Цветом света

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Машина остановилась. Всю дорогу Лесков пролежал на дне багажника, запакованный в большой и прочный полиэтиленовый мешок. Нащупать какой-либо инструмент, завалявшийся поблизости, сделать в мешке дырку для доступа воздуха, вообще хоть немного пошевелиться, пленнику не удавалось. В камере становилось душно, тело взмокло, раны и ссадины по-адски жгло. Сколько прошло со времени отъезда машины от дома Вальки, Лесков не знал, показалось – не меньше часа, но был он до сих пор жив. Это позволяло сделать вывод о пакете: либо не завязан, либо все-таки дыряв.

Багажник открылся, художника выволокли наружу и вытряхнули из полиэтилена. Подслеповато заморгав от белизны рассветного неба, Лесков увидел, что рядом один только человек – гранитоподобный Майк, и что находятся они за чертой города, в лесу. Смерть – сама по себе неизвестность, но люди почему-то больше всего боятся умереть насильно, когда небытие подбирается не спеша. Видимо, скорая неизбежность его и готовность к его больному рукопожатию до пьяну пропитаны химерой надежды.

Бандит отлепил скотч от лица своей жертвы:

– Мы с тобой так и не поздоровались ни разу.

Посадил Евгения спиной к дереву. У Лескова невольно вырвался стон. Майк осмотрел его повнимательнее и глухо сказал:

– Ничего. Жилы у тебя крепенькие. Если кровью ссать не будешь, то все в порядке.

Евгений уловил некую непоследовательность в его словах.

– Ночи-то какие теплые! – всей грудью вздохнул Майк. – Как ты думаешь, это лето хорошим будет или как обычно – хмарь?

– Чего тебе от меня надо, Майк? – стуча невыбитыми зубами, спросил Лесков.

Бандит присел рядом на травку, достал пачку «Кэмэла»:

– Ты успокойся. Покой – это самое ценное, что у нас есть. Если ты думаешь: он достигается с помощью чего-то, то ты не прав – все достигается с помощью покоя. Курить будешь?

Майк вставил Лескову в рот сигарету. Откинулась крышка его стальной зажигалки и сказала: «зи…» – оба человека закурили – крышка захлопнулась и сказала: «…по».

– Вот так вот – ты немного помолчи, а я потреплю языком.

Он совсем улегся в траву (как подумал Евгений – чтобы не видно было лица).

– Я сын егеря, – сказал Майк. – Здесь родился, на Карельском, под Хиитолой. С трех лет меня воспитывал отец, о матери говорил, что умерла, но я знал – это неправда. Я был смышленый малый. В пять лет сам ухаживал за отцовским карабином, а в семь мог со ста метров, при сильном ветре подстрелить утку на лету. И в семь лет я уже знал, кем хочу быть. Вообще, два мужика в лесу хорошо ладят.

Все было просто, интересно, живо и естественно. Любил смотреть, как отец вырезает большие деревянные фигуры или просто домашнюю утварь. Весь дом у нас был, как игрушка. Я-то, бывало, тоже умел что-нибудь вытачать, но вот привязанности к тому в себе не находил. Отец говорил: «Ничего, скоро в школу пойдешь, совсем взрослым станешь – поймешь…»

Вот тогда вот, в семь лет, я и остался один. Кто-то из охотников говорил про огромного медведя, но я видел труп отца и я знал, насколько разнятся огнестрельные раны с теми, что оставил бы медведь…

Детдом я не любил: я вырос в лесу и долго не мог привыкнуть к людям, пусть даже и маленьким. Поначалу меня жестоко обижали. Где-то через месяц я удрал. Вернули. А потом я столько им синяков понаставил: кулачищи-то и сила были – дай боже!.. – Майк стряхнул пепел с сигареты Лескова и продолжал. – Моя жизнь, наверное, даже богата яркими событиями, но для меня они не заметны. Это в силу натуры – я не жажду их. Ты спросишь – что мне тогда надо? Да все то же самое – получить от жизни удовольствие. Я люблю хорошее пиво, обожаю качественное оружие, не могу, чтобы не съездить хоть раз в месяц, хоть на пару деньков в лес… Кучу денег я вбухал в детские дома – и это тоже удовольствие, – бандит причмокнул языком и глубоко затянулся.

