Чёрный княжич

Глава 4. В которой Лука приезжает вовремя, Лизка бунтует, а княжич получает прозвище и устраивается на работу столяром.

Сентябрь 1748

Липы, окружавшие старый дом, всё ещё радовали глаз изумрудностью своей листвы. Шмели всё ещё надсадно гудели над мелкими цветками осенних хризантем, и небо всё ещё было по-июльски ясное, чистое. Но тем не менее в воздухе уже потихоньку ощущались прохладные нотки приближающейся осени. И уловив их, становилось понятно, что лето закончилось.

А вместе с ним и жизнь.

В маленькой комнате трепетно пахло лавандой, и Ольга Николаевна с тоской взирала на полупустой флакончик. Скоро и он закончится, а что останется тогда? Только лишь воспоминания о том хорошем, успевшем приключиться в её недолгой жизни.

Когда Темников со своими людьми отбыл восвояси, Ольга начала врастать в старый привычный уклад по-новому. Она старалась улыбаться родителям, играть с неугомонным Алёшкой и постигать нелёгкую науку управления дворней от матушки. Словом, пыталась вести ту жизнь, что была у неё до злополучной поездки к Местниковым. И у неё даже получалось, почти всегда. Лишь ввечеру маетное беспокойство охватывало Ольгу Николаевну, но с ним успешно справлялся тонкий запах лавандовой воды, которым Ольга, по уверениям батюшки, уж весь дом провоняла. Незлобивое ворчание Николая Ивановича, как ни странно, тоже успокаивало. Раздражала как раз его смущённая покладистость, к которой всё больше и сводились их общение.

Раздражала и слезливая жалостливость, что видела Ольга в глазах матушки. И понемногу, по чуть-чуть она стала отдаляться от родни. Основное время она проводила в компании Дашки. Девка телесно уж избавилась от последствий доставшихся на её долю мытарств. Телесно, но не душевно. От прежней разбитной веселушки мало что осталось. Дашка стала молчаливой, сторонилась людей и «хвостиком» ходила за Ольгой Николаевной. Будто видела в ней единственную опору в жизни. А вот самой Ольге опереться было не на кого. Да, откровенно говоря, и потребности такой не было. Единственные, кому она без колебаний вручила бы свою судьбу, уехали. А остальным Ольга, почему-то, перестала доверять.

Приезд Настеньки Местниковой немного её развлёк, но именно что немного. Нет, поначалу она искренне обрадовалась появлению подруги, тем более Настя откровенно волновалась и переживала, узнав об официальной версии Ольгиных злоключений. Обрадовалась, но вскорости привычная болтовня детской подруги стала её утомлять. Вот же странное дело, Лизка то, оторва рыжая, и похлеще языком мелет, так ведь нет, не раздражало это Ольгу. Напротив, умилительным казалось.

Единственное оживилась она, когда речь зашла о Темникове. Настя заволновалась, даже ручками всплеснула, как услышала, кто их из лесу вывел.

— Не уж-то тот самый Темников, — вытаращилась она.

— Да мне-то откуда знать, тот или другой? — усмехнулась Ольга. — Я иных Темниковых не встречала.

— И не встретишь, — со знанием дела заявила Настенька, — нету их более. Только Александр Игоревич да батюшка его, князь.

— Вот как? — удивилась Ольга Николаевна. — Такой маленький род? Мне почему-то казалось, что Темниковы это на вроде кланов у скотов. Что-то, знаешь, такое незыблемое, что всегда было.

— Ну, может, так оно и было встарь, — задумалась Местникова. — Да только времена те давно уж минули. А род их сегодня хоть и влиятельный, но небольшой. Да недавно и вовсе чуть было не прервался.

— Как так? — заинтересовалась Ольга.

— Было то лет пять, али шесть назад. Напали тогда на карету с семьёй князя, один сын то и уцелел. Да сказывают ещё, и убить кого из налётчиков исхитрился.

— Погоди-ка, — тряхнула головой Баркова, — это ж сколько ему лет тогда было?

— Да уж вестимо, что не много, — округлила глаза для пущего эффекта Настя. — И сказывают, что он от тех событий досе не оправился. Вечно в трауре ходит. И ведёт себя престранно.

«Вот значит, откуда, такая горячность, — подумала Ольга, — а вот в то, что он мальцом мог злодея победить, почему-то верится без усилий».

— И в чём же странность? — спросила она вслух.

— Ну как же, — затараторила Настенька, — сам в трауре, а из кутежей с загулами не вылазит, дебоширит с такими же пьяницами да на дуэлях дерётся. Девиц, сказывают, перепортил уйму, и благородных барышень, и простого сословия.

— Надо же, — скептически заметила Ольга, — а так и не подумаешь.

Настенька скепсиса не заметила и продолжала тараторить. Про дикие выходки эксцентричного княжича, про скандальные истории на маскерадах и ассамблеях, в которых Темников был на первых ролях. Ольга Николаевна слушала и удивлялась тому, сколь много лиц оказывается у этого совсем молодого ещё человека.

— А ещё говорят, — понизила голос Настя, — что в рабстве у него дворянка иноземная. Графиня или баронесса доподлинно неизвестно. Однако согласись, душечка, держать дворянку в рабстве как наложницу — это ли не странность. И притом сказывают, бьёт он её жестоко, при каждой оплошности.

— Врут, — не выдержала Баркова, — не бьёт, грозится токмо.

— И-и-и, — запищала от восторга Настенька. — Так ты её видывала? А говорила? А правда, что она красавица, коих поискать? Так кто она, графиня или виконтесса?

— Выше бери, — заулыбалась Ольга, — герцогиня! Стал бы Темников с какой-то виконтессой связываться. А насчёт красоты, — она сжала пальцами флакон, с которым не разлучалась, — не знаю. Рыжая она.

