ГЛАВА 16

Тюремные коридоры, по которым вели Назара, давали возможность сгруппироваться и быть готовым к тому, что его ждало там, внутри камеры, как только железная дверь за ним закроется. Нет, ему не было страшно. Он никогда и ничего не боялся, и сейчас он лишь ждал и, как хищник в предчувствии крови, втягивал ноздрями воздух.

И вот, наконец, он внутри. Дверь за ним закрылась, и шаги конвоя стихли.

Назар очень медленно, не поднимая головы, обвел всех взглядом из-под бровей, задерживая его на каждом из тех, кто здесь был. В камере повисла тишина, никто не хотел ее нарушить первым. Наконец раздался голос:

— Иди, поешь, мы здесь харчей для тебя оставили, да и выпить есть.

И после этих слов Назар выдохнул, хотя этого никто и не увидел — в его облике и взгляде ничего не изменилось, но вот внутри… Эти слова и поведение тех, кто с ним сидел, говорили о том, что никто не будет кидать ему предъяву… Да и кинуть такую предъяву авторитету зоны — это не так просто, за такие слова ответ держать нужно. А какие доказательства у них есть? Да, все видели петушка. Даже видели, что Назара повели к петуху, да вот только дальше нестыковка. Подстава это была чистой воды. Кум подставил. Вся зона знает, что Волку не сказали, куда его ведут и зачем, и кто к нему приехал. А значит, петушок этот засланный был. Не знает его Назар, не знает — и никто обратное не докажет. Никто из здесь сидящих не станет утверждать, что их авторитет к петуху сам, по доброй воле на свиданку пошел. Да за одни такие мысли можно жизни лишиться… и все это понимали.

* * *

Через неделю к нему на свидание приехал Ефим. Назара опять привели в ту самую комнату для встреч, где все это и началось. Только теперь там стоял Ефим, с которым они крепко обнялись, а потом сели за стол друг напротив друга.

— Ты как? — сухо спросил Ефим, понимая, что их прослушивают и разговор пишут.

— Спасибо, брат… век не забуду.

— Мне там тоже нелегко без тебя. Так что, считай, я это для себя делаю… устал руководить всем. Жду, когда ты выйдешь. А я на море хочу… ну, сам понимаешь — вино, бабы и солнце. А то, вон, опять зима наступает, грязь, слякоть…

— Потерпи… скоро две тысячи второй наступит, а в две тысячи третьем я выйду…

— Ты посылки получаешь? Может, еще что надо?

— Раздавать не успеваю, столько всего присылаешь.

Назар чуть улыбнулся краешками губ, вспоминая, как приятно здесь получать такие посылки с воли. Это как отголосок той жизни, которую человек не ценит, живя там, а находясь здесь, так хочет хоть на миг прикоснуться к ее малой толике, к свободе…

— Я и сейчас привез… все ребята ее собирали… они тоже о тебе помнят.

— Надеюсь, сегодня вечером мне ее отдадут, когда обшмонают. Спасибо тебе.

Назар пристально смотрел в глаза Ефима, стараясь прочесть в них то, что они не могут сейчас сказать словами, будучи услышанными. Потом взгляд Ефима помрачнел, но он, не отводя глаз, произнес:

— Что с конюхом делать?

Назар сразу понял, о ком речь и что значит этот вопрос. Ефим ждал команды убить парня. Такое не прощается, и Ефим, зная это, сейчас хотел лишь его одобрения. Он не отводил глаз и продолжал смотреть в глаза Ефима, понимая, что в его взгляде ничего не изменилось, он все такой же безжалостный и холодный:

— Я сам… пусть меня дождется, мне уже недолго осталось здесь сидеть.

Ефим тоже не отводил взгляда от глаз Назара. Он не увидел изменений в глазах своего друга, да вот только ожидал другого ответа.

— Давай, я это сделаю… не нужно с этим тянуть.

— Я сказал — сам.

Назар так же безразлично смотрел в глаза друга, понимая, что Ефим уже давно догадывается о его "болезни"… но, как истинный друг, не отвернулся от него, да и Назар все это очень хорошо скрывал. Нет у Ефима основания его в чем-либо обвинить, даже сейчас нет…

— Я к Петровичу пару раз на ипподром заезжал. Проведал его. Старый он совсем стал… но знаешь, чертяга, пьет все так же, если не больше. На жизнь жаловался, ну, как обычно. Говорит, прокат в манеже закрыли… ту известную до перестройки конную школу, где все обучались. Говорит, закрыли, так как теперь это никому не нужно… выкупил там кто-то этот манеж. Вот Петрович и пьет в расстройстве, — Ефим помолчал. — Конюха видел, он там у Петровича своих коней держит. Вернее, своего и твоего… за конюхом Гавр заезжает… я сам это видел, да и Петрович говорит, что теперь они…

— Стоп, — Назар отвел взгляд. — Спасибо, что Петровича не забываешь. Хороший он человек. Ты ему денег подкидывай, тяжело ему… жалко его, хорошим он тренером был, да вот не нужен он здесь никому. И спасибо, что коня моего проведал… правда, не нужен мне теперь этот конь, а с остальным я уже сказал — выйду, разберусь.

