Брусничное солнце

Глава 18

Стоило Якову прийти в сознание и пойти на поправку — время понеслось вскачь. Жадно, стирая память о горячем поцелуе, которым наградил ее колдун в бреду, смазывая вину при виде ловко шныряющей по избе Авдотьи. Варвара училась не смыкая глаз, не покладая рук.

Седмица на то, чтобы позволить подруге расхаживать при дневном свете наравне с болотной и речной нечистью. Другая седмица на то, чтобы вернуть иссушившуюся силу, валяясь поленом под горячим боком очага — тело немилосердно знобило, а довольно воркующая бывшая служка вызывала мигрени. И тихую радость — та, как зачарованная, встречала каждый рассвет. Глинка видела ее тонкий силуэт с задранной головой, открывая поутру двери землянки. И столько животворящего трепета было во взгляде Авдотьи, столько щемящей тоски… Невольно начинало ныть, заходиться собственное сердце. И тогда Варя растирала кожу над ребрами прохладными пальцами.

Снаружи землянки над землей бесновались первые кусачие морозцы.

А внутри, за ветхой отсыревшей дверью напротив, теплело — был виною тому очаг или тихие разговоры? Когда Яков не учил ее волшбе, он рассказывал о своей учебе, недовольно цокая языком шугал Авдотью (та боялась его гнева, как черт кадила, но все равно делала все назло колдуну, за глаза прозывая его бесом), и насмешливо щурил черные глаза, когда Варя смеялась над очередной его злою шуткой.

Он что-то менял внутри — не глушил тоску, не заставлял забыться, нет. Просто… Рядом с Яковом Варвара понимала, что тосковать — нормально. У каждого чувства есть начало и конец. Нужно принять и научиться жить с ним. И, страшась подкрадывающихся ночами мыслей, она внутренне сжималась. Понимала, что прекращает сравнивать. Прекращает представлять на месте черноглазого колдуна светлоглазого нежного Грия — тот всегда смеялся громко, а смотрел нежно, сжимал ее пальцы в своих ладонях, грея, стремясь уберечь от любых невзгод. О, Яков был иным. Молчаливым, с нежным голосом, но таким жестоким нравом… С холодным равнодушием он наблюдал, как Варвара падала, а затем заставлял подниматься. Саму. Раз за разом, пока мир не покрывался мутной пеленой, пока усталость не пожирала тело, бросая Варю в беспамятство. А затем она чувствовала его ледяные руки, прижимающие к груди, когда колдун нес ее к избушке.

Никогда раньше младшая Глинка не подумала бы, что колдовство — не стихийно, оно имеет свои правила, устои и обычаи. Яков терпеливо рассказывал об откупах, делил обряды на природные и бесовские, учил черпать силу из тонкого ручья и болотной мертвой воды. Объяснял, показывал и терпеливо повторял, когда понимал, что от понимания Варвара далека.

Легче всего ей давались тихие напевные обряды — сила сама рвалась в дело, обвивала все черной паутиной, так красиво плела… Но когда дело касалось быстрой магии — защиты или ловкого шепотка, когда нужно было защититься от летящего в спину проклятия — Варвара терялась. А потом складывалась с хрипом, когда волшба Якова жрала тело. Он всегда оставлял день на попытки снять ее самостоятельно. И всегда выбирал заклятия на телесную немощь. Пока Глинку рвало, в глазах двоилось и плыло, колдун равнодушно слушал проклятия Авдотьи, прикрывающей хозяйку рваным сырым одеялом.

«Бес подколодный и не дрогнула ж рука… Чтоб околеть тебе, да сколько ж ты мучить ее будешь? Сразу снимай, говорю!»

Она непременно топала ногой, по старой привычке упирая руки в крутые бедра смотрела исподлобья. И почти сразу тушевалась, когда Яков поворачивал к ней голову, смиряя пристальным немигающим взглядом:

«А уйдет твоя барыня с болот, ты чужую волшбу снимешь? Она не старается должно, пусть пробует».

И Варваре сказать бы, что он не прав, что она старается изо всех своих сил, но язык всегда примерзал к горлу, она сама в себе сомневалась.

К третьей седмице она научилась чуять чужую волшбу, понимать, когда в ее сторону летит порча. И… Все. Дальше все ходило на двадцатый виток родного ада.

Попытки Варвары научиться становились все отчаяннее, а проклятия Якова — злее.

К Михайлову дню[1] барыня почти уверилась, что он снова примет облик неупокоеного и сожрет ее заживо. И каково же было ее трусливое облегчение, когда гнев напряженного колдуна в день святок пал на Авдотью?

Нить из заклинаний, оставленных Яковом у порога двери, больно жгла пальцы. Тот наказал обернуть их вспять, заставить помчаться к хозяину, разве ж сложно? А не выходило. Волшба золотыми горошинами падала на порог, разбивалась десятками искр, чтобы снова растянуться едва заметной паутиной. Прищурься, напрягись и заметишь. Да только толку от этого вида? Выйти Варя не сможет, как бы ни захотелось. Ступи через проклятие и ее снова скрутит, будет полоскать следующие три дня подряд, пока не смилостивится Яков.

Все произошло слишком резко: болотную тишину разодрало громкое злобное верещание и резкие окрики Якова. Через пару минут дверь распахнулась настежь ударом ноги и колдун с упырицей шагнули через порог. Оба перемазанные, с выпученными от напряжения и злости глазами. Мужчина пытался перехватить в другую руку воротник незатыкающейся, осыпающей его проклятиями Авдотьи, а та лягалась и кровожадно стремилась отгрызть его пальцы.