Настя уехала, и дни снова потянулись размеренной однообразной чередой, как бусины на дешёвом ожерелье. Одинаковые и не интересные.

Только вот Дашка всё чаще хмурилась, с тревогой поглядывая на Ольгу Николаевну. А как-то вечером, перестилая её постель, вдруг замерла и уставилась на барышню нечитаемым взглядом.

— Что? — насторожилась Ольга.

— Кровя!

— Какая Кровя? — ничего не поняла Баркова из этого объяснения.

— Лишние кровя. Вы не сбросили, хучь и срок уж давно минул, я-то знаю, уж, поди, лет пять при вас состою.

— А! — только и смогла выдавить из себя Ольга.

— Да Вы не пужайтесь так, барышня, — поспешила успокоить её Дашка, — такое и с испугу приключиться могёт, мож всё и обойдётся.

Не обойдётся, сразу поняла Ольга, уже не обошлось. Сразу нашлась причина непонятной тревоги и дурного предчувствия. Она поговорила с матушкой, не сразу конечно, а после, когда в себя пришла от сшибающей с ног новости. Мария Даниловна, как водится, побледнела и в обморок хлопнуться вознамерилась, но после себя пересилила. И даже сумела тайно договориться с непонятной тёткой на предмет освидетельствания.

Тётка Ольге не понравилась изначально. Какая-то наглая и раболепная одновременно, с родимым пятном на щеке, из которого рос жёсткий пучок волос, она производила крайне отталкивающее впечатление. Тётка долго мяла младшую Баркову, хладные персты внутрь вкладывала да вопросы стыдные задавала, и то больше не Ольге, а Дашке. А после Ольгиной матушке на ухо что-то зашептала. Мария Даниловна вскинулась даже: «Так грех ведь!»

А Ольга сразу поняла, о чём речь идёт, и заверещала с кровати, поправляя вздёрнутый подол.

— Нет! Даже и не думайте, маменька! То моё чрево, стало быть, и грех на мою душу ляжет!

— Дашка, — вцепилась она в руку девке, больно, до синяков сдавливая пальцами предплечье, — пусть она уйдёт! Маменька, скажите ей, чтоб ушла!

Недовольную чем-то тётку вскорости выпроводили, щедро оплатив её молчание. Ольгу успокоили, и в доме воцарилось уныние.

Собственно, решать-то ничего было не нужно, всё давно придумано и проверено временем. Одно слово, от которого так и веет безысходностью.

Монастырь.

Постриг — и жизнь остановится, замрёт в устойчивом равновесии. Не вправо не влево, лишь по прямой, до самой смерти. Почему-то монастырь пугал её с самого детства, ещё с тех пор, как матушка возила её на молебен, уж и не упомнить по какому поводу. Ольге в память накрепко въелись умиротворённо-пустые лица невест Христовых, и кислый запах, сопровождающий их появление. Она представляла, как будет вот так же день за днём смотреть в пустоту да вонять кислятиной, и содрогалась от отвращения. Это, в её понимании, была уже не жизнь, а бессмысленное и необратимое медленное умирание. О том, чтобы вытравить плод, Ольга даже не задумывалась, и причина была тут не только в греховности сего деяния, она попросту считала себя не вправе распоряжаться чьей либо жизнью. Пусть даже эта жизнь ещё не рождённого дитяти.

Да Ольга ненавидела этого ребёнка за то, как именно довелось его зачать, за то, кем был его родитель, за то, что своим Существованием он разрушал её толком ещё и не начавшуюся жизнь. Ненавидела и любила. За… Да Бог весть, за что. Наверное просто за то, что он есть, или будет, не важно. И жизнь этого ещё не рождённого малыша тоже уж наперёд расписана. Родиться ему предстоит в монастыре, а потом, через несколько лет Барковы заберут его в имение. И вырастят, и воспитают из него управляющего, ну или ключницу, коли девочка будет. Не оставят поди, всё-таки родная кровь. И никто никогда не узнает, чей это ребёнок. И репутация будет в сохранности. И всё забудется со временем, и все будут счастливы. Все.

Кроме Ольги.

Матушка уже съездила в обитель «Рождества Богородицы» и договорилась об Ольгином послушании. Вообще-то по возрасту она не подходила[1], но в подобных случаях всё же принято делать исключения.

Так что оставалась последняя неделя в родном дому, а после всё та же карета с голубой обивкой отвезёт её туда, откуда она не выйдет до самой смерти.

— Даша, отвори оконце по шире, — велела Ольга, — такое чувство, будто надышаться не могу.

— А не продует-то, барышня? — озаботилась девка, откладывая рукоделие в сторону.

— Да и пусть, — отмахнулась Баркова, — так хоть воздухом домашним на всю жизнь запасусь.

— Ох, божечки, голубушка Вы моя, да что ж Вы так себя-то изводите? Чай, не в темницу вас провожают.

— А велика ли разница?! — вскинулась Ольга. — Что так, что эдак гнить в келье безо всякого смысла.

— Не говорите так, Ольга Николаевна, — насупилась Дашка, — в обители сестры не просто век доживают. Они Господа нашего славят да грехи замаливают.

— Господа и в поле славить можно, — резко отрезала Баркова, — а грехи… Вот в чём мой грех?! Или твой, к примеру?! А? Так в чём?

Странно. Ещё пару месяцев назад Ольга и не подумала бы оспаривать подобные заявления. А теперь. Полдня знакомства с Темниковым, его яростный спич за ужином, и откуда только взялось в ней подобное вольнодумство?! Но княжич сказал, что нет на ней вины, а стало быть, и греха нет. И Ольга поверила. Вот ему поверила, да так, что сразу разуверилась в том, чему её с детства учили.

