Женщина Габриэля

Глава 12

Жесткая белая ткань упала на льняную простыню, которую Виктория подтыкала под матрац.

Озадаченная, она подняла ее.

Это был манжет мужской сорочки. Сквозь него проступали черные чернила.

Виктория перевернула манжет лицевой стороной вверх.

«Вечный голод женщины» — ударило ей в лицо.

Сердце бухнуло о ребра. Резко выпрямившись, Виктория выронила манжет.

Он спланировал вниз. Теплое дыхание защекотало сзади ей шею.

Она повернулась кругом.

Габриэль стоял всего в нескольких дюймах от нее. От него пахло холодным воздухом и лондонским туманом.

Яйца, ветчина и круассан, жадно съеденные Викторией раньше, поднялись к ее горлу.

— Я встречался с вашим бывшим нанимателем, мадемуазель Чайлдерс.

Встречался с ее бывшим нанимателем…

— Человек, который написал записку на манжете — не мой наниматель, — сухо ответила она.

— Au contraire,[18] мадемуазель. — Дыхание Габриэля слабо пахло корицей. — Питер Торнтон, действительно, был вашим нанимателем.

Был ее нанимателем?

Габриэль имел в виду, что Питер Торнтон был ее прежним нанимателем? Или, что он прежде был нанимателем Питером Торнтоном?

Габриэль убил его?

Виктория подняла руку к горлу. Под пальцами предупреждающе застучал пульс: смерть, опасность, желание.

— Как вы узнали, что имя моего прежнего нанимателя — Питер Торнтон?

— Я послал одного из моих людей по различным агентствам по трудоустройству. — Теплота дыхания Габриэля резко контрастировала с холодностью его глаз. — Он говорил им, что имел встречу с гувернанткой по имени Виктория Чайлдерс, которую решил нанять, но потерял ее адрес. В агенстве «Уэст Имплоймент» нашли ваше досье. У них не было вашего теперешнего адреса, но они надеялись, что вашему прежнему нанимателю он известен.

Восхищение Виктории соперничало с ее негодованием.

— Вы очень дотошны, сэр.

Пугающе дотошен.

Мужчина, который написал письма, мог бы брать у него уроки.

— Невежество убивает, мадемуазель, — тихо ответил Габриэль. — Так же действуют и тайны.

Он знал об ее отце. И о брате.

У Виктории больше не было тайн.

Одна мысль быстро следовала за другой.

Виктория никогда не видела почерка Питера Торнтона, но если это не он писал письма, то кто же? Одновременно ее осенило, что она никогда прежде не видела почерка сереброглазого, сереброволосого мужчины, стоящего перед ней.

Laissez le jeu commencer.

Давайте же начнем игру.

Но кто актеры?

Неожиданная боль сжала грудь Виктории.

Габриэль не доверял ей. Но она доверяла ему.

Она не будет бояться.

Уронив руку, Виктория расправила плечи; ее груди напряглись под шелковым узлом.

— Итак, вы снова считаете, что я сообщница того… того человека, который, как вы утверждаете, преследует вас.

Горячее дыхание обожгло ей щеку.

— А разве это не так? — легко спросил Габриэль.

Она почувствовала вкус корицы.

Ресницы Габриэля были слишком длинными, слишком густыми. Лицо — слишком красивым. Слишком безучастным.

В воздухе сохранился запах горелой шерсти.

Виктория была одета в покрывало с кровати. Даже если бы у нее было безопасное место, куда можно убежать, она не смогла бы. Он сжег ее платье.

Она оказалась в ловушке. С одной лишь правдой в качестве спасения.

Правда не спасла ее от увольнения шесть месяцев назад.

— Нет. — Виктория стиснула зубы. — Я не сообщница.

— Мужчина, который написал письма, знал, что вы носили шелковые панталоны, мадемуазель.

Питер Торнтон был единственным мужчиной, которого она знала, кто имел доступ к ее спальне и интимному одеянию.