Стоило им пройти за черту заклинаний, и те осыпались золотой пылью, брошенная вперед упыриха прокатилась по полу к самой лавке, гулко ударяясь о нее лбом. Тут же вскочила, неразборчиво причитая ринулась снова к дверям и тогда Варвара натянула повод. Заставила подругу замереть, широко распахнув окровавленную зубастую пасть у самого живота Якова. Тот в свою очередь хладнокровно занес руку для удара, обещающая статься звонкой и сильной, оплеуха так и не опустилась на рыжеволосую голову.

— Мертвячина неблагодарная… — Сделав резкий шаг назад, колдун шумно выдохнул и провел пальцами через сбитые волосы, убирая их за спину. Грудь его резко вздымалась и опускалась, в глазах горел дикий огонь.

Зажатая колдовством Авдотья плашмя рухнула наземь у его ног, стоило Варваре отпустить связующую нить. Зарычала, скаля белоснежные зубы.

— Ты скольких перевел, а мне отомстить нельзя?!

Варвара не успела вмешаться, сделала было шаг вперед и тут же отшатнулась, пораженная яростным ревом резво опускающегося на корточки перед упырихой колдуна.

— Я за смерть матушки своей мстил, за смерть, дура рябая! А ты?! В задницу мужика вцепилась за то, что он в избу позабытую нос сунул?! Да до него ни один лекарь добраться не успеет, такой кусок мяса отодрала!

— До что ему станется без жопы-то? — Вскочив на четвереньки, Авдотья уперлась носом в нос склонившегося Якова. И неожиданно стушевалась. Взгляд обрел осмысленность. Она неловко стерла с подбородка бурые разводы крови и слюны тыльной стороной ладони. Ссутулилась напряженная до того спина. — Это все что от них осталось, а он мародерствовать полез. Пировать на останках моей семьи, неужели не понимаешь?

Надломился голос, понурились плечи. Будь у нее способность плакать — заплакала бы.

Ожесточенные злобой черты Якова смягчились, но голос остался прежним — сухим и равнодушным. Казалось, все равно ему на чужое несчастье, только Варвара заметила, как медленно разжались кулаки, упертые в пол, как замерла грудная клетка, пока он не решался сделать вдох, подбирая слова.

— Жива твоя семья, и живет хорошо, тебе грех жаловаться, вольную получила. А ты свою выдуманную беду пестуешь, все тешишь. Горем бы было, если б мать твоя руки на себя наложила и сиротой брата оставила. А она держится, заново жить учится.

— Но ведь я этого никогда не увижу.

Ее слова застыли в холодном воздухе землянки. Стоило остынуть очагу и первые морозы пробирались и за хлипкие двери, пускали пар изо рта, кусали за кожу. И в этой гнетущей тишине Яков с протяжным вздохом поднялся. Растер веки перепачканными пальцами, отвернулся от Авдотьи, шагая к лавке и застывшей у нее Варваре.

Идти плакаться к колдуну никогда и не стоило. Не умельцем он был подбирать правильные слова, рубил правду. Даже самую неприглядную.

А Глинка сделала робкий шаг вперед, к подруге, протягивая дрожащие руки и ощущая, как глаза застилает пелена слез. Выплакать бы их за Авдотью, чтоб той хоть на миг стало легче.

Варвара помнила, как отчаянно упыриха выла у окраины села, раз за разом ударяясь головой о мягкий полог мха и трав, прячась за пригорком. Пока бледная, исхудавшая мать грузила скромные пожитки на скрипящую телегу, прижимая единственное живое чадо к черному платку на груди. Казалось, за месяцы та постарела на годы, боль и горе сожрали былую красоту, стать и силу. Осталась хрупкая надломленная женщина. А теперь Авдотье не увидеть и такой.

И Варвара не спрашивала, куда каждый день шныряла после заката ее бывшая служанка, сама знала. Не додумалась только, что, сломленная своей потерей, та кинется на селян. Барыне думалось, что отгорюет она свое и смирится — в родных стенах прощаться с прошлой жизнью было бы проще…

Стоило опуститься на колени, Авдотья, скуля и причитая, поползла в объятия, уткнулась носом в плечо, завывая так, будто не уехала семья — своими руками она их схоронила. А у Вари не находилось правильных слов. Что бы ни сказала сейчас — неправильным было бы, не умалило ощущения той потери. Она только качала подругу в своих руках, гладила по перепачканным волосам и прижимала так крепко, что у другой бы захрустели ребра.

Пока за спиной гремела дверца сундука, сновал недовольный Яков. Из угла в угол загнанным зверем. На пятой минуте он не сдержался, опустился на лавку, с гулким звуком откидываясь на промерзшую стену сруба:

— Дрянное дело, всю одежду попаганили… Понимаю, Солнце Брусничное к излишествам приучена, не бережет последнюю тряпку нательную, но ты-то, мертвячка, одну за другой раздираешь. Тебя собственная нагота не смутит, так меня — чрезмерно. Ослепну и околею с горя. — Воющая Авдотья в руках напряглась, но причитаний своих не прекратила, вцепилась пальцами в предплечья Варвары, судорожно хватаясь за заношенную затертую до прозрачности рубаху. Видно, слышала рассуждения колдуна, а отвечать не хотела. До следующего мига.

