Букет горных фиалок

5

Ее разбудило солнце. Солнечный луч сползал по стене медленно и упорно, нащупал сначала высокую спинку кровати, затем подушку и наконец добрался до лица Элль. Солнце, едва выглянув из-за вершины, решило обязательно разбудить ее именно так — игриво пощекотав горячим лучом.

Элль проснулась и первым делом повозила рукой по постели в поисках Джереми. Мужа рядом не было. Она сначала подумала, что он спустился вниз, но затем вспомнила, что Джереми собирался отвести «Ситроен» в Ла-Рок. Значит, он встал гораздо раньше ее. Она села на постели и огляделась, заново рассматривая комнату, — в которой они с мужем проведут медовый месяц. Сегодня комната нравилась ей еще больше. В раскрытое окно бил солнечный свет, и над желтым пятном, начерченным лучами на дощатом полу, танцевали пылинки. Оконные занавески из набивного ситца колыхались, надуваясь пузырями. Элль завернулась в простыню и прошлась по комнате, с удовольствием ступая босыми ступнями по прохладному полу. На столе лежали нотные листы, которые пестрели нотами и пометками, сделанными убористым почерком мужа. Она подняла лист, лежавший сверху, и заглянула в него. Всю партитуру целиком она читать не умела, но, следя за нотными знаками, напевала для себя отдельные куски. Представить, как будет звучать эта музыка в исполнении оркестра, ей не удалось. Она с сожалением отложила ноты и достала из шкафа халат.

После душа Элль тщательно причесалась перед круглым зеркалом, висящим на стене, и переоделась в рубашку с короткими рукавами и длинную широкую юбку. Полы рубашки она завязала узлом под грудью, еще раз придирчиво осмотрела себя в зеркале и осталась довольна своим видом.

Ее рука непроизвольно потянулась к пудренице, но, вспомнив данное себе вчера обещание, она оставила пудру и губную помаду нетронутыми.

Элль вышла из комнаты и притворила за собою дверь. Она спустилась по деревянной лестнице и оказалась в развилке коридора. Плотный полумрак здесь рассеивался светом из узкого оконца, похожего на бойницу. Прямо перед нею была дверь, которая, как она знала, вела в зал, а коридор направо — к кухне. Элль стало любопытно: есть у Мари посетители или нет? Вчера зал пустовал. Она приоткрыла дверь и заглянула в щелку. Было пусто, как и вчера. Элль направилась дальше по коридору.

Дойдя до кухонной двери, она снова остановилась и прислушалась. За дверью ясно слышался голос Мари. Она с кем-то разговаривала. Элль толкнула дверь и громко поздоровалась.

— Здравствуйте, Элеонор, — тотчас откликнулась Мари. — Проходите.

Элль почувствовала аромат крепкого свежесваренного кофе. Лавируя между птичьими клетками, она пробралась к столу. Мари уже поджидала ее к завтраку: на столе стояли кофейник с чашкой, масленка и блюдо с горкой булочек. Сама она стояла у раскрытого холодильника, перекладывая в него яйца из плетеной корзинки, стоявшей на полу.

— Садитесь завтракать.

— Я думала, вы не одна, — сказала Элль.

— Да вот Пьера ругаю: выпустила его на прогулку, а он чуть не поджарил себя на плите. Пусть теперь сидит в клетке, — объяснила Мари.

Пьер, похоже, был ее любимцем и пользовался гораздо большей свободой, нежели другие обитатели клеток.

Поблагодарив, Элль принялась за кофе с булочками. Мари опорожнила корзинку, отправила ее на полку, закрыла холодильник и занялась сковородками, скворчащими на плите. Элль отдала должное пышным и еще горячим булочкам и крепкому черному кофе. Она и не подозревала, что так проголодалась. До сих пор ей не приходилось завтракать под птичий щебет, среди висящих на крюках больших пучков сушеных трав и увязанных длинными косами головок лука и чеснока. Пьер бойко прыгал по клетке над самой ее головой. Элль выпила две чашки, прихватила булочку и решила рассмотреть остальных обитателей проволочных домиков. Она ходила от клетки к клетке и наконец остановилась перед одной, в которой бодро сновала по жердочкам парочка коричневых пичуг, чем-то похожих на воробьев.

— А это кто? — спросила она. — Воробьи?

— Жаворонки, — сказала Мари, подходя к ней.

