Чёрный княжич

Глава 11. В которой, Лизка мается дурью, Пашка Востряков рассуждает о верности, а Дмитрий Александрович наносит княжичу оскорбление действием, но остаётся безнаказанным.

Апрель 1749

В имении Темниковых Ольге понравилось. Невзирая на его размеры, огромадные по меркам Барковых, здесь было тепло и уютно. Не возникало ощущения пустоты и гулкости как в Петербуржском особняке. А все новшества эпохи просвещения, казалось, лишь коснулись этого дома краем, не задев его душевную патриархальность.

И народ тут обитал, забавный и милый. Или Ольге попросту так показалось после пережитых мытарств.

Несомненно, самой выдающейся личностью имения являлась Матрёна — ключница. Впрочем, язык так и выворачивался именовать её не иначе как Матрёна Игнатьевна. Ольга и не сопротивлялась этому желанию. Сама же ключница, ни в какую не хотела называть новоиспечённую Темникову ни княжной, ни сиятельством, а только и исключительно деточкой. И обихаживала её так по матерински, строго, но с любовью. Опекала всячески, будто Ольга не самостоятельная. Лизка при виде сей опеки требовательной ухохатывалась и над княжной своею подтрунивала.

Ах да, рыжая тако же в поместье перебралась. И не сказать, чтоб ей это нравилось, но княжич велел за Ольгой приглядеть, вот она и поехала. Фыркала, конечно, раздражённо, обиду всячески выказывала. Дескать, как же без неё Александр Игоревич управится, но поехала — куда деваться. А Ольга и рада была. И тому, что Лизка рядом, и тому, что из столицы убралась, очень уж суета городская её смущала.

Темников зимою часто наведывался, приезжал усталый, злой и раздражительный пуще прежнего. Но в обращении с Ольгой всегда был предупредителен и вежлив. А ей и этого хватало. Прошло, как-то само собой, то безумство венчальное. Иначе чем помрачением разума Ольга свои поступки тогдашние и не видела. И на Софьины уговоры кивать нечего, Софья-то ничего не знает об их договоре и обстоятельствах женитьбы. Нет, винить тут токмо себя следует. И слава господу, что так всё обошлось, «малой кровью», а то хороша бы она была коли б и взаправду под одеяло к Темникову полезла.

Александр Игоревич не только проведать жену заявлялся, ещё и вопросы хозяйственные решал. Ольга с удивлением узнала что, оказывается, имением уж давно младший Темников управляет, как бы ни с четырнадцати лет. Вот уж диво-то! Нет, понятно, что в дозорной комиссии тоже люди сидят, и коли княжеский род подошёл с гостинцами так и всё одно им, что вьюнош несмышлёный за старшего над людьми поставлен. Но самого-то князя, что могло подвигнуть на эдакую авантюру? Загадка. Вообще, чем более Ольга узнавала Темниковых, тем загадочнее они для неё становились. Хотя, казалось бы, наоборот быть должно. Но вот, поди, ж ты!

Меж тем, жизнь в поместье протекала размеренно и в какой-то мере даже скушно. С одной стороны это и не плохо, но с другой — Ольга, успокоившись, и в безопасности себя, почувствовав, стала несколько томиться бездельем. И, поразмыслив, решила поучаствовать в делах хозяйственных. С чем и подошла к его сиятельству, в один из его визитов. Княжич начинание сие всячески одобрил, и в тот же день представил княжну всему значащему в имении люду, не токмо как жену, но и хозяйкой полноправною.

В дела эти подробные да кропотливые Ольга с головой окунулась, вот когда она матушку возблагодарила, вот когда сия наука ей пригодилась. Более скучать ей не приходилось, да что там, и времени-то свободного, не стало. Новая хозяйка не была столь самонадеянной, чтобы сходу распоряжаться, понимала, что маленькое имение Барковых и сложное, разветвлённое хозяйство Темниковых и рядом не поставить, в сложности управления. И оттого училась пока что, да вникала в тонкости. Не гнушалась и у челяди совету испросить, ну а кому как не им все хитрости да ловушки ведать. Тем и заслужила уважение княжеской дворни. Ну, по крайней мере, ей так казалось.

Она, было, и к Лизке с каким-то вопросом сунулась, но рыжая глянула так недоумённо, так растерянно ресницами ржавыми захлопала, что стало ясно — в сих вопросах толку от девки не будет. Проще уж к самому княжичу подойти.

Темников, кстати, на удивление в советах не отказывал, не отмахивался раздражённо, — " мол, сама разбирайся, коли взялась«. Напротив, каким бы усталым и раздражённым не был, завсегда усмирял свой дурной нрав, да объяснял всё в мелочах да подробностях.

А Лизка что? Лизка дурью маялась. Дело в том, что Темников, для дел художественных, итальянского живописца нанял, да в поместье с ними и сослал. Велено было тому художнику портреты молодой княжны писать. Парадный и повседневный, словом, чем больше, тем лучше. Так рыжая, под это дело, напросилась в ученики к сему итальяшке.

Маэстро Джакомо, попервой, ни в какую не соглашался своё искусство рыжей бестолочи передавать. Долго бранился на своём языке, да ручками пухлыми всплёскивал. А настырная бестолочь, бродила за ним хвостом, и ныла занудно. Продолжалось сие непотребство, покуда княжичу склока эта поперёк горла не встала. Решил Темников этот конфликт в обычной для себя манере. На Лизку рыкнул, итальяшке монет сунул и велел учить дуру наглую со всем прилежанием, а коли ничего не выйдет так пообещал обоих плетьми вразумить.

