И солнце взойдет. Она

Глава 3

Когда Рене зашла в квартиру, над Монреалем вовсю разносились переливы колокольного звона. Они возвещали о празднике рождения Спасителя человечества, и было немного иронично, что другой борец за людские жизни прямо сейчас находился на грани того, как бы не сдохнуть. Рене было плохо. Настолько, что перед глазами плыло, словно летнее марево. Тело трясло, зубы стучали, а от напряжения то и дело накатывала дурнота. Скинув обувь случайно вместе с носками, Рене прямо в мокрой от снега куртке и босиком прошла в тёмную гостиную и легла на диван. Ноги сами подтянулись к груди, оголённые ступни поджались. Голова не понимала, что делало тело, которое мелко дрожало и периодически непроизвольно скручивалось от ломоты в мышцах.

Если честно, Рене понятия не имела, как смогла добраться до дома. Она помнила полутёмный вагон, восхитительно холодное стекло, к которому прижималась горячей щекой, мелькавшие фонари и редкую тряску. Её укачивало под ровное движение поезда, отчего сознание то и дело проваливалось в зыбкий сон. Воспалённые глаза закрывались сами, и тогда Рене вновь видела заснеженные улицы, чёрное дуло винтовки и матовый блеск алюминиевых банок, что с грохотом падали вниз. А потом всё начиналось по новой: духота, расплывающийся по телу жар и истерически заходившееся сердце. Последние жаропонижающие были выпиты ещё на вокзале, но, кажется, и не думали помогать. Поэтому в тишине тёмной гостиной ей мерещился голос Энтони:

– Я – это я.

И действительно… Он. Всегда только он. Серьёзно, есть какая-то разница, Энтони он или Колин? Вот лично для неё, Рене Роше, что значило конкретное имя? Ничего. И доктор Фюрст прав. Рене поняла это настолько отчётливо, что застонала. Идиотка! Вряд ли у кого-нибудь получилось бы обидеть Тони сильнее, но Рене удалось. Она молча позволила ему уйти и не попыталась ни остановить, ни извиниться. Глупая малолетняя гордыня победила разум.

О, как хотелось перескочить всю эту пропасть взросления, медленного осознания и ошибок. Перемахнуть одним грациознымgrand pas de chatи приземлиться уже умудрённой, спокойной и рассудительной. Но жизнь – не балет. И дорогу придётся пройти самой до конца.

Рене всхлипнула, плотнее завернулась в толстую куртку и зажмурилась. В черноте рождественской ночи жёлтый свет фонаря из единственного большого окна этой комнаты больно бил по сухим из-за температуры глазам. Боже… Столько неверных поступков за один день: слушания, Тони и Энн. Ей было дано так много возможностей доказать свою взрослость, но вместо этого Рене совершала ошибку за ошибкой. И одиночество на окраине Монреаля вполне закономерный итог. Достойное наказание, ничего не сказать.

Однако в груди, где часто бухало сердце, вдруг проснулось горькое чувство жалости к самой себе. Оно было приправлено слабостью, болью и злостью, отчего на глаза навернулись непрошеные слёзы. Горячие и настолько солёные, что, кажется, разъедали обветренную кожу. Надо было встать и выпить таблетки. Переодеться, натянуть носки и домашний свитер, но вместо этого Рене ещё больше сжалась в комок, и редкие всхлипывания окончательно переросли в плач. Унизительно. И очень глупо. Она потёрла ледяные ступни и попробовала раздражённо оттолкнуться от продавленного дивана, но резко стало нехорошо, а потом под куртку забрался прохладный воздух.

Рене затрясло так сильно, что шарившие в поисках бегунка на молнии пальцы не слушались. Они бесцельно скребли по шуршавшей под ними ткани, и потому тихо открывшееся окно осталось незамеченным. Только когда деревянная рама стукнулась об упор, а по босым ногам скользнул морозный сквозняк, Рене испуганно замерла. Она застыла в неудобной позе, пока в полной тишине ошарашенно шарила взглядом по тёмной комнате, где вместо привычных вещей и мебели ей мгновенно померещились затаившиеся чужие тени. Но ничего не происходило – словно больному мозгу это всё показалось, только в открытое окно медленно летел снег. Рене сглотнула. Она понятия не имела, что нужно делать, а потому с каким-то ощущением безысходности молча ждала продолжения.

Тревожное ожидание длилось добрых десять секунд. Наконец, тихо хрустнуло жалюзи, и вдруг в образовавшийся проём ловко скользнула чёрная тень. Она изогнулась невероятной дугой, прежде чем бесшумно приземлилась на потрёпанный плетёный ковёр и успела подхватить уже летевшую с подоконника возмущённую герберу. Раздалась приглушённая ругань и бережный стук горшка. Затем вновь тишина. В отсутствии света рассыпанный по полу снег потусторонне мерцал и переливался на грубом плетении, словно к Рене пожаловал гость из самой Преисподней. А тот тем временем угольным пятном выделялся на фоне бледно-серой стены. Ну точно настоящий чёрт.

Судорожно сглотнув, Рене попыталась сообразить: заорать или же будет мудрее подождать, пока домушник осознает – здесь нечего брать, но мозг заклинило. Он не мог ни открыть рот, ни перестать лить слёзы. Хорошо хоть дыхание перехватило от ворвавшегося с улицы холода, и дурные всхлипы потонули где-то в животе. Однако тут раздался новый шорох, и всё в том же окне показался второй. Напарник? О господи! Рене было дёрнулась, но тут…

–Слышь, мужик. По-моему, ты ошибся домом,– произнёс по-французски чуть гнусавый голос, а Рене едва не свалилась с дивана от облегчения. Прямо сейчас она почти уверовала в магию, ангелов и чудо Господне, потому что вслед за головой говорившего в проёме показались широкие плечи, а затем и пернатые косы Чуб-Чоба.

