Чёрный княжич

Глава 1. В которой Ольге скучно, путникам жарко, а Лука отказывается думать о вечности.

Июль 1748

Ольга Николаевна задёрнула кружевную занавесь и откинулась на спинку диванчика.

— Скучно, — протянула она. — Дашка, расскажи, что-нибудь.

— А? — встрепенулась задремавшая было девка. — Что рассказать-то, барышня? Сказку?

— Ну какую сказку, Даша! — фыркнула барышня. — Мне чай не пять годков-то. Да и сказки у тебя, прямо скажем, все на один лад.

— Дык, какие мне сказывали — так те я вам и передаю.

— Во-о-от, — наставительно протянула Ольга и пальцем для наглядности потрясла, — всё у нас как у дедов — прадедов, а меж тем…

Что меж тем она не договорила — колесо кареты наскочило на не к месту вылезший сосновый корень, и барышню тряхнуло так, что прикусила язык.

— Ой, Ольга Николаевна, бедняжечка, — запричитала Дашка, — как же вы так?! Сильно больно?

— Отфтань, — отмахнулась Ольга, — нифего страфного.

Она приняла соответствующую её возрасту и положению горделивую позу и, высунув язык, свела глаза в «кучу» в тщетной попытке оценить масштабы трагедии.

Не удержавшись, Дашка прыснула в ладошку.

— Что! — деланно нахмурилась Ольга, но тут же рассмеялась сама. — Так ты рассказывать будешь?

— Об чём рассказывать-то, Ольга Николаевна, коль сказок вы не желаете?

— Вот же заладила — сказки, сказки! Нешто других тем нет? Сплетни слушать желаю, — хитро прищурилась барышня. — Поведай-ка мне, о чём девки в людской у Местниковых болтают.

— Ой, да о разном, — Дарья попыталась скрыть улыбку и даже в оконце на дорогу уставилась, — глупости всё больше на языках треплют. Ну, там о погоде, да о недороде.

— Дашка, — голос Ольги Николаевны посуровел, — накажу! Слишком много воли себе взяла. Знаешь, ведь, о чём спрашиваю — зачем юродствуешь?!

— Прощенья просим, барышня, — тут же сдала назад девка и моську состроила такую умильно-виноватую, что Ольга против воли заулыбалась.

— Сказывают, что сговорено уж всё, что к «Воздвиженью» сватов засылать будут. Приданое обсуждают, что ваш папенька приготовил, — понизив голос, принялась докладывать Дашка. — Ещё сказывают, что Вы с Ильей Константиновичем зиму в московском доме жить станете, а уж на лето в имение припожалуете.

— Вот же ж! Мне ещё ничего неведомо, а дворня Местниковых уж решила, где я Рождество праздновать стану.

— Так, а как же? — изумилась Дашка. — О вашей свадьбе уж, поди, лет пять разговоры ведутся. Да и неужто вы не рады?

— Отчего же, — в задумчивости прикусила губу Ольга, — рада. Наверное. Да мне и Настя то же сказывала. Представляешь, Дашка, она мне сызмальства как родная была, а теперь и вовсе — сестрицей станет.

— Золовкой, — поправила её девка.

— Фу-у-у, — Ольга Николаевна смешно сморщила носик, — слово-то какое противное, будто зола стылая, грязная. Нет уж, сестрица, и всё тут!

— Как скажите, барышня, — покладисто согласилась Дашка. По её мнению, младшая дочь Барковых как-то очень уж легкомысленно относилась к предстоящему замужеству. И это несмотря на то, что в девятнадцать лет впору обеспокоиться, как бы не остаться перестарком. Вот она бы на её месте… А ведь и верно!

— Ольга Николаевна, голубушка, а попросите папеньку, чтобы он меня вам отдал.

— Это как это? — затрясла головой Ольга. — Зачем?

— Ну, я же вам ладно прислуживаю? Вот, так и дальше стану. А вы меня с собой в Москву заберёте, зачем вам к другой девке привыкать, учить её там чему потребно.

— Да мне-то понятно зачем, — хмыкнула Баркова, — а тебе что дома не сидится?

— Так вы ж в Москву уедете, а там мож и в столицу переберётесь. И буду в красном сарафане с вами по городу гулять, в церкву, там, ходить, да и вообще…

— Да уж. Грандиозный замысел, — рассмеялась Ольга. — Ты, Даша, прям царь Македонский, тоже весь мир покорить хочешь своим красным сарафаном.

— Да нешто он в сарафане ходил, тот царь-то?! — изумилась Дашка. — Вот срамота-то.

— Ага, — давясь хохотом, подтвердила Ольга, — в сарафане и с веночком на челе. — Фу, — девку ажно передёрнуло от этой картины, впрочем, о Македонском она тут же забыла, продолжая гнуть свою линию, — так возьмёт-то с собой? Пожалуйста, Ольга свет-Николаевна. Я честно-пречестно послушной да верной буду. Вот ей же ей — не пожалеете.

— Ой, ладно-ладно, — замахала руками свет-Николаевна, — вот же ты расканючилась, как дитё, что на ярмарке леденчик клянчит. Возьму я тебя с собой, коль так приспичило. Не ной только. И вот ещё, а как же Гриша твой? Ужо его следом точно не потащу.

Аккомпанируя словам Ольги, за стенками кареты раздался залихватский пронзительный свист. Заметив недоумение в глазах барышни, Дашка выглянула в оконце.

— Ой, дураки-и-и, представляете, Ольга Николаевна, они там зайца гоняют.

