Жена моего мужа

Глава 36 ЛЮСИ

Пятница, 10 ноября 2006 года

Прошлой ночью я опять спала в свободной комнате. Я приехала домой только в четыре утра и не хотела разбудить Питера или побеспокоить Ориол. Утром я проигнорировала все призывы вставать и держала голову в безопасности под подушкой до тех пор, пока не услышала, что Питер ушел на работу, а Ева с Ориол отправились в школу. Только когда звук их шагов замер вдали, я рискнула пошевелиться.

Волны тошноты захлестывали меня. Я успела добежать до ванной, но, к сожалению, не до туалета, прежде чем меня вырвало. Моя уютная ванная в минималистском стиле Филиппа Старка с рассеянным светом и мозаичными плитками венецианского стекла тотчас же превратилась в нечто ужасное, достойное стать сценой из фильма Тарантино. Я тщательно удалила остатки вчерашнего праздника, залившие пол моей ванной, а также мою жизнь, затряслась и заплакала.

Я приняла душ, но запах грязи вчерашней ночи, казалось, прилип ко мне. Я рассчитывала, что Ева вернется из супермаркета по крайней мере через полтора часа, а если она передумает и на всех нарах примчится домой? Не могу рисковать наткнуться на нее. Не хочу никого видеть. Я послала сообщение Джулии, что беру выходной, так как знаю, что, если попрошу у Ралфа отпустить меня по болезни, это вызовет массу вопросов, а мне этого совершенно не хочется. Я схватила пальто, сумочку, солнечные очки и вышла из дома.

Сегодня серый, тусклый день, и солнечные очки совершенно не нужны, но мне необходимо спрятаться за ними. Как я могла совершить такую глупость? Мне казалось, что всю свою жизнь я держала под полным контролем и себя, и свое окружение и в собственных действиях руководствовалась только умом и рационализмом. Я не приняла ни единого глупого, вызванного сиюминутным желанием решения и никогда не вынашивала тайных саморазрушительных импульсов, но сейчас совершенно неожиданно я все сама себе изгадила.

Все.

Всю свою жизнь.

Нет! Нет, не может быть. Я не позволю. Главное — не впадать в панику. Я принимаю решение сесть в метро. Обычно я избегаю общественного транспорта, но сегодня мне это подойдет. Я сижу, выделяя через поры алкоголь, вместе с другими беспечными лондонскими неудачниками и вполне вписываюсь в их общество.

Я не обратила внимания, на какой станции вышла.

Я все утро скитаюсь по Лондону, ощущая себя и раскаявшейся, и бунтующей одновременно. Я говорю себе, что это Питер довел меня до этого. У меня не было выбора. Он игнорировал меня в течение нескольких месяцев. Но даже сама не верю себе. Я знаю, что выбор у меня всегда был. И никто никогда не заставлял меня что-либо сделать. Я чувствовала себя ужасно — ощущала себя дешевкой, которую использовали и погубили, словно героиня девятнадцатого века, по-настоящему испорченная, опустошенная, потерпевшая крушение и ставшая настоящим отребьем. Я никогда не верила в нечто подобное. До сегодняшнего дня.

Я обнаруживаю, что Лондон представляет собой серию картин, послуживших фоном для различных эпизодов моей жизни. Словно читая открывшиеся передо мной старые дневники, я постоянно наталкиваюсь то на какие-то особенные лестницы, то на определенный магазин, то на статую, сыгравшие какую-то роль в определенные моменты моей жизни.

Вижу антикварный магазин, в котором покупала свадебный подарок Питеру и Роуз — вазу, которая сейчас стоит на подоконнике в нашем нижнем гардеробе. Странно, но Роуз не захотела оставить ее у себя, когда стали делить имущество, как бы дорого она ни стоила, Роуз сочла ее бесполезной. Я тоже ее ненавижу.

А теперь я вижу «Винтаж-Хаус», где когда-то купила Питеру бутылочку эля, стоившую более четырехсот фунтов. Наталкиваюсь на магазин «Все для левшей», где мы когда-то смеялись до хрипоты над причудливыми товарами. Он купил мне часы для левшей, хотя я правша.