— Нет базару… — Ефим посмотрел в глаза друга. — Пора мне, брат, давай прощаться. Я еще до Нового года заеду к тебе, подарков привезу. Да и на Новый год снегурку организую. Тебе какую снегурку? Рыжую, брюнетку или блондинку хочешь? Хотя какая хрен разница, они все крашенные…

— Слышь, да мне уже пофиг, какую… Любую вези.

Они засмеялись, а потом обнялись как старые друзья, тепло, искренне.

Ефим первый вышел из комнаты и, идя по коридору, думал, как тяжело здесь Назару, но все-таки он молодец — не сломался, выжил, в авторитете и держится молодцом… да вот только изжить из себя эту заразу не может… Но Ефим знал, что нет у него оснований предъяву другу кинуть, и поэтому смолчал сейчас и будет молчать потом.

* * *

В этот вечер Алешка опять смотрел телевизор. В последний месяц он открыл для себя, что, оказывается, телевизор — это не только три канала телепередач, которые он знал еще с детства — это первый канал, четвертый и еще образовательный канал — Российские университеты, вот и все. Больше его бабушка ничего не смотрела, да и их старенький телевизор ничего другого не показывал. Будучи маленьким, он с удовольствием смотрел по телевизору мультики про Чебурашку и крокодила Гену, и еще ему нравился кот Леопольд и Карлсон с пропеллером. Когда он повзрослел, стало некогда смотреть телевизор, да и неинтересно это было. А вот сейчас, когда Гавр показал Алешке, как пользоваться пультом и что в этом красивом большом черном ящике, стоящем на невысоком столике, при включении можно найти столько всего. Вот Алешка и открыл для себя столько нового и интересного. Но это поначалу, а потом он, долго листая множество каналов, нашел для себя Евроспорт.

Он и не подозревал, что в мире так интересуются спортом, в том числе и конным. По спутниковому НТВ на канале Евроспорт часто показывали соревнования по конному спорту. Теперь Алешка покупал специальный журнал, где была программа этого канала, и ручкой отмечал для себя время трансляции соревнований. Там, конечно, еще показывали и выездку, и троеборье, и даже соревнования по драйвингу. Но не мог же он теперь вообще не выходить из дома и все это смотреть? Вот и ограничил он себя только просмотром конкура. И здесь он впал сначала в эйфорию от увиденного, а потом чуть ли не в депрессию. Он впервые видел, как настоящие спортсмены выступают на такого рода соревнованиях, где призовой фонд составлял десятки тысяч долларов, а не как в России, где призовые состояли из грамоты и медали, и еще давали мизерное вознаграждение, которого хватало лишь на покупку шоколадки.

Его поражало в этих соревнованиях все: и сами спортсмены, с таким мастерством заводящие лошадь на препятствие, и сами лошади с великолепной техникой прыжка, и соревнования, где все трибуны были переполнены зрителями. Это не наши соревнования, где на полупустых трибунах в основном сидят родители или друзья тех, кто в этих соревнованиях участвовал.

Вот все это Алешка и смотрел, буквально с открытым ртом, так что даже иногда и не замечал прихода Гавра. Он был весь там, в этой атмосфере спорта, в пылу борьбы и победы.

Гавр снисходительно относился к его увлечению, тем более что готовить парень при этом не забывал, ну а разогреть приготовленное Гавр мог и сам. Он сначала даже поразился удивлению Лекса при виде пульта от телевизора, а потом и от того, что с помощью этого пульта можно увидеть. Как папуасы, которые впервые видели европейцев, так и Лекс смотрел на все это, что Гавр даже не знал — смеяться ему над этим или огорчаться такой дикости человека, живущего рядом с ним. Но вот только парень был опять так честен в своем неведении и так простодушно-наивен, что глубоко внутри у него снова что то екнуло и сжалось. Он подавил в себе это и сухо объяснил, как пользоваться пультом. И вот теперь, приходя домой, он заставал Лекса чуть ли не в состоянии транса перед экраном телевизора. И сколько бы раз Гавр ни заглядывал в этот экран, чтобы увидеть, что смотрит Лекс, там всегда было одно и тоже — лошади. Для него они все были едины. Хотя потом, когда он сам начинал спрашивать парня об увиденном, тот с таким восторгом и так эмоционально начинал ему все это рассказывать, что Гавр не перебивая слушал его. Ему просто нравилось его слушать, хотя он так и ничего не понимал в этом конном спорте.

