Горячие руки для Ледяного принца (СИ)

9 глава

Ледяные пальцы зимы сжали Эйриденхолд с такой силой, что даже камни замка стонали от напряжения. Прошло две недели наших вынужденных сеансов, две недели хождения по канату над пропастью его боли и моего страха. Но сегодня было… иначе. Хуже. Проклятие не просто бушевало — оно выло, как раненый зверь, отчаянный и смертельно опасный.

Холод пронизывал все. Он не просто кусал кожу — он вгрызался в кости, вымораживал душу, высасывал последние крохи тепла из самых укромных уголков замка. Даже в моих покоях, где камин тлел почти постоянно, дыхание превращалось в густое облако пара, а иней серебрил края деревянной мебели. Я куталась во все шерстяное, что нашла в шкафу — платья Аннализы, слишком тонкие для этой ледяной могилы, и грубый плащ, выпрошенный у одного из чуть менее мрачных стражников. Но холод был другим. Не внешним. Он шел изнутри замка. Из его сердца. Из него.

Когда стражник пришел за мной, его обычно каменное лицо под шлемом было напряженным. Взгляд скользнул по мне быстро, остро.

— Идем. Быстро. Его Высочество… — Он замолчал, не закончив, но по его сжатым кулакам я поняла: что-то не так. Очень не так.

Дорога к его покоям показалась короче и одновременно бесконечной. Холод в коридорах был не просто пронизывающим — он был агрессивным. Воздух резал легкие, как лезвиями. Стены покрылись новыми, причудливыми наплывами льда, которые сверкали в свете факелов голубовато-синим, зловещим блеском. Казалось, само проклятие ожило и выползало из камня, чтобы поглотить все живое. Мой дар, обычно лишь тревожно пульсировавший в ладонях при приближении к его двери, теперь бушевал. Тепло клокотало под кожей, требовало выхода, откликаясь на чудовищный вызов этого усилившегося холода. Руки буквально горели.

Дверь с серебряными вихрями открылась раньше, чем ледяные стражи успели ее толкнуть. Оттуда хлынула волна такого мороза, что я чуть не вскрикнула. Воздух внутри был густым, мертвым, как в ледяной гробнице. Факелы в стенных скобах едва горели, их свет был тусклым, желтым, почти угасающим.

Он не сидел в кресле у окна. Он стоял посреди комнаты, спиной ко мне, закутанный в темный, простой плащ. Его фигура, обычно прямая, даже гордая в своей ледяной отстраненности, была сгорблена. Плечи напряжены до дрожи. Руки сжаты в кулаки так, что костяшки побелели. От него исходило не просто холодное сияние — вокруг него вихрился настоящий мини-буран. Мелкие кристаллики льда танцевали в воздухе, оседая на его волосах, плечах, на полу вокруг. Звук был еле слышен — тихий, зловещий шелест, как от падающего снега, но умноженный в сто раз.

— Ваше Высочество… — начала я, голос сорвался от холода и напряжения.

Он резко обернулся.

Я отшатнулась, наткнувшись спиной на дверь.

Его лицо… Оно было не просто бледным. Оно было серым. Пепельным. Кожа натянута на резких скулах, как пергамент, под глазами — глубокие, сине-черные тени, похожие на кровоподтеки. Губы были бескровными, почти синими, сжатыми в тонкую, страдальческую линию. Но главное — глаза. Серебристые, зимние глаза. Обычно пустые или полные ледяного презрения, сейчас они горели. Не огнем, а адским, морозным пламенем отчаяния и невыносимой боли. В них не было ни капли прежней отстраненности. Была агония. Живая, дышащая, всепоглощающая. И страх. Дикий, животный страх того, кто чувствует, как его пожирают заживо изнутри.

