Катрин. Книги 1-12

Глава первая. ПОЖАР В ДОЛИНЕ

Пригнувшись к гриве лошади, подгоняемая страхом. Катрин де Монсальви неслась к своему городу, благословляя Небо за то, что предпочла изящному, хрупкому породистому иноходцу этого могучего жеребца, чья сила, казалось, не иссякала. Это давало ей шанс спастись от преследователей. Несмотря на то, что дорога, шедшая по краю плоскогорья, была едва заметна, Мансур буквально летел, и его длинный белый хвост стлался в воздухе, как хвост кометы. В мрачных сумерках с последними отсветами кровавой зари светлая масть лошади была заметна за целое лье, но Катрин и так знала, что обнаружена, и что на этой равнине бесполезно искать укрытия. За собой она слышала тяжелый галоп Машефера, лошади ее интенданта. Жосса Роллара, всегда сопровождавшего Катрин в разъездах, но еще дальше, в темных глубинах каштановой долины, раздавался другой топот, невидимый и угрожающий, галоп банды наемников, брошенных по ее следу.

На высоком плоскогорье Шатеньрэ на юге от Орийяка, в том зябком марте 1436 года снег еще не сошел. Он таял, а потом опять покрывал бурую землю тусклыми бляшками, которые северный ветер превращал в иней и лед. Всадница старалась их объезжать, и каждый раз, когда ей это не удавалось, боялась, что Мансур заскользит и рухнет, и тогда уже ничто не спасет…

Иногда, оборачиваясь, она высматривала белые барашки касок и прислушивалась к глухому звяканью оружия. Тогда она яростно отбрасывала голубую вуаль, которую ветер швырял ей в глаза. Бросив в очередной раз взгляд назад, она услышала громкий ободряющий голос Жосса:

— Не стоит больше оборачиваться, госпожа Катрин, мы опередили их, опередили!.. Смотрите-ка, вот и замок! Мы будем в Монсальви намного раньше, чем они!

И, правда. На краю плато, венчая его варварской короной, чернели на фоне красноватого неба стены города, с башнями, неровными и не очень изящными, но вытесанными из гранита и лавы потухших вулканов, с острыми зубцами, с узкими воротами, с крепкими железными опускными решетками, дубовыми подъемными мостами. Стены были действительно неуклюжие и грубые из-за топорщившихся заостренных бочарных досок. Она могла выдержать осаду и защитить людей. Но надо было еще намного опередить наемников, чтобы хорошо запереть ворота и подготовить город к обороне! А не то дикая банда ринется за владелицей замка и шквалом сметет Монсальви с его обитателями…

При одной мысли об этом у Катрин захватило дух и сжалось сердце. Она видела войну слишком часто и слишком близко, чтобы питать хоть какие-то иллюзии относительно того, что может произойти в завоеванном городе с женщинами и детьми, когда на них обрушится банда солдафонов, жаждущих золота, вина, крови и насилия. Она боялась не успеть защитить своих детей и своих людей — вот от чего дрожала госпожа де Монсальви, сжимая бока своей лошади.

Как умирающий, который за мгновение успевает вспомнить всю свою жизнь, Катрин вдруг показалось, что она видит в дорожной грязи своего четырехлетнего маленького Мишеля, с круглыми щечками и золотой копной вечно взлохмаченных волос; десятимесячную малышку Изабеллу. Она увидела также Сару Черную, свою старую Сару, заботившуюся о ней с тех самых пор, когда еще девочкой в восставшем Париже она нашла убежище во Дворе Чудес, Сару, которая теперь в свои пятьдесят три года была главной над детьми и домочадцами. Была еще Мари, жена Жосса, с которой она познакомилась когда-то в гареме у калифа Гранады и в сопровождении которого бежала; Донатьена и ее муж Сатурнен Гарруст, старый бальи в Монсальви, и все жители города, и Бернер де Кальмон д'О, аббат монастыря, и его миролюбивые монахи, такие умные и умелые… весь этот маленький народ, жизнь и безопасность которого зависели сейчас от ее мудрости и смелости… Нельзя было допустить, чтобы хищники Жеводана накинулись на них своими острыми когтями.

Теперь Катрин и Жосс неслись по отвесному краю плато. Небольшой склон вел прямо к северным воротам поселения, воротам Орийяка, перед которыми бесстрашно расположилось несколько домов небольшого предместья, заставы Сент-Антуан, и лошади, избавленные наконец от тугой узды, пустились в галоп. На скаку Жосс снял с пояса окованный серебром рог, с которым никогда не расставался, и огласил вечерний воздух протяжным ревом, чтобы предупредить часовых на крепостной стене о приближающейся опасности. Оба всадника ворвались под низкий свод почти одновременно и с такой стремительностью, что не смогли избежать столкновения с мельником и его ослом. Толстый Фелисьен и его серый тут же покатились на землю вверх тормашками в кучу сухих коровьих лепешек, которые замковая охрана использовала как топливо. Въехав в ворота, Катрин обеими руками натянула поводья взвившейся на дыбы лошади.

— Наемники! — крикнула она, когда ее оруженосец перестал дуть в рог. — Они преследуют нас! Собрать предместья! Поднять мост! Опустить решетку! Я — в монастырь и к воротам д'Антрейг!

Жосс уже спешился, чтобы прийти на помощь жителям, которые, вооружившись камнями и бочарными досками, устремились на защиту амбразур и стен. Женщины, переговариваясь, как испуганные куры, выкрикивали: «Иисус!»— и, разыскивая свое потомство, взывали ко всем местным святым.

— Уже скоро несколько месяцев я говорю, что надо ее смазать, — ворчал Жосс, впрягаясь с помощью Фелисьена, выбравшегося наконец из навоза, в огромный ворот, приводящий в движение мост.

Между тем, не обращая на них внимания, Катрин с криком «тревога!» пустилась в галоп по главной улице, направляясь к монастырю. Из-под копыт лошади брызгала грязь, летели во все стороны поросята и домашняя птица.

Пастуре, хозяин трактира «Гран-Сен-Жеро», на всякий случай поторопился запереть ставни и закрыть заведение, выпроводив двух-трех гуляк. Не переводя дух, Катрин пересекла романский портал монастыря и, не преклонив колени, почти упала у ног аббата, который в своем монастырском садике с засученными рукавами подстригал розовые кусты и окуривал целебные растения. Он обратил к ней худое молодое лицо аскета с глазами, видевшими, казалось, дальше и глубже других.

— Вы ворвались, подобно буре, с шумом и неистовством, дочь моя! Что с вами?

Все церемонии Катрин показались лишними.

— Бейте в набат! Наемники приближаются! Надо подготовить Монсальви к обороне…

Бернар де Кальмон д'О поднял на владелицу замка удивленный взгляд.

— Наемники? Но… у нас их нет! Где вы их нашли?

— В Жеводане! Это Апшье, ваше преподобие. Я узнала их по знамени. Они рушат и сжигают все на своем пути. Поднимитесь на башню, и вы увидите пламя и дым над селением Понс.

Бернар де Кальмон был не из тех, кому требовались долгие объяснения. Засунув садовый нож за веревку, которой была подпоясана его длинная черная сутана, он поспешил к церкви, крича Катрин:

— Возвращайтесь в замок и займитесь южными воротами! Я позабочусь об остальном.

Через мгновение Жерода, большой монастырский колокол, оглашал сумерки своим бронзовым голосом, выбивая в колючем мерзлом воздухе над старыми застывшими вулканами безумную мелодию тревоги; этот набат, наводящий ужас, и был предвестником несчастий и слез. И Катрин, возвращаясь от монастыря в замок, почувствовала, как ее сердце сжимается. Как и святая дева Жанна, она любила колокола. Их голоса — от зябкого утреннего звона до густого вечернего — отдавались радостью в ее сердце, как и сознание того, что весь ее дом и вся ее жизнь подчинены этому неизменному ритму монастырского звона. Но другие колокола, этот крик вековой тревоги, который люди обращали к Богу, наполняли ее существо страхом.

— Арно! — прошептала она. — Почему я одна? Тебя обуял демон войны, и мне одной теперь платить ему дань…

Через мгновение из черной впадины долины появились тени скал и каштанов группы напуганных крестьян; они поднимались почти на ощупь к спасительным стенам, гоня впереди себя коз и баранов. Люди тащили тюки с пожитками, ивовые корзины, полные зерна и птицы; женщины несли на руках грудных детей, и сзади, ухватившись за юбку, тащились те малыши, которые уже умели ходить. Все они Должны были пройти в ворота Антрейг, другие с севера огибали город по едва заметным тропинкам, чтобы укрыться от наемников, чей острый нюх горцев обязательно бы их обнаружил. Их всех надо было разместить, ободрить, успокоить. Многие еще были в дороге, и, чтобы их впустить, надо было поставить у ворот самого крупного солдата в Монсальви…

Несмотря на ограниченные военные силы, Катрин не особенно беспокоилась о своем городе. Люди Монсальви способны были его защитить, а монахи Бернара де Кальмона стоили старых поседевших в битвах вояк. Но удастся ли выдержать осаду, если наемники останутся у стен? Суровая зима подходила к концу, но и запасы продовольствия иссякали, а надо было кормить столько ртов!

На мгновение Катрин остановилась у ворот, выходящих на долину. Они оставались открытыми, чтобы принять беглецов. Их закрывали только при крайней необходимости. Здесь ночная мгла уже сгустилась, но по ту сторону каменного свода, на уровне решетки, на равнине еще было довольно светло.

Под тяжелым сводом зажегся факел, и его пламя отразилось на железных шапках лучников, расставленных здесь сержантом Николя Барралем и помогавших ему осматривать и распределять по группам беглецов.

Заметив свою госпожу, Николя поднес руку к каске, и под густыми черными усами, придававшими ему сходство с галльскими воинами, появилась улыбка.

