Другая Болейн

Лето 1524

Когда пришел июнь, я перестала показываться на людях, готовясь к родам. У меня была затененная комната, увешенная гобеленами. Мне не полагалось ни видеть свет, ни дышать свежим воздухом, пока не пройдут шесть долгих недель после рождения ребенка. Получается, мне придется оставаться в четырех стенах два с половиной месяца. При мне будут матушка и две повивальные бабки, пара служанок и одна горничная. За дверью комнаты по очереди дежурят два знахаря, ожидая, когда их позовут.

— Пусть Анна тоже будет со мной, — попросила я матушку, оглядывая затемненную комнату.

Та нахмурилась:

— Отец приказал ей оставаться в Гевере.

— Ну пожалуйста, это так долго, мне с ней будет веселей.

— Хорошо, пускай тебя навестит, — решила мать. — Но мы не можем ей позволить присутствовать при рождении королевского сына.

— Или дочери.

Она осенила мой живот крестным знамением и шепнула:

— Проси Господа послать тебе мальчика.

Я больше ничего не сказала, довольная, что удалось выпросить визит сестры. Она приехала на один день и осталась на два. Анна настолько скучала в Гевере, так злилась на бабушку, так хотела оттуда уехать, что даже затемненная комната и сестра, убивающая время за шитьем маленьких распашонок для королевского бастарда, оказались немалым развлечением.

— Была на ферме при усадьбе? — спросила я сестру.

— Нет, только мимо проезжала.

— Мне просто интересно, какой у них урожай клубники.

Она пожала плечами.

— А ферма Петерсов? Не пошла туда на стрижку овец?

— Нет.

— А сколько мы собрали урожая в этом году?

— Не знаю.

— Анна, чем же ты тогда там занимаешься?

— Читаю. Музицирую. Сочиняю песни. Езжу верхом каждый день. Работаю в саду. Чем еще можно заниматься в деревне?

— Я посещала разные фермы.

Сестра только вскинула брови:

— Они все одинаковые. Трава растет — вот и все.

— А что ты читаешь?

— Богословие, — бросила она. — Слышала о Мартине Лютере?

— Конечно слышала. — Я просто остолбенела. — Слышала достаточно, чтобы знать — он еретик и книги его запрещены.

Анна улыбнулась, будто знала какой-то особый секрет:

— Кто сказал, что он еретик? Все зависит от точки зрения. Я прочла все его книги и многих других, кто думает, как он.

— Ты уж лучше об этом молчи. Мать с отцом узнают — ты читаешь запрещенные книги, тебя снова ушлют во Францию или еще куда подальше, с глаз долой.

— На меня никто не обращает внимания, — отмахнулась сестра. — Твоя слава меня совершенно затмила. Существует только один способ привлечь к себе внимание семьи — забраться в постель к королю. Чтобы семья тебя любила, надо стать шлюхой.

Я сложила руки на необъятном животе и улыбнулась, ее ядовитые слова меня совершенно не трогали.

— Вовсе не обязательно меня щипать из-за того, что моя звезда меня туда привела. Тебе никто не приказывал заводить шашни с Генрихом Перси и навлекать на себя позор.

На мгновенье с прекрасного лица упала маска, и я увидела тоскующие глаза.

— Ты о нем что-нибудь слышала?

Я покачала головой:

— Даже если бы он и написал, мне этого письма не увидать. Думаю, все еще сражается с шотландцами.

Она крепко сжала губы, пытаясь сдержать стон.

— Боже, а вдруг его ранят или убьют?

Я почувствовала, как младенец шевельнулся, положила теплые ладони на растянувшуюся кожу живота.

— Анна, что тебе до него?

Ресницы опустились и скрыли горящие глаза. Сестра ответила:

— Конечно, мне до него и дела нет.

— Он теперь женатый человек. А ты, если хочешь вернуться ко двору, должна о нем крепко-накрепко позабыть.