— Собирайся, Варвара, обучу тебя птахой обращаться. А ты сопли утри, рябая, ежели у хозяйки получится — отнесет от тебя весточку семье, посмотрит, как та живет. Скажет, давно тебе обучиться письму вздумалось, да темы другой не нашлось, кроме как выражение любви к матушке и братцу. Варвара от имени твоего что захочешь напишет, а ты буквы на новый кусок бумаги переведешь. Уж в городе мать твоя найдет того, кто сумеет прочесть. Да не вздумай о нынешнем виде своем писать, вернешь их на земли барские, обратно ярмо на шею нацепишь. О прошлом балагурь, в воспоминания кинься, в мечты… Заодно пару камушков Варвариных на одежки разменяем, не бегать же вам босоногими по первому снегу.

Варвара почувствовала, как с громким хрустом рвется рубаха на плечах, когда позабывшаяся Авдотья вскочила с места и рванула к Якову, не разжимая рук. Протянула барыню по полу, а опомнившись после громкого возгласа — расцепила когти и прыгнула. Свалила колдуна с лавки.

— Родненький, да получится у нее взлететь, получится. Я ни строчки дурной не напишу, что ж я, глупая? Как язык мой поганый тебя оскорблять поворачивался? Из золота человек, сразу ж видно. Ангел, спустившийся с небес, спасение мое, радость ты…

Гулко стукнулся о пол лоб колдуна, Яков обреченно и шумно выдохнул. Цепкие пальцы упырихи тут же потянули его вверх, заботливо помогая подняться. Он бы и благодарен был, если б после этого с радостным писком Авдотья не полезла обжиматься. Подпрыгнула вверх, цепляясь царапающими острыми когтями за плечи, обхватила ногами ребра и так сжала, что те свело.

— Слезь, Авдотья, да понял я, что ты благодарна сверх меры! Не передумаю, давай обратно ядом наливайся, так сподручнее с тобой говорить было…

— Так полюбился, что нет мочи терпеть. Кажешься только грубым, а душа-то нежная, чуткая. Погляди, как все вывернул, чтоб боль мою и кручину забрать. — Радуясь, она поерзала, устраивая острый подбородок на плече, сжимая с такой силой, что мир вокруг колдуна начинал кружиться. Широкая улыбка, светящиеся надеждой и счастьем глаза. На другой миг могло показаться, что его обнимает живая девица. Могло, если бы не стальная хватка, из которой вовек не выдраться. Всю волшбу он тратил на удержание болотных упырей, жалкие крохи пришлось дожать из себя, когда Яков выдирал Авдотью из ее родного села. С криком, боем и проклятиями. Попытки избавиться от него упыриха стоически игнорировала, жалась к лопаткам все плотнее, распаляя досаду и злобу.

— Варвара, нет моих сил больше эти непотребства терпеть, да сдери ты с меня эту полоумную! — Голос Якова почти перешел на резкий злой окрик, в который раз он крутанулся на месте, пытаясь ухватить за загривок болтающуюся на спине Авдотью. Нечисть оказалась сильнее и проворнее, пропустив над своей головой пальцы колдуна, она с громким тонким визгом сильнее сжала его в объятиях. Тот пошатнулся, со сдавленным стоном цепляясь за стену землянки. — Задавишь, пигалица, поимей хоть каплю разума…

Стоило губам нечисти с сочным чмоканьем коснуться виска, обдавая мужчину застоялым смрадом, он, забывая об остатках гордости, коротко взвыл, быстро подставляя вместо своего лица ладонь.

— Варвара, на помощь!

— Авдотья, он непривычный к таким любезностям. — Губы сами потянулись в лукавую улыбку, когда подруга вскинула лучащееся счастьем лицо, коротко кивая и сноровисто спускаясь наземь. Яков пошатнулся, но в этот раз выстоял. Размашистым шагом рванул к ведру — смывать мертвячью слюну и мужицкую кровь, на ходу плюясь ругательствами и костеря чрезмерно расчувствовавшуюся нечисть на чем стоит свет.

Та не слушала, резво подбежала к барыне, потянула к лавке и усадила с таким рвением, что на мгновение свет в глазах Варвары потемнел и она почти простилась с копчиком. На колени тут же лег смятый кусок пергамента, рядом Авдотья услужливо подставила чернильницу и гусиное перо. Не окажись последнего в сундуке — она извела бы всю деревенскую птицу, но свое получила.

Взгляд заволокло мечтательной дымкой, упыриха пристроила острый подбородок на коленке барыни, усаживаясь прямо на пол, обвила руками ее ноги, наслаждаясь чужим теплом.

— Пиши…

И глаза померкли. Дрогнула счастливая улыбка, в замешательстве свелись к переносице брови. Она неловко прочистила горло. Исподтишка наблюдающий за ними Яков повторил этот неловкий звук, кивнул Варваре на двери:

— Я за землянкой ждать буду, подготовлю все необходимое.

Скрипнула прикрывающаяся за колдуном дверь, мох уже у порога заглушил звук его шагов. А Авдотья продолжала сидеть не шевелясь, глядела уже не с радостью — с настоящим ужасом на пустой тонкий лист.

— Как мне все выразить? — Брошено так тихо и отчаянно, что Варвара едва услыхала. Отложила перо, касаясь щеки подруги прохладными пальцами. Будто пытаясь вынырнуть из воспоминаний, прийти в себя, та медленно моргнула, перевела на барыню взгляд. — Столько всего чудесного… При жизни не понимала, насколько каждая улыбка матушки дорога, каждая дразнилка Евсея. Принимала все как должное, чаще дурное за ними видела. Что полушубок мама не купила, который мне приглянулся на торжках, что Евсей свиней забыл закрыть, а я бежала за ними с бани полураздетая… А теперь столько светлого вспомнилось, столько ценного, как это все умещалось внутри, где пряталось?