Помогло, разом все сложности разрешились. Лизка-то, к манере княжича привыкшая, разумеет, когда остановиться потребно. А художник, хоть и вольный человек, и княжескому суду, вроде бы как, не подсудный, но решил не проверять сколь крепко слово Александра Игоревича, и учил девку серьёзно да требовательно. Ни каких секретов не утаивая.

И наступили в поместье покой и благолепие. Маэстро Джакомо писал Ольгины портреты, да с рыжей занимался. Ольга потихоньку в дела хозяйственные вникала, и живот ростила, вместе с тем приобретая в походке плавность и солидность.

А Лизка... Ну что Лизка, у рыжей теперь новая блажь в голове играла. По дому она ходила исключительно в малярной робе, в краске извазюканной. Вид имела пришибленный да мечтательный, будто у блаженной. И на слова, к ней обращенные, реагировала с задержкой, а когда и вовсе не замечала. Да еще и малевала про всяк час, оттого встретить её за сим занятием можно было в самых неожиданных местах. Замурзанную, красками да углем перепачканную, но счастливо и увлеченно чиркающую что-то на бумажных листах.

А с середины марта, как итальянец восвояси отбыл, Лизка за картину принялась. Натянула холст на подрамник, отгрунтовала его по всем правилам, и у себя в комнате спрятала. А коли спрашивали, как бы на художества её взглянуть-то, так только бестолковкой крутила, и лишь Темникову видеть сей шедевр, дозволяла. Да еще повадилась перед большим, венецианской работы, зеркалом на полу сидеть, башку рыжую к рядом стоящему табурету прислонив. И малевала себя на отдельных листах, в то зеркало глядючи. Покуда Темникову не надоело на сию скульптуру в центре залы натыкаться, да он не распорядился зеркало в Лизкину комнату перенесть.

К слову сказать, его сиятельство к Лизкиным художествам отнесся очень странно, не сказать загадочно. Вроде и приветствовал сие начинание, а вроде и насторожен был отчего-то. Ольга как-то краем уха (не специально, упаси господь) услыхала что рыжая, каким-то чудом, уговорила Темникова для картины той позировать. И вот что дивно, княжич будто бы и возражал, но как-то вяло, — мялся, аки красна девица, смущался и краснел. А после слово с Лизки взял, что портрет сей никто никогда не увидит. Это при том, что пару портретов его в Питерском особняке висели. Ольга подивилась, конечно, таким обстоятельствам, но не долго: своих забот хватало.

Меж тем вьюжная зимняя хмарь к концу подходила, всё чаще в окна поместья Темниковых заглядывало мартовское солнышко, всё тяжелей было Ольге носить разросшееся чрево. И всё страшнее было ей в ожидании апрельский дней, в которые наступит срок разрешаться от бремени. Софья обещала подъехать к родинам, поддержать сестренку, но утешало это слабо — страх никуда не девался. Впрочем, сии страхи и сомнения Ольга в себе держала, никак не выказывая. Ведь что толку жаловаться, все женщины через это проходят, и ничего — живы и довольны даже. А ходить про всяк час с унылою миной, да трястись аки жеребенок от мамки отнятый, так это и себе душу измотать, и всему окружению. Потому и старалась она быть веселой да приветливо, рачительной хозяйкой и женой покладистой. И будто бы всё ей удавалось. По крайней мере, Александр Игоревич замечаний не делал, и гости тако же рожи не кривили.

А гости у Темниковых бывали. И помещики окрестные с новой хозяйкой поручкаться заехавшие, и из Питера знакомцы не забывали — при оказии наведывались почтение засвидетельствовать. Тот же Пашка Востряков, как к себе домой захаживал, и без упреждения даже. Впрочем, Павлу Ильичу в сём дому завсегда рады были: удивительно легкий человек оказался. Ольга уж и не понимала, отчего при первой встрече он ей не глянулся.

Но случались и иные визитеры, эти приезжали к княжичу и подолгу в его кабинете разговоры вели. Об чем, не ведомо. Только Темников от тех разговоров то весел делался, то напротив желчен и раздражителен. И гости эти были не сказать что благородного сословия, но Ольга, по примеру княжича, разницы меж ними в обхождении не делала.

Особенно один ей запомнился, уж не знамо и почему. Приехал он вечером, аккурат перед ужином. Сам невысок и в платье поношенном, но держался с достоинством да глядел вокруг не робко, а скорее заинтересованно, будто сравнивая впечатления. Звался, господин сей, Петром Григорьевичем и чем-то неуловимо был похож на самого княжича. Может манерой подбородок к верху вскидывать, а может смуглою кожей. Темников, против обыкновения, гостя за стол подле себя усадил, да всё о делах Московских расспрашивал. Тот отвечал охотно и подробно, а сам всё на княжича искоса поглядывал, будто узнавал и не узнавал одновременно. После, когда мужчины по обычаю в кабинет удалились, Лизка, что за столом прислуживала, пожаловалась княжне что взгляд гостя того лихим ей показался. Впрочем, у рыжей, от занятий её художественных, в голове сплошное кружение сделалось, и оттого мнению девки безоглядно доверять не стоило. Как бы там не было, только поутру Пётр Григорьевич тот уехал, и более о нём не вспоминали.