Анна указала на мой живот и откровенно сказала:

— В этом-то и беда. Вся семья только и занята возможностью рождения королевского сынка. Я написала отцу десяток писем, а в ответ получила только одну записку от его секретаря. Он про меня совершенно забыл. Ему до меня и дела нет. Все, что его волнует, — ты да твой толстый живот.

— Скоро мы все узнаем. — Я старалась казаться спокойной, но на самом деле меня пронзал страх. Если родится девочка, сильная и здоровенькая, Генрих должен быть счастлив — он докажет всему миру, что может произвести потомство. Но ведь король — не обычный человек. Он хочет показать всему миру произведенного им здоровенького мальчишку. Он хочет показать всему миру своего сынка.

Родилась девочка. Столько месяцев надежд и ожиданий, особые службы в церкви — в Гевере и в Рочфорде, ничего не помогло — родилась девочка.

Моя маленькая девочка! Чудесный сверточек с ручками такими маленькими, что казались лапками крошечного лягушонка, с глубокой синевой глаз, напоминающей ночное небо Гевера. На макушке волосики такие черные, чернее не придумаешь, совсем не золотисто-рыжие кудри Генриха. Ротик — просто розовый бутон, так и хочется поцеловать. Она зевала — ну прямо король, утомленный постоянными восхвалениями. Она плакала — и по розовым щечкам текли настоящие слезки, словно у государыни, которую лишили законных прав. Когда я ее кормила, крепко прижимая к себе, в восторге от того, с какой силой она сосет грудь, крошка надувалась, как маленький ягненок, и засыпала, словно пьяница, отвалившийся от кружки медового вина.

Я не спускала ее с рук. Ко мне приставили кормилицу, но я схитрила и сказала, ужасно болит грудь, просто необходимо кормить самой, и малышку у меня не забрали. Я в нее просто влюбилась. Я настолько ее полюбила, что никак не могла себе представить — чем она могла быть лучше, родись она мальчиком.

Даже Генрих растаял при виде нее, когда пришел с визитом в затененную тишину родильного покоя. Он вынул девочку из колыбельки и с восхищением оглядел совершенную красоту личика, маленькие ручки и ножки малышки, высовывающиеся из-под вышитого платьица.

— Назовем ее Елизаветой, — сказал он, легонько покачивая дочку на руках.

— А можно мне выбрать другое имя? — осмелилась спросить я.

— Не нравится Елизавета?

— Мне хотелось назвать ее иначе.

Он пожал плечами. Имя девочки, в сущности, разницы нет.

— Как хочешь. Называй, как тебе угодно. Но до чего же хорошенькая.

Он подарил мне кошелек, набитый золотом, и ожерелье с бриллиантами. Еще он принес несколько книг, свои собственные богословские сочинения, и еще пару страшно толстых томов, рекомендованных кардиналом Уолси. Я поблагодарила короля и отложила книги в сторону, подумала — надо послать их Анне, пусть посмотрит и пришлет мне краткое изложение, тогда я смогу при случае сделать вид, что все прочла.

Визит короля начался довольно формально, мы оба в креслах у камина, но скоро он уложил меня в постель, сам лег рядом и принялся меня нежно и ласково целовать. Скоро он уже захотел заняться любовью, пришлось ему напоминать — я еще не была в церкви, а значит, не прошла очищения после родов. Я робко дотронулась до его жилетки, он со вздохом взял мою руку, прижал к своей отвердевшей плоти. Если бы только кто объяснил, чего он от меня хочет. Но он сам принялся направлять мою руку, шептать на ухо, что делать, и скоро его движения и мои неумелые ласки привели к желаемому — он издал вздох облегчения и замер.

— Довольно тебе этого? — робко спросила я. Он повернулся с ласковой улыбкой.

— Любовь моя, с тобой даже такая малость — огромное наслаждение, особенно после столь долгой разлуки. Когда пойдешь в церковь, на исповеди в этом не признавайся, весь грех на мне. Но ты можешь ввести в искушение и святого.

— А ее ты любишь? — спросила я настойчиво.