Тем временем незнакомец мазнул сажей тени по стене и повернулся. Чёрный. Совсем чёрный. Прямо как…

– Неужели? – с типичной калифорнийской интонацией Энтони хмыкнула по-английски огромная головёшка, и Рене зажмурилась.

–Ага. Иди воруй в другом месте, а здесь ничего не трогай. – Чуб-Чоб был опасно невозмутим, но Энтони это не впечатлило. Он что-то поудобнее перехватил, а потом саркастично протянул:

– Вот как. А иначе что?

Рене медленно выдохнула.

–Выбью зубы.

У неё откровенный бред. Однозначно. Галлюцинации, воспалённые сновидения, смешение языков, возможно, самая настоящая агония, потому что так не бывает. Нормальные люди не вламываются в окна, когда для них открыты двери, не ведут разговоры посреди ночи и уж точно не пытаются договориться с потенциальным вором. По крайней мере, в голове Рене это выглядело именно так. Но когда она распахнула глаза, то увидела, как весьма материальный в лучах фонаря Ланг шагнул в сторону окна.

– Пошёл вон, – процедил он, прежде чем ухватиться за раму. Энтони хотел было захлопнуть вертикальную створку, но Чуб-Чоб не дал этого сделать. Уперевшись спиной в верхний край, индеец потянулся вперёд и ввалился в тёмную гостиную. Послышалась ругань, возня, а потом звук удара.

Решив, что на сегодня цирка достаточно, Рене осторожно приподнялась на слабых от дрожи руках. В гостиной становилось безумно холодно, так что зубы громко клацали, а сама она почти билась в конвульсиях, но всё равно постаралась чётко проговорить:

– Прекратите.

Голос звучал негромко, но этого хватило, и шум резко стих. С трудом скатившись с дивана, Рене неловкими шагами, почти наобум дошла до торшера, едва не сбила тот на пол, но вовремя ухватилась за потёртое дерево и наконец дёрнула шнур. Резанувший по глазам свет показался острее скальпеля, которым наживую вскрыли глазные яблоки. Боже… Рене прижала к векам ледяную руку и опять неуклюже пошатнулась. И как эти двое здоровяков вообще сюда забрались?

– Закройте, пожалуйста, окно. Очень холодно, – прошептала она, а сама уже не чувствовала, как трясётся.

– Но этот тип… – попробовал возмутиться Чуб-Чоб, однако Рене перебила.

– Окно. Пожалуйста.

Челюсть окончательно свело, а пальцы чуть не переломили стойку торшера. Но ноги твёрдо стояли на земле. Стоило ли благодарить натренированный за годы вестибулярный аппарат, или на сегодня вселенной просто уже хватило её унижений, однако Рене лишь покачнулась. Сухой треск захлопнувшегося окна ознаменовал маленькую победу. А в следующий момент что-то холодное и мягкое ткнулось в левую руку, прежде чем тело потрясающе легко воспарило. Так беззаботно, что даже боль в истерзанных температурой мышцах на мгновение показалась не настолько убийственной. Лба коснулись сухие губы, а нос защекотал запах мяты – резкий и почему-то злой.

– Твою же мать.

Ланг, как всегда, был удивительно краток. Перехватив поудобнее свою вялую ношу, он в один километровый шаг добрался до дивана и небрежно уселся на невысокую спинку. Рене почувствовала, как туловище сначала сжало, а потом что-то приятно прохладное пролезло под ворот куртки и прижалось к шее.

– Где здесь аптечка? – раздался над головой недовольный голос Тони. Обращался он при этом не к хозяйке той самой пресловутой аптечки, а к ещё одному гостю. Но тот был явно растерян.

– Мне неизвестно, – медленно ответил Чуб-Чоб на ломаном английском, и в груди Ланга что-то заклокотало.

– Весьма опрометчиво для человека, который забирается по деревьям в чужие дома, – процедил он, а Рене удивлённо вздохнула.

Это что… ревность? Она ошарашенно прислушалась к чужому сердцу у себя под щекой и едва не расхохоталась, когда различила отчаянный торопливый стук. О, Тони! Неужели он правда думал, что к ней – страшно сказать! – вот так запросто ходят любовники? Залезают в окно, карабкаются по деревьям… Абсурд! Но сердитый ритм не врал. Ланг мог сколько угодно корчить брезгливые лица, плеваться ядом или вымораживать всё вокруг презрительным холодом, однако теперь Рене знала о нём немного больше. А потому подняла руку и коснулась обветренной ладони, что до этого выщупывала пульс, а теперь машинально гладила горячую шею. Пальцы Энтони двигались успокаивающе и деликатно, почти так же, как делала сама Рене в минуты его мигреней.

– Во втором кухонном ящике. Коробка из-под молочных ирисок, – пробормотала она и почувствовала в волосах тихое фырканье.

– А всё-таки у тебя есть тайный порок. И, кажется, не один.

– Я не… Он не… – попробовала было оправдаться Рене, но ещё один смешок вынудил замолчать.

– Допустим, – коротко сказал Ланг и отстранился. Вновь стало холодно, а потом голова едва не взорвалась от ледяного тона. – Принеси.

Рене хотела возмутиться такому обращению, но её тут же с силой прижали к тёплому телу, отчего говорить стало сложно. И только тогда она с удивлением поняла, что помимо собственной куртки укрыта полой пальто. Странно. Либо Рене настолько мала, либо Тони носит самую настоящую плащ-палатку.

Тем временем послышались тяжёлые шаги, скрежет отодвигаемых ящиков, лязг крышки и… Наверное, увидев её аптечку, даже самые суровые вирусы повесились бы от жалости. Они пали бы жертвенной смертью во имя нового пенициллина, самого действенного антисептика или ещё неизведанного лекарства, потому что в жестяной круглой банке, носившей гордое предназначение аптечки, давно сдох даже паук. И судя по многозначительному молчанию доктора Ланга, пачка пластыря вместе с двумя пожелтевшими от времени таблетками парацетамола его не впечатлили. Совсем.