— Когда я услышал набат, то все понял! Наверху, на стене, стоят трое часовых и следят за Антрейгской дорогой и всеми тропами… Вы можете заняться замком, госпожа Катрин…

— Иду, Николя. Но постарайтесь принять как можно больше беженцев до того, как поднимете мост. Я боюсь, что те, кто не успеет войти, будут принесены в жертву!

— Кто нас атакует?

— Апшье. Судя по тому, что я видела около Понса, они не оставляют ни живой души.

Сержант пожал плечами, отчего звякнули железные пластины, и потер нос кожаным рукавом.

— Да, они всегда так! Сейчас конец зимы, и волки Жеводана давно уж, наверное, постятся. Я слышал, что они предприняли поход к Набиналу и даже немного помяли монахов Обрака. Но не думал, что они доберутся до нас! Их здесь никогда не было.

— Да нет же, — с горечью поправила его Катрин. — Они приезжали прошлой осенью. Беро д'Апшье был на крестинах моей дочери Изабеллы.

— Странный способ платить за оказанное гостеприимство! И думается мне, госпожа Катрин, они, должно быть, узнали, что мессир Арно снова ушел на войну. Ну и увидели подходящую возможность: Монсальви в руках женщины!

— Они это узнали, Николя, я даже знаю от кого. В Понсе я видела одного человека, который зажигал вязанку хвороста под ногами женщины, повешенной на дереве за волосы. Это был Жерве Мальфра!

Сержант сплюнул и вытер рот.

— Этот нищий ублюдок! Вы должны были его повесить, госпожа Катрин. Мессир Арно, уж он бы не помедлил.

Катрин не ответила и, сделав прощальный жест, направила лошадь к крепостной стене замка. Вот уже скоро два месяца, как уехал Арно, уехал в разгар зимы, когда все было окутано снегом и дороги стали труднодоступными, уехал, уведя с собой цвет знати, самых молодых солдат, тех, кто горел желанием отличиться в сражении. В ожидании готовящейся военной кампании коннетабль де Ришмон, которого король только что назначил своим наместником в Иль-де-Франс, снова поднимал войска для штурма Парижа. Пришло время, чтобы отобрать у англичанина свою столицу, терпевшую, судя по разговорам, большие бедствия. «Он уехал слишком счастливым, — с горечью думала Катрин. — поменяв мрачную тоску овернской зимы на пьянящую, наполненную сражениями жизнь, единственную, которую он любил».

Правда, на вечере по случаю большого праздника осени и крещения Изабеллы Арно пообещал своей жене, что они никогда больше не расстанутся и что она сможет следовать за ним, когда он снова отправится на войну. Но Катрин простудилась и была совершенно разбита. Конечно, не было сомнения, что она не выдержит длинные конные переезды в это суровое время года. И госпоже де Монсальви вдруг показалось, что ее сеньор был как-то странно удовлетворен, что ее болезнь освобождает его от обещания, которое он дал с ребяческой опрометчивостью.

— В любом случае ты не смогла бы следовать за мной, — говорил он ей в утешение, когда она глазами, полными слез, следила, как ее муж примеряет доспехи. — Будут суровые бои. Англичанин цепляется за французскую землю, как раненый кабан за свое логово. А дети, все наши люди… Они нуждаются в своей госпоже, моя милая.

— Не нуждаются ли они также в своем сеньоре? Его им так долго не хватало.

С сурового и красивого лица Арно де Монсальви исчезло выражение добродушной радости. Складка недовольства сомкнула его черные брови.

— Они бы нуждались во мне, если бы им угрожала какая-нибудь серьезная опасность. Но, благодарение Богу, больше нет врагов, способных нам угрожать в наших горах. В Оверни уже давно нет английских крепостей, а те, чьи симпатии из-за дружбы с Бургундией могли бы быть на стороне англичан, не осмелятся более обнаружить себя. Что касается наемников, их время прошло. Нет больше Эмерико Марше, угрожавшего нашим землям и кошелькам. А король должен вернуть себе землю, данную ему Богом. Он не сможет называться королем Франции, пока Париж будет в руках англичан. Я должен идти туда. Но сражения кончатся, я позову тебя, когда мы будем праздновать победу. А до этого, повторяю, тебе не грозит никакая опасность, мое сердце. Однако я оставляю тебе Жосса и самых закаленных моих солдат…

Самых закаленных, да, пожалуй, но главным образом самых старых. Тех, кто больше любил греть свои ревматические суставы в караульной комнате, попивая теплое вино, чем сырыми ночами неусыпно стоять на страже на крепостной стене. Самому молодому, их начальнику Николя Барралю, было уже около сорока, а это был возраст очень зрелый в ту пору, когда долгожители были большой редкостью. Правда, был еще один сеньор на этой земле, Бернар де Кальмон д'О и его тридцать монахов; и Арно прекрасно знал, что это были за люди.

Итак, он покинул Монсальви заиндевелым утром, гордо восседая на своем боевом вороном коне, и злой ветер плоскогорья развевал его знамя. Мрачное, черное с серебром, оно составляло резкий контраст с яркими, весело раскрашенными флажками, развевавшимися на копьях его рыцарей.

С ним были лучшие представители местной знати — все те, кто счел за честь следовать за графом де Монсальви на помощь столице: Рокморели де Кассаниуз, Фабрефоры де Лабессерт, Сермюры, сеньоры де ла Салль и де Вилльмюр, сопровождаемые своим эскортом, преисполненные радостью от того, что идут на войну, как уезжающие на каникулы школьники…

Катрин с дозорной галереи замка смотрела, как они уходят под низкими облаками и прорываются сквозь резкий ветер. Ей так ни разу и не пришлось увидеть обернувшегося к ней Арно, чтобы послать ему последнее прости. Она чувствовала, что если бы он мог, то послал бы лошадь в галоп. Ему хотелось поскорее присоединиться к товарищам по оружию, другим королевским капитанам, Ла Иру, Ксантраю, Шабанну, всем этим людям, для которых жизнь только тогда имела ценность, когда она проходила в смертельной опасности, в победах. Эти люди ткали между Катрин и ее мужем плотный ковер из стали и крови, где яркие фигуры поднимались на золоте, горящем утром победы, и лазури королевских знамен, встающих напротив черных линий врагов. Были еще долгие годы братства, общих воспоминаний, радостных и трагических, полученные вместе раны, кровь из которых, смешиваясь в единое целое в тазу цирюльника, орошает все ту же примятую траву.

Жизнь мужчин и среди мужчин! Жизнь, принадлежащая только им и где любая женщина, даже самая любимая, всегда будет только незваной гостьей!

«Его друзья ему по сердцу больше, чем я», — подумала она тогда.

Тем не менее ночью, предшествовавшей отъезду, его любовь граничила с неистовством. Он овладевал ею снова и снова до тех пор, пока наконец не был вынужден сорвать взмокшие простыни, обнажив нежное покорное тело. Никогда еще Катрин не знала его таким, не испытывала радости, такой огромной и такой опустошающей. Но в этой пронзительной радости странная мысль вдруг зародилась в мозгу Катрин, и, когда наконец монастырский колокол зазвонил заутреню и муж упал рядом с ней, задыхаясь и готовый, как обессиленный пловец, пойти на дно самого глубокого сна, она съежилась около него и, прижавшись губами к его мускулистой груди, прошептала:

— Ты никогда меня еще так не любил… Почему?

Уже сквозь туман сна он спокойно ответил:

— Потому что я этого желал… и чтобы ты не забыла меня, когда я буду далеко…

Больше он не сказал ни слова и уснул, крепко сжимая в кулаке влажную руку жены, как если бы боялся, что она удалится от него хотя бы на мгновение. И Катрин поняла, что не ошиблась. Он решил очень просто: лучший способ — дать молодой жене забыть мужа — это заполнить долгое время своего отсутствия недомоганиями ожидаемого материнства. В общем, чисто мужское умозаключение и совершенно в духе ревнивого мужа. И в теплом мраке галереи на куртинах[95] Катрин улыбнулась.

Но эта безумная и последняя ночь прошла безрезультатно. И вот сейчас, когда опасность, в которую Арно не верил — этот человек никогда не умел опасаться друзей, — обрушилась на Монсальви, Катрин была довольна, что эгоистичный и нежный макиавеллизм ее супруга провалился. Господи, что бы она делала с недомоганиями во время беременности тогда, когда ей надо было играть роль воинственной героини?

Небрежным машинальным жестом Катрин прогнала сожаления, как назойливых мух. Не думая больше об этом, она пересекла барбакан[96] замка, и ей сразу бросилось в глаза царившее там оживление.

Двор жужжал, как майский улей. Повсюду носились служанки; одни несли из умывальников корзины с мокрым бельем, другие везли на тележках тазы с водой, кувшины с растительным маслом и ставили их у пылающих костров, которые разжигались на крепостной стене слугами под присмотром Сатурнена, старого бальи. В одном из углов были заняты своим делом кузнец и оружейник, исторгая из наковальни искры и скрежет. Но на полпути между жилыми и кухонными помещениями, у печи, из которой женщины вынимал» дымящийся и покрытый золотой корочкой круглый хлеб, Катрин заметила Сару. Она, сложив руки на животе, покрытом белым передником, верховодила над этим беспорядком, такая же спокойная, как если бы этот день ничем не отличался от остальных. Жест ее руки и улыбка, обращенные издали к госпоже, были совершенно обычными, ни более быстрыми, ни более скованными. И все же еще до того, как Катрин успела отдать первый приказ, весь замок уже начал приготовления к военным действиям.

Впервые со времени строительства замку предстояло испытать неприятельский огонь. Не прошло и года с тех пор, как он был завершен. Монсальви выстроили его на месте старой крепости Пью-де-л'Арбр, разрушенной ранее по приказу короля; на строительство пошли значительные суммы, вносимые ежегодно их другом, торговцем Жаком Кером[97] которому в трудный момент Катрин внезапно решила подарить самую роскошную свою драгоценность — знаменитый черный алмаз, находившийся теперь в сокровищнице Нотр-Дам в Пью-де-Велэ.