— Полно Вам, Ольга Николаевна, — взялась урезонивать её Дашка, — через такое лихо прошли, и это переживём, Господь даст.

— То есть переживём? — озадачилась Ольга. — Ты тут с какого боку?

— Ой, барышня, — всплеснула руками девка, — неужто я вас одну оставлю. Там узнавали ужо, келейница Вам дозволена будет, а матушка ваша насчёт припасу продовольчего озаботилась и на вас, и на меня тако же.

— Господи, Даша! Тебе-то нашто себя воли лишать. Хочешь, я с папенькой поговорю, он и отпустит тебя. Моей просьбе не откажет, чай.

— Нет, Ольга Николаевна, не хочу, — просто ответила Дашка, — судьба нас с вами воедино повязала. Так что куда вы — туда и я. Так правильно. Так должно.

Ольга не нашлась, что на это ответить. Помолчали. Даша, спохватившись, пошла окно открывать. А Баркова вдруг хмыкнула.

— А ведь пятница сегодня. Спасение наше не снилось ли? — а сама подумала, что вот хорошо было бы, кабы Темников приехал. Понятно, что ничем он уже не поможет, да и чем тут помочь, но хоть попрощаться по-людски. Поблагодарить. Боже! Да она и жуткому Луке как родному бы обрадовалась, Ольге почему-то казалось, что с присутствием этой троицы все беды какими-то незначительными становятся. Такими мелкими, что их в два слова разрешить можно. Конечно, коли слова эти княжич говорить станет.

— Лука! — завороженно выдохнула Дашка.

— Что? — не поняла Ольга. — Тебе Варнак снился?

— Да нет же, барышня, — обернулась девка с абсолютно шальными выпученными глазюками, — Лука приехал.

***

Октябрь 1746

— Ваше Императорское Величество, позвольте представить Вам сего отрока, — князь Темников как всегда был спокоен и говорил тихим шелестящим голосом. Однако же слышали его все присутствующие. — Мой сын — Александр.

Худощавый юноша, одетый в костюм из дорогой материи, но при это исключительно тёмных тонов, учтиво поклонился.

— Княжич превзошёл науки разныя: и филосопию, и механику. Манерам русским и европейским обучен, языкам галльским, бритским и латинским тако же разумен есть, — продолжал рекламную компанию Игорь Алексеевич.

Рекомый княжич молчал, лишь зенки чёрные таращил, явно из-за успехов в премудрости книжной, а полуоткрытый рот и удивлённо приподнятая бровь, вероятно, должны были означать знание русских и европейских манер. И таращился ведь, паразит, не на ея императорское величество, а под потолок куда-то — лепнину, вишь, шельмец рассматривал. Елизавета Петровна нервно дёрнули плечиком, эдакого пренебрежения она не любила и не прощала.

— А ещё он очень внимателен и любопытен, — с нажимом выговорил князь.

— У третьего от окна ангела меж крыльев отверстие для подслушивания проделано. Аккурат над Вашим креслом, матушка императрица, — княжич опустил взгляд на Елизавету Петровну.

— Не гневайтесь, Ваше величество, токмо сдаётся мне сие в дворцовых планах предусмотрено не было.

— Да?! — императрица как-то даже растерянно оглядела присутствующих.

— Кгм, — прочистил горло Шувалов, — Ваше величество, уж месяц как сие непотребство обнаружено и подслух пойман да распрошен с пристрастием. На шведскую корону стервец работал. А дырочку ту мы с обратной стороны заделали, кабинет ваш токмо трогать не стали.

— Да уж, — покрутила головой Елизавета Петровна, — что наблюдателен и любопытен вижу. Надеюсь, и с остальным ты, Игорь Алексеевич, не наврал.

— Как можно, Ваше величество?!

— Ну, будет, будет, — успокаивающе проговорила её величество, — верю, что отрок сей талантами одарён и разумом остёр, как и все Темниковы. Только что ж он у вас одет скромно так? Прям-таки чёрный княжич какой-то. Надо бы в одеждах колеров ярких добавить, галунов и позументу на кафтан. Вот, к примеру, голубой с серебряным шитьём ему подошёл бы. Да и порты на кюлоты заменить стоит.

— Мы подумаем, государыня, — склонил голову старший Темников.

— Ну и мы подумаем, к какой службе княжича приставить, — недовольно сморщила носик её величество.

Императрица не выносила, когда её рекомендации касательно платья и обхождения не бросились исполнять тут же со всевозможным усердием. Но не сориться же из-за этого с Темниковыми. Те, по давнему уговору, служат не человеку, а лишь фигуре на престоле. И кто на ней сидит им без разницы. Вон Анна Леопольдовна не ладила с князем, и Темников только выполнял прямые указания. Потому и в ту ноябрьскую ночь[2] на её защиту не выступил. Указания же не было. А вот ежели захотел бы остановить Преображенцев, кто знает, кто знает?

— Алексей Петрович, — обратилась она к Бестужеву-Рюмину, демонстративно отвернувшись от Темниковых, — что по фон Руту скажешь, мне докладывают, он с молодым двором контактов ищет.

— Истинно так, государыня, — подтвердил Бестужев, — ищет, шельма.

— А ещё, сказывают, что рекомый фон Рут, Фридриха конфидент, — построжел голос Елизаветы Петровны.

— И то верно, — со вздохом согласился Алексей Петрович, — однако же, аттестация его во французском посольстве, и запросто так выдворить сего ловкача мы не можем.

Бестужев укоризненно взглянул на князя. Не по правде, выходит, разгневалась государыня на Темникова, а палки достаются ему. Но и пенять за то канцлер не стал бы, всё же Игорь Алексеевич здорово ему помог с Лестоком.

