Глубинное течение

2

Весь день после обеда Рекс Рэнсом не мог отделаться от навязчивых мыслей, все снова и снова упорно возвращавшихся к семье Прентиса и к Фенеле в особенности.

Ему пришлось проехать почти двадцать миль до своего подразделения, расположившегося в соседнем графстве, и все это время по дороге туда и обратно перед мысленным взором майора стояло милое маленькое личико с большими темными глазами.

«Саймон Прентис… Саймон Прентис…» — словно заклинание твердил Рэнсом это имя, пытаясь поподробнее припомнить все слухи и сплетни о художнике, ходившие до войны. В памяти сохранилась масса каких-то обрывков разговоров, случайных событий и сцен, но в целом образ Саймона Прентиса так и не прояснился.

Само собой разумеется, живопись Саймона Рэнсом помнил прекрасно — настоящие шедевры, слишком талантливые, чтобы их можно было забыть.

С точки зрения бульварной прессы, Саймон ловко состряпал себе имя на смелых и довольно откровенных портретах рыжих женщин; однако знатоки искусства считали его, что называется, художником «от Бога», способным воплотить в своих работах все стороны жизни.

Взять хоть, к примеру, рабочие натюрморты — Рэкс Рэнсом припомнил один такой: накрытый закусочный столик перед окошком в Париже, а сквозь стекло виднеется дом напротив, весь в первых бледных проблесках весеннего солнца. Эффект от игры света и теней был просто потрясающим!

А вот еще одна работа, тоже пришедшая Рэнсому на ум: ворота монастыря в полдень. Ослепительный солнечный свет на серых камнях, которые, казалось, даже купаясь в горячих лучах, сохраняют суровость и холодную неприступность уединения проходящих веков — это было очень символично!

Нет сомнений: Саймон Прентис — это выдающийся талант своего времени, и майор был рад случаю познакомиться с ним. Кроме того, Рэнсому хотелось узнать историю принадлежащего ему портрета. Что же все-таки заставило женщину на картине смеяться?

Но, как ни спешил майор покинуть лагерь и вернуться в Фор-Гейбл, ему пришлось задержаться дольше обычного. Нашлась куча дел, за всем надо было проследить лично, а вдобавок места, предназначенные для размещения его людей, оказались пока еще не готовыми для жилья.

Но вот он наконец ведет машину по длинному неухоженному проселку, ведущему в Фор-Гейбл.

Сам дом стоял на вершине холма, с которого открывался вид на всю деревню. Задняя часть постройки пряталась под сенью густых деревьев — границы обширного лесного массива, тянувшегося на целые мили и почти со всех сторон окружавшего Уетерби-Корт, усадьбу сэра Николаса Коулби.

Майор заглушил мотор и взялся за чемоданы.

Он собирался приехать вместе с денщиком, но время совпадало с солдатским ужином, поэтому пришлось договориться, чтобы тот подъехал позже на велосипеде и занялся распаковкой вещей и прочим обустройством своего начальника.

— Дел там для тебя невпроворот, — объявил Рекс денщику. — У них в доме нет прислуги, да и вообще — мое вынужденное вторжение весьма в тягость для леди.

Майору показалось, что в глазах подчиненного промелькнуло с трудом скрываемое недовольство; впрочем, судить наверняка было трудно.

«Черт ленивый! — выругался про себя майор. — Ничего с ним не станется, попашет малость сверх положенного — не надорвется! Все равно целыми днями дурака валяет…»

Рэнсом знал, что начальство ждет от него жесткой дисциплины и строгости по отношению к подчиненным, и майор был к ним требователен ровно настолько, насколько и к себе самому; в сущности, по сравнению с ними ему иногда приходилось даже покруче.

Порой товарищи-офицеры удивлялись, где же скрыт источник неутомимой активности Рекса Рэнсома: молодой майор буквально оживал в работе и весь так и сиял, если удавалось найти себе еще какое-нибудь занятие, на первый взгляд даже и не очень-то нужное.

Более того, Рекс редко брал увольнительные, причем на отпуска другим, как правило, не скупился.

«Странный парень! — таков был общий приговор среди сослуживцев. — Безусловно, отличный парень, но ни с кем близко не сходится, вот уже шесть месяцев службы позади, а он все такой же замкнутый, как и в первые шесть дней!»

Если Рэнсом и был осведомлен о том, что говорят о нем за глаза, тем не менее все равно не проявлял ни малейшего желания завести близких друзей или завоевать дешевую популярность в своем кругу.

Действительно, он вел себя крайне сдержанно и несколько отстраненно с подчиненными ему офицерами, так что они относились к нему уважительно, но с прохладцей. В присутствии майора они редко развлекались или заводили беседы на более-менее интимные темы.

Характерно, что он и сам избегал вечеринок и старался отклонять приглашения под любым предлогом.

Было общеизвестно, что если предоставлялся благовидный предлог не идти в гости, никого при этом не обидев, то майор непременно использовал его.

Войдя в холл Фор-Гейбл, Рекс с неожиданным неудовольствием услыхал шум голосов и смех, доносящийся из большого помещения, которое Фенела отрекомендовала ему как мастерскую отца.

В глубине души он надеялся застать Фенелу одну и насладиться мирной вечерней беседой вдвоем, чтобы получше познакомиться с девушкой. И пока он стоял в нерешительности в сумраке холла, дверь мастерской распахнулась и оттуда выпорхнула прелестнейшая из девочек, когда-либо виденных им. Малышка чуть не сбила майора с ног, в темноте не сразу заметив присутствия постороннего.

— Ох, Боже мой! — воскликнула она.

И тут же удивление исчезло с ее лица, она приветливо протянула ладошку.

— А вы, наверно, майор Рэнсом, верно? — прощебетала она. — Фенела предупреждала о вашем приезде. А я — My.

Улыбка ее излучала приветливость и дружелюбие, но Рекс в ответ только стоял и глядел во все глаза на девочку, машинально пожимая протянутую ему ручку.

Вот уж вовсе не ожидал он встретить здесь нечто столь исключительное и прелестное, каким было представшее перед ним личико! Конечно, она еще всего лишь ребенок, да и слишком — чисто по-детски — пухленькая: этакий сытый, пушистый котенок…

«В свое время, — подумалось ему, — эта девочка превратится в сногсшибательную красавицу, просто глаз не отвести».

