И солнце взойдет. Она

Глава 9

Женева встретила низкими тучами и промозглым дождём, который заволок город от края до края. Ещё на подлёте к аэропорту Рене пыталась разглядеть озеро, но вместо него увидела нечто серое, что могло быть как горами Франции, так и тонной воды. Пелена падающего с неба дождя напрочь стёрла все краски и уравняла в огромную тусклую массу зелёные медные шпили, замазала туманом белые стены Дворца Наций, скрыла сады и фонтаны. Город был не рад встрече с гостями, да и сама Рене предпочла бы не возвращаться, но вопросы требовали ответов, а душа – хоть немного покоя.

Она надеялась, что родные стены помогут. Что впитанные с рождения запахи озера, горных лесов и делового, вечно куда-то спешащего центра успокоят напряжённые нервы. Но, когда шасси коснулись влажной бетонной полосы, в голову пришла очевидная мысль – это всё, оказывается, не её, и она здесь чужая. Чёрт возьми, есть ли в проклятом мире хоть одно место, которое можно будет когда-нибудь назвать своим домом? Без вороха гнусных воспоминаний, неприятного прошлого, вранья и кошмаров. Некая точка на карте, где Рене будет спокойно. Сначала казалось, что таким станет Квебек – маленький городок, так похожий на деловую Женеву. Затем настал черёд Монреаля… А что теперь? Куда снова бежать? Рене не представляла. Хотелось зарыться в самые глубокие норы, уехать так далеко, чтобы не было ни одного живого человека вокруг. Но вместо этого она вышла в зал огромного аэропорта, и в уставшие от двух перелётов глаза ударил холодный электрический свет.

Удивительно, но спустя столько времени Рене всё ещё помнила дорогу до дома. За десять лет здесь мало что изменилось: каменные мосты были на месте, да и улицы вместе со скверами пролегали там, где их наметили первые градостроители. Даже пекарня, где они с Вик часто тайком покупали один на двоих круассан, по-прежнему распахивала свои тяжёлые дубовые двери перед утренними посетителями. Неожиданно тронув таксиста за плечо, Рене быстро проговорила:

– Извините, не могли бы вы на минутку остановиться? Вот здесь. – Она махнула рукой на свободное парковочное место рядом с кафе, чем заслужила равнодушный кивок от мужчины.

– Ваше дело, мадемуазель. Заплатите, как за час ожидания.

На мгновение Рене удивилась подобному замечанию, – будто она не знала, насколько чудовищны в своей жажде денег таксисты в Женеве! – но потом в зеркале заднего вида встретилась взглядом с водителем и вдруг всё поняла. Грустно улыбнувшись, она покачала головой. Кажется, за годы учёбы её французский приобрёл не самый любимый здесь американский акцент. Наверное, он теперь был с нотками калифорнийского побережья, шумом волн и запахом океана. Что же, Женева, может, и не изменилась, но Рене определённо вернулась другой. Внешне и внутренне.

А вот круассаны пахли всё так же – чуть жжёным сахаром и солёным тестом, были жутко горячими и невероятно хрустящими. Их аромат проникал сквозь бумажный пакет, а жар обжигал державшие за донышко пальцы, пока Рене старательно пыталась влезть в старый лифт вместе со своим скарбом. Вещей было немного, но и кабина оказалась удивительно тесной, скорее напоминая кладовку. Надо же, она и забыла об этом. Наконец, уместившись, Рене вдохнула запах старых камней и нажала заедавшую кнопку нужного этажа.

Вопреки тому, что большинство состоятельных женевцев всё чаще селились где-то в предместьях, Максимильен Роше предпочитал оставаться в центре событий. И пусть квартира недалеко от берега Роны была не самой большой, а соседи порой доставляли немало проблем шумными посиделками, однако здание по улице Вален до сих пор оставалось домом для одного из самых влиятельных людей мирового правительства. А тот не жаловался на лёгкую загазованность воздуха, исправно поливал цветы на узком балкончике и каждое утро открывал тёмно-бордовые ставни. Месье Роше любил предсказуемость, а потому был несказанно удивлён, когда в воскресное утро обнаружил на своём пороге бледную и уставшую Рене.

–Mon Dieu… – Ошарашенный шёпот заставил вымученно улыбнуться. Рука же сама протянула вперёд бумажный пакет.

– Доброе утро.

Рене смотрела чуть поверх костлявого плеча, не желая встречаться взглядом с бледно-голубыми глазами, а те неверяще моргнули, прежде чем обеспокоенно скользнули по забранным в гладкий хвост волосам, споткнулись о впавшие щёки и застопорились на высоком вороте чёрного джемпера.

– Я принесла свежие круассаны…

– К чёрту их, – медленно проговорил Роше и с тихим вздохом покачал головой. – Гораздо важнее, что ты, похоже, принесла остатки недавно разбитого сердца. Рене, я…

Слов больше не было. Вместо этого Роше шагнул вперёд и молча, без ненужного никому лишнего сочувствия заключил в самые крепкие объятия, которые Рене когда-либо помнила. Прямо здесь, на сонной лестничной площадке, где за ними наверняка следили соседи. Пакет полетел на кафельный пол, но о нём тут же забыли. К чёрту! К чёрту воспоминания прошлого, когда в опасности настоящее. Ну а в следующий миг Рене уткнулась носом в домашний халат, что пах знакомым с детства сандаловым гелем после бритья, целых три секунды боролась сама с собой, но не выдержала и впервые за всё это время позволила себе разреветься. Она цеплялась пальцами за скользкие и прохладные лацканы, пока сухие старческие руки, точно в далёком детстве, пытались успокоить и убаюкать.

– Всё пройдёт, малышка. Всё. И это тоже, – шептал Роше. – Что бы ни случилось, время и расстояние лучшая терапия из всех возможных.