— Да прибить его по-тихому, — лениво, порекомендовал Шувалов, — всего-то делов.

— И прибить нельзя, Пётр Иванович, — горестно вздохнул Бестужев, — нам дипломатический скандал с французами сейчас ох как некстати.

— Ну, ты у нас дипломат, Алексей Петрович — тебе виднее.

— Значит так, — хлопнула ладонью о колено императрица, — ты, канцлер, твори что хошь, но барончика этого чтоб убрал. Непотребен он в империи. А вы, князь, ступайте себе, я подумаю, куда княжича пристроить.

***

Елизавета Петровна скучали. Ужин, прошедший в компании Разумовского и Воронцова, ничуть её не развлёк, фрейлины трещали о какой-то ерунде и тем самым раздражали, за что и были выгнаны вон. Осталась лишь кузина императрицы Гендрикова — барышня молчаливая и от того умненькой кажущаяся.

Скуку государыня попросту не переносила и от того пребывала в раздражённом состоянии. Даже изволила запустить табакеркой в какую-то ливрейную харю, не в добрый час сунувшуюся в двери кабинета.

Беспричинная злость требовала выхода и жертвы. Вот потому-то уставший канцлер уже битый час отдышливо бубнил о внешней политике, чередуя сии экзерсисы с комплиментами в адрес императрицы. Впрочем, государыня, пребывая в дурном настроении, и на комплименты реагировала холодно.

— Довольно пустословия, — злорадно прервала Бестужева Елизавета Петровна, — я поручала тебе с фон Рутом разобраться. Решил с ним что-нибудь, али всё тянешь?

— Так, а нечего решать, Ваше величество, — позволил себе лёгкую полуулыбку канцлер, — Нет фон Рута.

— Нет? — удивилась императрица. — Куда же он подевался?

— Зарезали его.

— Как так — зарезали? — недоумённо потрясла головой Елизавета Петровна.

— Да как барана, — отмахнулся Бестужев, — горло вспороли, от уха до уха. Третьего дня.

Охнула молчавшая прежде Марфа Гендрикова.

— А как же… — растерялась государыня, — а скандал? Ты ж, Алексей Петрович, сам молвил: дипломатия, дескать.

— Не будет никакого скандала, — устало вздохнул канцлер, — там всё должным образом исполнено было.

— И кто ж сей удалец, что так лихо с бароном обошёлся?

— Чёрный княжич, — ответил Бестужев и, видя непонимание на лице императрицы, пояснил, — Темников младший, Алексашка. Вы же сами его так прозвали, государыня.

— Значит так, — категорично заявила Елизавета Петровна, чувствуя, что скука отступает, — присядь, канцлер, да подробно обскажи, как всё устроилось. И ты, Марфуша, поближе садись. Думаю, сия история нас развлечёт.

И верно. Развлекла.

Третьего дня в особняке Бутурлиных ассамблею устраивали. Знатная гулянка получились, точь-в-точь по заветам Петра Алексеевича. Вино рекой, музыки с плясками, смех и веселье. Сотни свечей, отражаясь в зеркалах, заливали сиянием просторные залы. Водоворотами перемешивалось меж собой служилое и родовое дворянство. Старшее поколение с балкончиков наблюдало за молодёжью. А молодые вели себя, как и должно в их возрасте. Пили, танцевали, флиртовали и знакомились. А после снова флиртовали.

О, это древнейшая из забав придуманных человеками. А может и не ими. Может твари древние, допотопные играли в ту же игру, игру, когда добыча внезапно оказывается охотником, а за смущённой улыбкой прячется зубастая щучка.

Впрочем, Герхард фон Рут был опытен, Герхард фон Рут был осторожен и умел играть в эти игры почище записной кокетки. И всё его умение, опыт и даже интуиция говорили, что прекрасной Элизабет не нужны его секреты, она не ищет его покровительства и уж тем паче не имеет на его счёт никаких долговременных планов. По всему выходило, что барышне потребно приключение всего лишь на одну ночь. Ну, может ещё на парочку, это фон Рут потом решит, поутру.

Элизабет была умна, Элизабет была образована. Она с лёгкостью танцевала менуэт и охотно угощалась белым вином.

Она была не столь красива, сколь притягательна очарованием недавно распустившейся женственности. А ещё…

А ещё она была рыжей.

Вечер оставался прекрасным ровно до тех пор, пока барон фон Рут не увлёк чудесное создание к выходу, нежно нашёптывая любезности ей на ушко. Неприятности налетели в виде пьяной развесёлой оравы дворянского молодняка. Наследники земель, имений и титулов горланили, кружась и не выпуская барона со спутницей. Фон Рут вежливо скалился в ответ, в душе проклиная идиотские обычаи, и настаивал, что им пора. Молодёжь шумела, не соглашаясь. Суета и гомон начали привлекать излишнее внимание, когда от толпы дворянских недорослей отделился один, пьяный до одичания.

Как он на ногах-то стоял — загадка. Оглядев безумным взглядом Герхарда со спутницей, он, ни с того ни с сего, залепил вдруг звонкую оплеуху. Как по заказу, музыка смолкла в этот момент, и всё кумпанство изумлённо воззрилось на троицу, оказавшуюся в центре скандала. На черноволосого дворянского сынка, на растерянного фон Рута и на потирающую разом покрасневшую щёку очаровательную Элизабет.

— Ты эта, — с трудом удерживаясь в вертикальном состоянии, выговорил дебошир, — эта, в общем. Ясно?!

— Как скажете, Ваше сиятельство, — смиренно произнесла барышня.

А барон понял что скандалы, коих он полтора года успешно избегал, всё же его настигли.