— Ты… — его голос был хриплым, срывающимся, как будто ледяные осколки царапали горло. — Ты видишь? Видишь, что он делает? — Он махнул рукой вокруг, не в силах сформулировать, что именно. Проклятие. Холод. Смерть. — Сегодня… сегодня он сильнее. Он злее. Он… он хочет вырваться. Вот. — Он показал пальцем на свои грудь, где должно было биться сердце. — Отсюда. И утащить с собой… все.

Он сделал шаг ко мне. Холодный вихрь ударил в лицо, заставив меня зажмуриться.

— Прикоснись! — его приказ прозвучал как крик загнанного зверя. Не повелительно, а отчаянно. — Быстрее! Пока… пока я еще могу терпеть твое пекло!

Он протянул руку. Не просто протянул — он выбросил ее вперед, будто утопающий, пытающийся схватиться за спасательный круг. Его пальцы дрожали. Не от холода — от нечеловеческого напряжения, от попытки удержать что-то внутри, что рвалось наружу.

Я не думала. Не боялась. Медсестра Алиса, та, что когда-то бросилась под машину, чтобы спасти девочку, снова взяла верх над запуганной Аннализой. Я шагнула навстречу вихрю, протянула свои руки и накрыла его ледяную, дрожащую ладонь обеими своими.

Контакт был как удар молнии. Но не электрический. Температурный. Адский холод его проклятия впился в меня тысячами ледяных игл. Он пронзил кожу, мышцы, дошел до костей, пытаясь заморозить саму кровь в жилах. Я вскрикнула — коротко, резко — от шока и невыносимой боли. Это было в сотни раз сильнее, чем прежде. Не просто холод. Это было абсолютное отрицание тепла, жизни, самой материи. Как будто я прикоснулась к сердцу вечной мерзлоты, к самой сути смерти.

Но за этим холодом, как всегда, хлынула волна его боли. Не эхо. Не отголосок. Цунами. Оно смыло меня с ног, захлестнуло с головой. Физическая боль — ломота в каждой кости, ледяные тиски, сжимающие внутренности, жгучий холод, прожигающий изнутри. Душевная боль — гнетущее чувство вины перед каждым замерзшим насмерть жителем королевства, одиночество такой силы, что оно разрывало душу на части, бессильная ярость на судьбу, на отца, на себя, на весь мир. И сегодня — страх. Животный, парализующий страх перед тем, что внутри него, перед тем, что оно вот-вот вырвется и уничтожит все вокруг.

Мой дар взревел в ответ. Не просто закипел — он взорвался ядерным пламенем. Тепло, которое я раньше направляла осторожными ручейками, хлынуло из самой глубины моего существа, из каждой клеточки, которая помнила солнце, жизнь, любовь. Оно вырвалось двумя реками раскаленного золота через мои ладони и ударило в его лед. Не просто встретилось — оно вступило в яростную битву. Шипение, треск, вой невидимой энергии заполнили комнату. Свет от моих рук — теплый, золотистый — столкнулся с синевой его холода, создавая вокруг наших сцепленных рук призрачное, мерцающее сияние.

Кайлен застонал. Глухой, сдавленный звук, полный муки и… облегчения? Его колени подогнулись. Он не упал только потому, что я, сама едва стоя на ногах, инстинктивно ухватилась за него, пытаясь удержать. Его другая рука вцепилась мне в предплечье, как клещами. Не для того, чтобы оттолкнуть. Чтобы удержаться. Его глаза, дико расширенные, были прикованы к нашим рукам, к месту схватки тепла и льда. В них читался ужас и… надежда? Мигрень сдавила мои виски, в ушах зазвенело. Дар высасывал мои силы с чудовищной скоростью. Я чувствовала, как слабею, как темнеет в глазах. Но я не могла остановиться. Не сейчас. Не когда он так смотрит. Не когда его боль была такой… реальной.