Элль мысленно пожалела птиц, сидящих в клетке и, вероятно, жалость к ним отразилась у нее на лице, потому что Мари добродушно пояснила:

— Маню нашел двух птенцов в разоренном гнезде. Сам и выкормил. Тут их дом — они и улетать не хотят, да и не могут. Вон у Пьера крыло подранено, по клетке он еще кое-как прыгать может, а летать ни-ни… Маню сам для него мух ловит. Они все здесь такие.

Элль смутилась.

— Извините. Я вам не мешаю?

Мари махнула рукой.

— Да что вы…

Громкий стук двери прервал ее. Может, это Джереми вернулся, подумала Элль, оборачиваясь, хотя нет, еще рано.

— Иди сюда, Маню, — позвала Мари. — Познакомься с Элеонор. Иди, иди…

Возле стола, прижимая к животу большую банку, стоял Маню.

— Поставь варенье на стол и иди сюда, — сказала Мари. — Не стесняйся.

Маню, не спуская с Элль настороженного взгляда, выполнил указание матери и неловко обтер руки о полу просторной рубахи, мешком висевшей на нем. Когда-то рубаха была синего цвета, но давно уже выгорела до белизны, как и мешковатые истрепанные до бахромы штаны. Маню топтался возле стола, поглядывая на банку с вареньем, словно в ней было его спасение. Он был бос и покрыт загаром, густым до черноты.

— Долго я тебя буду ждать?! — требовательно поинтересовалась мать.

Маню бросил на банку прощальный взгляд и сделал первый нерешительный шаг. Затем второй. Он приближался медленно, и было видно, что он готов удрать в любую минуту.

— Горе мое… — сказала Мари. — Ну чего ты испугался? Элеонор — друг Филиппа. Ты ведь любишь Филиппа, Маню?

Маню кивнул, подошел и замер, потупившись. У него были белокурые густые волосы, взлохмаченные и спутанные, редкие усы покрывали его верхнюю губу, а на щеках и подбородке рос редкий клочковатый пушок.

— Здравствуй, Маню, — сказала Элль как можно дружелюбнее.

Услышав ее голос, он слегка вздрогнул и ответил не сразу.

— Драсту. — Он говорил немного глуховатым тоном Она поняла, что он сказал ей «здравствуй».

— Меня зовут Элеонор.

— Эль…нор, — повторил он, набычившись еще больше.

— Но ты можешь звать меня Элль, — сказала она. — Я хотела бы с тобой подружиться.

Маню неожиданно поднял голову, и она увидела его лицо. Серые глаза на фоне темной, загорелой кожи казались светлее, чем были на самом деле. Мелкие черты его лица были приятны, даже красивы, особенно нос с маленькой горбинкой, но они были застывшими, малоподвижными, что придавало его лицу сходство с маской.

— Элль… — произнес Маню и снова уткнулся подбородком в грудь.

— Ладно, — сказала Мари. — Маню, ты будешь есть варенье?

— Нет, — ответил он. — Иду…

— Ты же хотел?

— Иду, — повторил он упрямо.

— Иди, — согласилась Мари.

Маню словно ветром сдуло. Хлопнула кухонная дверь, дробью простучали по коридору его шаги.

— А вы попробуете варенье, Элеонор? — спросила Мари.

— Что? — переспросила Элль.

— Варенье. Ежевичное. Я его сама варю.

— Конечно.

— Тогда идите к столу. Еще кофе?

— Если можно…

Мари поставила на плиту чайник, достала с полки розетки для варенья. Открыв банку, она с горкой наполнила розетку черным, как деготь, вареньем и поставила перед Элль.

— А вы ему понравились, — сказала она. — Но пока он вас стесняется.

Элль зачерпнула варенье ложечкой и отправила ее в рот.

— М-м-м… Восхитительно! Я правда ему понравилась?

На плите закипевший чайник разразился громким свистом. Мари подхватила со стола кофейник, достала жестяную коробку с кофе.

— Понравились. Мне ли не знать собственное дитя? Я наперед знаю все его мысли, и это нетрудно: в его голове их не так уж и много.

У Элль появилось желание расспросить о Маню побольше, но, поразмыслив, она сочла, что подобные вопросы с ее стороны будут просто бестактны.

Мари наполнила ее чашку горячим кофе, поставила рядом кофейник и присела рядом, утирая со лба пот.

— Еще варенья?