Замок построили у южных ворот, оперев на крестьянскую стену. В своей величественной суровости, с мощными куртинами из серого гранита, щедро снабженный дубовыми галереями, с высоким квадратным донжоном[98], с тонкими угловатыми башенками и выступающими высокими лепными окнами нового жилья, с кружевом позолоченного флюгера, с семью остроконечными башнями, укрепляющими стену, он напоминал одного из сказочных драконов, лежащих у входа в глубокие пещеры и стерегущих сокровища. Но сможет ли он в наступивший час осады выдержать огонь врага, удары камнеметов, катапульт или любых других военных машин, подвешенных к стенам?

Совсем недавно, огибая лесок, Катрин почти столкнулась с волками Жеводана, сеющими вокруг смерть. Она не успела определить их силы, ей оставалось только повернуть лошадь и спасаться бегством, когда по их крику поняла, что обнаружена. Жосс, следовавший за ней, тоже ничего не успел рассмотреть. Кто мог знать, что за груз везли с собой Апшье? Катрин боялась за свой замок так же, как за своих людей. Он был немного и ее произведением.

Именно она заложила первый камень, обсуждала план с аббатом Бернаром и с братом — архитектором аббатства в то время, когда никто в Монсальви, и она в том числе, и не надеялся снова увидеть мессира Арно в этом презренном мире.

Она хотела видеть его неприступным, но для этого следовало бы его построить на отвесной скале, и тогда лучшей его стражей были бы головокружительная высота и одиночество. Но она прежде всего думала о сохранности города и аббатства, принеся в жертву собственную безопасность, заключенный таким образом в крепостные стены, замок Монсальви имел свои недостатки, знакомые его владелице. Худшим из них была постоянная опасность предательства. Конечно, Катрин полностью доверяла своим двадцати пяти солдатам и их командиру Николя Барралю. Но кто бы мог поручиться, что среди одиннадцати сотен душ, живущих в городе, не найдется одна достаточно низкая, чтобы поддаться искушению тридцати сребреников Иуды? Один случай уже был — Жерве Мальфра, которого она приказала выгнать кнутом за пределы города оттого, что ей претило отдать приказ о повешении, и который присоединился к Беро д'Апшье.

Действительно, глупое великодушие, и оно вывело бы из себя Арно, узнай он об этом. Ведь Жерве Мальфра сто раз заслуживал веревки. Это был вор, хитрый как лиса умевший с одинаковой легкостью прокрадываться в курятники и в девичью постель. Он обкрадывал отцов, брюхатил девиц, но — странное дело! — если первые приходили в бешенство и грозились содрать с него шкуру, то ни одна из девиц никогда не жаловалась. Можно было подумать, что они рады своему несчастью, несмотря на покрывший их позор.

Но последняя, милая крошка Бертиль, дочь Мартена, ткача, не перенесла своего позора, и однажды утром ее выловили из Трюеры, бледную и холодную. И, несмотря на горе матери, несмотря на мольбы Катрин, ее не смогли похоронить на освященной земле. Она нашла покой у дороги. Единственное утешение, которое владелица замка могла дать родителям, — это вырыть узкую могилу у часовни Реклюс, у старого разрушенного жилища отшельника, где когда-то приговоренный к епитимье монах нес свое наказание. Вся деревня оплакивала Бертиль. Говорили, что в объятия смерти ее толкнула боль, боль любви, которую злодей Жерве всадил ей в сердце, как арбалетный наконечник, а после бросил ради другой юбки. Говорили даже, что на самоубийство толкнул ее он, потому что был жесток и любил женские страдания. Говорили…сколько всего говорили! Столько всего, что никогда нельзя было доказать.

И все же, когда люди Монсальви заполнили двор замка, потрясая вилами и косами и требуя смерти Жерве, Катрин приказала арестовать его и не спускать с него глаз. Но объявить смертный приговор и соорудить виселицу было выше ее сил. Она довольствовалась тем, что приговорила Жерве к ударам кнута и приказала вышвырнуть его вечером с наступлением темноты на снег, отдав на суд Бога и на милость волков.

Поступая таким образом, она знала, что обижает Мартена, отца Бертиль, требовавшего отдать ему соблазнителя. Но как ему объяснить ужас, который она испытывает от приступов народного бешенства? Пришлось бы рассказать о событиях, давно прошедших, когда в день гнева парижский народ повесил ее собственного отца Гоше Легуа на вывеске его лавки.

Аббат Бернар ее одобрил:

— Вы не смогли бы убить человека, — сказал он ей в утешение. И добавил:

— Если Бог захочет, чтобы он умер, он умрет этой ночью, убитый холодом, голодом или диким зверем. Вы были мудры, отдав его Божьему суду. Я скажу об этом Мартену.

Но Жерве не умер, и теперь Катрин укоряла себя за милосердие, которое она расценивала как излишнюю чувствительность. Покарай она этого мерзавца, ее город, дом и ее близкие не подвергались бы сейчас смертельной опасности. Она была недалека от мысли, что Божий суд имеет свои слабые стороны, и не понимала, по какой причине должна за это расплачиваться. Со вздохом Катрин тронула лошадь и пересекла главный двор замка.

В воздухе стоял страшный шум от звона оружия, ударов молотков и гула огня, и замок напоминал хорошо выдрессированного огромного сторожевого пса, готового к смертельной схватке. Набат все еще звонил: небо было черным.

Катрин присоединилась к Саре, отчитывавшей напуганных девушек с кухни.

— Можно подумать, — ворчала цыганка, — что через час их уже изнасилуют! Набат звонил всего три минуты, а шестеро из них уже спрятались под кровати! Эй, Гаспард, чем смотреть на небо так, будто оно тебе сейчас упадет на голову, ступай-ка лучше в сарай и скажи, чтобы подготовили для беженцев свежее сено. Вот уже первые подходят!

Девушка исчезла, подняв вихрь своей голубой юбкой. В ворота въезжала старая телега со сплошными колесами, в которую был запряжен бык. В ней сидели ребятишки вокруг немой от ужаса матери. Сара сделала движение, чтобы подойти к ним. Катрин ее удержала:

— Где дети?

— Они уложены. С ними Донасьена, и ты хорошо сделать, если к ним присоединишься. У тебя лицо человека, увидевшего Дьявола.

— Так я его и видела. У него было сто ревущих голов в касках, тысяча рук, опускавших топоры с одинаковым равнодушием на все, будь то живые тела или деревянные двери, и кидавших факелы в дома, из которых они вытаскивали жителей, швыряя их в грязь, чтобы потом зарезать как баранов.

Черные глаза Сары, придававшие ей несколько демонический вид, внимательно оглядели Катрин.. — Что ты будешь делать?

Катрин пожала плечами.

— Сопротивляться, конечно! Аббат уже собирается нам помочь. — И с наивной гордостью, более сильной, чем страх добавила:

— И пример должна подать я, потому что я — госпожа де Монсальви! Занимайся беженцами, я же отправлюсь к воротам Орийяка, посмотреть, как там идут дела. Наступает ночь, и наемники с вечера не станут осаждать замок. Они не найдут дороги. Но они должны были уже обосноваться на плато.

Развернув лошадь, Катрин пустилась обратно. Продвигаться приходилось медленно, так как ее окружал поток бегущих крестьян. У всех на лицах был написан ужас. Каждый, или почти каждый, уже пережил четыре года назад нашествие наемников Валетты, наместника кастильца Родриго де Вилла-Андрадо. Одни подверглись пытке, другие видели, как скончались под пыткой их близкие.

В ушах тех, кто остался в живых, еще стояли крики страдания и предсмертной агонии.

На ходу они молились, останавливаясь только для того, чтобы приветствовать Катрин и попросить ее покровительства. К каждому она обращала слова надежды и приветствия. Видя ее спокойной и уверенной, люди успокаивались, страх их становился менее гнетущим.

Город, который обычно с наступлением ночи и после сигнала к тушению огней становился похожим на свернувшегося клубком огромного черного кота, теперь наполнился шумом и огнями, казалось, что готовится большой праздник, если бы взгляды людей не были так тревожны. Даже в скрежете вывесок, раскачиваемых вечерним ветром, было что-то угрожающее.

На крепостной стене, над забаррикадированными по всем правилам воротами Орийяка, собралась толпа. Наседающие друг на друга мужчины, женщины, дети, старики яростно вопили и обрушивали поток оскорблений в адрес невидимого врага. Стоял невообразимый гвалт.

В середине толпы Катрин заметила Жосса, который пытался заставить их замолчать. Быстро привязав лошадь к кольцу у дверей шорника и подхватив платье, она бросилась по крутой известняковой лестнице, которая вела к обходной лестнице. Кто-то увидел, как она поднимается, и крикнул:

— Вот госпожа Катрин! Расступитесь! Дайте место нашей заступнице!

Эти слова, свидетельствующие о наивном доверии и нежной преданности, вызвали у нее улыбку и одновременно сжали сердце. Разве не была она одна для этих славных людей последним земным прибежищем, той, на которую возлагали они все свои надежды? Для них владелица замка была как бы воплощением той другой госпожи-заступницы, Долее возвышенной и могущественной, той Небесной Дамы, которая была для них надеждой и опорой. И если сердце Катрин сжалось, то потому, что она вдруг ощутила свою слабость, именно в тот момент, когда ей предстояло стать достойной этого доверия.

Схваченная десятками рук, которые помогли ей преодолеть последние ступени, она вдруг оказалась, сама не зная как, у зубца стены рядом с аббатом Бернаром; выражение его лица показалось ей странно застывшим.

— Я собирался за вами послать, госпожа Катрин, — прошептал он быстро. — Я попытался начать переговоры, но эти люди хотят говорить только с вами.

