Больше, чем любовница

Глава 17

Несколько раз они выходили в сад, и Джейн наказывала цветочные клумбы, которые привела в порядок. Но большую часть времени они проводили в доме – отчасти из-за дождя.

Джейн часами вышивала, сидя у пылающего камина. На отрезке льна, натянутом на раму, разрастался великолепный осенний лес; затем появился еще один фрагмент.

Иногда Джоселин читал ей – они дошли уже до середины «Мэнсфилд-парка». По вечерам он с удовольствием играл на пианино – в основном собственные сочинения. В такие минуты руки Джоселина творили чудеса, казалось, музыка струится из его длинных изящных пальцев.

Иногда Джейн, стоя рядом с ним, пела баллады, которые знали оба. Как-то раз они даже спели несколько псалмов. У герцога оказался весьма приятный баритон.

– Нас в детстве водили в церковь каждое воскресенье, – рассказывал он. – У нас были свои места. Места на возвышении, с подушечками на скамьях – на них не так мучительно высаживать проповедь. А ты, Джейн? Наверное, и вы в приюте ходили в церковь, садились в задних рядах и возносил хвалу Господу за многие благодеяния?

Он говорил, а пальцы его тем временем скользили по клавишам.

– Мне всегда нравилось в церкви, – уклончиво отвечал Джейн. – И Бога все должны благодарить.

Джоселин тихо рассмеялся.

После полудня он брал кисти и краски и садился перед мольбертом. Он решил написать портрет Джейн, вернее, изобразить Джейн за вышиванием, изобразить такой, какой ее видел. Когда герцог сказал ей об этом, она как-то странно на него посмотрела, и он с усмешкой проговорил;

– Ты думаешь, я хочу нарисовать тебя обнаженной, лежащей на диване в соблазнительной позе? Если ты действительно так думаешь, то должен сообщить: я нашел бы гораздо более приятное занятие, если бы раздел тебя и уложил. Впрочем, этим мы займемся вечером. Да, решено. Сегодня будут зажженные свечи, ты распустишь волосы, и я покажу тебе, как позировала бы для меня сирена, которой ты могла бы стать, если бы захотела. А сейчас я попытаюсь изобразить тебя за вышиванием. Сейчас ты… – Джоселин прищурился, окинувj ее цепким взглядом художника, – спокойная, серьезная, сосредоточенная…

Пока она вышивала, а он сидел перед мольбертом, оба хранили молчание. Перед тем как сесть за работу, Джоселин снимал жилет и облачался в широкую блузу. Шли дни, и на блузе появлялось все больше ярких пятен.

Он не позволял Джейн смотреть на работу, и она, как-то раз не выдержав, сказала:

– Но я ведь показала тебе мое вышивание.

– Совершенно верно. Ты позволила посмотреть свою работу, а я говорю «нет».

Джейн поняла, что придется набраться терпения. Она вышивала, но исподволь наблюдала за ним. Если же начинала смотреть открыто или надолго бросала работу, он хмурился, давая понять, что недоволен. Временами трудно был поверить, что этот человек, ее возлюбленный, с которым она проводила ночи и с которым было так хорошо, когда-то казался ей надменным, бессердечным, безжалостным…

У него была душа музыканта и художника. Джейн ни разу не видела его рисунков и картин, но она видела его за работой и нисколько не сомневалась в том, что Джоселин – настоящий художник. За работой он преображался и становился совершенно другим человеком. Становился необыкновенно обаятельным.

Только теперь, когда он окончательно раскрылся, Джейн узнала настоящего герцога Трешема.