Так за хлопотами да развлечениями и март прошёл. Весенними апрельскими ароматами в раскрытые окна пахнуло, клейкие листочки на клёнах проклюнулись, а Ольга поняла, что вот ужо и срок ей пришёл.

Февраль 1742

Никитка в тот день ногу повредил, не сильно, просто на крыльце поскользнулся неудачно. Вот и сидел в дому противу желания, а ведь ещё с утра планы у него куда веселее были. Ну, да что уж теперь говорить, день пошел, как пошёл, — сидел Никитка в большой комнате за столом да премудрость книжную постигал. Анисим во дворе обретался, и ударами колуна по мёрзлым полешкам, разряжал сосредоточенную тишину горницы.

Никитка потянулся, хрустнув позвонками, и, морщась от боли в подвёрнутой ноге, направился к печи — дровец подкинуть. В это же время на улице хлопнула калитка, послышались голоса, и с клубами морозного воздуха в дом вошёл Пётр Григорьевич. Никитка бросил взгляд через плечо и замер: очень уж дядя Петя странно выглядел. Треуголка в снегу на сторону сбилась, кафтан расхристан и мокр отчего-то. Лицо у Никиткиного воспитателя бледное и тревожное. Под ложечкой у юнца нехорошо заныло, в предчувствии дурных вестей.

Пётр Григорьевич, тяжело опустился на стул, уронил сжатые в кулаки руки на столешницу, и повёл по горнице невидящим взглядом.

— Сядь, — велел он коротко и замолчал, дожидаясь покуда отрок, кряхтя супротив него устроится.

— Что... — Никитка прочистил горло, — случилось чего, дядя Петя?

— Случилось. Да.

Пётр смахнул на пол треуголку и пригладил мокрые, как и кафтан волосы. Косица его расплелась и оттого чёрные с проседью пряди обвисли неприглядными космами.

— Случилось, — повторил он, пожевав губами. А после, вдруг, резко поднялся, и, прошагав к буфету, вынул из него початую бутылку хлебного вина да две чарки. Молча уселся обратно, молча разлил прозрачную коричневую жидкость. Двинул чарку к отроку и велел, — Пей.

Никитка недоумённо посмотрел на воспитателя, — не то чтобы он спиритус виниа никогда не пробовал, но любителем зелья сего не был. А чтобы дядя Петя, который и сам не водил дружбы со змием зелёным, ему предложил выпить, должно и вовсе что-то дикое приключиться.

— Пей! — повторил его благородие, — За упокой души выпить надобно.

Никитка, махом, опрокинул чарку и просипел, севшим от крепкого голосом, — Чьей души?

Пётр Григорьевич помедлил, налил уже себе только, и, покручивая чарку меж ладоней, уставился на отрока всё тем же отсутствующим взором.

— Ты, малец, небось, думал, я не знаю?

Никитка, недоумённо, уставился в ответ.

— О прогулках твоих к Темниковым не знаю, — пояснил Пётр Григорьевич.

— Я... — Никитка запунцовел щеками, что выглядело несколько потешно при его-то смуглости.

— Да не тушуйся, — махнул рукой его благородие, и содержимое второй чарки в рот закинул, — нешто я не понимаю — «кровь не водица» от её зова не убежишь. Давно ли понял, кто ты есть таков, а, Никита Игоревич?

— Так вы и не скрывали особо, дядя Петя, — неизвестно с чего ощетинился Никитка, — и даже напротив, подталкивали к сему пониманию, намекали всячески. А я ведь не дурак — разумение имею.

— Не дурак, не дурак, — покладисто проворчал воспитатель, — ну и? Что сам-то об сём думаешь? Как жизнь свою мыслишь?

— А что тут думать-то!? — изумился Никитка, — Они Темниковы, я Малышев. Разные фамилии разная жизнь.

— Стало быть, обиды на отца и брата не держишь? — испытующе глянул Пётр Григорьевич.

— За что обижаться-то? — развёл руками отрок, — Всю жизнь в обидках провесть — такого и врагу не пожелаешь.

— Верно, мыслишь, — криво улыбнулся его благородие, — и то, что судьбу свою сам выстраивать собрался, без оглядки на родство, тоже правильно. Только вот жизнь, Никита, такая штука что, не всегда чаянья наши исполниться могут. Иной раз оно так вывернется, что правильным и дельным будет забыть про свои хотения. Смекаешь о чём я?

— Пётр Григорьевич, — взмолился Никитка, — что ж ты душу томишь-то, загадки загадывая! Скажи уж прямо, — приключилось-то чего? Кого мы поминали только что?

— Беда, Никита Игоревич, — строго выговорил его благородие, и снова в две чарки налил, — беда в роду Темниковых приключилась. В твоём роду, Никита. Не осталось в семье более наследников. Никого, окромя тебя.

— Как!? — сглотнул противный тошный комок, подкативший к горлу Никитка, — а Арина? Сестрица моя, она как же!?

— А вот так! — зло отрезал Пётр Григорьевич, и выпил, стукнув опустевшей чаркой по столу. Никитка, механически, повторил за ним.

— Вот так. На карету, в которой Темниковы ехали, тати дорожные налёт устроили. Уж чего им надобно было, казны, али по другой какой надобности, то не ведомо. Князь, на выручку поспешавший, побил тех находников до смерти. Только не успел он, чутка. К тому времени и княгиня, и детвора мертвы уж были. Да и сам князь в сшибке пострадал, чудом карету с телами домой привёл. Как ещё не сомлел по дороге!?