— Проходите, пожалуйста, — пригласила My. — Я сейчас как раз иду за стаканами, папа делает своей коронный коктейль!

— Твой папа дома?! — переспросил Рекс.

— Да, как раз к ленчу приехал, очень неожиданно. Пойдемте, я вас познакомлю.

Она ввела его в мастерскую под очередной взрыв смеха, раскатистый, самозабвенный хохот, обрушившийся на вошедших, словно штормовая волна.

Саймон стоял пред камином, широко расставив ноги, с бутылкой джина в одной руке и ручным миксером для коктейлей в другой.

На нем был идеального покроя темно-фиолетовый смокинг, подчеркивавший и без того широкий разворот плеч, а атласные лацканы составляли приятный контраст с золотистой кожей Прентиса. Что-то развеселило его, и он, закинув голову, заливисто хохотал.

Не успел Рекс войти в комнату, как сразу же ощутил, что Фенела тоже тут. Она сидела на ручке кресла, поближе к огню, и смотрела на отца снизу вверх с непроницаемым выражением лица, которое Рекс не мог разгадать.

И только когда майор уже вплотную приблизился к Саймону Прентису, приготовившему руку для дружеского рукопожатия, то заметил женщину, все это время находившуюся спиной к двери — сидевшую и, полуоткрыв красный рот, круглыми глазами вовсю смотревшую на Саймона Прентиса. Тонкие руки женщины, словно в приступе экстаза, обхватывали колени.

— Как поживаете, майор? — приветствовал гостя Саймон. — Дочь уже успела сообщить мне, что вы сделали нам честь, удостоив своим посещением наше скромное жилище! К сожалению, мы счастливы предложить лишь то, что сами имеем — а это, увы, совсем немного!

— Рекс, вот это встреча!

Рэнсом с трудом заставил себя обернуться на знакомый, старательно растягивавший слова голос.

— Как поживаешь, Илейн?

Интересно, заметил ли кто-нибудь из присутствовавших в комнате, что он даже не подал ей руки в знак приветствия?..

— О чем разговор! Как всегда — отлично, живу себе в свое удовольствие!

В голосе женщины звучали недобрые нотки, как будто она бросала гостю вызов.

— Так вы знакомы?! — изумился Саймон.

— О, да!

Рекс ответил довольно угрюмо, а Илейн подошла к Прентису и взяла его под руку.

— Саймон, милый, — заявила она, — кто же это только додумался когда-то сказать, что наш мир на удивление тесен? Этот мудрец был тысячу раз прав! И если раньше я сомневалась в подобной истине, то сейчас мои сомнения развеялись окончательно, потому что мы с Рексом старинные друзья и — давние враги, должна признаться, поскольку во время последней нашей встречи он высказал страстное пожелание никогда больше не видеть меня!

— Что ж, видно, его молитва не была услышана, — заметил Саймон. — Хотя с другой стороны, зная тебя, я глубоко убежден, что его желание имело под собой весьма веские основания!

Илейн невесело рассмеялась.

— И он так думал, — сказала она. — Видишь ли, он просто-напросто проинформировал меня о своем намерении развестись со мной.

Если Рекс Рэнсом и почувствовал некоторую неловкость, то не подал вида.

— Не думаю, Илейн, чтобы наши личные дела представляли какой-либо интерес для окружающих, — произнес он. — Кроме того, все это давным-давно отошло в прошлое. Если вы позволите, сэр, то перед обедом я хотел бы принять ванну.

— Конечно! — откликнулся Саймон. — Дорогу знаете? Наверх подниматься не надо, сразу сбоку от входной двери есть туалетная комната.

— Спасибо.

Рэнсом удалился, ступая неторопливо и уверенно. По выходе до него донесся визгливый, с истерическими нотками смех Илейн.

— Боже правый, Илейн! — обратился к ней художник. — Неужели стоило тащиться в такую даль, чтобы нос к носу столкнуться с твоим прошлым?

— Выходит, так, — отвечала та. — Ей-Богу, Саймон, уж где-где, но в этой глухой дыре я меньше всего ожидала встретить своего муженька! Думала, он все еще за границей. У него когда-то была ферма в Кении.

— Что ж, значит, он вернулся, — подытожил Саймон, — и гостит в моем доме. Видишь, Фенела, что бывает, когда пытаешься верой и правдой служить королю и Отечеству!

— Пойду, приготовлю обед, — сказала Фенела. — Мне коктейля не надо, не хочется.

И она тоже ушла, а Илейн проводила ее долгим взглядом, после чего обернулась к Саймону с какой-то подозрительно-глумливой усмешкой.

— Кажется, твоя дочь, Саймон, не очень-то меня жалует.

— Ну и хорошо, — пожал плечами Саймон. — Я не для того тебя сюда привез, чтобы ты с ней дружбу водила.

Что-то в его голосе подсказало Илейн, что разговор лучше не продолжать.

Прентис слегка потрепал ее по щеке и отвернулся. Илейн почувствовала себя неловко в этот момент, менее чем когда-либо понимая его состояние. Но прежде чем она успела что-нибудь выяснить, в дверь вошла My со стаканами в руках, а следом показался и Рекс.

— А вот и мы, — объявила My. — Прости, что задержалась, но удалось найти всего три.

— Рэнсом, хотите коктейль? — предложил Прентис.

— Спасибо.

Майор взял протянутый Саймоном стакан и понес его к камину, где сидела Илейн.

— Разрешите угостить?.. — сказал он с оттенком насмешливой вежливости.

На миг в ее взгляде вспыхнула застарелая вражда, впрочем, тут же сменившаяся любезной улыбкой.

— Спасибо, Рекс. Как в добрые старые времена, когда ты ухаживал за мной.

— Да уж, ты любишь, чтобы за тобой ухаживали, Илейн, — сказал тот в ответ.

Она заметила, что в тоне мужа нет и следа былой горечи, только спокойное удивление, и это взбесило ее больше, чем любые злобные выпады с его стороны.

Нет, после стольких лет положительно невыносимо видеть Рекса вот таким — столь неприступным, столь уверенным в себе, столь… — ох, она никак не могла подобрать подходящего определения!

Интересно, что у него на уме?