Семья Барковых была не столь состоятельна, чтобы нанимать гайдуков[1], но пару здоровых парней Николай Олегович к дочери приставил. И как охрану и представительства для. Обрядили их в платье на немецкий манер, рожи побрить заставили, дубьём вооружили, да и наказали держать морду в вежестве, дабы достоинства дворянского не ронять. Нет, морду держать они научились — прохаживались по подворью гоголями да взгляды, восхищённые от теремных девок ловили. Но так и остались в душе великовозрастными деревенскими лоботрясами, которым что зайца высвистать, что барышню сопроводить — всё едино.

— И скажите, матушка Ольга Николаевна, на што мне энтот Гришка?

— Не льстись, Дашка, сверх меры, — с деланной строгостью одёрнула её Баркова, хотя было заметно, что подобное обращение ей приятно, — прям уж «матушка». Чем тебе Григорий то не угодил?

— Да всем хорош, — согласилась Дарья, — и на лицо пригож, и статью не обижен. Да только доблести-то в нём токома за зад хватать да на сенник тащить. Простите великодушно на худом слове, барышня. Вы меня лучше в Москве аль в Питере за управляющего домом выдайте, иль ещё за какого-нибудь мужа дельного.

— Вот точно Македонская, — рассмеялась Ольга. — А ну как он старый будет?

— И что, что старый, — разгорячилась Даша, — так даже лучше. Он и на сторону глядеть не станет, и деток воспитает в разумении и вежестве. И меня, жену молодую да ласковую, всяко вернее одарит, чем юнец бессмысленный.

— Экая ты, Дашка, меркантильная оказывается, — как-то даже разочарованно пробормотала Ольга Николаевна. — А как же любовь?

— Любовь — то ваши дела, господские, — почему-то зло процедила девка. — Любовь на стол не поставишь и дитё в неё не оденешь. Ой, простите дуру, барышня, то язык мой вредный мелет что ни попадя.

— Да отчего же, — поджала губы Ольга, — верно ты всё сказываешь. Любовь — то дело господское, и неча туда в лаптях лазать.

И к окошку отвернулась. Настроение, ещё недавно безоблачно-игривое, отчего-то враз испортилось, и солнце, бросающее ломкие тени сосновых хвоинок, уж не казалось ласковым, а раздражало липкой жарой и душной пыльностью.

Нет, Ольга не была инфантильной дурочкой, воспитанной на гальских пиесах, что вошли в моду с воцарением Елизаветы Петровны, и что такое здравая расчётливость понимала правильно. Но Господь всемогущий, ей было лишь девятнадцать, и романтические мысли нет-нет, да и посещали голову.

Илья Местников. Илюша был, пожалуй, идеальным кандидатом в мужья. Ольга знала его всю свою жизнь, и знала, что от него ожидать. Ну, разве что окромя того, о чём девице знать не положено. Рода Местниковых и Барковых дружили от дедов-прадедов. Вот случается зачастую, что соседи враждуют друг с другом. Так нет. Это не про них. Да, наверное, случались какие-то споры, там из-за лужков у болотины или за рекрутскую очерёдность. Но Ольге то не было ведомо. Местниковы друзья и соседи, а более неважно. И всё детство и юность Ольга провела на два дома, со своей лучшей и единственной подругой — Настей Местниковой. И дорогу, по которой они сейчас возвращались в родное поместье, она могла пересказать, даже если её разбудить ночью.

И вот когда она уж начала входить в возраст, папенька заговорил вдруг о том, что не плохо бы породниться с соседями, что вдвоём и «батьку бить веселее», ну и ещё сотню причин вплоть до пресловутых лужков. Ольга попервой не понимала к чему сии разговоры. А потом, повзрослев, сообразила.

Софья то, сестра старшая, уж замужем давно, в столице проживает, Алёша ещё мал, да и не ещё даже, просто мал для Насти. Вот и выходит, что роднить семьи ей придётся. Ни какого отторжения сия мысль у младшей Барковой не вызвала. Илюшу она действительно знала сызмальства, ещё с тех пор, когда они с Настей кувшин клюквенного морса ему на голову с балкончика выливали. А опосля хихикали, прячась под лестницей от разгневанного старшего брата Анастасии. Местников был вполне себе приятным молодым дворянином, и на лицо не урод, и разумом не обижен, а что старше её на пять лет — так не на двадцать же.

Свою жизнь в виде хозяйки поместья Местниковых Ольга представляла слабо. Мария Ивановна — мать Ильи да Насти — держала всё под неусыпным контролем, и влезать в отлаженную систему, рискуя всё испортить, ей казалось кощунством. А вот о жизни в большом граде — Москве иль Питере она мечтала. Не без того.

Нет, конечно, не как дура Дашка покорять столицу в красном сарафане, но если уж совсем откровенно, то очень близко к этому. А Любовь? Потом придёт, наверное.

Тем временем карета стала замедлять ход, а после и вовсе остановилась. Дорога в этом месте спускалась в низину, и обочины густо заросли бузиной. Остановили их двое. Оба одеты схоже, но видно, что не ровня. У того, что у их кучера дорогу выспрашивал и ткань, и отделка на кафтане попроще, да и вооружён он саблей в отличие от второго. Это то при шаге, как и должно быть дворянину. И возрастом они разняться — дворянчик молод, может чуть старше самой Ольги, черноглаз, чернобров и черноволос. Шрам у него на лбу приметный, наискосок. Бровь левую приподнимает, отчего лицо удивлённым кажется. И одет во всё чёрное, от треуголки до сапог. Выглядит при этом хищно да высокомерно. Второй же, хоть и не старик ещё, а волосом сед и взгляд у него цепкий, недобрый. Такому, сразу видно, человека зарезать — что высморкаться.