После того памятного случая с конной шерстью в стиральной машинке, больше ничего подобного не случалось. Наверное, Лекс действительно слушался его во всем, или наказание за этот поступок так на него подействовало? Хотя, это наказание понравилось им обоим. Они долго потом лежали, обессиленные и удовлетворенные, и так и заснули, обнявшись…

На улице в этот вечер было снежно. Это первый снег, падающий на Москву в преддверии наступающей зимы, создал на дороге пробки из машин, и поэтому Гавр долго добирался до дома, толкаясь в этом хаосе. Хорошо, что он ездил с водителем — это давало возможность созерцать падающий снег и вечерние улицы Москвы. Он смотрел на красоту снежинок и то, как преображается все вокруг из уныло-серого пейзажа в искристо-белый.

Гавр уже не в первый раз ловил себя на мысли, что ему вдруг стало здесь нравиться, и мысли о возвращении в Лондон уже не так часто посещали его. Ему стала нравиться Москва, ее энергетика, движение, люди, улицы, дома. Он не знал, когда, в какой миг в нем произошли эти перемены, или, возможно, они происходили незаметно, и вот он уже совсем по-другому на все это смотрит… или это произошло из-за того, что теперь есть тот, к кому хочется возвращаться после работы…

Гавр зло нахмурился и отвернулся от снежинок за окном. Он знал, что не должен позволять себе это чувствовать. Знал, да вот только не мог ничего с этим поделать. И опять мысль о том, что сейчас он наиграется своим призом, а потом растопчет его, и это помогало ему оправдать эти эмоции.

Зайдя в квартиру, он опять застал парня напротив телевизора, да вот только лицо того было расстроенным, и Гавру даже показалось, что он видит блеск слезинок в уголках его глаз. И опять внутри него так болезненно все сжалось. Он подошел к Лексу и, присев рядом с ним, обнял его за плечи.

— Привет.

Гавр прикоснулся губами к его губам, чувствуя солоноватый привкус. Значит он не ошибся, парень плакал. — У тебя что-то случилось?

Алешка отвернулся от Гавра, и перед его глазами опять пронеслись события сегодняшнего дня. Он сегодня, как обычно, приехал на ипподром и, зайдя в конюшню, уже хотел идти переодеваться, но в проходе конюшни стоял Петрович. Видя его, Алешка почувствовал себя виноватым, как будто он своровал что-то или совершил очень нехороший поступок. Именно так на него смотрел его тренер — с укором и презрением. Но ведь он же ничего плохого не совершал…

Алешка медленно приблизился к Петровичу, уже готовясь к худшему.

— Тебе лучше поискать другую конюшню, — произнес Петрович, не смотря ему в глаза, — и как можно быстрее. Разницу за постой коней я тебе верну. Когда ты сможешь забрать отсюда коней?

Алешка растерялся. Он не понимал, что происходит.

— Что я сделал не так? Почему вы выгоняете меня?

— Пидоров не терплю, — эти слова прозвучали из уст Петровича, как плевок в лицо Алешке. — Я все не верил этому. Думал, ошибаюсь — ну не можешь ты быть таким… я ведь тебя еще мальцом помню, как ты ко мне пришел… как навоз греб… как я тебя на лошадь посадил и учил всему, и как радовался, видя, что дано тебе прыгать… Но вот ошибся я… Видеть тебя не хочу. Забирай своих коней, шмотки и проваливай на все четыре стороны. Если бы не кони, выставил бы тебя отсюда прямо сейчас.

Петрович развернулся и, зайдя в каптерку, хлопнул дверью. Алешка так и стоял, лишь чувствуя, как глаза застилают слезы, но он старался сдержать их и поэтому больно сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони.

Мимо него прошла Маха, даже не повернув головы в его сторону. Лешке показалось, что его уже нет, не существует.

— Маш, подожди… что случилось? Я не понимаю. Это сплетни из ЦСКА сюда дошли… но вы же в это не верили. Почему же сейчас поверили?

— Дураки были, что не верили, — Машка обернулась и прожгла его презрительным взглядом. — А сейчас только слепой не видит, кто ты. Хорошо сосешь, Леха, вот на какие шмотки насосал. Каждый день в новом. И хахаля твоего видели, ничего так хахаль, — завистливо проговорила Машка и, повернувшись, пошла в сторону амуничника.

Услышав это от Машки и осознав весь масштаб произошедшего, Алешка побрел к выходу из конюшни. У него даже не было моральных сил дойти до лошадей. Да и ничего с ними не будет, постоят. Тут-то их точно кормить будут. Петрович никогда лошадь не обидит, каким бы ни был хозяин этой лошади.

Он брел к платформе Беговая, даже не осознавая, зачем и куда идет. Наверное, по привычке. Ведь сколько уже раз в его жизни происходило такое, когда вот так он брел на эту платформу, а потом сидел на скамейке и смотрел, как приезжают и уезжают электрички.