— Чуть-чуть… Вы не подскажете, во сколько приходит автобус из Ла-Рока?

— В одиннадцать. — Мари бросила взгляд на часы, висевшие над столом. — Через полтора часа.

Поедая варенье, Элль раздумывала, как ей провести время до приезда мужа. Во-первых, надо зайти на почту и позвонить Адели. Они договаривались, что Элль позвонит, как только приедет. Во-вторых… Похоже, почтой придется ограничиться — в парикмахерскую если она и зайдет, то лишь из чистого любопытства, как, впрочем, и в аптеку. Можно подняться наверх и почитать, но читать сейчас совсем не хотелось. Можно посидеть здесь и поговорить с Мари…

Элль отодвинула от себя пустую розетку и поднялась:

— Большое спасибо, Мари. Я пойду прогуляюсь немного.

Она поднялась наверх взять сумочку и часы. Положила в кошелек несколько кредиток из тех, что им выдал банкомат в Ла-Роке, — в Семи Буках ей вряд ли придется расплачиваться карточкой; захлопнула сумочку, повесила ее на плечо и еще раз заглянула в зеркало. Никакой косметики, напомнила она себе.

До почты Элль шла не более трех минут, и то она старалась идти как можно медленнее. До приезда Джереми оставался еще целый час с лишком, поэтому торопиться не стоило, а почта была совсем рядом. Тротуар, как и дороги, был вымощен камнем, и, чтобы не скучать, она старательно выбирала камень, на который поставит ногу, делая следующий шаг.

Элль посмеивалась над собой: игра, достойная десятилетней девчонки. Может быть, еще и попрыгать на одной ножке — прохожих нет, никто не увидит. В детстве в похожих ситуациях она именно так и поступала — до какого-нибудь события, например приезда гостей, остается слишком мало времени и появляется слишком много возбуждения, не дающего сосредоточиться на игре, а оставшиеся минуты становятся резиновыми и тянутся, кажется, бесконечно, вот и придумываешь себе какую-нибудь глупость, чтобы обмануть время.

Почта оказалась маленькой и такой же безлюдной, как и улица и бистро Мари. В маленькой квадратной комнате у стены стояла одинокая телефонная кабинка, а рядом стол и два стула. На столе в деревянном стакане торчали две ручки. Половину комнаты занимали отделенный стойкой кассовый аппарат и еще один агрегат непонятного происхождения. Элль догадалась о его назначении, когда подошла поближе и увидела черную телефонную трубку, висевшую сбоку на рычаге, и дырчатый прозрачный диск для набора номера с бегущими по кругу черными цифрами. В углу за стойкой, рядом с дверью, ведущей в задние помещения, было еще что-то, накрытое чехлом. За стойкой никого не было.

— Эй… — негромко позвала Элль, но тут увидела на стойке рядом с кассовым аппаратом белую кнопку электрического звонка.

Она нажала на нее и стала ждать.

Вскоре за дверью раздались шаркающие шаги. Дверь открылась, и Элль увидела полную пожилую женщину с маленькими очками в пластмассовой под черепаху оправе на курносом носу. На локте у нее висела корзинка с клубками серой шерсти, а в руках быстро-быстро мелькали спицы. Под спицами висело три четверти носка. Не прерывая вязания, женщина обежала Элль цепким взглядом. Элль сразу поняла, что сегодня вечером, а может быть и раньше, ее платье, сумочка, цвет волос и все-все-все остальное станут предметом обсуждения среди таких же курносых дам, увлеченных вязанием носков.

— Я вас слушаю.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровалась она. — Могу я от вас позвонить в Париж?

Спицы замерли. Женщина сняла с руки корзинку, положила в нее недовязанный носок и поставила корзинку на предмет в чехле. С тем же шарканьем она подошла к аппарату с трубкой и села перед ним на табурет, который выдвинула из-под стойки. Элль увидела, что ее ноги обуты в старые домашние тапочки без задников.

— Номер?

Элль назвала номер Аделаиды. Женщина приложила телефонную трубку к уху и затрещала номеронабирателем.

— Номер не отвечает, — сказала она спустя минуту или две.

Адель куда-то укатила, и, скорее всего, вместе с Луазо.

— Тогда бы я хотела отправить телеграмму, — сказала Элль.