— И Арина? — непослушными губами вымолвил Никитка.

— И Арина, — подтвердил Пётр Григорьевич, — все. Выпьем, давай за упокой.

— Нет! — категорично отрезал отрок, не стану.

Воспитатель его на это лишь плечами пожал, мол, как знаешь. И сам тоже пить не стал.

— А знаешь, наверное, ты прав: негоже такие дела во хмелю решать.

— Какие дела? — равнодушно поинтересовался Никитка.

— Я Анисима за экипажем послал, — будто, и не услышав продолжал Петр Григорьевич, — сейчас в порядок себя приведем, оденемся, да и поедем. А ты ещё и охромел так некстати.

— Куда поедем? — возмутился Никитка, — Зачем?

— Так к Темниковым и поедем. А ты куда думал?

Малец посмотрел на его благородие как на умалишенного. Даже головой покрутил, мол, не мерещится ли это ему, часом.

— Зачем? — повторил он, — Для какой такой надобности, сей визит потребен? Вот, приедем мы туда, и что!? Соболезнования высказать!? Так нужны они князю, только что семьи лишившемуся,наши соболезнования!? А что ещё мы сказать можем? Здравствуй, папа, вот и я!? — Никитка истерически хихикнул.

— А ну хорош! — пристукнул ладонью по столу Петр Григорьевич, — Разнылся аки девица под солдатом. Ты, верно, сейчас заметил: мы к князю едем. Понимаешь, к князю. Не к отцу и мужу, а к князю Темникову, главе рода коему уж не одна сотня лет. И род сей досе не прервался, потому что князья, при нужде, о личном горе позабыть могут, а вот о делах рода никогда. И так уж вышло, Никита Игоревич, что ты один ныне род сей древний продолжить можешь. Поскольку ты один из молодых Темниковых остался.

— Я Малышев! — зло процедил Никитка, — Малышев Никита Фомич!

— То ненадолго, — отрезал его благородие, — был Малышевым — станешь Темниковым, по праву станешь.

— А коли я не хочу!? Коли мне это не надобно!?

— Не надобно!? — Петр Григорьевич, в сердцах, вскочил и принялся расхаживать по комнате. По пути пнул неловко подвернувшийся табурет, и зло плюнул в, так и не прикрытую, дверцу печи.

— Не надобно, — повторил он, слегка успокоившись, — быстро же ты забыл «Малышев» кем являешься на самом деле. Глянь-ка — и часу не прошло. Эх, видать, не правильно я тебя, Никита, воспитывал, коли долг крови, долг рода пустыми словами тебе слышатся. Ну да что уж там говорить, ты ведь «Малышев»: грешно от Московского мещанина княжьих поступков требовать.

Никитка пропустил мимо ушей подвески его благородия, и, задумчиво, уставился в стену.

— А скажите мне, Петр Григорьевич, — не отрывая глаз от стены, выговорил он, — ведь, по всему судя, на семью княжескую, не грабежу разбойного ради, налет устроили — ну что взять с бабы да детей малолетних. Тут, видать, заказ на погибель Темниковых был. Что думаешь, дядь?

— Да, такое возможно, — согласился тот, — но к чему сии вопросы?

— А к тому, дядя Петя, что единственное чего я хочу сейчас, так это отыскать виновного в гибели Аринки. Отыскать и наказать стервеца. Ты мне поможешь, Петр Григорьевич?

— Я!? — удивился Никитин воспитатель, — я-то почему? Нет, помогу, конечно, но возможности мои не так велики, как тебе мнится. И потом, подумай просто, у кого в сыске больше шансов, у наследного княжича, чей отец немалый чин в тайной канцелярии занимает, аль у простого письмоводителя, хоть и в дворянском сословии?

— Думаешь? — внимательно глянул на него Никитка, — А коли я, по-твоему, сделаю, ты ведь в помощи мне не откажешь?

— Да куда ж я денусь, — просто сказал Петр Григорьевич, и потрепал Никитку по голове.

— Тогда ладно, — согласился отток, потирая оспины на лбу, — будь по твоему, пошли собираться.

А на следующий день весь Петербург новость обсуждал, — оказывается при нападении не все Темниковы погибли. Александр — наследник выжил, хоть и рану на голове заработал. Оттого, по первой, мёртвым был сочтён.

Ноябрь 1748

Отправив молодую жену в поместье, Темников вздохнул спокойно. Хлопотное это дело женитьба оказывается. И неважно что хлопоты практические на себя другие взяли. Само участие в сём действе столько душевных сил из него выпило, что диву даёшься как иные на эдакую авантюру добровольно соглашаются. Время, на все церемонии да обряды затраченное, иначе чем попросту потерянным бесцельно, княжич не видел.

Но господь милостив, вся суета не вечна, и Александр Игоревич пребывали в прекраснодушном настроении, и даже похвалил себя за идею Лизку туда же спровадить. Без рыжей, конечно, не так удобно, и непривычно даже, но гораздо спокойнее. За княжну спокойнее. Лизка ведь не гайдуки дуболомные что опасность видят лишь тогда как она под носом объявляется. Нет, шалишь, девка столько с ним прошла, столько повидала что на мякине её уж не провесть. Всяку подлость она нутром чует.

И потому княжич спокойно курил, развалясь в кресле, и гишпанское вино попивал, покоем наслаждаясь. Наслаждался, покуда Лука бесшумно, как ему свойственно, в кабинету не просочился.

