Изобретательница динамита: Оригиналка

Глава 21

Когда я вернулся с книжного и попытался отдать сестре новенькую планшетку, она ее отвергла.

— Это не мне, — сказала Криська. — Твое.

Зачем мне эта хреновина?

— Бери бумагу, карандаш и резинку. Рисуй, — сказала сестра и вернулась к неоконченным строфам, которые снова и снова летели на пол или в мусорное ведро, уже давно переполненное ими.

Трамбую в ведре бумагу, подбираю упавшие рядом клочки. Молча иду в комнату, беру карандаш, беру резинку. Возвращаюсь к сестре, закрепляю в планшетке десяток листов.

— Что рисовать? — спрашиваю Криську.

— Что хочешь, — говорит она. — Рисуй себя.

— Не могу. Я уже забыл, как я выгляжу. Уже не помню, что это за человек. Вообще ничего о нем не знаю.

— Ну, — сестра вздыхает, на миг оторвавшись от сочинительства, — тогда рисуй меня. Вот она я. Перед тобой. Рисуй прямо с натуры.

Чуть подумав, строю на листе несколько красивых линий. Я рисовал годами, мне это не трудно. После контура следует заливка цветом. Аккуратно закрашиваю участки.

— Вот, — говорю. — Смотри.

Криська бросает косой взгляд на рисунок:

— Это что — я?

— Ну а кто? — говорю. — Похоже ведь!

Криська смотрит на рисунок внимательнее. Потом морщится и снова отворачивается.

— Посмотри на меня, — говорит она. — И посмотри на эту искусственную мазню. Похоже? Да уж, много общего. — И сестра переводит на меня усталый измученный взгляд, в котором теснятся все события последних дней. Вилла на берегу реки. Пистолет. Ребенок.

Да, конечно, в моем рисунке всего этого нет. В нем вообще ничего нет, кроме правильных линий и аккуратно закрашенных участков. Но я ведь не Микеланджело.

— Пробуй еще раз, — упрямствует сестра. — С первого раза ни у кого не получается.

Я сержусь, но терпеливо начинаю все сначала. Еще и еще раз. С каждым разом во мне все больше растет тяжелое озлобление.

Оказывается, с восьмого раза тоже ни у кого не получается.

Я ищу причины. Сестра не права. Вот почему я зол на нее. То есть на себя. То есть — на нас. На всех. У меня ничего не выходит. Что ни говорите, а я не умею рисовать так, как хочется того Криське.

— Нет. Ты просто не стараешься, — говорит она. — У тебя получается как в говенных рекламных картинках.

Медленно встаю с табурета, сжав кулаки. Резко, с громким щелчком переламываю карандаш. Две половинки швыряю в мусорное ведро. Все время пристально смотрю в карие глаза сестры. Мой взгляд, видимо, ничего не выражает, потому что Криськины глаза не смотрят в одну точку, а немного двигаются туда-сюда, обшаривая мое лицо, пытаясь прочесть на нем мои чувства.

Беру планшетку в руки, выдираю испорченный листок и с неторопливой аккуратностью рву его тонкие полоски. Скармливаю их мусорному ведру вслед за карандашом.

Потом резко разворачиваюсь и швыряю планшетку в стену. Она легко и неловко бьется плашмя о кафельную плитку, съезжает по стене за холодильник, шурша страницами. Это совсем не напугало мою сестричку: она успокаивается, и во взгляде ее снова сквозит присущее Криське легкое презрение.

Во мне горячими, пьянящими, болезненно толкающими в грудь волнами нарастает бешенство.

Опускаю взгляд, расслабляю скулы, разжимаю кулаки. Совершенно успокоившаяся Криська открывает рот, собираясь что-то сказать, но не тут-то было — я снова взвиваюсь, теперь уже с тройной силой. Хватаю за ножку табурет и швыряю его в стеклянную кухонную дверь.

Та взрывается искристым залпом, брызгает мутными зелеными осколками. У меня шумит в ушах, и я слышу звон стекла будто издалека, как отзвуки льющейся воды. Осколки сыплются на коридорный линолеум. Поворачиваюсь к сестре, которая растерянно смотрит на меня, еще не успев понять, что происходит.

— С-сука! — ору Криське в лицо. — Да как ты смеешь умничать? Тварь! Ты приперлась сюда, развела тут дурдом, разломала мне жизнь, а теперь меня критикуешь?!

Еще ты рассказала мне, что я умру. Этого я не говорю вслух.

— Да до тебя у меня вообще не было проблем! — кричу. — Не было никаких стрессов, срывов, нервов, ни хрена!

Ни хрена не было.

Делаю шаг к сестре, Криська шарахается назад, потом берет себя в руки и замирает на месте. Ее ладонь застывает в воздухе, остановившись у груди.

Резко выбрасываю вперед руку, хватая сестру за ворот клетчатой рубашки. Рву на себя, поднимая Криську на ноги.

Смотрю ей в глаза, почти в упор. Опасно близко. Очень опасно близко.

— Какого хера ты не исчезла из моей жизни? — цежу сквозь зубы. Повышаю голос: — Какого хера ты снова явилась, какого хера бросила мужа, шлюха позорная? Когда ты, дурочка, поймешь, что все в мире живут как надо, кроме одной тебя, что это ты неудачница, что от тебя одни проблемы, а без тебя их нет вовсе?

У меня срывается голос, продолжаю почти беззвучно, выплевывая слова в Криськино побелевшее от испуга лицо.

— Ненавижу тебя, — сиплю. — Ясно? Ненавижу! — швыряю сестру назад, она шлепается на табурет, стукнувшись спиной о подоконник.

Лицо у сестры бледное и перепуганное, рот приоткрыт, губы легонько вздрагивают, словно она пытается сказать что-то или заплакать. В уголках Криськиных глаз блестят слезы.

И все равно в ее чертах нет покорности. Все равно это дикая волчица, пускай даже загнанная, замученная, избитая дубинками. Лишенная волчонка.

Внезапно мне становится ее жалко. И стыдно за свое поведение. Присаживаюсь рядом, поправляю и укладываю в прическу ее разметавшиеся черные пряди. Разглаживаю смятый ворот Криськиной рубашки. Вытираю ее слезы свежим кухонным полотенцем. Сестра вздыхает и потихоньку успокаивается.

— Серьезно, — говорю Криське, уже полностью придя в себя. — Я не художник. Ну, что поделаешь.

— Да, — тихо говорит сестра. — Наверное, ты не художник.

Пока привожу Криську в порядок, рассматриваю вблизи ее лицо. Оно уже ничего не выражает: воспаленные глаза, плотно сжатые губы и ставшая привычной складка между бровей. На скуле легкий желтоватый синяк, едва заметный, пропущенный мной раньше.

Я ее не бил. Я точно помню. Я бы и не смог. Никогда в жизни.

— Ну-ка, — говорю, — покажись.

Криська хмуро отворачивается. Беру сестру за подбородок. Синяк не сильный, но заметный. От удара или крепкой пощечины.

— Откуда это?

— Один врач, — неохотно говорит сестра.

Какой еще врач?

— С черной бородой, помнишь? — говорит Криська. — Я сама виновата. Я орала на него, мол, если он ничего не сделает, если бросит моего ребенка умирать, то я убью его лично и спалю всю их «неотложку». А он мне: «Успокойтесь». — Сестра хмыкает. — И сидит как баран. Я его матом, бросилась на него. Тогда он ладошкой немного меня двинул, позвал санитаров. Меня вывели на улицу, потом даже поймали такси. За их счет. Проследили, чтобы я уехала. Вот и все.

Ах, он. Этого бородатого я помню.