Алешка понимал, что сейчас произошло в его жизни — сегодня последние в этом мире близкие люди отвернулись от него…

Так он и сидел на скамейке, разглядывая рельсы и людей на перроне. Только промерзнув, он очнулся и, нащупав в кармане пальто телефон, набрал номер водителя.

Вот это он и рассказал сейчас Гавру, чувствуя, как предательские слезы обиды опять катятся по его щекам.

Гавр притянул его к себе и обнял, и Алешка затих у него на груди. Ему стало тихо и спокойно, просто от обычного человеческого участия в своем горе.

Гавр гладил парня по голове, стараясь не думать о том, что опять это ненужное ему щемящие чувство в груди толкает его на такие поступки. Но ему почему-то так хотелось его обнять и, прижав к себе, просто сидеть и слышать, как стучит его сердце, так близко от его собственного.

— Я что-нибудь придумаю… Ты завтра дома побудь или к бабушке съезди, проведай ее. Хорошо? — Гавр отстранил от себя Лекса и заглянул в его глаза. — Пойдем поужинаем, ты ведь тоже не ел.

* * *

Через несколько дней Алешка переезжал с двумя конями на другую конюшню. Да не просто конюшню — это был дорогой закрытый конно-спортивный комплекс для избранного круга, располагался он недалеко от Москвы, на Рублевском шоссе. Этот КСК посоветовал Гавру один из банкиров, когда тот стал расспрашивать в своем кругу о том, где в Москве богатые люди содержат своих лошадей. Тогда-то ему и сказали об этом клубе. Туда ездили покататься очень состоятельные люди и многие из них, покупая лошадей, содержали их там. Гавр был доволен собой, тем, что, совсем не разбираясь во всей этой конюшенной теме, он смог найти место, куда переставить коней Лекса. О том, что Вальхензее по сути его конь, он не стал говорить парню. Ему так было выгоднее, пусть Лекс содержит и его лошадь. Конечно, сейчас Гавр содержал и Лекса, и этих лошадей, но сути это не меняло: чем больше Гавр платил, тем больше Лекс ему был обязан. Конечно, стоимость содержания лошадей поразила Гавра — это были уже ощутимые суммы. Не то, чтобы они влияли на благосостояние Гавра, нет. Просто это были суммы, которые простой смертный не мог себе позволить тратить на лошадок, и это тоже радовало Гавра. Он объявил Лексу стоимость содержания его лошадей в этом клубе и насладился ужасом на лице парня. Лекс долго пытался отговорить его от таких затрат и говорил, что сам найдет конюшню, но Гавр был непреклонен. Ему было нужно, чтобы парень все глубже и глубже завязал в зависимости от него во всем. И, конечно, денежный долг лучше всего заставлял человека чувствовать свою зависимость и подчиняться. А в этом и был план Гавра. Ему нужно было полное подчинение парня, чтобы потом осуществить месть.

Увидев Конный клуб, куда он приехал с конями и всей их амуницией, Лешка сначала даже обомлел, а потом пришел в восторг от всего, что его окружало. Это был настоящий Конный клуб, такой, который должен быть, какой он себе представлял, какой видел по телевизору в программе Евроспорт. Конюшня на ипподроме по сравнению с ним была убога и вообще не отвечала никаким требованиям. Другое дело — здесь. Территория клуба была огромна: кроме построек конюшни, манежа и административных зданий, здесь еще было место на большой плац и множество левад, в которых гуляли лошади. Сама конюшня была отремонтирована и смотрелась что снаружи, что изнутри по-европейски, именно так, как он видел по телевизору. Из конюшни асфальтированные дорожки вели в манеж с таким хорошим грунтом, что Лешка даже взял горсточку в руку, понимая, что на таком грунте ноги лошади будут в сто раз лучше сохраняться от нагрузок при прыжках. Еще там был солярий для лошадей. Именно солярий. Он висел в специальном боксе, куда, заведя лошадь, ставили ее, и лампы грели ее спину. И, конечно, там была водилка для лошадей. Это вообще было чудом, о котором можно было только мечтать. В такую водилку можно было поставить сразу несколько коней, и они шагали по кругу, а можно было и поставить на ускорение, и тогда лошади в ней бежали рысью. То есть здесь было сделано все для правильного тренинга лошади и комфортной работы людей с лошадью.

Целую неделю, каждый вечер Алешка взахлеб рассказывал Гавру, как там здорово и как ему все нравится. Гавр видел светящиеся восторгом глаза парня и чувствовал себя предателем. Это паскудное чувство, оно было в его душе, а ведь он верил, что в нем нет ничего человеческого и все эти лишние чувства он изжил из себя. Да вот только он ошибся, и теперь ему было погано от себя и от того, что он врет и себе, и ему. Только вот глаза Лекса не были ложью, и сам он был таким настоящим, неподдельным с его искренними чувствами. Его искренняя радость, детская непосредственность и неумение скрывать эмоции так подкупали, что Гавр терялся в этом. Теперь он понимал, почему Назар полюбил этого парня.