Получив бланк, она присела за стол и достала из стаканчика ручку. «Мы приехали. Позвоню завтра», — вывела Элль на бланке, подписалась и отнесла телеграмму. Женщина выписала ей квитанцию. Элль протянула через стойку сто франков.

— У вас не будет денег помельче? — спросила женщина. — У меня нет сдачи.

— Нет, — ответила Элль. — Разве что карточка… Женщина задумалась.

— Это вы приехали к Мари Мейсонье? — спросила она.

— Да.

— Долго пробудете?

— Не знаю, — сказала Элль. — Может быть, месяц…

— Сделаем так, — сказала женщина. — Я отправлю вашу телеграмму, а вы занесете мне деньги позже. Хорошо? Или оставьте их у Мари. Муж зайдет к ней выпить стаканчик и заберет. Вас это устроит?

— Конечно… — ответила Элль.

— Только я для памяти вас запишу, — сказала женщина и взяла блокнот, который лежал возле кассы. — Как вас зовут?

— Элеонор Фаль… Моррон, — поправилась Элль. — Элеонор Моррон.

Женщина улыбнулась:

— Медовый месяц?

— Да, — Элль покраснела.

Женщина аккуратно вписала ее имя сточенным карандашом, а напротив поставила сумму.

— Я могу забыть, — пояснила она. — К тому же вам может прийти письмо.

— Я не забуду. Я обязательно занесу деньги, — пообещала Элль.

— Если до завтра не разменяете, можете позвонить в долг.

— Завтра? — удивилась Элль и тут же вспомнила текст собственной телеграммы. — Ах да… А здесь где-нибудь можно разменять?

— Попытайте счастья в аптеке у Луи. У него, может, и будет.

— Прямо сейчас и схожу.

— Не стоит так торопиться.

Элль убрала стофранковую купюру обратно в кошелек, твердо решив сейчас же зайти в аптеку и разменять банкноту там. Тем более что ее точило любопытство. Покинув почту, она прошла еще два дома по улице и вошла в аптеку.

Первое, что она там увидела, был диплом фармацевта висел в рамочке под стеклом на самом видном месте.

Затем в поле ее зрения попал и сам аптекарь Луи. Это был невысокий мужчина лет тридцати пяти с высоким лбом и заметным брюшком, оттопыривающим его накрахмаленный до хруста халат. Он явно скучал, и приход Элль спас аптекаря от неминуемого вывиха нижней челюсти: Элль застала Луи, когда он самым непритворным образом зевал, сидя перед маленьким телевизором. На телевизионном экране мелькали рекламные ролики. При виде Элль Луи расцвел и был галантен до приторности, называя ее не иначе как прекрасной незнакомкой. Да, разумеется, он может разменять сто франков, только прелестной посетительнице придется немного подождать. Вы приехали, как я слышал, вчера? Вам понравились? Семь Буков, не правда ли? Здесь чудесные места, мадемуазель. Ах, мадам… Извините… Не желаете ли приобрести крем — солнце в горах коварно, и вашу нежную кожу стоит поберечь. У нас весьма неплохой выбор. Мадам подумает? Прекрасно! Если нужен совет специалиста, то всегда готов помочь. Откуда вы, простите за неумеренное любопытство? Из Парижа? Париж… Не правда ли, после городской сутолоки так прекрасно отдохнуть в тихом месте, где ваш покой может нарушить только птичье пение да отзвук далекой грозы…

Я поэтичен? Вы мне льстите… Вот ваши сто франков, мадам. Всегда к вашим услугам… И непременно заходите — не обязательно за покупкой: всегда приятно перекинуться словечком с добрыми знакомыми, а общение с молодой прелестной женщиной равнозначно чуду, уверяю вас…

Словоохотливость аптекаря Луи оставила у Элль чувство легкого головокружения.

Она вернулась на почту, отдала деньги за телеграмму и снова осталась наедине с проблемой, чем занять сорок минут, отделявшие ее от встречи с Джереми. Элль хотела встретить Джереми, и почтальонша услужливо подсказала, где находится автобусная станция.