Джоселин наслаждался новизной своего чувства, хотя и не уставал напоминать себе, что эта новизна скоро наскучит ему, что все скоро кончится и он вернется к прежней жизни. Но ему почему-то становилось грустно при мысли о том, что Джейн станет для него всего лишь одной из многих, станет просто красивой женщиной, с которой он какое-то время делил ложе и к которой охладел. Ему делалось не по себе, потому что он почти не сомневался: когда-нибудь, вспомнив о Джейн, он не почувствует, как его сердце наполняется неописуемой радостью и нестерпимым жаром – словно в груди вдруг вспыхнуло солнце…

Физическое влечение к Джейн становилось все более властным, и он уже не мог довольствоваться тем, что у них было вначале. Джоселин начал учить ее – и сам учился – более изощренным удовольствиям. Если еще неделю назад он мог провести полчаса в постели с любовницей, а потом забыть о ней, то сейчас все изменилось. Сейчас ему хотелось большего. «Возможно, нам так хорошо в постели, потому что у нас есть много общего помимо постели», – думал Джоселин.

Он осмелился в присутствии Джейн делать то, к чему стремился с детства: играл на фортепьяно, рисовал и даже мечтал. Его это и озадачивало, и веселило.

Работая над портретом, Джоселин никак не мог ухватить суть этой женщины, возможно, потому, что слишком уж к этому стремился, слишком глубоко задумывался. В конце концов он понял, что думать не стоит – лучше довериться интуиции и инстинкту, и тогда все получится само собой, получится помимо его воли, ибо он сам являлся частью того, что так долго искал. Следовало полностью довериться чутью художника, чтобы дремлющие в нем творческие силы наконец-то пробудились.

Но Джоселин прекрасно знал, что у него ничего не получилось бы, если бы он попытался выразить свою концепцию словами. Ведь слова – теперь в этом уже не было сомнений – далеко не всегда способны передать истинную суть вещей.

Вскоре женщина на холсте стала оживать; с каждым днем она все больше походила на оригинал.

И все же именно слова окончательно изменили их отношения. Это случилось на четвертый вечер. Сначала он играл на пианино, а Джейн пела. Потом они сели пить чай. Джейн молча смотрела на пламя, пылавшее в камине, а Джоселин – также молча – любовался ею.

– В Актон-Парке был чудесный лес, – проговорил он неожиданно. – Поросшие лесом холмы на восточной границе поместья. Там совершенно безлюдно, лишь звери да птицы. Я любил бродить один, но потом решил, что лучше не ходить туда. Я понял, что ничего в лесу не смогу нарисовать – ни дерево, ни куст, ни травинку.

Джейн едва заметно улыбнулась и откинулась на спинку кресла. Немного помолчав, спросила:

– Почему?

– Мне нравилось проводить ладонями по стволам деревьев, прислоняться к ним спиной, обнимать их. Мне нравилось держать лесные цветы в ладонях и пропускать сквозь пальцы! стебельки. Это ни с чем не сравнимые ощущения. Я говорю глупости, не так ли?

Джейн покачала головой, и стало ясно, что она понимает его.

– Я не мог охватить даже ничтожно малую часть того, что можно было объять, я чувствовал… Но как описать чувствам как не хватает воздуха? Нет, совсем не то. Видишь ли, у меня возникало ощущение, что я присутствую при рождении непостижимой тайны. И, странное дело, мне никогда не хотелось ее постичь. Возможно, я не слишком любознательный… – Он криво усмехнулся.

– Нет-нет, вы просто созерцательны по натуре, – возразила Джейн.

– Кто? – Герцог уставился на нее в изумлении.

– Многие люди, вернее, большинство людей находятся в ладу с миром и с Богом, и они, вполне довольные таким положением вещей, время от времени обращаются к Господу со словами молитвы. Разумеется, каждый из нас принужден в той или иной степени сводить свое общение с Ним к словам молитвы. Но лишь очень немногие понимают, что Божественное – это нечто большее, чем слова, большее, чем все слова всех языков мира. Прикосновение Божественного можно почувствовать только в абсолютной тишине, когда нет ни слов, ни звуков – ничего.

– Черт возьми, Джейн, я даже не верю в Бога.

– Многие созерцательные натуры не верят. Вернее, не верят в того Бога, у которого есть имя и к которому обращаются со словами молитвы.

Герцог засмеялся:

– Я всегда думал, что искать Бога в лесах и полях, а не в церкви – значит богохульствовать. Но мне нравилось богохульствовать, должен признаться.