– Да уж, арсенал настоящего врача. Позволь узнать… – он на секунду прервался. – Зачем тебе целая коробка, если в ней ничего нет?

– Она красивая, – прошептала Рене, которая болела так редко, что уже позабыла, когда был последний раз. А Тони долго взвешивал на весах абсурда её слова, прежде чем коротко хмыкнуть.

– Достойный ответ.

Он быстро проверил срок годности желтоватых пилюль, потом сноровисто достал их из блистера и взглядом потребовал стакан воды. Следовало отдать должное – в маленькой квартирке незваные гости ориентировались почти как дома. Проглотив горькие таблетки, Рене устало ткнулась лбом в шерстяной свитер Тони. Ну а Ланг подумал ещё немного, после чего повернулся к терпеливо ждущему Чуб-Чобу. И хотя Рене понятия не имела, что творилось в пернатой голове огромного индейца с судимостью за разбой, но враждебности тот больше не проявлял. Просто стоял и невозмутимо ждал дальнейших приказов, и именно это лучше всего умел делать доктор Ланг.

Осторожно перехватив подрагивавшее тельце, он свободной рукой поставил себе на колено босые ступни и принялся шарить в кармане. Через пару секунд на свет появился уже знакомый бумажник, а оттуда внушительная пачка пёстрых банкнот.

– Найди ближайший круглосуточный магазин, возьми там упаковку любого жаропонижающего и пак Гаторейда. На сдачу можешь купить себе шоколадный батончик. На дворе как-никак Рождество.

Чуб-Чоб с сомнением уставился на протянутую ладонь с зажатыми в ней купюрами, но всё же осторожно забрал тихо зашелестевшие деньги. Бросив на Рене странный взгляд, он двинулся к окну, но Энтони его остановил.

– Через дверь, молодой человек.

– Но хозяин будет недоволен… – попробовал было возразить невольный курьер, однако немедленно замолчал, стоило Лангу удивлённо повернуть голову.

– Я разберусь, если потребуется, – процедил он. И поскольку других аргументов у немного занудного индейца не нашлось, Рене вскоре услышала хлопок закрывшейся двери.

В квартире стало очень тихо. Не было слышно ни дыхания, ни шелеста одежды, не шумел холодильник, не текла по трубам вода, даже сердце в груди Тони теперь билось размеренно и словно издалека. Наконец, не выдержав гнетущего молчания, Рене рискнула пошевелиться. Она сжала замёрзшие пальцы на ногах, что по-прежнему упирались в жёсткую джинсовую ткань на бедре Ланга, и раздался привычный хруст. Стало неловко. Ох уж эта воздушная красота балета!

Сквозь мелкую дрожь Рене стыдливо поёрзала и вдруг заметила, с каким интересом Энтони разглядывал её шишкообразные суставы и следы от старых мозолей. Чёрт, пусть лучше на висевшие акварели любуется! В животе вместе с тошнотой от температуры растеклась досада. Прошло десять лет, а краше ноги не стали и вряд ли уже будут, так что Рене постаралась незаметно спрятать под полой пальто свои жилистые ступни. Однако Ланг не дал и неожиданно принялся растирать сначала одну холодную подошву, затем другую, а потом сразу обе. В его руках они удивительно помещались полностью. Это донельзя смущало, так что Рене попробовала было вырваться, но вместо этого Энтони обхватил ладонью лодыжки, чем жёстко пресёк любые попытки стыда.

– Рене, я травматолог и прекрасно знаю, как выглядят ноги балерин, фигуристок и цирковых гимнасток. Твоё стеснение неуместно, – коротко отрезал он, и возразить на это Рене было нечего. Она послушно расслабилась и опустила голову, как вдруг заметила в своих руках уже знакомого бобра. Сжав мохнатую тушку, Рене вздрогнула, когда услышала внезапный вопрос. – И часто к тебе так ходят в гости?

На первый взгляд, Тони бросил фразу очень небрежно, но она слишком хорошо знала его едва ощутимый оттенок недовольства. Другие бы скрипели зубами, но Ланг лишь слегка растянул слово «часто», и всё стало ясно.

– Никогда. Они просто… волнуются за меня. После аварии… И иногда присматривают.

Рене по-прежнему трясло, а потому говорить выходило с трудом, и она замолчала. Энтони какое-то время ждал продолжения, но, заметив опять нараставшую дрожь, принялся растирать руки и плечи свернувшейся эмбрионом Рене.

– Кто «они»? – не отставал он.

– Что?

– Я спросил – кто это «они».

– Не ревнуй…

– Рене! – теперь Энтони злился. – Это не вопрос моих страхов, а твоей безопасности!

Страхов? Хм… Рене вздохнула.

– В большинстве своём бездомные. Я подрабатываю здесь. Недалеко. – Зубы звонко стукнулись друг о друга, а руки вокруг неё обернулись сильнее. – В центре реабилитации.

– Реабилитации? – Выдохнутое ей в волосы замешательство было поистине бесценно. – Чьей реабилитации? Заключённых?

– Да.

Воцарилась тишина, пока Энтони, вероятно, переваривал потрясающую новость, с кем именно он только что имел честь находиться в одной квартире. А потом последовал шумный выдох.

– Потрясающе! Нет, просто уму не постижимо! Я что, настолько мало тебе плачу? – В его голосе проскользнули обиженные нотки, а Рене замялась. Вряд ли правда понравится Тони больше, чем молчание, но он не унимался. – Ради чего – господи помилуй! – тебе потребовалось так рисковать? Это даже не дом престарелых или приют. Чёрт возьми, Рене! Почему?!

– Мне были срочно нужны деньги. – Она попробовала слукавить, но взгляд Энтони оказался слишком красноречив. – На тесты.