Кто еще мог знать…

— Я продала все, кроме одной пары панталон, на Сент-Джайлс Стрит. — Виктория не отрывала взгляд от этих опасных серебряных глаз. — Любой, кто следовал за мной, мог зайти после этого в магазин и купить то, что я продала.

Мысль, что незнакомец следил за каждым ее шагом, не успокоила Викторию.

— Это возможно, — признал Габриэль.

Но маловероятно, сказали его серебряные глаза.

Она не будет умолять. Плакать.

Ей не причинит боли то, что неприкасаемый ангел не верит ей.

Виктория повыше вздернула подбородок.

— Я не буду жертвой.

Чернота его зрачков поглотила серебро радужек.

— Вы уже жертва, Виктория Чайлдерс.

Осознание своих голой груди и плеч над светло-синим шелковым покрывалом и наготы под ним проползло по коже Виктории.

Он был слишком близко, от его тела исходил слишком сильный жар.

Как он мог сомневаться в ней?

Он рассказывал ей… Говорил о своих потребностях…

— И чья же я жертва, сэр? — с вызовом спросила Виктория. — Вы говорите, что есть человек, который причинил бы мне боль; я не видела этого человека. Вы утверждаете, что защитите меня, но именно вы угрожаете мне. Чья же я жертва?

Ее душевная боль на миг отразилась в его пристальном взгляде. На смену ей пришел холодный расчет.

— Вас терроризирует мужчина, мадемуазель. — Сдобренный корицей жар овевал ее губы. — Однако вы не выдаете его имени. Почему?

— Я не знаю его имени, — упрямо повторила Виктория. В ее голосе было неприкрытое отчаяние.

— Вы сказали, что это Торнтон.

— Да, — выдавила она.

— Почему вы не сказали мне его имени?

Она облизнула губы, ощутив вкус корицы, вкус дыхания Габриэля.

— Потому что боялась.

Она все еще боялась.

— Чего, мадемуазель?

И его голос, и его дыхание были лаской. Холодность в его глазах замораживала ее ресницы.

— Я боялась, что вы найдете его, — сказала Виктория.

— Но я, действительно, нашел его.

— Я боялась, что вы будете разговаривать с ним.

— Я, действительно, разговаривал с ним.

Черные точки застилали взгляд Виктории.

— Я боялась, что он расскажет вам, кто я.

— Я знаю, кто вы.

— Вы не знаете, кто я! — выкрикнула она.

Он не опустил ресниц при ее вспышке — вспышке, которая снова доказала, что Виктория не была той женщиной, которой, как она всегда думала, является.

Спокойной. Рациональной.

Выше желаний плоти.

Темное знание блеснуло в глазах Габриэля.

— Я знаю вас, Виктория.

Он видел ее голое тело, сказали его глаза.

Габриэль знал размер ее грудей, узость ее бедер, изгиб ее ягодиц. Но он не знал ее.

— Что вы знаете обо мне?

— Я знаю, что вы наслаждаетесь ощущением шелка на вашей коже. — Его взгляд скользнул по ее голым плечам, поиграл с шелком, собранным в складке между грудями. — Я знаю, что вы храбрая. Я знаю, что вы преданная.

Его ресницы поднялись, серебряный взгляд пригвоздил ее.

— Я знаю, что вы собираетесь погубить меня.

Дыхание Виктории застряло в горле — или, возможно, это его дыхание забило ей горло.

— Я никогда не причинила бы вам боли.

— Я знаю и это.

— Откуда вы знаете?

— Из-за ваших глаз. — Глаза Габриэля потемнели, серебряный цвет стал серым. — Вы здесь из-за ваших глаз.

Она, должно быть, неправильно расслышала его.

— Прошу прощения?

— Мадам Рене сказала вам, что мы с Майклом — друзья.

Мыслям Виктории потребовалась секунда, чтобы переключиться с одного предмета на другой.

— Да. Она сказала, что между вами есть узы, которые ничто не сможет разрушить.

Кроме смерти…

— Когда нам было тринадцать, нас подобрала мадам в Париже. — Прошлое переполнило глаза Габриэля. — Она выучила нас быть шлюхами.