– Расскажи мне об Актоне, – попросила Джейн.

И он рассказал ей о доме и о поместье, о брате и о сестре. Рассказал о детских играх и шалостях, о слугах, с которыми каждый день общался в детстве, и о няне, рассказал о своих мечтах и страхах. Герцог говорил, и воспоминания о жизни в Актон-Парке оживали одно за другим, оживали даже те из них, которые, как он надеялся, умерли навсегда.

Наконец воцарилась тишина.

– Знаешь, Джоселин, – вдруг сказала Джейн, – пусть все это снова станет частью твоей жизни. Ведь ты любишь Актон сильнее, чем можешь себе представить, уверяю тебя.

– Скелет в шкафу… Джейн, в каждой семье есть своя тайна – скелет в шкафу. Так вот, настало время вытащить это на свет Божий, раз уж ты такая внимательная. Теперь терпи, слушательница.

– Твои, скелеты меня не пугают.

– Но ты же не знаешь, о чем я… – Он неожиданно усмехнулся и, поднявшись наги, протянул Джейн руку. – Полагаю, нам пора наверх. Что ты на это скажешь?

Она молча улыбнулась, и он продолжал:

– Значит, ты не возражаешь? Вот и прекрасно. Сегодня я решил показать тебе, как управлять мной. Я научу тебя получать максимум удовольствия, вернее, столько, сколько пожелаешь. Ты доведешь меня до изнеможения, как всадница коня. Ты заставишь меня просить пощады. Джейн, сделай меня своим рабом.

– Какие глупости! – Она рассмеялась. – Я вовсе не хочу порабощать тебя, Джоселин.

– Но ты уже сделала меня рабом, – сказал он, пристально глядя ей в глаза. – И не смей говорить, что мои слова тебя не возбуждают. У тебя щеки разрумянились и дыхание участилось. Кое-какие признаки я уже научился распознавать.

– Исполнить свой долг всегда приятно, и я никогда не пыталась опровергнуть этот факт, – с улыбкой ответила Джейн.

– Тогда пошли, и я покажу, как управляться с таким скакуном, как я, Джейн, позволь научить тебя выездке.

Она снова рассмеялась;

– Ты полагаешь, что я должна стать твоей хозяйкой? Но почему? Впрочем, я не против. Научи меня выездке, как ты это называешь. Я люблю лошадей и неплохо знаю их повадки. Эти чудесные животные должны знать, что не они хозяева положения.

Джоселин тоже засмеялся.

Минуту спустя он поднялись в спальню.

Он закончил портрет в конце недели, во второй половин, дня. Вечером же собирайся поужинать в гостях. Узнав об этом, Джейн огорчилась. Впрочем, она надеялась, что к ночи Джоселин к ней вернется. Как бы там ни было, закончилась первая неделя месяца – лучшего в ее жизни. Осталось три недели. Джейн считала каждый день, каждый час…

Ей нравилось смотреть, как Джоселин рисует, нравилось даже больше, чем наблюдать, как он играет на пианино. Играя, он уходил в свой мир, в мир музыки, где не было места ничему, кроме звуков. За мольбертом же он то и дело поглядывал на нее, иногда хмурился и что-то ворчал себе под нос.

Но вот, наконец-то закончив работу, Джоселин вытер кисти и заговорил:

– Полагаю, что в мое отсутствие ты не раз смотрела на портрет. Признайся, что подглядывала.

– Не правда! – возмутилась Джейн. – Джоселин, как ты мог так обо мне подумать?! Вот ты, наверное, именно так бы и поступил!

– Если бы дал слово, то ни в коем случае. Кроме того, мне ни к чему подглядывать. Я бы просто подошел и посмотрел. Что ж, смотри. Интересно, понравишься ли ты самой себе?

– Неужели ты уже закончил? – удивилась Джейн. Джоселин никак не давал понять, что работа подходит к концу. – Подойди, и увидишь. Только не забывай: я вовсе не художник, просто балуюсь живописью.

Герцог пожал плечами и принялся чистить палитру.