Раздался снисходительный, ленивый смешок.

— Почему бы и нет? Хорошенькая, как ее маменька.

Через пару минут он поднялся, оправил одежду. Улыбнулся мальчишеской, шаловливой улыбкой, которую я все еще любила, несмотря на то, что мои мысли были заняты наполовину малышкой в колыбельке, наполовину болью в грудях, распираемых молоком.

— После того, как очистишься в церкви, займешь комнаты поближе к моим, — пообещал он. — Хочу, чтобы ты все время была при мне.

Что за замечательный момент! Король Англии хочет, чтобы я была рядом с ним, постоянно.

— Родишь мне мальчишку, — решительно заявил он.

Мой отец на меня рассердился за рождение девочки, или, по крайней мере, так сказала матушка, сообщая новости из внешнего мира, теперь казавшегося таким далеким. Дядюшка тоже был разочарован, но старался виду не показывать. Я кивнула, будто меня и вправду заботило их мнение. На самом деле я была совершенно счастлива — она открыла глаза утром и посмотрела на меня так пристально, что сразу стало ясно — она меня узнает, знает — я ее мать. Ни отцу, ни дяде не полагалась входить в родильный покой, даже король не мог войти второй раз. Мы будто оставались в особом убежище, тайной комнате, где нет места мужчинам, их планам, их вероломству.

Георг пришел, нарушая, как всегда, положенные правила.

— Тут ничего слишком ужасного не происходит, правда? — всунулось в дверь хорошенькое личико брата.

— Ничего. — Я махнула ему — входи, подставила щеку для поцелуя. Он наклонился и крепко поцеловал меня в губы. — До чего же приятно, сестра, молодая мать, десяток запрещенных удовольствий — и все разом. Поцелуй меня еще разок — так, как целуешь Генриха.

— Отвяжись, — оттолкнула я брата. — Лучше посмотри на малышку.

Он уставился на младенца, спавшего у меня на руках.

— Чудные волосики. А как ты ее назовешь?

Я глянула на закрытую дверь. Я знала — Георгу можно доверять.

— Хочу назвать ее Екатериной.

— Что за странная идея!

— Почему бы и нет. Я ее придворная дама.

— Но это ребенок ее мужа.

Я хихикнула, не в силах скрывать свою радость.

— Я знаю, Георг, но я всегда перед ней преклонялась, с того дня, как стала ее придворной дамой. Я хочу ей показать — я ее уважаю, что бы ни происходило.

Его по-прежнему одолевали сомнения.

— Думаешь, она поймет? Может, наоборот, решит — это вроде насмешки.

От ужаса я инстинктивно сжала дочку еще крепче.

— Не может же королева подумать, что я беру над ней верх.

— Тогда отчего ты плачешь? — спросил Георг. — Незачем плакать, Мария. Не плачь, а то вдруг от этого молоко скиснет.

— Я не плачу. — Я старалась не обращать внимания на слезы на щеках. — Даже не собираюсь плакать.

— Перестань, остановись, Мария. Сейчас матушка придет и будет во всем винить меня — скажут, я тебя расстроил. Мне вообще не полагается тут быть. Почему бы тебе не подождать, пока ты выйдешь, сможешь сама поговорить с королевой и спросить, по душе ли ей такой комплимент. Я ничего другого не имел в виду.

— Хорошо. — У меня сразу полегчало на душе. — Тогда я смогу ей все объяснить.

— Только не плачь. Она королева и слез не любит. Спорим, ты никогда ее не видела плачущей, хоть и была при ней четыре года.

Я задумалась:

— Ты прав, за все четыре года никогда не видела ее плачущей.

— И не увидишь, — удовлетворенно сказал он. — Не такая она женщина, чтобы рассыпаться от несчастий на мелкие кусочки. Она женщина с недюжинной волей.

Следующим посетителем был мой муж Уильям Кэри. Пришел, исполненный обычного хорошего расположения духа, принес миску ранней клубники, которую приказал доставить из Гевера.