Мы стояли так, сцепившись, как два бойца, не в силах разорвать контакт, пока буря тепла и холода бушевала между нами. Время потеряло смысл. Минуты? Часы? Я не знала. Знаю только, что постепенно, очень медленно, волна его боли начала отступать. Не исчезать — отступать. Как прилив, уходящий от берега. Холод под моими ладонями стал чуть менее… абсолютным. Ледяной вихрь вокруг него ослабел, кристаллики снега перестали виться с бешеной скоростью, а лишь медленно оседали на пол. Его дыхание, ранее прерывистое, хриплое, стало глубже, ровнее. Хватка его пальцев на моем предплечье ослабла, но не отпустила.

Он не отдернул руку. Он просто… обмяк. Его плечи опустились, голова склонилась вперед. Он тяжело дышал, пар от его дыхания смешивался с моим. Я тоже едва держалась на ногах. Мир плыл перед глазами. Я с трудом разжала свои руки, которые свело судорогой от напряжения и холода. На его ладони, там, где я держала ее, остались четкие красные отпечатки моих пальцев — островки тепла на фоне фарфоровой бледности.

Он не сказал «довольно». Он не приказал уйти. Он просто стоял, опустив голову, дрожа всем телом, но уже не от неконтролируемого холода, а от истощения и, казалось, шока от того, что боль… отступила. Хотя бы на время.

— С… садись, — его голос был едва слышен, хриплый, как после долгого крика. Он не смотрел на меня. Он сделал шаг назад, к своему креслу у окна, и почти рухнул в него, как подкошенный.

Я стояла на месте, не решаясь пошевелиться. Ноги были ватными, в глазах темнело. Мне нужно было сесть. Сейчас. Иначе я упаду. Я огляделась. В комнате не было другого стула. Только жесткая скамья у стены, покрытая толстым слоем инея. Я медленно, шатаясь, добрела до нее и опустилась, не обращая внимания на ледяной холод, проникающий сквозь ткань платья. Я просто сидела, опустив руки на колени, и пыталась отдышаться, собрать мысли. Руки горели огнем, но теперь это было ощущение пустоты, выжженности. Я отдала слишком много. Но это… это сработало. Сильнее, чем когда-либо. И он это почувствовал.

Сумерки сгущались за заиндевевшим окном. Серый свет угасал, сменяясь глубокими синими тенями. Факелы в комнате не зажгли — видимо, слуги боялись входить. Мы остались в полумраке. Он — в своем кресле, я — на ледяной скамье у стены. Тишина висела густая, но уже не враждебная. Уставшая. Напряженная, но… общая. Мы оба пережили бурю. Мы оба были измотаны до предела. И в этой тишине, в этом синем сумраке, стены между нами, казалось, стали тоньше. Лед не растаял, но дал трещины, сквозь которые могло пробиться что-то еще.

Он заговорил первым. Неожиданно. Тихим, монотонным голосом, глядя не на меня, а куда-то в пространство перед собой, в сгущающиеся сумерки.

— Десять лет… — он начал, и слово повисло в воздухе, тяжелое, как камень. — Мне было десять лет. День рождения. — Он сделал паузу. Дышал ровно, но глубоко. — Отец устроил пир. Весь двор. Шум, смех… фокусники, музыканты. Я ненавидел это. Толпу. Шум. Но я был наследником. Я должен был… терпеть. — В его голосе прозвучала знакомая горечь, но без прежней язвительности. Просто констатация факта. — Подарки. Горы подарков. Игрушки, книги, дорогие безделушки. И… один подарок. Без карточки. Без имени отправителя.

Он замолчал. Тишина снова сгустилась, но теперь она была полна ожидания. Я не шевелилась, боясь спугнуть этот хрупкий момент откровения. Его пальцы сжались на подлокотниках кресла.

— Это был кинжал. Маленький. Сделанный… казалось, из чистого льда. Искусная работа. Лезвие, рукоять — все прозрачное, переливающееся. Как диковинная игрушка. Придворные маги… — он фыркнул, коротко и презрительно, — … осмотрели. Подергали за ниточки магии. Ничего опасного не нашли. Просто красивый лед. Устойчивый. Не тает. «Редкая диковинка с Севера», — решили они. И отдали… мне.