— Ну что тебе ещё надобно — недовольно вопросил Темников.

— Так это, баба к вашему сиятельству пришла, — пояснил своё присутствие Варнак.

— За для чего? — лениво поинтересовался княжич.

— Так бес её знает, — пожал плечами Лука, — пришла и говорит Александра Игоревича, мол, видеть желаю.

— Что за баба-то хоть? — выпуская очередной дымный клубок, вопросил Темников.

— Дык, Гендрикова, вернее Сафонова теперича, — пояснил Лука, — Марфушка, то есть.

Княжич некоторое время переваривал сии сведения, а после вскинулся, — Да, ты, дядька, видать ополоумел: кузину императрицы какою-то Марфушкою называть. Аль палок давно не получал!?

— Ну, давненько уж, — согласился Варнак, — вот как вашему сиятельству служу, так и не доводилось.

— И это упущение великое есть, — назидательно поднял палец княжич, — давай уж, зови сюда Марфушку Гендрикову. Тьху ты! Сафонову — никак не упомню.

Марфа Симоновна ворвалась в кабинету бледная, нервно комкающая в руках тряпицу кружевную. То ли плат, то ли ещё какую причандалу бабью. Ворвалась и сразу в ноги княжичу бухнулась, не дожидаючи пока Лука выйдет.

— Марфуша, ты чего!? — ошалело уставился на неё Темников, — Что с вами со всеми такое?

И мотнул головой, Луке на выход.

— Беда у меня, Александр Игоревич, — со всхлипом выдала Сафонова, — Мишу — мужа моего в крепость посадили, в Петропавловку. Вроде как умышлял он что-то противу императорской фамилии.

— Чего!? — Темников даже дымом поперхнулся от удивления, — Камер-юнкер, муж сестры императрицы!? Он у тебя что, на радостях умом тронулся, иль после свадьбы пил без просыпу?

— Не виновен он, Саша! — убеждённо воскликнула Марфа, — Вот те крест, не виновен! Оговорили его. Помогите, ваше сиятельство, на одного тебя надежда.

— На меня!? — Темников вина отхлебнул и к своим ощущениям прислушался, мол, не отравился ли он поганою брагой, и всё это лишь помрачение больного разума. Но нет, напиток тот заслуживал лишь искреннего восхищения, иного в княжьих погребах и не водилось.

— На меня, значит, — повторил он, — и чего же вы от меня ждёте, Марфа Симоновна? Я должен крепость на меч взять и всех безвинно пострадавших, во главе с вашим мужем, на свободу вывести, под торжественные песнопения? Или же тайно, под покровом ночи, в чёрной полумаске рожу спрятав, проникнуть в Петропавловку дабы выкрасть страдающего камер-юнкера? Аль вовсе государственный переворот учинить и самому на престол усесться?

— Да нет же! — заламывая руки воскликнула Сафонова, — Но...

— Какое там но!? — перебил её Темников, — Вы хоть понимаете в чём вашего мужа виноватят? Злоумышлять противу царской семьи, это похуже государственной измены будет. Отчего вы ко мне пришли? Отчего к сестре вашей царственной не обратились?

— Я пыталась, — всхлипнула Марфа Симоновна, — но Елизавета Петровна меня вон выгнала, и словами непотребными при том поносила.

— Дела-а, — протянул княжич, — что же такого благоверный ваш удумал, что и вас зацепило?

— Вот, — воскликнула Сафонова, — вот об том я и толкую. Узнайте что там на самом деле приключилось, не то я измучаюсь в неизвестности. Более ни о чём я вас просить не смею, но ради нашей дружбы вы могли бы хоть в этом помочь.

— Ради дружбы, — хмыкнул Темников, — ради дружбы, пожалуй, что и мог бы. Ладно, ступайте с богом — я подумаю что тут сделать можно.

— Спасибо Саша, — легко поднялась с колен Марфа Симоновна, и клюнула княжича поцелуем в щёку, — я знала что вы в горе моём меня не оставите.

— Ступайте уж, — проворчал Темников, — эх, а ведь так хорошо было. Спокойно.

***

Следующий визит Марфы Симоновны к Темникову состоялся через два дня. День потребовался княжичу на обдумывание ситуации, и ещё день для того чтобы подкупить старшего помощника младшего писарчука Петропавловской крепости. Ну, или кого-то в этом роде Темников не вникал. Так или иначе, но списки допросных листов, ныне у него на столе лежали. А сам Александр Игоревич с недоумением разглядывал сидящую перед ним Сафонову, и не знал как себя вести. То ли хохотать во всю глотку, то ли за голову хвататься.

— Ну, не томите же, Саша! — нарушила молчание Марфа Симоновна, — Удалось ли вам узнать что либо?

— Удалось, — подтвердил Темников, — и вам стоит успокоиться: дело и выеденного яйца не стоит. Вся эта история с злоумышлением есть ничто иное как неразбериха и плод болтливости некоторых особ.

— Это кого же? — хищно прищурилась кузина императрицы, — Кто та змея языкастая?

— Вы, Марфа Симоновна. Вы, да ещё Марья Симоновна Чоглокова. Знаете такую?

— Сестрица!? — изумлённо выдохнула Сафонова, — Но зачем? И я? Что вы этим сказать хотите?

Темников вздохнул, почесал шрам над бровью, и притянул к себе пачку листов.