Вот так Гавр и жил, борясь с тем, что он чувствовал.

Алешка видел иногда, как Гавр менялся и становился другим, и ему казалось, что он чувствует фальшь… но он гнал от себя эти мысли, ему было за них стыдно. Как он вообще может плохо думать о человеке, который столько для него делает и который его любит? Ведь Леша помнил, как тогда Гавр признался ему в любви. Поэтому странности Гавра он относил к его работе. Он понимал, что Гавр много работает, и все это сказывается на нем. Вот он какие деньги зарабатывает, что с легкостью оплачивает Лешкины увлечения спортом. И еще столько денег ему оставляет, чтобы он все для коней покупал, ну и для себя. И бабушку его содержит. Ее после обследования в Москве перевели в подмосковную клинику, так как врачи вынесли неутешительный диагноз, и Алешка понимал, что дома он не сможет обеспечить ей правильный медицинский уход. Бабушка была совсем плоха, практически парализована, редко приходила в себя и больше не узнавала его. Но она была жива, и для Алешки это было важно. Теперь он ездил к ней, в эту клинику, и видел, что у бабушки есть все самое лучшее, а больше уже никто ничего для нее сделать не может.

Так незаметно подкрался и декабрь, предвестник окончания года. Алешка, увлеченный новым этапом в своей жизни, и не заметил, что год идет к завершению. Он был счастлив опять окунуться в спорт, тренинг лошадей, работу с учениками, которые у него появились на новом месте, и свои спортивные достижения. У него были деньги на соревнования, и Лешка стал ездить по стартам на Вальхензее. Зяму он уже не брал под себя, оставляя его для учеников, которые тоже стали ездить на нем на соревнования, но по небольшим высотам.

Переезжая на эту конюшню, Алешка очень беспокоился о том, что и здесь о нем все будут говорить, обзывать его и отвергнут его, но Гавр, выслушав его опасения, лишь рассмеялся и сказал, что на этой конюшне нет быдла, которое недалеко по своему интеллекту и не может принять новое. На этой конной базе к нетрадиционным отношениям относятся лояльно, считая это вполне естественным явлением, так, как уже давно принято считать в Европе. Леша недоверчиво отнесся к словам Гавра и поэтому первое время держался отстраненно, как будто опять ожидая услышать в свой адрес обидные слова. Но постепенно, знакомясь с коллективом, он стал осознавать, что Гавр был прав. В этом КСК были еще ребята, которые, по Лешиным понятиям, вели себя странно. Эти парни ходили, покачивая бедрами, жеманно улыбались и кривлялись. Оказывается, такое поведение не только не отторгалось, а приветствовалось всеми, и здесь оно называлось "манерным". Для Алешки это было в диковинку, но потом он даже подружился с этими манерными ребятами. Они оказались в целом нормальными парнями и тоже были, как и он, увлечены конным спортом.

Постепенно он влился в коллектив и наконец перестал ощущать себя изгоем или прокаженным, как было на других конюшнях. Здесь даже родители его учеников лояльно относились к его ориентации. Хотя, вот его самого эта ориентация и коробила. Он вообще только здесь узнал это слово и его значение; он всегда считал себя нормальным, обычным, как все, а оказалось, что он другой. Но он смирился с этим и принял перемены, произошедшие в его жизни, еще раз придя к выводу, что он слабак и не в силах противостоять обстоятельствам. Он просто сломался и вот поэтому стал таким. Ему было тяжело и грустно от понимания этого, но сил на борьбу не было, да и смысла в этой борьбе он не видел. Он достаточно боролся, и ни к чему это не привело. Вот так он и жил.

* * *

В конце декабря на базе клуба проходили соревнования, посвященые предстоящим новогодним праздникам. Алеша принимал в них участие, он тщательно к ним подготовился на Вальхензее и подготовил двух своих учеников на Зацепе. В день соревнований приехал Гавр. Алешка даже растерялся, увидев его. Гавр сказал, что пойдет на трибуны и не станет ему мешать, а будет оттуда смотреть за происходящим на манеже.

Леша, идя в конюшню к лошадям, чувствовал радость от того, что в его жизни есть человек, которому действительно небезразлично то, что он делает. Хотя… Алешка вспомнил, как давно, как будто в другой жизни, Назар приехал с пацанами в Битцу и тоже с трибун смотрел, как он выступал на Вальхензее. От этих воспоминаний стало очень больно…

Алешка, зайдя в туалет, умыл лицо холодной водой и смотря на себя в зеркало произнес:

"Нет больше Назара, нет…"

Он знал, что должен жить дальше, и он был благодарен Гавру, что тот приехал.