Я замедляю шаг перед «Сотеран» на Саквилл-стрит, старейшим антикварным букинистическим магазином Британии. Это место напоминает мне о Конни, о той другой Конни, не похожей на ту уверенную женщину, какой она стала сейчас, а о бедной отчаявшейся Конни, погрязшей в романе, не имевшем будущего. Она попросила меня помочь ей отыскать здесь какой-нибудь поэтический сборник для своего любовника, это было здесь миллион лет назад. Я помню энергию и гибельную решимость, охватившую ее тогда. А теперь не могу представить себе Конни изменяющей своему мужу. Это так же нелепо, как… ну, если бы изменила я. Мне так хорошо запомнился тот день, когда мы с Конни ходили по магазинам, потому что вечером я встретилась с Питером, и он пообещал мне оставить Роуз ради меня.

Я поднимаю глаза, вижу львов Пикадилли и думаю, что отныне они станут ассоциироваться для меня с моим предательством. Наконец я захожу в Национальную портретную галерею.

В декабре 1999 года мы с Питером встретились на ее ступенях в канун Рождества, чтобы украдкой обменяться подарками. Он купил мне бриллиантовые сережки. Не помню, что купила я, знаю только — это был недорогой подарок. Я намеренно выбрала его, потому что полагала, что он тоже подарит мне какой-то сувенир, и мне не хотелось ставить его в неловкое положение. Дни рождения и Рождество — сложное время для любовниц.

В действительности мы встречали Рождество в его доме вместе с Роуз. Я была одной из их многочисленных гостей. Те отвратительные дни двуличности были ужасно неприятными. Конечно, я не могла гордиться такой ситуацией, когда мне приходилось делить его с другой. Тогда я жаждала только одного — заполучить его для себя. Но когда же все так осложнилось? Когда я все так осложнила?

Я так долго мечтала заполучить его — с той самой минуты, как впервые увидела его, когда он приехал вместе с Роуз навестить Дейзи в университете. Мы тогда были почти детьми. Как я могла поступить так глупо и рискнуть всем тем, над чем трудилась много лет? Чертова дура!

Оказавшись в галерее, я чувствую себя чуть лучше. Во-первых, здесь сухо, а кроме того, я обожаю ее чистые белые контуры и приличный сувенирный магазинчик.

Я пытаюсь восстановить в памяти события прошедшей ночи. Беспорядочные, но убийственные вспышки возникают в моем сознании, причиняя невыносимую боль… У него изо рта воняло несвежей пищей. Он был небрит, и его щетина царапала мне лицо и шею. У него толстые пальцы, которыми он хватал мои чулки, стаскивая их. Я поспешно вытираю рот — все еще ощущаю на своих губах привкус его грубых, неумелых поцелуев. Мне хочется отсечь их…

В состоянии похмелья я, похоже, не способна читать надписи и сажусь в лифт, который не останавливается в бельэтаже, где разместилась выставка, а доставляет меня прямо в тюдоровскую галерею.

Моя первая мысль — как выбраться отсюда? Я не вижу ни лифта, ни лестницы, ведущих вниз, и впадаю в панику. Чистые стены, кажется, смыкаются вокруг меня, и открытые пространства, которыми я наслаждалась, в одно мгновение исчезают. Мне нужно выбраться отсюда. Немедленно! Не хочу, чтобы эти мертвецы глазели на меня. Я испытываю смущение, когда эти суровые создания смотрят на меня своими маленькими и блестящими глазками-бусинками и как будто издеваются надо мной и осуждают меня за безрассудство. За мою неверность.

Я прислоняюсь к стене и жду, пока перестанет кружиться голова и восстановится дыхание, стараюсь часто и глубоко дышать. Возьми себя в руки, Люси. На этаже никого нет, кроме трех-четырех серьезных девочек, японских школьниц, которые вежливо делают вид, будто не замечают твоей неспособности ориентироваться.