— Ох, каков красавчик, — Дашка меж тем рядом у окошка пристроилась и шептала на ухо, — этот точно зайцу вслед свистеть не станет.

«Вот что за чушь ты несёшь!» — хотела возмутиться Ольга Николаевна, но в этот момент дворянин сунул два пальца в рот и свистнул. Так резко и пронзительно, что мерин под ним аж присел от неожиданности, а лошади, впряжённые в карету, испуганно заржали.

— А? — недоумённо уставилась Ольга на Дашку. Та лишь головой затрясла, мол, не причём я, оно само как-то.

Меж тем из бузиновых кустов выбрался ещё один путник, впрочем, присмотревшись, Баркова поняла, что это всё же путница. Да и не мудрено было спутать поначалу — девица сия нарядилась в охотничий костюм, мужского крою, каковой сказывают, с лёгкой руки императрицы Елизаветы Петровны в моду вошёл. А ещё…

Она была рыжей. Непослушные локоны огненными языками выбивались из-под сбившейся треуголки, юное правильной формы лицо было щедро усыпано яркими веснушками. Даже глаза у неё оказались рыжими, как у кошки. Вот этими-то глазищами обрамлёнными, рыжими же ресницами она по карете мазнула, будто вскользь, и к дворянчику повернулась.

— Пошто звали, ваше сиятельство, я так спужалася ажно зад крапивой поколола.

В это время седовласый договорил с кучером, и карета тронулась в путь. Уже отъезжая, Ольга услышала, как юноша выговаривает невоспитанной девице.

«Сиятельство, — подумала она, — значит граф, как минимум».

***

— Это вот что сейчас было? — поинтересовался Темников у Лизки. — Что за идиотская фронда[2]?

— А нечего! — запальчиво воскликнула она. — Пусть эта мышь не пялится из-за занавесочек.

— Какая, к лешему, мышь? — растерялся княжич.

— Да девица эта, из кареты.

— А? — перевёл Темников взгляд на Луку.

— Бабы! — коротко пояснил тот и плечами пожал.

— Угу, — согласился княжич, — это конечно всё объясняет. Ладно, Бог с ними, с мышами. Ты как, удачно съездила?

— Удачно, Александр Игоревич, значит, о хуторе том слыхали и даже название сказывали — «Вдовий». Но где он находится — не ведают. Где-то на болотах. Только люд местный туда не ходок. Неча на тех болотах делать, там даже клюква мелкая да кислая, а брусники и вовсе нет. И ещё сказывают, что нечисть окаянная в тех местах обитает, такая, что любого заморочить может. Говорят, Анюта — жена Василя мельника — лет пять назад на тех болотах заплутала, а домой вернулась уж в тягости. И что примечательно, и сама она, и Василь — волосом русы да голубоглазы. А мальчишка у ей народился чернокудрый с глазками, что твои уголья, да лицом тёмен. Ясно же, что от болотника понесла. Только, я думаю, враки это. Та Анюта верно с цыганом спуталась, а на нечисть безвинную напраслину возвела. У нас на селе, ежели упомните, Марьяна была. Ну, та, что о прошлом годе в омуте утопла. Так вот, про неё сказывали…

— Господи, — взмолился Темников, устремив взор к небесам, — ответь! Для чего мне эта информация?! — небеса промолчали.

— Так я и сказываю, — как ни в чём не бывало продолжила Лизка уже другим тоном, хитро при этом стрельнув глазками на княжича, — где хутор находится — никто не знает. Но вот на дороге, что вкруг тех болот ведёт, некий Ерема трактир содержит. Места те не людные, не езжие, так пару-тройку раз в году купец какой-какой-то объявится. А Ерема мужик зажиточный, добра у него, сказывают, куры не клюют. С чего бы такое?

— Вот это уже что-то, — оживился Александр, — с этим уже работать можно. Постой! — вдруг вскинулся он. — Ты что же, в село в таком виде сунулась, да ещё и спрос вела?

— Ну, Вы меня совсем уж за дурочку не держите, — обиделась Лизка. — Я у девки, что коз пасла, аккуратно всё вызнала.

— Скажи-ка мне, Лука, — задумчиво начал княжич, — тебя ведь мой батюшка не токмо за сохранностью живота моего следить приставил, но и уму-разуму учить. Ну, а коли так, то должен был допустить, что барин-дурак (а любой барин по природе своей дурак) глупость совершает, с сим рыжим бедствием связываясь. Отчего не упредил?

— Так бабы же, — повторил Лука свою сентенцию, — они народ такой — кому хошь мозги в клубок заплетут.

— Вот к чему вы это сейчас? — надула губы Лизка.

— А к тому, горе ты моё, — вздохнул Темников, — что ужели ты думаешь, что девка та не растреплет по всему селу, с кем она сегодня встретилась, да о чём разговоры вела.

— Пф-ф, — фыркнула Лизка, — да и пусть себе. Я ей наплела, что царевишна австрийская из-под венца с королём прусским сбежавшая. Так пусть всему селу и рассказывает, как на козьем выпасе с заморской принцессой за жизнь гутарила.

— Ловко! — уважительно хмыкнул Лука.

— Действительно, — согласился княжич. — Ладно, прощена.

— За что! — возмутилась рыжая.

— За неуважительные речи в отношении особ благородного сословия.

— И пусть, — заулыбалась Лизка, — всё одно — прощена. А куда мы теперь?