— Это списки допроса вашего мужа, — пояснил княжич, — с пристрастием допроса. Михаила Ивановича под батогами спрашивали. И дыбою грозили, коли запираться станет.

— Ох, — прижала пальцы к губам Марфа, — батогами?

— Сударыня, — начал раздражаться Темников, — в Петропавловке хорошие дознаватели, работу свою они знают. Тем паче по таким ябедам. Ужели вы думали что мужа вашего токмо пожурят да отпустят? Вестимо батогами, и благодарите бога, и её императорское величество, что до дыбы дело не дошло. Так вот, — продолжил он, выговорившись, — что же в тех листах допросных писано. Так ну про первую вашу ночь мы, пожалуй, опустим, — хмыкнул Темников искоса взглянув на Марфу, отчего та покраснела, — ага вот — " в вечеру стал он Софонов ту свою жену с ласкою спрашивать, что до свадьбы... не имела ль она у себя любителей. И оная ево жена без всякого от него Софонова принуждения объявила, что у ней были любители. А именно Штроус, которой, будучи на Васильевском острову, в Новгородском архиерейском доме в темных сенях, положа на стол, изнасилничал.

Да в собственном Ея Императорского Величества каменном дворце с камер-юнкером Сиверсом в саду, а потом неоднократно в разных дворцовых садах, з бандуристом Григорьем Михаиловичем на Смольном дворе в ее комнате, с певчими Калинником и с Матюшею. А с Сиверсом де перестала она любитца тому года з два, как определена мадам Шмитша«.[1]

— Боже! — вскинулась Марфа Симонова, суетливо заоглядывавшись, — зачем же он эдакое рассказывал!?

— Сударыня, — удивленно, вскинул бровь Темников, — в Петропавловке спрашивать умеют. Там припомнишь, да расскажешь то чего и вовек не знал. Другой вопрос для чего вы это супругу своему доложили.

— Просто честною перед ним быть хотела, — пояснила та, — и потом о вас ведь я не говорила.

— Ладно, — чуть улыбнулся княжич, — поглядим к чему честность сия привела, — «... и сказал только, что ежели она впредь с вышеобъявленными любители будет любитца, то он, Софонов, как ее, так и себя заколет шпагою».

— Ну, понимаете теперь? — Александр Игоревич вопросительно взглянул на Сафонову.

— Что?

— Пресвятые угодники, — вздохнул Темников, — вот оно, то самое злоумышление противу царской фамилии. Вы Марфа Симоновна, как не крути, а двоюродная сестра Елизаветы Петровны, и, стало быть, такоже к императорской семье относитесь. А тут вас шпагою зарезать грозятся, — княжич коротко хохотнул, выказав тем самым свое отношение, к умению камер-юнкера тою шпагою орудовать. Ну, а далее всё просто: вы рассказали сестре о сей неурядице, зачем кстати? А она ужо донесла эту весть до ушей её императорского величества. Вот и результат: — Сафонов в крепости, императрица во гневе, а вы сидите у меня с глазами на мокром месте.

— Так что же делать? — всхлипнула Марфа.

— А ничего не надо, — устало вздохнул Темников, — подержат вашего благоверного в заключении немного, за жестокое обращение с женой, да и отпустят с богом. Сами понимаете, истинную причину ареста обнародовать никто не станет. Очень уж ваши шалости с «Бандуристами» — Темников хмыкнул, — на репутации двора плохо сказываются. Ну, а вы, коли хотите, бросьтесь в ноги её величества и в грехах покайтесь. Глядишь поможет.

— Спасибо Саша, — поднялась с кресла Марфа Симонова, — спасибо — я знала что вы меня не оставите.

— Угу, буркнул княжич, — ступайте уж. И это, сударыня, дело конечно не моё, но попробуйте задуматься о смысле слова — «верность».

Август 1747

Веселый дом мадам Жози, как и все заведения, подобного рода, располагался за городом. И хотя от француженки у дородной хозяйки борделя был лишь гнусавый голос и уродливая мушка над верхней губой, это ни сколько не умаляло её природного шарма. Тёткою, мадам Жози, была незлобивою, весёлою, до легкомысленности, и не болтливою при том. И в заведении завсегда порядку придерживалась — в залах да комнатках чистота царствовала, а барышни были бодры и ухожены.

Кто знает, из этих ли резонов, аль ещё по какой причине, только Темников исключительно в этот дом захаживал, иными пренебрегая. Так мало того, из всех девиц, на мадам работающих, он лишь с одной уединялся. С белобрысою чухонкой, что на имя Катька отзывалась. А коли та занята была с другими гостями, так просто за столом сидел, пил, да музык слушал.

Павел Ильич подтрунивал над другом за эдакое постоянство. Но Темникову всё — «как с гуся вода»: отшучивался в ответ, и опять Пашку к мадам Жози тянул. Вот и ныне, сговорились они в сём дому свидеться.

Востряков явился с некоторым опозданием и княжича ужо не застал, тот наверху со своей чухонкой уединился. Но заказ оставил, и едва Павел Ильич за стол уселся, половой его поприветствовал, и закуски выставил. Ну и вина подал, само-собой. Тут вкусы Темникова уж изучили, подавали не спрашивая. Только Востряков кубок опрокинул, глядь, княжич сверху спускается. Рожа довольная как у кота, а следом Катька — чухонка его семенит. За стол уселись, поздоровались, и Сашка на еду набросился. Будто месяц голодал то этого. Вообще Павел всегда удивлялся куда в княжича всё это влазит, при его-то субтильном телосложении. Словом Темников лопает, а девка в рот ему заглядывает, и ласковые скабрёзности на ушко шепчет. Вот прям идиллия умилительная.