— Объяснитесь, сударь, — жёстко потребовал он.

— А?! Ты кто? — удивился пьяный молокосос, тщетно пытаясь сфокусировать взгляд на фон Руте.

— Вы ударили даму! Более того, вы ударили даму, которая находилась со мной. Не думаете же вы, что я оставлю это просто так.

— С тобой?! — похоже юнец уловил лишь несколько слов из речи барона. — Так ты вор?! Ты вот что, харя немецкая, ты у себя в Европах соседей нищебродов по мелочи обкрадывай, а в карман к русскому князю залезать не смей!

Фон Рут понял, что без насилия тут не обойдётся, спустить всё наглому недорослю, так с ним здороваться перестанут, мордобой устроить, так чего доброго побьют, а после насмехаться станут.

— Дуэль?! — излишне азартно, выкрикнул молодой пьяница. — А давай! Тут вон и свидетелей тьма.

Ну, так даже лучше, рассудил Герхард фон Рут, этот пьян, убивать его не обязательно, дабы врагов в великосветском обществе не завесть. Да к тому же говорят, что русские после хорошей драки друзьями верными становятся. Вот и проверит. Завтра этот юнец подраненный проспится да устыдится сотворённого. Али папенька ему мозги вправит. Тогда и придёт мириться. В своих силах барон не сомневался, он был довольно-таки неплохим фехтовальщиком, да и дебошир с трудом стоял на ногах и излишне чётко слова выговаривал. Вон и дружки его отговорить пытаются, да куда там. Ну и что скрывать, зол был фон Рут, зол и одолеваем томлением в чреслах нереализованным.

Неладное он понял уже во дворе, когда милая испуганная Элизабет вдруг улыбнулась хищно и кафтан того недоросля приняла услужливо, перед тем шепнув ему что-то на ухо. И когда секундант сообщил, что ему с наследным княжичем Темниковым драться предстоит. И пуще всего когда пьяный оболтус вдруг глянул трезво, внимательно, расчётливо.

Понял тогда Герхард, что верно он оценил недавнюю знакомицу. Непотребны ей были ни тайны его, ни покровительство. Самоя жизнь потребна. Да и не ей даже, а вот этому, что двумя чёрными ружейными безднами каждое движение его отслеживает. Понял фон Рут и то, что жизнь его теперь зависит лишь от твёрдой руки и надёжности шпаги. Понял и сделал первый обманный выпад.

Да и последний, собственно говоря. Княжич не стал его парировать и отступать не стал. Он как-то вдруг провалился мимо баронской шпаги, будто и в самом деле был нетрезв, а свой клинок в каком-каком-то неловком хвате к шее фон Рута прижал. После дёрнулся в сторону, словно смутившись своей оплошности, а Герхард почувствовал, как стало горячо в горле и перестало хватать воздуху. Он ещё пытался шагнуть вперёд и что-то сделать, но в глазах туманилось, а ноги перестали слушаться.

Последнее что донеслось до его засыпающего разума, было: «Вот пущай у себя в Дрездене кур ворует. А наших клуш трогать — не сметь!»

Он ещё успел подумать: «Какая идиотская вышла эпитафия» и умер.

— Не понимаю, — потрясла головой Елизавета Петровна, — ежели опустить мотивы и подоплёку, выходит, что княжич, напившись на ассамблеях допьяну, ударил благородную девицу, а после, оскорбив незаслуженно иностранного дипломата, прибил того на дуэли. И после этого Вы мне твердите о том, что скандалу не будет.

— Истинно так, Ваше Величество, — ответствовал чему-то улыбающийся Бестужев, — Истинно так, коли не знать ма-а-аленькой детали. Прекрасная Элизабет никто иная, как Лизка Синица, холопка Темниковых и сенная девка Александра Игоревича, которую он и привлёк в честное кумпанство забавы для. Что, кстати, не возбраняется согласно правилам, утверждённым вашим батюшкой.

Вот и выходит, что барон фон Рут пытался скрасть собственность княжича, а буде пойманным за руку, вызвал оного на поединок, где, собственно говоря, и издох. Мир его праху.

— Аминь, — согласилась императрица, — ловко, однако. Ты вот что, Алексей Петрович, ты мне этого затейника завтра для разговору пригласи. Да пусть Элизабет свою захватит. Хочется мне на тёзку взглянуть.

Канцлер покорно поклонился.

— Государыня, — подала голос молчаливая и умненькая Марфа Симоновна, — а дозвольте и мне при сём присутствовать. Очень уж любопытно, что там за чёрный княжич.

***

В белом тафтяном кафтане, с зелёными обшлагом и опушкой, по борту тонкий позумент серебряный, на голове обыкновенный папильон, а ленты зелёные, волосы вверх гладко убраны. Лизка казалась диковинной райской птицей рядом с княжичем, что по-прежнему облачился строго и траурно. Императрица недовольно поджала губы, видя эдакое небрежение её советами, однако же, ничего не сказала.

Разнаряженная Лизка нервничала, и ноги у неё тряслись, шутка ли перед самой владычицей империи предстать, однако же, на мордахе её светилась широченная улыбка да рыжие глаза озорно поблёскивали. Темников по обыкновению был меланхолично задумчив и отстранённо взирал на обстановку уже знакомого кабинета.

Впрочем, до Темникова Елизавете Петровне в этот раз дела не было, она с жадным любопытством изучала новую диковинку, вроде и испуганную, но, тем не менее, внимательно по сторонам зыркающую из-под полуопущенных ресниц.

— Экая она у тебя, княжич, — императрица прищёлкнула пальцами, подбирая определение, — рыжая. Не мудрено, что фон Рут опростоволосился.

