Чёрный княжич

Глава 7. В которой будут оспа, вода, огонь и разговоры. А Темников начнёт охоту на дурака.

Январь 1744

Темников сидел, откинувшись на бревенчатую стену предбанника, даже, наверное, полулежал. Верхнюю одежду он успел скинуть, и теперь на нём была лишь сорочка с распахнутым воротом да простые порты. Вся его поза говорила о расслабленном отдыхе, о спокойствии и умиротворении. Говорила, пока Лизка не устроила театр с заголением.

Глаза княжича расширились, он судорожно сглотнул и замер на вдохе. И Лизка замерла, на княжича уставилась, а в головёнке рыжей пустота, ни одной связной мысли. Ей бы отшутиться, али хоть ойкнуть по-бабьи, так нет, стоит и не моргает даже. Темников кхекнул, прочищая горло, и только теперь девка увидела, с какой жадностью его взгляд вцепился в край рубахи, так издевательски замерший на границе сокровенного бесстыдства. Как побелели его пальцы, сжавшиеся в кулаки. Как напряглись ноги, босыми ступнями упираясь в доски пола. Поза княжича выражала полную готовность сорваться с места и ринуться… Куда? К ней? Лизка вдруг ясно осознала, каких усилий стоит Александру Игоревичу удерживать себя на месте. Осознала и, решившись, потянула подол дальше, вверх. Сначала медленно, несмело. А после, разглядев в чёрных искрах Темниковских глаз нетерпеливо-жадное одобрение, быстрее, решительней. Ещё раз замерла, уже снявши рубаху, но всё ещё прижимая её к груди, а потом отбросила тканую броню и даже руки чуть в стороны развела, полностью раскрываясь перед этим голодным тёмным омутом.

— Красивая, — прохрипел княжич совершенно севшим голосом, — такая… красивая.

Лизка улыбнулась несмело и шагнула вперёд. И ещё раз шагнула, и ещё. Пришла. Темников обхватил её руками, ладони на пояснице соединив, лицом к животу прижался крепко и выдохнул облегчённо. Лизка ажно охнула утробно от такой-то ласки, а после пальцы дрожащие в волосы ему запустила и замерла. Пару мгновений неподвижности и она почувствовала губы княжича, не поцелуй даже, а так, будто он кожу её вдохнуть пытается. Будто он ею, Лизкою, дышать надумал вместо воздуху. А в следующий миг она неведомым образом уже на лавке очутилась, так что под задом доски твёрдые, а плечи и голова на коленях у его сиятельства устроились. Пальцы Темникова, чуть подрагивая, лица её касались, оглаживали, черты обрисовывали, так слепец незнакомца «увидеть» пытается. Только Темников не слепец: эвона как в глаза смотрит пристально, а во взгляде и страсть жадная, и усмешка горделивая, и… любопытство? Матерь божья царица всеблагая, до чего же Лизке этот взгляд нравился. Под ним она, и впрямь, себя красивой чувствовала и желанной к тому же.

Персты княжича сорвались с Лизкиного подбородка и мягко, невесомо касаясь горла, двинулись к груди. Девка задержала дыхание, когда его ладони, чуть подрагивая, остановилась над навершиями её, коли уж по-правде, невеликих всхолмий. Ладони чуть опустились и вновь рванулись вверх, будто опасаясь пораниться. И от этого прикосновения-неприкосновения Лизке стало так колко радостно, такое утомительное удовольствие несли в себе ласки Темникова, что она подалась за руками вслед как бездомный кошёнок за погладившим его ненароком дитём.

Касания княжича были мягкими, осторожными, Лизка даже могла бы сказать робкими и несмелыми. Могла, кабы это кто другой был, а не Темников. К его сиятельству слова сии примерять глупостью несусветной казалось. Но пуще всего будоражили её нутро не откровенные касания и не тяжёлое дыхание Александра Игоревича. Его глаза, этот взгляд изучающий, испытывающий неотрывно следящий за дрожанием ресниц, за изгибами губ, за быстро меняющимися гримасками. Темников, не отрываясь, приник взором к её лицу, и Лизка в ответ даже моргать не смела. Лишь чувствовала, как мучительная истома расползается вдоль хребта, как ноги сами по себе раздвигаются в стороны, бесстыдно открывая доступ к сокровенному.

Пальцы княжича нырнули в рыжий пожар её междуножья, и Лизка вдруг ощутила, что во всём мире божием не осталось воздуху. Вот вроде и дышит она, грудину чем-то заполняет, а кажется, будто пустоту вдыхает. Темников продолжал движения рук, меняя ритмы, изучая и подстраиваясь, а Лизке вдруг примерещилось, что она по тёмной поре по двору идёт. А в руках у неё таз с водой колодезной, холодной и вкусной до изумления. Таз полон и тяжёл, но Лизка несёт его, страшась расплескать. Потому что пролить ту воду страшно так, что губы дрожат, жутко так, будто умрёшь после этого, и… невыносимо притягательно. А с каждым княжичевым движением, с каждым вжиманием пальцев в её естество словно ещё кружку сверху доливают. Лизка замирает, напрягшись, вытянувшись, в попытке остановиться, удержать равновесие, но тут Темников касается губами уголка её губ. Девка мотает головой, отказываясь признавать поражение, разворачивается и, неожиданно уткнувшись в живот княжичу, втягивает сквозь ткань сорочки до невозможности одуряющий запах распалённого тела. И всё. Не донесла, расплескала, не выдержала. Ухнула с головой в болючую нежность, захлебнулась радостным ужасом. Её так придуманной той водой окатило, что Лизка забила пятками по струганным доскам, замычала Темникову в живот протестующе. А руками от воздуха судорожно заотталкивалась.