— Тогда я буду говорить. Хотя у меня совершенно нет надежды быть услышанной.

Опершись руками на стену у зубца, она подалась вперед… По всему спуску, бежавшему от Пью-де-л'Арбр и упиравшемуся в стены Монсальви, копошились люди. Значительное, но разрозненное войско сеньоров д'Апшье уже разбивало лагерь. На опушке леса на нескольких туазах натягивались палатки. Одни сооружались из грубых козлиных шкур со слипшейся от грязи шерстью, на других потускневшая и заляпанная грязью богатая ткань чередовалась с большими кусками мешковины. Зажигались огни, отражаясь красноватым глянцем на бородатых лицах солдат. Некоторые уже начинали готовить ужин. Одни сдирали шкуру с только что убитых двух кабанов и трех баранов, Другие вешали огромные котлы на пики, составленные в козлы, а в это время третья группа выкатывала бочку из покинутого дома. Казалось странным, что ни один дом маленького предместья еще не горел.

Застывший взгляд Катрин остановился на нескольких всадниках, неподвижно стоявших по другую сторону рва и смотревших на стену. Один из них, самый старый, опережал остальных на несколько шагов. Узнав хозяйку, он начал ухмыляться.

— Что же вы, госпожа Катрин! — крикнул он. — Вот каково ваше гостеприимство? Почему, приехав к вам с моими сыновьями как добрые друзья, мы находим ворота запертыми и на стенах вашу деревенщину?

— Беро д'Апшье! Добрые друзья не приезжают с бандой, которая грабит, сжигает и убивает. Открывшись для вас и ваших сыновей, ворота Монсальви останутся закрытыми для ваших солдафонов. Хоть раз будьте откровенны: зачем вы приехали сюда?

Человек начал смеяться, и Катрин подумала, что Жеводанский волк не зря получил свое прозвище. Она решила что волки могли бы обидеться такому сравнению. Несмотря на свой возраст, длинные конные переезды, тяжелую посадку в седле и ссутулившуюся спину, он обладал еще медвежьей силой. Грузный, на своем боевом коне, Беро был больше похож на бандита, чем на сеньора из хорошего рода, каким на самом деле являлся. Открытое забрало его шлема позволяло видеть его костистое лицо, длинный подбородок, заросший серой щетиной, придававшей почтенному отцу семейства Апшье вид старой рыси. Неопределенного цвета никогда не мигающие глаза, глубоко сидящие в орбитах, багровое лицо, покрытое грязью, как тонкой сеткой, и фиолетового оттенка отвисшая губа, обнажавшая скопление гнилых пеньков, — все это было отталкивающе уродливо.

За ним вытянулись в ряд трое других всадников: его сыновья и его бастард. Сыновья — Жан и Франсуа — казались помолодевшими копиями отца: та же страшная сила, те же лица хитрых волков, с горевшими как угли зрачками и полными губами цвета свежей крови. Бастард Гонне был плодом чудовищного преступления. Его мать, хрупкую монашку, изнасиловали в объятом пламенем монастыре, затем увезли в баронский замок, где она служила потехой до самой своей смерти. Там и родился Гонне, в котором были немного притушены дикие черты его сводных братьев. Его волосы были светлее, он был более тонок, более раскован, но хитрость, как маска, приклеилась к тонким чертам, а в его бледных глазах тускло мерцал серо-зеленый отблеск болотной тины. Он был без каски, и его светлые волосы развевались на вечернем ветру. Он не носил шпаги, так как не был царем, но с луки его седла свешивались топор лесоруба и… только что отрезанная человеческая голова, на которую Катрин не решалась смотреть из боязни узнать знакомые черты. Так как ответа не последовало, она повторила вопрос более твердо:

— Я жду! Зачем вы приехали в мой дом?

Старик засмеялся, вытер влажный нос раструбом перчатки и, разинув рот, прокричал:

— Проезда, милая дама, только проезда! Разве вы не госпожа и не хранительница дороги, ведущей на Антреиг и Конк? Каждый день путешественники едут через Монсальви и платят дорожную пошлину. Почему вы нам отказываете?

— Да, путешественники проезжают, правда, днем, а не ночью, но вооруженное войско никогда не получит разрешение проехать через наш город. Если вам нужно в Антрейр, можете ехать долиной.

— Чтобы переломать кости наших лошадей? Покорно благодарю! Мы предпочитаем проехать через Монсальви…

— Только проехать? — спросил аббат.

— А может быть, и остановиться немного. Мы выдохлись, умираем от голода, а время года суровое. Вы что же, не можете оказать должный прием христианам?

— У христиан не бывает такой поклажи, — крикнула хозяйка замка, указывая пальцем на чудовищный трофей Гонне. — Так что поезжайте своей дорогой, Беро д'Апшье, или, что еще лучше, возвращайтесь, откуда приехали. Правда, на этом пути нечего уже грабить и жечь!

— Да, мало что осталось, — подтвердил Беро. — И это весь ваш прием, госпожа Катрин? Еще совсем недавно ваш супруг принимал нас намного лучше.

— Ваш сегодняшний визит доказывает, что он был не прав. Уезжайте, Монсальви не открывает ворот, когда сеньора нет дома. И вы это отлично знали, в противном случае вас не было бы здесь, не так ли?

Хитрый огонек вспыхнул в глазах Беро.

— Конечно же, мы это знаем. За вашими стенами больше нет никого, кроме монахов, стариков и детей. Вам нужны мужчины, и я предлагаю вам свое покровительство.

Вокруг Катрин поднялся сильный ропот. Народ Монсальви, до сих пор молча и внимательно следивший за разговором, начал показывать зубы. Насмешливый голос кумушки бросил со стены:

— Посмотрись в зеркало, Беро! Уж не принимаешь ли ты себя за юнца? У нас еще остались мужчины получше и половчее тебя! А твое покровительство…

Продолжение этой фразы в устах Гоберты вызвало улыбку у Катрин и рев восторга у ее окружения, разразившегося разными шутками и ругательствами, которые аббат тщетно старался прекратить. Люди Монсальви ненавидели волка Жеводана еще больше, чем боялись его, а вид отрезанной головы, кровь из которой стекала на ноги лошади Гонне, усиливала их ярость. Сжимались кулаки, и уже несколько камней полетело в сторону четверых неподвижных всадников. А один из камней, брошенный чьей-то уверенной рукой, попал в стальной шлем Жана, изрыгнувшего проклятие. Старый Беро поднялся на стременах и в бешеной злой» выдал истинные причины своего нашествия.

— И все-таки я войду к вам, вы, орущие свиньи, и перережу вас всех в вашем свинарнике. Я хочу этот город, и я его получу, как получу тебя, бургундская шлюха! А когда этот напыщенный осел Арно вернется из своих военных прогулок, он найдет ворота запертыми, а свою жену — в моей кровати! Если только она мне еще будет нужна после того как пройдется по рукам моих людей! Ты спрашивала, что мне здесь нужно, Катрин? Я тебе отвечу: сначала твое золото, а потом ты сама!

Одним движением мадам де Монсальви восстановила тишину в возмущенно роптавшей толпе. Казалось, что оскорбления мародера ее не достигли.

— Мое золото, говоришь ты? Какое золото?

— Ладно, моя красавица, не строй из себя невинность! Большой неосторожностью был тот ваш праздник по случаю крестин твоей дочери Изабеллы. Конечно, великолепно было принять старую королеву и коннетабля, но в то же время это позволило всем оценить богатство твоего замка и всего, что в нем находится. Ах! Восхитительное зрелище все эти ваши ковры, шелковое белье, большие буфеты, забитые золотой и серебряной посудой! Ей-богу, я хочу свою долю.

— По какому праву?

— По праву сильнейшего, черт возьми! Если бы ты знала мою башню в Апшье, то поняла бы, что мне необходимо обновить, обстановку. Но особенно мне нужна кровать, большая пуховая кровать, мягкая, теплая и с прелестной блондинкой, чтобы меня согревать. Что же касается моих людей, то они удовольствуются этими кудахтающими курами, которые тебя окружают…

Жителям Монсальви этого было достаточно. Их терпению наступил конец. Катрин не успела открыть рот, как очутилась между двумя лучниками, чьи пальцы уже натягивали тетиву. Стрелы вот-вот должны были просвистеть, чтобы смыть кровью оскорбления и угрозы, но за мгновение до этого быстрый, как молния, аббат Бернар вскочил на стену со скрещенными руками. Он понял, что надо продолжать тянуть время, смерть старого Беро ничего не решит.

— Не стреляйте! — крикнул он. — Еще не пришло время! Не теряйте хладнокровия, ведь этот человек только того и ждет! А ты, Беро д'Апшье, перестань оскорблять Бога и людей! Даже в Жеводане известно, что земля эта принадлежит лежит церкви и графскому фьеру. Это место — двойное и кто осмелится посягнуть на него, посягнет на своего сюзерена — самого Бога.

У меня достаточно времени устроить свои дела с Богом. Когда я заполучу эту землю, я сделаю Богу подарок из того золота, что найду здесь. У меня есть очень покладистый капеллан: три «Отче», три «Радуй»и полдюжины месс, и он сделает меня белее ягненка, я выпотрошу все это крысиное гнездо.

— Тебе уже было сказано, что здесь нет золота. Мессир Арно, уходя, унес с собой все имевшиеся в замке деньги…

— Я удовольствуюсь обстановкой, — проговорил упрямо Дпшье. — А потом, скоро весна. По этой дороге будут проходить целые стаи торговцев на южные ярмарки, и толпы паломников будут стекаться по дороге на Конк и в Испанию. Может, вы и пристанище, но вы же еще и собираете пошлину. Разве нет, святой отец? А пошлина — прибыльное дело! Даже если великолепный Арно и увез золото, все равно что-то осталось и появится еще… Теперь ты понял?