Помнит ли он ту дикую, безумную сцену, которую закатил ей, обнаружив ее измену? Она тогда думала, что настал ее последний час: верила, что Рекс готов на убийство.

Потом, после ухода мужа, она поняла, что живет под гнетом постоянного физического страха — боязни быть убитой, убитой человеком, который слишком сильно любил ее.

Каким же странным все это представляется сейчас, и как же глупо было с ее стороны позволить ему узнать правду! Потеряв мужа, она потеряла многое, очень многое… слишком многое.

Прежде всего, Рэнсом был богат, а за годы, последовавшие после разрыва с ним, ей не раз приходилось страдать от нищеты, отчего в душе постоянно разрастался страх перед будущим, когда красота ее увянет окончательно…

— О, сэр Николас — просто прелесть, он мне так понравился!

My сидела в постели, наблюдая, как раздевается Фенела, и выглядела, словно девчушка с обложки американского журнала, рекламирующего новую модель матрасов или постельных принадлежностей.

Белые подушки служили прекрасным фоном для живых красок ее личика, а нежная голубизна ночной рубашки (пускай и старенькой, застиранной) оттеняла белизну кожи и нежные, мягкие очертания тела подростка.

— Он ведет себя очень робко, — продолжала Фенела, — но его смущение вполне понятно: еще бы, против своей воли оказаться вдруг среди такой семейки, как наша — и более тяжкого испытания для порядочного мальчика и не придумаешь!

My засмеялась.

— А мне — честное слово! — было его страшно жаль, когда майор Рэнсом сказал: «Ну разумеется, здесь все ваши хорошие знакомые», а он вынужден был признаться, что вообще никого из нас не знает!

— Бедный сэр Николас! — вздохнула Фенела. — Я уверена, что он незаслуженно обойден судьбой. Говорят, бедняга и пикнуть не смеет в присутствии своей матушки.

— Интересно, а он ей признался, что был у нас?

— Думаю, что нет.

Фенела поднялась из-за туалетного столика, выключила свет, широко распахнула окна и в темноте ощупью пробралась к своей постели.

— Ужасно поздно, — заметила она. — My, ты завтра не выспишься.

— Ерунда, — откликнулась My. — Мне давно уже не было так здорово… и вообще — ох! — я хотела о многом расспросить тебя.

— Давай отложим до завтра? — дипломатично предложила Фенела. — Я спать хочу. Спокойной ночи, моя хорошая.

— Спокойной ночи, Фенела.

My беспокойно поворочалась с боку на бок, и до Фенелы мгновенно донеслось ее ровное дыхание — сестра с ходу заснула крепким, безмятежным сном утомившегося ребенка.

Но, несмотря на благие намерения девушки, самой Фенеле не спалось. Она лежала, думала, вспоминала многочисленные события прошедшего дня.

Невольно перебирала в памяти весь разговор, слово за словом восстанавливая тот момент, когда заметила в дверях майора Рэнсома и услышала голос отца, обращающегося к постояльцу. А еще — когда она впервые увидела Илейн, такую красивую, утонченную и, тем не менее, откровенно холодную и враждебную. Просто не верится, что когда-то они с Рексом Рэнсомом могли быть мужем и женой!

И что это за странная игра случая — такая неожиданная и драматическая встреча!

Не в обиде ли Рекс Рэнсом на Саймона? Но Фенела знала ответ на этот вопрос уже прежде, чем задала его: трудно себе представить, чтобы человек вел себя более спокойно, раскованно и непринужденно-доброжелательно, чем майор Рэнсом на протяжении всего сегодняшнего вечера.

Сначала Фенела ожидала, что он будет отмалчиваться; вид у майора сначала был очень отчужденный, даже какой-то подавленный. Но за обедом майора как подменили.

Он смешил всех без передышки, даже Илейн не могла удержаться, хотя порой пыталась поддеть его кое-какими колкими замечаниями, скрытое значение которых было понятно лишь им двоим.

Но инстинктивно Фенела чувствовала, что Илейн так и не удалось уязвить человека, бывшего когда-то ее мужем.

Девушка перебирала в памяти прошлое Саймона — вереницу юных, пылких, чувственных рыжеволосых женщин, которые приходили и уходили одна за другой… «Какие же они все до смешного жалкие!» — подумалось Фенеле. Трудно было вспомнить какие-нибудь подробности, даже их имена: настоящий калейдоскоп рыжих голов, ловко подкрашенных темных теней или пунцовых губ на белой коже лиц, которые оказывались гораздо более выразительными на холсте, чем в реальной жизни.

Критики утверждали, что Саймон всегда приукрашивает свои модели, придавая им черты индивидуальности, которой на самом деле они были начисто лишены.

Но Илейн чем-то отличалась от них. Фенела инстинктивно почувствовала это даже после столь короткого знакомства. Впрочем, девушка все-таки не была уверена твердо, что выделила бы и ее из череды прочих, не окажись вдруг в доме дополнительного фактора в лице Рекса Рэнсома…

«Он мне нравится», — призналась она самой себе.

И внезапно приятная теплота разлилась по ее телу при воспоминании, как он улыбался ей, что говорил, весь вечер обращаясь, в сущности, к ней одной.

Мелочи, совсем пустяковые мелочи, настолько ничтожные, что удивительно, как это она с такой ясностью запомнила каждую из них! Каждое слово, каждую интонацию, с которой оно произносилось…

А еще она припомнила — вернее, все еще чувствовала — прикосновение его руки, уверенной, сильной, тяжелой, когда он желал ей спокойной ночи.

«И еще он добрый», — подумала Фенела.

Она вспомнила, как Рэнсом помог освоиться за столом юному сэру Николасу Коулби.

Ведь в самом деле, — вот так неожиданно очутиться в их доме, — это довольно неловкая ситуация для молодого человека.

Он пришел в точности, как и обещал, в обед, но из-за гвалта, стоявшего в мастерской, никто не услышал дверного колокольчика.

Вот и пришлось сэру Николасу дожидаться под дверью, пока Нэни, недовольная, что ее побеспокоили, медленно не спустилась из удаленных комнат вниз и не впустила гостя.

Она пригласила сэра Николаса войти и оставила стоять в холле, а сама в своей обычной резковатой манере рывком распахнула двери мастерской и отрывисто бросила: «Тут майора Рэнсома спрашивают».