Шесть месяцев назад Виктория ужаснулась бы. За последние шесть месяцев она видела на улицах гораздо меньших мальчиков и девочек, предоставляющих свою плоть.

— Майкл. — Виктория тщательно формулировала следующий вопрос, боясь нарушить шаткое равновесие, снова установившееся между ними. — Он тоже был обучен угождать… мужчинам?

Лицо Габриэля осталось невозмутимым.

— Нет.

Виктория попыталась вообразить разновидность дружбы, которая могла вырасти между двумя мальчиками, обученными так по-разному.

— Не жалейте меня, мадемуазель, — резко сказал Габриэль.

— Я не жалею. — Горло Виктории напряглось. — Я думаю, что вам повезло иметь такого друга, как Майкл.

Друга, который понимал мальчика, которым Габриэль был, и мужчину, которым он стал.

На левой щеке Габриэля дернулся мускул.

— Вы здесь, потому что у вас глаза Майкла.

Виктория моргнула в замешательстве.

— У вашего друга синие глаза?

— У Майкла голодные глаза, мадемуазель. Цвет не имеет значения.

Голодные глаза…

Викторию бросило в жар.

— Я не… кокетка…

Она не завлекала последние шесть месяцев…

— Вы хотите быть любимой, мадемуазель.

Виктория прожила пять лет под опекой отца после ухода матери, обрушившегося, как снег на голову. Отец запрещал выражения эмоций, физические контакты, нежности.

Потребность женщины любить, неоднократно повторял он, есть женский грех.

— А это так дурно? — спросила Виктория, ее голос был эхом крика юной девушки. — Потребность любви — это грех?

— Шлюхи не могут позволить себе любить.

— Почему нет? Почему кто-то должен быть лишен простой привязанности?

Отдающее корицей сожаление мелькнуло в глазах Габриэля, серебряный цвет перешел в серый, серый — в серебряный.

— Я не способен любить женщину, мадемуазель.

Виктория выпрямилась в полный рост.

— Я не просила вашей любви, сэр.

— Я разделил с вами больше, чем когда-либо делил с кем-то еще…

— Спасибо…

— …но доверие дорого обходится.

Они всегда возвращались к одному человеку.

Виктория не могла сдержать гнева в голосе.

— Я не знаю, кто тот человек, которого вы ищете.

— Я знаю это.

Тогда почему он продолжает ее расспрашивать?

— Я не знаю, кто написал письма.

Запах корицы обдал ее щеку и губы.

— Тогда скажите мне что-нибудь, что вы знаете, мадемуазель.

Виктория не знала, как любить мужчину. Она не знала, как соблазнить мужчину.

— Я не могу представить, что знаю что-нибудь, представляющее для вас интерес, сэр, — сказала она. — Я гувернантка, а не… э-э…

Виктория запнулась.

— Шлюха? — цинично подсказал Габриэль.

— Я этого не говорила, — парировала она.

— Вы защищали меня перед мадам Рене, — неожиданно сказал он. Осторожность прорезалась в его голосе, затеняя глаза. — Почему?

Почему Виктория защищала мужчину, который то соблазнял, то угрожал ей?

— Потому что вы желаете, — сказала Виктория.

Несмотря на свое прошлое. Или благодаря ему.

Габриэль не отрицал своих желаний.

Сожаление блеснуло в его глазах.

— Если бы вы могли, мадемуазель, вы бы помогли мне?

Помочь неприкасаемому ангелу…

— Да.

Виктория помогла бы ему.

— У вас есть информация, в которой я нуждаюсь.

Снова он начинает…

Виктория открыла рот.

— Я хочу знать планировку дома Торнтона, — сказал Габриэль.

Ее рот захлопнулся.

— Что?