— Вкус дома, — ласково произнес он и заглянул в колыбельку.

— Спасибо.

— Мне сказали, девочка, здоровенькая и крепенькая.

— Да, — коротко ответила я, немножко обиженная показным безразличием.

— А как ты ее назовешь? Полагаю, она будет носить мое имя? Не какая-нибудь там Фицрой, чтобы все сразу знали — незаконная дочь короля.

Я прикусила язык, низко склонила голову и смиренно произнесла:

— Мне ужасно жалко, что тебе нанесено оскорбление, муж мой.

Он кивнул.

— Так как же ее будут звать?

— Она безусловно будет Кэри. Я думала — Екатерина Кэри.

— Как желаете, мадам. Мне только что пожаловали пять неплохих наделов земли в управление и рыцарское звание. Я теперь сэр Уильям, а ты — леди Кэри. Мой доход почти удвоился. Он тебе сказал?

— Нет.

— Он ко мне благоволит — дальше некуда. Если ты нам подаришь мальчишку, я, пожалуй, получу поместье в Ирландии или во Франции. А от этого недалеко и до лорда Кэри. Кто знает, как высоко приведет нас королевский бастард?

Я не отвечала. Уильям говорил нарочито спокойным тоном, но мне слышались в голосе резкие нотки. Не может же он всерьез наслаждаться ролью самого знаменитого в Англии рогоносца.

— Знаешь, мне всегда хотелось играть важную роль при дворе, — горько продолжал он. — Когда я понял, ему нравится мое общество, когда увидел — моя звезда восходит, надеялся стать чем-то вроде твоего отца, царедворцем, который видит всю картину политической жизни, играет важную роль при других дворах Европы, разрешает их споры, ведет переговоры и всегда при этом ставит интересы своей страны на первое место. Но не тут-то было, неисчислимые блага сыплются на меня за безделье, за то, что смотрю в другую сторону, пока моя жена нежится в королевской постели.

Я молчала опустив глаза. Когда подняла взгляд, увидела его улыбку, всегдашнюю полуироническую, грустную, кривую усмешку.

— Так уж получается, моя маленькая женушка, — ласково продолжал он, — не удалось нам побыть вместе. И в постели у нас ничего особенного не получалось, да и не часто мы там оказывались. Не научились мы ни нежности, ни даже страсти. Слишком мало времени было.

— Мне тоже очень жаль, — тихо сказала я.

— Жаль, что не занимались любовью почаще?

— Милорд? — Теперь меня действительно смутила неожиданная резкость тона.

— Мне очень вежливо намекнула твоя родня, что, может, вообще ничего не было, может, мне все приснились и мы с тобой никогда и не занимались любовью. Этого ты хочешь? Хочешь, чтобы я отрицал какие-либо отношения с тобой?

— Нет! — Я была поражена в самое сердце. — Но вы знаете, никто никогда меня не спрашивает о моих желаниях.

— Они, значит, тебе не приказывали доложить королю, что я полный импотент и ни в первую брачную ночь, ни потом вообще ни на что не был способен?

Я покачала головой:

— С чего бы я стала возводить на вас такую напраслину?

Он улыбнулся:

— Признать наш брак недействительным. Тогда ты станешь незамужней женщиной, и следующий ребенок будет Фицроем. Может, Генрих постарается добиться его признания законным сыном и законным наследником. Получится, ты — мать следующего английского короля.

В комнате воцарилось молчанье. Я поняла, что смотрю на мужа невидящим взглядом.

— Они же меня не заставят сказать такое? — еле слышно прошептала я.

— Вы Болейны, — ответил он. — Что случится с тобой, Мария, если наш брак признают недействительным? Будут они тебя подталкивать вверх? Если нет брака, кто ты тогда? Шлюха, без сомнения, маленькая хорошенькая шлюшка.

Мои щеки горели, но я продолжала молчать. Он посмотрел на меня, я заметила — гнев уходит, сменяясь чем-то вроде усталого сострадания.