Но Рене лишь затрясла головой. Нет, только не в этот раз. За прошедшие месяцы тело с душой будто стали чуть тоньше, прозрачнее и опустели на две столовые ложки. Кажется, решение вычерпывало из Рене всё наполнение. Но они с Энтони зашли в такие бесконечные тупики, которые в точности повторяли узор его татуировки, что теперь не могли двинуться ни вперёд, ни назад – только вечное хождение меж толстых стен. Господи, неужели это с ними теперь до конца?

Накатившую вслед за осознанием безысходность, видимо, почувствовал даже Максимильен Роше, ибо на мгновение остановились медленно гладившие спину руки, а затем с силой сжались вокруг.

– Пойдём, круассаны уже, наверное, остыли, – прошептал он. И Рене в отчаянии ухватилась за примитивный повод хоть на пару минут не думать о том, что сама натворила.

На маленькой кухне было, как и всегда, сумрачно. Даже в самый солнечный день сюда почти не проникал яркий свет, ну а сегодня здесь вовсе стоял густой полумрак. Только две старые настенные лампы с плафонами в виде тюльпана ровно горели чуть желтоватым огнём. Рене помнила их с самого детства. Как тщательно оттирали копоть с матовых лепестков; как треснул один из светильников, и дедушка неумело залил его клеем; как трещали от пыли старые лампочки. Сейчас их, конечно, заменили светодиоды, но раньше…

Забавно, что, несмотря на весь труд уборщицы, от маленьких бра всегда чуть тянуло горелой пылью. Это так раздражало маму. Каждый раз она хотела сменить их на что-то другое, более современное, но дедушка и отчего-то встававшая на его сторону Рене отчаянно сопротивлялись любым изменениям. Этот дом должен был остаться таким – с тёмными обоями прошлого века, тяжёлой мебелью, пылью, парочкой короедов под паркетной доской и смотревшими друг другу в окна соседями. Мама этого не понимала, а отец… На этой мысли Рене со всей силы зажмурилась. Три месяца прошло, а она никак не привыкнет. Давно приняла очевидный факт, но в голове всё равно продолжала считать их родителями, потому что оставаться одной было страшно.

– Я не вернусь в Монреаль, – спокойно проговорила Рене и потянулась за жестяной банкой с кофе, но наткнулась на костлявые пальцы.

Взгляд немедленно зацепился за тонкую кожу, скользнул по сетке морщинок и торчавшим суставам. Кажется, с последней встречи в больнице руки дедушки стали суше и будто бледнее, а пятна на них наоборот пожелтели. Рене подняла голову и заметила, что некогда тёмные волосы почти полностью поседели, а глаза запали чудовищно глубоко. И мгновенно внутри свернулся ком беспокойства, отчего Рене нахмурилась и открыла было рот для вопросов, но тут же резко захлопнула, поджав губы.

Разумеется, первым порывом было отправить Максимильена Роше на обследование, однако затем Рене чуть отстранилась, а потом вовсе отвела взгляд. Наверняка за дедушкой следила целая свора лучших врачей, и в таком случае её волнение покажется всем неуместным, пожалуй, даже излишним. Навязчивым. В последние годы они общались нечасто, чтобы такую тревогу сочли не наигранной.

От этих едких мыслей Рене вдруг ощутила себя ненужной. Она натянула на пальцы чёрные рукава джемпера и внезапно пожалела, что вообще решила приехать.

– Это не твой цвет, – неожиданно проговорил дедушка.

– Чёрный – знак скорби. А мне есть что оплакивать. Мои отношения, мечты… родителей.

Она резко повернулась, чем застала врасплох вздрогнувшего Роше, и потому увидела, как болезненно смежились тяжёлые веки. Дедушка стоял так буквально мгновение, прежде чем резко ссутулились костлявые плечи, а руки вцепились в искусственный камень столешницы.

– Когда ты собирался сказать мне? Ладно они! – высоким и неестественным голосом проговорила Рене, но потом резко оборвала себя и усмехнулась. – Я ничего от них не жду уже давно. Но ты… ТЫ!

– Кто тебе сказал?

– Я… – начала было Рене, но её прервали. Неожиданно громыхнув жестяной банкой с кофе, Максимильен прошипел:

– Не говори, что поняла сама. Не ври. Ты бы не смогла… не посмела заподозрить. Не нашла бы в себе ни одного повода! Ты же моё солнце, мой цветок, мой…

– Тони, – проронила Рене короткое имя, и на кухне воцарилось молчание. Тяжёлое. Грузное. Липкое, как жирный налёт. От него так яростно захотелось отмыться, что Рене взглянула на руки, но те были чисты. Тогда, превозмогая подкатывавшую тошноту, она медленно договорила: – Я не знаю, как он выведал это. Да мне и не интересно. Всё, что меня волнует, почему молчал ты.

– Я просто не смог, – прошептал дедушка, и Рене встретилась взглядом с совершенно потерянным стариком. Да, он тоже был брошен, как и она. Такой же обманутый, преданный. Дедушка потёр едва заметно дрогнувшими руками лицо, прежде чем упёрся кулаками в стол и заговорил: – Твоя мать… Джесс тогда только потеряла ребёнка. Девочку. Двадцать две недели, множественные пороки развития и никаких шансов. Они с Гарри были расстроены и напуганы, а потому, когда случайно натолкнулись в одной миссии на группу сирот… Их Мари была бы похожа на тебя. Ямочками. Улыбкой. Глазами. Возможно, они это выдумали, но ты казалась удивительным симбиозом черт моего сына и Джесс. А потому им показалось, будто всё получится, и ты сможешь…

– Заменить её, – ровно закончила Рене, а Роше прикрыл глаза.