Только Фенела, единственная из присутствующих, сразу же догадалась, кто пришел.

— Простите, майор, — сказала она, — я совсем забыла: сегодня днем заходил сэр Николас Коулби. Он очень хотел поговорить с вами и пообещал вернуться вечером.

— А! Я знаю, в чем дело, — сказал Рэнсом, поднимаясь с места. — Жаль, что заставил его дважды совершить нелегкую поездку.

Майор встал и подошел к двери.

— Обязательно проводите его в маленькую гостиную! — крикнула вслед Фенела.

Он ее уже не слышал и через минуту-другую ввел сэра Николаса в мастерскую.

Фенела терялась в догадках, как юноша воспримет свое появление в комнате, из которой его мать в ужасе бежала много лет назад, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

«Да уж… думаю, он не обманулся в своих ожиданиях!» — подумала Фенела, смерив взглядом Илейн, все еще наряженную в белое платье с глубочайшим вырезом, в котором она позировала Саймону. В ладонях Илейн сжимала, согревая, огромный фужер с бренди.

Саймон в этот момент вел спор на какую-то анатомическую тему, и несколько набросков обнаженных женщин валялись на софе рядом с ним, а он, полулежа, лениво посасывал сигару.

«Должно быть, со стороны мы кажемся страшно богемной компанией», — рассуждала Фенела, но вдруг до нее дошло, что сэр Николас действительно смотрел во все глаза… но только вовсе не на Илейн или Саймона, а на My!

«Еще бы, при первом же взгляде на нее просто дух захватывает!» — мысленно усмехнулась Фенела, хорошо зная, что сегодня My особенно принарядилась ради гостя — майора Рэнсома.

Посторонний за обедом — это же из ряда вон выходящее событие для Фор-Гейбл! По этому случаю на My красовалось модное зеленое бархатное платье; Фенела сшила его для сестры из каких-то портьер, в незапамятные времена служивших Саймону драпировками для картин.

Платье делало девочку взрослее, выше, стройнее, скрывая незрелую полноту, так что малышка My выглядела просто очаровательно.

После церемонии первого знакомства и заикающихся извинений сэра Николаса, атмосфера всеобщей неловкости постепенно развеялась и вскоре все уже дружно болтали, усевшись вокруг камина.

Саймон, у которого наступила одна из тех светлых минут, когда он был рад поразглагольствовать перед кем угодно — лишь бы слушали, ни разу не попытался спровоцировать собеседников на спор, как это обычно с ним случалось в разговорах с местными жителями.

«Ах, если бы так было всегда!» — поймала себя на заветной мысли Фенела.

Она взглянула на My, целиком увлеченную бурным разговором, и, услышав ее смех — такой звонкий и такой счастливо-заливистый, внезапно ощутила острый укол жалости и тревоги. Бедняжка My! Она всегда так не хотела смиряться с враждебным отношением окружающих…

Ах, как была бы счастлива My, родись она дочерью какого-нибудь всеми уважаемого сельского жителя! Приглашения на вечеринки, девичьи посиделки, местные соревнования по теннису!

Она бы могла копить понемногу и потом, к Охотничьему балу, сшить себе новое платье, а потом целый год томиться страстным ожиданием очередных каникул, которые можно будет провести на море или еще в каком-нибудь изумительном местечке, где всегда собирается молодежь из порядочных семей…

О, My сумела бы насладиться в полной мере каждой секундой такой жизни, не прося у судьбы большего, чем хороший юмор, доброта и внимание окружающих (ведь она так юна и отнюдь не лишена привлекательности!); а чего еще, спрашивается, желать девушке, как не прочного положения в узком дружеском кругу? В самом деле, как мало нужно для счастья, и вот именно этого-то, как назло, My никогда не видать!

Фенела невольно вздохнула в лад своим мыслям и немедленно услышала обращенный к ней вопрос Рекса Рэнсома:

— Что вас так беспокоит? Поделитесь со мной, пожалуйста. Знаете, говорят: «Ум хорошо, а два лучше…»

Фенела улыбнулась в ответ.

— Я представляла себе будущее.

— О, не слишком-то мудро, согласитесь!

— Вы и вправду так думаете? — недоверчиво переспросила Фенела. — А я-то думала, что вы чрезвычайно практичный человек, из тех, что всегда все планируют заранее и уж непременно страхуют свою жизнь.

— Неужели я действительно кажусь таким занудой? — воскликнул Рекс, заставив девушку взять свои слова обратно.

Первым засобирался домой сэр Николас Коулби, разрушив так славно засидевшуюся у огня компанию.

— Пожалуйста, прошу меня простить, — как всегда, смущенно запинаясь, проговорил он, — но, кажется, пора домой.

— О, мой мальчик, заходите еще, если будете рядом, когда заблагорассудится, — великодушно пригласил Саймон. — Мы всегда будем рады вас видеть!

— Как это любезно с вашей стороны, сэр…

— О, добро пожаловать, я очень люблю гостей. Тем более что здесь, в этой глуши, главная беда — жуткая скука.

— Рада, что ты отважился признать это, — не преминула вставить Илейн.

— Брось, тебе ли жаловаться! — оборвал ее Саймон. — Не успела приехать, как в первый же вечер в Фор-Гейбл пожаловали два чудесных молодых человека, — радуйся!

— Боюсь только, что Рекс не подходит ни под категорию «молодой», ни «чудесный», — опять не утерпела Илейн. — А вот сэр Николас, напротив — очень даже подходит.

И она протянула юноше руку, ослепив пленительной улыбкой и не менее чарующим взором.

Коулби распрощался за руку со всеми по очереди, заикаясь, пробормотал слова благодарности Фенеле, после чего Рекс Рэнсом проводил его до выходной двери.

— А теперь пора спать, — заявила Фенела, полагая, что строгость нужна ради блага самой My.

Не стоит ребенку зисиживаться допоздна… однако как тут уйдешь? Кажется, Саймон не шутил, когда протестующе завопил: «Глупости! Не так уж часто я приезжаю! К черту все правила и режим! Должны же быть исключения!»

— Ладно, если только утром ты обещаешь успокоить Нэни, — согласилась Фенела, — и не беситься, если твой завтрак будет готов не раньше полудня.

— Я сам о себе позабочусь, — пообещал Саймон, сделав вид, что обиделся на дружный хохот присутствующих.

