Цветом света

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Жили они на даче Александра, почитай, уже четвертый день. Гуляли вдоль залива, купались, несмотря на холодную погоду. Если не готовили обед или ужин дома – устраивали пикник. Вместе работали: Женя помогала клеить обои, рисовала в силу своих способностей смешные рожицы на глиняных горшках и вазах (у нее получалось в духе африканского народного творчества), замешивала всяку разну химию, вырезала из фольги звездочки и снежинки. Однако рабочий день был строго ею нормирован – не более четырех часов в сутки. Евгений не протестовал, но на протяжении всех этих часов был богом, внимательным и требовательным к своему подмастерью. Ночью, впрочем, не только ночью, они любили.

– Я хочу написать с тебя еще один портрет, – как-то сказал Лесков. – Я не все выразил, как оно есть. Теперь должно получиться.

– Куда лучше? – зарделась Женя.

– Видишь ли, работать с натуры или по памяти – большая разница.

Девушка обняла его:

– Пиши. Если ты сделаешь еще один портрет… два, десять, сколько угодно! – я только порадуюсь. Все они будут по-своему замечательны.

Евгений ни о чем ее не расспрашивал, но очень много рассказывал: разные чудеса в жизни Петербурга, других городов, других стран, других лет, рассказывал о Ладожском озере, таинственном и прекрасном, о драгоценных камнях, о Лондоне, куда попал однажды туристом, когда в карманах водились деньги, а в голове не было серьезных мыслей… Это Женя сама просила его историй, ей нравились интонация, голос… губы.

– А ты знаешь английский? – спросила она.

– Да, в меру своей испорченности.

– Значит – очень хорошо, и меня сможешь научить.

– Ну… в меру твоей испорченности.

Женя помрачнела, спрятала глаза.

– И я хочу в Лондон.

– Да. Думаю, тебе он понравится.

Грустно улыбнулась:

– В детстве – мне было лет двенадцать – я постоянно листала одну книжку с фотографиями: Темза, Большой Бэн, Букингемский дворец, Бэйкер-Стрит двести двадцать один би… Смешно, правда? Маленькие черно-белые фотографии… Что-то было в этом городе мое – не сказочное, наоборот: реальное и тем интересное. Заветное. Я о разном тогда мечтала – чтобы было много мороженого, например, – досадливо подняла брови. – Теперь сладкое лопаю каждый день, а туманный, спокойный, надежный город так же далек.

– Вынужден тебя огорчить: в туманном Лондоне солнца больше, чем в солнечном Риме.

– Ну и хорошо, – ничуть не удивляясь, ответила Женя. – Однажды я увижу его. Я приеду, и первым делом… Первым делом на Тауэрский мост. Я обязательно там буду и скажу ему: «Здравствуй».

Из одной этой маленькой исповеди Лесков понял, наверное, больше, чем мог бы понять кто-либо другой. Разговор не был забыт: они занимались английским.

А однажды, во время работы, Женя долго за ним наблюдала, покачала головой, не сдержалась:

– Неужели ты все можешь?

– Все, не все, но разное умею.

– А как много?

Евгений задумался. Что ответить, не нашел.

– Откуда в тебе это? Ты где учился?

– Везде. То там, то сям. Всего и не упомнишь. И предки приложились: по отцовской линии – все художники.

– Расскажи.

– Что именно?

– Все.

– Все? Хм… – художник довел кисточкой завиток на стене, спустился со стремянки, сел на нижнюю ступеньку. – Все… Я мало знаю: со скупых рассказок разных людей. Что правда, что нет – одному Богу известно. Прадед был иконописцем-реставратором, глубоко верующим человеком. Незадолго до революции перебрался на Соловецкие острова. Там его след и потерялся. А дед мой революцию горячо принял. По словам отца: терпеть не мог итальянскую живопись и был превосходным графиком. После Гражданской делал замечательные портреты и иллюстрации к книгам. Какой-то немецкий журнал предлагал ему контракт, но дед – при любимой работе, в лучах славы – наотрез отказался… По иронии судьбы, сгинул он в тех же Соловках. В тридцать восьмом… или позже. А иллюстраций я так ни одной и не видел. Странно. Хотя, с другой стороны, в этом есть своя сермяжная правда. Вот отец мой – о том еще помнят! Инженер-дизайнер по интерьерам. «Золотая голова и руки из слоновой кости»! Нравится? Такое длинное у него было прозвище. В Москве столько дел наворотил! Вах-вах-вах! Я видел, мне понравилось. И медали его видел: нечто невообразимое, простецкое и волшебное. Страстишка у него была – радость и беда, и появилась-то в последние годы – медали. Он их делал из всего. Сначала из того, что блестит: бронза, серебро, платина… Потом из дерева, стекла, кости, камня… В общем, закончилось это печально – он ослеп. Соляная кислота. Вытравлял. Глупо!.. – Евгений не сумел скрыть раздражения.