— К ресторации этой твоей, малопосещаемой. Дорогу-то знаешь? Ну вот. Подъедем где-то за полверсты, остановимся да на закате в гости то и наведаемся.

— Жарко, княжич, — жалобно простонала Лизка.

— Угу, жарко, — согласился Темников.

— Я уж воняю, аки француженка.

— Меньше надобно духов на себя лить, — резонно заметил Лука, — не воняла бы.

— Много ты понимаешь, дядька Лука, это называется шарм. А возле болота духота и комары.

— Говори уж прямо, — не выдержал Александр, — чего надобно.

— Так я и говорю, — заторопилась Лиза, — до трактира того ехать вот столечко, — она свела вместе большой и указательный пальцы, — а тут река недалече. Чистая, прохладная. Искупаться бы, княжич, а?

— Искупаться, конечно, не помешает, — задумался Темников, — бес знает, сколько по болотам ещё бродить.

Лука на костерке под берегом травяной чай в кружке заваривал. Для себя. Княжич, ясное дело, вина пару глотков отхлебнёт, как обычно. Лизка та и вовсе после купания спать завалится — ленива девка, спасу нет. Но, надо признать, ленится в меру, когда сие возможно. А то напротив, как волчок, крутится без устали и не угомонить её никак. Молодая — вот детство-то и лезет со всех щелей. Хотя, Александр Игоревич вон тоже молод, а спокоен завсегда аки змей полоз на весеннем солнышке.

Легко Луке с таким-то господином. Они иной раз за сутки могут словом не перемолвиться, а друг дружку понимают. А Лизка шебутная, да. Язык у ней и ночью не останавливается, без шуток. Лука сам слышал на ночлеге, как та во сне бормочет. Вот и сейчас они с княжичем за ивой прибрежной для купания уединились, так его сиятельства и не слышно. А Лизка то хохочет, то повизгивает, то наперегонки плавать подбивает. Во, замолкла. Там Александр Игоревич не утопил ли её часом? Что-то уж больно долго молчит.

А нет, прорезалась. Только уж не болтает — стонет. Сладостно, на выдохе, с каким-то восторженным ужасом. Этого Лука тоже наслушался, благо комната у него через стенку от опочивальни княжича. Что ни ночь — уснуть не дают. Молодость, да. Лизка-то и при сём действе рот на замке держать не может, а княжич нет — молчит, как обычно, только дышит трудно. Лишь иной раз слово бранное молвит и всё. Вот и теперь девка лопочет что-то бессвязно, будто просит о чём. Тьфу, бесстыдница. Накупались, стало быть.

Темников сидел на бревне, спиной облокотившись на ствол ивы что накренилась над рекой, и меланхолично курил трубку. В Петербурге уж давно вошло в моду нюханье табаку, только Александр за модой не гнался. Он и парик не носил, и одевался завсегда в чёрное, но насмешничать над ним никто и не думал — а ну как, обидится. А на обиды Темниковы всегда отвечали жёстко, так что дураков не осталось — вымерли дураки. Левой рукой княжич лениво перебирал влажные локоны устроившейся у его ног Лизки. Девка жмурилась под лаской, как сытая кошка.

— Может вольную тебе дать, — задумавшись, предположил Темников, — выдать тебя замуж, дело какое на тебя завесть. Трактир там, али ещё что?

— Нет! — резко вскинулась Лизка. — Не хочу!

— Чего не хочешь, то? Замуж, вольную или трактир?

— Ничего вот этого!

— Ну, чего-то ты всё-таки да хочешь? — недоумевал княжич. — Не бывает так, чтоб человеку ничего не нужно было

— Хочу, — покладисто ответила девка. — Вечность хочу. Вечность у ваших ног.

— То дурь холопская в тебе говорит, — недовольно засопел Александр Игоревич.

— Не, — не согласилась Лизка, — не холопская. Обычная дурь, бабья.

Княжич зло затянулся, сплюнул, вина глотнул из фляги, но так и не нашёл что ответить.

— Ну, а ты, Лука, что молчишь? — с видимым раздражением поинтересовался Темников. — Тоже о вечности задумался?

— Да что о ней думать, княжич, — криво усмехнулся Варнак. — Я ить свою вечность давно уж вам отдал. Даже два раза.

И он для верности продемонстрировал два пальца растопыренные римской цифрой пять.

***

Февраль 1742

Лука пробивался через сугробы как лось, бегущий от волчьей стаи. Почему-то обходить снежную целину по расчищенным дорожкам казалось ему невыносимо, мучительно долгим. Время, время, время! Билось у него в голове. Он будто заглатывал мгновенья с каждым вздохом и выпускал их паром в морозный питерский воздух. Будто пытаясь сожрать, уничтожить бесово время, которое разделяло его и карету на зимнем тракте.

Не получилось. Очень маленькие куски он отгрызал в своём безумном забеге, а нужно было больше, намного больше — день. Или лучше день с четвертью. Ещё лучше два дня или год. Только не восемь. Только не думать про восемь лет. И про один день не думать тоже. Восемь лет назад он не успел, день назад он не успел снова.

Лука знал, что он не виноват. Что по слову князя он обретался за городом. Плевать. Его не было возле кареты на зимней дороге день назад. Его не было на жаркой и пыльной сельской улице восемь лет назад. Он всюду опоздал. Посыльный от князя нашёл его в трактире Майера и Лука, глядя на его рябое лицо вдруг почувствовал кованый гвоздь под сердцем. Нет, он невесть сколько раз видел этого парня, но только сейчас понял, до чего же он похож на сына вдовы Матрёны, что прибежал в его кузню восемь лет назад. Не ошибся. Хорошие вести не приносят с такой-то рожей. И Лука сунул ему кулаком в эту рожу не за вести, а за удивлённый интерес, плавающий в голубых зенках. Это ведь для Луки — крах, разрыв, обессмысливание. А для него молодого, бесдолжного просто событие. Да необычное, странное, немного жуткое, как раз такое, чтоб с приятелями обтрепать, гордясь знанием и причастность. Как и для того — сына Матрёны коровницы. Восемь лет назад.