— Говори все, что нужно, — посоветовал муж. — Все, что тебе прикажут. Если тебя заставят признаться, что всю первую брачную ночь я провел, жонглируя коробочками с притираниями, и так никогда и не добрался до того, что у тебя между ног, признавайся, клянись, если потребуется, — а с тебя потребуют клятв. Тебе придется лицом к лицу столкнуться с ненавистью самой королевы Екатерины, с ненавистью всей Испании, так что без моей ненависти ты можешь обойтись. Бедная глупенькая девочка. Лежи в этой колыбельке мальчишка, они бы уж своего добились, тебе бы пришлось стать клятвопреступницей в тот самый день, как очистишься в церкви. Они бы от меня избавились и поймали бы Генриха.

Мгновенье мы глядели друг другу в глаза.

— Значит, мы с тобой единственные люди на всем свете, кому не жалко, что родилась девочка, — прошептала я. — Мне ничего не надо сверх уже полученного.

— Да, а как насчет следующего раза? — На его лице снова появилась горькая усмешка.

Была середина лета, и двор, как обычно, переезжал, двигаясь по пыльным дорогам Суссекса и Винчестера, а оттуда в Нью-Форест, чтоб королю было где охотиться на оленей с рассвета до заката, а потом каждую ночь пировать олениной. Муж мой скакал подле короля, ближе не придумаешь, вся ватага вместе — когда двор переезжает, а охотничьи собаки заливаются лаем, несясь перед лошадьми, когда соколов везут в специальных повозках, а выжлятники скачут рядом и поют, чтобы успокоить птиц, для ревности места нет. Мой брат тоже подле короля, рядом с Франциском Уэстоном верхом на новом черном охотничьем коне, огромном и могучем создании, пожалованном им королем из королевских конюшен в знак его благоволения ко мне и моей родне. Мой отец в Европе, ведет бесконечные переговоры между Англией, Францией и Испанией, пытаясь управлять ненасытными желаниями трех алчных молодых монархов, которые никак не могут поделить между собой титул величайшего правителя Европы. Моя мать путешествует вместе со двором, при ней небольшой кортеж собственных слуг. Мой дядюшка тоже тут, его сопровождают слуги, носящие цвета семейства Говард, он не спускает пристального взора с семейства Сеймур — чего еще они захотят сделать в угоду своим честолюбивым притязаниям. Здесь же и семейство Перси, Карл Брендон и королева Мария, лондонские золотых дел мастера, иностранные дипломаты. Все знатнейшие семьи Англии покинули свои поля, фермы, корабли и шахты, забросили торговлю и городские дома, чтобы охотиться с королем. А то вдруг не им, а кому-то другому пожалуют землю или деньги, окажут благоволение, а то вдруг король бросит ненасытный взор на чью-то другую хорошенькую дочку или жену и желанное место достанется кому-нибудь еще.

Мне, благодарение Богу, удалось от всего этого на время избавиться, я была рада-радешенька медленно ехать по узким дорогам Кента. Анна встретила меня посреди чисто прибранного двора замка Гевер, лицо черно, словно летняя гроза.

— Ты, должно быть, сошла с ума, — закричала она вместо приветствия. — Что ты тут делаешь?

— Решила провести тут лето, привезла малышку. Мне надо отдохнуть.

— Не похоже, чтобы ты нуждалась в отдыхе. — Она внимательно меня оглядела и с видимой неохотой добавила: — Выглядишь просто красавицей.

— Посмотри лучше на нее. — Я отогнула уголок кружев, чтобы стало видно маленькое личико Екатерины. Она почти все время спала, укачиваемая мерным движением повозки.

Анна из вежливости поглядела на девочку и без особого энтузиазма сказала:

— Миленькая. Но почему ты ее сюда не прислала с кормилицей?

Я вздохнула — Анну не убедишь, что на свете бывают места лучше королевского двора. Я вошла в залу, передала малышку на руки няньке — пусть поменяет пеленки.

— Потом принесешь ее мне обратно, — напомнила я.