– Ты не любил отца? – спросила Женя.

– Да нет. Я его и не знал. Мне мать рассказывала. Они познакомились, когда он был в командировке, в Питере. После этого он приезжал из Москвы раза два-три в месяц на несколько дней и снова возвращался к семье: он ведь был женат.

Когда он сделался инвалидом, попал в соответствующее заведение. Жена не захотела с ним возиться. Ну, Бог ей судья, я тонкостей не знаю: батя, похоже, еще тот типчик был. А мать моя как-то узнала о случившемся – через полгода, что ли? – привезла его в Ленинград. Уже со мной ходила, на восьмом месяце. Говорила, что я его видел, но был маленьким – не помню… Он выпал из окна, с пятого этажа.

– Господи, – прошептала Женя.

– Правильно сделал. Художник без глаз – покойник. Хотя, признаться, я на себе экспериментировал: с завязанными глазами лепил копию с Венеры Таврической. Получилось. Но с живым человеком дело не так обстоит, да и не все же скульпторы…

– А где сейчас твоя мама?

– Умерла шесть лет назад. Я как раз из армии вернулся. А она сердечница у меня была.

Женя взяла Лескова за руку.

– Я похоронил ее и в Москву уехал. Обозлился. Спустя столько лет, представляешь! – привез им известие о смерти отца. Конечно, не надо было, ни к чему… Красивая женщина – его бывшая жена… вдова. Их дочери – сестры мои, значит – обе успешно Академию Художеств закончили. Младшая – она старше меня года на три – талантливая девочка, толковые работы. Старшая – так, весьма посредственно. Меня там хорошо приняли, ну… и мне неловко стало. Транзитный пассажир – говорю, и поехал по другим родственникам: у отца тоже были сестра и брат. Они под Москвой жили, в разных местах. Тетка… даже не помню, как ее… Да, бог с ней – старая и глупая. А вот дядя Семен!.. Красавец и алкаш, потрясающий картежник и живописец! Он во дворе сидел – на четверых «козла» забивали – как увидел меня, сразу почуял неладное. А узнав, что я сын Федора, сказал только: «То-то я смотрю: родственник пожаловал…» – бросил карты, схватил за руку и потащил по загаженной голубями лестнице в свою мастерскую. Там он сделал из меня человека: напоил до беспамятства, дал в руки кисть и подтолкнул к мольберту. «Видишь, – говорит, – пустота!» Я с пьяни его и нарисовал, коряво, неумело, минут за десять. Он глянул и махнул рукой: «Мастерство не пропьешь». Я прожил у Семена с год, но такая жизнь – не для меня. Вернулся в Питер.

– И стал учиться?

– Да. Того, что дал мне Семен, было мало. Во мне проснулся зверь с весьма завидным аппетитом. Я прошел столько «институтов»! И схватывал все на лету. Был стеклодувом, закройщиком, ювелиром, декоратором… Все было просто: приходил на завод, в ателье, в мастерскую, в театр или еще куда, начинал с работы тряпкой и шваброй, глазел по сторонам, потом пробовал руками и снова уходил в никуда, к величайшему сожалению начальства о потере бесценного работника. Закончил я свои похождения маляром-штукатуром. Детский лепет. Самое смешное и самое страшное ожидало впереди: я никому не был нужен. Я работал над собой, но не на себя. Система этого не прощает. В моей трудовой книжке было около двух десятков записей приблизительно одного характера: разнорабочий… Закалка для честолюбивых. Но плевал я на все: нашел, что хотел, и делал, что хотел – писал. Образование, полученное от дяди Семена, не прошло даром. Живопись стала моим делом: не интересом, а смыслом.