— Ага, только дом опять не спали! — веселилась My. — Помнишь, как ты оставил на всю ночь кипятиться свои кисти, и как рассвирепела Нэни, обнаружив, что ты воспользовался ее кастрюлькой для молока?

В комнату вернулся Рекс Рэнсом и сел у огня.

— Весьма достойный молодой человек, — заметил он. — Он сделал все, что было в его силах, чтобы помочь мне, и даже больше, чем я просил.

— А я бы так хотела побывать в Уетерби-Корт! — неожиданно заявила My. — Наверно, это удивительный дом — страшно старинный!

— Разве вы никогда там не были? — удивился Рэнсом.

— Вряд ли нас когда-нибудь пригласят… — тоскливо ответила девочка.

— Но почему же? — опрометчиво вырвалось у Рекса.

Помявшись с минуту, My сказала-таки правду.

— Неужели не понятно? Здесь с нами никто не знается. Вот почему мои одноклассницы скорее умрут, чем пригласят меня в гости. Меня бы и из школы давно выгнали, да уж недолго учиться осталось. И, поверьте, для всех будет настоящий праздник, когда они наконец со мной распрощаются.

My говорила с неожиданной горечью, от которой щемило сердце. Наступило тяжелое молчание, потом Саймон, встав с софы и замерев перед огнем, сказал:

— Милое мое дитя, если ты собираешься огорчаться из-за любого слова, сказанного каждым придурком, то будешь крайне несчастна всю свою жизнь. Тебе выпала честь — да-да, именно честь! — родиться в образованной, интеллигентной семье! Чего же тебе еще?

— Много чего! — с жаром откликнулась My.

Тут Фенела подалась вперед и успокаивающе накрыла ладонью ручку My, стараясь остановить слова, готовые сорваться с губ сестры.

— Бесполезно, My, — сказала девушка. — Папа этого не выносит, только взбесишь его.

— Что ты мелешь чепуху! — сказал Саймон. — С чего это мне вдруг беситься, а? Пусть ребенок говорит, что вздумается!

Он был в самом лучшем расположении духа, но Фенела хорошо знала, как мало требуется, чтобы вывести его из себя и превратить спокойное добродушие в бешеную ярость. Фенела сплела свои пальцы с пальчиками My и многозначительно сжала их.

— Все нормально, Саймон, — сказала она. — Не обращай внимания, просто жизнь здесь у нас скучная и порой приедается. Лучше пойди скорее закончи свою новую картину. Может быть, тогда мы с My сможем прокатиться в Лондон.

Лежа в темноте, Фенела думала об Илейн. Несомненно, та была влюблена в Саймона, однако, поскольку ситуация такая случалась не впервой, то девушка очень надеялась, что Саймон не испытывает к своей подруге подлинного интереса.

Тем не менее за вечер случилось кое-что, заставившее Фенелу не на шутку задуматься.

Когда Илейн разгуливала по мастерской, один из браслетов с ее запястья упал на пол. Она подняла его, вскрикнув с досадой:

— Опять эта застежка, Саймон! Я же говорила тебе, что она слабая, а ты не захотел дожидаться, пока заменят!

Браслет был изумительный, Фенела заметила бриллианты и пару-другую маленьких, но отличных изумрудов, оправленных в платину. Некоторое время Фенела просто не находила себе места от гнева и забилась в дальний угол комнаты, чтобы унять свои чувства.

Так вот почему в последнее время Саймон прекратил посылать деньги! Вот почему они вынуждены были унижаться все больше и больше, выпрашивая кредиты в окрестных лавчонках… Вот почему Нэни сидит без жалованья и всем им приходится обходиться без приличной новой одежды, даже обувь купить они себе позволить не могут, даже чулки — а ведь это уж для них с My просто вещи первой необходимости!

Какое-то мгновение Фенела дрожала, готовая, как и My, разразиться яростной речью; но потом нечто тяжелое и решительное родилось в ее сознании и вытеснило последние крохи детского обожания и восторга перед отцом. Он перестал быть для нее чем-то вроде Бога, окруженного боязливым почитанием, а превратился в обычного человека.

«Я заставлю его закончить картину! — сказала сама себе Фенела. — И заберу все деньги для детей, все, до последнего пенни!»

— Слушай, там скандал назревает, — выпалила My, врываясь в комнату, где Фенела гладила белье.

— Скандал? — удивилась Фенела.

— Да, между Илейн и папой… Ох, прошу прощения, надо говорить «Саймон»! Правда, смешно звать его по имени? Мне все время кажется, что за такую наглость Нэни меня непременно в угол поставит или спать раньше времени отправит.

Фенела отставила утюг.

— Что значит — скандал? — переспросила она.

— Ну, только я хотела войти в мастерскую, как их услышала, — отвечала My. — Знаешь, по-моему, и тебе было слышно, как они сцепились. Ругаются, на чем свет стоит!

В голосе My звучало откровенное облегчение, но Фенела ответила как можно более укоризненно: «Надеюсь, ты ошиблась».

— Нет, нет, не ошиблась, и ты это сама знаешь! — заупрямилась My, усаживаясь на низкую скамеечку возле окна и поджимая под себя ноги. — Слушай, Фенела, что я решила!

— Ну, что?

Тон My сменился на крайне серьезный, но Фенела уже давно привыкла к внезапным переменам в настроении сестры.

— Когда я вырасту, — заявила My, — то выйду замуж за очень важного и всеми-всеми уважаемого человека: за кого-нибудь, вроде сэра Николаса Коулби. И никогда не допущу, чтобы мои дети знали в жизни подлости и унижения.

Фенела улыбнулась; она просто не смогла сдержать улыбки! У My была привычка изрекать самые избитые истины таким тоном, словно она лично только что открыла их.

— Что ж, намерения у тебя просто великолепные.

My быстро обернулась и впилась взглядом в сестру.

— Но это еще не все! — свирепо провозгласила она. — Я никогда не позову папу в гости — никогда! Я позабуду всех своих родных, кроме тебя Фенела: тебя я всегда буду любить, честное слово!

— Спасибо тебе огромное, но к тому времени ты и во мне, может быть, разочаруешься.

— Нет-нет, не разочаруюсь никогда! — с обожанием воскликнула My. — Но знаешь что, Фенела? Я боюсь…

— Чего?