Да, аббат понял, поняла и Катрин. Этот бандит приехал не так, как остальные, — ограбить, сжечь и исчезнуть; он пришел обосноваться здесь и требовать огромный выкуп с тех, кто путешествует между верхней Овернью, долиной Лот и богатейшими южными землями, — в Монсальви сходились все самые важные дороги!

Приступ гнева вытолкнул аббата на стену.

— Ты забыл только об одном, негодяй: о сеньоре этих мест! Даже если тебе удастся нас победить, даже если ты овладеешь городом, да не допустит этого Господь, знай, что рано или поздно Арно де Монсальви вернется. Его рука еще тяжелее твоей, и тогда уже ничто не спасет тебя от, его мести. Помни, что его любит король, а коннетабль — наш друг.

— Возможно! Если он вернется! Но только что-то подсказывает мне… он не вернется. Итак, тем более нам следует все уладить немедленно…

— Он не…

Голос Катрин захлебнулся в крике, переходящем в рыдания. Аббат сжал ее руку и прошептал:

— Успокойтесь! Не показывайте вида, что придаете Качение его словам. Ему нужно вывести вас из равновесия, чтобы вы допустили какую-нибудь глупость. Впрочем, слышали — спорить стало уже невозможно.

— И в самом деле, настоящий шквал возмущений, рева охватил все стены; на бандитов обрушился град камней, и они вынуждены были отступить. К тому же начал накрапывать ледяной мелкий дождь. Они повернули к лагерю находившемуся на полпути между городом и Пью-де-л Арбо чьи развалины были освещены огнями их кухни.

В то время как сыновья удалялись с полнейшим равнодушием и не выказывали ни малейшего интереса к проявлениям народного гнева, Беро несколько раз обернулся и показал городу кулак.

Катрин спустилась со стены и посмотрела на лица окружавших ее людей. В свете факелов они казались красными и все еще пылающими от гнева. Она слышала слова поддержки и преданности.

— Мы выстоим, госпожа Катрин! Не бойтесь: стены крепкие, а у нас достаточно смелости. — Старый бандит скоро пожалеет о том, что пришел сюда. И не завтра еще он овладеет нашим городом.

Машинально Катрин им улыбнулась, пожимая протянутые к ней руки, но внезапно раздался голос торговки полотном Гоберты:

— Что это он там говорил, что мессир Арно не вернется? Воцарилось молчание. Толстуха Гоберта во всеуслышание высказала тайную мысль, мучившую госпожу, и тот вопрос, который каждый задавал себе. Вмешался аббат. Он хотел прогнать тревогу из сердца Катрин.

— Не беспокойтесь, — успокаивал он ее, — мы это скоро узнаем. Даже если предположить, что сказано это было не только из желания сломить наше мужество. Если у него есть какой — то план, он обязательно обнаружит его; он угрожает и пытается вынудить нас, госпожа Катрин, на опасную вылазку, зная, что на голой равнине мы беззащитны.

Все еще дрожащей рукой Катрин провела по влажному лбу.

— Если бы вас не было рядом, отец мой, я думаю, что решилась бы на эту безумную атаку. А это, конечно, самое последнее дело… Теперь нам надо собрать совет и обдумать дальнейшие действия. Нетрудно догадаться, нам придется выдержать осаду, и мне нужны добровольцы…

Галерея понемногу опустела. Кроме вооруженных часовых, которые до наступления утра должны были бодрствовать и быть готовыми к любому сюрпризу, каждый вернулся к себе, чтобы проверить запасы и молить Бога о спасении города и его жителей от жадных грабителей. Только именитые горожане города направились в замок, где должен был состояться совет.

Как это происходило обычно каждый месяц, они все встретились в главном зале, украшенном коврами из Арраса Пбюссона, теми самыми, что раздразнили алчность Беро Апшье. В центре стояла скамья, где еще совсем недавно сеньор Арно де Монсальви, в камзоле из черной замши с золотой цепью на шее, принимал их. По традиции советы проходили поздним утром, у яркого огня, и мессир Арно всегда посылал по кругу несколько бочонков вина, настоянного на травах, чтобы потом люди его славного города могли работать с большим воодушевлением.

В этот вечер все было иначе. Конечно, огонь в огромном камине горел как обычно, только своды главного зала были заполнены ночными тенями, а по стенам, над цветной изгородью знамен, плясал яркий свет факелов.

Снаружи не слышно было обычной утренней возни, смеха служанок и криков птиц. Была ночь, полная грозного тягостного молчания, а на скамье сеньора сидел не он сам — мощный рыцарь, а хрупкая молодая женщина, никогда еще не казавшаяся такой беззащитной.

Подле нее, разумеется, была видна черная сутана аббата Бернара, его бритая голова и погруженное в мысли лицо. Он был тонок, как клинок, а душа его была закалена как сталь. Но он был человеком церкви, человеком молитвы, и его высшим оружием были самоотречение и любовь к ближнему, тогда как наступивший час был часом грубой силы.

Со своей стороны, мадам де Монсальви смотрела, как один за другим входят ее люди, и удивлялась, что они, такие знакомые и привычные, стали вдруг совершенно другими. Ее глаза останавливались на каждом из них. Они были Уроженцами этой земли, такими же суровыми, как она сама. «Этим вечером, в своих черных праздничных куртках, надевавшихся всегда, когда им предстояло» войти»в замок, с длинными черными волосами и густыми усами, они поразительно напоминали своих предков, тех самых овернов, которые основали империю, придумали слово «независимость», а затем навсегда выбрали верность как основную черту характера.

Люди Люрэна и Битюита, овернских императоров, отравлявшиеся на войну в серебряных колесницах и в сопровождении своры собак, должно быть, имели как раз такие лица и такие широкие плечи. Один за другим прошли перед владелицей замка все ее люди. На каждом останавливала она свой взгляд. Там был Люсьен Пюэк, мельник, толстый, как бочка, чья куртка постоянно лопалась на животе, но который одной рукой мог поднять мешок муки; Огюст Мелвезен, торговец воском чьи свечи были лучшими во всем Карладесе и чьи румяные щеки, казалось, несли вечный отблеск его товара; гигант Антуан Кудерк, похожий на косматого циклопа, с невообразимо длинными руками, работавший одновременно и кузнецом и каретником, с васильковыми глазами на вечно чумазом лице. Были там и два брата-ткача Кару: старший. Мартен отец несчастной малышки Бертиль, и Ноэль, муж Гоберты самой большой острячки Монсальви. Оба брата были очень похожи, несмотря на разницу в шесть лет: одинаковые худые лица с плоскими щеками, одинаковые висячие усы, придававшие их сжатым ртам презрительное выражение, одинаковые сутулые спины из-за постоянной необходимости сгибаться над станком. Но природное благодушие осталось только у Ноэля. Мартен был сломлен смертью своей малышки. Он стал мрачен, им овладело страстное желание отомстить негодяю, из-за которого его дочь «обрекла себя на погибель и вечное проклятие на Небесах…»

Далее шел Жозеф Дельма, жестянщик, веселый малый, целыми днями напевавший бурре[99], выбивая ритм на своих котлах. Сегодня вечером Жозеф не пел, как обычно:

Горы, долины, солнечный свет —

Ничто мне не мило без моей Жаннет!

Все они в полном молчании уселись, как обычно, на низеньких скамеечках вокруг скамьи своего сеньора. В центре восседал Сатурнен Гарруст, бальи, важный по обыкновению, с широким подбородком и весьма ироничным выражением лица.

Одним жестом аббат поднял с места всех этих людей, к которым только что присоединился сержант Николя Барраль, брат Анфизм, казначей монастыря.

— Дети мои, мы собрались здесь этим вечером для того, чтобы держать совет, но это совет вовсе не того рода, к которому мы все привыкли. Предметом нашего обсуждения будет не цена на полотно, не инциденты с пошлиной, не болезнь ржи, а наш собственный город, находящийся в смертельной опасности. Итак, перед тем как начать, нам надо просить Бога, который всех нас держит в своей власти, сжалиться над нами и пребыть с нами в сражении против этих кровавых людей, стоящих у наших ворот…

Отче наш, иже еси на небеси…

Покорно все опустились на колени, сплетя руки в молитвенном поклоне, почти выкрикивая в религиозном рвении последние слова, так полно передающие их затаенную тревогу:

— …и избави нас от зла!

Катрин молилась в полном молчании. Ее мысли уносились за пределы зала. Она страстно призывала спасительный случай… какое-нибудь чудо, которое бы привело сейчас ее супруга на их землю, хорошо сознавая, что никто и ничто не сможет отозвать Арно, пока в Париж не вернется истинный король Франции.

Усевшись в высокое эбеновое кресло, сложив руки на голубой ткани платья, она стала внимательно слушать отчет брата Анфима о монастырских запасах, потом отчет Сатурнена о городских запасах. Эти сведения ему передал Жосс Роллар, интендант. Итог был не очень обнадеживающим: начиненный беженцами город мог продержаться не более двух месяцев до появления первых симптомов голода.

Посреди гробового молчания Сатурнен свернул пергамент и посмотрел на владелицу замка.

— Таковы наши дела, госпожа Катрин! Продовольствия у нас только на несколько недель, в том случае, если выдержим нападение этих зверей.

— Кто это здесь говорит, что не выдержим? — проворчал Николя, чья рука сжимала эфес шпаги. — Мы все твердо стоим на ногах, у нас зоркий глаз, и мы не трусы. С продовольствием или без него мы сумеем защитить наш город.

— Я никогда не говорил обратного, — мягко запротестовал бальи. — Я говорю только, что Апшье сильны, а наши стены высоки, но вовсе не неприступны… и что мы можем быть окружены. Посмотреть правде в глаза не значит быть трусом.

— Я это хорошо знаю. Я говорю только…

Катрин встала, положив конец начинающейся ссоре.