Я снова смотрю на знакомые портреты, чтобы вновь открыть для себя то, что я, казалось, уже знала. Подобную технику я часто использую на работе. Наибольшей опасности подвергаются те маклеры, которые считают, что уже видели все, и перестают смотреть внимательно. Я всегда проявляю большее внимание и осторожность, на все готова смотреть как в первый раз, с новой точки зрения.

Говорят, портрет считается хорошим, если глаза натурщика повсюду следуют за зрителем. Если это действительно так, то все тюдоровские портреты следует оценить как изумительные, поскольку мне кажется, будто натурщики живые и пристально смотрят на меня. Несколько минут я стою перед портретом Генриха VIII, несомненно самого знаменитого из Тюдоров — по крайней мере, его многочисленные браки, если не что-либо иное, укрепили его дурную славу. Глаза Генриха VIII — свирепые щелочки, холодные и отталкивающие. Кажется, будто он насмехается надо мной, словно знает мою грязную тайну и даже знает, кого именно я пустила к себе между ног вчера ночью.

Что ж, рыбак рыбака видит издалека.

Один за другим я изучаю портреты его жен — преданных, обезглавленных, разведенных, покинутых. Бывало, что и жены предавали, и сейчас такое бывает. Где же прогресс?

Я качаю головой и, отметив, что, наверное, еще слишком пьяна, бреду дальше.

Шумные школьники заставляют меня отойти от портрета Генриха VIII, на котором он со своего смертного ложа указывает на сына. Этот гигант в последние минуты жизни кажется маленьким. Интересно, боялся ли он смерти после всех тех убийств, которые совершил? Стоило ли это того? Победы, поражения, браки, ошибки…

Я бросаю прощальный взгляд на портрет умирающего короля. При повторном взгляде меня вдруг осеняет мысль, прежде не приходившая в голову. Я рассматриваю вероятность того, что Генрих VIII, возможно, умирал не в сомнениях. Что, если он знал, абсолютно твердо знал, что его сын, а возможно, даже и дочери, несомненно, самое важное? Возможно. Вполне вероятно. Возможно, он умирал, веря, что его ненасытное желание произвести на свет и защитить наследника не было безумием, но было исполнено смысла. Маленький болезненный принц, возможно, был слишком слабым и едва ли имел какое-то значение для истории Англии, но для Генриха он был богом. И это, наверное, спасло его от безумия.

Какое огромное облегчение — верить во что-то так непоколебимо. В наши дни в Холланд-Парке не рубят голов, но, с другой стороны, и веру не так уж часто встретишь. Во что я верю? В себя? До вчерашнего дня я с уверенностью ответила бы «да», но теперь я вижу, что и я подвержена ошибкам. В Питера? Опять же до вчерашнего дня я стала бы утверждать, будто он смысл моего существования, но как такое возможно, если мы вечно рычим и огрызаемся друг на друга? Я не верю в Бога, но мне необходимо верить в нечто большее, чем кредитные карточки «Виза» и дизайнерская обувь. «Вог» не сможет быть моей библией всегда. Ориол?

Я украдкой бросаю взгляд на хохочущих промокших детей, и теперь они не раздражают меня. Я с неприкрытым любопытством наблюдаю, как они играют, пихают и толкают друг друга. Но на этот раз я не вижу беспорядка и не ощущаю раздражения. Напротив, я испытываю потрясение от их энергии, звучного смеха, от искренности их привязанностей и антипатий, и мне кажется, что они просто изумительные. Каждый из них. Изумительный.

У ребенка с Рейнджером на рюкзачке, у которого течет из носа, хорошие умные глаза. Девочка, постоянно почесывающая голову, кажется погруженной в размышления. Мальчишки, спорящие по поводу того, каких королей было больше — Генрихов или Георгов, кажутся очень смышлеными. Но вдруг меня осеняет: какими бы вдумчивыми, смышлеными и хорошими ни были эти дети, они не могут ответить на мои вопросы. А я не в состоянии ответить на их вопросы. Я с благодарностью мысленно посылаю воздушный поцелуй портрету Генриха и поспешно бросаюсь к двери.

Мне нужна моя дочь. Я хочу быть с Ориол.