Цветом света

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Циммерман – это такой старенький уважаемый еврейчик, на котором мы не будем особо заострять внимание, тем более что ему это вряд ли понравится. Скажем одно: наши герои заказали у этого самого Циммермана нелегальные паспорта, соответственно и российские и заграничные сразу. На вопрос, кто им рекомендовал к нему обратиться, последовал естественный ответ – Ян Карлович Хеллер. Это был последний штрих, обозначенный Майком в его картине. Таким образом, Евгений и Евгения получали карт-бланш на неделю. Зная, где и на чем их будут пасти, они спокойно могли заниматься оформлением настоящих документов и уезжать за границу под собственными именами…

Тот же таксист привез их на Английский проспект. Лесков предварительно звонил домой по телефону – ему никто не ответил.

– Ты, наверное, подожди меня в машине, – попросил Евгений.

– Конечно, – согласилась девушка. – Давай, скорее.

Художник скрылся в подъезде. Женя глянула в зеркало: на нее смотрели пугливые кроличьи глазки шофера.

– Не беспокойтесь. Вам заплатят. Со своей стороны обещаю щедрые чаевые. Потерпим еще немного, – улыбнулась она. – Закурить можно? – и взяла дрожащими пальцами сигарету.

…Лесков нажал кнопку звонка во второй раз: внутри квартиры никакого движения. Тогда он приподнялся на цыпочках, отодвинул кусок панели верхнего наличника двери, снял с гвоздя ключ, открыл замок, а ключ вернул на место, по-новой замаскировав тайник.

Дома ничего не изменилось, все прежнее, но забытое. Выдвинул ящик серванта, тот, где обычно лежали документы. Бегло перебрал его до дна. Не поверил глазам, перебрал снова не спеша, более внимательно. Оставил ящик в покое, открыл секретер. Перевернул вверх дном все бумаги – не нашел. Он бросился в мастерскую, прошерстил свой стол, подоконники, зачем-то глянул в мусорную корзину. Потом вбежал в спальню, начал рыться в тумбочках, письменном столе жены – бесполезно. В холодном поту он опустился на пол и тогда все понял…

Женя глядела на приборный щиток перед водителем: минутная стрелка проползла уже двадцатиминутное расстояние. Наконец ветхая грязная дверь подъезда распахнулась, вылетел перепуганный Евгений. Сел рядом с ней на заднем сидении – в лице ни кровинки.

– Что случилось? – встревожилась Женя.

– Все пропало… – пересохшими губами прошептал Лесков. – Ничего нет!

– Как «нет»?

– Я потерял все, понимаешь? Потерял! Осел! Документы я таскал с собой, все: трудовую, паспорт, военник. Надеялся на работу устроиться! Кинул в ранец, и они там месяцами валялись.

– А где ранец?..

– В ту ночь, в апреле…

Тело сковал холод, Жене стало дурно от одной только мысли:

– Ты потерял… то есть забыл?

– Да, на Мойке, черт возьми!

– Что делать?

– Не паниковать. Все это мы восстановим… – сказал Евгений и запнулся.

– Мы упустим время? – осторожно спросила Женя.

Он вздохнул:

– Посиди еще немножко. Ладно? Я сейчас обзвоню всех, кого возможно, а потом мы поедем в одно место – спрячешься там на несколько дней.

Женя положила руку на его плечо, но он уже выскакивал из машины. Уткнулась лбом в стекло.

– Проблемы, – потянулся шофер.

– Что? – не поняла она.

– Я говорю, – кашлянул шофер, отворачивая свои красные глазки, – не меньше месяца вы все восстанавливать будете… если, конечно, знакомств никаких нет…

– У нас все есть, – обреченно и сердито выпалила Женя.

Таксист включил радио и зашуршал пачкой чипсов. На одной волне никак не могла рассосаться очередная югославская опухоль, на другой – пел безоблачный французский мертвец Джо Дасен, на третьей – хрипатый и затянутый дымом, наш – Высоцкий.

Женя выбралась на свежий воздух. Прислонилась к желтому заду «Волги» и снова закурила. Неприятно першило в горле. Знобило. Что же это получается? Все? Приехали? Каким бы ни был поезд, остановка всегда одна? Сколько еще бороться с этой нищей и преступной страной, со своей зависимостью, с ненавистным порочным кругом, со стыдом и слабостью? По всей земле живут люди. По-разному живут. Но нельзя поверить, будто у всех у них тот же гнойник в душе, что у нее. Невозможно, чтобы каждый из них клеймил себя и тащил за волосы на плаху. Она хочет к ним, к этим счастливым людям, хочет забыть свое имя, свое лицо, свои – вот эти – мысли… Если сейчас это не сделать, то не сделать никогда. А после – точно уж плаха… Прятаться? Ждать и прятаться? Бежать!..

Но она не двигалась, ждала и чувствовала, как с каждой минутой старится кожа. Порывало склониться к боковому зеркалу автомобиля, проверить свои ощущения. Не сдержалась – хорошего ничего не увидела, но и ничего нового тоже…

К ней подскакала какая-то девочка: лет четырех, солнечное личико, два орешка глаз, длиннющие пушистые ресницы, веснушки, темные волосы стянуты цветной резинкой на макушке в «пальму». Женя смутилась и отбросила недокуренную сигарету под поребрик тротуара.

– Миля! – услышала она тонкий голосок. – Ты почему такая непослушная?

Материализовалось воздушное создание, точь-в-точь та самая девочка, те же черты, хрупкие, слоновой кости конечности, острые локотки и коленки, только чуть повзрослее, лет на двадцать, и вместо «пальмы» роскошная завитая грива.

– Извините, – взглянуло создание на незнакомку и схватило девочку за руку: – Идем.