На этих соревнованиях Алеша на Вальхензее занял третье место, а его два ученика, выступающие в другом маршруте на Зацепе, тоже вышли в пятерку лидеров. Лешку порадовали его ученики, и родители этих мальчиков потом буквально засыпали его комплиментами.

Домой они возвращались вдвоем в машине Гавра. Уже в машине Гавр стал целовать его губы, и Алеша знал, чем окончится этот вечер.

Дома их страсть уже ничем не сдерживалась. Гавр был настойчив, Леша подчинялся его воле, чувствуя, что ему это нравится, что ему хорошо, очень хорошо с этим человеком.

Потом они долго лежали на кровати, смотря в потолок, на блики света на нем. Вставать было лень, даже пойти в душ не хотелось, такая в теле была приятная усталость и нега. Гавр нащупал своей рукой ладонь парня и сжал ее. Ему было хорошо, тихо, спокойно и так уютно, что это пугало его.

Рука Лекса была теплой, мягкой, и, чувствуя ее, он переставал ощущать одиночество и пустоту. Вообще этот Лекс менял его мир, с ним он начинал все видеть по-другому. Человечнее как-то, хотя он и боялся в себе этой человечности, зная, что это лишнее, ненужное. Вот только сейчас он позволил себе быть обычным, как все — лежать и смотреть в потолок и чувствовать тепло того, с кем ему хорошо.

Еще он вспоминал Лекса на коне. Сегодня он впервые видел его верхом на лошади и был поражен увиденным. Вдруг этот Лекс, ничтожество, каким он его всегда считал, дешевка, официант из его клуба, любовник его врага, сегодня предстал перед ним совсем другим. Он смотрел, как Лекс, сидя на поражающем взгляд высоком вороном жеребце, с такой легкостью и изяществом ведет коня на препятствия и так бесстрашно взмывает на коне ввысь, преодолевая эти барьеры. У Гавра аж дыхание перехватывало, когда конь Лекса подходил к барьеру, а потом вся эта огромная черная махина как пушинка взмывала в воздух и перелетала через барьер. А ведь это его конь, вернее его отца.

Только теперь Гавр понял слова, сказанные ему отцом, когда он спросил, для чего ему этот конь, и отец ответил — для души. Сколько же лет потребовалось Гавру, чтобы понять смысл этой фразы и чтобы самому ее осознать. Да, эта лошадь для души…

Лекс пошевелился и, приподнявшись на локте, заглянул в его лицо. Гавр взглянул в глаза парня и замер, перестав дышать. Эти глаза, он такого никогда не видел, там была душа…

Алешка нежно провел подушечками пальцев по щеке мужчины, лежащего рядом с ним, и тихо произнес:

— Я люблю тебя.

Эти слова как будто перекрыли кислород, поступающий в его легкие, и Гавру стало нечем дышать. Это было так странно — вот так лежать и смотреть в глаза, где был теплый, мягкий свет, как будто он лился из самой души того, кто на него смотрел. И он утопал в этом свете и желал впитать его в себя, растворяясь в нем, ощущая это тепло и впуская его в свою душу, которая открылась этому живительному источнику чистой любви.

Гавр привстал и потянулся губами к губам, и с его губ уже хотели сорваться эти слова, то, что он никогда никому не говорил, так как сейчас это было правдой…

Но, он замер в миллиметре от его губ, чувствуя его дыхание, и отстранился…

Гавр перекатился на край кровати, затем сел, а потом, встав, пошел в душ, где долго стоял под струями практически холодной воды. Он хотел стать тем, кем он был всегда — бездушным подонком, который живет, перешагивая через вся и всех. Он хотел вернуться к своей цели и заставить себя помнить, кто есть этот Лекс — всего лишь любовник его врага, всего лишь рычаг для мести Назару. Этот парень никто и ничто, обычное быдло из низших слоев общества, официант и шлюха, дающая в зад всем, кто за это платит…

Выйдя из душа, Гавр уже знал, что он сделает. Он не стал ничего объяснять Лексу, да он и не должен. Гавр вызвал своего водителя, быстро собрал документы и минимум вещей и только потом, задержавшись в проеме двери спальни, произнес:

— На все Новогодние праздники я уезжаю в Майями. Деньги тебе я оставил, они на столе. Мой водитель так же будет возить тебя, куда ты скажешь. Увидимся в феврале.

Гавр развернулся и направился к выходу.