После, когда княжич уходил ужо, так и не попарившись, она, решившись, предложила: — Ваше сиятельство, когда ввечеру постелю вам стелить стану, я могу… Нет, — тут же поправилась, — я хочу до утра у вас остаться. Ежели дозволите, конечно.

Темников замер в дверях, будто бы колеблясь, а после хмыкнул неопределённо и, не оборачиваясь, обронил: — Дозволяю.

Сентябрь 1748.

Раньше, до отъезда Софьи Николаевны в Петербург, отношения меж сёстрами Барковыми были… да никакими они не были. Слишком большая разница в возрасте для дружбы и слишком разные характеры. Соня девицею была упрямой и немного вздорной. Оттого Николай Иванович, человек по натуре мягкий и всякого скандалу бегущий, даже не пытался сладить со старшей дочерью. Меж тем девица сия с младых ногтей чётко разумела, чего она хочет, а пуще того, чего не хочет.

Не хотела она всю жизнь оставаться провинциальной барышней. Не хотела выходить за одного из соседей, такого же замшелого провинциала, и до скончания дней гонять ленивую дворню, да отмечать в амбарной книге сколько возов сена на продажу ушло. Софью Николаевну манили большие города, блеск столичной знати и кипение страстей в дворцовых интригах. Бог весть, каких усилий стоило батюшке устроить ей поездку в Петербург на мескерад. Какие связи он задействовал, какие знакомства вспоминал. Однако же устроилось. В столицу они съездили. А там Соня, используя всё своё обаяние вкупе с упёртостью, за один вечер очаровала наследника рода Зваричей, блестящего офицера лейб-гвардии Семёновского полка, двадцати пяти летнего красавца Владимира Андреевича. Да так очаровала, что к окончанию седмицы, отведённой на Питерский вояж, он у её батюшки руки Сонечкиной попросил.

Со свадьбой тоже затягивать не стали, и вскорости Софья Николаевна Зварич отчий дом покинула, и даже погостить не наведывалась. Родители тоже лишь пару раз к ней приезжали, и то на рождение внуков. Вот так и вышло, что сёстры почитай семь лет не виделись. И не увиделись бы ещё, кабы Николай Иванович письмо старшей не написал. Конечно, бумаге он стыдных подробностей не доверил, отписал лишь, что Ольга суету мирскую отринуть собирается да пострига жаждет. И коли Софья с сестрёнкой попрощаться желает то сейчас самое время.

Соня как письмо то получила, так и сорвалась на родину сестрицу вразумлять. Нет, противу монастырей она ничего не имела: кто-то ведь должен перед лицом господа грехи людские отмаливать. Но почему Оля? Что девица девятнадцатилетняя о грехах знать может? Чем ей мир вне стен обители не угодил ужо? Оставила сыновей на Володиных родителей и приехала. И сразу, не сменив одежды дорожные, Оленьку разыскивать стала.

Младшая Баркова в саду отыскалась, в беседке. Да не одна. Софья сестрицу помнила вечно смущающимся, угловатым подростком, эдаким щенком нескладным. А теперь перед нею львица молодая предстала, сильная да уверенная. Эх, как она эту болтушку соседскую отбила, и не постеснялась же князьями какими-то пугать. Толком Соня разговор не слышала, поняла лишь что рассорились подруги. А как, да почему и неважно, в общем-то. Лишь когда Местникова ушла, а скорей даже убежала, Софья сестру окликнула. Та развернулась испуганно. Взрослая, красивая, черты их Барковские фамильные помягче чем у самой Сони будут. Только мордаха зарёванная, да нос припухший, а так всем хороша девица.

— Соня приехала, — выдохнула Ольга обрадовано и обниматься бросилась. Обняла крепко, засопела, как в детстве, обиженно, когда ударилась больно, а в рёв пускаться не велят.

— Ну-ну, — успокаивающе погладила её по плечу Софья, — будет тебе, маленькая.

— Эй, — шутливо ткнула старшую сестру кулачком в бок Ольга, — я не маленькая! Это ты дылда! И хихикнула, носом шмыгнув. А после ухватила Соню за руку и в беседку потащила на лавку.

— Ну, рассказывай давай. Как живётся тебе, как там мои племянники, как Питер?

— Тише, тише, — подняла руки в останавливающем жесте Софья, — не части. Всё расскажу, всё поведаю. Но после. Ты сперва объясни, что за блажь в голову тебе взбрела, в какой монастырь ты собралась?

— Пустое то, — посерьёзнела Ольга, — никуда я уж не еду.

— А всё же? Что было-то?

— Потом, — отмахнулась Ольга, — нет желания рассказывать.

— Оля! — как встарь, попыталась надавить голосом Софья.

— Соня! — проявила непокорство младшая сестра.

«Совсем выросла девочка, — с неожиданной теплотой подумала Софья, — теперь на неё уж не цыкнешь, не приструнишь. Теперь с ней считаться придётся».

— Оленька, — изменила она тон, — ну пойми же ты, маленькая, я ведь переживаю. Я как письмо от батюшки получила, так с тех пор и места себе не нахожу. Не знаю что уж и думать. Я ведь всегда на твоей стороне, сестрица, поделись, расскажи что случилось-то.