— Не спорьте. Это бесполезно, — сказала она. — Вы оба правы. Нам не занимать доблести, но, если мы хотим без особых потерь выйти из этого положения, нам нужна помощь.

Откуда взять ее. Господи! — вздохнул толстяк Фелисьен.

В Орийяке? Я в это не верю!

И я не верю, — согласился Сатурнен. — Бальи Монта беспокоится о нас не больше, чем судьи или епископ Риияка, сторонники монсеньора Шарля де Бурбона, ставшего благодаря женитьбе графом Овернским. Говорят, что у него большие претензии, простирающиеся до самого трона.

Люди Орийяка осторожны и не будут наживать себе неприятности ради того, чтобы помогать сеньору Монсальви принадлежавшему к партии короля. И потом, бальи Монтаня не в лучших отношениях с епископом Сен-Флура, с которого не спускает глаз и чья сильная позиция его весьма прельщает.

Катрин с некоторым удивлением взглянула на старика. Он был самым миролюбивым, самым спокойным и скромным среди людей Монсальви, имел репутацию человека мудрого. Но только сейчас она поняла, что бальи ее города чутко прислушивался к малейшим шумам в королевстве. Он говорил мало, он обладал даром слушать и как никто умел входить в доверие к торговцам, проезжавшим через город на те редкие ярмарки Юга, которые войны не смогли разогнать. По правде говоря, он был осведомлен не хуже самого Арно, весьма обеспокоенного растущими аппетитами герцога де Бурбона. Он боялся, что Ла Тремуйль опять возникнет на политической арене.

— Во всяком случае, — сказала Катрин спокойно, — нашим ближайшим сюзереном является не герцог де Бурбон, а монсеньор Бернар д'Арманьяк граф де Пардьяк, чью крепость Карлат мой супруг оборонял три года назад. В Карлате, и больше нигде, надо искать помощи…

На мгновение она остановилась. Только под угрозой страшной опасности она вспомнила о Карлате. Устрашающего вида цитадель на базальтовой скале навевала жестокие воспоминания, например, о том, как Мари де Комборн, кузина Арно, однажды из ревности попыталась убить их маленького Мишеля и которую Арно заколол как бешеное животное, или о том, как служили заупокойную мессу, провожая сеньора де Монсальви в лепрозорий, в то время как на скале плакали волынки Хью Кеннеди. Но еще раньше в Карлате скрывались после приезда наемников Валетта хозяева Монсальви, когда их изгнал король, а замок разрушили. Позже в замке поселились, вдовствующая графиня д'Арманьяк Бонн де Берри, наезжая время от времени в зимний дом Родеза. Вернувшись в крепость на Рождество, она в ней и скончалась в последний день декабря, вызвав всенародную печаль. По суровым заснеженным дорогам люди провожали погребальный кортеж в монастырь Кордельеров в Родезе.

Перед смертью графиня Бони подарила Карлат, принадлежавший ей лично, своему младшему из сыновей, графу Пардяку, тому «кадету»[100] Бернару, чья дружба с Монсальви была давней и прочной. Крепость находилась теперь под началом жены Бернара Элеоноры де Бурбон, ожидавшей своего супруга во время его долгих отлучек. Даже если допустить, что Бернара-младшего нет сейчас в своем замке, графиня Элеонора, надо думать, не откажется оказать помощь супругам Монсальви, зная, что они в опасности. Вряд ли откажет, вспомнив, что она сестра Шарля де Бурбона. Выходя замуж за Бернара, она выбрала тем самым своих друзей.

— Надо дать ей знать как можно скорее, — настаивал аббат.

Катрин поняла, что уже некоторое время размышляет вслух…

— Арманьякское войско могло бы обойти Апшье с тыла и вымести их как мусор. Граф Бернар содержит в Карлате мощный гарнизон и может без боязни ослабить крепость, отправив нам на выручку несколько отрядов своих лучников.

— Что же, — подытожил Антуан Гудек, — надо туда кого-нибудь послать этой ночью. Пока осада еще не началась, можно выйти по южной дороге. Я и отправлюсь.

Он уже встал со своего места, огромный и черный, как гора. Искреннее желание помочь и смелость выплескивались через край. Но ткач Ноэль Кэру воспротивился.

— И речи быть не может, чтобы шел ты, Туан! Осажденному городу необходим кузнец и оружейник. Но без суконщика обойтись можно вполне. Пойду я!

Опять все стали возражать. Каждый хотел идти, из-за врожденного благородства и великодушия полагая, что именно он должен стать спасителем своего города. Все говорили хором, и поднялся страшный шум, который наконец был прекращен жестом аббата.

— Успокойтесь! Никто из вас не пойдет. Я пошлю одного из наших братьев. Прекрасно зная эти земли, он легко преодолеет восемь лье, которые отделяют нас от Карлата, более того, если, не дай Бог, наш посланец будет схвачен, то ряса спасет его от особенно тяжелой участи. Брат Ефим, идите в монастырь и просите брата Амабля, А госпожа Катрин передаст ему письмо для графини. Он тут же отправится в путь. Ночи стоят темные. Никто не заметит.

Это примирило всех спорящих. Каждый выражал одобрение. С того момента, когда решение было наконец — принято, неясная тревога, сжимавшая сердце каждого из присутствующих, несмотря на смелость, улетучилась как по волшебству.

Торжественный вход Сары с традиционным вином из трав, которое служанки разливали тут же по кубкам, окончательно вернул всем веселость и бодрость духа. Скованность ушла; пили за здоровье Монсальви, его госпожи и людей из Карлата.

В эту минуту образ волка Жеводана стал не таким страшным. Когда все были обнесены, Сара подошла к Катрин, которая писала письмо за бронзовой конторкой.

— Вот уж не думала найти их такими веселыми в тот момент, когда враг у стен замка. Что это на них нашло?

— Только надежда! — улыбнулась молодая женщина. — Мы решили послать монаха в Карлат с просьбой о помощи. И в этой помощи, конечно же, нам не откажут.

— Вся трудность состоит в том, как туда добраться. У Беро должны быть по всем углам факельщики. Ты не боишься, что твой монах попадется им в лапы?

— Брат Амабль ловок и проворен. Он сумеет уберечься… К тому же, моя бедная Сара, нам приходится рисковать, ведь у нас нет выбора.

Через минуту посланец в черном одеянии склонился на колени перед аббатом для получения письма и благословения своего настоятеля. После этого Николя Барраль проводил его. Именитые граждане возвращались по домам: Катрин решилась наконец последовать за Сарой и вернуться в свои апартаменты.

Она пересекла порог спальни с ощущением глубокого облегчения. Комната была светлой и веселой благодаря пылавшему в камине стволу каштана. Цветные стекла, вставленные в свинцовую оправу в высоком узком окне, сверкали как драгоценные камни, освещаемые кострами, пылающими во дворе и на стенах замка. Эти костры будут поддерживать в течение всей осады, чтобы постоянно подогревать смолу и масло. Едкий запах уже распространился в ночном воздухе, понемногу изгоняя привычный запах обрабатываемой земли. И так, Катрин вернулась к себе с чувством глубокого облегчения. Почему, она и сама не очень знала. Может быть, доверяла окружавшим ее стенам и людям?

Усевшись на слишком широкую кровать, она освободилась от стягивающего голову убора, расплела косы. У нее болела голова. Мучительные мысли сдавливали голову, слов тиски.

— Причесать тебя заново? — предложила Сара, подходя к ней с чашкой горячего молока.

— Только не это! — запротестовала молодая женщина.

— Я слишком устала, чтобы спускаться ужинать в главный зал. Пойду поцелую детей, потом лягу, а ты принесешь мне чего-нибудь пожевать.

— У тебя все еще болит голова?

— Да. Но на этот раз, по-моему, у меня веские причины, не находишь?

Не отвечая, Сара завладела головой Катрин и, погрузив свои большие загорелые руки в густую шелковую копну, начала массировать виски.

Морщина прорезала ее лоб, выдавая беспокойство. С того времени как уехал Арно, Катрин была подвержена частым головным болям, которые Сара, правда, умела снимать. На ум ей приходили дурные воспоминания. Девочкой Катрин однажды чуть не умерла от мозговой горячки, вызванной сильным нервным потрясением, и Сара постоянно боялась, что болезнь возобновится.

Молодая женщина тем временем, с безвольно запрокинутой головой, позволяла делать с собой все что угодно, жалея только, что ловкие руки ее» кормилицы» не могут вырвать, как сорную траву, мучившую мысль: почему Беро д'Апшье настаивал на том, что Арно не вернется? Было ли это простым бахвальством, как предполагал аббат, или же эта страшная угроза имела серьезные основания?

— Постарайся ни о чем не думать, — бормотала Сара — Иначе я не смогу облегчить боль…

С тех пор как Сара поселилась в Монсальви, она приумножила свои познания в искусстве облегчать человеческие страдания. Она собирала в окрестностях лекарственные травы, коренья и готовила из них всевозможные снадобья. Постепенно слава о Черной Саре распространилась на несколько лье от замка. Правда, ее репутация целительницы вызывала ненависть у местной колдуньи Ратапеннады, или Летучей мыши, молчаливой старухи с кошачьими глазами, чья хижина пряталась в глубине лесов Обеспейра.

Ратапеннада, настоящее имя которой и возраст были никому не известны, жила, как ей было положено, в компании филина с вороном. В ее конуре обитали змеи и жабы, чей дух холил ее колдовские напитки. Нечего и говорить, что люди Монсальви смертельно боялись старухи: она могла наслать на них всевозможные бедствия — падеж скота, немощь. Боялись, но не решались ее трогать.

Даже сам Арно остерегался ее. Он полагал, что в скором времени старуха отойдет в иной мир, где она никому не сможет досаждать. Местные жители любыми путями избегали ее жилище, но все же иногда случалось кому-нибудь увидеть ее бредущей по дороге безлунными ночами с корзиной яиц хлебом или птицей.