Уселась в одно из резных кресел подле большого стола в зале и улыбнулась Анне, стоявшей рядом с нетерпеливым выражением лица — поскорее бы начать допрос.

— Мне до двора особенного дела нет, — прямо объяснила я. — Я нянчу малышку, тебе этого не понять. Мне вдруг будто открылось, в чем на самом деле заключен смысл жизни. Не в благоволении короля или борьбе за лучшее место при дворе. Ни даже в том, чтобы еще немножко поднять престиж нашего семейства. Все это пустяки. Я хочу, чтобы она была счастлива. Не желаю, чтобы ее отослали неизвестно куда, как только она научится ходить. Хочу сама за ней ухаживать, учить ее всему. Хочу, чтобы она выросла здесь, глядя на реку, поля, ивы на заливных лугах. Я не хочу, чтобы она росла чужестранкой в своей родной стране.

Анна не могла взять в толк, о чем я говорю.

— Но она же еще совсем малютка. Может умереть. У тебя будет еще дюжина детей. Ты так себя собираешься вести с каждым из них?

От этих слов я испуганно вздрогнула, но она даже не заметила.

— Не знаю, не знаю, почему я все это ощущаю, но так оно и есть, Анна. Драгоценней этой малышки ничего нет на свете. Она важнее всего остального. Я ни о чем не могу думать — только о ее здоровье и благополучии. Когда она плачет — это как нож прямо в сердце. Не могу вынести даже мысли о том, что она плачет. Я хочу наблюдать, как она растет, а не быть где-то вдали.

— А что говорит король? — Анна, истинная Болейн, желала все знать о короле.

— Я с ним об этом не говорю. Он доволен, что я уехала на лето и отдыхаю. Ему хочется только охотиться. Его прямо гложет охотничья лихорадка. Так что он особенно не возражал.

— Особенно не возражал? — недоверчиво переспросила сестра.

— Совсем не возражал, — поправилась я.

Анна, прикусив палец, кивнула. Я прямо видела, ее мозги пытаются вычислить, какая ей от этого выгода.

— Ну, хорошо. Если тебя не заставляют оставаться при дворе, мне-то уж не о чем беспокоиться. С тобой, видит Бог, тут будет повеселее. Будешь болтать с несносной старухой, а я немножко отдохну от ее бесконечного ворчанья.

— Ты совсем потеряла уважение к старшим, Анна, — улыбнулась я.

— Это уж точно. — Сестра уселась на высокий табурет. — Давай выкладывай все новости. Расскажи мне о королеве, а еще я хочу знать, что Томас Мор думает о этих новых веяньях в Германии. И какие планы относительно французов? Снова будет война?

— Прости, дорогая. — Я покачала головой. — Вчера мне кто-то обо всем этом рассказывал, да только я не слушала.

Она недовольно фыркнула и вскочила на ноги. Сказала раздраженно:

— Хорошо, хорошо, расскажи мне о младенце. Это ведь тебе интересно? Ты же все время сидишь повернув голову, будто слушаешь ее, а не меня. До чего же нелепо. Повернись сейчас же. Нянька не принесет ее обратно быстрее от того, что ты, как гончая, прислушиваешься к каждому писку.

Я расхохоталась, настолько правдиво было это сравнение.

— Это как влюбленность. Мне все время хочется ее видеть.

— Ты всегда влюблена, — сердито заметила сестра. — Ты как огромный кусок масла, все время источаешь любовь то к одному, то к другому. Сначала был король, и нам от этого немало досталось. Теперь младенец, от которого семье ни малейшей пользы. Но тебе и дела нет. Чувства из тебя просто сочатся — страсти, желания. Ты прямо выводишь меня из равновесия.

Я улыбнулась:

— Зато ты полна честолюбия.

— Конечно, а чего же еще? — У нее даже глаза засияли. Между нами, казалось, пролетел дух Генриха Перси.