— Я хочу знать, в какой комнате спит миссис Питер Торнтон, — сказал он так, будто для мужчины было самой обычной вещью на свете попросить женщину, которую он похвалил за храбрость и преданность, сообщить ему информацию о спальных покоях другой женщины. — Я буду искать ее вне зависимости от того, дадите вы мне эту информацию или нет. Однако с этой информацией меньше вероятности, что я случайно кого-то удивлю.

И убью.

— Вы… ранили мистера Торнтона? — через силу спросила Виктория.

— Он жив, мадемуазель.

Пока.

Соблазнение.

Иллюзия доверия.

Рот Виктории сжался.

— Вы склоняете меня предоставить вам частные сведения.

— Нет, мадемуазель, я прошу вас доверять мне. Как я доверяю вам.

Каждый глоток воздуха, который вдыхала Виктория, был согрет дыханием Габриэля.

— Почему вы хотите посетить миссис Торнтон в ее спальне? Почему бы вам не выпить с ней чашечку чая? — рассудительно сказала Виктория. — Я уверена, она нашла бы вас весьма очаровательным.

Виктория испугалась, услышав нотки ревности в собственном голосе.

Миссис Торнтон была красивой женщиной. Ее светлые белокурые волосы блестели здоровым блеском, ее губы и руки не потрескались от холода, воды и солнца.

— Вас нанимала она, — загадочно отозвался Габриэль.

— Да, — кратко ответила Виктория. — Для хозяйки дома вполне обычно следить за наймом… — Виктория давно привыкла называть себя прислугой, так почему же замешкалась теперь? — …прислуги.

— Каков обычный срок службы гувернантки?

Виктория нахмурилась.

— Это зависит от нужд семьи и компетентности гувернантки.

— Госпожа Торнтон нанимает — и увольняет — двух-трех гувернанток в год. — Габриэль сделал паузу, следя за ее реакцией. — Каждый год.

Две-три гувернантки… Каждый год.

Габриэль не мог подразумевать того, о чем подумала Виктория.

— Это… ее дети избалованы. — Пенелопа, старшая, любила посплетничать; без сомнения, многим слугам это стоило их места. — Гувернантки часто ищут другое место.

Пристальный взгляд Габриэля был безжалостным; дыхание — ласково-соблазнительным.

— Вы не искали другого места, мадемуазель.

И как он узнал об этом?

— Я наводила справки.

Правда.

— Миссис Торнтон знала, что вы наводите справки?

— Я… — Виктория вспомнила миссис Торнтон, без предупреждения вторгшуюся в ее спальню однажды вечером незадолго до увольнения. Виктория тщательно изучала газету. — Возможно.

— Многие гувернантки не имеют дома и семьи.

Невозможно было превратно истолковать намеки Габриэля.

— И так как многие из нас бездомны, вы считаете, что госпожа Торнтон нанимает — и увольняет — гувернанток для какой-то низменной цели?

— Да, — прямо ответил он, наблюдая за ней…

— Вы думаете, что с теми другими гувернантками обходились точно так же, как и со мной?

— Возможно, — сказал Габриэль.

Но если это действительно так…

— Вы думаете, что мужчина, который писал мне письма, писал также письма другим гувернанткам.

Габриэль не ответил.

Ему не нужно было отвечать. Ответ был в его серебряных глазах.

У Виктории появилось ощущение, будто ее кожа превратилась в отдельное существо и теперь пытается сползти с нее.

— Вы думаете, что те другие гувернантки мертвы, — в нарастающем ужасе сказала она.

Тогда как Виктория все еще была жива. Спасенная упрямой независимостью.

Он невозмутимо оценивал ее реакцию; жар его тела не согревал ее.

— Конечно, мистер Торнтон знал бы, если его жена была соучастницей… — Виктория подавила панику, — …убийств.

— Ему нравится считать, что его жена — ревнивая женщина.

Виктория никогда не видела, чтобы миссис Торнтон выказывала какие-либо признаки ревности.

— Зачем бы ей… Какого бы удовольствия добилась женщина… Я видела почерк миссис Торнтон. — Сбивчивый голос Виктории нашел опору. — Это не она писала те записки.