— Я старался, государыня, — произнёс Темников с таким апломбом, будто и в самом деле участвовал в создании Лизки.

— А продай мне её, Александр Игоревич, — неожиданно предложила государыня, — мне определённо пригодятся такие таланты.

— Никак нельзя, Ваше Величество, — сокрушённо вздохнул княжич, — инструмент для одной руки, изготовленный в другой, несуразно работать станет.

— Инструмент?

— Истинно так, государыня, — подтвердил Темников, — мне сейчас на ум пришла следующая аллегория. Вот столяр, коли ему потребно грубую работу исполнить, берёт топор и долото, для тонкой же ему циркуль потребен или рейсмус…

— То есть, — перебила его Елизавета Петровна, — девица сия циркуль твой?

— Не токмо циркуль, — уточнил княжич, — весь тонкий инструментарий в едином лице.

При этих словах Лизка глаза скромно потупила и ножкой шаркнула.

— Никак и топор у тебя имеется? — неожиданно вмешался Бестужев.

— А как же, Алексей Петрович! Вон за дверью стоит, Варнаком кличут. Осмотреть не желаете ли?

— Не-не-не, — помахала ладонью императрица, — топоры мы осматривать не станем. Ещё чего удумали! А за инструментарием своим ты, княжич, как я погляжу, старательно ухаживаешь. Ишь какой футляр для него раздобыл парадный да изукрашенный. Только каменьев самоцветных на крышке маловато всё-таки. Ну да это дело поправимое.

С этими словами Елизавета Петровна стянула массивный перстень с указательного пальца и протянула Лизке.

— Возьми, дитя. В память о тёзке.

Рыжая глаза на пол-лица сделала и на княжича уставилась перепугано.

— Возьми, — одними губами прошептал Темников.

— А ты, Александр Игоревич, стало быть, столяром себя мнишь? — поинтересовалась императрица, когда коленопреклонённая Лизка закончила благодарственные речи.

— Осмелюсь заметить, личным Ея Императорского Величества столяром, — несколько нахально ответствовал княжич.

— Однако! — хмыкнула государыня. — А ты, Алексей Петрович, что думаешь?

— У меня в кабинете секретер стоит, итальянскими мастерами сделанный, — начал издалека канцлер, почёсывая мясистый нос, — хороший секретер, красивый. И вот ведь незадача, ключик я от верхнего ящика потерял где-то. А тут как на грех мне бумаги понадобились из того самого ящика. Так я Якимову велел вскрыть его. Вскрыл, подлец, бумаги мне предоставил, только ящичек-то теперь больше ни на что не годен. Сломал стервец тонкую работу. А ведь столько труда на это положено было, сколько времени?! — Бестужев огорчённо махнул рукой.

— Так вот я и думаю, — продолжил он, — кабы у меня на тот момент эдакий умелец был, так и не пришлось бы ценную вещь ломать.

— Ишь как загнул, — рассмеялась Елизавета Петровна, — только зря ты, канцлер, намёки делаешь. Мне и самой хороший столяр потребен. Вишь у него и топор, и циркуль имеются. А ящичков запертых мы ему найдём непременно.

С тем и закончилась аудиенция. А когда Темников удалился, императрица уже серьёзно взглянула на Бестужева.

— Ежели без шуток, что думаешь, Алексей Петрович?

— Думаю что лисы [3] в своей норе волчонка вырастили.

— Да, похоже на то, — согласилась с ним государыня.

А тихая Марфа Гендрикова, прикрыв глаза, скрупулёзно восстанавливали в памяти скупые жесты и напряжённые позы княжича. Его хриплые интонации и внимательные взгляды. Словом всё то, что прошло мимо внимания взбалмошной императрицы и опытного царедворца. Восстанавливала и прикидывала, как наблюдения сии использовать можно. С младых ногтей училась она людей распознавать. Дабы разуметь что от кого ожидать стоит. От кого подальше держаться потребно, а на кого и опереться не грех. По всему выходило, что на Темникова опираться можно, надёжная опора выйдет. Вот и прикидывала умненькая кузина императрицы, чем для этого пожертвовать можно, и стоит ли самой под удар подставляться.

***

Сентябрь 1743

— Нет-нет-нет! — трясла головой Лизка, серьёзно раздумывая, стоит ли завыть в голос, али приберечь пока что столь весомый довод.

— Да почему нет-то?! — хлопнул по столешнице, потерявший терпение, Тимофей. — Чем тебе Лукьян не угодил ужо?

— Он ста-а-арый, — проныла на пробу Лизка, — у него дочка токмо на год меня младше. И корявый весь, и на рожу, и на тело. Душной, к тому же, как мимо пройдёт, так мухи от смрада дохнут.

— То потому что без жёнки он бобылём век доживает. Вот ты его и обиходишь и принарядишь, — вступила в разговор молчавшая до се матушка. — И не старый, не ври. Он твоего тятеньки аж лет на десять моложе будет. Зато хозяин справный. У Спиридон Авдеича на хорошем счету. И побожился, что забижать тебя не станет.

— Не-е-т, — пустила всё же в ход последний довод Лизка, — я утоплюся лучше, али из дому сбегу, а не пойду за душного.

— Утопишьси значит, — ласково проговорил Тимоха Синица, поднимаясь из-за стола и направляясь в сени, где наряду с мётлами и граблями хранились ореховые прутья. Штука нужная и зело полезная в деле вразумления нерадивых дев. — Сбегишь, выходит? А и то верно, доченька, сбеги милая, сбеги. А я тебе подсоблю сейчас, дабы бежалось порезвее.

— Тятя! Тятя, Вы чего?! — забеспокоилась Лизка. — Ненадобно так-то. Погодите тятенька, я вот чего покажу. Она метнулась к печке и, пошуровав в щели меж нею и стеной, брякнула на стол тряпичный узелок.