Алешка все это время так и сидел на кровати, натянув на себя одеяло. Его трясло; казалось, он не может согреться. Этот холод, он был внутри него, и ни тепло от батарей в квартире, ни одеяло не могли согреть его душу. Ему было холодно, очень холодно. Он не понимал, почему внутри него так все сжалось от боли и холода, который шел от Гавра. Он не понимал — почему? Что он сделал не так, что сказал… но ведь то, что он сказал, это шло из глубины его души. Он ведь не врал, он честно открыл свое сердце и сказал то, что было в нем… а теперь только тупая боль, и холод, и пустота квартиры. Так он и сидел до утра, кутаясь в одеяло и смотря на блики света на стене — от фонарей и фар редких машин за окном.

* * *

Солнечный Майами встретил Гавра как всегда хорошей погодой и толпами беззаботных людей, и он окунулся в эту жизнь с головой. Да так, что желание отрыва от действительности впервые в его жизни превратилось в цель забыть себя самого. И он самозабвенно стал идти к этой цели. Вечеринки с реками алкоголя и отвязного секса сливались в единый калейдоскоп безудержного веселья полуголых тел, грохота музыки и потом секса, где уже было неважно, кто и с кем. Его деньги позволяли ему такой отрыв, а его желание забыться толкало его на все большее безумство. Да вот только сколько бы он ни пил и как бы ни старался отвлечься на партнеров разных полов, возрастов и цвета кожи, но память опять возвращала его в спальню на Тверской, где Лекс произносил эти такие простые, давно избитые до оскомины слова: "Я люблю тебя…". И заглушить эти слова в своем сознание Гавр уже не мог ни чем. Хотя он должен был радоваться, ведь он сам хотел добиться любви этого парня, чтобы потом разрушить его. Ведь куда действеннее рушить жизнь человека, когда он тебя любит. Гавр это знал. И вот цель достигнута. Лекс произнес то, что он хотел услышать, да вот только эти слова как острый клинок вонзились в его сердце, а эти глаза, смотрящие на него, выпотрошили его душу, и он даже сейчас так и не может себя собрать. Почему же такое происходит? Почему он, никогда не верящий в любовь и всю эту романтическую чушь, теперь пытается унять боль в глубине себя и стать тем, кем он был до встречи с этим Лексом? Лекс… он ненавидел его, за эту его детскую непосредственность, за эти эмоции, которые он не мог скрыть в себе и они все читались на его лице; за его глаза, где было все слишком честно, где не было ни обмана, ни лжи. Вот за все это Гавр ненавидел его. Лекс разрушал его, разрушал его мир, разрушал его жизнь, его суть… и Гавр не мог победить это. Вот поэтому он и сбежал, чувствуя, что еще секунда там — и он бы произнес то, что готово было сорваться с его губ. Он бы ответил на любовь…

* * *

Новый год в солнечном Майами для Гавра прошел в пьяном угаре и смутном осознании себя и того, где он. Его сознание порой прояснялось, и тогда он помнил себя то в бассейне, то в клубе или в постели на ком-то; потом были провалы, и он ничего не помнил.

Когда алкоголь уже перестал брать, Гавр перешел на курение травы. Он не хотел наркотиков, он их боялся, боялся зависимости от них. Но сейчас страшнее для него была зависимость от того, чьи слова звучали в его ушах, и поэтому, поразмыслив, он решил, что пара затяжек травой — это не совсем наркотики. Теперь в его жизни были алкоголь, курение травы и секс. Все это слилось в единый поток веселья и времени, которое он уже не различал.

В какой-то из дней, в момент краткого мига прояснения сознания, Гавр взглянул на дату в мобильном телефоне и сфокусировал на ней взор. Телефон показывал двадцатое января две тысячи второго года. Эта дата отрезвила Гавра. Он встал с кровати и, перешагивая через голые тела, стал искать ванную, понимая, что он вообще не знает, где он находится, чей это дом, где его одежда и где здесь ванная.

Из этого дома он уехал на такси, чудом найдя свою одежду и бумажник с кредитками. Гавр знал, что пора завершать с отдыхом — дела в Москве никто не отменял, и его ждет бизнес, его круг друзей и его жизнь.

Так что оставшееся время до конца января он посвятил восстановлению своего здоровья. Он сдал анализы на всевозможные заболевания, лег на неделю в клинику, где его организм очистили от алкоголя и наркотиков. Затем, заселившись в тихий отель невдалеке от океана, проводил время в созерцании волн, здоровом питании и занятии спортом. В его сознании всплывали воспоминания его отрыва здесь, и он сам себе поражался — до чего он дошел? Одно его радовало — что хоть он не опустился до секса с животными и детьми, — так как он помнил, что вокруг него постоянно крутились разные личности, предлагавшие ему такого рода удовольствия. Еще он долго вспоминал свои секс-забавы, пытаясь восстановить в памяти не был ли он подмят под кого либо, но вроде и здесь его контроль даже в таком состоянии не подвел. Это Гавра порадовало, а когда пришли анализы из клиники, он вообще выдохнул с облегчением. Понятно, что трахался он всегда с резинкой, но это тоже не гарантировало стопроцентной безопасности. Так что только анализы вернули ему уверенность в том, что его отдых прошел без последствий.