— Даже не хочешь спросить, видела ли я его? — Жестокий вопрос, я надеялась увидеть боль в ее глазах, но, к своему неудовольствию, ничего подобного не заметила. Лицо оставалось холодным и спокойным, похоже, она больше по нему не рыдает, а может, и вовсе никогда не рыдала ни об одном мужчине.

— Нет. Можешь им сказать, когда спросят, что я его имени даже не упоминала. Он ведь сдался, да? Женился на другой.

— Он думал, ты о нем позабыла.

Сестра отвернулась.

— Будь он настоящим мужчиной, не разлюбил бы меня. — Голос хриплый. — Я бы на его месте никогда не женилась, покуда та, кого я люблю, свободна. Он сдался, он меня не удержал. Я его никогда не прощу. Он для меня умер. И я для него умерла. Я только хочу выбраться из этой могилы и вернуться ко двору. Мне только одно и осталось — честолюбие.

Анна, бабушка Болейн, малышка Екатерина и я провели лето вместе в вынужденной близости. Я отдохнула и окрепла, боли внизу живота, мучившие меня после родов, прошли. Теперь я снова могла скакать на лошади каждый день. Я объездила всю долину, поднималась по холмам Уэльда, наблюдая, как зазеленели травы на полях после первого покоса, как овечья шерсть становится белее и мягче после первой стрижки. Желала жнецам доброго урожая, когда они выходили с серпами на пшеничные поля, глядела, как они нагружают зерном повозки, идущие в амбары и на мельницу. Вечерами мы ели зайчатину, жнецы пустили собак в последнюю несжатую полоску, где укрывались зайцы. Я видела, как маленьких телят отделяют от коров, и мои груди болели от сочувствия, когда я следила за дойными коровами, которые пытались пробиться через толстую изгородь, тыкались головой в ворота и, горестно мыча, призывали своих детенышей.

— Они скоро позабудут, леди Кэри, — сказал мне один из пастухов. — Поревут пару дней и позабудут.

Я улыбнулась в ответ:

— Мне просто хотелось, чтобы им удалось чуть подольше побыть вместе.

— В этом мире нелегко и человекам и скотам, — серьезно ответил он. — Приходится их разлучать, а то откуда возьмутся ваши масло и сыр.

В саду круглились, краснели яблоки. Я пошла на кухню и попросила кухарку приготовить на ужин большие, маслянистые пирожки с яблоками. Сливы тоже созревали, темнели, чуть не лопались от спелости, и в ленивой летней жаре вокруг деревьев вились осы, пьянея от фруктового сока. Воздух наполнялся сладким ароматом жимолости и тяжелым благоуханьем плодов на ветвях. Мне хотелось, чтобы лето никогда не кончалось. Пусть малышка остается такой же маленькой и хорошенькой, ну просто полное совершенство, а не ребенок. Теперь ее глазки поменяли цвет — уже не голубенькие, как при рождении, а темно-синие, почти черные. Она, похоже, будет темноглазой красавицей, как ее резкая в суждениях тетушка.

Теперь при виде меня малышка улыбалась, я не раз проверяла, и все больше и больше злилась на бабушку Болейн, утверждавшую, что младенцы до двух лет ничего не видят и я зря гну спину над колыбелькой, пою ей, выношу ее в сад, укладывая на ковер под деревьями, а сама ложусь рядом и щекочу ее маленькие ладошки или покусываю крошечные пальчики на ногах.

Король прислал мне весточку только один раз, описал охоту и всю убитую им добычу. Похоже, он не остановится, покуда в Нью-Форесте бродит хотя бы один олень. В конце письма прибавил, что в октябре двор будет в Виндзоре, а к Рождеству переедет в Гринвич и что он ожидает скоро меня увидеть, конечно, без сестры и без младенца, которому он посылает свой поцелуй. Несмотря на нежный поцелуй, я знала — радость этого лета, проведенного с малышкой, подходит к концу, и, хочу я того или нет, мне, как любой деревенской бабе, оставляющей ребенка, чтобы вернуться на работу в поле, пора возвращаться к своей работе.