— Всё хорошо, — Ольга успокаивающе тронула сестру за плечо, — всё уже в порядке. А случилось… Она замялась. Ольге страшно не хотелось врать, но и правду говорить было никак нельзя. Княжич по этому поводу высказался вполне определённо, и нарушать их договорённость она бы не осмелилась. Наконец решившись, она начала. — Соня, этим летом кое-что произошло, — Ольга мялась и запиналась в попытках подобрать верные слова, — я от Местниковых возвращалась, когда на нас напали, ну на карету то есть.

— Господи, — ахнула Соня, — кто?!

— Не знаю, разбойники какие-то, да и неважно сие. Охрану нашу всю побили, а меня с Дашкой в полон захватить вознамерились. Ольга всё убыстряла речь, нервно комкая платок.

— Но всё же свезло нам: один молодой дворянин с оказией в тех местах случился. Вот он со своими людьми татей-то и упокоил, а после до дому нас сопроводил.

— Господи, — повторила Софья, — как же ты напугалась, бедная, что в обители спрятаться решила.

— Нет, — возразила Ольга, — не так. Вернее да, напугалась, конечно, но в монастырь не за тем уйти собиралась. Понимаешь, — она вновь замялась, подбирая слова так, чтобы и не соврать и в то же время правду утаить, — тот дворянин, ну что меня от лихих людей уберёг. Я ведь ему благодарна была безмерно. Вот. А после он уехал, и чуть позже некое обстоятельство обнаружилось. Понимаешь?

Софья недоумённо смотрела на сестру.

— О боже, Соня, — Ольга спрятала лицо в ладонях, — непраздна я. Понимаешь теперь?!

— Ты что?!

— Да, — кивнула младшая сестра, по-прежнему прикрывая лицо, — так вышло.

В беседке повисла тишина, слышно было, как гудели одуревшие и злые осенние мухи. А где-то в доме кухарка распекала нерадивых помощников.

— А… — начала было Софья, но запнулась. Помолчала, собираясь с мыслями, подумала и заговорила уже уверенно, по-деловому.

— Ежели ты полагаешь, сестрица, что я сейчас стыдить тебя стану, так вот нет. Даже и не подумаю. И вполне могу тебя понять. Кровь, стрельба, шпаги. До шпаг ведь дело дошло?

Ольга кивнула.

— Ну вот, я и говорю, вокруг смерть и ужас, а тут он. Сильный, смелый, надёжный. Так ведь было?

Новый кивок.

— И как тут разглядеть иную опасность что девице неискушённой грозит. Конечно же, ты ему доверилась. Или… — вдруг насторожилась Соня.

— Нет, нет! Что ты! — замахала руками Ольга. — Никакого принуждения. Он вёл себя сообразно чести дворянской.

— Сообразно, — скривилась, старшая сестра, — сообразно чести он к тебе и вовсе прикасаться не должен был. И даже смотреть в твою сторону без необходимости. Впрочем, господь с вами, не о том речь. Монастырь да, в твоём случае выход конечно, но надо признать выход дурацкий. На такое лишь от отчаянья решиться можно. У тебя и родители живы, а коли пересудов провинциальных боишься, так завсегда ко мне переехать можно. И не перебивай, — остановила она пытавшуюся что-то вставить Ольгу, — никакой приживалкой ты бы не была. Мы сёстры всё же — родная кровь. Но то так, на крайний случай. А покуда предлагаю дворянином твоим заняться. Ты запамятовала, поди, но семья моя вес изрядный имеет, в столичном-то обществе. Мы этого твоего спасителя так на всю империю ославим, что он на коленях приползёт руки твоей просить. Государыня императрица к тому же, любит такие браки устраивать, а Володе она благоволит, и ябеду мою всяко без внимания не оставит.

— Да я… — вновь собралась возразить Ольга.

— И слушать ничего не желаю! — категорично отрезала Софья. — Благодарность благодарностью, но совесть-то иметь нужно. Ну-ка, быстренько называй мне его имя, надеюсь сей «спаситель» представился. Просто назови имя. Согласись, что хотя бы это я должна знать.

— Темников, — устало выдохнула Баркова.

— Ага, — возликовала Соня, — значит Темников! Постой. Какой Темников?

— Наследный княжич Темников, — со скрытым злорадством, проговорила Ольга, — Александр Игоревич.

— Дела, — озадаченно выдохнула Софья Николаевна, — с этим да, с этим не сладить. Ему и на мнение людское начхать, и императрица из-за нас ссориться Темниковыми не станет. Разве вот на совесть надавить. Да там такой фрукт, что ты!

— Соня, — Ольга взяла руки сестры в свои и легонько встряхнула, — успокойся, ничего этого более не надо. Я замуж выхожу.

— Замуж? — на мгновение удивилась Софья, но тут же продолжила в своей напористой манере. — Ах, ну да, за Местникова. Что ж, со стороны Ильи Константиновича это воистину благородный поступок. А сестра его, стало быть, о твоих обстоятельствах прознала и приехала недовольство своё выказывать. Вы ведь потому ссорились?

— Боже мой, Соня, — расхохоталась Ольга, — тебе бы пиесы писать, успех был бы, несомненно. Нет оба раза. Ссорились не потому, и замуж я выхожу за Александра Игоревича.

— За какого Александра Игоревича? — растерянно моргнула Софья Николаевна.

— Так за Темникова же!

— Ага. Сестра Барковой, порывисто поднялась на ноги и нервно зашагала по беседке. Два шага в одну сторону, разворот, два шага в другую.

