспешно. Она ощущала жар его тела, хотела вонзить зубы в его плоть…

– Потому что…

Дверь распахнулась, и в комнату влетел Александр.

– Мама! Мама! – начал он и тут же замер, увидев, как незнакомый мужчина крепко держит его мать.

Несколько мгновений они напоминали живую картину. Кровь отлила от щек Валентины: отец и сын впервые стояли лицом к лицу.

– Пресвятая матерь Божья, – прошептал Видал, медленно отпуская Валентину и переводя взгляд с Александра на нее и снова на Александра. – Так вот почему ты уехала!

– Александр, пожалуйста, оставь нас на минуту, – произнесла Валентина непривычно резким голосом.

– Не хочу, – упрямо буркнул Александр, расставляя ноги и мрачно хмурясь под жадным взглядом чужака.

– Делай, как я сказала, Александр.

Мальчик еще раз оглядел человека, похожего на короля демонов из его книги сказок, и недоуменно уставился на мать. Таким тоном она никогда с ним не разговаривала!

– Ладно, – пробормотал он дрожащим от слез голосом, не выдавая, однако, как огорчен. – Пойду к Руби. Она меня не прогонит!

Он решительно потопал из комнаты – само воплощение оскорбленного достоинства. Дверь закрылась за ним, и Видал снова повернулся к ней.

– Ты не только бросила меня, – потрясение прошептал он, – ты увезла моего сына. Почему, Валентина? Почему?

И вновь последние пять лет словно растаяли. Что ему сказать? Как объяснить? Она помнила все до последней мучительной мелочи.

– Потому что знай ты правду, конечно, оставил бы Кариану и признал бы Александра. И тогда с твоей карьерой было бы покончено. Потому что наше будущее строилось бы на несчастье Карианы. Потому что я люблю тебя.

– И потому вышла замуж за своего грека. Он знал, что ребенок, которого ты носишь, – чужой?

Валентина посмотрела ему прямо в глаза:

– Да, знал.

– Ты любила его?

Вопрос прогремел, как пистолетный выстрел в конце пьесы.

– Да, – повторила Валентина. Теперь не время объяснять, что ее любовь к Паулосу была совсем другой, чем любовь к нему.

Видал со свистом втянул в себя воздух. В его глазах сгустилась тьма.

– Похоже, все эти годы ты знала лишь счастье, а я… – Он с гримасой отвращения махнул рукой. – Nem fontos. He важно. Каким дураком я был! Если бы я только знал…

Они глядели друг на друга через годы, разлуку, расстояния.

– Теперь ты знаешь, – просто сказала она.

– Да.

Они не могли отвернуться, не могли отвести глаз. Ярость и ревность Видала стихли. Да, теперь он знал и больше никогда не повторит своей ошибки. Судьба предлагает им начать все сначала. Дает второй шанс.

– Я люблю тебя, – выдохнул он, обнимая ее и привлекая к себе. – Я люблю тебя и никогда больше не позволю уйти. Ни тебе, ни моему сыну. Я вас не отпущу.

– Четыре года он был сыном Паулоса, – напомнила Валентина, поднимая голову. – Ты не можешь так быстро предъявить свои права на него. Александр не поймет.

– Ты права, – согласился он, обводя пальцем идеальные контуры ее лица. – Но зато я могу предъявить права на тебя, Валентина. Сейчас. Немедленно.

И, не оборачиваясь, рывком задвинул засов на двери.