— Что ты будешь смеяться надо мной.

— Не буду, обещаю, — сказала Фенела. — Истинный крест!

Это старинное словечко, когда-то впервые занесенное в дом Реймондом, прижилось и до сих пор бытовало среди них.

— Честное слово?

— Честное слово, — торжественно подтвердила Фенела.

— Ну, понимаешь… — пролепетала My, — я боюсь, что я вырасту человеком… ну-у… «дурного тона».

Только с большим трудом Фенеле удалось сдержать свое обещание и не расхохотаться. My говорила с убийственной серьезностью, но как же трудно было представить ее кем-то, кроме самой что ни на есть раскрасавицы! Однако с неожиданной болью душевной Фенела почувствовала, что именно имеет в виду My.

Многие ли женщины, из виденных ею за последние годы в их же собственном доме, были существами не «дурного тона»? А в школе девочка научилась понимать разницу между ними и матерями, и сестрами своих одноклассниц.

— Но, по-моему, тебе не о чем беспокоиться, — успокоила ее Фенела.

— Слушай, но ведь наша мама не была… — My замялась, — такой, как Илейн и все остальные, с которыми водится теперь Саймон?

— Точно знаю, что не была. Ты только взгляни на ее фотографии и на портреты, сделанные Саймоном!

С минуту сестры помолчали, вспоминая картину, которую любили больше всего, но которую Саймон просто не мог видеть.

Однажды они уже совсем было испугались, что Саймон ее продаст, да и Айниз ненавидела полотно со страшной силой, — впрочем, по совсем иной, чем их отец, причине. Вот Нэни и забрала портрет, повесила в своей собственной комнате — крохотной комнатушке наверху, в мансарде.

Она больше не спала там, проводя ночи у детей в спальне, но хранила в мансарде все свои личные вещи и «сокровища», собранные за долгие годы службы.

Дверь туда всегда была на замке, и хотя об этом вслух никогда не говорилось, но дети знали, что запирается она от их отца, на случай, если в припадке безумия он захочет забрать и уничтожить картину.

Полотно висело на единственной вертикальной стене комнатушки, отчего та казалась еще теснее, потому что по размерам картина явно не соответствовала помещению: рама всего на несколько дюймов не доставала до пола. И каждый раз, когда дети заходили в комнату, у них создавалось ощущение, что они вступают в святилище.

Саймон написал Эрлайн очень просто и — по сравнению с его обычной манерой — очень традиционно. В этой картине не было никаких тайн, никаких находок, кроме собственной души художника, ибо он писал женщину, которую любил.

Эрлайн сидела на травяной лужайке, на фоне довольно-таки символически изображенного дерева. Синева неба была едва намечена, потому что пространство картины заполнял солнечный свет, превращая все вокруг в ожившее золото.

Эрлайн слегка улыбалась, и в улыбке ее читались глубокий покой и счастье.

Детям всегда казалось, что она смотрит прямо на них, одаряя их материнской лаской и теплом, любовью и заботой, которой им всегда так не хватало за годы сиротства. Эрлайн была, несомненно, красива, но и Фенела, и My чувствовали, что дело не только в красоте — проступало в ее облике еще нечто: достоинство и благородство породы. Она в избытке обладала всеми свойствами, которые ее дети мечтали видеть в своих родителях, и которые, к их глубокому прискорбию, начисто отсутствовали в кругу, где вращался их отец.

Как будто прочитав мысли сестры, My вдруг сказала:

— Как ты думаешь, Фенела, когда кто-нибудь видит нас впервые и не знает о нас ничего — примет ли он нас за настоящих леди или нет?

— Примет, конечно — и сомневаться нечего! — уверенно ответила Фенела. Вопрос сестры ее встревожил — что за мысли побудили My задать его?

Сама Фенела тоже не раз в душе восставала против их отверженного положения среди людей, против отношения окружающих, но вслух выражать свой протест дано было только маленькой My, открыто высказывающей чувства, от которых страдала и Фенела, но о которых никогда не решалась говорить.

— Вот и хорошо! — просто отреагировала My.

— Тем более, что происхождение — это еще не все, — продолжала старшая сестра. — Очень важно, что ты сама из себя сделаешь.

— Ну да, вот Илейн, например, — проявив неожиданную догадливость, подхватила My.

— Допустим.

— Ох, я так надеюсь, что она у нас долго не задержится! — вырвалось у My.

Серьезность вдруг слетела с нее, и проказливая улыбка заплясала на губах девочки.

— А я слышала, как она ругалась на папу самыми последними словами! Кажется, она его жутко ненавидит.

— Ну, тогда остается только надеяться, что Саймон уже успел закончить свою картину, — заметила Фенела, теперь уже не на шутку обеспокоенная.

Накануне заезжал мистер Богис, трепещущий от волнения при одной мысли, что наконец-то после столь долгого и томительного перерыва в руки ему плывет картина работы самого Саймона!

— Ох, как же вы напоминаете вашу матушку! — воскликнул он, глядя на Фенелу перед тем, как поместиться у парадного крыльца в такси, которое должно было увезти его обратно на станцию.

— Вы не представляете, как я рада это слышать! Для меня ничего не может быть приятнее ваших слов, — отвечала Фенела. — Но чем же я так похожа?

— Вы унаследовали ее деловые качества, — признался мистер Богис, — она всегда брала на себя финансовую сторону… ну, скажем, деятельности вашего отца.

— Как только картина будет окончена, я вам позвоню, — пообещала Фенела.

— Не позволяйте никому прикасаться к ней или передвигать, пока не приедет мой человек и не упакует ее, — распорядился мистер Богис.

— Не волнуйтесь, глаз с нее не спущу! — заверила Фенела. — И еще одно, мистер Богис… остальную сумму вы ведь вышлете на мое имя, хорошо?

— Ну, если ваш отец будет не против… — с легким сомнением сказал мистер Богис, — хотя так не принято, честно говоря. Вот если вы сумеете получить от него письменное распоряжение на этот счет, то я был бы просто счастлив исполнить вашу просьбу!

— О, сделайте милость, мистер Богис! Вы же знаете моего отца!

— Да уж, знаю, что верно, то верно!