Теплое, пахнущее корицей дыхание обдавало ее лицо.

— Значит, мы должны узнать, кто их писал.

Виктория могла доверять Габриэлю. Или могла сомневаться в нем.

Ее выбор…

— Откуда я знаю, что надпись на манжете — это не ваш почерк?

— Это легко доказуемо.

Как и причастность миссис Торнтон к мужчине, который ждал, что Виктория придет к нему ради пищи. Убежища. Наслаждения.

— Вы не причините вреда миссис Торнтон, — сказала Виктория. Но кого она убеждала?

— Я не буду убивать ее, — согласился Габриэль.

— Как вы… убедили мистера Торнтона встретиться с вами?

— Я встретил его в парке, вне дома.

Да, парк, окутанный туманом, был уединенным местечком.

— Миссис Торнтон по утрам ходит по магазинам, — поспешно предложила Виктория. — Возможно, вы могли бы перехватить ее тогда…

— Я видел гувернантку, которую они взяли вместо вас, мадемуазель, — со спокойной рассудительностью сказал Габриэль. — Возможно, они потеряют терпение с вами и сосредоточатся на ней.

И другая женщина падет жертвой манипуляций. Уволенная без рекомендаций. Понемногу умирающая каждый день от бедности и отчаяния.

Получающая письма, сулящие наслаждение и безопасность.

— Хорошо, — решительно сказала Виктория. — Я помогу вам.

— Merci, мадемуазель.

Без предупреждения Габриэль отстранился.

— Доверие, мадемуазель. — Теплое дуновение корицы сменилось резким запахом сожженной шерсти. — Мы оба должны доверять.

Виктория не позволит ему лгать ей.

— Однако вы не доверяете мне, сэр.

Капля лондонского тумана блестела на его плече.

— Возможно, я не доверяю сам себе.

— Не надо.

Протест вырвался прежде, чем Виктория смогла удержать его.

В камине потрескивали угли.

— Чего не надо? — тихо спросил Габриэль.

— Не соблазняйте меня иллюзией доверия.

Виктория хотела верить, что красивый мужчина, стоящий перед ней, находит ее привлекательной. Она хотела верить, что может доверять неприкасаемому ангелу.

Она хотела верить, что он не будет соблазнять ее словами лишь для того, чтобы заработать ее доверие.

Виктория остерегалась верить лишь потому, что ей этого хотелось.

— Вы думаете, человек, который написал письма, может вывести вас на человека, который вам нужен. — Она смело выдержала его пристальный взгляд. — Возможно, это так. Я сказала, что помогу вам, так что, пожалуйста, не лгите мне.

— Я не лгу.

Ему не нравилось, когда обыскивали его ящики; ему не нравилось, когда его называли лжецом…

— Есть много разновидностей лжи, сэр. — Виктория с вызовом вскинула подбородок. — Умалчивание — такая же ложь, как и увиливание.

— Я всегда плачу свои долги, мадемуазель.

Это был не тот ответ, которого она ожидала.

— Вы думаете, что в долгу у меня? — Виктория сглотнула. — И что вы можете возвратить его, говоря мне то, что, по вашему мнению, я хочу услышать?

— Да, — ответил он. — Я полагаю, что в долгу у вас, Виктория Чайлдерс.

— Почему?

— Я любил мужчину, мадемуазель. Если бы я не любил его, вас бы здесь не было.

Майкла. Избранного ангела.

— Вы любили его… как друга?

— Я любил его, как брата.

Виктория любила Дэвида,[19] как брата. Ее отец извратил ее невинную любовь и осквернил ее.

— В любви нет греха, — невольно возразила она.

— Да, мадемуазель, в любви нет греха, — твердо сказал Габриэль. — Грех есть в том, чтобы любить.

Такой мужчина, как он, не должен чувствовать так много боли.

Такую женщину, как она, это не должно заботить.

— Я хотела бы никогда не читать писем, — тихо сказала Виктория. — Я хотела бы никогда не узнать этой стороны моей личности.