Евгений остановился. Женя восторженно глядела на него.

– Чего ты так смотришь? – спросил он, осекшись, и подумал: «Стоит ли дальше?»

Но девушка поцеловала его руку и прислонилась к ней щекой:

– Я просто очень внимательно слушаю.

Евгений вздохнул и погладил свободной рукой ее голову.

– В самом начале, – продолжал он, – мне удалось продать несколько картин. Поскольку у Семена не получилось привить мне к водке ничего, кроме отвращения, то деньги не тратились. А когда их скопилось до того, что моя фарфоровая свинка завизжала от ожирения, я решил: время убоя. Машину не хотел. Квартиру тоже – на черта? – хотя жил к тому времени не в своей квартире: поменялся со знакомым художником. У него было две мастерских, из них он предложил мне великолепную мансарду на Фонтанке – счастье! Что еще надо? Вот я и ткнул пальцем в рекламную страничку какой-то газетёнки (в нее у меня были кисти завернуты). Бюро путешествий. Лондон! – Евгений подхватил девушку на руки. – Ну что, лоботряска, рабочий день закончен! Обедаем?

Женя заметила, как он смущен. После памятной ночи, с ним это было впервые.

Готовили борщ, Лесков что-то рассказывал, но девушка плохо слушала: мучила неожиданная мысль. И Евгений обратил внимание, что молчит она по-особенному – встревожился.

Во время еды Женя спросила:

– А как зовут твою жену?

Евгений помертвел, опустил ложку.

– Ты не переживай: я в полном порядке. Просто мне все о тебе интересно.

Она улыбалась, и глаза ее не лгали. Что за женщина?!

Лесков отрезал ей новый кусочек хлеба.

– Дина, – чуть слышно произнес он.

– Расскажи о ней. Если, конечно…

Она замолчала, но Евгений согласно кивнул:

– Да-да… – он как-то странно огляделся, будто картинки воспоминаний висели на стенах, и заговорил. – В Лондоне мы с ней и познакомились: в одной тургруппе были. Слово за слово: я – художник, она – студентка, ин-яз. Заинтересовался ее лицом, сделал набросок – она засияла. Ей было девятнадцать, мне – двадцать три, оба были ошарашены Англией. А когда вернулись… У меня в «Наследии» – это салон такой художественный – висело три картины. Пока я мотался по заграницам, две из них успешно были проданы… Вот… Я тогда не знал толком, что тещи бывают, а уж какие они бывают, и вовсе не догадывался. Съездили мы пару раз к ее матушке в Приозерск: преуспевающий художник и студентка четвертого курса ЛГУ… Она миниатюрная такая, худенькая, и голосок колокольчиком, личико нежное, детское, с большими карими глазами и длинными ресницами, кудряшки, черненькая, а летом у нее всегда веснушки…

– А дети? – спросила Женя. – На кого похожи?

– Детей нет, – разбито улыбнулся Лесков.

– Ясно. Расскажи еще.

– Что?

– Вы так и жили в мастерской?

– Нет. Через полгода после свадьбы съехали в перспективную коммуналку. Картины не покупались – я подрабатывал где-нибудь, покупались – продолжал писать. Спустя год мы прибрали к рукам соседские комнаты…

– Ты ее любишь?

Евгений молчал, опустив глаза.

– А как же я? Почему ты меня не остановил тогда? – голос ее был спокойным – ровная стенка. – Я думала: ты свободен, коли живешь здесь.

– Я не смог.

– Почему?

Ответ скользил по языку, цеплялся, но все же выпал:

– Я хотел тебя.

– Хотел? – безлико переспросила Женя. – Что такое «хотел»? В одном корне с «похотью»? Что же ты говорил мне о любви?

– Постой, Женя, я хочу сказать, что… что любовь – это очень странная штука. Никто еще не дал ей вразумительного объяснения…

– Я понимаю, – все так же невозмутимо говорила Женя. – Понимаю. Успокойся.