— Начни по порядку, с самого первого, что вспомнилось. Можешь не спешить, времени много, ты Якова в рассветный час подняла.

Вспоминая, как грязно выражался болотный Хозяин, перекатывающийся через нее и падающий плашмя на пол, как он пытался выпутаться из одеяла и дотянуться до штанов, Глинка не сдержала короткого смешка. А Авдотья и вовсе зашлась звонким хохотом. Видно, напряжение решило выплеснуться. Лучше так, чем сидеть и плакать над прощальной запискою.

— Ты бы видела его… Бес, чистый бес, не иначе. Как потянет меня за волосы, ежели мертвой б уже не была — точно голову оторвал бы, в шее в трех местах хрустнуло. А я зубы-то не разжимаю, Остап голосит, лбом о стену бьется, а меня трогать боится, все молитвы читает. Жгло, как в преисподней, дык это еще больше подстегивало.

Живо представленная картина заставила смеяться и ее.

— И как оттянул?

— Дык вместе с куском задницы в зубах. Я потом по дороге в него и выплюнула. — Отсмеявшись, Авдотья бессовестно почесала маленький аккуратный нос о коленку Варвары, глянула на нее настороженно, заискивающе, — не презираешь меня? Живого человека скалечила.

— Та Авдотья, которую я знала, никогда не навредила бы безвинному. Правда заслужил?

На несколько мгновений упыриха затихла, опустила взгляд. А в голос что стекла насыпали — ломкий и трескучий, совсем непохожий на девичий. Ноты то стремятся сорваться в плач, то выравниваются неестественно сухим рядом.

— Я ведь каждую ночь в избе коротала. Не было много времени у мамки на сборы — меня схоронили и в путь. Шаль свою позабыла, подушку… Я сама для нее кур щипала, сама шила. И знаешь, Варвара, там все ее запахом напитано. Она все чаще при поместье вашем ночи коротала, домой раз в седмицу возвращалась, а все равно каждый уголок ею пахнет. Я в этом спасение свое нашла, утешение. А этот… — Вновь скакнули ноты, опустились вниз змеиным шипением. — Как вражина, тать ночной… Через окно да рыскать. Затоптал мамину шаль, перевернул прялку, сломал веретено. У самого рожа шире масленицы, а он на горе других пировать повадился, на чужое рот разинул. Примеривался к новой избушке, все негодное в печь пихал. Люльку, в которой я своими рученьками Евсея качала, из хаты в свиной навоз вышвырнул. Не суди меня, любой бы не сдержался, я бы в горло вцепилась, да Остап меня ухватом по лицу встретить успел.

— Не сужу. — Отвечала Варвара искренне, по праву подруга злилась, изба та никому не была назначена и до сих пор за матушкой Авдотьи числилась. Стараясь развеять тяжелые думы, Глинка снова взялась за перо, дразняще повертела его у самого носа бывшей служки, заставляя ту забавно сморщиться. — Не умрет же?

— Да что ему станется? И не такие раны наш староста прижигал, подумаешь, каленым прутом пройдется и пойдет, перед кем ему на старости лет огузком вертеть-то?

Рассеянно махнув рукой, она все внимание свое обратила на письмо. И начала диктовать. Тихо, часто прерываясь, чтоб раздраженно растереть нос (будь человеком, на его кончике налился бы синяк, а кожа вокруг покраснела).

Они закончили через два часа. За четверть — написали письмо, остальное время Авдотья силилась его переписать своей рукой. А Варвара тянула шею, выглядывая в приоткрытый дверной проем — Яков, должно быть, уже совсем околел и скоро придет ругаться на них.

Когда подруга протянула бережно свернутый листок, барыня нашла в себе силы лишь кинуть, спрятать его за пояс потрепанной юбки и бережно прижать, чтоб не потерялся по дороге. Выходить провожать ее Авдотья не стала — так и замерла на коленях у лавки, где переписывала письмо. Невидящий взгляд уперся в стену, а сомкнутые в замок пальцы подрагивали.

Яков нашелся на широком трухлявом пне за землянкой. Под ноги себе он легким движением кисти бросал нож, а затем тот сам плыл обратно в его руки. Нехитрая забава продолжалась, пока Варвара не остановилась рядом, тронула острое плечо:

— Я готова.

Спина напряглась, замешкавшись, колдун вновь бездумно отправил свое оружие в полет, на этот раз не поздоровилось растущему под березой мухомору — шляпка разрезалась надвое и грустно упала наземь, оторвавшись от ножки.

— Это тяжело, терять близких. Как бы там ни было, эта рыжая неясыть их потеряла… Голосила?

— Нет. Держалась. Тяжело жалеть себя, когда пытаешься делать то, что в жизни не делал. Она очень старалась, выводила каждую букву, чтоб проще в городе было разобрать.

— Давай сюда. — Не глядя, он протянул к Варваре расслабленную ладонь, почуяв ее замешательство, бархатно засмеялся. — Сберегу. На тебе не будет одежды или рук, чтоб его с собой унести.

Страх лизнул глотку, заставил вспотеть ладони. Будто спасаясь от сказанного, Варя прижала ладони к животу, ощущая, как под ними захрустела бумага.