Рене закусила губу и затаила дыхание, даже не представляя, какой ждать реакции. Но той не последовало ни сразу, ни пятью минутами позже. Только расслабленное под щекой Рене тело внезапно напряглось, точно сведённое судорогой, а потом застыло. Без дыхания и без движения. Как будто где-то сработал переключатель. Вот Ланг ещё вальяжно восседал на спинке неудобного дивана, а теперь выпрямился едва ли не до хруста в позвонках. Но больше ничего не было. Рене чувствовала, как он был зол – чертовски и бессильно, – хотя никак не могла понять на кого. А Энтони всё молчал и молчал, порождая в голове целый ворох сокрушительных мыслей. Она опять сказала что-то не то? Или сделала?

Рене устало пошевелилась, почувствовав, как на смену ознобу пришла долгожданная слабость. Стало тепло. Почти жарко. И, видимо, это неожиданно понял Энтони, потому что резко поднялся, обошёл злополучный диван и опустил на него Рене. Следом, всё так же не удостоив даже словечком, он стянул пальто и полностью закутал в него босые ноги, а сверху, для верности, накинул плед. Теперь Рене представляла собой самый настоящий кокон, из которого возможно кто-нибудь вылупится. В последний момент рядом с головой был демонстративно усажен рождественский бобёр. Серьёзно?!

Однако брошенный на Тони сердитый взгляд обиженной девочки оказался не замечен, потому что рядом уже никого не было. Ланг погромыхал чем-то на кухне, затем последовал плеск воды, а потом рядом очутилась огромная чашка.

– Пей. – Да уж, приказывать Энтони очень любил.

– Мне жарко.

– Ну, разумеется, тебе жарко! – выплюнул Ланг, который, очевидно, всё ещё на что-то сердился. Знать бы на что. – Подделка лекарств в этой стране по-прежнему строго карается законом, так что они работают. Пей.

Уткнувшаяся в грудь кружка едва не расплескала своё содержимое, и Рене с трудом успела высвободить руки, чтобы её перехватить. Что же, для пересохшего рта вода показалась удивительно сладкой. Так что Рене пила с поразительным наслаждением, пока чуть не подавилась, услышав над ухом негромкую фразу:

– Иногда я забываю, что моя ненависть разрушает не только меня.

Тони нехорошо усмехнулся, помедлил немного под её ошарашенным взглядом, а потом тяжело опустился на пол и вытянул длинные ноги. Рене чуть скосила глаза и посмотрела на его замершую фигуру. Голова Энтони оказалась точно напротив, отчего сдержаться не вышло. Неловко перевернувшись набок в своём коконе, Рене протянула руку и осторожно провела по густым волосам. Прохладным и мятным. И даже для неё жест вышел неожиданно домашним, таким привычным, родным, словно они знакомы десятки лет. Она перебирала жёсткие пряди, а сама с волнением понимала – Тони пришёл. К ней. После некрасивого разговора, взаимной обиды и упрёков, он всё равно приехал посреди ночи, чтобы… Чтобы что? Неужели рассказать всё?

Рене нетерпеливо поёрзала на диване, чувствуя, как липнет к коже шерстяной свитер и неприятно зудят отогревающиеся ноги. Температура стремительно спадала, но сейчас это волновало меньше всего, потому что, облизнув пересохшие от недавней лихорадки губы, Рене решилась спросить:

– Когда ты сменил имя?

Плечи под чёрным джемпером на мгновение напряглись, но тут же под давлением воли с усилием распрямились. Значит, она не ошиблась, и Тони действительно приехал расставить последние точки. Воодушевлённая Рене ободряюще провела ладонью по твёрдым мышцам, придвинулась ближе и уткнулась холодным носом куда-то в район четвёртого шейного позвонка.«Расскажи»,– мысленно шепнула она. –«Расскажи, и я помогу!» Последовала пауза, а потом Энтони ответил.

– Перед армией. Пытался сбежать от собственной совести.

– Успешно?

– Вполне, но это не заслуга дурацких букв.

– Зачем же тогда? Оставил где-то беременную подружку и теперь прячешься? – хохотнула Рене, но тут же едва не задохнулась, когда встретилась взглядом с оглянувшимся Лангом. Он смотрел долго и пусто, прежде чем растянуть рот в жуткой улыбке.

– Затем, что я убил своего отца. И мечтаю разобрать собственную ДНК, лишь бы вытравить его и оттуда. Ещё вопросы?

Энтони притворно угодливо наклонил голову, словно готов был ответить на что угодно, но Рене лишь недоумённо моргнула. Что… Убил кого?! Она испуганно дёрнулась в сторону. Энтони это заметил и улыбнулся.

– Знаешь, я думал, что пожалею. Ты, убив для своей защиты двоих и в панике исколотив ножом труп третьего, до сих пор зачем-то переживаешь о смерти ублюдков, а у меня за всё время не возникло и мысли об этом. Я много раз представлял в голове, как именно мог бы запустить обратно сердце, какие наложил бы швы… Каким образом вообще собрал бы заново тот вонючий мешок из мяса и осколков костей. Ургентная хирургия тогда не была моим профилем, всего лишь желанием Чарльза дать мне как можно больше. Но даже будучи тем ещё недоучкой, я бы смог. Зашил, скрепил, спас. Однако даже спустя десять лет в голове то и дело зудит отвратительный запах, которым в тот день провоняла вся операционная, и я понимаю – случись это снова, моё решение не изменится. Я убил бы снова. А значит, всё сделано правильно и раскаиваться не в чем.

Он замолчал, и в комнате повисла душная тишина. Рене было страшно даже вздохнуть, и потому она сидела не шевелясь, пока собственный напуганный мозг вдруг не застопорился. Он забуксовал один раз, второй, а потом зацепился за число. Десять. И руки нервно сжали колючий плед. Господи, Тони! Какое жуткое совпадение. Упрямо поджав губы, Рене подползла ближе к витавшему в своих отравленных воспоминаниях Энтони и осторожно коснулась колючими обветренными губами впалой щеки. Уткнувшись кончиком носа в гладкую скулу, она тихо спросила:

– Почему?