— Ага, — повторила она, — верно, я чего-то ещё не знаю. Ты не могла бы, душечка, не томить, а обсказать всё по-порядку, как водится.

— Могла, разумеется, кабы ты не перебивала.

Софья картинно выпучила глаза да рот руками зажала.

— Приезжал княжич намедни, — хихикнув, продолжила Ольга, — Как услыхал о ребёнке — обрадовался и сразу руки моей просил. На коленях, кстати, как ты и грозилась. Говорил, что жизни своей без меня не мыслит более, и что каждый божий день обо мне думал.

— Надо же! — удивилась сестрица. — А мы точно об одном и том же человеке говорим?

— Уж будь уверенна, — подтвердила Ольга, а про себя подумала, что у неё вышло не соврать ни единым словом. А княжич как знал, что ей о сватовстве рассказывать придётся, оттого и разыграл сие представление.

— Однако, — потёрла лоб Софья Николаевна, — вот даже и не знаю — радоваться теперь иль печалиться.

— Что так? — Вот смотри, — начала Софья, — с одной стороны всё замечательно: род славный да известный, и достаток, и влияние — всё при нём.

— А с другой? — заинтересовалась Ольга. — С другой сам княжич Темников, вернее его репутация. Ты ведь и не ведаешь, поди, что о нём в свете говорят.

— Отчего же, — нахмурилась Ольга, — Настенька меня уж просветила.

— Вот как, — неприятно удивилась Софья, — впрочем, понятно. А знаешь, я всё же рада, что всё так вот обернулось.

— Рада?

— Да, — уверенно кивнула сестра, — бог с ним, с Александром-то, зато ты из глуши деревенской этой выберешься, в столице жить станешь со мною рядом. А я уж тебя без пригляду не оставлю. Мы на пару этого княжича шалопутного вот где держать станем.

И Софья, сжав маленький кулачок, победно взглянула на Ольгу.

— Пусть знает, хлыщ высокородный, каково это с Барковыми связываться.

— Пусть, — воинственно подтвердила Ольга и нижнюю губу выпятила.

Сёстры расхохотались весело, искренне, облегчённо. И с этим смехом все мысли дурные да тревожные из Ольгиной головы будто сквозняком выдуло. Так легко ей вдруг стало, так правильно, что даже обида на Настю, подругу детскую, сущей мелочью показалась. Соня сказала, что в имении задержится, Темникова дождётся, да потом они все вместе в Петербург отправятся. И закрутилось. Хоть свадьбу и не здесь гулять задумали, а в столице подготовка всё ж велась преизрядная. Соня и тут себя проявила, распоряжалась да организовывала всё как быть должно. Никакие возражения маменьки с папенькой в расчёт не принимались. А Ольга ходила успокоенная, довольная и слегка важная. То и дело замирая на полушаге да прислушиваясь к тому, что у неё внутри происходит. Софья смеялась над сим чудачеством, дескать, нечего там слушать пока, на что сестрица улыбалась загадочно и ничего не говорила. Дурнота её лишь поутру мучала, но Софья с маменькой успокоили, разъяснили, мол, нормально сие, то ребёнок, расти начав, голову ей кружит.

Так за хлопотами и срок подошёл Темникову приехать, только задерживался он что-то. Софья Николаевна на Ольгину обеспокоенность фыркнула лишь, заявив, мол княжич то такой человек, что и на собственные похороны опоздать может, а уж о свадьбе и говорить нечего.

А потом слухи пришли. Страшные. Сказывали, что убили Темникова. Живьём сожгли. Не опоздал он, стало быть, на похороны.

Октябрь 1736

Дом у Петра Григорьевича был невелик. Однако всё же это был дом, а не жильё при лавке в московском посаде. И у Никитки, вот уж диво, в сём дому своя горница имелась, от других наособицу. Комнатка, конечно же, оказалась совсем крошечная, токмо кровать да шкап платяной в ней разместиться смогли, но своя ведь, личная. А ещё Пётр Григорьевич одёжу ему справил, да не мещанскую, а как у настоящего барчука. Красивую и дюже неудобную, Никитка думал её снять, покрасовавшись, но его благородие запретил. Велел про всяк час это платье носить, чтоб как вторая кожа было.

Окромя них в дому ещё отставной солдат Анисим обретался. Он и сторож был, и кухарь, и ежели по дому чего исполнить надобно, так это тоже к нему. Никитка боялся его поначалу, и то сказать, здоровенный мужичина сутулый да патлатый, рожа диким волосом заросла. И молчит завсегда, лишь зыркает из-под бровей насуропленных. Боялся, но потом привык. К одеждам благородным привык тоже, и к занятиям грамотой да иными науками, и к обучению бою шпажному. Привык и не удивлялся ужо. А ещё Пётр Григорьевич его истории родов дворянских обучал, не всех вестимо, лишь самых значимых. Таких как Бабичевы с Темниковыми, Голицыны да Гагарины. К чему вся эта учёба его благородие не объяснял, а Никитка не спрашивал, здраво рассудив, что коли надобно будет так всё ему и обскажут.