Он влетел тогда в кузню красномордый от бега, распаренный и прямо от порога заблажил:

— Дядька Лука, там Лушку вашу лошадью стоптали! Лука не понял сразу, взял клещами заготовку с наковальни степенно в горн её пристроил, и лишь потом, подрабатывая мехами, обернулся к парню.

— Ну? Орёшь чего? Нормально сказывай, что приключилось.

— Так эта… — растерялся парняга, — я ж и сказываю — Лушку то, дочку вашу значится, лошадью стоптали. Эта… Насмерть.

Лука бежал, бежал долго, целую вечность. Ему казалось, что пока его ноги вбивают ломкую, иссушенную солнцем траву в пыльную землю, ничего не случится. Пока он бежит, время возьмёт, да и отмотается назад. Не получилось. Уже возле дома, прямо у добротного недавно подправленного плетня, его остановил звук. Сквозь бабий истеричный гвалт, сквозь грай вспугнутых ворон, сквозь брех ошалевшего кобеля слышалось невыносимо тонкое «И-и-и-и». Лука не узнал голос. А после не узнал и бабу, страшную, с почерневшим лицом, с выцветшими белёсыми глазами и огромным пузом. Баба укачивала на руках девочку в грязной и рваной рубахе и тянула это своё «И-и-и-и».

Лука замер, и одна лишь мысль крутилась у него в голове: «Зачем укачивать — Лушке уже шесть, она не спит днём». А потом эта чужая страшная баба подняла на него глаза и заорала. Заорала визгливо, злобно, словно обвиняя его, Луку, в том, что его тут не было: «Я не успела! Не успела! Я бежала, но не успела!» К вечеру у бабы уже не стало пуза, лишь окровавленный мокрый подол, и бабка Калистратовна сказала, что то был бы мальчик.

А Лука и сам знал, что мальчик, вот как чувствовал. Даже имя выбрал — Александр. Сильное имя, благородное. И бог весть что там в святцах вышло бы, крестить-то можно и по церковному, а дома звать Сашкой. И он учил бы Александра Лукича как по цвету металла определить нагрев, и что крышу соломой нужно крыть от начала ската, а не с конька, и что девок сельских портить невместно, а лучше до тракта пройтись — там, у Матвея, подавальщицы за деньгу малую всё сделают, даже то, о чём и помыслить не мог. Словом то, что батя ему говорил. И сам он при этих мыслях чувствовал себя «Батей», солидным и степенным. А ещё бы учил сестрицу Лушку защищать. Оберегать её от взгляда косого да от мужа лихого.

Не получилось.

Ни с Александром, ни с Лукерьей, ни с женой — Алёной. Она утром встала, как обычно, печь растопила, горшок кашей на смальце греться поставила. Опосля на Лушке, что в гробике детском почивала, платочек поправила, да и пошла поводу. Постояла над колодцем, подумала, да и бросилась вниз в воду стылую. Бабы вынимать было, да куда там.

Управляющий от барыни пришёл на третий день. Рассказал, что то поместный дворянин Лещинский по казённой надобности коня торопил, ну вот и вышло так с Лушкой, а барыня, Катерина Тимофеева, его, Луку, ценит. И вот ему за то полтора рубля серебром — на помин души.

— Чьей? — глухо спросил Лука.

— Ась? — не понял управляющий.

— Чьей души помин мне барыня оплатить изволили — Лушкиной? Сашкиной? Алёнкиной? Али и вовсе моей?

— Что ты, что ты, — замахал руками Феодосий, — управляющий в поместье барыни Болотиной, выбрось мысли сии из башки. Ты мужик ещё молодой, всё у тебя будет: и жёнка, и детки.

— Ага, — согласился Лука, — конечно, всё будет. Вот сейчас помяну душу токмо, и всё будет. Ты ступай, Федя, ступай. Неча тебе на поминках-то делать.

— Ага. Ну, я эта, пойду. Ага? — согласился Федя, которого уж двадцать лет как именовали Феодором Денисовичем. Только пенять на панибратство такому Луке отчего-то не хотелось.

— Ступай, — кивнул Лука, и вот тогда впервые он ощутил, как его взгляд застилает розовым.

А дальше Лука пил. На рубль с полтиною получилось взять два ведра [3] хлебного вина. У Матвея. Тот даже канючить не стал, а попросту глянул в глаза Луки и требуемое выставил. Да Лука и сам видел, что люди в глаза ему смотреть избегают. Да оно всё там розовое.

Лука пил, поначалу закусывая тем, что от поминок осталось, после тем, что Алёна наготовила. После и вовсе есть прекратил. Соседи перестали заходить на пятый день, странно, конечно, для русского мужика, но перестали. Наверное, боялись розового. А оно росло, оно уже, почитай, весь взор застило. И менялось, вместо розового багровым прикидывалось — цвета мяса заветренного.

И Лука не спал. Нет, он пропадал из яви на какое-то время. И находил потом свою голову на столе, меж глиняной чаркой. И жбаном налитым доверху. И в этом розово-багровом тумане раз за разом всплывал образ Лещинского, молодого и горячего, одетого, как польский пан в камзол да кружево. Лука таких видел как-то на ярмарке в Выборге. А потом пришёл Феодосий, начал говорить глупости. Мол, барыня требуют урок исполнить.

