Дом

Twist and Shout, The Mamas and the Papas

Я скучаю по Дому. По тому, как утреннее солнце падало на старый паркет, по тому, как девушки чистили себе перышки перед открытием. Может быть, я преувеличиваю, расписывая красоту плоти, мелодию смеха, веселье, наступающее в конце дня, ту неуловимую магию, что я замечала, остановившись у входа в зал и разглядывая их. Может быть, я сентиментальна оттого, что теперь они далеко. Но я все еще помню мимолетное опьянение, неописуемую радость быть окруженной обнаженными, ну, или почти обнаженными, женщинами — будто я оказалась в раю, а умирать и не требовалось. У меня захватывало дыхание. Даже в те моменты, когда они раздражали меня, когда говорили слишком громко, поступали глупо, невежливо, были резкими, беспрекословными, порочными, когда мне казалось, что я могла бы придушить некоторых из них и обругать всех остальных, я находила их красивыми. Этот театр играл только для меня, единственного зрителя, и я была редкой зрительницей, способной любить всех одинаково. Никто еще не смотрел на них с таким наслаждением, с такой умиротворенной чувственностью. Порой я задаюсь вопросом: не ради них ли я пришла работать в Дом? Ах, сейчас, когда я пишу, это становится очевидным. Мужчины, мужчины повсюду. Их можно встретить на улице, на вечеринке, где угодно. Но было только одно место, где я могла бы встретить проституток, этих героинь моего эротического воображения. Как подумаю, что никогда не побывала бы там…

Мне всегда казалось, что я пишу о мужчинах, но, перечитывая свои книги, я понимаю, что всегда писала только о женщинах. О том, что я одна из них, и о тысяче проявлений этого факта. Скорее всего, это и станет делом всей моей жизни — в лепешку разбиться в попытках описать этот феномен, смириться с впечатлением, что продвинулась хотя бы на полсантиметра, исписав сотни страниц. И стараться убедить себя в значимости этого прогресса, словно я сделала важное открытие. Писать о проститутках, неслыханной карикатуре на женщин, о схематичной обнаженности этого состояния, о том, как быть женщиной, ничем более, и зарабатывать на этом, — это будто исследовать свой половой орган под микроскопом. И это восхищает меня, как лаборанта, наблюдающего за тем, как важнейшие для любой формы жизни клетки размножаются между двумя стеклышками.

В такие моменты я наконец понимаю, насколько тонка грань между журналистикой и литературой. И что я, по сути, не создана для того, чтобы быть журналистом. Какой бы эгоцентричной ни была эта профессия, она не достает и до щиколотки напыщенному нарциссизму писателя наподобие меня, неспособного говорить о ком бы то ни было, кроме самого себя. Но я пытаюсь иногда. Когда я была в Доме, а точнее — когда я оттуда выходила, в моей голове было полным полно точных высказываний девушек, их смеха, тех важнейших фраз, которыми они обменивались, не придавая значения. Я чувствовала их живость, такую живость, что мне казалось, я поняла часть их души. И это неспроста: может, все так, потому что их голоса и мой сливаются в конечном итоге. Между моментом, когда они говорят со мной, и тем, когда я отражаю его на бумаге, их блеск будто теряется в переводе. Это блеск живого существа, целиком находящегося вне меня. Я рассказываю о них с таким количеством любви, подобострастия, размышлений, что теряю по пути их глупый, но такой правдивый смех, ничего не значащие детали будней, проведенных в их тепле. Моя точка зрения, и это выходит за писательские границы, подталкивает меня изобразить их подобно статуям, подобно иконам. Я хотела бы отразить на этих страницах их уникальность, их великолепие, но в итоге мы все слились в одну женщину, и их слова звучат, как мои. Это взаимное согласие уничтожает всякую объективность. Эта женская солидарность настолько глубоко засела во мне, что я уже не чувствую ее.

Рядом с мужчинами мой критический разум всегда сладко спал. В их компании я чувствовала потупленное послушание верующего. Из моей копилки так и вываливаются пламенные воспоминания, непременно странно связанные с чувством счастья или сожаления. Однажды вечером осознание этого факта осенило меня с жуткой силой. Я слушала песню I`m Sticking with You группы Velvet Underground. Несмотря на то, что я резала овощи на кухне, мысленно меня унесло на пару лет в прошлое, и я мчалась на велосипеде по Штеглиц. Стояло роскошное лето, каштановые деревья цвели и источали дурманящий аромат. Я ехала с невероятной скоростью, слушая музыку в наушниках, и думала об одном мужчине с такой яростью, что меня чудом не раздавили на повороте. В кафе по месту назначения я приехала уставшая, опьяненная Берлином и горящая от страсти. Я тогда была так молода. С тех пор мне привелось любить других мужчин, и они сделали меня счастливее: так почему же эта песня, которую я никогда не переставала слушать, напоминала мне о нем, исключительно о нем? Почему, стоило мне только задуматься о любви, как перед моими глазами появлялся именно он? Это открытие больно кольнуло меня: ведь я была ужасно несчастной и одинокой в этой любви. Однако этот год, мне тогда было двадцать лет, был для меня золотым, и после я без устали гналась за ним, в отчаянии оттого, что продолжала чувствовать себя живой и полной мира. Он никогда не любил меня в ответ на мои чувства, но ко всем мужчинам, что после него утруждали себя в этом, я испытывала менее разрушительную любовь. Потеря себя и страсть пробуждаются во мне, только если на них нет ответа. И, без всяких сомнений, когда я буду испускать последний вздох, именно лицо этого мужчины привидится мне, словно эта история любви была решающей из тех, что вселенная приберегла для меня.

Кто знает, кем бы я стала, если бы не встретила его на своем пути. Дипломатом? Доктором? Психологом? Почетным профессором в каком-нибудь университете? Вместо этого я стала напыщенной меланхоличной писательницей, работающей в борделе и постигающей грани познания, которые были предназначены не для нее. Я столько всего могла бы сделать, но и столько всего не узнала бы! Правда, эти очевидные вещи так и не стали ясны для того мужчины. Думаю, что его существование идет неизменно своим чередом, в то время как моя лишенная всякого порядка жизнь импульсивна. Она похожа на природную катастрофу, от которой не скроешься за плотиной. Когда я думаю о нем, мне на ум приходит река, вышедшая из своего русла и затопляющая, абсолютно не осознавая того, целые участки континента: деревни, дома, другие реки. Не знаю, кто есть кто в этой метафоре. Кто из нас воплощает яростный шквал черной воды: он или я?