Ничего не придумав, Элль вернулась в дом Мари. Заходить на кухню она не стала, поднялась в комнату и осмотрелась в поисках какого-нибудь занятия. На комоде стопкой лежали книги в мягких обложках. Элль бросила сумочку на постель, подошла к комоду и пролистала книгу, лежавшую в стопке сверху. Она взяла с собой в дорогу с десяток вестернов, к которым сохранила пристрастие с детских лет. Джереми в основном читал трактаты о музыке, насчитывающие не одну сотню лет, — это увлечение началось у него после знакомства с господином Журкисом, антикваром-меломаном, увлеченным историей музыки и решившим просветить молодого канадца. Нет, читать по-прежнему не было желания. Элль посмотрела на циферблат часиков: до прихода автобуса оставалось еще тридцать минут. Она вздохнула.

Ее внимание привлекли резкие металлические щелчки, доносящиеся со двора. Элль подошла к окну и выглянула во двор. Прямо под окном около розовых кустов стоял Маню с садовыми ножницами в руке. Он, не замечая Элль, стоял и разглядывал куст, прищелкивая ножницами.

— Маню! — позвала она.

Маню поднял голову. Элль улыбнулась и помахала ему рукой.

Сначала он оглянулся, словно подумал, что приветственный взмах Элль предназначен не ему, а кому-то другому, стоящему у него за спиной. Никого не увидев, он опять неуверенно поднял лицо и посмотрел на Элль. Она снова ему улыбнулась и снова помахала.

Маню смотрел на нее, и выражение его малоподвижной физиономии понемногу менялось. Слегка отвислая нижняя губа Маню едва заметно пошевелилась, и совершенно неожиданно для Элль он широко улыбнулся и неловко помахал ей в ответ садовыми ножницами. Улыбка Маню была гримасой комика-идиота из среднего телешоу для домохозяек, но в ее дружелюбии сомневаться не приходилось.

— Элль… — сказал Маню. — Драсту…

— Здравствуй, Маню! Здравствуй! — рассмеялась Элль.

И Маню тоже рассмеялся кудахтающим смехом. Он с упоением размахивал ножницами.

— Можно, я посижу и посмотрю, как ты работаешь? — спросила Элль.

Он не сразу понял ее, и ей пришлось повторить. Он сообразил и часто закивал, выражая свое согласие.

— Да, — сказал он. — Да!

Она взяла стул и села у окна, положив локоть на подоконник. Маню принялся подрезать кусты. Он действовал сноровисто и споро, точно выбирая лишние ветви, доставая их ножницами. Он работал без перчаток, словно кусты роз не были покрыты колючими шипами. Срезая ветку, он обязательно показывал ее Элль и улыбался. Элль кивала ему, и тогда он клал срезанную ветку на землю рядом с собой и принимался за другую.

Элль спохватилась и взглянула на часы. До прихода автобуса осталось десять минут. Маню как раз показывал ей новую срезанную ветвь.

— Маню, мне надо идти встречать автобус, — сказала Элль.

Он замер, держа ветку и вопросительно глядя на нее.

— Я пойду встречать автобус. — Она даже не заметила, что разговаривает с ним так, как разговаривала бы с глухим, сопровождая каждое свое слово знаками: сначала ткнула себя указательным пальцем в грудь, потом изобразила двумя пальцами идущего человечка. — Автобус… — повторила она, помахала ему, как машут маленькие дети, когда им скажут: «Ну-ка, помаши дяде ручкой».

Маню продолжал смотреть на нее, приоткрыв рот. Элль поднялась со стула и отошла от окна. Наскоро причесавшись перед зеркалом, она сбежала вниз по лестнице.

Одноэтажное здание автобусной станции, покрытое черепицей, еще с весны было закрыто на большой висячий замок. Сквозь запыленное стекло можно было разглядеть зал ожидания с высокой печью, покрытой белыми изразцовыми плитками и стальным листом, врезанным в пол. На полу валялись несколько припорошенных пылью серых бумажных листков. От стены станции на случай летней непогоды отходил дощатый навес, поддерживаемый четырьмя деревянными столбами. Красная краска на них облупилась, и через прорехи проглядывала потемневшая от времени древесина. Под навесом стояли две скамьи, тоже деревянные, выкрашенные, по-видимому совсем недавно, в голубой цвет. До столбов под навесом очередь пока не дошла.

Перед тем как присесть, Элль на всякий случай потрогала сиденье пальцем, желая убедиться, что краска просохла. Она села на скамью и стала ждать, глядя на шоссе, отходившее от асфальтового пятачка перед станцией. До склона первой горы было не более ста метров, и она могла видеть лишь короткий отрезок шоссе, которое обегало гору и пропадало из виду. До прихода автобуса оставалось пять минут. А что, если он опоздает?