— Я не буду голая по другим губерниям расхаживать. Да и по деревне на подобное бесстыдство не решилась бы.

И тогда Яков повернулся к ней, открыто захохотал, насмешливо щуря свои черные глаза. Видно, страх барыни его позабавил. Не пытаясь договориться, он нагло дернул ее к себе за край пояса, попытался его оттянуть, встречая вялое напряженное сопротивление. Спорить было бесполезно, не зря его Авдотья бесом прозвала — наглый, нахрапистый и не терпящий пререкательств. Возможно, Варвара бы прикрыла глаза и не стала натягивать связь, если бы Авдотья решилась откусить нахалу кончик длинного носа.

— Да я морок наведу, никто на твою наготу и не взглянет, а как одежку купим, сразу и оденешься, чтоб не зябла. Обратно проще будет, с возвращением так не станем торопиться, сумеем и вещи забрать.

— Погоди, убери свою руки, настоятельно прошу, Яков! — Варя попыталась вывернуться, когда колдун резко дернул ее на себя, почти уткнувшись носом и лбом в живот, оттянул пояс и попытался дернуть вниз юбку. — Я серьги не взяла, нечем платить, погоди! В землянку вернусь, мне голой будет холодно!

— Так я все взял, у меня умений побольше будет, вместе с письмом донесу. — Вытянув письмо, он мигом потерял интерес к ее юбке, потянулся к странной маленькой сумке, складывая записку еще дважды, чтобы умостить внутрь. А Варвара так и стояла между его широко разведенных ног, глядя снизу вверх за ловкой работой рук. Сердце билось где-то на кончике языка — испуганно и стыдливо.

Но стоило бесстыжему поднять искрящиеся весельем глаза, стоило открыть похабный рот и заговорить, ее сдуло ветром от проклятого пня.

— Хочешь, чтобы я не останавливался? Могу помочь раздеться дальше. Ты ведь об этом сейчас подумала?

Кровь прилила к лицу, заалели неприглядными пятнами шея и уши. Варя прижала ладони к лицу и зло прищурилась.

— Охотно верю, что ты на такое горазд. Благодарю, но с одеждой я справлюсь сама.

Поднимаясь с пня, Яков тяжело вздохнул, видно было, что проклятый едва сдерживает улыбку, играется. А сделать ничего она не могла.

— Очень жаль.

И этот ответ, сказанный так легко и мягко, почти нежно, пустил по загривку горячую волну, глупое сердце замерло и до одури ощутимо ударилось об ребра, кровь плотнее прилила к лицу, стало тяжело дышать.

Потому что Варвара помнила, какие бесстыдные мысли ее посещали, когда поутру колдун выходил на улицу, оборачивая на себя ведро чистой воды. Помнила, как собственный взгляд тянуло к каплям и ручейкам, сбегающим по покрытой мурашками груди и подтянутому животу. Он отфыркивался, отбрасывал пустое ведро в сторону и проводил длинными пальцами по лицу, выдыхал облако пара в морозный воздух и запрокидывал голову, мельком рассматривая серое небо и пристроившихся на хлипких деревцах пушистых воробьев. С приходом холодов на болоте стало тихо, остались лишь они да сипло каркающие вороны, усаживающиеся для отдыха на крупные ветви ольхи.

— Так задумалась… Может все же помочь? — Мягкий шепот над ухом заставил вздрогнуть всем телом, когда она попыталась обернуться, руки Якова сжали предплечья. — Не надо, барыня, если ты от слов так голову теряешь, то увидев меня голым за подружкой на тот свет отправишься.

Осознав сказанное колдуном, она правда почти умерла.

— А ты не мог после меня уже раздеваться? — В голосе Варвары послышался упрек, его дыхание защекотало волосы на макушке, скользнуло по оголенным нервам, оглушая мягким смехом. Яков наклонился, положил голову ей на плечо, чтобы заглянуть в лицо, не оборачивая.

— Варвара, ты не умеешь прямо говорить о желаниях? Я чувствую зачатки домогательства.

Разогнаться бы и до одури удариться лбом о березу, чтоб сознание прояснило.

— Чтоб объяснить мне, что делать нужно в надлежащем и приглядном виде, Яков. — Она попыталась сделать голос твердым и уверенным, пустить в него открытое осуждение его заигрываний. А вышел хриплый сбитый шепот. Дыхание участилось, его касания чувствовались так остро, что Глинка уверовала — сбрендила. Надышалась ядовитых болотных испарений и одичала. Разве можно такие мысли в голове взращивать? Скосив на него взгляд, барыня нервно облизнула губы.

— А здесь нечего объяснять: в каждой губернии я по пню с ножом оставил, без такого обратно в тело не воротиться. Прыгни через него, да представь, как становишься птицей, все заговоры давно сплетены и держатся на моей силе.

— Давай ты первый?

— А если у тебя с первого раза не получится, я подсказку тебе на ушко начирикаю?

— Тогда не вижу разумности в твоей наготе…

— Так она и не для разума. Быстрее. Варвара, или давай быстрее, или придется греть меня — мне зябко.

С мягким смешком он отстранился, подхватил мелкую сумку у пня и принялся странно навязывать на запястье, подплетая магией. А Варвара принялась раздеваться, плотно жмуря веки. Не видеть бы ни его наготы, ни своей собственной…

После ночного обряда и того, как он встал на ноги, Яков переменился. Нет, он не стал мягче, не был благодарен за помощь или горд ее работой. Он помрачнел. Смотреть на нее стал дольше, оценивающе. И по ночам прекратил прижиматься, обдавая лопатки собственной прохладой, теперь он спал на самом краю лавки или забивался к стене, устраиваясь на животе.

