Изобретательница динамита: Оригиналка

Глава 5

Нас уцелело всего трое к концу пьянки, остальные давно исчерпали запас энергии и финансов, сдались и расползлись по домам. Последними из «Ручейка» в ночь вывалились мы: сильно подвыпивший я и два моих приятеля-дизайнера, Вадим и Влад, не менее нагрузившиеся. Я уже довольно туго соображал, поэтому все время путал, кто из них Вадик, а кто Владик, но они не обижались.

От кафе я собрался было топать к автобусу, но Вадим объявил, что мы поедем «на иване», и взялся ловить машину.

Мы ехали домой, радио бормотало музыку, а сквозь выпуклое ветровое стекло двумя трассирующими очередями неслись оранжевые огни ночного шоссе. На душе у меня было легко и весело, приятели тоже разделяли мой энтузиазм: Вадик прицепился к водителю с просьбой порулить, хотя едва мог поднять глаза на дорогу. На переднем сиденье завязалась короткая потасовка, потом Вадим признал себя побежденным и немедленно уснул. А Влад что-то рассказывал мне в ухо, перекрикивая радио и мотор.

Смутно припоминаю, как добрался до массивной бордовой двери нашей квартиры, как пытался отпереть ее раз десять, но все время промахивался мимо скважины и ронял ключи. А потом сестра, разбуженная возней, открыла дверь сама.

Мы с Криськой молча стоим по разные стороны порога: она сонная, в пижаме, а я — пьяный и ослепленный яркими светильниками прихожей, которые внезапно вынырнули из-за двери.

— Боже, — произносит наконец сестра. — Два часа ночи!

Молча киваю и делаю нетвердый шаг в прихожую. Стаскиваю непослушную куртку, потом путаюсь в шнурках ботинок.

— Нарезался? — спрашивает Криська.

— Угу, — отвечаю, пытаясь стащить обувь.

— Подожди, — говорит сестра, снисходительно наблюдая мои потуги. — Дай помогу.

Охотно позволяю ей стащить с меня ботинки. Она приседает на корточки и берется распутывать узлы на шнурках, затянутые моими хмельными руками.

Спрашиваю:

— У нас пожрать чего-нибудь есть? Горячего…

— Суп в холодильнике, — говорит Криська. — Надо разогреть.

Киваю и топаю на кухню. Сестра наблюдает за мной, недоверчиво хмурясь, потом говорит:

— Стой, идет мимо меня на кухню. — Сама тебе разогрею.

Я с трудом пропускаю Криську, чтобы разминуться с ней в узком коридоре. Сестра проходит мимо, обдавая меня запахом кожи, ароматом свежевымытых волос и легким шлейфом цветочных духов.

Смотрю на нее и вспоминаю историю из детства, когда дядя с тетей спросили маленького Колю, на ком он хочет жениться, когда вырастет. Коля сначала смутился и задумался, а потом промямлил: «На Кристине». Тогда тетя улыбнулась, а дядя засмеялся и сказал: «Нельзя».

И все равно детишки во дворе вечно дразнили маленьких Колю и Кристину женихом и невестой, за что получали тычки то от сестры, то от брата.

Пробираюсь вслед за сестрой на кухню. Здесь тоже яркий свет, от которого у меня темнеет в залитых глазах. На ощупь вылавливаю табурет, подтягиваю его к себе и бессильно падаю на твердое гладкое сиденье.

Сонная Криська копошится у плиты.

— Ух, я злая, когда не высплюсь, — сообщает она, не оборачиваясь. — Попадись мне сейчас кто под руку…

Она в меховых тапочках, у нее по-прежнему стройные (хоть и немного худые) ноги, гордая осанка… В наше время девчонки очень мало внимания уделяют аристократизму: в осанке, в повороте головы. У моей сестры он есть, и, могу сказать, это очень украшает.

Вспоминаю другую историю, когда маленькая Криська подошла к Коле и спросила со всей детской серьезностью:

— Коль, а у тебя правда есть?.. — склонилась и прошептала ему на ухо еще одно слово.

Коля слегка покраснел и ответил:

— Да.

— Послушай, — заинтригованно сказала тогда сестричка, снова без тени насмешки. — Покажи, а? Пожалуйста!

Коля отрицательно помотал головой и покраснел еще сильнее.

— Ну, покажи, — повторила маленькая Криська, просительно заглядывая ему в глаза. — Я не буду смеяться, — пообещала она. — Я никому не расскажу.

Коля снова помотал головой, как оглушенный теленок.

— Пожалуйста! — продолжала настаивать сестричка. — А я тогда… могу тебе показать… если хочешь.

Но Коля упрямился, смущаясь больше и больше, поэтому детское любопытство Криськи так и не было удовлетворено. Тогда им обоим было по восемь лет.

Смешно, но Криськина мама воспитывала их в такой строгости, что только в том возрасте маленькая Кристина впервые узнала про разницу между мужчиной и женщиной. Коля знал и раньше, но подобные вопросы его очень стесняли.

А ведь мы с сестрой тогда уже ходили в школу. Учились в одном классе.

Потихоньку прихожу в себя, сидя на прохладном твердом табурете. На плите аппетитно булькает кастрюля с супом, около плиты сидит разбуженная моим поздним явлением Криська. Она по-прежнему в пижаме с глубоким разрезом на груди, только он строго застегнут под самый ворот.