Более всего его сам Пётр Григорьевич занимал. Ох и странный это был человек. Никитка-то раньше думал, что коли дворянин, так и денег у него без счёту, трать не хочу. А вот нет, как бы не так. Можа у других дворян так и заведено, но здесь не тот случай. Скуп был его благородие до невозможности, на всём экономил, каждую полушку считал. Платье то дорогое и парадное, в котором он в Москву ездил, по возвращении снял да до лучших времён припрятал. Сам же ходил в старом, чиненном-перечиненном. Экипажа своего не имелось, для поездок Пётр Григорьевич у знакомых одалживался. Харчевались они не то чтобы скудно, сытно вполне, но однообразно как-то. Матушка Никиткина и то побогаче стол собирала. И это всё при том, что Пётр Григорьевич отнюдь не бедствовал. Он и при должности какой-то обретался, и содержание ему выплачивалось, и иные дела тихие, но денежные его благородие крутил (уж в этом-то Никитка, будучи сыном лавочника, разбираться научился). А вот, поди ж ты, экономил на всём. Почти. Лишь на мальца серебро без счёту тратил. И одёжу ему справил самолучшую, и учителей не из дешёвых нанимал, и коли сладости какие на торгу попадались завсегда гостинца приносил. Словом, заботился о Никитке аки любящий родитель о драгоценном чаде.

Другой бы подумал, что то и есть Никиткин отец взаправдашний. Тем паче что и обликом они схожи были: оба смуглые да чернявые. Другой бы, но не Никита. Он ведь точно помнил, что Фома Малышев (коего он уж и в мыслях батюшкой величать бросил) с пьяных глаз его Никитой Игоревичем назвал, а никак не Петровичем. Ну а потом, когда геральдические тонкости осваивал, наткнулся Никитка на один герб презабавный. У всех ведь как, обычно зверь геральдический силён да грозен, лев там, орёл али ещё какая свирепая гадина. А на этом нет, иная животина намалёвана. Вот тогда-то «лисья кровь» и припомнилась. Никитка, затылок почесав, перерисовал сей знак, корявенько правда, ну уж как умел, да и прикрепил его в своей горенке на стенку, аккурат в изголовье. Пётр Григорьевич как сии художества увидел, лишь хмыкнул многозначительно да по голове мальца потрепал, а говорить не стал ничего. Так и жил Никитка до осени лишь науками себя загружая. А после беда приключилась — захворал малой.

Поначалу думали ерунда, безделица — простыл Никитка под дождём набегавшись. Его благородие попенял мальцу на неосторожность да отдыхать велел. Никитка и отдыхал, тем паче сил ни на что иное не оставалось. Жар да озноб его мучали и пить постоянно хотелось. После боли рвущие в членах да в крестце добавились. Тут уж Пётр Григорьевич обеспокоился не на шутку, и лекаря позвал — немца Липке. Немец осмотрел болящего ощупал, в рот да в ноздри ему позаглядывал, да и молвил страшное. Оспа мол у отрока.

Никиткин опекун ажно с лица спал новость сию услышав. Засуетился, задёргался, немца за грудки хватать пробовал было, да толку-то. Лекарь сразу сказал, что нет лекарств от напасти этой, всё теперь в руце божьей, коль на роду написано преодолеть сию хворобу так выживет малец, ну, а нет, значит нет. Болел Никитка тяжело, мучительно, слаб был настолько что и до ветру подняться не мог — под себя ходил. Но Пётр Григорьевич и тут его не оставил, самолично мыл да переодевал, рядом сидел да уксусом водой разбавленным лоб и грудь обтирал, чтоб, значит, огонь телесный уменьшить.

На четвёртый день хворому полегче стало, жар ушёл и ломота почти прекратилась. Его благородие обрадовался было, решил что ошибся немчура неверно болезнь определил, тем более что и язв никаких оспенных на Никиткином теле не появилось, токмо сыпь в паху да на животе. Однак Липке, вновь призванный, лишь головой сокрушённо покачал и объявил что самое худое впереди.

И верно, через седмицу язвы появились и отрок в беспамятство впал, в бреду метаясь. Марилось ему что потерялся он в дому пустом, огромном. И выхода найти не может. Бежит кричит по коридорам гулким, да всё без толку. А после в залу просторную попадает, вроде как для балов предназначенную, но сейчас тёмную и страшную. Вот стоит он той зале, по сторонам растерянно оглядывается, а тени на полу вдруг шевелиться начинают и густоты набрав лисами оборачиваются. А глаза у тех лис как уголья горят красным, и кричат они голосами воробьиными. Вором его ругают и кровь, неправдой добытую, вернуть требуют. Никитка бежать пытается, да куда там, лисы окружают его и зубами как иглы острыми в поясницу впиваются. После облегчение наступало ненадолго и опять всё по-новой.

Сколько Никитка проболел сказать он не мог, ему показалось что вечность, однако же господь не выдал оклемался малой. И тут уж не скажешь что помогло, то ли здоровье крепкое то ли молитвы Петра Григорьевича, но обошлось. Даже лик Никиткин от хвори той пострадал не особо, токмо два рубца на виду остались, на лбу в аккурат над левой бровью.

А первое что сделал малец, в себя придя, так это малюнок свой со стены содрал да в печке сжёг.

Октябрь 1748.

Из Москвы выехали поутру, когда серый рассвет только разгорелся в сыром осеннем воздухе. Зябкая туманная морось мелкими капельками оседала на одежде путников, на лошадиной сбруе, на коре деревьев, и оттого в неверном утреннем свете, казалось будто господь в великой щедрости своей облил тварный мир мишурой серебряной. Принарядил его к празднику.