А через три дня после вылазки в поместье Брусиловых Варвара застала его, сжигающего простынь. И было в тот миг в колдуне что-то дикое, бесовское и черное. То, как он смотрел на огонь и как отсветы пламени играли в его зрачках. Ожесточенный, еще дважды он пытался пробиться в поместье Самуила, но колдунья хорошо знала свое ремесло.

Первый раз Яков почти увяз в заклинаниях, а второй раз его не пустила сильная защита. Так и сидели они каждый по своим домикам. Лишь изредка Лада наведывалась к краю болот, тянула руки к земле и обжигала о его защиту ладони. Пахло едко — не просто горящим мясом, чем-то сгнившим, давно испорченным. А за ее спиной всегда стояла высокая тень. Самуил. Он звал Варвару и никак не мог докричаться — Глинка слышала его даже за версту, мертвая вода хорошо разносила звуки.

И после попыток жениха пробраться в топи, Варвару непременно настигали кошмары. Липкие и давящие, в них она теряла всех дорогих людей, а затем становилась женою монстра. Следом гибли и ее дети.

В ночной темноте она вскакивала с громкими криками, цеплялась пальцами за обнимающего Якова, слушала успокаивающие речи. Он ни разу не напомнил о ее слабости, ни разу этим не упрекнул. Но душою стал дальше — стоило потянуться, открыться — он отталкивал. С досадой морщил нос и раздраженно цокал языком, находя сотни дел за пределами землянки…

Ко пню Глинка неслась стремительной стрелой. Видела ведь, как поднимает голову от сумки Яков.

Прыжок. В голове всплыл образ мелкой синички — чтоб яркой и юркой… А затем ее перемолотило и вывернуло наизнанку заживо.

Опуститься на ноги Варя не сумела, рухнула, свернувшись в клубок у самого пня, беззвучно закричала. Хруст. Такой громкий, отдающийся в каждой клеточке тела. Каждую кость словно стирало в порошок, методично, с тянущимся длинным скрипом. Зажало голову, разгорелась огнем кожа из которой на глазах полезли перья. Быстро, резко, убивая. Она не сумеет пережить такой боли. Рядом на корточки опустился Яков, едва ощутимо коснулся волос, убирая прядь со щеки.

— Первый раз очень больно, знаю. На второй не так смертельно, а к десятому так приловчишься, что уже не заметишь. Дыши, Брусничное солнце, совсем скоро ты увидишь мир другим.

Вот его рука гладила волосы, утешая, пытаясь принести облегчение, а вот она уже скользит через перья вскочившей на длинные ноги скопы. Варвара замерла, ошалело вертя головой. Мир вокруг стал больше, наполнился шумом, запахами, почти забылась та боль, через которую Яков заставил пройти, не предупредив.

Колдун рассмеялся. Резво отскочил назад, когда острый клюв попытался достать гладящую руку, отошел на пару шагов, беря разбег.

— Скопа значит… Я всегда знал, что ты не голубка, но чтоб такая девушка пряталась под оболочкой праведности. Поражен, Варвара. И восхищен.

Его прыжок был куда ловчее и грациознее. Короткая вспышка, в которой мир вокруг смазывается и громкий, до невероятного громкий для птичьего слуха хлопок глушит. Чтобы на землю аккуратно опустился черный коршун. С нее размером, не больше, из его клюва вырвался громкий крик, заходили по земле тяжелые огромные крылья, закручивая ветер и, ловко подпрыгнув, он взмыл в воздух.

Как же ей самой взлететь?

Привыкая к новому телу, Варвара сделала несколько неловких прыжков и, только разогнавшись, сумела взмыть в воздух. Ветер тут же подхватил ее, подставил поток под широкие крылья, заполняя душу восторгом.

И она закричала. Громогласно, сотрясая клекотом воздух, поднимаясь выше, к парящему в облаках Якову.

Свобода. Настолько громадная и всеобъемлющая, что о ней и помыслить нельзя было. Ощущение пустоты, широты бескрайнего неба. Ее крик подхватил и понес дальше коршун. Ныряя сквозь облака под палящими лучами солнца, ощущая, как под ними проносится верста за верстой. Как на ладони видны деревеньки, бескрайние поля и озера. Доносятся отзвуки громогласного хохота людей, празднующих Михайлов день, залихватские песни, звуки жалеек и гармони. По полям неслись вскачь серые длинноухие зайцы, аккуратно вышагивали тонконогие косули, пощипывающие подмерзшую траву.

Кто б сказал ей, что мир может быть таким открытым?

Глинка забывалась, с клекотом бросалась камнем вниз, ныряя в воздушных потоках стремилась обогнать мощнокрылого коршуна. Соревнуясь, пикируя к самой земле и распугивая мелкую живность. Забывшая о бедах, забывшая о оголодавшем на болотах человеческом теле. У пня она опускалась другой, переродившейся — прыжок дался легко, боль больше ничего не значила. Счастливо смеясь, она откатилась в сторону, позволяя прыгнуть Якову. И когда он, хохоча во все горло, упал на траву рядом, Варвара потянулась к нему навстречу.