— Сейчас, сейчас, — бормотала девка, лихорадочно развязывая грубую ткань и опасливо поглядывая на отца, замершего на полпути к сеням.

— Вот! — облегчённо выдохнула она и гордо продемонстрировала на раскрытой ладони серебряную полтину. — Это что? — настороженно поинтересовался Тимофей.

— Деньга! — Лизка растерянно хлопнула глазами.

— Курва мать, вижу что не помёт кошачий! Откель, спрашиваю?!

— Так плата то. За живописность мою.

— Охти мне, господи, — взвыла Лизкина матушка, — что ж ты натворила, бестолковая?! Кто ж теперича замуж тебя-то возьмёт!

— А?! — вытаращилась на неё Лизка.

— Цыц, дура! — рявкнул на жену Тимоха. — Одно у тебя на уме, вот это вот самое. Тьху, бабы! А ты мне давай не юродствуй, — это уже дочери, — подробно сказывай: что, как и когда. И главное почему молчала до сих пор.

— А как говорить, ежели вы, батюшка, за кажный малюнок да лозиной по заду.

— Вот не ври, — неожиданно для себя самого смутился Тимоха, — не за кажный. Токма ежели ты вместо дела ерундой занимаешься бесполезной. М-да, — смутился он ещё больше, взглянув на серебряную монету.

— Ты это, давай сказывай как положено, и неча тут это.

— Дык я и сказываю, — затараторила Лизка, — он как увидал, так враз и купил малюнок, даже не торгуясь. Вот думаю теперь, а не продешевила ли.

— То и козе ясно, что продешевила, — угрюмо заметил старший Синица, — коли человек не торгуясь что покупает, так значит выгоду свою ведает. Перепродаст потом в два, а то и три раза против прежнего, он в прибытке, а ты локти грызёшь.

— А кто он-то? — подала голос матушка.

— Да княжич, — деланно-равнодушно отмахнулась Лизка.

— Какой княжич? — враз притихнувши, побледнев, уточнил Тимоха.

— Пф, — фыркнула девка, — что значит какой?! Наш вестимо, Александр Игоревич. Стала бы я какому-то чужому барину свои труды задёшево продавать. А так и уважение проявила, и в накладе не осталась. Всё как вы учили, тятенька.

— Кхе, — Тимофей с гордостью посмотрел на дочь, — то-то же. Слышь, мать, как моя учёба действует. Погоди, — вдруг опомнился он, — а к чему ты мне это сейчас сказываешь. Каким лядом твои малюнки до женитьбы касаются, или как там оно у вас?

— Батюшка, — серьёзно глянула на отца Лизка, — неужто Вы думаете, что княжич одну картинку понравившуюся купил, да и всё? Как бы не так. Он же не токмо малюнок видел, но и как я работаю, смотрел внимательно, а опосля и говорит: в люди, мол, тебя возьму, живописцем моим личным будешь. Вот, говорит, с делами управлюсь, и сразу же учителей для тебя, Лизка, заморских выпишу, нехай у меня самолучший художник будет.

— Экх, — крякнул Тимоха, такое вполне могло быть. Баре они дурные, то им театру в усадьбе устроить надобно, то музыканта из пастушонка полоумного вырастить. Так что почему бы и не сделать живописицу из Лизки, буде на то барская воля, — ну, а молчала чего? — всё ещё сомневаясь, вопросил он.

— Александр Игоревич велели, его сиятельство опасаются, что меня перекупить могут. Сами же знаете, батюшка, как что полезное в хозяйстве сыщешь, так враз соседи через плетень утащить норовят.

Тимофей согласно покивал, соседи те ещё сволочи, и нужную тебе вещь лучше припрятать надёжно и поменьше бахвалиться. Правда, в полезности Лизки он всё же сильно сомневался.

— Вот и выходит, тятенька, что замуж мне никак не можно, — тяжело вздохнула девка, — а ну как призовёт меня княжич в Амстердам съездить али в Москву, и как же я деток-то своих брошу, на кого оставляю. Нешто Лукьян о них как след позаботится?!

Лизка подумала, было, слезу пустить, но засомневалась — очень уж часто отец в сторону сеней косился, туда где инструментарий для вразумления сложен.

— Так может ну её, живописю энту, — прониклась бедой матушка, — скажешь барину разучилась, мол, и всё тут.

— Да что вы такое говорите, матушка, я ж через свои малюнки в люди выйду, с управителями говорить стану на равных, о вас с батюшкой позаботиться смогу. Ну, там со Спиридон Авдеичем перегутарить али ещё чего.

Тимоха призадумался, бородёнку редкую в кулак зажал. И заманчиво вроде всё выплясывалось, но что-то не давало ему покоя. Он было уж решил с лозиной поподробнее дочь пораспрашивать, для порядка и уверенности, как дверь в избу распахнулась вдруг, без стука и в горницу вошёл управляющий имением. Спиридон Авдеевич собственной персоной.

Спиридон Авдеевич росточку был невеликого, плешив и мутноглаз, но держал себя с достоинством. Немало тому способствовала красная ливрея, которую он, как утверждали злые языки, даже на ночь не снимал.

Впрочем, деревенский люд относился к Авдеичу с уважением, поскольку характера тот был незлобивого, крал умеренно и ежели не наглеть, то с ним завсегда можно было договориться. Правда прислуга из княжеской усадьбы всякое про него рассказывала. Но им веры особой не было, поскольку каждый знал, что народ там собрался склочный и гораздый на всякие подлости. Управляющий же, невзирая на высокое положение, особо им не кичился и с селянами общался запросто, оставляя, впрочем, некоторую дистанцию. На подворье Тимофея Синицы Спиридон Авдеевич бывал не часто, да и то ещё когда батюшка Тимохи жив был. Оттого его визит в вечернее время привёл Синицыно семейство в замешательство.