– Какая теперь уже разница. Мертвецы, слава всему, не восстают из могил, – хмыкнул Ланг и попытался отвернуться, но горячими ладонями Рене обхватила его лицо, вынудив посмотреть в глаза. А затем едва не расхохоталась от облегчения, увидев то, о чём до этого только догадывалась. Тони не злился ни на неё, ни на кого-то ещё. Энтони Ланг ненавидел только себя самого.

– Расскажи. Расскажи, и я помогу!

– Я не дева в беде, чтобы меня спасать! Да и ты не психиатр…

– Тони! – Имя неожиданно прозвучало с таким нажимом, что Ланг осёкся. Он отвёл взгляд, а затем со вздохом покачал головой.

– Успокойся. Эта история не для твоих нежных ушей. Не стоит в этом мараться.

– И всё же?

Он мягко высвободился из её хватки. Рене же свесила ноги и решительно сползла на пол прямо в куче из одежды и одеяла. В руках немедленно оказалась чашка с водой, а рядом опять примостился кривоногий бобёр.

– Ты же не отстанешь, верно?

– Нет.

– Зря. – Досадливо взмахнул рукой Энтони. Он немного помолчал, машинально поправил скривившиеся зубы у завалившейся набок игрушки и заговорил: – Я не знаю, когда всё началось. Наверное, так было всегда, но что-то понимать я стал только лет в десять. В тот год родители развелись, и мать уехала работать в Канаду. Как я потом уже догадался, просто сбежала. Она звала с собой, но я наотрез отказался. Кто же согласится променять солнечную Калифорнию на это унылое французское гнездо?

Ланг фыркнул и замолчал. Он перебирал синтетическую шерсть поразительно долго, прежде чем сердито уставился на застывшую Рене, подтолкнул к ней кружку с водой и продолжил:

– Через несколько дней после отъезда матери, я застал отца на какой-то шлюхе. Потом были ещё и ещё. Целая вереница девчонок, которые хотели получить собственный контракт в студии отца и были готовы на всё. Не скажу, что это было какое-то шокирующее зрелище, но для десятилетнего пацана весьма… удручающее. – Энтони хмыкнул. – Тем более они не скрывались. Просто не видели в том нужды.

– Ты… Ты прямо видел всё это? – Рене никогда не была особой ханжой, но вряд ли взрослые оргии достойная пища для молодого ума. И психики.

– Ну мне же надо было как-то добраться до своей комнаты, – рассмеялся Энтони, отчего у Рене невольно дрогнула в руках чашка. Неестественный смех. Почти искусственный. – Через два года студия отца не выдержала конкуренции, и мы переехали на окраину Лос-Анджелеса, где можно найти любой источник для кайфа в кратчайшие сроки. И, чёрт возьми, отец оказался в том настоящий мастер. Он цеплял едва ли совершеннолетних девчонок по клубам, убеждал их бог знает в чём, чтобы подсунуть наркоту, которой кишит каждая подобная дыра, а потом трахал их у нас дома.

– Господи…

– Я тогда почти не появлялся в этом сарае. В основном жил у Чарльза, иногда у друзей.

– Он знал?

– Не думаю. Отец был не самым простым человеком, мать с тех пор тоже не изменилась, а Чарльз же всегда витал в науке. Думаю, он просто считал, что идти мне больше некуда. И в общем-то, старый засранец был прав.

– Почему ты никому не сказал?

Тони поднял голову и прямо посмотрел ей в глаза.

– Я не знаю, – тихо произнёс он. – У меня до сих пор нет на это ответа. Возможно, я отрицал. Может быть, трусил. Но понимать последствия своего бездействия стал намного позже. Тогда мне не хотелось думать, что они были полностью невменяемы. Просто тела, с которыми можно вытворять, что хочешь. Отец этим пользовался…

– А ты? – Рене почувствовала, как свело горло, а Энтони вдруг замолчал. Он поджал губы, вырвал какую-то нить из ковра и отшвырнул прочь.

– Один раз. Или это следует считать за два? – наконец ответил он, а потом прикрыл глаза и чуть приподнял брови, словно спрашивал её мнения. Но Рене молчала, и тогда он продолжил. – Это был выпускной в старшей школе. Чарльз уехал на очередную конференцию, так что я вернулся домой пьяным и очень весёлым, когда они как раз танцевали на нашем журнальном столике. Подарок отца на окончание – две девчонки, которых я просто нагнул и отымел по очереди, потому что мне показалось это забавным. Смешным. Никто из них не возражал, да и не смог бы. Думаю, они вообще не осознавали происходящее. Ну а на утро к нам заявились копы. Тогда же я понял, что проспал всю ночь рядом с трупом.

– Передозировка?

– Отец обычно был осторожен. Так что аспирация рвотных масс. Второй повезло больше.

Энтони замолчал, а Рене нервно ковыряла ногтем скол на опостылевшей чашке. Пить больше не хотелось. Наоборот. Казалось, что сейчас стошнит.

– Вас арестовали?

– Разумеется. У нас же был труп и полный дом наркоты!

– А дальше?

– Дальше были долгие разбирательства и допросы. Однако говорить, кроме правды, мне оказалось нечего, так что я быстро стал не интересен. А потом пришла мать. Я не знаю, что она сказала или сделала, кому заплатила. В общем, вряд ли это было законно, но меня больше не трогали. По решению суда я отсидел полгода, после чего меня забрал Чарльз и ещё долго со мной не разговаривал. Однако с опозданием на два месяца он взял меня с собой в Хопкинс. Я не собирался становиться врачом, так просто случилось.

– А отец? – осторожно спросила Рене, которая боялась даже представить, насколько потерян оказался в тот момент Тони. На какое дно моральной ямы упал, прежде чем смог взять себя в руки. Сколько ему было? Шестнадцать? Семнадцать?