– Да. Но ничего не вышло. Джесс честно пыталась несколько лет, но ей было слишком тяжело смотреть и каждый раз понимать правду – ты не их Мари.

– А ты? – спросила Рене. – Что чувствовал ты?

Роше замолчал, но затем с шумом оттолкнул банку с кофе и с тоскливой улыбкой сказал:

– Я люблю тебя,ma petite cerise. Понимаю, мне следовало сказать правду раньше. Но, когда случились те события в подвале, я вдруг понял – это ничего не изменит в моём старом сердце. Совсем. Мне было так страшно тебя потерять, что я совершенно не думал, моя ли кровь течёт в твоих венах или чья-то ещё. Какая, господи, уже разница? Но я не учёл другое. Что это может что-то значить для тебя лично.

Он посмотрел Рене в глаза. Дедушка не спрашивал, но в его словах эхом послышался отзвук другого вопроса и совсем иного голоса. Впрочем, после того Рождества Рене знала верный ответ, а потому шагнула вперёд и ласково обняла единственного родного в своей жизни человека. Кажется, вопреки всему, Тони научил её не только премудростям хирургии. А потому Рене прошептала:

– Нет. Это ничего не меняет ни во мне, ни для меня.

Из груди Максимильена Роше вырвался вздох облегчения, и она прижалась щекой к шелковистому отвороту халата, за которым ощущалась слишком худая стариковская грудина. В голове опять вспыхнула тревожная мысль, что надо отправить этого упрямца на обследование. Но не сегодня. Завтра, а может, через пару дней. Ведь Рене планировала задержаться в Женеве до осени, а там… А там, как пойдёт.

– Его слова… – неожиданно заговорил доктор Роше, и Рене приподняла голову, чтобы встретиться с ним взглядом. – То, как он сказал тебе. Это было больно?

– Очень. – Она замолчала, когда руки вокруг неё сжались сильнее, впрочем, спустя несколько секунд Рене добавила: – Но одновременно правда принесла облегчение. Знаешь, то, что зрело все эти годы, наконец встало на места и оказалось вскрыто.

– Мне жаль. Искренне жаль, что ты узнала об этом так.

Рене лишь фыркнула куда-то в вышитый цветок плюща и сильнее прижалась щекой к нагревшейся ткани.

– Я сожалею не об этом. А о том, что ты оказался прав. Доброта действительно развращает обоих. Один думает, что ему всё простят, а второй находит оправдания до самого конца. До тех пор, пока случайно не обнаружит свой мир в дымящихся обломках.

Она замолчала, скривив губы в ухмылке, пока ладони Максимильена Роше рисовали знак бесконечности на её чёрной спине. Сама Рене считала стук секундной стрелки часов, что стояли в гостиной, и ждала тот самый вопрос. Наконец, он прозвучал.

– Что случилось?

– Меня обманули, предали, а затем надо мной посмеялись.

– В общем-то, обычная жизнь. Верно? – грустно хохотнул дедушка, и она улыбнулась.

– Да, как у всех. Ничего интересного.

– Ты должна знать – я не хотел, чтобы мои предсказания сбылись. Да, в те дни меня переполняли злость и страх, но я никогда не пожелал бы тебе такого – оказаться настолько несчастной.

– Знаю. – Она равнодушно пожала плечами и высвободилась из объятий. – Иначе не стал бы вытаскивать Энтони из тюрьмы, верно? Без твоей помощи ему грозила ещё пара месяцев за решёткой.

Дедушка задумчиво повернул стоявшую на плите турку, а потом цокнул языком и немного зло проговорил:

– Ланг пообещал мне, что разбирательства по поводу пациента тебя не коснутся. Что он будет заботиться о тебе, не даст натворить глупостей.

– Боюсь, он воспринял твои наставления слишком буквально.

– В смысле? – удивился доктор Роше, но Рене лишь отрицательно качнула головой. Не сейчас. Ещё слишком свежо и потому больно. Но, кажется, Максимильен понял всё сам и осторожно заметил:

– Если хочешь, я могу снова связаться с мадам Де Левинь. В прошлый раз она помогла, быть может…

– Нет. Тогда я была подростком, который никогда не смог бы выбраться сам. Сейчас я взрослый человек, которому пришла пора самому искать ответы на заданные вопросы. За меня их никто не найдёт.

Роше помолчал, прежде чем непривычно взлохматил седые волосы. Он на мгновение поджал тонкие губы, а потом тяжело вздохнул.

– Наверное, это правильно, – наконец вынес вердикт дедушка. – Не говорить никому, оставить исключительно вашей, одной на двоих тайной. Молчать, пока во внутренней тишине не родится решение.

– Обычно это называют побегом от проблемы, – ехидно хмыкнула Рене. Дедушка же ненадолго задумался, а потом скрестил руки и уставился в серое от дождя окно.

– Знаешь, многие считают, что люди не меняются, – проговорил он. – Чем дольше мы живём, тем заскорузлее наши характеры. Нам трудно подстраиваться под других, сложнее расти, хоть как-то эволюционировать. Не стану спорить, это действительно так. Но ещё я видел на свете достаточно людей, чтобы сказать – один шанс на миллиард всегда есть. Болезненный. Подчас трагичный. Но разве мы не рождаемся через мучительные потуги? Не проходим родовые пути, причиняя боль тому, кто приводит нас в этот мир? Такова судьба и новой личности – создаваться через свою и чужую боль. Да, это жестоко. Отрывать коросты, вспарывать нарывы и отрезать опухоли всегда страшно, но, пожалуйста, услышь меня. Никто не сможет предугадать, какие испытания подкинет вам обоим вселенная. Я не знаю, что натворил Энтони Ланг. Ты считаешь, это не моего ума дело, и, без сомнений, права. Но в тот день я видел твои глаза и его страх. Поэтому, прошу, если вдруг мир окажется к вам не настолько жесток – оставь этому мужчине шанс. Пусть он пройдёт по дороге искупления. И пусть эта дорога будет только одна. Твоя. На других его может и не хватить. Но ваша история, ваша трагедия, какой бы смешной она ни показалась кому-то иному, только между вами двумя. А потому я не хочу знать, что он натворил, дабы потом простить его вместе с тобой. Искренне и без оглядки на всё им совершённое.