— Хорошо, — согласился Лука. — И если б Феодосий понял, что заместо розового да багрового в зенках Луки уж алый проблескивает, не пошёл бы с ним ни за что.

А Лука вошёл в кузню, вдохнул полной грудью запах окалины и увидел вспышку алую. Перед глазами, да. И опосля вспышки понял, что врал им Семёха тот, что при Петре Алексеевиче на Азов ходил за волей[4]. Не, не лопается голова ежели по ней дубиной ударить, с хрустом как арбуз, а чавкает как гнилое яблоко под колесом телеги.

Посмотрел Лука на труп Феодосия с теменем проломленным, на средний молот в руке своей посмотрел да подался из села в надежде отыскать Лещинского, прежде чем его самого отыщут.

И вот ведь незадача, дворянчик сей не сидел на месте, по всей Руси колобродить изволил, вот и Лука за ним следом. По дороге к люду разбойному прибился, не велика ватага была, но нашуметь по деревням да весям успела изрядно. Старшого их Петькой Пугачом кликали — лютый был мужик, бывший каторжник. Всех ватажников в кулаке держал, а Луку даже не побаивался, скорее, с опаской относился. Да и как не опасаться человека, который не то что не боится чужой крови, а вовсе её не замечает. Всё верно. Лука не замечал. А как тут заметишь, коли на божий свет через плёнку красную смотреть приходится.

К следующему лету прижали ватагу, крепко прижали. Так, что уйти удалось лишь Луке да самому Пугачу с парой ближников. Атаман тогда решил в Петербург перебираться, дескать, хватит по лесам мудья морозить. А Луке что? Всё едино, в столицу так в столицу. Сразу по приезде решили дела слегка поправить — казна-то вместе с ватагой сгинула, да и поиздержались в дороге. Пугач предложил план, с которым все согласились, надобно было родичей какого-нибудь дворянина знатного да богатого подхватить, да опосля выкуп истребовать. Всем хорош был план. Подвело незнание местных реалий.

Нет, попервой всё как должно складывалось. И карету они прихватили с гербами на дверцах, и похищенные нетрудными оказались — жёнка с двумя дитями. Только дальше всё наперекосяк пошло.

Барыня держалась гордо и в глаза смотрела прямо, хотя и было видно, что ей страшно до дрожи, особливо, когда труп кучера Евсей за ногу из амбара выволок. Но про выкуп, выслушав, лишь головой согласно кивнула и письмо начертать изволила. Беда пришла позже, когда на вопрос, куда его доставить, ответила, что в особняк князя Темникова Игоря Алексеевича, поскольку она является его женой, а детишки его отпрысками соответственно. Луке эта фамилия ничего не сказала, а вот Пугач взбледнул слегка.

— Беда-а-а, — протянул он, почёсывая щёку, — а не тот ли это Темников, что в «тайной канцелярии» служит? — и получив ответ, что таки да, тот самый, снова повторил, — Беда. На недоумённый взгляд подельников, Петька пояснил, что денег они никаких не получат, а даже если получат, то воспользоваться ими не успеют, поскольку князь их быстро найдёт и под землю живьём определит — очень уж репутация у Темникова жуткая.

На закономерный вопрос, что же теперь делать, на Луку внимательно глянул да и озвучил решение, — кончать с ними надо. С Темниковыми. А опосля амбар этот вместе с телами сжечь, и всё, мы не при делах. Не было нас здесь, и кто родню князя упокоил нам неведомо. «Займись, Варнак, — распорядился он, — тебе же любо дворянской кровушки отведать».

Ну да, Варнак скоро год как это прозвище прицепилось, хоть он и не топтал каторгу. Лука уж и не помнил, как его раньше кликали. Да он и весь этот год толком не заметил — всё в пелене красной пролетело.

Лука молча кивнул и к Темниковым повернулся. Княгиня так и стояла, гордо выпрямившись, только губы чуть подрагивали, мальчик лет пяти к матери жался, а девочка немного постарше вдруг выпрямилась, явно старшую Темникову копируя. И брата за руку ухватила.

— Не бойся, Саша, — сказала она и на Луку чёрными бусинами зыркнула, — дядя Варнак нас не больно убьёт. Правда ведь?

И вновь полыхнуло алым у Луки в глазах. А когда развиднелось, то не было более ватаги Пугача — все они на утоптанной земле амбара лежали. Только у Евсея ещё ноги подёргивались.

— Вот, как-то так, — криво улыбнулся Варнак, сматывая цепочку кистеня.

— Что дальше? — деланно-равнодушно поинтересовалась княгиня.

— А дальше домой вас отвезу, токмо дорогу обскажите. Так что извольте пожаловать в карету, а я за кучера побуду, — и рассмеялся. Искренне, радостно, удивлённо. Потому что исчезла красная пелена перед взором. Бесследно испарилась. И такое облегчение испытал Лука, казалось, будто вздохни он поглубже — и непременно взлетит.

— Задал ты мне задачу, братец, — задумчиво произнёс князь, — ох и задал.

Разговаривали они в кабинете, куда Луку провели по прибытии в особняк. Игорь Алексеевич сложения был сухопарого (не сказать тощего), но сила в его спокойных и выверенных движениях чувствовалась. Говорил он тихо, каким-то шелестящим голосом, и в глаза смотрел прямо, внимательно, будто пытаясь нечто тайное, за словесной шелухой спрятанное, разглядеть.