Отчего-то в этот раз картина сия раздражала Вострякова своей неуместностью. Вот так подумать, сидят за столом наследный княжич и девка непотребная, а со стороны глянуть — прям пара семейная ужинает. И благо, девка бы была путящая, так нет, моль бледная, у коей ни ресниц, ни бровей не разглядишь. Востряков даже краем уха слышал, когда мадам чухонку за какую-то провинность отчитывала, что держат ту исключительно удовольствия Темникова для. Мол, кроме княжича любителей на её прелести не сыскать. Оттого и кривился Павел Ильич, недоумевая, откуда такая привязанность.

Впрочем, Александр, быстро углядел его состояние, и Катьку отослал, он всегда такие вещи загодя чувствовал.

— Случилось, что? — поинтересовался Темников, себе и приятелю кубки наполняя.

— Ерунда, — отозвался Павел, — пустое. Просто никак в толк не возьму, оттого мы с тобой по девкам лишь в это заведение ходим.

— Ходи в иное, — пожал плечами княжич, — разве ж я запрещаю.

— Да я и хожу, — озлился Пашка, — а вот ты прям «верность» чухонке своей хранишь!

— Да хоть бы и так, — улыбнулся Александр Игоревич, — верность хорошее слово — мне нравится.

— Не понимаю! — воздел руки Павел Ильич, — Вот, хоть убей не понимаю! Мы молоды, здоровы, состоятельны. Не сильно обременены службой государевой, самое время жить, что-то новое каждый день узнавать, искать и находить.

Темников выслушал этот спич с улыбкою, и кубок в руки разгорячившемуся Преображенцу сунул. Дождался покуда тот выпьет и пояснил, — Вот верно ты сказал: искать. А к чему искать, коли всё уж найдено? Меня здесь хорошо принимают, кухня выше всяческих похвал, да баба удобная — что ещё надобно?

— Тьфу-ты, — в сердцах сплюнул Востряков, — рассуждаешь как старец древний. И позволь поинтересоваться, что же ты искал в домах веселых?

— Да, всё то же, — хмыкнул княжич, — верность.

— А!? — Пашке показалось что он ослышался, — Верность!? У блядей!?

— Да хоть бы и у блядей. Верность, она, знаешь ли, дружище, от ремесла не зависит. Это несколько иная категория.

— Чудны дела твои господи, — восхитился Павел Ильич, — у всех гвардейцев друзья — люди как люди. Бабники да выпивохи, лишь у меня не от мира сего. Странный ты человек, твоё сиятельство. Верность у непотребных девок ищешь, иным забавам упражнения со шпагою предпочитаешь. Хорошо хоть от вина нос не воротишь, а то я бы и не знал что думать.

— На том стоим, твоё благородие, — отсалютовал ему кубком Темников. На том и стоим.

— Всё одно понять не могу, — не унимался Востряков, — для чего верность искать коли у тебя Лизка есть? Вот уж вернее девки не сыщешь! Только позавидовать можно.

— Лизка! — как-то разом помрачнел его сиятельство, а после вина выпил, товарища не дожидаясь, и принялся трубку набивать, в пространство глядючи. Пашка, уж решил, было, что ответа не дождется, но княжич, закурив, и дым к потолку выпустив, прочистил горло и заговорил.

— Лизка, друже, это особый случай. И верность её, тоже особая. Ты вот не понимаешь сейчас, только верность такая есть ноша тяжкая, неподъёмная. И нести на себе её преданность, очень трудно. Очень почётно, но трудно. Так что поверь, друже, завидовать тут нечему. Лизкина безусловная верность это, прежде всего, страшно. Очень страшно.

Апрель 1749

Для появления на свет, ребёнок Ольги выбрал прекрасный день. Солнечный и теплый. К тому же, все важные и значащие люди в будущей жизни малыша, как нарошно, к этому дню в поместье собрались. Впрочем, почему как? Нарошно и приехали. Во главе с князем Игорем Алексеевичем. Востряков, правда, с княжичем уже неделю здесь отирались, пили беспробудно, да на заднем дворе из пистолей палили, курей пугая и отвлекая Лизку от её занятий художественных. Ну а Соню с родителями, ужо князь с собой привёз, поездом.

Ещё с утра Ольга поняла что сегодня что-то да будет. Настроение стало такое бедовое, и ожидательное. Эдакий кураж пополам с испугом. Вот прямо с утра она как в Софью вцепилась, так и не отпускала более.

А к обеду всё и завертелось. Сначала воды детские ушли, вызвав у Ольги недоумение. После боль тянущая низ живота охватила, не сильная пока. Охватила и сгинула бесследно. Покуда Софья бегала да народ скликала, боль вернулась ещё и поясницу с позвоночником охватывая. Но как вернулась, так и скрылась в далёке.