– Не думаю, что мы оба способны на это. Ланг на изменения, а я на прощение.

Роше улыбнулся, и вдруг поднял руку, чтобы коснуться щеки Рене. Ссохшиеся с возрастом пальцы скользнули по шраму, а потом замерли на плече, куда уходил тонкий след.

– Сейчас в тебе говорит много чувств сразу – обида, злость, отчаяние и разочарование. Не слушай пока их базарный галдёж, он бестолков и бесполезен. Самые правильные выводы делаются в полном молчании. – Рене закатила было глаза, но рука на плече сжалась сильнее, привлекая внимание. Максимильен с шутливой укоризной покачал головой, но голос его по-прежнему оставался серьёзен. – Не думай, Вишенка, я не пытаюсь заронить в твою душу зерно ложных надежд. Это было бы слишком жестоко. Но если однажды, пройдя определённый этап своей жизни, вы вдруг придёте к одинаковым выводам, я хочу пожелать вам обоим вновь отыскать дорогу друг к другу и попробовать начать заново. Не буду скрывать, выкинуть без жалости на помойку гнилые воспоминания и узнать, что за человек теперь стоит перед тобой, будет трудно. Но это стоит того, поверь мне. А со своей стороны я могу лишь мечтать, чтобы это случилось для вас не слишком поздно.

– Больше похоже на красивую философию, чем реальную жизнь, – усмехнулась Рене.

– И всё же, пообещай мне, что сделаешь так.

– Но это глупо.

– Пообещай, упрямая ты девчонка! – притворно сердито воскликнул Роше. – Злость и обида не для тебя.

– Хорошо… – попробовала было отвертеться Рене, но под пристальным взглядом дедушки вздохнула и сдалась. – Обещаю.

Он ещё раз смерил её внимательным взглядом, прежде чем вновь повернулся к плите.

– Как там парижский аэропорт? По-прежнему отвратителен? – невозмутимо спросил Роше. А Рене благодарно уткнулась лбом ему под лопатку, когда он задумчиво добавил: – И всё же, тебе не идёт чёрный цвет.

– Я знаю. Мне говорили.

Рене провела в Женеве три летних месяца, и не сказать, что они дались ей легко. Сложно жить, когда разом лишаешься целей и смысла, а новые никак не находятся. Страшно засыпать по ночам. И мучительно открывать глаза каждое утро, если не желаешь того. Она ни разу не зашла в свою детскую комнату и постоянно находилась в каком-то предчувствии неизбежности. Рене пыталась сбежать от этого ощущения, часами бездумно гуляя по набережной огромного озера в надежде усталостью прогнать дурные видения, но каждую ночь всё равно погружалась в лабиринт зелёного коридора. Такого же мрачного, как и всегда. Выученного так хорошо, что Рене в голове могла повторить каждую выбоину на ненавистной кафельной плитке. Она ненавидела эти зелёные стены.

Но, словно в насмешку, сны не уходили. При том они не становились конкретнее, не превращались в кошмары, из которых было так легко вынырнуть. Нет, они только скручивали внутри ком напряжения, от которого Рене становилась рассеянной. Она старательно искала причину для беспокойства, однако та хорошо спряталась среди тёмных стен и нервно мигавшей лампы в конце зелёного коридора.

Иногда, проходя мимо цветочных лотков, Рене думала о гербере, которая наверняка давным-давно упокоилась на одной из городских свалок. Тони терпеть не мог жизнь и всё, что с ней связано. А потому, без сомнений, любвеобильный цветок сдох в том царстве мрака, каким окружил себя Ланг. С другой стороны, Рене сейчас тоже пребывала в неумолимой депрессии. Она ощущала себя окончательно выгоревшей. Сгоревшей дотла, словно остов длинной спички. Такая же чёрная, скрюченная.

В августе из резидентуры Канады пришло письмо с первым предложением и работе. Рене прочитала его лишь один раз, не сильно вглядываясь в названия города или больницы. В душе не было ни долгожданного ощущения счастья, ни какой-то свободы. Максимильен Роше, конечно же, видел всё это, но не задавал лишних вопросов. Понимая, что их время подходит к концу, он в тот же день привёл их на кладбище, где впервые за десять лет Рене собиралась навестить две могилы.

Однако, когда она посмотрела на крошечное надгробие у своих ног, то неожиданно осознала, что не чувствует ничего. Ни грусти, ни жалости, ни доброты. Мари Элиз Роше – некогда плод и целый тридцатисантиметровый человек – была для неё никем. Лишь золотистой строчкой на камне и двумя датами, которые были указаны вплоть до секунд – сорок одна минута и маленькая половинка. Рене честно пыталась найти в себе хоть каплю сочувствия или понимания, но в голове вертелся только один вопрос: почему? Из-за чего это случилось именно с ней? Какого чёрта она должна была расплачиваться за чьи-то ошибки и неудачи? Ответа, конечно же, не было. Так что Рене равнодушно положила приготовленный букет на очищенную плиту и направилась прочь. Туда, где сердце пока ощущало хоть что-то.

Могилу Виктории она могла отыскать даже в бреду и ослепшей. Рене помнила каждый шаг, шорох травы, запахи нагретых камней и всегда чуть сыроватой земли, а потому шла бездумно, пока мозг зачем-то считал ряды надгробий и замечал тёмные пятна свежего грунта. В прошлом она проводила здесь много времени – часы, едва ли не дни напролёт. И вот теперь, когда обещание выполнено, пришла пора встретиться вновь.