Говорили, что она богата и прячет свои сокровища в канаве со змеями, но все так боялись, что никто — ни самый отпетый мальчишка, ни худший из бандитов не рисковали ее трогать. У нее были кое-какие друзья, вроде Жерве, которого прогнала Катрин и который теперь пришел с мечом в Монсальви.

Что же касается аббата Бернара, то, когда в его присутствии произносилось имя колдуньи, он хмурил брови, молился и осенял себя крестом. Все его попытки вернуть колдунью Богу проваливались, и он понимал, что ничего больше не может поделать со слугой Дьявола. Зато Сара получила его благословение, и он всячески рекомендовал своей пастве пользоваться ее советами. Так постепенно она стала местной целительницей.

Катрин удалось наконец «создать пустоту»в голове, и мигрень отступила. Тогда Сара осторожно спросила:

— Ты знаешь, что паж не вернулся?

Владелица замка подскочила, и ее сердце заколотилось: Что могло случиться? Сколько у этого проклятого дня в запасе осталось дурных новостей?

— Беранже? — воскликнула она. — Не вернулся? Почему ты мне раньше ничего не сказала?

— Я думала, что ты уже заметила… В любом случае я не вижу, что ты можешь сейчас…

— Не вернулся! Боже мой! — обезумела Катрин. — Куда этот мальчик мог деться? Честное слово, я о нем совершенно забыла…

Она выскользнула из рук Сары и нервно зашагала по комнате, заламывая руки. Она повторила:

— Не вернулся!.. — и не в силах свыкнуться с этой мыслью, добавила:

— Но где же он может быть?

Катрин остановилась, не решаясь даже подумать, что ее паж мог находиться в руках Апшье.

С тех пор как полгода назад он, Беранже де Рокморель из тех Рокморелей де Кассаниуз, чей немного обветшалый но еще достаточно прочный замок поднимал над просекой Лота свои суровые стены, поступил к Монсальви, казалось что в дом ворвался свежий ветер.

Четырнадцатилетний Беранже принадлежал к новому еще неизвестному среди знати Оверни и Руерга: он решил что жизнь — это нечто большее, чем битвы меча, охота на кабана или разгульное застолье, когда лопаешься от обжорства или падаешь под стол от перепоя, Это был мечтатель, выдумщик и пацифист. Он был единственный в своем роде, и никто не мог понять, откуда он набрался этих идей. Его отец, Обер, большой любитель ячменного пива, вечно искавший случая раскроить чей-нибудь череп или задрать какую-нибудь юбку, своей силой и буйным нравом был похож на галльского бога Тетатеса, хранителя молнии. Но у Шарите-сюр — Луар он встретил превосходящего его по силе и ловкости разбойника Перрине Грессара. Меткая стрела крепко пригвоздила к дороге мощное тело Обера.

Два его старших сына, Амори и Рено, два гиганта с соломенными волосами, хороши были только в драках и у винных бочек. Об их грубых и разгульных похождениях знала вся долина, об их военных подвигах ходили легенды. Обыватели с почтительным страхом рассказывали о грандиозных попойках и достойных висельников выходках с каноником Сен-Проже. Связанные братской солидарностью, братья Рокморель обожали свою мать Матильду, крепкую колоритную женщину, которая напоминала Катрин ее подругу Эрменгарду де Шатовилен, были привязаны к своему донжону и люто ненавидели своих кузенов де Вьейви, живодеров, ободравших бы и блоху, чтобы заполучить ее шкуру «. У этих кузенов всегда были наготове лодка и веревка для переправы через реку, где они на большой дороге грабили Путешественников. Правда, теперь оба брата, поручив Рокморель заботам мадам Матильды, присоединили свои Копья к знамени Монсальви и весело отправились показать» этим собакам парижанам, большим англичанам, чем сами англичане, что такое славная знать Оверни!«

Среди этих колоритных персонажей Беранже был похож гадкого утенка. Его фамильное сходство ограничивалось только ростом: он был не по возрасту высок и силен. Во всем остальном он резко от них отличался. У него были каштановые волосы и нежное улыбчивое мальчишеское лицо. Он не скрывал, что не любит оружие. Его вкусы, о происхождении которых спрашивал себя каждый в Рокмореле, лежали в области музыки, поэзии, природы, а его кумиром был его тезка трубадур Беранже де Палазоль. К церкви он не питал любовь, и не хотел уходить в послушники.

Однажды он преспокойно поджег монастырь, куда его заперли в надежде сделать из него епископа. После этого семейный совет решил отдать его Арно де Монсальви, чья репутация смелого воина не нуждалась в подтверждении, надеясь, что он тут употребит его в какое — нибудь дело.

Арно согласился, но, отбывая в Париж, отложил придворное воспитание молодого Рокмореля до своего возвращения. Он поручил его заботам дона де Галоба, своего старого учителя фехтования, чтобы тот вбил в эту странную голову навыки, необходимые будущему рыцарю.

» Будут и другие сражения, — сказал тогда Арно своей жене. — Битва за Париж слишком опасна, чтобы вести на нее совершенно неопытного мальчика «.

Итак, Беранже остался в Монсальви, где жил в свое удовольствие, носясь целыми днями с лютней за спиной, как менестрель, сочиняя баллады, кантилены, песенки и напевая их бессонными ночами Катрин. В первый же день своего прибытия он сделал Катрин своей официальной музой. Но в глубине сердца Беранже тайно поклонялся своей кузине Оветте де Монтарналь, пятнадцатилетней девочке, хрупкой, как лилия. Именно по этой причине он так яростно противился постригу, но скорее дал бы вырвать себе язык, чем признался бы в своей любви. Две семьи — Монтарналь и Вьеиви — составляли двойной ряд заграждений, и Беранже мудро рассудил, что лучше немного подождать, прежде чем объявлять о своем увлечении. Он молчал, философски ожидая лучших времен, но, отправляясь гулять по окрестностям, всегда выбирал направление к Логу…

Таким вот Катрин и любила своего пажа. Он напоминал ее друга детства, Ландри Пигаса, с которым они обошли все парижские улицы. Песенки, которые он пел, были наивными и свежими, как букетик первоцвета. Поэтому она казнила себя, что за все это время ни разу не вспомнила о Беранже. Она, конечно, была поглощена приготовлениями к осаде, но все же должна была заметить его отсутствие. Неужели несчастный мальчик попал в руки солдафонов Апшье? Катрин этого даже вообразить не смела. Что с ним могло тогда случиться?

Стоя перед Сарой, которая одевала ее в далматику из серого бархата, подбитую серым, в тон, беличьим мехом, молодая женщина повторила волновавший ее вопрос:

— Где он может быть? Он целыми днями бегает по лесам, никогда не предупреждая, куда идет.

— И почти всегда в одном и в том же направлении, проговорила Сара равнодушным голосом, встряхивая влажное платье Катрин. — Он спускается к долине.

— Да правда. Он любит ловить рыбу в реке. Ладно! Может, он и любит реку! Но у него очень я манера удить — нечасто он возвращается с уловом, напротив приходит вымокший до нитки… как будто он все время нырял. В любом случае он должен был уже давно вернуться. Жерода успела наделать достаточно шума своим набатом. Правда, от равнины путь не близкий.

Глаза Катрин сузились до размера двух фиолетовых точек.

— Что ты хочешь мне сказать, Саpa. Сейчас не время для загадок…

— А то, что малышка Монтарналь, которая так редко поднимает глаза от земли, вскружила голову Бернару. Ее ясный взгляд, да и то, что у нее под платьем, способны вскружить голову даже такому охотнику за звездами, как твой влюбленный паж, даже если он для отвода глаз во все горло воспевает фиалковые глаза своей дамы Катрин — что вполне может стоить ему хорошей оплеухи от мессира Арно. Короче, я хочу сказать, что все это плохо кончится. Сир де Монтарналь заметит однажды эту страсть к купанию, и мальчик останется в реке надолго!

— Беранже влюблен! Почему ты мне об этом раньше не сказала?

— Потому что это ни к чему бы не привело. Когда дело касается любви, ты начинаешь таять, как масло на солнце. Но сегодня все гораздо сложнее. Паж мог не успеть подняться…

— Пойди, найди мне Николя Барраля! Надо попытаться наши его сегодня же ночью. Завтра город будет обложен, и Беранже больше не сможет вернуться.

Без дальнейших слой Сара пошла за сержантом, которого нашла у одного из костров на стене. Он заявил Катрин, что не в силах сейчас найти мальчика.

— Ночь слишком темная, госпожа Катрин. В такой тьме потерялся бы сам Сатана! Все, что я могу сделать — это уставить часового к потерне. Если мальчик подойдет и покричит, ему откроют. Если же он не вернется с рассветом, постараюсь предпринять вылазку и поискать за воротами… Но вы уверены, что он появится со стороны Вьейви?

— В этом убеждена Сара!

— Тогда так оно и есть. Она никогда не ошибается… это было сказано таким вкрадчивым голосом, с такой нежностью, что молодая женщина поразилась. Неужели командир ее лучников влюблен в Сару? Решительно, сегодня день сюрпризов. После всего, что случилось, ничему не приходится удивляться. Зрелость, полнота, округлость форм Сары были способны возбудить мечтательного сына гор…

Отослав Николя, Катрин позволила Саре окончательно привести себя в порядок. Ее подбитое мехом платье приятно щекотало кожу от затылка до колен. Это было самое ее удобное платье, и она любила его надевать вечером после целого дня, проведенного на свежем воздухе, или охоты. В нем было хорошо, но теперь она немного сожалела, что надела его сразу. Это платье, сшитое таким образом, чтобы супругам не тратить время на раздевание, напоминало ей слишком о многом!.. Нежное прикосновение меха к коже вызывало воспоминания, а в мягких складках бархата тонкий запах женских духов смешался с другим, мужским запахом, и сегодня это было невыносимо и жестоко. Неужели этот старый кабан уверен, что» Он» больше не вернется… что его голос, его руки, его тело никогда больше не заполнят собой этой комнаты?