Он больше не пах болотом — холодный воздух, свобода и можжевельник. На мгновение ей показалось, что замерший колдун оттолкнет ее, мягкое касание губ — все, что останется между ними в этот день… Как же Варвара ошиблась. Ошеломленный ее порывом, Яков застыл, а затем с тягучим тяжелым стоном резко подмял барыню под себя, отвечая на поцелуй. Обветренные сухие губы впились в ее — голодно, жестоко, почти неистово. Всасывая ее язык, переплетая с собственным.

И она отвечала. Горячо, влажно, задыхаясь в его широко открытый рот, отвечая на каждое резкое движение губ, зарываясь пальцами в длинные, пологом спадающие черные волосы тонкими пальцами. Как когда-то мечтала, как ночами грезила. Прижимая к себе, пока горячие пальцы Якова очерчивали линию скул, а затем опаляли кожу, спускаясь к груди. Дыхание сбилось, оглохшая от гула собственной крови в ушах, Глинка хватала ртом воздух, глядя затуманенным взглядом в ослепляюще-голубое небо, когда его губы скользнули к линии челюсти, прикусили кожу у уха, всасывая, оставляя отметины.

Она таяла. Растворялась в опьяняющем восторге, плавилась под уверенными касаниями, пока навстречу его рукам вылетало сердце.

Стоило Якову до конца опуститься на нее, убирая вес на один локоть, барыня бесстыдно развела ноги, чтобы удобно обхватить торс колдуна. Когда он плавно качнул бедрами, скользя напряженным членом у ее промежности, Варвару почти вынесло из собственного тела, со стоном она приподнялась, желая большего, прогнулась в спине.

Потому что все происходящее было так болезненно нужно, так правильно, как никогда раньше не ощущалось. Потому что сейчас его привычно прищуренный и серьезный взгляд лихорадочно пылал. Этот голод был общим.

— Что же ты делаешь… — Рычание у самого уха обдало кипятком, выбило из легких рваный выдох, потому что она вновь подмахивала бедрами, повторяя скользящее влажное движение. Желая большего. Ей так хотелось ощутить его внутри себя…

Сама. Эта мысль заставляла Якова потерять остатки человечности и здравомыслия.

Влажная, жаждущая, восторженно мягкая и отзывающаяся на любое касание. Распростертая под ним, открытая.

С глухим стоном он опустился ниже, прихватил зубами напряженный сосок, а затем зализал свою грубую ласку, оставляя тягучий влажный след. Тонкие пальцы Варвары тут же вцепились в его волосы, требовательно сжали, она сдавленно охнула, выгнулась навстречу так, что вот-вот захрустят позвонки.

Ненормальная. Такая отчаянно сумасбродная… Как же суметь остановиться?

Рука Якова скользнула вниз по впалому животу, дорожке ребер, а затем опустилась на внутреннюю сторону бедра, выводя дразнящие круги по чувствительной коже. Пока он целовал пылающие щеки, скользил языком по лихорадочно бьющейся голубоватой вене на шее. Пока с тихим поражающим всхлипом Варвара не потянула его за плечи, пытаясь опрокинуть в густую сухую траву, прикрытую пологом опавших листьев.

Еще немного и он потеряет контроль, забудет о собственном решении, оступится.

— Нет… — Звучит хрипло, сбито, он сам дышал, как загнанный зверь. На члене все еще чувствовалась ее влага, мысли о том, как она пыталась продолжить ласку разрывала его на куски. Чудовище, живущее в груди, вскинуло свою окровавленную морду, ломало клеть ребер, требуя большего. Душило здравый разум.

— Яков… — Мягкий гортанный зов опалил, приподнял волоски на загривке. Зацелованная и растрепанная Варвара смотрела умоляюще, пока ее пальцы… О, Господи, сомкнулись на его возбужденном члене и начали неспешное скольжение, выбили стон из его груди.

Он проиграл битву с собственной совестью. К дьяволу все. Колдун снова впился в ее приоткрытые губы поцелуем.

Увлеченные, они услышали шум лишь тогда, когда до поляны с пнем говорящим остался с десяток шагов.

— А я говорю тебе, дрались коршун со скопой да так, что перья в разные стороны разлетались! Будет дичь у нас за столом, моя знаешь как птицу в печи запекает, вся деревня на застолья бежит!

— Да ты, резиновый трябух[2], все в пасть свою тянешь, вот женка твоя и стоит от заката до рассвета у печи, грех не научиться хорошо выготавливать.

Варвара под ним испуганно выдохнула, вцепилась пальцами в предплечья, оставляя белесые следы от ногтей. Яков шумно втянул воздух у ее уха, прикрывая глаза. Заклинания давались легко, все вокруг искрилось от силы, морок ровным слоем лег на распаленные тела, прикрыл второй кожей. И колдун оттолкнулся ладонями от земли, вскакивая, протянул руку растрепанной Варе. Поднимаясь следом, алеющая барыня тут же юркнула ему за спину, утыкаясь лбом в лопатки.

И в этот миг собственное решение показалось неправильным. Инородным, от него хотелось откреститься. До хруста сжимая челюсти, Яков сделал плавный шаг вперед, увеличивая расстояние.

На широкую поляну тут же вывалились два раскрасневшихся от вина и самогона крестьянина. Путаясь в ногах, они дошли почти до середины, прежде чем сфокусировали косящие взгляды масляных от выпитого глаз на них.