– Как в классическом вестерне. Десять доказанных случаев изнасилования, две передозировки, один анафилактический шок от неизвестных примесей. Ранен при попытке побега во время транспортировки из одной тюрьмы в другую. Умер от обширной кровопотери и полиорганной недостаточности шестого декабря в половину второго ночи. Донорская карта подписана ближайшим родственником. Реанимационные мероприятия не проводились по причине полной ублюдочности пациента и бесчеловечности его дежурного хирурга.

О, Тони!

– Ты не бесчеловечный!

– Да ну? Решили поиграть в двойные стандарты, доктор Роше? Или забыли клятву, которую давали? А может, в медицинских школах Канады проигнорировали Женевскую декларацию?

Ланг наигранно вскинул брови, и она отвернулась. Возражений в голове вертелась целая сотня, но в чём их смысл, если Тони не желал ни слушать, ни слышать? Рене тряхнула головой, а потом поднялась на ноги, чувствуя, как по спине стекают капли пота.

– Мне нужно в душ, – пробормотала она и под непонимающим взглядом побрела в сторону приоткрытой двери. Вряд ли Энтони ждал чего-то подобного, но, кажется, ей нужно время.

На ходу она повесила на вешалку тяжёлое мужское пальто, полностью влажная куртка отправилась в корзину с грязным бельем, ну а мокрый шерстяной свитер оказался с наслаждением стянут ещё до того, как закрылась дверь в ванную. Теперь он жёлтым пятном валялся на кафельной плитке, и всегда аккуратной Рене было на это плевать. Она впервые хотела что-нибудь пнуть или разбить, потому что ругань уже не помогала, но вместо этого уселась на холодный бортик обшарпанной ванной и вытянула нывшие от затаившейся температуры ноги.

На самом деле, собственная чистота и комфорт волновали гораздо меньше, чем необходимость остаться наедине с мыслями. К такой правде она была не готова. Мозг пребывал в печальной апатии и вяло выдавал факт за фактом, пока Рене мыла голову. Безусловно, Тони нарушил все врачебные принципы. Но он был человеком, на совесть которого повесили тонну вины и ответственности, которой он не заслужил. Его пытались назвать убийцей, но при этом Тони спас больше жизней, чем прожил на свете дней. Он загадка для этики, где нет и не будет ответа. Да впрочем, Лангу тот и не нужен. Наоборот, Энтони день за днём усугублял сложность своей ситуации и культ вины, продолжив заниматься саморазрушением.

И на этой мысли Рене замерла. Это было очень знакомое чувство. Бесконечный поиск причины, чтобы считать себя виноватым, когда знаешь, что сделал бы это снова. Поднял нож, опустил скальпель, отступил или сбежал. О, уж она-то прекрасно понимала, какие именно сны видел по ночам доктор Ланг. Отчего просыпался с желанием размозжить свою голову, лишь бы больше не думать. И теперь ясно, почему Энтони брал самые сложные случаи. Но, право слово, тысяча чужих жизней не вернёт обратно тобою убитого или умершего за тебя. Что же, Рене действительно не психиатр. Но они с Тони оказались слишком похожи…

– Ох, глупый… мой глупый гений.

Из ванной она вылетела через несколько минут, на ходу завязывая пушистый халат, однако Ланга в гостиной уже не было. Он нашёлся на кухне – по локоть в невесть откуда раздобытой муке и рядом со скворчащей на плите сковородкой. На соседней конфорке грелась кастрюля с чем-то неведомым, на маленьком столике среди грязной посуды лежал распотрошённый пакет из аптеки. По дому разносился аромат корицы и сахара.

– Ты голодна? – как ни в чём не бывало спросил Тони. Ловко перевернув на сковороде кусок сладко пахнувшей еды, он бросил взгляд в сторону замершей на пороге Рене. И будто бы ничего не было – ни двух разговоров, ни откровений. Похоже, когда доктора Ланга не накрывал душный сплин, он вполне хорошо уживался на своём кладбище.

– Да… Я… Что это?

В желудке Рене предательски заурчали остатки полуденного злакового батончика. Однако вместо ответа Энтони уверенно открыл холодильник, окинул тот скептическим взглядом и выудил из дверцы два пятнистых банана.

– Эй! Ты жаришь тараканьи лапки? Или паучьи головы? Потому что больше у меня ничего нет. Я не планировала так скоро возвращаться…

– Хвост бобра.

– Что?

Она растерянно моргнула и невольно оглянулась в сторону гостиной, где осталась игрушка.

– Я жарю тебе «хвост бобра», – совершенно невозмутимо сказал Ланг.

Действительно, бобёр – дело серьёзное. И в этот момент Рене не выдержала. Она громко расхохоталась, а потом подлетела к Тони и обняла за шею, притягивая для поцелуя. И ей было совсем наплевать, что рядом брызгало горячее масло. Что не ожидавший такого Ланг покачнулся, и они оба едва не обожглись о раскалённую конфорку. Что испачканные в муке руки теперь вовсю марали её мокрые волосы, за которые цеплялись то часами, то пальцами. Что губы обкусаны и обветрены, а щетина на лице Тони больно царапала тонкую кожу на шраме. Что полы наброшенного на голое тело халата вот-вот разойдутся. И что их могут услышать. Рене просто целовала любимого человека и наконец-то ни в чём не сомневалась, потому что все тайны этого вечера оказались вдруг неважны. То, к чему она так стремилась, вдруг наполовину обесценилось и ничего не изменило ни в её душе, ни в отношении к Энтони. И когда дыхание окончательно сбилось, а с плиты потянуло горелым, Рене обняла стремительно повернувшегося к сковороде мужчину и с улыбкой прижалась к тёплой спине.

– Это профессор Хэмилтон тебя так назвал? – спросила она тихо.

– Что? – Теперь пришла очередь Энтони растерянно хмуриться. Он замер с ножом в руке и почти нарезанными на тарелке бананами.