Фенеле почудилось, что мистер Богис бросил на нее взгляд, исполненный искренней симпатии, приподнял над седеющей головой старомодную фетровую шляпу и исчез в темной утробе не менее старомодного такси.

Девушка, все еще в душе опасавшаяся, что основную сумму за картину ей получить не удастся, тем не менее уже стала обладательницей аванса в пятьсот фунтов.

— Если только сумеем забрать и остальные деньги, — внезапно сказала Фенела, — то мы с тобой, My, съездим отдохнуть. Ну и что, что война? Какая разница!

Голос Фенелы звучал оптимистично, однако в душе ее затаился страх: а что, если картина вообще не будет завершена?

Волнение повлекло Фенелу к двери и заставило распахнуть ее. Девушка выглянула в коридор, прислушалась, но ничего не услышала.

— Сейчас они вроде успокоились, — сообщила она. — Похоже, ты все преувеличила.

— Да нет же, тебе говорю! — возмутилась My. — Илейн ругалась, как матрос! Сказать, что она говорила?

— Нет, лучше не надо, — решительно отказалась Фенела. — На твоем месте я бы немедленно забыла услышанное.

— Ничему новому для себя я от нее не научилась, не бойся! Ну не будь такой строгой, Фенела: порой слушаешь тебя — ну будто тетка престарелая какая-нибудь, лет шестидесяти трех, не меньше!

— Да откуда тебе знать, глупышка, как ведут себя престарелые тетушки?

— Как — откуда? Достаточно на других посмотреть, то есть на чужих теток! Слушай, Фенела, а ты когда-нибудь думала, как выглядят наши собственные родственники?

— Да, частенько, — чистосердечно призналась Фенела. — Но так ни до чего определенного и не додумалась.

— А я, знаешь, твердо решила — напишу им и попрошусь в гости, — заявила My.

— Ox, My, ни в коем случае! — всполошилась Фенела, цепенея от ужаса при одной мысли о подобном поступке. — Уж не говорю, что это будет страшно некрасиво по отношению к папе! Кроме того, если бы они сделали первый шаг к знакомству.

— Ага, вот потому-то я до сих пор и не писала им, — подхватила My. — По-моему, это страшное свинство с их стороны — ни разу даже не попытаться хотя бы взглянуть на нас! Они, пожалуй, хотят, чтобы мы пожинали то, что посеяла наша мамочка!

Фенела расхохоталась.

— А не кажется ли тебе, что мы сами делаем из себя посмешище?! Знаешь, мы и не заметили, как у нас с тобой развился настоящий комплекс на этой почве.

— Ну, не знаю… — пожала плечами My. — Мы же все равно не похожи на других людей. А как бы я хотела стать самой рядовой девчонкой, как все в нашей школе… Ох, видела бы ты нашу директрису, когда чьи-нибудь мамаши являются в школу! Пускай они тупые уродины, но она прямо готова наизнанку вывернуться, чтобы им угодить: особенно знатным всяким, с титулом…

— Милая моя, тебе ничего не остается, как выйти замуж за герцога, вот тогда все будут суетиться вокруг твоей особы, а ты только знай себе — командуй!

— О, как бы это было здорово! Ой, Фенела, открыть тебе один секрет?

Однако, что там собиралась поведать сестре My — навеки осталось тайной, ибо в этот момент снизу, из холла, раздался свирепый вопль Саймона:

— Фенела! Фенела!!

— Что такое? — всполошилась Фенела, сбегая к нему.

— Дай бинт, йод или что-нибудь!

Он вытянул вперед руку, и дочь увидела на запястье глубокий порез, обильно кровоточащий.

— Что ты с собой сделал?! — изумилась она. И, не дожидаясь ответа, бросилась наверх, в детскую, где, как ей было известно, в аптечке над раковиной Нэни хранила все необходимое для первой медицинской помощи.

В один миг девушка схватила йод, ножницы, бинт и вату. Саймон внизу, в холле ожидал ее возвращения.

— Пойдем лучше в туалет, — предложила дочь. — Вдруг рана грязная — я промою.

— Чистая она, не надо.

— Ну как это тебя только угораздило?!

— Это не меня. Это сволочь Илейн… Еле-еле удалось перехватить ее руку, а то всадила бы, гадина, лезвие мне в самую грудь!

— Боже мой! — закричала Фенела. — Да что с ней творится такое?! С чего бы это вдруг?!

— Так, рассердилась на меня малость… — отвечал Саймон с обезоруживающей улыбкой. — Портретик ей не понравился…

— А что там такого плохого?

— Ничего там такого плохого нет. Просто не понравился — и все. Хотела исполосовать на куски, да я не дал — вот и повернула оружие против меня.

— Картина окончена?

— Практически, да. Еще парочку часов, платье кое-где отделать — и хватит.

— Что ж, я никому не позволю испортить картину, — с мрачной решимостью объявила Фенела. — Она моя, Саймон: ведь ты же обещал, правда?

— Ну, тебе придется изрядно попотеть, чтобы заполучить ее: Илейн пойдет на все ради ее уничтожения, ни перед чем не остановится, даже если придется весь дом спалить…

— Да что ты там такое намалевал?! — не выдержала Фенела.

Она закончила бинтовать его запястье и уже собралась было отнести все вещи наверх.

— Хочу посмотреть на нее.

— Тогда пошли.

Девушка догадывалась, что отец отколол какую-то шутку, немало его позабавившую, и скорее поспешила в мастерскую. Илейн нигде не было видно, зато картина стояла на мольберте целая и невредимая. Фенела подошла к ней — и буквально остолбенела.

Чем больше она смотрела, тем яснее понимала, что Саймон придумал свою затею с самого начала; и дочь задавалась (в который уже раз!) мучительнейшим вопросом: что же за человек такой — ее отец?!

— Ну, что скажешь? — спросил через плечо дочери Саймон.

Фенела перевела дух.

— Восхитительно… но, Саймон, как только тебе пришло в голову?!

— Да так вот ни с того, ни с сего и пришло, — невозмутимо ответил художник.

Фенела вдруг заметила, что отец ее счастлив до умопомрачения и крайне доволен собой. Вылитый мальчишка, которому удалось ловко отделать кого-нибудь.

