Дом

Monolith, T. Rex

Когда на эти очертания посмотрят глаза другого человека, не мои, значительная часть Берлина исчезнет в условиях почти полного равнодушия. Это происходит ежедневно: все обитатели этого города справляют таким образом траур по одному или нескольким местам, которые представлялись им вечными, однако испарились в один прекрасный день. И маленькая улочка, на которую наткнулся случайно во время бесцельной прогулки, когда искал что-то совсем другое, что так никогда и не нашел, навсегда останется вихрем в череде воспоминаний, не впечатляющим никого, кроме тебя самой.

Я не знаю, как пережить эту потерю. Я никогда не сталкивалась с такой проблемой. Обычно я сама покидаю места, которые мне дороги, а по возвращении замечаю, что моя личность не была необходимым условием для их нормального существования. Для таких случаев у меня заготовлена трусливая, но довольно эффективная тактика — я стараюсь об этом не думать. Стараюсь не смотреть в определенное место на плане метро, и, так как ничто не заставляет меня идти туда, моя ностальгия остается поверхностной, пусть и не исчезает.

Только вот вчера во время велосипедной прогулки я потерялась и в попытке снова выехать на знакомые широкие улицы наткнулась на перекресток, где менее года назад я выходила на автобусной остановке. Я помню местную булочную, магазин строительных товаров. Колокол огромной церкви, расположенной в двух шагах от меня, равномерно постукивал, издавая удаляющиеся раз за разом звуки. В наших комнатах этот шум воспринимали как ворчливые упреки родителя, слишком старого и находящегося слишком далеко, чтобы вызвать у нас хоть какие-то угрызения совести. Тень церкви, которая казалась еще более внушительной от близкого к борделю расположения, падала на кафе, где девушки пили пиво с лимонадом после работы. От ее стен веяло ледяным воздухом, гробовое дыхание очищало нас от влажной теплоты и пьянящего запаха двадцати самок, вдыхающих и выдыхающих один и тот же кислород.

Вот таким был Дом, зажатый между святым местом и начальной школой. Неудивительно, что его пожелали закрыть и что им это удалось. Звон колокола подсказывал нам время, а детские считалки ненавязчиво убаюкивали девушек, когда те покуривали в саду.

Еще не так давно, пристегивая велосипед, я поднимала глаза и по одним шторам на окнах могла угадать, кто уже начал работу. За розовым, сиреневым или желтым органди были видны силуэты, которые я узнавала мгновенно. За соломкой на балконах я видела кольца сигаретного дыма и тени вытянутых ног. Сегодня смотреть больше не на что. Между школой и церковью стоит здание, в котором соседствуют жильцы и сотрудники офисов. Офисов!.. Плакать охота. Мне даже не нужно заходить во внутренний дворик, чтобы понять, что сад превратился в дизайнерскую террасу, покрытую искусственным токсичным газоном. Оттуда, где я стою, я отлично представляю себе офис открытого типа, несколько маленьких столиков, скамейки, накрытые полиэтиленом, пастельного цвета пепельницы для тех, кто захочет выкурить сигаретку и выпить кофе латте во время минутки отдыха, предоставленной гуру-начальником. Он, наверное, заплатил огромные деньги за то, чтобы биде разнесли в пух и прах. «О, ненавижу вас, сборище деревенщин», — думаю я, пытаясь разглядеть сквозь незанавешенные окна хотя бы одно лицо, на которое я могла бы направить свое презрение.

В этот момент стройный ряд малявок перешел дорогу с противоположной стороны улицы. Тут и там их окружали около шести воспитательниц. Я узнала ее по нежным ноткам голоса, когда она проходила мимо меня. Она держала за руки двух маленьких девочек и пыталась загнать обратно в строй мальчишку, пришедшего в восторг при виде продавца кебабов, нарезающего мясо. Ее тяжелые волосы были собраны в строгий шиньон, на ней были немного выцветшая юбка и эспадрильи. Наши взгляды пересеклись в тот момент, когда она схватила за руку пацана. За несколько секунд вежливое равнодушие превратилось в вопрос. Я видела, как ее обдало холодом, когда она наконец вспомнила, кто я. Уверена, что она поспешила заговорить со мной в страхе, что я назову ее именем, на которое она больше не откликалась: «О! Как дела?»

Ее улыбка была полна тревоги. Она бросила взгляд на группу, которую сопровождала, и в этом взгляде читалась молчаливая мольба. Кем бы я могла ей приходиться? Бывшей соседкой, двоюродной сестрой, племянницей?

— Я проездом в этом районе. Какое совпадение! Как твои дела?

— Очень хорошо!

Девчушки, которых она держала за руки, стали разглядывать меня. Я кивнула им в надежде, что это будет выглядеть дружелюбно, но общение с детьми никогда не давалось мне легко, и они, разинув рты, продолжили пялиться на меня своими слишком умными глазами. Нас окружили, и она попыталась вежливо вывернуться:

— Мне нужно идти.

— Мне тоже. Было очень приятно увидеться, какой бы короткой ни была встреча.

Она уже почувствовала облегчение, поэтому улыбнулась, а потом и вовсе засмеялась. С ее смехом ко мне вернулось столько воспоминаний, что одновременно стало и очень холодно, и очень жарко и захотелось плакать. И ее предложение, сделанное из чистой вежливости, чтобы не убежать вот так просто, отнюдь не помогло:

— Нам бы выпить кофе как-нибудь.

— С удовольствием.

— Созвонимся тогда.

И пока она удалялась, спрятавшись в туче напевающих что-то детей (эти звуки под окнами были нашим регулярным саундтреком), две мысли овладевали моим разумом. Первая, не такая уж и важная, по сути, — это то, что у нее нет моего номера, как и у меня нет ее. Вторая, та, что засела в тот день в моей голове, во всяком случае, на время, пока я снова не оказалась на улицах Кройцберга, заключалась в том, что ее задница, подпрыгивающая под юбкой в цветочек, совсем не изменилась. И несмотря на то, что с тех пор, как я видела ее голой в последний раз, прошло несколько месяцев, даже если я не вспомню ее имя, вид ее задницы крепко засел в моей памяти: подрагивание ее белого тела и созвездие родинок на пояснице — этот красивый толстый зад куртизанки, шагающей теперь по Берлину в одежде воспитательницы.