– Бесчеловечным. Его любимое слово… – Рене прижалась губами куда-то под лопатку и почувствовала, как вновь напряглись под свитером мышцы. – Ваша ссора не могла состояться на пустом месте. Ты ведь бежал не только от совести, но и от того разговора, верно? И авария… Я знаю, профессор часто становился рассеянным, когда его что-то сильно расстраивало. Что он тебе сказал? Чем так обидел, какие привёл…

– Пытался вызвать в моей душе чувство вины, – коротко отрезал Ланг и, возможно, излишне резко вывалил на тарелку две плоских лепешки, которые и правда напоминали знаменитый хвост. – Утверждал, что моя «жажда справедливости» весьма «инфантильна, опасна и неконструктивна». И если всё настолько плохо, то мне место на кушетке у психиатра, а не в операционной. В общем, проклял тот день, когда возложил на меня большие надежды, ведь лучший ученик оказался недостоин уделённого ему внимания. После слушаний он велел мне убираться, что я и сделал.

Тони хмыкнул, а Рене со всей силы зажмурилась и стиснула в руках тонкий вязаный джемпер, отчего ткань обиженно затрещала. И в этот момент перед глазами, словно наяву, возникла та давнишняя ссора. В ушах зазвенели никогда не слышанные обвинения, а потом мир закрутился чередой мокрой дороги и талого снега. Рене не видела той аварии даже на фото, но теперь чувствовала боль в вывернутых кистях, слышала эхо скрежещущего металла и грохот взорвавшихся подушек безопасности. А ещё ощущала оголтелое одиночество и полную неизвестность. И захлебнувшись всем этим сразу, она рванула прочь из чужих воспоминаний, а может, собственных галлюцинаций, вызванных наверняка вновь поднимавшейся температурой. Рене резко очнулась и лихорадочно зашептала:

– Наверное, ты ждёшь, что я начну тебя обвинять. Или вдруг окажусь настолько великодушна, что всё прощу и дам индульгенцию. Нет. Я не могу этого сделать, да и не имею права. Но у меня есть силы тебя понять и принять каждый твой поступок или ошибку. А знаешь почему? – Энтони дёрнулся, словно хотел что-то сказать, но Рене лишь сильнее вцепилась в растянутую ткань свитера. – Подожди. Дослушай. Я сегодня сказала много обидного – что не знаю тебя и не хочу знать, что не понимаю, не верю тебе. Так вот, это неправда. Прости, у меня ушло так много времени, чтобы понять простую вещь – я слишком переоценила значение прошлого. Слишком зациклилась. На Колине Энгтане, на Чарльзе Хэмилтоне и даже на Филдсе. А ведь это с Энтони Лангом я ругалась, спорила, мирилась, варила кофе и целовалась. Его знания стали для меня всем. И именно он был со мной, утешал, защищал и напевал «Hallelujah». Да, я кое-что узнала о Колине Энгтане, но, знаешь, с Энтони Лангом мне всё-таки интереснее. И я прошу у тебя прощения за то, что вынудила рассказать эту историю, в которой, на самом-то деле, не было никакой нужды. Но я её не забуду. Никогда. Не потому, что она одновременно жестока и очень печальна. Нет. Я буду помнить её ради тебя, как неотъемлемую часть человека, которого люблю.

Она затихла и сильнее сжала объятия, но Тони молчал. Он неподвижно стоял целую вечность, прежде чем медленно провёл по предплечьям прижавшейся Рене и спросил:

– Умаляет ли данный факт степень моей вины и ответственности?

Рене до боли прикусила язык, но честно ответила:

– Нет…

– Я рад, что ты это понимаешь. Если вдруг что-то случится, не хочу повторить с тобой наши с Чарльзом ошибки, – прошептал Энтони. Он наконец повернулся, и Рене почувствовала поцелуй на своей макушке.

Рене лежала на кровати под двумя одеялами и сонно потягивала ещё теплый эгг-ног. Из-под полуприкрытых век она наблюдала, как с гитарой наперевес устраивался в изножье Тони, а по телу тем временем приятно разливалось коричное тепло. Оно расслабляло ноющие мышцы и оседало лёгким туманом в голове. Давно был съеден горячий «хвост», столь щедро сдобренный арахисовым маслом и бананами, что, казалось, от него должно сводить скулы. Но Рене, которая до этого никогда не ела настолько вредной и бесполезной пищи, с удивительным аппетитом проглотила целую порцию. Она сделала ещё глоток, а Энтони мягко коснулся чуть фальшивящих струн.

– Дай угадаю. Главное, найти «до», а там можно научиться играть хоть на арфе? – мягко улыбнулась Рене и заметила знакомую, чуть кривую ухмылку в ответ.

– Вроде того. – Энтони попробовал на звучание несколько нот, крутанул пару колков и снова провёл по нейлоновым струнам. – Откуда у тебя инструмент?

– От одного из моих бродяжек. Оставил на хранение, пока сам опять отбывает срок за мелкий разбой… – Рене вздохнула. – Они неплохие ребята, но порой обстоятельства оказываются сильнее их натуры.

– Хорошая гитара.

Энтони помолчал, наигрывая какую-то мелодию, а потом вдруг неожиданно твёрдо сказал:

– Тебе придётся оттуда уволиться. – Рене встрепенулась. – Через пару месяцев начнутся тестирования, будет много отчётов и операций. Ты просто не успеешь всё совмещать, а я не потерплю пренебрежения или невнимательности. Работа есть работа, Рене.

– Я понимаю.

Разумность слов Ланга была очевидна, но на душе стало погано. Словно она предавала ребят.

– Если тебе будут нужны деньги, просто скажи. Я решу этот вопрос.

– Прозвучало немного двусмысленно. – Рене неловко улыбнулась, но Тони остался серьёзен.

– Ты действительно талантлива. Будет обидно упустить такой шанс. И не говори, что смерть Хэмилтона поставила крест на твоих чаяниях. – Ланг демонстративно закатил глаза и уж очень раздражённо ударил по струнам. – Нейрохирургия не краеугольная наука о вселенском счастье. В той или иной степени, человечество может без неё обойтись.