– Это очень сложная, тонкая… Если говорить о физиологии… нет, не то: о желании, близости… – он спотыкался, терял слова, пока не сказал, наконец: – Она слов не требует: словами уходишь в дебри, вязнешь, тонешь…

– Да? А ты попробуй. Без философии. Просто. По жизни.

Евгений закивал в такт часовому механизму:

– Тема для картины. Привычка, Страсть, Любовь, – с напряжением выдохнул. – Забавно. Они могут представлять собой одно целое, по-разному и причудливо соединяясь. К примеру: Любовь и Привычка или Страсть и Привычка… Можно крутить, как хочешь, меняя понятия местами – увидишь много разного, лишь отдаленно похожего друг на друга (вот когда морфологию давят частности!). Привычка – то, что мы делаем повседневно, без чего можем обойтись, не нанося ущерба своему «я». Это дорога, которой «я» идет с работы домой, это пиво каждый вечер, это противопоставление необходимости… той самой необходимости, которой мы обязаны следовать, может быть, против своего желания: необходимости брить бороду, – Евгений улыбнулся, – необходимости идти на ту же работу (хотя, здесь могут быть варианты), необходимости пищи, воды, воздуха, сексуальной близости… Страсть? – патология. Не норма. Риск. Тоже не является обязательным, но… Живописец выкладывается на своем творении, отдавая ему часть себя – рискует здоровьем и не может без этого. Актер, если он настоящий актер, рискует жизнь потерять или умом тронуться, в сотый раз умирая на сцене, и тоже не может без этого. Дворник, даже если он гений метлы – не рискует. Но не обходится без риска, без страсти. Вне своего дела: пускается в романтические похождения или предается политическим спорам за поллитром «Русской», с доминошными костями в руках… Аномалия аномалии рознь. А Любовь… Необходимое условие – то, что доставляет радость, к чему постоянно возвращаешься, от чего не можешь отказаться, ибо это приведет к духовному истощению, к смерти. И вот здесь кроется загадка! Путаница: одни Привычку равняют с Любовью, другие Страсти придают ее облик. Но все не так. Любовь обещает привычное, знакомое, доступное. Любовь воссоздает Страсть: в привычном – новое, в знакомом – тайное, в доступном – желанное. Любовь, Страсть, Привычка. Каждое из них способно жить особняком, довольствуясь своими силами. Однако без Любви – существование незаполненное обязывает к поиску или выходу. Привычка – одна Привычка – инфантильное, добродушное создание, заплывшее жиром и пустое, дай Бог ему хотя бы Необходимость! Страсть – одна Страсть – плотоядное, озлобленное, беспощадное животное, разрушающее себя и вся… Вот – Привычка, Страсть, Любовь. Любовь требует времени, чувства, понимания… может, созидания другого, как себя. Но это не искусство, это… дар. Осознание его в себе, насколько это должно быть? Я влюблен, Женя, но… Но Любовь это… – Лесков развел руками. – Я не могу говорить о любви к тебе. Не имею права ни перед собой, ни перед тобой. Я знаю точно – ты перевернула мою жизнь. И даже не здесь, не нашими удивительными днями и ночами, а гораздо раньше: в то апрельское утро на Поцелуевом мосту.

– Вот как? – подернула шеей девушка. – Помню. Яркое событие. Ты был неподражаем!.. – и рассмеялась.