Джейн поднялась со стула и в нерешительности приблизилась к мольберту. Она боялась, что не сумеет проявить такт и невольно обидит Джоселина, если вдруг увидит что-то не слишком приятное для глаза. При этом Джейн понимала, что он разгневается, если она попытается слукавить.

Сначала ей показалось, что художник польстил ей. Он изобразил ее в профиль: она, необыкновенно изящная и чрезвычайно серьезная, сидела, склонившись над вышиванием. Но ведь она не могла посмотреть на себя со стороны и, разумеется, не знала, как выглядит за работой. Возможно, именно так она и выглядела. «Во всяком случае, сходство очевидное», – подумала Джейн и невольно улыбнулась.

Потом она поняла, что сходство с оригиналом – не главное достоинство портрета. Сходство, конечно же, было, но поражало вовсе не оно, а что-то… совсем другое, нечто неуловимое… Но краски казались слишком уж яркими. Хотя если приглядеться…

Джейн пристально смотрела на портрет, пытаясь постичь его тайну. Однако ей никак не удавалось выразить свои впечатления словами. Впрочем, она никогда не считала себя ценительницей живописи.

– Ну?.. – Джейн уловила в голосе герцога нотки нетерпения и… Неужели беспокойства? – Разве ты не узнаешь себя? Ты не польщена?

И тут ее осенило.

– Это же свет… – пробормотала она. – Но откуда идет свет?

Да, верно. Именно в этом суть. Портрет удался на славу, все было выдержано – и композиция, и колорит. Но картина получилась словно живая. И в ней был свет. Правда, Джейн не могла понять, что она подразумевает под этим словом.

Джоселин внимательно посмотрел на нее и проговорил:

– Выходит, мне удалось… Неужели я действительно ухватил это – самое главное в тебе? Свет исходит от тебя. Во всяком случае, так мне кажется.

Джейн по-прежнему смотрела на портрет.

– Ты разочарована? – нахмурился Джоселин.

Джейн наконец-то повернулась к нему лицом и покачала головой.

– Полагаю, что у тебя никогда не было учителя живописи, – сказала она, – Ведь будущему герцогу Трешему не дозволялось обучаться подобным вещам. Джоселин, ты необычайно талантлив. Ты должен попытаться быть самим собой не только здесь, не только в этой комнате. Бог одарил тебя талантом музыканта и художника, и ты должен воспользоваться этим даром. Помни о своем призвании, Не забывай о нем никогда, даже после того, как мы расстанемся.

Герцог снова нахмурился.

– Значит, ты хочешь уйти от меня? – проворчал он, – Собираешься уйти к тому, кто научит тебя чему-нибудь новенькому?

Джейн не обиделась. Она поняла, откуда такая желчь. Просто Джоселин был смущен ее похвалой.

– Зачем мне от тебя уходить? Ведь контракт дает мне огромные преимущества. Скорее ты от меня уйдешь.

– Да, вероятно… – пробормотал герцог. – Так обычно и бывает… Неделя безрассудной страсти, потом страсть постепенно угасает, а затем – скука. Сколько уже дней мы вместе?

– Я бы занялась чем-нибудь другим, – неожиданно сказала Джейн. – Устала вышивать. – Она принялась складывать нитки в корзинку для рукоделия. – В саду еще многое надо сделать. И столько непрочитанных книг… Кроме того, я хотела написать несколько писем. Когда твоя страсть станет угасать, я найду себе множество дел, можешь мне поверить.

Герцог рассмеялся:

– Я думал, в этой комнате ссор не будет.

– А я думала, – в тон ему ответила Джейн, – что герцогу Трешему сюда вход воспрещен. Не хочу видеть этого ужасного человека! Поведать мне о том, что его страсть скоро угаснет, заявить, что в дальнейшем я не смогу рассчитывать на его благосклонность, – на такое способен только несносный герцог Трешем. Если ты еще раз явишься сюда с таким видом, будто делаешь мне одолжение, я уйду отсюда на следующий же день, не сомневайся. И больше не прикасайся ко мне без разрешения.