– Но это была моя мечта. Я грезила ей почти десять лет, и ничего не изменилось. – Она отставила пустой стакан и поглубже зарылась в одеяло. Стало не обидно, но немного неприятно. Тем временем Энтони принялся наигрывать знакомый мотивчик, прежде чем прервался и задумчиво проговорил:

– Мы растём, мечты меняются. Пришла пора искать новые, иначе рискуешь опоздать на всю жизнь.

Рене ничего не ответила. Лишь смотрела, как длинные пальцы аккуратно перебирали струны, и вслушивалась в доносившуюся невесёлую мелодию. Неожиданно она пробормотала:

– Я всё ещё не так хороша в английском, как мне хотелось бы. Но знаешь, поговаривают, депрессия измеряется в Radiohead’ах. Ты понимаешь, насколько глубоко провалился в неё?

Энтони чуть качнул головой, не прекращая напряжённый, очень тревожный перебор песни, и Рене вдруг стало неспокойно. Словно прямо сейчас происходило нечто такое, что вот-вот приведёт к неизбежной трагедии. На ум почему-то пришло воспоминание о падении с мотоцикла, а потом заколдованное:«Mortuus est, Роше». Она поёрзала на месте и вдруг попросила:

– Перестань. Пожалуйста, не надо её играть.

Ланг прервался на режущем диссонансе и удивлённо посмотрел на совершенно потерявшуюся в своих ощущениях девушку. А она беспокойно комкала одеяло и силилась понять, что же пошло не так. Тони очевидно ждал пояснений, но Рене молчала, так что он пожал плечами и вновь сыграл пару фраз.

– Она напоминает о смерти… – пробормотала Рене.

– И что с того? – Тони поднял бровь, не отвлекаясь от струн. – Это всего лишь одна из неизбежностей. Нам ли с тобой не знать.

– машинально прозвучало в голове, и Рене не выдержала.

– Прекрати! Не надо… Я… – Она задыхалась в собственных эмоциях, пока её ладонь не оказалась вдруг прижата к колючей впалой щеке. Не понимая, что говорит, Рене прошептала: – Это плохая песня. Не играй её, пожалуйста.

– Не буду, – пришёл тихий ответ. – Закрывай глаза. Тебе надо отдохнуть.

Рене послушно смежила веки, ощутила, как прогнулся под тяжёлым телом матрас, а потом неожиданно улыбнулась. От первых же сыгранных нот навернулись слёзы, которые она поспешила спрятать в подушку. Мелодия лилась дальше – бессловесная, но такая светлая, будто посреди снежной рождественской ночи вспыхнули яркие звёзды. Она напоминала о залитом светом маленьком кабинете, запахе старых квебекских улочек, успокаивающем шуме операционных и людях, которые теперь навсегда остались в прошлом. Музыка уносила на знакомых до щемящего сердца волнах, и где-то между явью и сном, Рене прошептала:

– Профессору очень нравилась эта песня.

– Нет, – фыркнул Энтони. – Ему нравилась ты, а ещё Битлз. Так что он связал эти две вещи в своей голове.

– А ты? – Но Ланг не ответил, только едва заметно поджал губы, а потом неожиданно протянул руку и выключил свет, отчего в комнате стало совершенно темно. Что же, намёк был очевиден, но Рене всё равно пробормотала, когда услышала тихий перебор струн: – Чарльз переживал. Все эти годы он винил себя в том, что с тобой произошло, и искал хоть один повод поговорить. Он любил тебя, Тони, и никогда не пытался заменить, просто боялся вновь ошибиться.

Песня резко оборвалась, и дерево гитары осторожно стукнуло об пол. Стало тихо. Наконец послышался шорох одежды, словно Энтони растирал руками лицо, а потом матрас прогнулся чуть ближе.

– Я знаю, и теперь тоже боюсь, – сказал он совсем рядом. И щеки коснулся мягкий мех сонного бобра. – Спи. Скоро уже взойдёт солнце.

Рене нащупала в темноте большую ладонь и крепко сжала. Закрыв глаза, она гладила шершавые пальцы, пока в голове кто-то перебирал и перебирал струны.

Когда Рене открыла глаза, за окном шёл на убыль первый после Рождества зимний день. То, что она в квартире одна, стало понятно как-то сразу. Не скрипел за приоткрытой дверью пол, не шумел чайник и не раздавался тихий стук поставленной на стол чашки. Тони уехал. Так и не решившись разбудить, растворился в надвигающемся на город снегопаде. А тот стучался в окно снежным штормом и грозил замести весь Квебек и Монреаль до состояния ровного поля. Похоже, их ждало настоящее безумие, через которое несколько дней не смогут прорваться ни машины, ни самолёты, ни поезда. Рене смотрела на густо падавший снег и надеялась, что Тони успеет добраться до разгулявшейся непогоды, а потом… Ну а потом оставалось ждать, пока коммунальные службы отыщут дороги посреди бесконечного полотна. Ничего нового. Так происходило каждый год, но именно теперь Рене была раздосадована. Так хотелось, чтобы Энтони вернулся, и они… Ох, ну хотя бы поужинали без приступов температуры и напряжённых разговоров.

Тело снова ломило, голова будто намертво приросла к подушке, но Рене заставила себя встать. Она так и уснула в халате, но всё равно зябко куталась в махровую ткань напротив окна, где зеленела счастливая гербера. Что, кому-то тоже досталось немного внимания? В несколько шагов преодолев путь до кухни, Рене замерла на пороге, а потом покрепче прижала к груди захваченную с кровати игрушку. Бобёр жалобно скрипнул швами. Что же, прощальный «привет» терпеливо дожидался её на столе в виде предусмотрительно накрытого крышкой ещё одного жирного, сладкого лакомства и чашки с давно остывшим эгг-ногом. Рене часто заморгала и шмыгнула заложенным носом. Ничего, можно согреть. Это всё поправимо. Да, Тони?