Тяжелый снежный пласт съехал, поплыл, сорвался с горной вершины – что-то повернулось в Женином мозгу:

– Вы Дина?

Взрослая девочка оглянулась:

– Да.

Женя больше ничего не говорила, стояла как вкопанная, лишь непричесанные запущенные волосы ее волновались под июньским, небывалым для Питера горячим ветром. Дина очень внимательно и с любопытством разглядывала незнакомку и чем больше смотрела, тем больше пугалась ее неподвижных блестящих глаз, сложенных на груди окаменелых рук и схожести с мистическим чудищем Гизы.

– Что вам угодно? – замирая сердцем, спросила Дина.

Но незнакомка только покачала головой и неожиданно светло улыбнулась:

– У вас замечательная девочка.

Дина совсем струхнула, смешалась, достала из сумочки ключ и попятилась:

– Иди домой, Миля!

Миля поскакала на одной ножке к подъезду.

– Подождите, – Женя сунула руку в карман пиджака, сжала ладонью янтарное сердечко, но передумала. – Подождите.

Открыла дверцу машины, вытащила свой портрет, укутанный в гардину, и вручила Дине:

– Передайте это Евгению.

– Евгению? – несколько успокоилась Дина. – Но… его нет…

– Он есть. Правда, есть.

Взрослая девочка растерялась:

– Вы извините… Это так странно… А что здесь?

– Картина, – Женя садилась в машину. – И будьте поласковей с мужем…

– А от кого передать? Кто вы?

– Никто… Теперь – никто…

Дверца захлопнулась. По радио задушевно кривлялось, со сведенной ногой: «…платочки белые, платочки белые, платочки белые…»

– Уезжаем! – крикнула Женя.

Таксист, едва не подавившись картофельной трухой, завел мотор. Машина рванула по проспекту в сторону канала Грибоедова. Они уносились все дальше от запыленного желтого дома, от оставленной в полном замешательстве и нелепой позе жены художника, и становилось так просто и легко, вот только почему-то темно в глазах и тело словно вросло в обшивку сидения.

«Ничего. Теперь все будет. Все будет! – ворошила себя Женя. – Каждый возьмет свое. И это справедливо. Да – справедливо… Он… он… Почему он не сказал правду?! Потому что боялся… Дура! А отчего ты бежишь? Оттого, что не хочешь прятаться? Оттого, что столкнулась лицом к лицу с этими девочками? Оттого, что никогда не почувствуешь необыкновенное, необъяснимое в своем вовеки плоском животе, никогда не станешь матерью?.. Отчего бежишь? Ты от неверия бежишь!.. Да, ты права. Это самое страшное – не верить. Не верить никому. Но самое надежное. Теперь ты все знаешь. Знаешь, что делать, и знаешь, как будет. Он… Он художник, ему полезны переживания. Эта фантомная Диночка – не такое уж она и дитя… – Женя вспомнила, что о ней рассказывали ребята из ансамбля Вальки-Гомера – тот случай, когда Дина напилась – попыталась представить ее пьяной, но ничего не получилось. – Видать, ей очень хреново было. Но теперь все позади. Они простят друг друга, утешат… У них есть замечательная Миля… Да, птахи, это без меня. Цветочки, бабочки… – она усмехнулась. – Я получила свободу… и власть… Я сделаю… Я построю себе замок. Крепкий. Вечный. Неприступный. Я никого не пущу к себе. Я одна. Я спокойна. Я заслужила это. У меня есть все… У меня будет все! Я, черт возьми, буду танцевать!.. Я выучу английский! Я буду читать Шекспира в оригинале! Уайлда!.. Моэма!..»

– Я буду читать Моэма, – сказала она сквозь слезы.

– А я люблю Веллера, – невозмутимо вставил таксист.

– Что? – опомнилась Женя.

– Я говорю: Веллер мне нравится.

– Кто это?

– Писатель, наш…

Лесков открыл дверь из квартиры и чуть не сшиб с ног девочку:

– Милька? – отшатнулся он. – А где мама?

Миля задрала кверху голову и, шепелявя, отрапортовала:

– Мама в Кииве! Длаштуте, дядя Жея!

– То есть, тебя бортанули. В сотый раз.

Девочка утвердительно кивнула:

– Болтанули.

– Ну, проходи, – усмехнулся Лесков. – Где ж тогда тетя Дина?

– На улише ш длугой тетей…

– С тетей?..

Евгений обернулся на звонкий кашель натягиваемой пружины парадной двери. В подъезд вошла Дина. Подняла глаза, прислонилась к стене, и губы ее задрожали:

– Женька…

Евгений открыл было рот, но увидел в ее руках знакомый сверток и забыл, что хотел сказать:

– О, нет… – ни слова не кинув жене, пробежал мимо и выскочил на улицу.

Желтая машина была далеко, подкатывала к Декабристов. Лесков, не раздумывая, помчался за ней. Такси остановилось у светофора. Задыхаясь от пыли, он добежал до машины и увидел, что в ней едут другие люди. Светофор открыл зеленый глаз. Художник по инерции пролетел дальше и чуть не угодил под колеса, когда таксист поворачивал направо.

– Придурок! – крикнул незнакомый шофер через открытое стекло.

Лесков дышал как запущенный дифтеритик, голова разрывалась от колотящегося в ней сердца. А где-то там, у площади Тургенева, поворачивала еще одна желтая точка, в направлении Вознесенского проспекта мелькала третья…

– Женя!.. – услышал он за спиной далекий истошный крик.

Но что он мог сказать? Что устал не доказывать ей свою любовь, а убеждать себя в том, что ее любит?..

Евгений медленно побрел домой.