Впрочем, Темникову на красоты сии было начхать, он кутался в тёплый кафтан, и поглядывал вокруг насуплено и недовольно. Да ещё и шмыгал носом не аристократически, рукавом утираясь. Лизка с Лукой держались чуть поодаль, заговорить не решаясь: изведали уж на собственном опыте что хуже прихворнувшего княжича ничего и быть не может. Его сиятельство Александр Игоревич при малейших признаках недуга делался вовсе невыносим. Более раздражительного, склочного и капризного человека, поди, найди ещё.

И без того паскудное, настроение княжича окончательно испортила нелепица на выезде из города приключившаяся. Баба какая-то, немолодая ужо и виду мещанского, из проулка вывернула, да с криком «Сынок, Никитушка!», за стремя Темниковского мерина ухватилась. Княжич глянул на неё сверху, засопел надменно-простуженно и отворотился недовольный. А баба та стушевалась, глазами слезливыми забегала, отступила на полшага.

— Прощения просим, ваше благородие, — губами трясущимися вымолвила, — обозналась я.

— Сиятельство, дура! — прогудел Лука, приблизившись, — Перед тобой, убогая, сиятельный княжич Темников Александр Игоревич.

— Темников?! — отшатнулась баба, — Ну да, ну да, конечно.

— Блаженная, — заключил Лука, — дорогу дай, ну!

А княжич ничего не сказал. Пнул мерина пятками, да дальше поехал. И только Лизка, оглянувшись, увидела, что мещанка та так и стоит на дороге и вослед им глядит задумчиво.

Пообедали и лошадям роздых дали в корчме придорожной. Ну как пообедали? Темников вяло поковырял в блюде с капустой тушёной, да и бросил сие занятие. Лишь вина горячего спросил и цедил его потихоньку. Лизка заикнулась было что, коли княжичу неможется так может в Москву возвернуться стоит но, его сиятельство так глянул что девка едва язык себе не откусила. После роздыху дальше тронулись, вёрсты копытами мерять. А погода, будто под настроение Темниковское подстраиваясь, всё портилась и портилась. К вечеру, мерзость мокрая, что с небес оседала и вовсе в дождь превратилась. Мелкий, зябкий, надоедливый.

Впрочем, к месту ночлега добрались они без особых сложностей. В дне конного пути от Москвы несколько крупных сёл встречалось, но княжич завсегда в этом останавливался. От иных оно отличалось наличием сразу двух постоялых дворов, на обоих выездах и Темников по обыкновению направился ко двору Прошки Лузгина, что ото всего села наособицу стоял.

Прошка, мужик солидного возрасту, рябой да лысоватый, расстарался дорогих да частых гостей привечая. И стол накрыл, не раздумывая, всё как княжич любит, и комнаты приготовил, в коих они не по разу уж останавливались. Бестолку всё. Княжич с тарелки поклевал уныло как цыплак дохлый, и вновь вина горячего с мёдом потребовал. Лука и вовсе к еде не прикоснулся, лишь смотрел на Александра Игоревича вопросительно. В конце концов, Темников не выдержал и прогундосил, рукой махнув, — Лошадей проверь да и ступай себе.

— Благодарствую, княжич, — вскочил на ноги Лука, — не сомневайтесь, ваше сиятельство, всё проверю и поутру на месте буду.

— Иди уж, — отмахнулся княжич, — моё сиятельство отпускает.

Лизка хихикнула, нравилось ей дядьку Луку таким видеть. Варнак, вишь, в каждом селе, где они заночевать останавливались, по вдовице себе завёл и посещал их при всякой возможности. И то сказать, мужик он ещё не старый, чай бабу обиходить сумеет. Мошна у него не сказать, чтоб тугая шибко, как у купца какого, однако же, и гостинца детишкам завсегда принесёт, и бабе на хозяйство деньжат подкинет. Да много ли надо, им клушам сельским, чтоб мужик не злой приласкал, да чтоб детвора не голодовала. Лука с сиими задачами управлялся в лёгкую. Княжич даже шутил, когда в настроении был, конечно, что, дескать, перекрестит Варнака в муслимство, да и оженит на всех тех бабах единовременно. На что дядька Лука лишь глаза закатывал, и пенял княжичу, что он де смерти его добивается, лютой да мучительной от головы разрыву.

Лизка поначалу удивлялась было, как, мол, так? И лицом Варнак дик да страшен, и слова у него лишнего не выклянчить, а бабы-дуры в очередь за ним выстраиваются. И даже, (Лизка то доподлинно ведала) косы друг дружке драть сподобились. Но то поначалу было. А после, поколесив с дядькой по просторам Руси-матушки, пообвыкшись поняла что баб в Луке приманивает. Надёжный он, как воротный камень. Не красив да не изящен но… надёжный, словом.

Лука ушел, а вслед за ним и княжич почивать собрался. Ну и Лизка за ним. Ну, там дабы раздеться помочь, али постель согреть, коли потребуется. Темников так с глиняной кружкой и не расставался, плюхнулся на лавку, прихлёбывает потихоньку да носом шмыгает. А на Лизку как затмение нашло, взялась втолковывать княжичу что, дескать, негоже в пути хворому находиться, что лучше бы переболеть, а ужо опосля, да с новыми силами… И понимает ведь что лишку хватанула, что терпение его сиятельства, и без того невеликое, сейчас и вовсе закончилось. Понимает, а остановиться не может. Язык словно и не её, сам по себе работает, а разум за ним угнаться не в силах.

Темников молчал, сопел да краснотой дурной наливался. Шрам на лбу и вовсе фиолетово-багровым сделался.

— Вон пошла! — хрипло рыкнул княжич отставив опустевшую кружку и принявшись сапоги стаскивать.