Его голос сорвался. Он сглотнул, с трудом выдавливая слова.

— Я взял его в руки. Он был… холодным. Но не таким. Не как сейчас. Просто холодным. Я повертел его… рассмотрел. И тогда… — Он замолчал надолго. Его дыхание участилось. Я видела, как его плечи напряглись, как будто он снова переживал тот момент. — … он взорвался. Не грохотом. Тихо. Как хруст разбитого стекла. Но… сотней осколков. Острых. Холодных. Как бритвы.

Он поднял руку, не глядя на нее, и провел пальцами по лицу, чуть левее левого глаза. Там, под тонкой кожей на скуле, виднелся едва заметный, тонкий белый шрам, похожий на след от паутинки.

— Один… попал сюда. Другой… — его рука опустилась, легла на грудь, чуть левее, — … сюда. Прошел… сквозь ребра. Прямо в… — Он не договорил. Не смог. Но я поняла. В сердце. — Холод. Страшный холод. Разлился изнутри. Сначала… в груди. Потом… везде. — Он сжал кулак на груди. — Они говорят… кинжал был ловушкой. Древней. Заряженной ненавистью и льдом. Маги не распознали… или не захотели. Кто-то подослал… кто-то, кто хотел смерти наследника. Или… королевства. Получилось… и то, и другое.

Он замолчал. Тишина в комнате стала абсолютной. Даже факелы, казалось, перестали потрескивать. Я слышала только его тяжелое дыхание и стук собственного сердца. История была ужасна. Не проклятие, насланное злым колдуном. Не карма предков. А подлое, трусливое убийство. Неудавшееся. Оставившее жертву мучиться. Ребенка.

Сострадание, острое и жгучее, хлынуло через край. Без мысли, без плана, я встала с ледяной скамьи. Ноги едва держали, но я подошла к его креслу. Он не поднял на меня глаз. Он сидел, сгорбившись, уставившись в пол, в тени своего прошлого. Я осторожно, медленно опустилась на корточки рядом с его креслом, чтобы быть на его уровне, но не касаясь его. Мои руки снова загорелись тем же теплом, что и во время сеанса, но теперь оно было мягче, глубже. Не для борьбы. Для… утешения? Поддержки? Я не знала. Я просто чувствовала, что должна быть здесь. Сейчас.

— Кайлен… — прошептала я. Впервые назвала его по имени. Не «Ваше Высочество». Не «Принц». По имени.

Он вздрогнул, как от удара. Его серебристые глаза медленно поднялись, встретились с моими. В них не было привычной пустоты или злобы. Была боль. Голая, беззащитная, детская боль десятилетнего мальчика, которому подарили смерть. И вопрос. Глупый, наивный, страшный вопрос: «Почему я?»

Я не могла ответить на этот вопрос. Никто не мог. Но я могла дать ему то, что у меня было. Правду. Часть правды. Чтобы он понял, что он не один в своей потерянности.

— Я… я тоже не должна была здесь оказаться, — начала я тихо, глядя не на него, а на свои руки, где теплился золотистый свет дара. — Моя жизнь… была другой. Совсем другой. Я жила… в мире без магии. Без королей. Без проклятий. — Я подняла глаза. Он смотрел на меня непонимающе. Боль в его глазах сменилась искренним, почти детским любопытством. — Я училась… на врача. Лечить людей. Настоящей наукой. Там… были машины. Большие железные повозки, которые мчались быстрее лошадей. Дома… выше этого замка. И свет… — Я зажмурилась, пытаясь вызвать в памяти ощущение. — … искусственный свет, ярче тысячи свечей. И солнце… настоящее, жаркое солнце, от которого кожа темнеет, а трава зеленеет даже зимой.