– На самом деле – страшно вспомнить, – Евгений на мгновение прикрыл глаза и неприятно поморщился. – Мы поссорились с Динкой в очередной раз, но это было уже серьезно. Наши стычки начались давно, больше года. Тогда что-то случилось. Картины не продавались. То ли прошла мода на мой стиль – но я писал в разных стилях, хотя и по-своему! – то ли моды вообще не было, а я до сих пор пользовался счастливым случаем (честно признаться, дело как следует поставить не мог, не умел – не те задатки). Я вернулся на стройку. Но если раньше это случалось время от времени, то теперь понеслось потоком. В течение семи месяцев я горбатился, сходил с ума от невостребованности и неопределенности, в конце концов, чуть не спятил. Да и что там платили? – крохи. А после семнадцатого августа – совсем крышка. Если я на выходных грузчиком подрабатывал и весьма неплохо, то сейчас!.. И я плюнул, бросил все: и стройку, и закройку, и даже мойку (автомобили мыл)… Динка видела мою потерянность, раздраженность. Сначала жалела, потом впряглась: стала винить, будто я что-то не так делаю… потом мы кричали друг на друга как ненормальные. Она-то – тоже хороша – с ее великими английской и немецкой литературами устроилась апельсины с лотков продавать!.. Сама же меня и подстегнула: я ушел в никуда. Думал: отдохну, найду тему, напишу шедевр, и снова заживем. Но через месяц понял: случилось что-то нехорошее, страшное и больное. Саспенс какой-то. Меня не тянуло к работе. Мне не хотелось ничего. Я стал выходить на улицу и слоняться допоздна: боролся, надеялся, заставлял себя. Город был глух ко мне, и самое неприятное – пользовался моей взаимностью. Динго – к тому времени я так прозвал жену – наконец повезло: пристроилась переводчицей в какую-то фирму. Если до сих пор этот ад на чем-то и держался, то на моих преданности и уважении к ней, но… не знаю. Я ее ни в чем не виню и считаю: не надо ей было так долго меня жалеть. Я снова стал уходить на улицу, в надежде поймать чертово вдохновение. Глупость. С Диной мы почти не общались. Она меня тихо ненавидела. Почему-то я решил дождаться, когда будет ненавидеть громко или вообще презирать… Но это я так – фигурально – мечтал: поймет меня и все образуется. С кем не бывает – заблуждению все возрасты покорны. Болячка быстро рассосалась. И скоро я думал лишь о покое.

Правда, предпринял еще кое-что. Пробовал сдавать мастерскую. Перенес домой все картины. А мастерская-то не моя – государственная. И надо же – притянулась какая-то комиссия! Мол, имеете право только на работу – сказали, а мне смешно: в Союзе Художников-то меня нету! Штраф наложили. С чего я им заплачу? Временно опечатали. И одно к одному – через неделю мастерская сгорела: у соседа этажом ниже керосин в ванной вспыхнул, огонь наверх перекинулся. Слава богу – картины дома!

Однажды пришел домой поздно ночью. Очень поздно. Дина не спала. В руках у нее был кухонный нож. Улыбнулась – и я понял: все. Одни рамки с лохмотьями. Каждую изрезала… Я чуть не убил ее… впрочем, даже не ударил. Расплакалась. Хреновый из нее терапевт. Так калечат, а не лечат. Из шока в кому. Что оставалось делать? – ушел.

И тогда… откровение наизнанку: я потерял чувство цвета. Мертвец!.. Так и Дина сказала. Ну, коли мертвец, то и должен быть мертвецом – собрался топиться, дурак. Мне помешала ты. Не хочу сказать, что ты просто заставила меня прыгнуть в воду и протрезветь, нет. Это случилось сразу, как только я тебя увидел. Меня поразила сцена, драма твоей походки, необыкновенное лицо… Я увидел цвет… и линии… Я ожил! Ты понимаешь?

Женя не отвечала.

– С тех пор я – художник. В «Наследии» висят два моих полотна, давно висят. Они… удачны… нет, пусть даже прекрасны! но это ничто в сравнении с тем смыслом, который ты внесла в мою жизнь. Я тебе благодарен… Если тебя смущает моя жена, то поверь – здесь ничего нет – она в ином мире, в иной атмосфере. Получив работу, я вспомнил о ней, но не поспешил обрадовать. Не видел необходимости. После все же позвонил ей, но бросил трубку. Мне ответил мужчина… Боже упаси, я не мщу! Это было бы бездарно и жестоко по отношению, даже ни к ней и ни к тебе, а ко мне. Я хочу сказать только, что меня это не волновало, мне это было неинтересно, безразлично… Понимаешь? Прости меня, если тебя обидел.

Девушка мягко улыбнулась:

– Бедный мой. Ты сказал правду, а правда не виновата. Здесь ничьей вины нет. Я тоже справедливо поступила… потому что хотела тебя.