— Слушаюсь, ваше сиятельство, — пискнула опомнившаяся Лизка и к двери порскнула.

— Стоять, — нагнал её полухрип-полушёпот, — хозяину вели, пусть штоф водки принесёт.

— Вы ж не встанете поутру! — осмелилась, всё же, возмутиться девка.

Ответом ей послужил сапог, прилетевший в дверной косяк.

***

С чего Лизку понесло к ручью у запруды, она и сама не разумела. Погода уж точно к ночным прогулкам не располагала. Нет дождь не усилился, но и без того противно-зябкое осеннее ощущение, с заходом солнца стало вовсе мерзопакостным. И настроение у рыжей в лад погоде сделалось. Тоскливо отчего-то у Лизки на душе было, тоскливо и муторно.

На княжича обиды она, конечно же, не держала, ну так, может быть чуточку. Глупо ведь на камень обижаться, что он твёрд да тяжёл, али на воду за то, что она мокрая. Темников это — Темников, уж каков есть и иным ему не быть, да и ни к чему это. Иным Лизка княжича и представить не могла. Скорая женитьба его сиятельства тоже её мало беспокоила, ну будет у княжича жена так что с того. На Лизке сие уж никак не скажется. Жена она где? В особняке али в поместье, а она вот туточки, под боком завсегда. Да и положа руку на сердце, Ольга Николаевна в роли княжны Лизку куда больше той же фрейлинки расфуфыренной устраивала. Хотя княжич и ошибался, конечно, представляя Баркову женой покорною да молчаливою. Не так проста была княжна будущая, ох не проста то Лизка умом своим бабьим ясно различала. Это сейчас она изломанная да напуганная, а как выправится, так и проявится в ней сердцевина твёрдая, что Лизка ещё там, на болотах заприметила. Ну, а Александру Игоревичу сие знание и не надобно, с этими сложностями они сами, без него разберутся. Не к лицу, чай, мужу в дела женские глубоко заглядывать.

Лизка дышала стылой осенней моросью и даже не пыталась в себе копаться, здраво рассудив что, какова бы ни была причина хандры, а погрустить да покиснуть в своё удовольствие, когда ещё случай представится. Оттого и предавалась сему занятию самозабвенно, с душою. Даже слезу пустила. И лишь продрогнув окончательно, обратно на постоялый двор отправилась.

Лизка поднялась на пригорок и явственно ощутила запах гари, но не печной тёплой и уютной, а злой до судорожного кашля, опасной гари пожара. Так как сейчас она, наверное, никогда в жизни не бегала. Казалось миг и вот она уже влетает в ворота, заглатывая раззявленным ртом, холодный воздух вперемешку с горячим дымом.

В конюшне сходили с ума лошади и дворовый пёс рвался с привязи, добавляя утробный вой к истеричному ржанию, но Лизка на то внимания не обращала. Взгляд её не отрывался от дверей подпёртых тяжёлой колодой. Огня, пока что видно не было, но смрадный дым валил из всех щелей. А у крыльца, на стену облакотясь, Антипка расселся — работник Лузгиновский.

Малый, он был, ленивый да сонный, а ещё про всяк час на Лизку таращился и облизывался похотливо, рожа наглая. Теперича вишь не таращится, сидит себе тихохонько да в небо глазами мёртвыми смотрит. И картину сию эпическую, как княжич говаривал, три фонаря освещают: два в воротах и один над крыльцом. Лизка втянула воздух, со всхлипом, и перешагнув через неудачливого ухажёра к колоде примерилась. Дёрнула раз-другой, нет, не совладать — не те силёнки, Луку бы сюда, а так… Лизка скрутилась немыслимым вывертом, меж колодой и дверью втиснулась, присела да и даванула вверх ногами, спиною и кажись даже макушкою. Ажно захрустела вся, и болью от загривка до поясницы прострелило. Однако же поддалась колода, в сторону сунулась, и по ступеням вниз прогремела.

Двери Лизка сразу распахивать не стала — чай в деревне родной, в Темниловке, пожары не редкость и что бывает коли сквознячком огонь подбодрить, она ужо насмотрелась. А вместо того плат нашейный стянула да рот и нос им обвязала.

Лизка в тот момент сама себе поражалась, ни слез, ни крику. Лишь спокойная собранность, даже ленивая чуть. Так обычно Александр Игоревич себя держал, коли действовать сходу приходилось. И вот, поди ж ты, откуда что взялось, будто она и не она вовсе, а кто другой руками да ногами её двигает, головёнкой рыжей думает. Лизка опустилась на четвереньки и в приоткрытую дверь юркнула, плотно прикрыв её вслед за собою. Не поднимаясь на ноги, резво проскочила сени и во внутреннюю дверь маковкой тюкнулась. Ойкнула, кхекнула и вот она уже и внутри. А с полу на неё Прохор Устинович — хозяин здешний смотрит.

Взгляд у него мутный, недобрый, рот зло ощерен, а на руках пальцы скрюченные к ней тянуться, не иначе как за волосья ухватить вознамерился.

— Здрасте, — проявила вежливость Лизка, ползком перебираясь через тучное тело Лузгина. И не останавливаясь рванула вперёд к лестнице, только поморщилась брезгливо, когда ладонью в липкую гадость вляпалась, что с пробитого затылка Прохора Устиновича натекла. Наверх поднялась всё так же на четвереньках, быстро перебирая руками и смешно отклячив зад.