А Луке прятать что-либо нужды не было. Он рассказал Темникову всё, как на исповеди.

— В чём же задача, княже? — поинтересовался Лука. — Как в чём, — удивился князь, — в тебе! Вот что с тобой делать прикажешь? Наградить, просто отпустить с миром али на каторгу отправить?

— То воля ваша, — равнодушно отозвался Лука, — хучь казните, хучь взашей гоните. Мне всё едино.

— Угу, — кивнул каким-то своим мыслям Темников, — так ты, стало быть, за местью в Петербург прибыл? А как же — «Отмщение МНЕ и Аз воздам»? — как-то нелепо сыграл он интонацией, цитируя писание.

Лука лишь плечами пожал, мол, так уж вышло. — Ладно, — решил наконец-то Игорь Алексеевич, — ступай. Комнату во флигеле тебе выделят. Сидишь там, наружу только по нужде выходишь, ни с кем не разговариваешь. Понял ли?

Лука молча кивнул.

Через пять дней к нему в комнату прибежал посыльный от князя. Велел собираться поскорее, дескать, его сиятельство во дворе ждёт, возле кареты. Ждал. И карета была не фамильная с гербами, а какая-то невзрачная, чёрная и с глухими занавесями на окошках. Князь кивнул молча, одним жестом и поприветствовав, и внутрь забираться велев. Сели, поехали, тако же молча. Лука в окошко не выглядывал — не интересно. Остановились у какого-то здания, но не с парадной стороны, со двора заехали. Скорым шагом пару коридоров прошагали, да и вниз спустились в подвалы.

«А казённое-то место, — понял вдруг Лука, — нету в сём дому духа жилого. На службу люд сюда ходит не более». В подвальном коридоре, князь остановился у одной из дверей, крепкой дубовой, но без запоров. Или же они лишь изнутри были — неведомо. Постоял, помялся, будто какое решение принимал, не слишком приятное. А после, взглянув на Луку внимательно, вымолвил веско:

— Одного за трёх плачу. Торговаться не станем.

И дверь от себя толкнул уверенно.

Лука, понятно, следом. Комната удивила: белые стены, белый потолок и запаха свежей извести нет, знать, давно уж окрашено. Но чисто, да. Никакого сора на полу, никаких пятен на стенах. И светло. Окна, понятно, что нет, однако свечей в канделябрах простеньких Лука ажно девять штук насчитал. Да ещё дыба у стены также чистая да ухоженная.

В комнате их ждали — за столом, что справа от двери, мужичонка виду чиновничьего перья чинил да стопки бумаг перекладывал. А на лавке, что у дыбы стояла, господин средних лет в дорогом камзоле расселся. Камзол и кюлоты бирюзовые, башмаки и парик чёрные, забавно выглядело. Господин, надо сказать, в теле, тучный даже, щёки красные, глазки голубые, весёлые.

— Приветствую, господа, — доброжелательно кивнул Темников, — прошу простить — дела задержали.

— Да полноте вам, Игорь Алексеевич, — подскочил с лавки господин, — какие уж извинения.

А нет, понял Лука, не весёлые глазки-то у господина. Испуганные.

— Туда ступай покуда, — указал князь Луке на табурет, прежде им не замеченный, а на вопросительный взгляд писаря пояснил. — Митроха с зубами мается, вот и прислали помощника. Как тебя там, братец? — он пощёлкал пальцами.

— Алёша, — скроив туповатую физиономию, ответил Лука, интуитивно понимая как себя вести потребно.

Писарь кивнул, не проявляя, впрочем, особой заинтересованности.

— Так, Ваше сиятельство, в чём меня виноватят-то? — вновь подал голос господин в бирюзовом.

— Да бросьте, Пётр Андреевич, — отмахнулся князь, — какая там вина. Так, ябеда на вас пришла, да ещё и без подписи. Поговорим вот сейчас, да и разойдёмся по своим делам. Сами же понимать должны — коли есть бумага, должно реагировать как-то. Не нами сие заведено. — тяжко вздохнул Темников.

— Понимаю, — сочувственно покивал Пётр Андреевич, — служба. А что в апартаментах таких беседуем? Али в тайной канцелярии мест иных не нашлось, окромя пытошной?

— Допросной! — обиженно вскинулся писарь.

— Так порядок такой, — ласково пояснил князь, — дела о государственной измене вести в допросной в присутствии писаря и ката, — он поочерёдно кивнул на чиновника и Луку. — Так что давайте поскорее закончим да по своим делам разойдёмся. Приступай, Яша, — это уже писарю, — как бишь там? А, поместный дворянин Лещинский Пётр Андреевич…

Дальше Лука уже не слышал. Он наконец-то понял, для чего его сюда привезли. И что значат слова Темникова про «Отмщение МНЕ…» и «одного за трёх плачу». А ещё он почувствовал, как в уголках глаз красная муть опять собирается.

— А письмо то где? — вырвал его из задумчивости голос князя. — Яша, вот что у тебя за беспорядок с бумагами?!

— Так здесь было, Игорь Алексеевич, — писарь растерянно шарил взглядом по столу, — вот с утра же было.

— То-то же, что было. А теперь где?

— Может, наверху застряло.

— Само застряло? — скептически скривился князь. — Ну пойдём-ка посмотрим, где оно там «застряло». Вы здесь покуда побудьте, Пётр Андреевич, и ты братец, как тебя там.

— Алёша я, — с готовностью подтвердил Лука.

— То-то же, что Алёша. Вот что за день сегодня такой?!

Обернулись они быстро, но когда пришли, Лещинский уже не дышал.