Девушка подумала, что и в самом деле — уж Илейн-то досталось не на шутку. И если Саймон хотел одержать над ней верх, то это ему, несомненно, удалось. Женщина сидела на картине почти спиной к зрителю, глядясь в створку трельяжа. Потрясающей красоты волосы рассыпались по плечам, червонное золото локонов особенно искусно перекликалось с золоченой рамой зеркал и купидонами, приподнимающими завитки резных лент над центральной частью.

Мягкий свет лился откуда-то из глубины картины, оттеняя стул и столик, высекая блики на округлостях ножек и старинной резьбе. Но что это все значило по сравнению с лицом женщины, смотрящейся в зеркальное стекло!

Она была красива, никто не стал бы отрицать, но — увядающей, обреченной красотой.

Саймону, с его удивительным чутьем художника, удалось одновременно превознести красоту Илейн — и уничтожить ее!

Прентис написал свою подругу гораздо более привлекательной, чем она была на самом деле, а потом испортил все очарование всего несколькими мазками кисти, после чего в выражении лица модели явственно проступили страх и отчаяние.

Стоило только взглянуть на картину, и вы почти физически ощущали то же самое, что приходилось переживать Илейн, наблюдая, как исчезает ее красота, как старость, подобно тяжкому недугу, посягает на прелесть ее женской плоти.

Замечалось что-то глубоко усталое, пожилое в ссутулившемся, погрузневшем теле.

Никаких слов не хватит, чтобы описать, как Саймону удалось схватить и отразить на холсте в одном-единственном портрете целую трагедию уходящей молодости, уходящей от женщины, для которой молодость и красота значили слишком много; тем не менее Саймону именно это блестяще удалось!

Казалось, еще чуть-чуть — и различишь крошечные морщинки, начинающие образовываться в уголках глаз, загрубевшую линию подбородка и шею, потерявшую свою упругую округлость.

Да, это был холст, при виде которого не одну женщину пронзит дрожь ужаса, однако в то же время это была картина, которая не могла не привлечь, не приковать внимание зрителя!

Впервые за все время пребывания Илейн в их доме Фенела испытала к ней искренний душевный порыв. Девушка жалела гостью, жалела со всей силой чувств, на какие только была способна. Она понимала, как прискорбно много значит для Илейн случившееся.

Ведь с этой минуты не только сама Илейн не сможет спокойно смотреться в зеркало, не вызывая у себя горьких воспоминаний о картине, но и друзья ее запомнят этот портрет навсегда. Такие вещи ничем не загладить, не искупить; никому не дано забыть — вот он, портрет увядающей красоты, созданный рукой Саймона Прентиса!

И не удивительно, что Илейн пыталась уничтожить вещь, ранившую ее и уязвившую больше, чем что-либо на свете.

— Где она? — спросила у отца Фенела.

— Наверху. Вещи пакует, наверное.

Фенела внимательно взглянула на него:

— И тебе все равно? — спокойным голосом осведомилась она.

Саймон пожал плечами:

— А какая мне, собственно, разница?

— По-моему, она в тебя влюблена…

— О, эта особа из того разряда людей, которые за всю жизнь были влюблены исключительно в одну персону, — ответствовал Саймон, — то есть в себя саму! Знаешь, не забивай себе голову пустяками, особенно по поводу такой женщины, как Илейн. Подобные ей всегда выходят сухими из воды, поверь!

— Но если она так мало для тебя значит, — не удержалась Фенела, — то отчего тогда?..

Она не стала продолжать, отчасти потому, что не смогла выразить в словах то, что хотелось сказать и о чем обычно не упоминается в беседах между отцом и дочерью.

Саймон на секунду смутился, и Фенела уже приготовилась: вот сейчас отец накричит на нее за дерзкие вопросы… но вдруг, к ее изумлению, совершенно не свойственным ему кротким голосом, с обезоруживающей откровенностью Саймон сказал:

— Я одинок, Фенела. Неужели не понимаешь?

— Но, по-моему, мы тут все одиноки, — отвечала дочь, — а одиночество твое отнюдь не уменьшится в обществе Илейн и ей подобных.

Саймон тяжело вздохнул.

— Вполне допускаю, что ты права. Но я тем не менее не теряю надежды, и боюсь, так будет продолжаться до тех пор, пока не почувствую себя дряхлым стариком.

Последние слова он выговорил очень медленно и отчетливо. Фенела взглянула на отца и, повинуясь внезапному порыву, бросилась к нему и взяла под руку.

— Ну, почему бы тебе не наведываться домой почаще? — с укоризной взмолилась она. — Зачем проводить увольнительные в Лондоне? Только последнего покоя себя лишаешь. Если хочешь, мы сюда друзей назовем целую кучу, тебе будет интересно и весело!

— Ну, и где же они — эти твои восхитительные, таинственные друзья? — саркастически осведомился Саймон.

Он резко выдернул свою руку из руки дочери и заметался по комнате, но через мгновение застыл, воздев ладони над головой.

— Надоело!!! — заорал он. — Все надоело, слышишь?! Свихнуться можно с тоски, да будь оно трижды все проклято! Надоело!

— Что? — озадаченно спросила Фенела.

— Жить и умирать! — вопил Саймон. — Зачем это все? К чему? Чего мы достигли?! Я спрашиваю себя, спрашиваю вновь и вновь — и не нахожу ответа!

Паника на мгновение охватила его, затем — словно подавив в себе дальнейшие вопли отчаяния — Саймон рухнул в кресло перед камином и вытянул ноги.

— Хватит, — буркнул он. — Все. Сыт. Сыт по горло!

Он принялся растирать глаза, яростно прижимая их перепачканными краской пальцами.

— У меня голова разболелась… и глаза тоже.

— Хочешь, кофе приготовлю? — предложила Фенела. — Если у тебя что-то с глазами — почему окулисту не покажешься?

— Упаси Бог! Ни за что! — Саймон дернулся в кресле, словно дочь хлестнула его плетью. — Не настолько же я еще стар! Ага, ты будешь поправлять мне на носу очки, подавать слуховой рожок, и отсюда уже рукой подать и до сидячей ванны с инвалидным креслом. Ради Бога, готовь свой кофе и прекрати городить вздор!

В голосе отца звучала неподдельная досада, так что Фенела без дальнейших разговоров отправилась на кухню.

«И какая муха его укусила? — думала она. Что же это с ним творится — никогда прежде ничего подобного не случалось…»