Бывший. Сжигая дотла (СИ)

Глава 5

Демон

Сдохнуть можно.

Реальность шатает не по-детски.

Инга.

Ее даже ласково не назовешь. Ингочка? Ингуша?

Бред. Я звал ее малышкой, своей девочкой. И готов был любому за нее горло перегрызть.

Вспоминать тошно, как я кружил вокруг нее, как чуть не сдох на ней от счастья в наш первый раз. Забралась под кожу, не выдерешь.

Нежный олененок обернулся сукой, которая меня чуть не сломала.

И я ее выкинул из жизни. Разом. В один момент.

Чуть не загнулся, но сделал.

И вот, ядовитая змея передо мной, а я, как голодная псина, готов броситься на нее. Не дождется. Или дождется?

Леплю все, что в голову придет, лишь бы задеть побольнее. В первый миг чудится, всхлипнет, как тогда, и убежит. Нет. Больше не притворяется.

Подходит, и мой пульс шкалит в сумасшедшем ритме.

Под шум крови в висках, смотрю, как в подзорную трубу, и вижу эти чертовы острые коленки.

Плющит, словно в первый раз. Отрава.

Это, твою мать, приход.

Она делает глоток, и я торчу на то, как двигается нежное горло, представляя, как пухлые напомаженные губы смыкаются на члене, и я загоняю его по самые яйца.

Смотреть на нее — наркота. Я — сраный грибожуй, долбаный любитель кактусов, галлюциногенных, ядовитых. Инга — сильнейший токсин, вызывающий стопроцентное привыкание.

Впервые увидев ее, я не чухнулся, во что это выльется. Представить не мог, что такое возможно. Но две случайные встречи, и я поплыл, сам организовал третью.

И понеслось.

С ума сходил от ревности. И к себе ревновал сильнее всего. Инга смотрела на меня с таким восторгом, что меня штырило. Я был герой, блядь, мира! Бэтман не меньше. Я мог все! Мир — пыль под ногами.

И мне, сука, было страшно, что это кончится. Понятно же, что она втрескалась в образ, ничего общего со мной не имеющий. Этот восхищенный взгляд принадлежал какому-то Диме Горелову. Не мне, не Демону. Не может быть, чтобы настоящий я — покалеченный мозгами монстр — мог вызывать такое обожание. Охуеть как боялся, что, когда моя девочка узнает, какой я на самом деле, она больше на меня никогда так не посмотрит.

И, чтобы этого не произошло, я делал все.

Давил привычные порывы, усмирял демонов. Блядь, учебник читал по психологии.

Дебил. Влюбленный придурок. Идиот. Маньяк на галоперидоле.

До сих пор крышу сносит. Даже сейчас ревную ко всем ее ебарям.

Нет, это — не ревность, это — патология.

При мысли о другом на ней, люто корежит, выламывает, заволакивает глаза кровью.

Она так же под ним стонет? Сначала стесняясь, а потом теряя контроль? Вздрагивает, когда в ее влажность входят пальцы и давят на чувствительную точку чуть справа? Выгибается, когда с силой впиваешься губами в ключицы, оставляя красный след, таранишь податливую глубину?

Это я, блядь, зря представил. Сделать вид, что мы незнакомы? Хрен тебе, родная!

Стоит схватить Ингу, и меня от нее кроет. Кроет как пацана. Будто мне не двадцать три, а шестнадцать, и я впервые потискал девочку. В паху пожар, член горит и лучший способ потушить — засунуть его туда, где у нее мокро. А она от меня всегда текла. С нежными стонами, вскрывающими мой чердак, таяла на пальцы, даже когда целкой была. Вьетнамским флэшбеком в голове слышится эхо крика ее первого оргазма, который чуть не стал причиной остановки моего сердца.

Вжимаюсь, стискиваю в голодной потребности присвоить, наказать.

Дурею от близости, от ее запаха. Забрало падает. Это двести двадцать. Я падаю, падаю, падаю… Бесконечно. Свободное падение. Гребаный мотор отказывает, коротит. Искры с шипением разлетаются от меня и тухнут на бессердечной стерве.

А что это у нас? Не такая уж ты ледяная?

Под маской наносного спокойствия я вижу, что ее пробирает. Неужто девонька все еще по мне течет? И прямо сейчас?

Я сто пудов прав. Вон, как дрожит, замирает. Влажные губы приоткрываются.

Но я должен убедиться, я обязан проверить, иначе наступит конец света!

Платье — это хорошо, всегда любил тряпки, которые легко задрать.

Меркнет, все меркнет. Свет вспышками. Крышеснос, и я под прессом.

Манящий запах собственной самки, у которой все заточено под меня. И раньше я, идиот, думал, что только под меня.

Член ловит разряды, аж больно. Грудак ходуном ходит. Меня на части рвет: присвоить или прогнать.

Прогонять пробовал, не понравилось. Еле выжил. Значит, возьму себе. Мне нужен техосмотр всех поломок, которые она сотворила. Будет под боком, пообслуживает: я учил ее, как сделать мне хорошо. А потом пусть катится. Это же должно когда-то кончиться, должно же отпустить.

Да, второй вариант подходит. Забрать, заклеймить смачным засосом. Поставить на коленки и драть во все щели, пока она их не сотрет, пока не начнет в голос орать от моего поршня, я знаю, как она кончает.

Хер с ним, даже не драть, а навалиться, замять, придавить всем телом, чувствовать, как она сопротивляется, чтобы знать, вот она, здесь.

Точно. Себе оставлю, будет зализывать, искупать вину, пока я не успокоюсь.

И валит потом на все четыре стороны.

Инга мое предложение ожидаемо встречает без энтузиазма. Ничего, змея ненаглядная, твое удовольствие для меня больше значения не имеет. С удовлетворением успеваю заметить нечто, мелькнувшее в бесстыжих серых глазах, похожее на муку.

Переживешь, я в аду и гостеприимно готовлю соседний котел.

Гадина бледнеет, втягивает носом воздух и впечатывает пятку мне в ногу.

Без каблука — херня. То, что меня режет на тонкие полоски, делает намного больнее.

Наивная. Таким меня не проймешь, и уж тем более не теперь, когда у меня анестезия из смеси бухла и ее пульса под пальцами.

Но боль — это хорошо. Она немного приводит меня в чувство.

Ее не хватает, чтобы остыть, но вполне достаточно, чтобы принять решение.

— Беги, Инга, даю фору, — озвучиваю свой приговор. — Лучше сваливай в свой Мухосранск, потому что в этом городе я тебе жизни не дам.