— Это что?! — вытаращился Яша. — Это как это?

Лука недоумённо развёл руками, мол, само вот как-то так вышло.

— Ты, братец, — князь вновь защёлкал пальцами.

— Алёша, — радостно напомнил Лука.

— Господи! Ну вот что за день, сегодня такой?! Ты что с Лещинским сделал, Ирод?

— Так ничего вообще не делал, — затряс головой Лука, — токмо кулаком в пузо для порядку сунул. А он возьми, да и помри.

— Хуже дурака только дурак с инициативой, — тоскливо проговорил Игорь Алексеевич, обращаясь к писарю. — Вот с самого утра всё наперекос. Да ещё сон приснился, будто я на ярмарке у кошек репу покупаю, такая пакость в голову лезет, как знал, что ничего хорошего сегодня не выйдет.

— Ваша правда, — подтвердил Яша, — кошки не к добру снятся. Вот у меня помню… А с этим что делать? — прервался он, кивнув на покойного.

— С этим… — задумался князь. — Значит так — Лещинского отправь к медикусу, скажи, я после подойду, а дурака этого…

— Алёшу, — хихикнул писарь.

— Именно что, Алёшу — бить палками да гнать взашей, и чтоб на версту к присутственным местам не подходил. Когда Луку, растянутого на лавке, по спине охаживали, ему не было больно, он улыбался абсолютно счастливой, какой-то детской улыбкой. А после, отлежавшись, пришёл в особняк Темниковых.

— С чем пожаловал? — поинтересовался князь.

Лука обратил внимание, что как и первый раз разговор происходил наедине, без охраны. Не боялся его Темников, вот ничуть.

— Я за расчётом, княже, — пояснил Лука, — неладно мы с тобой разошлись. Не по совести.

— Ишь ты? — удивился князь. — Не по совести, значит. Только я ж сказал — «не торгуюсь», не нравиться цена — не покупай.

— Так и я не торговаться пришёл, — упрямо заявил Лука. — Переплатил ты, княже. А я в должниках ходить не люблю.

— Даже так! — с уважением, протянул Игорь Алексеевич. — И сколько ж долгу ты себе насчитал?

— Не много. Жизнь свою, ну, сколько там Господь ещё отмерил.

— Хорошо, — после паузы сказал князь, — хорошо, что ты у барыни своей кузнецом трудился, и к делам коммерческим допущен не был. А то со своим умением торговаться ты б старушку помиру пустил. Ступай, комнату во флигеле занимай обратно. А к делу я тебя приставлю.

Неправду сказал Темникову Лука, вернее, не всю правду. Не только в долге дело было, основное и самое важное — дети. Сашка и Луш… нет, Аринка. И пусть они были Темниковы, и по рождению и норовом княжеским. То всё едино. Лука их за своих почитал. Прикипел к ним и сердцем и душою с первых мгновений, как муть красная из глаз исчезла. Да благодаря им и исчезла, наверное.

А теперь вот всё сызнова вернулось. Как круг в семь лет закончился. Снова карета эта проклятая. Посыльный, задыхаясь, протарахтел, что побили семью князя до смерти. И жену его и детишек, в карете побили. А теперь его сиятельство Луку к себе требует.

Темников ждал в опочивальне, косо привалясь к подушкам. Сквозь тонкую ткань сорочки бинты с кровавыми пятнами проглядывали. А на столике у кровати пистоль лежал заряженный и ещё один на комоде.

— Звал, княже? — склонил голову Варнак.

— Звал, Лука, звал. Слыхал, что за беда у нас приключилась.

— Кто? — глухо рыкнул бывший разбойник, а ныне доверенное лицо князя Темникова.

— То сейчас не важно. Опосля разберёмся. В другом дело. Сын мой выжил, и даже двух татей прибить сумел.

— Сашка! — с некоторым облегчением выдохнул Лука. — То есть простите. Александр Игоревич.

— Он самый, — грустно улыбнулся князь. — Зайди, Саша, — чуть повысил он голос.

Неприметная дверь слева от Луки распахнулась, и в комнату вошёл подросток. Сразу как-то на пару лет повзрослевший и посуровевший. Он твёрдой поступью подошёл к комоду и, положив руку рядом с пистолетом, посмотрел на Луку. Посмотрел твёрдо, жёстко, по Темниковски.

«Выстрелит, — понял Варнак, чувствуя, как у него слабеют ноги, — вот одно слово не так и выстрелит, даже не задумается. У князя-то пистоль так, для надёжности. А стрелять будет младший».

— Хочу я, — сказал Игорь Алексеевич, — дабы ты, Лука, дядькой стал при сём недоросле. Ну и охраной его озаботился. Что скажешь? Аль спросить чего желаешь.

Лука судорожно сглотнул, находясь под прицелом двух пар удивительно похожих чёрных глаз.

— Кхм, — справился он с собой, прочистив горло, — что ж тут спрашивать, и так всё ясно. А сказать хочу, да. Парню голову зашить надобно, — он указал на бинты, намотанные на лоб Александра. — А то шрам заметный останется — красоту попортит.

— Пустое, дядька Лука, — отмахнулся княжич, — шрамом княжеского достоинства не умалить. И улыбнулся.

Примечания:

[1] — Здесь воины личной охраны местных правителей, аристократов; «придворные гайдуки» — охрана русских царей.

[2] — В значении недовольства властями, которое выражается лишь на словах, не сопровождаясь действиями.

[3] — Ведро мера 12,3 л.

[4] — Второй Азовский поход 1696 года.

Был издан высочайший указ, по которому холопы, вступавшие в войско, получали свободу.