Рене остановилась перед простым светло-серым гранитом, опустилась на корточки и смахнула несколько опавших листьев каштана. Август отмотал лишь две недели, но осень неуклонно спускалась с французских гор. Взгляд упал на бронзовые пуанты, которые блестели медным боком несмотря на прошедшие годы, и Рене медленно выдохнула. Её собственные так и остались лежать где-то в глубине Хабитата. Господи, кажется, она вообще оставила там всю свою жизнь, начав с герберы и закончив безрадостным прошлым! Стиснув со всей силы зубы, Рене прикрыла на секунду глаза, а потом аккуратно выложила охапку белых свадебных амариллисов. Таких же гордых, недоступных и чистых, какой была Вик несмотря на то, что с ней сделали.

За спиной замерли шаги, но Рене не повернулась. Наоборот, она чуть наклонилась вперёд, чтобы провести кончиком указательного пальца по одной из бронзовых лент.

– Тебе снятся кошмары об этом? – негромко спросил доктор Роше.

– Один раз, – задумчиво ответила Рене и поправила слегка загнувшиеся лепестки одного из соцветий. – Теперь я вижу другое.

– Может, всё-таки стоит поговорить с…

– Нет, – отрезала Рене, а затем резко поднялась на ноги. – К тому же, я уеду через три дня.

Седые брови Максимильена Роше удивлённо взлетели вверх, однако его немедленно взяли под руку и повели прочь от тяжёлых воспоминаний. И хотя операция на желчном прошла без проблем, Рене отлично знала, что для полноценного восстановления дедушке надо нечто повеселее мыслей о прошлом.

– Я хотела дождаться родителей, чтобы поговорить. Но, кажется, уже не успею. Вряд ли мне дадут время до следующей весны.

– Тебе предложили работу? Где?

Они вышли за ворота и одновременно прикрыли ладонью глаза от бьющего солнца. Жест вышел настолько одинаковым, что Роше улыбнулся. Иногда кровь действительно значила не больше, чем символы в медицинской карте.

Неожиданно Рене остановилась и резко обернулась, скользнув пристальным взглядом по пустой улице. Она оглядела каждый камень и припаркованную машину, прежде чем нахмурилась. Послышалось? Так странно… Рене потёрла татуировку за ухом. Она была точно уверена, что кто-то крикнул вдалеке её имя, но улица была пуста. Совершенно.

– Так, куда ты направишься? – переспросил тем временем дедушка, и Рене вынырнула из своих ощущений. Однако чувство чьего-то присутствия не исчезло. За ней словно следили.

– Понятия не имею, – пожала она плечами, прежде чем ещё раз безрезультатно оглянулась и уверенно открыла тяжёлую дверцу большой машины. К чёрту! – Где-то в Канаде.

Недоумённый взгляд Максимильена Роше остался по ту сторону бронированного стекла. Что поделать, если Рене действительно не знала, где этот… Гаспе.

Город, что стоял на самом краю огромной страны, гордо носил титул колыбели французской Канады. Именно здесь был поставлен первый французский крест, и здесь же поднялись в воздух три королевские лилии. Отсюда начала свой отсчёт «страна Канад», сам Квебек, и открыл пристань порт. А потому Рене, которая вот уже десять часов тряслась по восхитительным местным дорогам, что пролегли среди диких лесов, надеялась найти хоть какое-то подобие цивилизации. Но скромный городок, который предстал с высоты одного из горных хребтов Гаспези, не дотягивал по своему уровню даже до дальних предместий Квебека.

Рене не страдала ненужной скромностью, а потому прекрасно осознавала, что в таком месте врачи с подобной специализацией – событие едва ли не городского масштаба. Разумеется, кто хотел бы провести жизнь с видом на унылый залив Святого Лаврентия и почти в тысяче километров от ближайшей цивилизации? В месте, где из развлечений лишь не очень горные лыжи и нерест лосося? Верно. Никто. Только Рене Роше, которой было настолько плевать, что она согласилась на первое же предложение. Так что очень важная для мира Женева была без сожалений брошена ради невнятной точки на карте.

На самом деле, заподозрить в этом месте дыру мирового прогресса стоило сразу. Ещё в тот момент, когда на запрос билета, из железнодорожной компании пришёл ответ – рейсов нет. Никаких. Ни поездов, ни самолётов, ни теплоходов. Только холодный автобус, три пересадки и сутки в пути. Рене ошарашенно моргнула, потом набрала указанный в конце пригласительного письма номер некого Поля и услышала радостное:«Мы встретим!» Её действительно ждали и готовы были любой ценой доставить до места работы.

Когда Рене вышла из сухого кондиционированного воздуха старой машины, то моментально почувствовала, как отяжелели от влажности волосы, джинсы и тонкая чёрная водолазка. В Гаспе было холодно. По рассказам, даже летом, когда с неба светило жаркое солнце, ветра с залива сбивали с ног. А если на горизонте появлялись подтаявшие ледники прямиком из Ньюфаундленда, то с них в лицо веяло снежной крошкой. Помимо этих сомнительных радостей, в Гаспе также царила вечная сырость. Она забиралась в дома, пускала на краске ужасные пузыри и расписывала некрасивыми пятнами отштукатуренные потолки. Влажность вынуждала едва ли не круглосуточно сушить одежду у радиаторов, чем создавала идеальные условия для пожаров.

Святые небеса, страшно представить, какой ледяной кошмар здесь творился зимой. Тем временем, застывшую у машины Рене кто-то тронул за плечо.