— Кристин, — говорю.

— У? — отзывается сестра, протирая глаза и потягиваясь.

Криська не кормит ребенка грудью, предпочитает вскармливать его кашей из бутылочки. Она утверждает, что у нее мало молока, а каша ничуть не хуже, но я не согласен. Одно дело бездушная стеклянная бутылка с соской, и совсем другое — женская грудь.

— Школу помнишь? — говорю.

Криська наливает тарелку отличного куриного супа, ставит ее передо мной.

— Спасибо, — благодарю сестру, легонько пожав ей руку выше локтя. Принимаюсь за еду.

— Приятного аппетита, — сердито отзывается Криська. — Школу? Стараюсь не вспоминать, — отвечает она на мой вопрос. — Та еще кунсткамера… Что было в школе, сейчас не в счет.

— Почему же? Мы ведь были совсем юные, еще ни в чем не разочаровались. Непуганые.

— При чем здесь это, — говорит сестра. — Ты скажи, чему тебя там научили? Ты вынес из школы что-нибудь полезное? Чего не смог бы выучить сам, сидя дома?

Кажется, моя невыспавшаяся сестричка нашла себе цель для растерзания.

Криська встает, подходит к мойке и берется за гору грязной посуды, которая там скопилась. Наверное, чтобы занять руки или чтобы не уснуть, пока я ем.

Глаза у сестры темно-карие. Волосы не натуральные, крашены в черный: они не то чтобы уж совсем ей не идут, но придают худому Криськиному лицу некоторую дикость. Она сейчас больше всего напоминает голодающую ворону или волчицу, запертую в клетке.

— А зачем ты покрасила волосы? — спрашиваю.

— А… — осекается сестра. — Да надоели. Ты подумай, почему нас в школе обманывали, мол, не все продается за деньги? А мы им верили. То есть не все мы, конечно. — Она пожимает худенькими плечами. — Кто не верил, выбился в люди.

— Я не знаю. Не помню никого из нашего класса в лицо. Может, кто-то и выбился. А может, они вообще все умерли. В некотором роде это не имеет значения.

— А почему на уроках литературы или рисования нам хотя бы не сообщили, что нужно уметь рисовать и сочинять? — говорит она. — Людей сроду интересуют только порнуха, насилие и ярмарочное уродство. Вот что должен давать человечеству настоящий художник!

Вообще говоря, это не совсем так. В отечественной рекламе, например, доля работ, которые содержат элементы эротики, агрессии или гротеска, составляет не больше семидесяти процентов. Остальная реклама вполне пристойна, даже местами официальна.

— Сядь поешь, — советую сестре. — Вон, тощая стала, как жертва концлагеря.

— Нам хотели привить любовь к искусству, да, но почему нам не рассказали ничего про вред от картин, музыки и книг? — никак не уймется она. — Если нас хотели сделать достойными единицами стабильного общества, продолжает Криська, — то почему не научили, что настоящий талант ведет к нищете и горю? — говорит. — Почему не научили, что быть излишне умными плохо? Что плохо — понимать и чувствовать?

В школе моя сестра была конфетка. Девочка-лисичка: из косметики только тушь на ресницах и немного помады. Темно-золотистые волосы, ямочки на румяных щеках… Парни с нашей параллели бегали за ней толпами. И все завидовали мне, потому что именно со мной она шла с уроков, именно я тащил ее рюкзак. Именно со мной она болтала и бегала курить на переменах, танцевала на «огоньках», пила вино на выпускном.

Говорю:

— Да… Надо было тебя оттрахать, когда была возможность.

Криська оборачивается, сжимая в одной руке тарелку, а в другой полотенце, и молча на меня смотрит, недоуменно подняв брови.

— В смысле, ты мне тогда очень нравилась как женщина, поясняю, зачерпывая ложку супа и отправляя ее себе в рот. — Когда мы учились в одном классе. И каким же я был дурачком… — говорю.

Меня всегда останавливало то, что мы брат и сестра. Я стеснялся даже полапать эту девчонку. А ведь мы спали на соседних кроватях.

— Что значит: «когда была возможность»? — Ее рука проводит полотенцем по эмалированной тарелке, усыпанной бисеринками воды.

— Ну, а разве не было? Внешность у меня нормальная, — говорю. — Мы были уже половозрелые. Ты что — отказала бы, если бы я настаивал?

Мы спали на соседних кроватях, а ее родителей неделями не бывало дома, и мы оставались совсем одни.

— А сейчас? — спрашивает она, переводя взгляд на тарелку в своих руках.

— Что — сейчас? — не пойму.

— Нет возможности? — Ее губы вытянуты в бледную полоску, на скулах бугорки мышц. Она пристально разглядывает тарелку, полирует ее, едва не обдирая эмаль.

— А, — говорю, снова принимаясь за суп. — Сейчас… — говорю. — Сейчас ты мне уже не нравишься.

Тем более я и теперь не смог бы закрыть глаза на то, что она моя сестра. Особенно теперь. Только под градусом у меня получается откровенно высказаться.

Криська рассматривает тарелку на свет, с грохотом кладет ее в штабель и вынимает из мойки следующую.