— О, а ты птицы да птицы, тут голубки только. Ясно, как день, что не будут коршун со скопой драться — он на полях охоту ведет, а скопа у озер, что им делить-то? Ой и балабол ты, Иванушка. Балабол. — Грубо вытерев распухший нос рукавом, мужик похлопал расстроенного товарища по плечу и поковылял обратно — допивать то, что не успели выпить родственники и товарищи.

Теперь тишина поляны казалась неловкой, гнетущей. Руку Варвары, которой несколько мгновений назад она ласкала Якова, жгло, кончики пальцев покалывало.

Скосившийся на нее колдун лукаво улыбнулся, только глаза его были серьезны, пусты. Тревога сжала грудь.

— Понимаю, полет пьянит… Ты только, Варвара, как из-под крыла моего вылетишь, с другими так не летай, попадешь на слабосердечного и в могилу сведешь.

Стыдливая краска поползла выше, заставила привычно заалеть уши и Варвара осуждающе прищурилась. Что ж за человек такой, только в радость других в краску вводить. Ни такта, ни знакомого студентам этикета. Образованный ведь человек, такому ремеслу учился…

Обида хлестнула по лицу, сперла дыхание. А на что юная барыня рассчитывала? Он и так чурается ее, как может. Что переменилось бы, завладей Яков ею на поляне? Чувства взращиваются из семян нежности и заботы, а не из животной секундной страсти. Головой понимала, да только не раскаивалась. Раздраженно дернула плечом, оставляя смешок колдуна без ответа и молча пошла следом, до рези вглядываясь в напряженную спину впереди.

Она видела его желание, чувствовала. Тогда почему Яков попытался ее остановить? Глинка не понимала его: обжигающего холодом и сурового, вытрясающего из нее душу на занятиях, а затем плавящего касаниями, развратно-открытыми словами и горящими взглядами. Где на самом деле он настоящий?

До телеги с крестьянином, достаточно трезвым, чтобы их подвезти, а затем и до Нижнего Новгорода они добирались в молчании. Нижегородская губерния совсем не отличалась от Костромской — те же серые унылые глубоко осенние пейзажи, те же бедные окраины и деревеньки с отдыхающими после сбора урожая полями. Всю дорогу Яков бросал на нее внимательные оценивающие взгляды, а когда Варвара выразительно приподнимала брови — поднимал уголки губ в равнодушной улыбке и отворачивался.

Завести разговор она решилась первой:

— Как ты узнал, куда переехала ее семья? Колдовство может даже незнакомца найти?

— Может, но тут все было куда проще: у ее соседки подслушал, Марья новый адрес ей оставила, чтоб не теряться ежели что.

Варвара кивнула, беседа с хмурым Яковом вновь увязла.

У черты города они решили разделиться — скрипящая телега остановилась около единственного складно построенного здания на окраине — ломбарда. Яков протянул ей сумку с серьгами и кольцами.

— Я дальше по улице проеду, сворачивай на Тульскую и ищи восьмой дом, в нем Марья с сыном комнатку арендуют. Думаю, управлюсь раньше тебя и встретимся где-нибудь посреди.

— Может вместе сходим? — Волнение юрким чудовищем сноровисто поднималось к глотке, царапало, раздирало кожу. Вот-вот всколыхнется волной чистой паники. В незнакомом месте, вечереет, а она останется совсем одна. Колдун ее опасений не разделил, снисходительно прищурился, чуя страх.

— Ты на болотах сколько времени провела? Неужто за себя не постоишь перед пьянчугой какой? Сегодня трезво стоящих даже в церквях не увидать, уж если что, то никто за тобой не угонится. — Сделав было резкий шаг вперед, он замер, спрятал все мысли за привычной кривой усмешкой, крепче сжал кулаки. — Все у тебя получится. На ночевку комнаты снимем, утром одежками закупимся и обратно, в родную глушь. Топай, Брусничное солнце, ты же ведьма. Не трусь. И за письмо не переживай, представлюсь твоим давешним другом, мол в бегах заглядывала, слово взяла, что разыщу семью любимой служки. Винит она тебя безмерно, любая мать бы винила, не суйся ты лучше туда, ран не береди.

Варвара заставила себя кивнуть. А затем, стоя на пороге, провожала взглядом размеренно топающую молодую кобылку, тянущую за собой телегу.

Чего же ей трусить, разве не прав Яков?

Кивнув собственным мыслям, она толкнула тяжелую дверь ломбарда.

Выручить за украшения удалось немало — заискивающе заглядывающий в глаза старичок радостно жевал пухлые губы, рассматривая значки пробы. Представься барской слугой и дороги везде будут широкие, проторенные — каждый мечтал попасть в милость, запомниться господам из высшего сословия. А она так удачно припомнила широко известную фамилию Брусилова.

Выходила Глинка за двери в благодушном приподнятом настроении — на болотах еще целая шкатулка украшений, а вырученного с лихвой хватит на комнаты, ужин и теплые одежды.

Вглядываясь в табличку с названием улицы, прибитую к углу дома, Варя быстро перешла дорогу на нужную сторону, когда предплечье сжала чужая рука.

Сердце радостно встрепенулось — неужели так скоро с делами мог справиться Яков? И тут же упало к ногам доходящей кровавой мышцей. На нее смотрели зеленые глаза лучшего друга Брусилова — Дмитрия Жербина.

[1] день народного календаря славян, православные славяне отмечают 8 (21) ноября, тогда как славяне-католики празднуют Михайлов день 29 сентября.

[2] Обжора, славянское ругательство, распространенное у крестьян в 17–19 вв.