– Доктор Роше, пойдёмте, я покажу вам больницу и отделение, – радостно прогорланил её сопровождающий.

Поль был крупным краснощёким санитаром с обветренными руками и широкой улыбкой. Он радостно описывал прелести Гаспе три часа кряду, прежде чем понял, что его пассажирка, кажется, задремала. Два перелёта, бессонная ночь и родные кошмары вымотали бы кого угодно. Но Рене постаралась взбодриться и оптимистично кивнула. Ну отделение так отделение.

Городская больница располагалась на противоположном берегу небольшого водоёма, что впадал в залив Святого Лаврентия. Белое здание из одного крыла и пяти этажей служило единственным местом качественной медицинской помощи на много километров вокруг. Здесь не было высококлассного оборудования, современных операционных или инструментов для уникальных манипуляций. Только самый необходимый набор, чтобы при первой возможности отправить пострадавшего вертолётом в Квебек или же Монреаль. Но Рене всё равно здесь понравилось. Сначала.

– Все препараты нам привозят два раза в месяц, так что планируйте заказы заранее… – вещал маленький глава отделения хирургии, которое было здесь нарасхват. Абсцессы, рыбацкие травмы, обычные операции – любые манипуляции проводились лишь в двух помещениях, при виде которых у Рене вырвался вздох. – Да, не то, к чему вы привыкли. Но можно попробовать уболтать главного врача на пару интересных штучек для вас. Слышал, раньше вы занимались нейрохирургией?

Доктор Бюже бросил заинтересованный взгляд на задумчивую Рене, а та встрепенулась от неожиданного вопроса и растерянно пробормотала.

– Да, четыре года.

– Отчего же ушли? – Ему, очевидно, было действительно интересно.

– Не сложилось, – немного сухо откликнулась Рене, но потом тихо добавила. – Я бы не отказалась от специальных окуляров и запаса нейрохирургических нитей.

– Запишите, – хмыкнул глава отделения. – Здесь надо заниматься чем-то особенным, дабы не свихнуться в зимние месяцы. Так что, занесите мне в понедельник ваш список. Что-нибудь да придумаем.

С этими словами он зашагал дальше и по пути завёл стандартную речь, которую обычно приберегают для неожиданных визитов каких-нибудь спонсоров или начальников. Во время неё Рене узнала годовой план операций, все до одного показатели отделения и была представлена, наверное, каждому в этой больнице – от уборщицы до чудом заблудших сюда студентов. Но когда экскурсия уже подходила к концу, и они с Бюже прощались у выхода, он вдруг махнул рукой куда-то за спину и весело произнёс:

– Совсем позабыл показать вам нашу неотложку. Не скажу, что она пользуется здесь популярностью, однако мы всегда готовы принять…

Дальше Рене уже не слушала. Повернувшись в направлении, куда по-прежнему указывал глава отделения, она подняла взгляд и едва не заорала. Сердце медленно бухнуло, прежде чем истошно заколотилось и разогнало по венам враз остывшую кровь. В ушах зазвенело. И Рене хотела бы не смотреть, мечтала зажмуриться и сбежать, но зелёный коридор из кошмаров притягивал. Он уходил вглубь длинной прямой, в конце которой нервно мигала дурацкая лампа. Да, это было оно. То самое место из снов, которое она хотела бы никогда больше не видеть. Забыть! Но вместо этого услышала:

– Давайте наведаемся туда.

Нет! Рене хотела закричать, что не надо! Что лучше она развернётся и сбежит к чёрту из этой больницы! Но пальцы Бюже уже аккуратно взяли за локоть, и Рене шагнула вперёд. Под ногами скрипнула местами разбитая плитка, а зелень краски впилась в глаза, словно хотела их выцарапать. Боже правый! Рене хотела ослепнуть. Всё, что угодно, лишь бы не видеть и не считать двери, чтобы её не вынудили замереть у той самой, аккуратно повернуть ручку и толкнуть створку. В уши ударила хриплая радиоволна, и Рене скорее почувствовала, чем увидела, как встрепенувшаяся из-за незваных гостей дежурная медсестра подскочила и попыталась было убавить громкость, но перепутала ручки, и звуки песни стали лишь чётче. В глазах потемнело.

– А здесь у нас смотровая для родственников, чтобы не толпились в морге, – вдолбился в мозг легкомысленный голос. – Добрый день, Кэтти.

Рене безумным взглядом обвела крошечную комнатушку. Она не знала, искала ли то самое тело с огромным шрамом от пупка до адамова яблока или наоборот – любое подтверждение, что это ошибка. Но пальцы сами вцепились в гладкие зелёные стены. Ошибки не было.

– провозгласило висевшее на стене радио. Рядом смеялись доктор Бюже и та самая медсестра, но Рене не слушала. Она одновременно ждала и боялась увидеть воплощение своих снов, и сердце билось так часто, что перед глазами плыло.

Взглядом Рене наконец-то нашла тот самый железный стол. Он был пуст. Его матовая поверхность была накрыта стандартной зелёной тканью, под которой виднелись изгибы бортов и лунок для жидкостей. Рене заставила себя втянуть пахнувший антисептиком воздух и осторожно прислонилась к стене.

– Доктор Роше? Эй, – донёсся до неё вдруг обеспокоенный голос медсестры по имени Кэтти. – С вами всё в порядке?

– Конечно, такой перелёт, – засуетился доктор Бюже. – Да ещё наши отвратительные дороги! Пойдёмте, я угощу вас кофе…

– Нет-нет, спасибо, – едва ворочая языком, пробормотала Рене, прежде чем смогла оторваться от твёрдой и надёжной поверхности.