Лишь только она подумала об этом, как из-за горы вынырнул автобус. Элль приложила ладонь козырьком ко лбу и прищурилась, пытаясь разглядеть Джереми в салоне автобуса, но пока было слишком далеко.

Автобус подъехал к станции и развернулся на пятачке. Элль поднялась со скамьи. Двери автобуса раскрылись, и из него выскочил Джереми. Элль подбежала к мужу. Он подхватил ее на лету и закружил в воздухе.

— Привет, — сказала она, целуя его в щеку. — Ты приехал на нем один?

Он опустил ее на землю.

— Совершенно. Правда, сначала нас было десять, но остальных потеряли по дороге. А здесь не так шумно.

— Ага. Правда, потрясающе?

Джереми потянулся, разминаясь после долгого сидения.

— Точно. Ну и какие у нас на сегодня планы, крошка? — спросил он, глядя на Элль снизу вверх. — Уф бедные мои затекшие косточки.

— Не зови меня крошкой.

— Понял. Не буду. — Он протянул ей руку. — Пойдем?

Взяв мужа под локоть, Элль сказала:

— Я хочу уйти в горы и там потеряться.

— Первая половина приемлема, но вот вторая…

— Хорошо, я не буду теряться. Знаешь, я была на почте и в аптеке.

— Да? Ну и как…

— Покой и благодать, а аптекарь меня чуть не уморил…

— Чем?

— Изысканными манерами. Он, похоже, местный поэт.

— Вот как… Надо мне зайти в аптеку, прибавить ему вдохновения, — грозно прорычал Джереми. — У поэтов самые лучшие стихи рождаются в страданиях.

— Не надо, Джереми. Пожалей его. Он такой галантный.

— Ладно, — сжалился Джереми. — Пусть живет и пишет дальше.

Весело болтая, они добрались до «Семи Буков». Джереми остановился на углу дома и почесал в затылке.

— Хочу вина, — сказал он.

— Я тоже.

— Пошли.

Они вошли в прохладный сумрачный зал, и Джереми, взяв с подноса два стакана, встал перед бочками с задумчивым видом.

— Вот так и буриданов осел стоял, — изрек он.

— Наливай из этой. — Элль показала на ближнюю к ней бочку. — Не будем следовать его примеру.

— Слушаюсь и повинуюсь! — Он взялся за кран. Вино с журчанием потекло в стакан.

Они сели за столик у стены, и Джереми сказал:

— У меня сюрприз.

— Какой? — Элль сделала пробный глоток. — Хороший рислинг!

— Через три-четыре дня к нам заедет гость.

— Интересно. И кто же он?

Джереми залпом осушил полстакана и умиротворенно вздохнул.

— Ну кто же? Кто?

— Рене Ле Бук. Художник-пейзажист.

Элль удивилась:

— Художник. Пейзажист. Ничего не понимаю. Откуда он взялся?

— Оттуда же, откуда и мы. Приехал, а теперь бродит по местным горам с этюдником. А живет на ферме Наилей.

— Где это? — спросила Элль.

— Понятия не имею, — сказал Джереми. — Но, должно быть, где-то тут рядом.

— Где ты его нашел? В Ла-Роке?

— На дороге…

— Ты шутишь?

— Нисколько. — Джереми допил вино, повертел стакан, разглядывая донышко. — А не повторить ли мне?

— Я не буду, — сказала Элль.

— А я, пожалуй, выпью еще.

Он сходил к бочке и вернулся с полным стаканом рислинга.

— Я действительно нашел его на дороге, — сказал он. — Я отъехал от деревни километров на десять и увидел его на обочине. Он пытался остановить попутную машину. Я подобрал его, решив поначалу, что это местный житель. Знаешь, он такой забавный: толстый, лысый, с густой черной бородищей до самых глаз и в больших солнцезащитных очках, а между очками и бородой торчит здоровенный горбатый нос. Едем мы и болтаем о всякой ерунде: какая погода стоит прекрасная и какие места вокруг чудесные, — а он все поглядывает на меня как-то странно. Потом вдруг высказался: «Ну точно он!» И пока я пытаюсь сообразить, к чему это, он вытаскивает из кармана куртки кассету с «Полнолунием» и просит меня дать ему автограф. Мы вместе доехали до Ла-Рока, я сдал машину, а потом мы посидели в ресторанчике за бутылкой вина.