Габриэль не двинулся; внезапно он показался на мили далеким.

— Вы хотели бы не желать ангела?

От правды было не скрыться.

— Нет. — К лучшему или к худшему, Виктория, действительно, желала Габриэля. — Нет, я не хотела бы этого.

У нее не было смелости спросить Габриэля, сожалеет ли он, что предложил за нее цену.

— Мадам Рене прислала вам кое-какую одежду, — внезапно сказал Габриэль, серебряные глаза были настороже.

Одежду.

Мадам Рене.

Виктория глубоко вздохнула.

Лишь ничтожные несколько часов прошли с тех пор, как Виктория стояла голой перед Габриэлем, в то время как мадам Рене снимала с нее мерки. Казалось, что с тех пор минуло несколько лет.

Габриэль приготовился к тому, что она отвергнет его одежду. Его личность. Его прошлое.

Выбор…

— Вы принесли эту одежду с собой наверх? — оживленно спросила Виктория.

— Нет.

Она уставилась на него.

— Тогда откуда вы знаете, что она здесь?

— Гастон сказал мне, что она прибыла, когда я вернулся. Я велел ему доставить ее наверх. Я слышал, как дверь открылась и закрылась несколько минут тому назад.

И не сказал ей.

Умалчивание Габриэля не загасило искру предвкушения. Зажав шелк обеими руками, Виктория вышла из спальни впереди него.

Набор белых коробок был сложен высокой горой на голубой кожаной кушетке — три длинных коробки с платьями, прямоугольные коробки покороче, три шляпных коробки. Четыре коробки с обувью. На коробках были отпечатаны лепестки роз.

У Виктории больше года не было нового платья. Она никогда не имела платья, сшитого на заказ.

Было непристойно получать легкомысленное удовольствие от дорогой одежды, когда на улицах столь многие имели так мало.

— Здесь слишком много коробок, — обвиняюще сказала она.

— Мадам Рене заверила меня, что у женщины никогда не бывает слишком много нарядов.

Неужели в голосе Габриэля была улыбка?

Виктория быстро взглянула на него — она видела, как его рот цинично изгибался, но никогда не видела, как он улыбался.

Сейчас он тоже не улыбался. Но в его глазах стояла улыбка.

Красивых серебряных глазах.

— Я верну вам деньги, — поспешно заверила она.

Его голос был легкой лаской.

— Возможно, мадемуазель, видеть ваше удовольствие — достаточное вознаграждение.

Ее желудок сделал кульбит.

— Вы флиртуете со мной, сэр?

— Нет, мадемуазель. — Улыбка покинула его глаза. — Я не флиртую.

— Но вы знаете, как? — спросила она, затаив дыхание.

— Да, я знаю как.

Флиртовать. Целоваться. Дарить наслаждение.

Но он не знал, как получать наслаждение.

— Что мне открыть первым? — спросила она. И осознала, что похожа на ребенка в предвкушении рождественских подарков.

Зашевелились слабые воспоминания. Любящих голосов и теплого смеха…

Звуков, знакомых одиннадцатилетней девочке, а не тридцатичетырехлетней женщине.

Воспоминания ушли так же быстро, как и пришли.

Габриэль жестом указал на кушетку.

— Какую коробку вы предпочитаете, мадемуазель.

Виктория неуверенно села; скрипнула кожа, зашелестел шелк. Она осторожно подхватила коробку с отпечатком розового лепестка.

Та оказалась на удивление тяжелой.

Виктория с любопытством подняла крышку.

Коробка была полна перчаток — шерстяных, кожаных, белых шелковых, длинных шелковых вечерних. Они были запачканы красными пятнами.

Кто-то пролил на них чернила.

Виктория нахмурилась.

Две черные кожаные перчатки были наполнены изнутри манекенами рук, как будто их выдернули из витрины.

До Виктории не сразу дошло, что руки в черных кожаных перчатках были не деревянными: они были сделаны из плоти и костей.

Это были человеческие руки. А красные чернила, запятнавшие перчатки, были человеческой кровью.