Я рассказывала обрывками. О больнице, где работала. Об университете. О шумных улицах моего мира. О маме, которая будила меня по утрам. О кофе. О простых, обыденных вещах, которые здесь казались сказкой. Я не говорила о машине, о девочке, о смерти. Не говорила, что считала этот мир коматозным бредом. Я говорила о том, что было настоящим. Для меня. Тогда.

— Однажды… я просто очнулась здесь. В теле другой девушки. Аннализы. С ее отцом. С ее жизнью. С этим… — я показала на свои руки, где свет чуть вспыхнул. — Я не знаю, как. Не знаю, почему. Я думала… что схожу с ума. Что это все… сон. Кошмар. — Голос мой дрогнул. Я сглотнула комок в горле. — Но это… не кошмар. Это реально. Так же реально, как твое проклятие. Как этот холод. И я… так же застряла здесь. Так же потеряна.

Я замолчала. Тишина снова воцарилась в комнате, но теперь она была другой. Не ледяной и враждебной, а… теплой. Густой от взаимного понимания двух потерянных душ. Сумерки окончательно сгустились, превратив комнату в царство синих теней. Только слабый свет факелов за дверью и золотистое мерцание моего дара на руках слабо освещали его лицо.

Он смотрел на меня. Долго. Молча. Его серебристые глаза, обычно такие непостижимые, теперь были ясными. Глубокими. В них не было ни насмешки, ни недоверия. Было осознание. Узнавание. Он видел в моих словах не фантазию, а ту же самую бездну непонимания и страха, в которой жил сам.

— Мир… без магии? — он наконец произнес, его голос был тихим, задумчивым. — Без холода? — Он покачал головой, как будто не мог представить. — А… как там живут? Если нет… этого? — Он неопределенно махнул рукой вокруг, обозначая проклятие, холод, свое существование.

Я улыбнулась слабо. Это был первый раз, когда он задал мне настоящий вопрос. Не колкость. Не приказ. Вопрос.

— Живут… по-разному, — ответила я честно. — Есть плохое. Болезни. Бедность. Злоба. Но есть… надежда. Что завтра может быть лучше. Что можно что-то изменить. Вылечить болезнь. Построить дом. Вырастить сад. Там… будущее не всегда… заморожено.

Он снова замолчал, переваривая мои слова. Его взгляд упал на мои руки, на мягкое золотистое свечение, которое все еще пульсировало вокруг них.

— Этот дар… — он начал осторожно. — Он оттуда? Из твоего… мира без магии?

— Не знаю, — призналась я. — У Аннализы… что-то было. Но слабое. После того как я… очнулась здесь, он стал сильнее. Очень. И он… реагирует на боль. На твою боль. Сильнее всего. — Я посмотрела ему прямо в глаза. — Он не хочет бороться с тобой, Кайлен. Он хочет… помочь. Даже если это больно. Даже если ты отталкиваешь.

Он отвел взгляд. Его пальцы снова сжались на подлокотниках. Но теперь это было не от ярости или напряжения. От смущения? От неловкости?

— Помочь? — он прошептал, и в его голосе снова зазвучала знакомая горечь, но приглушенная. Усталая. — Чему ты можешь помочь, южная муха? Ты видела, что произошло сегодня? Он… крепчает. Я чувствую его. Каждый день сильнее. Он хочет… выйти. Расползтись. Заморозить все до последнего ростка. И я… я не могу его сдержать. Не всегда. — Он поднял руку, посмотрел на свою бледную ладонь. — Твое тепло… оно только злит его. Как красная тряпка для быка. Ты… ты делаешь только хуже. Для всех.

Его слова должны были ранить. Должны были оттолкнуть. Но теперь я слышала за ними страх. Не за себя. За королевство. За тех, кто еще цеплялся за жизнь в этом ледяном аду. Чувство вины, что он — сосуд этого зла.