– Так тебе понравился портрет? – спросил Джоселин. Отставив корзинку с рукоделием, Джейн взглянула на него исподлобья.

– Неужели тебе так необходимо причинять мне боль всякий раз, когда ты чувствуешь себя особенно ранимым? Мне очень понравился портрет. Понравился потому, что его написал ты. И потому, что портрет будет напоминать мне об этой неделе. А если бы я лучше разбиралась в живописи, то полюбила бы его как замечательное произведение искусства. Но я и так знаю, что ты, Джоселин, – прекрасный художник. Думаю, любой знаток мог бы это подтвердить. Значит, портрет мой? Я могу взять его себе?

– Он действительно тебе нужен?

– Конечно. Тебе, наверное, пора идти, не то ты опоздаешь на ужин.

– На ужин? – Джоселин нахмурился. – Ах, ужин… К черту! Я останусь здесь и поужинаю с тобой, Джейн.

Она подумала о том, что и этот вечер запомнит на всю жизнь.

После ужина они пили чай. Затем Джейн перебралась в кресло, и герцог продолжил чтение «Мэнсфилд-парка». Но в какой-то момент он вдруг отложил книгу и снова заговорил о своем детстве, вернее, на сей раз о юности.

– Мне кажется, Джоселин, тебе следует вернуться в Актон, – сказала Джейн. – Тебе нужно непременно туда вернуться.

– В Актон? Никогда! Только в день моих похорон.

– Но ты ведь любишь эти места. Сколько лет тебе было, когда ты уехал?

– Шестнадцать. Я поклялся, что никогда не вернусь. И действительно приезжал только дважды – на похороны.

– Но ты тогда был почти мальчиком.

– Да, почти.

Она не стала ни о чем расспрашивать. И в этом была вся Джейн. Джоселин прекрасно знал, что ей не терпится услышать продолжение рассказа. Но все-таки она молчала…

– Не уверен, Джейн, что тебе будет это интересно.

– Мне кажется, ты сам хочешь рассказать… Джоселин молча смотрел на пламя в камине, Он вспоминал день своего посвящения во взрослую жизнь, день, когда стал настоящим Дадли, настоящим мужчиной.

– Мне было шестнадцать, и я был влюблен, – проговорил он наконец. – Я влюбился в четырнадцатилетнюю дочь наших соседей, и мы дали клятву верности… Как-то раз я даже умудрился поцеловать ее. Разумеется, все это выглядело глупо, но я был настроен очень серьезно, поверь, Джейн.

– Не следует смеяться над этим, Джоселин. Даже в юности любовь – очень серьезное чувство. Пожалуй, еще более мучительное и серьезное, так как в этом возрасте у людей еще слишком много иллюзий.

– Так вот, мой отец узнал о том, что я влюблен, и решил принять меры, – продолжал Джоселин. – Хотя, наберись он терпения и пережди немного, я бы через месяц-другой с той же самозабвенностью влюбился в другую девочку. Ведь мы, Дадли, непостоянны в любви.

– Он разлучил вас?

– У нас в поместье есть небольшой домик. Кажется, я уже рассказывал тебе о нем. Там жила одна наша родственница десятью годами старше меня. Вернее, это я тогда думал, что она родственница…

Джейн кивнула, давая понять, что внимательно слушает.

– И рядом с домиком выкопан пруд, Идиллическое место. Пруд у подножия зеленых холмов, и в нем как в зеркале отражалась зелень склонившихся к воде деревьев. Там всегда щебетали птицы, которых никто никогда не тревожил. Я часто купался в этом пруду, предпочитая его красоту и уединенность озеру, где весело плескались мои брат и сестра. И однажды я увидел ее – она купалась прямо передо мной в одной тонкой батистовой рубашке.