Она с усилием перевела взгляд от накрытого тканью стола на окруживших её людей и было повернулась к выходу, как неожиданно, подобно странному чувству в Женеве, вновь ощутила спиной чьё-то присутствие. Словно за ней наблюдали. Только вот оглянуться и посмотреть в комнату сил не нашлось. Вместо этого Рене зябко передёрнула плечами и направилась прочь.

– Я лучше пойду на улицу, – отстранённо пробормотала она. – Не знаете, здесь можно вызвать такси? Кажется, я понятия не имею, где мой дом.

Бюже бросил на неё недоверчивый взгляд, а потом засунул руки в карманы и спокойно проговорил:

– Поль вас отвезёт.

Рене смогла лишь благодарно кивнуть и почти бегом ринулась по коридору. Кажется, для первого дня она получила чуть больше, чем могла пережить…

Следующие несколько недель отчётливо показали, что Рене, очевидно, больна. Окончательно тронулась головой, попрощалась с нервной системой и больше не адекватна, ибо грёбаный коридор по-прежнему пугал до истерик. Каждое утро она обходила его стороной, старалась не смотреть в его сторону, а на дежурство бежала, плотно зажмурившись. Теперь не только во сне, но и наяву Рене считала шаги. И тех было столько же, сколько в надоевших кошмарах, которые стали лишь ярче.

Сны вернулись и оказались удивительно беспощадны. Отныне Рене сама вскрывала грудину и перебирала порванные на куски органы, пока по секционной эхом носилось её истеричное:«Я хочу, чтобы ты сдох!»Она пыталась затыкать уши, пробовала даже сбежать, но дверь всегда была заперта. Ей будто бы намекали, что слов не вернуть, как не отменить приближающихся последствий. Похоже, какие-то ржавые шестерёнки начали свой разбег и упорно приближали личный конец света. Рене не знала, почему в голове роились подобные мысли. Она просто чувствовала.

Такой же необъяснимой оставалась возникшая ещё в Женеве иллюзия чужого взгляда. Она то становилась чуть тише, то немного ярче. Иногда, когда от безделья хотелось бросаться на стены, до Рене доносились отголоски раздражения или усталости, пару раз даже мучила мнимая головная боль, но больше ничего. Ни вперёд, ни назад, будто какой-то невидимый друг поселился у неё в голове. Странно, обычно эту стадию проходят ещё в пубертате. Однако с каким-то смирением Рене записала эти странности в копилку собственного сумасшествия. Право слово, от такой работы не тронется только святой.

Она бы покривила душой, сказав, что жить в Гаспе было удивительно увлекательно. Быт этого полуострова обладал размеренностью глубокой провинции. Несмотря на третье тысячелетие, новости сюда долетали с большим опозданием, и все разговоры вертелись вокруг улова да редких туристов. Здесь ничего не происходило. Абсолютно. Рене ездила на работу на старом автобусе, отсиживала положенные часы, а потом шла в пустой дом, где не было даже картин. Голые стены и сквозняки.

Ей ничего не хотелось. Она никуда не ходила. Её унылые будни проплывали в череде мелких задач и стандартных до академичности операций. Даже редкие странные случаи, вроде крючка в губе у какого-нибудь рыбака, не могли разогнать гадкой тоски. Вся жизнь Рене теперь состояла из монотонного существования и вечеров, когда поскорее хотелось лечь спать, чтобы не оставаться в глухом одиночестве. Дошло до того, что даже кошмары стали приятнее ежедневного существования. В них она хотя бы видела Тони, хотя на утро просыпалась с диким чувством тоски. Рене скучала. И Рене сожалела. Обо всём.

И если раньше работа хотя бы на время сглаживала муки душевные, здесь на такое не приходилось рассчитывать вовсе. Оборудование в этой больнице оказалось удивительно старым: у томографа то и дело ломались катушки, а выездной стол постоянно заедал где-то слева; не вовремя перегорали лампы в операционных светильниках; ну а в самом помещении было либо слишком уж жарко, либо до дрожи холодно.

В первые пару месяцев Рене ещё пробовала что-то изменить, терзала просьбами главного врача, ездила в местное министерство здравоохранения, но к декабрю поняла – смысла нет. Всем плевать. Здесь было тихо, как на дне Святого Лаврентия, откуда через день доставали новых утопленников. А потому она сосредоточилась на собственном хобби – тренировала никому не нужные навыки сшивать сосуды и нервы, и к Рождеству достигла такой удивительной точности, что, кажется, могла идеально соединить даже желе из больничной закусочной. На большее то всё равно не годилось. А потом на полуостров обрушились снежные бури, остановив и без того скучную жизнь в маленьком Гаспе.

Вечер Сочельника Рене встретила в большом кресле в самом углу ординаторской. Время приближалось к полуночи, но домой ехать не было смысла. Шторм, который зародился прошлым утром где-то в Атлантике, теперь скрыл под собой остров Ньюфаундленд, и за последние пару часов разошёлся в полную силу уже над Гаспези. Он бился в больничные окна, завывал в пустых коридорах и мигал перебоями света, вызывая неясное чувство тревоги. Дороги окончательно замело, и по словам едва добравшейся до работы одной из сестёр, Апокалипсис предполагал длиться три дня. Ещё два уйдут, чтобы очистить шоссе, так что на этой неделе никто из их смены может и не мечтать поспать дома. Как всё-таки хорошо, что она так и не завела ни цветов, ни собак, ни даже рыбок.

Рене вздохнула и повернулась к окну. Подсветка больницы располагалась как раз вокруг их этажа, и в лучах её белых прожекторов стеной стоял снег. Это было похоже на космос, каким его изображают в фантастических фильмах – куча звёзд, что слились в полосы. После целого дня на ногах безумно хотелось поспать, но Рене не могла. Проваливаться в кошмар на виду у скучавшего персонала было как-то неловко.