— Нет, — сказала я твердо. Я неожиданно для себя протянула руку. Не для сеанса. Не для передачи тепла. Я осторожно, едва касаясь, положила свою ладонь поверх его сжатого кулака, лежащего на подлокотнике. Его кожа была ледяной, но я не отдернула руку. Мой дар отозвался слабой, успокаивающей волной тепла, не для борьбы, а для… контакта. — Сегодня… когда он был сильнее всего… мы его отогнали. Вместе. Ты чувствовал? Он отступил. На время. Но он отступил. Значит… можно.

Он взглянул на мою руку, лежащую поверх его кулака. Потом поднял глаза на меня. В темноте его серебристые глаза казались почти светящимися. В них не было паники. Не было гнева. Было… изумление. И что-то еще. Что-то хрупкое, незнакомое. Как первый росток, пробивающийся сквозь мерзлую землю.

— «Мы»? — он переспросил тихо, удивленно. Он никогда не думал о нас как о «мы».

— Да, — я кивнула. — Мы. Ты держался. Ты терпел. Без тебя… мой дар был бы просто искрой. Она погасла бы сразу. Это наша… битва. — Я убрала руку. Контакт был слишком интимным, слишком опасным в этой тишине и темноте. Но связь осталась. Не физическая. Что-то другое. Глубже.

Он долго смотрел на то место, где лежала моя рука. Потом медленно разжал кулак. Его пальцы были бледными, но уже не синими. Он повернул ладонь вверх, как бы изучая ее в слабом свете.

— Твой мир… — он заговорил снова, все так же тихо, задумчиво. — Там… действительно тепло? Всегда?

— Не всегда, — улыбнулась я. — Но большую часть года — да. И люди… не кутаются в сто одежд. Они носят легкие ткани. Ходят с открытыми лицами. Улыбаются… просто так. Часто.

Он снова замолчал. Потом его губы, тонкие и бледные, дрогнули. Не в усмешке. Совсем не в усмешке. Уголки чуть приподнялись. На миг. Словно тень улыбки. Первой, которую я когда-либо видела на его лице. Она была неуверенной, робкой, почти невидимой в полумраке. Но она была. Настоящая.

— Должно быть… странно, — прошептал он. И в его голосе не было сарказма. Было… любопытство. Почти детское.

В этот момент где-то далеко, за толстыми стенами замка, пробили часы. Глухой, протяжный бой. Десять раз.

Мы оба вздрогнули, как будто вынырнув из глубокой воды. Волшебный момент, хрупкое взаимопонимание в синих сумерках, дрогнуло и начало таять, как дым. Реальность — ледяной замок, королевский приказ, стражи за дверью — вернулась.

Кайлен резко откинулся на спинку кресла. Его лицо снова стало замкнутым, хотя ледяная маска уже не ложилась так гладко. В глазах еще теплился отблеск того разговора, того понимания.

— Поздно, — сказал он, голос снова стал ровнее, но без прежней жестокости. Просто констатация. — Уходи. И… — он запнулся, как будто не решаясь договорить. Потом добавил быстро, отводя взгляд: — … завтра. Приходи. В обычное время.

Это не было приказом. Это было… просьбой? Надеждой?

Я встала. Ноги больше не дрожали. Слабость осталась, но ее оттеснило странное, теплое чувство где-то под грудью. Не просто облегчение. Что-то большее.

— Хорошо, — просто сказала я. — До завтра, Кайлен.

Я повернулась и пошла к двери. Уходя, я обернулась на пороге. Он сидел в своем кресле, уже погруженный в тени, его профиль был виден на фоне смутно светлеющего заиндевевшего окна. Он не смотрел на меня. Он смотрел на свою руку, которую я держала. Ту самую, что когда-то взяла ледяной кинжал. И на его лице, в последних проблесках света, я снова увидела ту же тень неуверенной, робкой мысли. И, возможно, первого проблеска чего-то, что не было болью или страхом.

Лед тронулся. Не только на стенах его покоев. Где-то глубоко внутри него самого. И я знала, что уже ничего не будет по-прежнему. Ни для него. Ни для меня.