И вот тут Ольга уже перепугалась до смерти, ей показалось что она вот, прямо сейчас, родит здесь, посреди коридора и помрёт в одиночестве. Ничуть не бывало, набежали, налетели откуда-то, заохали, юбками зашуршали. И матушка прибежала, и повитуха Ульяна, что уже седмицу в дому княжьем проживала, и даже Матрёна-ключница примчалась для чего-то. Ольгу подхватили под руки, да в комнату, загодя приготовленную, повлекли. Раздели, до исподней рубахи, на кровать уложили, и давай хлопотать вокруг. Ульяна-повитуха морщилась, конечно, но противу княжеских родичей рот разевать не смела. И понеслась потеха, Ольга и дышала, и бранилась, за языком меж тем следя, дабы лишнего не брякнуть, чего, людям не посвящённым, знать не требовалось. До вечера эдакая канитель продолжалась, и чем дальше тем больше Ольга впадала в панику, не веря словам утешительным, и слабого голоса повитухи, почитай что, не слушая.

Софья с матушкой, как бабы в этом деле опытные, всё её подбадривали, да по голове гладили, но помогало сие слабо, подступающие ужас и изнеможение отогнать не могли. И тогда Лизка явилась. Злая и встрёпанная, даже робы малярной не сменившая. Явно её от художеств отвлекли да на разведку отправили.

Рыжая, с видом фельдмаршальским, оглядела поле брани, и, что-то для себя решив, распоряжаться принялась.

Первым делом она всех посторонних вон выпроводила. При том никакого пиетету к званию дворянскому не проявляя, и, в словах ругательных, не стесняясь совершенно. Что удивительно, послушали её беспрекословно, и Софья, и матушка, и, что удивительно, суровая Матрёна Игнатьевна. А оставшись одна, с Ольгою и повитухой, тут же Ульяне оплеуху закатила, да велела дурью не маяться, а помогать родильнице как следует.

Дело разом на лад пошло, повитуха командовала, Ольга выполняла, а Лизка следила чтоб та не разнюнилась, да себя жалеть не принялась.

— Вот, вы тут, княжна, ноете — «тяжко, мол», а думаете мужикам сейчас легче? Вот уж, ничуть. Оне бедные, с обеда, вино пьют за успех предприятия. Полагаете легко столько спиритусу выжрать да мордою в стол не уткнуться!? Но нет, держатся стойко, да ещё и дворню в сём участвовать заставляют, не щадя ни живота, ни здравости рассудка. Пашка Востряков, вон, после вчерашнего не отошедши, ужо и говорит с трудом, однако же, как и положено лейб-гвардейцу не сдаётся. А батюшка ваш с князем-то, у них и годы уж не те, а от молодёжи всё таки не отстают. Лишь вы, барышня, разлеглись эвон аки королева, да стонете. И не стыдно вам?

Так живо всё это рыжая рассказывала, столько убеждённости было в её голосе, что Ольга и впрямь уверилась будто роды есть плёвое дело. Она ухитрялась даже подхихикивать Лизкиным бредням. А когда пожаловалась что обессилила совсем, измаявшись, девка пояснила что та слишком много мощи в крики бесполезные вкладывает. И тут же предложила разделить обязанности.

— Значит так поступим, — сообщила рыжая вцепившейся ей в руку Ольге, — вы тужьтесь, а я заместо вас голосить стану.

Что и продемонстрировала, завопив дурниной во всю мощь молодых лёгких. Да так что даже повитуха шарахнулась и креститься принялась.

Так и пошло Ольга тужилась, Лизка орала, а Ульяна вздрагивала и явно уже жалела что с этими придуравошными связалась.

Вот под Лизкины вопли и народился на свет наследник Темниковых. Парень крепенький и с волосьями чёрными. И как-то так вышло, что первой к кому он на руки попал рыжая оказалась. Она же и пуповину ему перерезала. А после, обтерев, мальца на живот к Ольге плюхнула. И взглянула на княжну с восторгом и, каким-то благоговением даже. А после поклонилась кровати низко, в пол, как в старину.

— Ну, здравствуй, княжич, — степенно проговорила рыжая, — долгих лет тебе, и счастливой жизни, твоё сиятельство.

Ребятёнок, ответил на это басовитым ором.

Меж тем Ульяна, пользуясь случаем, за дверь выскользнула, дабы, радостной вестью, народ осчастливить. Тут же дверь на распашку, и в комнате стало тесно от пьяных, взволнованных и радостных лиц. Через толпу родичей Александр Игоревич протиснулся с, на удивление, трезвым и внимательным взором. То ли Лизка наврала про то, как мужчины наследника дожидались, то ли княжич ограничивал себя ради такого случая.

Темников подошел молча Лизке кивнул — «Давай, мол». Рыжая указание поняла, и аккуратно подхватив орущего младенца под головку передала его княжичу. Ольга даже дышать забыла, в тревожном ожидании, как то Александр Игоревич примет её дитя. Нет, коли обещался своим его считать, то так тому и быть. Слово Темниковых твердо, в этом она уж убедилась. Но одно дело статус да положение, и совсем другое душевная расположенность. Вот не полюбит княжич мальчонку, оно и не страшно, вроде, но и жизнь без отцовой ласки, уж не та выйдет.

А княжич, дитёнка, тем временем принял, осмотрел, в руках понянчил, а после взгляд на Ольгу перевёл и улыбнулся ей ласково и благодарно. «Спасибо» — одними губами шепнул. Княжна облегченно выдохнула, а малец, не прекращая орать, струйку пустил. И в аккурат на безукоризненно чистый камзол княжича.

Темников расхохотался хрипло да весело, и объявил громко, — Димкою его назову. Дмитрий Александрович Темников будет. Виват княжичу Дмитрию!

[1] Здесь и далее выдержки из допроса камер-юнкера Сафонова Михаила Ивановича от 18-го ноября 1747г.