Джейн молчала, и герцог, прикрыв глаза, продолжал:

– Она подобающим образом смутилась, когда увидела меня, выходя из воды. Рубашка прилипла к телу – купальщица могла бы с тем же успехом выйти на берег голой. А потом она засмеялась. Засмеялась весело и чарующе. Ты можешь представить такое, Джейн? Опытная куртизанка и наивный девственник шестнадцати лет. Мы тогда даже не дошли до домика – просто упали в траву возле пруда. Я довольно быстро понял, что мне следует делать. Полагаю, мы управились за минуту, возможно, секунд за тридцать.

Джоселин открыл глаза и, взглянув на Джейн, с усмешкой проговорил:

– На следующий день мы занимались этим уже в домике, а потом все повторилось снова и скова. На четвертый день я овладел кое-какими навыками и понял, что удовольствие можно продлить. Я был чрезвычайно горд собой и, лежа рядом с ней, чувствовал приятную усталость. И вот тогда она вдруг проговорила: «Он очень способный молодой человек, и из него выйдет толк. Скоро он меня начнет учить всяким фокусам».

Я поднял голову и увидел отца, выходившего из соседней комнаты. Отец с усмешкой сказал: «Ты, Феба, на славу потрудилась, сумела воодушевить его. Вон как вспотел».

Я вскочил с кровати, но от волнения никак не мог найти свою одежду. Отец же стоял у двери и весело смеялся. Судя по всему, он с самого начала наблюдал за нами из-за двери и по достоинству оценил мои действия. Возможно, они с Фебой даже перемигивались во время этого представления. «Ни к чему смущаться, – сказал он мне. – Каждый мужчина должен через это пройти. Мой отец устроил такое для меня, а я – для тебя. Феба прекрасно знает свое дело, но сегодня ты был с ней в последний раз, мой мальчик. Ведь я не могу позволить сыну пастись в моих овсах. Ты меня понимаешь?»

– О Боже… – прошептала Джейн.

Джоселин внимательно посмотрел на нее к со вздохом продолжил:

– Я собрал свои вещи и выскочил из домика. Я не смог задержаться там ни на минуту – даже для того, чтобы одеться. Меня тошнило. Отчасти потому, что мой отец видел нечто очень интимное, отчасти же потому, что моей первой женщиной стала его содержанка. Ведь до этого я не знал, что у него есть любовница, и был абсолютно уверен в том, что мать с отцом верны друг другу. Я был поразительно наивным ребенком.

– Бедный мальчик, – вздохнула Джейн.

– Мне даже не дали спокойно очистить желудок, – усмехнулся Джоселин. – Оказалось, что отец прихватил с собой кое-кого… Отца той девочки, в которую я был влюблен. Они ехали следом за мной и, обсуждая произошедшее в домике, громко смеялись – так смеются над удачной шуткой. Отец хотел, чтобы мы, трое мужчин, отправились в ближайший трактир, чтобы отметить мое посвящение во взрослую жизнь. Я послал его к чертям, а потом, уже дома, высказал ему все, что о нем думал. На следующий день я покинул имение.

– И ты до сих пор из-за этого расстраиваешься? – спросила Джейн, поднимаясь с кресла.

Она подошла к Джоселину и, усевшись к нему на колени, положила голову ему на плечо. Он обнял ее почти инстинктивно.

– Я чувствовал себя насекомым, червяком, Джейн. Ведь она была его шлюхой.

– Ты оказался в полной власти своего бессердечного отца и опытной куртизанки, и тебе не в чем себя винить.

– Я был влюблен в девушку, – возразил Джоселин, – однако забыл ее из-за женщины на десять лет старше меня. К тому же я считал ее своей родственницей. После этого случая я понял, что ничем не отличаюсь от своего отца. Да, я настоящий Дадли.

– Джоселин, тебе же было всего шестнадцать… Любой бы на твоем месте поддался искушению, уверяю тебя. Ты ни в чем не виноват и не должен себя винить. То, что с тобой случилось, – это вовсе не доказательство испорченности.

– Чтобы доказать свою испорченность, мне потребовалось еще несколько лет.

– Джоселин… – Он чувствовал, что она теребит пуговицу его жилета. – Джоселин, если когда-нибудь у тебя будет сын, ты сделаешь с ним такое? Уложишь его в постель своей любовницы?