– Там есть свободная палата в конце коридора, – неожиданно раздался над ухом заговорщицкий шёпот. Рене подняла голову и посмотрела на Кэтти.

Эта операционная медсестра была из тех удивительных личностей, что могли достать несуществующее, уговорить неуговариваемых и одним сердитым взглядом заставить работать барахлившее оборудование. Своими ангельскими кудряшками и белозубой улыбкой она не оставляла равнодушным даже постоянно брюзжавших хирургов, но с той же лёгкостью могла хлопнуть ладонью по столу главы отделения.

В общем, Рене нравилось, когда им выпадали общие смены, потому что тогда можно было сосредоточиться на операции, а не искать посреди манипуляций чистые тампоны или нестандартный стерильный инструмент. Обычно весёлая Кэтти будто знала наперёд, что может пойти не так, и была, похоже, готова даже к войне. Идеальная медсестра. Почти, как Хелен. Только с собственным мнением.

– И что ты предлагаешь? – тихо отозвалась Рене, а потом поглубже зарылась в высокий воротник свитера. Чёрного, разумеется. От ярких цветов её тошнило.

– Я предлагаю перестать созерцать потолок и отдохнуть. – Кэтти скрестила на груди руки и тревожно уставилась в снежный кошмар за окном. – Мало ли, что может случиться.

Рене тоже посмотрела в сторону ночного безумия.

– Если и произойдёт, мы об этом вряд ли узнаем до окончания снегопада. Дорог нет. К нам, разве что, на санях Санты. Даже вертолёты, и те не летают.

– Тем более! Иди отдохни. Если что, я тебя разбужу.

Вздохнув, Рене поднялась, ещё раз бросила полный тревоги взгляд за окно и направилась прочь из ординаторской. Кэтти права. Надо поспать…

В зелёном коридоре было удивительно холодно. Вдоль стен перекатывались гонимые сквозняками снежные хлопья и забивались в старые швы меж выщербленной плиткой и плинтусом. Свистел ветер. Мигала мерзкая лампа. Рене посмотрела вниз, где белыми полосами по полу стелилась позёмка, и попыталась понять, откуда же та взялась. Она оглянулась, но все двери были плотно закрыты. Только из-под одной с монотонным гудением выбивались всё новые вихри, которые потом разносились по узкому коридору. Поджав от мороза пальцы на неожиданно босых ступнях, Рене шагнула в ту сторону и поёжилась. Быть может, забыли закрыть окно? На улице буря…

Рене знала, что сама себе врёт. В той комнате не было ни форточек, ни отдушин, откуда могло намести столько снега. А потому она поспешила вперёд, машинально натягивая на озябшие руки манжеты жёлтого свитера. Его яркая солнечность будто бы выцвела, как обычно бывает со старыми фотографиями, но оттенок по-прежнему легко узнавался. Странно. Ей казалось, она выбросила его ещё в Монреале, однако каким-то чудом джемпер вновь очутился на ней. Необычно, но сейчас она была этому рада.

Тем временем ноги принесли её к той самой двери, за которой скрывался уже привычный кошмар. Рене отчаянно не желала туда заходить, но тело не слушалось. Пальцы потянулись к потёртой ручке, аккуратно нажали, и только через мгновение мозг осознал, насколько холодной та оказалась. Словно за порогом была ледяная пурга, а вовсе не тёплая комната. Но как? Однако стоило лишь об этом подумать, как что-то толкнуло в спину, и Рене шагнула вперёд, едва не поскользнувшись на мёрзлом бесшумном покрытии. Какого чёрта?! Она подняла взгляд… и застыла.

В этот раз Тони не лежал выпотрошенным мертвецом на железном столе. Он стоял чуть поодаль, безвольно свесив руки вдоль тела, и снег под подошвой его чёрных ботинок стремительно таял. Рене видела, как постепенно обнажается кусочек то ли дороги, то ли насыпи щебня, но не понимала, что происходит. Да в общем-то, и не хотела. Её взгляд был прикован к бледному лицу и губам, которые вдруг разомкнулись и что-то сказали. Слово, затем ещё – целая фраза, почти речь, что неожиданно оказалась беззвучной, как бывает, если выключить громкость у телевизора. Рене затрясла головой в попытке показать, что не слышит, но Энтони не видел. Он открывал рот и торопливо говорил нечто наверняка очень важное, однако вместо долгожданного голоса в комнате раздавался лишь монотонный свист ветра.

В отчаянии Рене оглянулась вокруг, но рядом с ними никого не было. Только пустующий стол, шкафы, да они сами на таявшем под ногами снегу. Тем временем Тони едва заметно ласково улыбнулся, и Рене вдруг почувствовала, что сейчас разревётся. Как дурочка. Как маленькая очень соскучившаяся девчонка, которая неожиданно для себя захотела всё резко вернуть. Зачем! Ну зачем она сбежала? Рене отвела взгляд и только тогда заметила, какими ровными пятнами обнажалась земля рядом с Тони. Круг. Снова круг. Три ровных проталины подряд, как будто на снег что-то капало по обе стороны от безвольно болтавшихся рук. И вдруг Рене поняла – он ими не пользовался! Ни разу не шевельнул пальцем, не попробовал в любимой позе скрестить на груди, не поправил привычно взлохмаченные пряди, которые так неудобно лезли в глаза. Кисти висели точно две плети, и Рене, задыхаясь, проговорила:

– Что с ними? Что с твоими руками? Тони!

Он оборвал себя на полуслове, недоумённо посмотрел под ноги, и в этот момент Рене со всей силы встряхнуло. Комната съёжилась, унеся за собой Энтони, странные пятна и снег, а перед глазами оказались светлые стены палаты.

– Роше, с Рождеством, – раздался над головой встревоженный голос Кэтти. – Поднимайся. К нам едет подарок.