Дом

Strange Magic, Electric Light Orchestra

Когда в начале сентября мой друг Артур стал отцом, меня не было рядом, чтобы отпраздновать это. Нет, я бездельничала на юге родины, сама уверенная в том, что беременна. Поэтому шампанским это дело, сидя на диване в квартире близ Венсенского леса, отметила другая. Это была Анна-Лиза: после десяти лет любви и смутных обид она в конце концов решила смириться с тем, что она не та самая. В течение этого десятилетия было немало кровавой мести и трагических диалогов, произнесенных на лестничной клетке возле ее квартиры, и так часто эти встречи казались последними. Однако, зная его так давно, Анна-Лиза поняла Артура. Пусть она плакала и кричала порой, Анна-Лиза знала, что ничего стоящего и долгосрочного не родится из гнева по отношению к этому парню. Поэтому она и была всегда поблизости, когда он не хотел быть один, а он всегда открывал свои двери ей, когда от одиночества уставала она. Они общались ежедневно. Анна-Лиза была из тех бывших, с которыми подружки Артура не знали, что делать, и в итоге мирились, соглашаясь жить с этой тенью. Они были смутно уверены, что трусливо подписываются на некую измену, доказательства которой никогда не обнаружатся. В сущности, Анна-Лиза была вроде лучшей подруги, знающей про Артура все, и именно ей он позвонил тем вечером, когда родилась его дочь.

Какой бы ни была смутная, более или менее осознанная боль, вызванная звонком Артура, провозгласившим «Она родилась!», — Анна-Лиза пригласила его к себе через три дня после рождения девочки. Из холодильника достали шампанское, и подруга, у которой еще не было детей, проявляла энтузиазм. Такой, какой ждут от женщин в присутствии молодого отца. Артур, опьяненный своим новым статусом и разомлевший рядом с благосклонным слушателем, немного позабылся, углубляясь в скучные рассказы об эпизиотомии[14] и разрезании пуповины, о том, как не помнишь себя от радости и начинаешь любить всю человеческую расу. Не задумавшись ни на секунду, что в этих размышлениях не было места для Анны-Лизы.

Он не удивился, когда она сняла рубашку, сказав, что надо бы произнести еще один тост. Артур раскрыл ей свои объятия с умиротворенной радостью, убежденный, что тем самым празднует торжество Женщины, чудесную плодовитость ее отверстий, эту слепую и глупую радость, что создает детей. Она занималась с ним любовью на славу, полная общительного транса, придумывая ради него опасные позы, лишающие его дыхания, пока он цеплялся руками за ее молодое гибкое тело. Новоиспеченный отец подумал про себя, а после сказал ей вслух: «Я никогда этого не забуду».

Потом, упав на него, с трудом пытавшегося отдышаться и отупевшего от обильной эякуляции, она улыбнулась и погладила его щеку. Она вдруг полностью контролировала себя: «Была рада сделать тебе приятное». Вот такой подарок она преподнесла ему — перформанс по случаю праздника. По их объятиям никак нельзя было заподозрить подобного, ну, ничего конкретного, ничего осязаемого. На груди у нее еще краснели пятна, под отяжелевшими веками сверкал насмешливый взгляд. И Артуру стало интересно, откуда появилась эта насмешливость. Была ли причина в оргазме? Или в том, что она довела его до оргазма? Ей было приятно подарить ему эту пылкую страсть: она сделала это от чистого сердца, кстати, можно было бы даже сказать, что любя. Она осознавала каждый жест, каждую позу, каждый разгоряченный взгляд сквозь длинные темные волосы. Возможно, она осознавала и каждое сжатие своего влагалища в тот момент, когда, может быть, кончила, может быть — мир внезапно стал полон предположений. Не то чтобы это что-то меняло: удовольствие оставалось удовольствием, даже если в случае с Анной-Лизой его спровоцировало не только простое желание. И он подумал про себя: «Возможно ли в действительности, что они могут быть такими двоякими, иметь три или четыре лица? Могут ли они быть настолько устрашающими, что их лицемерие никак нельзя проконтролировать? Вправду ли нужно мириться с тем, что с ними ты никогда не можешь быть уверенным на сто процентов, что нужно просто слепо доверять им или вечно сомневаться, тем самым рискуя никогда не познать счастья?»

Вслед за этим он решил, что, возможно, если копнуть поглубже, нам повезло, что для решения этой проблемы есть пенис. Чтобы насытиться, пусть даже поверхностно. Это уменьшит важность правды. Повезло, что в конце концов победа всегда на стороне пениса, в то время как разум утопает в бесконечных дилеммах. И пока Анна-Лиза спокойно засыпала, прижимаясь к нему своим жарким телом, он внезапно на короткий миг (даже если он и не сможет забыть результат) осознал, как женщины несчастны. Их сексуальный мир настолько сложен, что они сами довольно часто ничегошеньки в нем не смыслят. Потому что у них-то нет глупого члена, который укажет на физическое удовлетворение. Мужчина может соврать о чем угодно, но не скроет спермы даже в тех случаях, когда удовольствие оставляет желать лучшего. Семяизвержение — это финальная точка, в то время как женщина способна удовлетворить себя везде и нигде. Она безостановочно бежит за Удовольствием по дороге, захламленной тысячью собственных личностей. Для женщины существует миллиард причин, чтобы потрахаться, но ни одну из них нельзя назвать однозначно физической. Эти причины благородны и эгоистичны: стереть воспоминания о его бывшей, сделать комплимент, продолжить собственное существование или отпраздновать рождение ребенка той, которую Артур предпочел ей. Возможно, что физическое удовольствие в тот или иной момент спровоцировано этим альтруизмом. Возможно, женщину, начинающую дело, твердо решив довести партнера до оргазма, затягивало в собственную игру. Может, поэтому киска Анны-Лизы, плотно прилегающая к его бедру, была такой мокрой.

Хотя, может быть, она была влажной просто потому, что это характерно для любой киски, даже для той, что возбудилась лишь наполовину. Может быть, ее привели в такое состояние звуки, что издавала она сама, и произведенный на него эффект. Лучше уж оставаться в неведении. Мои циничные рассказы о борделе отяжеляли его размышления. Артур считал, что я могу заниматься сексом и думать совершенно о другом. Значит, женщины могли по определению быть цельными и состоящими из множества частей, присутствуя одновременно в разных измерениях.

Шла ли речь именно о несчастье? И если так, было ли оно женским несчастьем или мужским? Потому как последние пребывали в отчаянии, пытаясь отличить правду от лжи. Не в этом ли было единственное настоящее горе, если подумать? И, скорее, не сродни ли магии то, как женщины способны быть одновременно тут и там, как умеют вкладывать душу во все?

Да, вот о чем он подумал, засыпая: должно быть, это магия.

В его жизни была Анна-Лиза, и я, и все те женщины, коих он заставлял кричать и, возможно, испытывать наслаждение. Воспоминания о них вертелись внутри него вокруг собственной оси, опьяняя его. Тогда он подумал, что если уж называть это магией, то, значит, и относиться к этому спектаклю нужно было по-детски: без хитрости, без недоверия, не пытаясь искать, в чем загвоздка. И самое главное — не поддаваться на взрослое сумасбродство, мол, необходимо знать, почему кто-то становится волшебником, что он пытается скрыть, какой глубоко зарытый голод он пытается усмирить. Достаточно ведь просто сказать себе, что волшебнику нравится видеть, как блестят глаза у публики, что его собственное удовольствие заключается в том, чтобы доставлять его другим.