Джоселин прикрыл глаза, представляя подобную сцену – своего сына и любовницу, лежащих в постели.

– Я бы скорее вырвал у себя сердце, – проговорил он, взглянув на Джейн.

– Значит, ты не такой, как твой отец, и не такой, как твой дед. Ты – сам по себе. Ты был наивным и доверчивым юношей, лучшие чувства которого жестоко подавлялись. Тебя соблазнили и предали, вот и все, Джоселин. Ты до сих пор подчиняешься чужой воле и казнишь себя за несуществующие грехи. Но большая часть жизни еще впереди, Джоселин, так что не все потеряно.

– В тот день я потерял отца. А вскоре после этого, приехав в Лондон, потерял и мать, потому что узнал о ней правду.

– Все это очень грустно, – пробормотала Джейн. – Но ты, Джоселин, должен простить их, ведь они были так воспитаны. Кто знает, какие демоны терзали их души? Пойми, твои родители – они такие же люди, как и мы, и им, как и всем нам, присущи слабости.

Джоселин машинально поглаживал ее по волосам.

– Джейн, откуда в тебе столько мудрости? Немного помолчав, она ответила:

– Всегда проще говорить о чужой жизни – смотришь на человека и видишь узор, повторяющий фрагменты орнамента. Надо только присмотреться – и увидишь закономерности. Непременно увидишь, если захочешь, если тебе этот человек небезразличен.

– Значит, я тебе небезразличен, Джейн? – спросил он, целуя ее в висок. – Я тебе не противен? Не противен даже сейчас, когда ты узнала все эти мерзкие подробности?

– Нет, Джоселин, ты мне небезразличен.

И эти простые слова словно прорвали плотину его сдержанности. Герцог не сознавал, что плачет, пока не почувствовал, что волосы Джейн стали влажными от его слез. Он хотел отстраниться, но Джейн обняла его за шею и крепко прижала к груди. Джоселин всхлипывал, даже не скрывай своей слабости. Наконец, успокоившись, отыскал в кармане платок и высморкался.

– Проклятие, Джейн, – пробормотал он вполголоса.

– Скажи, Джоселин, у тебя остались хоть какие-то приятные воспоминания об отце?

– Приятные? Едва ли!

Но уже в следующее мгновение ему вспомнился эпизод: отец учил их с Фердинандом верховой езде, а потом играл с ними в крикет.

– Он играл с нами в крикет, хотя мы едва удерживали в руках биты. Не думаю, что ему было интересно с нами играть.

– Не забывай такие эпизоды. Постарайся припомнить еще – что-нибудь. Твой отец не был чудовищем, Джоселин. Разумеется, он не был приятным человеком. Не думаю, что он мог бы мне понравиться. Но чудовищем он тоже не был, поверь. Предавая тебя, он думал, что делает нечто совершенно необходимое для твоего воспитания.

Джоселин снова поцеловал ее в висок, а потом они долго сидели молча, сидели, прижавшись друг к другу.

Ему с трудом верилось, что он смог наконец вызвать к жизни эти воспоминания. Что смог поделиться ими с женщиной – со своей любовницей. Но сейчас, выговорившись, он почувствовал огромное облегчение. Теперь он уже по-другому относился к этим давним событиям. И даже к отцу относился не так, как прежде, во всяком случае, не презирал его.

С улыбкой взглянув на Джейн, герцог проговорил:

– Не следует хранить скелеты в шкафу. Но у тебя, конечно же, нет столь ужасных воспоминаний, не так ли?

Джейн довольно долго молчала. Наконец отрицательно покачала головой;

– Нет, никаких.

– Может, пойдем в спальню? – предложил Джоселин. – Ляжем в постель, чтобы выспаться. Помнится, прошлой ночью мы слишком утомились. Давай сегодня просто поспим, а?

– Давай.

Джоселин едва не рассмеялся. Он шел в спальню со своей любовницей лишь для того, чтобы поспать. Отец, верно, перевернулся в гробу.