Женя поднялась, обошла стол и села к нему на колени. Они обвили друг друга, губы их встретились. Две тарелки борща так и остались до вечера наполовину нетронутыми…

Глубокой ночью с пятницы на субботу любовники находились в постели завершенной ими новой спальни. Женя была вмята в васильковую перину, обессилена и счастлива. Тело парило, в глазах блестели слезы, а внутри – ниже живота – билось сердце Евгения. Мужчина замер над ней, задрожал и, слабея, опустился лицом в подушку, коснувшись влажной щекой ее шеи. Женя почувствовала, как, бешено пульсируя, силы покидают его. Закрыла глаза, слезы вышли из берегов ее век и струйками побежали по вискам.

– Ты плачешь?

– Со мной это впервые… – ответила она. – Я никогда не плакала от сладости…

Ее глаза светились, как весеннее небо в Неве, и подслеповато моргали, слипаясь ресницами.

– Чудо мое, – расцеловал их Евгений.

– Чудо, – задумчиво проговорила девушка. – Чудо, – повторила она, перекатывая это слово на языке и нёбе. – Странно.

– Что, хорошая?

Она не отвечала, смотрела мимо, словно не могла решить какую-то важную, неожиданно возникшую перед ней задачу. Как почуял Лесков, очень непростую задачу, не с одним решением, каждое из которых, несомненно, было верным.

– Странно, что ты ни о чем меня не спрашиваешь, – наконец сказала она.

Евгений погладил ее живот:

– Я о тебе все знаю.

Она вздрогнула, недоверчиво посмотрела.

– Я знаю все, что положено мне знать. Ты такая, какой я тебя вижу, – он давал понять: дилеммы нет.

Но девушка пошла от обратного:

– Да. Меня порядком затянуло твое видение… – глаза ее снова заблестели, но это были не прежние слезы.

Поднялась с постели и накинула на плечи халат. Взяла с подоконника пачку «Уинстона»:

– Будешь?

– Нет, – беспокойно наблюдал он за ней.

Девушка закурила и, прихватив с собой пепельницу, вернулась в постель.

– Чудо, – сказала она твердо и энергично закивала. – Чудо – это наши игры в цветы-бабочки, чудо – это твои губы и голос, чудо – это… это пока я здесь – чудо!.. Прости меня, Женя, я не знала, что у нас так все получится. Честное слово, не знала!..

– Успокойся. Что тебя тревожит? Избавься…

– Избавиться? – Женя нехорошо рассмеялась. – Здрасьте, я ваша тетя Ася! Всех отбелит и залечит… – она прекратила смеяться так же неожиданно, как начала. – Не перебивай меня больше, пожалуйста. Я сама не своя становлюсь, это ты меня избаловал. Ты поднял меня слишком высоко. Сделал из меня птицу, звезду, загадку… А я закрыла глаза, заглянула в себя и шлепнулась в грязь… Ты посмотри, – она протянула ему свои ладони. – Я не загадка. Я – падаль…

Евгений безмолвствовал, давая ей выговориться. Но слова у нее не шли: с трудом собирались в нестройные, непонятные фразы. В итоге она все-таки беззвучно расплакалась, одной рукой прикрыв глаза, другой – трясущейся – поддерживая во рту сигарету. Лесков придвинулся ближе, осторожно обнял ее плечи. Девушка уткнулась лицом в его шею. Слезы растеклись теплым дождем по тощему телу художника.

– Что мне теперь делать?.. – нёбом, еле слышно провыла Женя. – Что нам делать?

– Ты, дорогая, меня совсем запутала. У нас есть какие-то сложности?

– Господи, какой же ты дурак!

Женя оттолкнула его и зажгла погасшую сигарету. Эти действия хоть как-то ее растормошили, и она заговорила более ровно и внятно:

– У меня есть еще одно имя – Перчик… Конечно же, не имя!..

– Женя…

– Только не останавливай меня сейчас! Я тебе рассказать хочу… – девушка снова затянулась дымком. – Я не свободна, Женя. Я… Кто же я сейчас? Я… я… Зачем я только это начала? – она вдруг успокоилась: – Поцелуй меня.