— Вот как, — протянула Элль. — Не успели мы сюда приехать, как начали обрастать знакомыми.

— Ты огорчена?

— Опасаюсь, что к тебе начнется паломничество.

— Ты права, я поступил неосмотрительно, — печально произнес Джереми. — Когда я уезжал из Ла-Рока, за автобусом тянулись сотни людей. Они отставали постепенно…

— …а во главе их шел лысый и бородатый Рене Ле Бук, и его солнцезащитные очки блестели от слез, — закончила Элль.

Они расхохотались.

— Он тебе придется по душе, — заверил Джереми. — Сказал, что заглянет выпить с нами по стаканчику красного, и все зазывал меня половить форель.

— У тебя же нет удочек?

— У него есть.

— Поедешь? — спросила Элль.

Муж пожал плечами.

— Не знаю. Если ты меня отпустишь, то может быть. — Он улыбнулся. Я обожал рыбную ловлю, когда был мальчишкой.

— Все, — сказала Элль. — Дух Рене Ле Бука, изыди вместе с удочками и форелью. Я хочу в горы.

Джереми допил рислинг.

— Пойдем переоденемся.

Когда они вошли в свою комнату, раскрытое окно напомнило Элль о Маню. Она выглянула во двор, но сына Мари там уже не было, только срезанные ветки аккуратной кучкой лежали возле кустов.

— Что ты там увидела? — поинтересовался Джереми.

Он скинул рубашку и голый по пояс стоял у открытой дверцы шкафа, роясь в одежде.

— Я сегодня познакомилась с Маню, — сообщила ему Элль.

— Я тоже видел его утром, — сказал он. — Только мельком, потому что он от меня сразу убежал. Мари говорит, что он очень застенчивый. Ну где же эта чертова рубашка?

— Какую ты ищешь?

— Сафари.

— Пусти меня.

Элль быстро отыскала рубашку и дала ее мужу. Она сняла юбку и влезла в джинсы, затем достала из коробки новенькие кроссовки, купленные перед самым отъездом специально для этой поездки, и переобулась.

— А меня он уже не боится, — сказала она.

— Кто? — не понял Джереми.

— Маню. Мы подружились.

— И как он тебе?

— Он очень мил и немножко похож на Депардье. Переодевшись, они зашли к Мари предупредить, что собираются на прогулку и обедать будут по возвращении.

Но Мари задержала их и отпустила лишь, снабдив корзинкой с сандвичами и краткой инструкцией, описывавшей ориентиры, которые помогут им не заблудиться. Среди прочих примет был и большой пропеллер ветряного генератора на ферме Найлей. «Это на тот случай, если вы уйдете далеко», — сказала Мари.

Поблагодарив ее, они вышли из дома и остановились на улице, решая, куда им идти, направо или налево, — горы были кругом. Громкий крик сверху заставил их поднять головы. На крыше дома рядом с трубой сидел Маню и кричал: «Элль! Драсту!» Они помахали ему в ответ и пошли прямо, никуда не сворачивая.

Маню с крыши провожал их взглядом, пока они не исчезли из виду. Он даже забрался на трубу и долго стоял на ней. Наконец ему надоело изображать из себя громоотвод, и он, спустившись, уселся на черепицу. Согнув указательный палец, Маню принялся постукивать им по горбатым черепичным спинам — это одна из его любимых игр: каждая черепица откликалась на удар своим голосом, отличным от других. Постукивая по черепицам, он тихо бормотал: «Элль, драсту… Элль, драсту…» И каждый раз, когда Маню произносил «Элль», его охватывало пронзительное чувство сладкой истомы. «Элль… Элль…»

Вдруг он нахмурился, вспомнив высокого мужчину. Столкнувшись утром с ним в коридоре, он был вне себя от радости, решив, что отец наконец вернулся. И был обманут в своих ожиданиях: высокий мужчина походил на отца только ростом.

Заклинание «Элль… Элль…» приглушило горечь обиды, а потом и вовсе растопило ее в волне сладкого восторга. Восторг переполнял его. Издав ликующий клич, Маню совершил головокружительный прыжок к краю крыши и, едва коснувшись его ногами, продолжил полет дальше на крышу примыкавшего к стене дома навеса над поленницей.

Он приземлился во дворе до смерти напугав греющуюся на солнышке полосатую соседскую кошку.