И на этом всё: исчерпала себя её придумка, ежели раньше дым на аршин[1] от пола клубился, то здесь наверху всё серой едкой мглой затянуто было. А в ней ужо и редкие пока язычки пламени проскакивали. Глаза Лизкины в один момент слезой заволокло и кашель рванулся к горлу от неосторожного вдоха. Благо идти недалече было. Вот она первая дверь направо. Ага, и скамьёй подпёртая, стало быть, не рискнули злодеи с княжичем лицом к лицу сойтись, — по подлому уморить решили. Лизка скамью ту в сторону откинула да на себя дверную ручку потянула.

— От же, курва-мать, — выругалась она, сообразив, что дверь изнутри на щеколду закрыта.

Ну конечно же, Темников ведь её с глаз долой прогнал, кого ему ещё ждать? Можно было бы вниз спуститься за топором — Лизка видела его по дороге в голове у хозяина, но она отчётливо понимала что не сможет. Не хватит у неё силёнок по-новой на лестницу залезть, дверь сломать да княжича вынести. И тогда она, дурея от удушливой гари, пистоль из-за пояса потянула.

Даже не проверив есть ли порох на полке, Лизка взвела курок и, приставив ствол к двери, примерно там где должна была быть щеколда, потянула за спуск. Бабахнуло знатно. Щепки полетели в стороны, а Лизка истошно взвыла, но следом зашлась в мучительном кашле. От жёсткой отдачи пистоль улетел в неизвестность, а пальцы на правой руке выгнуло под немыслимым углом. То подвывая, то кашляя, иной раз и всё вместе, Лизка наконец-то проникла в комнату княжича.

Здесь дыма было поменьше, и девка сразу увидела Темникова. Его сиятельство, так и не раздевшись, валялся на кушетке в одном сапоге. Одной рукой он трепетно прижимал к груди глиняную кружку, а другую опустил долу к пустому штофу. Сивухой в комнате несло так, что даже угарный чад не мог перебить эту вонь. Собственно, картина вырисовывалась такая: княжич, прихворнувши, да на голодное брюхо нахлебался хмельного, да и уснул, как водится. И не случись тут рыжей, так не проснулся бы вовсе. Лизка немало историй слышала, как люди в собственных домах угорают, порой даже и без водки.

Впрочем как оно там выйдет ещё непонятно. Может оба они тут останутся, девка чувствовала что силы её убывают с каждым вдохом. Вместо кашля из груди её вырывался хриплый рёв, глаза ничего не видели из-за слёз и по лестнице приходилось ползти на ощупь, здоровой рукой намертво вцепившись в босую ногу княжича. Сквозь шум в ушах, и треск, набирающего силу пламени, Лизка слышала как глухо стукается голова Темникова о ступени и сей звук отчего-то жутко веселил её.

В какой-то момент девка поняла что более она ни на вершок[2] сдвинуться не может — попросту силы закончились, а с ними наверняка и жизнь. Уже угасающим сознанием, Лизка подумала что никакой княжне никогда в жизни не удастся вот так вот задыхаться от дыма на грязном полу постоялого двора, вместе с его сиятельством. Слабоумно улыбаясь под платком Лизка рванулась раз, потом ещё и ещё. А после ей словно тряпкой мокрой и холодной по мордасам хлестнули. То дверь в сени отворилась и стылый осенний ветер принялся вытягивать дым да раздувать огонь. А в дверном проёме Лука показался. Полуголый, мокрый, надёжный.

***

— Так что получается, ваше сиятельство, не причём тут купцы, — закончил доклад Лука и поднялся с табурета.

— Сиди, чего вскочил, — Александр Игоревич слабо махнул рукой и откинулся на подушки, — я на купцов и не думал даже. Это явно наш старый знакомец никак не угомонится.

— Да уж, — угрюмо подтвердил Лука, — ловок шельма да умён.

— Не-не, — качнул головой княжич и болезненно поморщился, — дурак он, оттого и поймать мы его никак не можем.

— Это как это? — под одеялом завозились, и на свет божий появилась всклокоченная рыжая голова.

— А вот так, — пояснил княжич, — как на зайца охотиться коли он, то по небу летает, то с гуслярами на ярмарке представление дает, а то в будке аки пёс дворовый на привязи сидит. Вот и лови того зайца в лесу да в поле аж до второго пришествия. А то что он дурак мне только сейчас ясно стало. Он же никогда ничего не продумывает, подвернулся случай так хватается за него как малой за титьку. Лишь самое первое дело он продумывал да планировал, то где моя матушка с сестрицей погибли, оттого наверное и удалось оно наполовину.

— А ещё мнится мне, — вставил Лука, — что на свет показаться он трусит. И не того что вы покараете, нет вас он не боится. А вот известности, очень даже.

— Хм, может ты и прав, — задумался княжич, перебирая пальцами Лизкины кудри, — ну да бог с ним. Так или этак, а охоту на дурака открывать придётся. И ещё, знаешь что, рыжая?

— Что? — с готовностью поинтересовалась Лизка.

— Мой батюшка — князь Темников Игорь Алексеевич, великого ума человек.

— Ээээ, — опешила Лизка, — вот ни на секундочку в том не сомневаюсь, однако же позвольте поинтересоваться, ваше сиятельство. А к чему вы это сейчас?

— Да, — отмахнулся княжич, — просто до конца оценил его идею научить тебя из пистоля палить. Согласись, мысль дельная.

Примечания:

[1] - Аршин - 71.12см

[2] - Вершок - 4.445см