О том, что его ждало в Москве, он не позволял себе думать. Вернее о том, кто его там ждал.

* * *

Перед самым Новым годом на конюшне, как всегда, лошадям сделали прививки. Алешка поприсутствовал при этом, оплатил прививки в ветстанцию и, разобрав амуницию, решил уже уходить домой. Но его позвали в комнату, где собирался коллектив для чаепития. Там сейчас был накрыт стол с тортами, салатами в пластиковых контейнерах из супермаркета и шампанским. Лешка не стал отказываться и отрываться от коллектива. Здесь, с этими людьми, он чувствовал себя хорошо, уютно, и поэтому с радостью пару часов посидел со всеми. Выпил бокал шампанского, поел салата и съел кусок торта. Потом все стали расходиться, и он тоже пошел к машине, чтобы водитель отвез его домой.

Только зайдя в квартиру, Алешка понял, что в этот Новый год он опять один. Сколько уже в его жизни было таких Новых годов, которые он встречал вот так. Наверное, он уже привык к одиночеству. Ему было грустно, пустота квартиры давила, и он, зайдя на кухню, сел на табуретку и замер, ощущая тишину вокруг себя.

Эту тишину нарушали только часы на стене. Они напоминали Алешке часы в их квартире, где он жил с бабушкой. Конечно, эти часы были другими, модными, современными, да разве в этом суть? Они так же отсчитывали время, и неважно, какими они были внешне, время от этого не меняло своей сути, как не менялась и суть его жизни. Его жизнь шла, а он все так же один сидит на кухне и ждет, когда наступит Новый год, и верит, что в Новом году все изменится и он будет счастлив…

Счастье — что это? Был ли он счастлив и какое счастье он ждет? Столько вопросов и столько ответов, да только какие из них правильные, он не знал, запутавшись во всем происходящем. Конечно, он был счастлив. Ведь в его жизни есть лошади и любимая работа, он с лошадьми. Поэтому он счастлив…

Алешка посмотрел на темноту коридора, которая вела в прихожую. Он вспомнил, как когда-то давно так же сидел и ждал, что в дверь позвонят, и придет "он", и тогда в этот новогодний праздник Алешка не будет одинок, он будет с ним… с Назаром. От этого имени, всплывшего в его сознании, он вздрогнул. Память моментально изъяла из спрятанных уголков все воспоминания о нем, и все это было так ярко, будто совсем еще недавно. А ведь столько прошло времени, столько всего произошло. Теперь Назар стал другим, да и он сам, ведь он же признался Гавру в любви.

Алеша задумался над тем, что произошло в его жизни. Он сам признался в любви парню, вернее, мужчине, который на девять лет его старше. Как все это было странно, и еще недавно Леша бы и не поверил в такое. Неужели он врал Гавру? Нет, не врал. Это признание шло из глубины его сердца, из его души… Гавр, он так резко ворвался в его жизнь и стал для него всем — опорой, поддержкой, единственным близким человеком, которому можно излить душу. Ведь так и было все это время, и если бы не Гавр, он бы не выжил и не справился со всеми трудностями, навалившимися на него. И то, что Гавр за все это хотел получить взамен, разве это так важно… тем более это естественно. Гавр взрослый и, давая все Лешке, неужели он стал бы это делать бескорыстно, не прося что-то для себя? Хотя, вот в его жизни был Назар, и тот никогда ничего не просил взамен… Алеша понимал, что запутался во всем этом. Он так и не понял тогда Назара, почему он все это для него делал, и не понял сейчас, почему он отвернулся от него… Так же он не понимает Гавра, который признался ему в любви первым, да вот только все время Алешка чувствовал между ними незримый барьер, через который он так и не смог пробиться, и ему казалось, что Гавр сам не хочет убирать этот барьер между ними. И еще Алешка просто чувствовал неправду во всем, что было между ними. И он не понимал, почему вдруг Гавр взял и уехал после его признания, этим сделав ему так больно…

А еще он не понимал себя, своих чувств к Гавру, хотя он не врал, говоря, что любит его, ведь он так ему благодарен за все, что тот для него сделал. Да, раньше он и не знал, что может быть любовь между мужчинами. Он-то думал, что любить можно только девушек. А теперь понимал, что в этом мире все неоднозначно, и может случиться так, что мужчина полюбит другого мужчину…

Яркая, как вспышка молнии, разгадка пронеслась в его сознании… Назар. Это имя запульсировало у него в голове, принося боль и открывая для него то, что он до сих пор не понимал. Ведь все эти годы он любил его, он любил Назара, он любит его и сейчас.

Загрузка...