— Мир дому сему, — прогудел управляющий.

— И Вам поздорову, Спиридон Авдеевич, — поклонился Тимоха, — к столу прошу, откушать чем Господь наградил.

— Ни к чему сие, — отказался Авдеич, — я токмо по делу зашёл.

Однако к столу присел, и откушал стервец, так что половины пирогов рыбных и миски капусты тушеной как не бывало. И от наливки, что на особый случай хранилась, рожу такоже воротить не стал. Опосля, утёршись и сбитня хлебнув, к делу перешёл.

— А что, Тимоша, детки твои здоровы? — издалека начал Спиридон Авдеевич.

— Да Бог миловал все в добром здравии, — настороженно ответил Синица и на Лизку покосился.

— Ага, ага, — покивал управляющий, — а рыжая, стало быть, у тебя одна?

Тимофей молча склонил голову, подтверждая.

— Тут такое дело, Тимоша, его сиятельство Александр Игоревич, барчук наш, возжелали её себе в люди взять. Лизка глаза выпучила, что те плошки, и даже дышать забыла. Когда она от Лукьяна Низишина отбрехивалась, то и помыслить не могла, что болтовня её правдой обернуться может. В головёнке лишь одна мысль крутилась: «Сейчас отбиться, а после ещё чего-нибудь удумаю». А тут эвона как. Неужто и впрямь княжичу так её работа глянулась, что он решил её по художественной части приспособить?

— Ой, господи, — не выдержала меж тем матушка, — в люди! Никак живописькой?

— Кхм, — чуть не поперхнулся Авдеевич от такой терминологии, — ну, наверное, и так можно сказать. Однак барчук наш всё же княжеских кровей. Ему так выражаться не пристало, оттого сказал просто в сенные девки её определить. Остальное не нашего ума дело. И вот то, что ты сказала, то меж собой перетирайте, а на улицу сие выносить не след.

— Художницей, значит? — зло спросил Тимоха и на Лизку зыркнул. — Учителей заморских, стало быть, наняли?

— Каких учителей? Ты ополоумел никак?! Девки ей всё покажут да научат. Ну и я пригляжу по старой памяти, — дробно захихикал Спиридон Авдеевич.

— А я согласная, — вдруг выпалила Лизка, здраво рассудив, что как оно там в людях будет — пока не ясно. А вот батюшку в такой ярости ей прежде видеть не доводилось.

— Да кто ж тебя, девица, спрашивать станет, — хмыкнул управляющий, — ты завтра с утра приходи в усадьбу. Меня спросишь али ключницу Матрёну. Ну и возьми там с собой что тебе нужно по первости. Одёжи много не тащи — на месте всё новое устроют. А ты, — повернулся он к Лизкиной матушке, — уж подучи дочку тому об чём говорила. Чтобы, значит, лишнего не натворила, а то куда ей потом с карапузом на руках службу исполнять.

— Да, чуть не забыл, — обернулся он уже в дверях, — его сиятельство порешили тебя и семью твого старшого от барщины ослобонить и оброк вдвое противу прежнего урезать. По мне так многовато за одну девку, но барин решил — мы исполнили. Цени.

— Пш-ш, — выдохнул Тимоха, понемногу успокаиваясь.

И вышел проводить гостя до калитки. Обратно он вернулся, похлопывая толстой лозиной по ноге.

— Не сметь! — грозно пискнула Лизка, сама себе напоминая мышонка, что с соломинкой на кота нападает. — Ты что ж это, батюшка, княжьего человека бить удумал?!

— Ничего пока не княжьего, — ласково проговорил Тимоха приближаясь, — ты мне аж до утра доченька родная и кровиночка. Иди сюда, маленькая, тятенька тебе напоследок разъяснит кой чего.

— Батюшка, — взвыла Лизка, отступая вокруг стола, — ну сами подумайте, на што вы гневаетесь. Говорила, что в люди возьмут — взяли, говорила, что семье помогать стану так уже вон и барщины нет, и оброк вполовину. Да не токмо вам, но и братику. А дальше ещё чего удумаю. Я у самого княжича в услужении окажусь.

— В постели ты у него окажешься, — устало опустился на лавку Тимофей Синица.

— А у Лукьяна на полатях лучше?!

— Лучше, — прихлопнул по столешнице Тимоха, — Лукьян бы тебе честным мужем был бы, а не это вот не пойми что!

— Батюшка, родный мой, — Лизка осторожно присела рядом и тихонько прислонилась к отцовскому плечу, — поймите меня, пожалуйста. Во сто крат лучше «не пойми что» с княжичем, нежели честное и верное с корявым бобылём. Я б там с тоски в первый же год померла бы, как тётка Фрося, жена его первая. Такой доли вы б для меня хотели, батюшка?

Ничего на это не ответил Тимоха, только вздохнул тяжко да рыжую бестолковку к себе покрепче прижал.

Примечания:

[1] - В «Прибавлении к Духовному регламенту» 1722 года имеется отдельная глава, посвященная женским монастырям: «О монахинях». Если мужчинам пострижение разрешалось после тридцати лет, то женщинам только в возрасте от пятидесяти до шестидесяти лет.

[2] - В ночь на 25 ноября (6 декабря) 1741 года 31-летняя Елизавета в сопровождении инициатора заговора Лестока и своего учителя музыки Шварца подняла за собой гренадерскую роту Преображенского полка.

[3] - По воле автора, на гербе Темниковых изображен лис стреляющий из лука.