– Я в Афгане служил. Ничего хорошего оттуда не вынес, кроме того, что идиоты-командиры меня окончательно научили ценить в первую очередь – собственное мнение, потом – китайских мудрецов, а уж напоследок – все остальное…

Со мною в одном взводе был парень – Колька Снегирев – замечательный малый. Своей девушке он почти каждый день письма писал, да не просто так, а стихами! Все говорил ей, какая она любимая, и все время по-разному… Нет, письма он нам не показывал, просто привычка у него была – думать вслух. Вот он ходит и ищет слово, а потом возьмет да и ляпнет какую-нибудь фразу. Ты услышишь – представишь – мурашки по коже! Он словно рисовал словами… или даже лепил… Было четкое ощущение, что можно потрогать все им сказанное, прочувствовать на своей шкуре…

Мы уже собирались домой, да и встряли в одну заварушку. Там поселок был без названия, пришлось его с землей сравнять… В этой земле Колька и остался. Я последнее письмо его привез той самой девчонке, которую он славил, а оказалось, что улицы Счастья в Питере нет… Есть Счастливая, но на ней нет сорок девятого дома…

Лесков выплюнул начинающий тлеть фильтр. Совсем обыкновенный и безыскусный рассказ Майка успокоил и удивил его. Нечто теплое, приятное скользнуло по затылку и поползло вниз. Вот и не верь после, что столкновение с нереальным, мистическим невозможно!..

– Не спали мне тут лес, – бандит поднялся и растоптал окурок в траве.

Лесков оторопело глядел на этого человека и силился прочесть хоть что-нибудь, хоть немногое в его грубом, неживом лице.

– Что, художник? Хочешь ощутить, как радость течет по жилам? – весело, но не улыбаясь, сказал Майк. – Если ты пообещаешь мне исчезнуть, я тебя не убью.

Евгений знал: он обязательно это скажет – последние несколько минут уже знал.

– Ты рискуешь, Майк, – сдавленно проговорил он и закашлялся.

Майк отвернулся:

– Нет. Это Грек… или Ян рискуют. Они меняют костюмы, маски, они идут, черт возьми, дорогой, какой захотят! И однажды уйдут навсегда. А я останусь самим собой. Во всем. У меня одна дорога – моя. У меня один хозяин – мои убеждения. А кто такой Ян? Почему он смеет мне приказывать? – феномен швырнул Евгению в ноги его бумажник. – Я никогда не рискую.

– И многих ты так… отпускал?

– Я о тебе знаю достаточно. Видел, как ты работаешь. Видел, как задышал этот чопорный дом. Видел, как ты, прежде чем клеить обои, рисовал на стенах смешные рожи: Грека, придурка-Москита, мою… Я не хочу тебя убивать. Поэтому, пообещай мне…

– А что будет с Женей?

– Какая разница? Эта баба стольких умыла, и тебя в том числе! «Что будет?» Ян вернет ее Греку, а Грек придушит или отправит обратно в бордель. Какая разница?

– Тебе это кажется справедливым?

Майк досадливо скривился.

– А тебе не кажется, что ты чересчур болтаешь для связанного?

– Извини. Но ты говорил гораздо больше.

Бандит усмехнулся через ноздри.

– Честное слово, приятный ты собеседник. И я давно ни с кем так не говорил, потому что – деловой человек, и времени у меня мало.

– А мне есть, куда спешить?

Майк посерел лицом:

– У тебя два пути. Выбирай. Чертов художник, лучше бы я тебя в Мойке оставил, – убийца взглянул на часы: – Пять минут.

– Да ладно, шучу я… Ничего не выйдет.

– Твою мать! О чем ты думаешь?

– Я думаю о ней, – скривились разбитые губы. – Прости, дружище… Не выйдет.

– Ты же мог хотя бы пообещать…

В холодной руке Майка блеснула финка.