— Сними с меня это платье! — закричала Катрин. — Дай мне какое хочешь… любое… только не это!

Она, сжала зубы, чтобы не зареветь в голос, закрыла глаза, чтобы не дать волю слезам, и задрожала вдруг всем телом от любви, тревоги и страха. У нее было желание броситься вон из комнаты, вскочить на лошадь и мчаться до полного изнеможения вперед, оставляя за собой и ночь, и страх. Только бы вырваться из этого кошмара, который держит ее в заточении, скакать к мужу, броситься к нему на грудь, а потом можно и умереть…

Но Сара, уже напуганная ее воплем, бросилась к ней и почти сорвала с нее серое платье. Только на мгновение взглянула она на перекошенное лицо молодой женщины, дрожащей перед ней, и все поняла. Никаких объяснений не требовалось: она так хорошо ее знала.

Обняв нежные плечи, сотрясающиеся от внезапного нервного припадка, осторожно встряхнула Катрин. — — Успокойся, — сказала она с огромной нежностью, внезапно добавила с силой:

— ..Он вернется!..

— Нет… нет! Беро д'Апшье бросил ему это прямо в лицо. Я никогда больше не увижу Арно. Поэтому он и решился напасть.

— Это грубая ловушка. И тебе должно быть стыдно, что попалась в нее. Говорю тебе, он вернется. Я тебя хоть раз обманула? Ведь ты знаешь, что иногда передо мной приподнимается завеса над будущим? Твой супруг вернется, Катрин! Твои страдания с ним еще не кончены.

— Страдания?.. Если он вернется живым, как он может заставить меня страдать?

Сара предпочла прервать этот разговор. Она уже набросила на Катрин мягкое платье из белой шерсти, сотканное ронсийскими женщинами, из плотного мягкого и легкого полотна, на которое так щедр был Жак Кер. Она решительно завязала тесемки на шее и запястьях Катрин, понемногу начинавшей успокаиваться.

— Вот так! Теперь у тебя вид настоящей монашки. Именно так тебе предстоит держаться сегодня вечером, — сказала Сара со смехом. — Теперь иди поцелуй малышей — и в кровать! Я принесу тебе в постель печеных каштанов и побольше ванили с сахаром… если только Мишель не все съел.

Обессиленная, Катрин позволила отвести себя в соседнюю комнату, где располагались Сара и двое детей. Там в камине горел огонь, а у изголовья большой кровати с красными занавесками небольшая масляная лампа мягко освещала светлую головку маленького, совершенно утонувшего в огромной массе белых простыней и стеганого одеяла мальчика. Его густые кудри блестели, как золотая стружка, темные густые ресницы бросали мягкую тень на круглые щечки. Он приоткрыл рот и сосал большой палец, другая рука с маленькими розовыми растопыренными пальцами лежала поверх одеяла.

С сердцем, полным нежности, Катрин взяла эту ручонку, осторожно поцеловала и укрыла одеялом. Потом повернулась к девочке.

По другую сторону ночника в большой каштановой колыбели, где Арно издал свой первый крик, спала с чрезвычайно важным видом Изабелла де Монсальви. Ее крошечное личико с ямочками было уменьшенной копией властного отцовского лица. Густая шелковистая прядь вьющихся волос, выбивавшаяся из-под чепчика на маленький носик, была роскошного черного цвета. Крепко сжатые кулачки придавали ей весьма серьезный вид. На самом же деле Изабелла была вероятно веселым ребенком, от которого сходил с ума весь дом и которая этим прекрасно пользовалась. Катрин понимала, что эта девочка сможет за себя постоять. И если, глядя мечтательные глаза сына, она порой и испытывала мимолетное беспокойство за его слишком мягкий нрав, то была абсолютно спокойна за Изабеллу. Ее насмешливый критический взгляд черных, как у отца, глаз свидетельствовал о твердости характера.

Опустившись на колени между кроватью и колыбелью Катрин стала страстно молиться о том, чтобы опасность покинула эту комнату, эти кровати, эти детские головки, которые она должна защищать.

— Господи, сделай так, чтобы с ними ничего не случилось! Умоляю тебя… Они такие маленькие! А война — такая жестокая, такая страшная вещь… и такая слепая!

Ее мысли, покинув пределы комнаты, охватывали теперь всех детей и всех матерей, которые пришли по зову колокола укрыться за стенами Монсальви. Она приказала устроить их как можно лучше, ведь она чувствовала себя сестрой этих матерей. И для сеньоры и для пастушки страх за своих детей был одним и тем же. Наверное, и мужчины испытывали этот страх, но в них древняя, унаследованная от предков страсть к битве была сильнее.

И как будто в ответ на ее тревожное обращение к Небу послышались крики часовых, переговаривавшихся через определенный промежуток времени. На стенах города солдаты Николя несли охрану, и, может быть, очень скоро войско графа д'Арманьяка придет к ним на помощь и прогонит этих зубастых хищников. Банда Беро д'Апшье будет уничтожена, и тогда матери Монсальви смогут снова спать спокойно и, забыв о тревоге, вернуться к повседневным делам…

С этой утешительной мыслью Катрин, в последний раз осенив себя крестом, покинула комнату своих детей.

Глава вторая. АЗАЛАИС

— Посланец!.. Он мертв!.. Они убили его!.. Отчаянный голос Сары отогнал сон и заставил ее покинуть теплую мягкую кровать.

Этот крик вновь вернул ее в страшный грозный мир. Взгляд остановился на лице наклонившейся над ней Сары. Оно было цвета серого гранита и окаменело от ужаса. Катрин с трудом выдавила:

— Что ты такое говоришь?

— Что убит брат Амабль. Люди Беро схватили его. — Откуда это известно? Нашли его тело? Сара горько усмехнулась.

— Тело? Весь город сбежался на стены, чтобы на не посмотреть. Беро д'Апшье подвесил его на крюк мяса на углу первого дома предместья Сент-Антуан! Беднягу пронзили столько стрел, что он похож на ежа. А одной их на груди прибито твое письмо.

С подкашивающимися от волнения ногами бедная женина упала на сундук, заламывая трясущиеся руки. Она стонала, и Катрин впервые в жизни не узнала ее голоса.

— Это злодеи… демоны… слуги Сатаны! Они нас всех пожрут…

Молодая женщина, уже успевшая вскочить с постели, остановилась, пораженная:

— Сара, это ты? Ты боишься?

Никогда, даже в самые суровые моменты своей жизни, Катрин не видела у своей Сары такого пепельного лица, таких расширенных от ужаса глаз, такого дрожащего рта. Это было так неожиданно, так дико, что Катрин почувствовала, как у нее подгибаются ноги.

В полном отчаянии, готовая плакать, она повторяла, не в силах верить:

— Ты боишься?

Сара закрыла руками лицо и заплакала от страха и от стыда.

— Прости меня! Я понимаю, что расстраиваю тебя… но если бы ты только видела…

— Я иду…

Охваченная гневом, Катрин как попало надела платье, сунула ноги в сапожки и, не подвязав волосы, бросилась из комнаты, вихрем слетела по широкой лестнице и вылетела на улице.

Подобно буре, с развевающейся за спиной светлой гривой, она, ничего не замечая вокруг, пересекла широкий двор, чуть не сбила с ног возвращающегося Жосса и, не слыша того, что он ей сказал, бросилась дальше. Она неслась по равной улице, поднимая юбки, чтобы легче было бежать, Она не знала, ни что будет делать, ни зачем бежит. Катрин толкала неизвестная сила, делавшая ее каким-то другим, неизвестным существом, переполненным бешенством и злобой.

Она бросилась на стену и влетела в молчаливую толпу, почтительно перед ней расступившуюся. И толпу эту она тоже не узнала: все лица были того же серого цвета, что и лицо Сары, все глаза были пусты, а уста безмолвны. Кто-то пробормотал странным хриплым голосом:

— Божий человек… Он умер.

Действительно был мертв. Как Сара и говорила, изрешеченный стрелами несчастный монах висел на крюке в своей грубой монашеской одежде, задубевшей от засохшей крови, — жуткая и гротескная фигура, со скрюченными предсмертной судорогой пальцами больших ступней. Несколько слов, произнесенных незнакомым голосом, привели госпожу де Монсальви в ужас, сковавший ее людей. Жертвой был человек Бога! Это преступление привело всех в состояние шока и оцепенения.

Внизу около трупа, повернувшись к потрясенному городу, скалили зубы два солдата.

Стоя на колючем ветру плато, Катрин закричала вне себя:

— Да, он мертв! Его убили! А вы все так и будете молча смотреть на него, ничего не делая?

И, прежде, чем ее жест был предупрежден, она вырвала лук у одного из солдат. Ее гнев, превосходящий силы, легко натянул тугую тетиву. Как рассерженная гадюка просвистела стрела, вонзилась в горло одного из бандитов, который рухнул, задыхаясь и захлебываясь кровью. Молодая женщина потянулась за новой стрелой, чтобы сразить второго, но тот уже рухнул рядом с первым, настигнутый стрелой Жосса.

Когда люди Монсальви проснулись, их оцепенение прошло. Стрелы из луков и арбалетов свистели в воздухе, вынудив бандитов Апшье отступить к лагерю. Скоро между стеной и лагерем осаждавших не осталось никого, кроме жалких останков несчастного казненного монаха.

— Прекратить стрельбу! — крикнул Жосс. — Не надо переводить боеприпасы…

Послышался чей-то протестующий голос:

— Мы что же, так и оставим бедного брата Амабля висеть там, как лису, попавшую в капкан, чтобы он разлагался у нас под самым носом на ветру и под дождем?

Врезавшись в толпу, как корабль в штормовые волны, в чепце, развевающемся наподобие паруса, Гоберта встала рядом с Катрин. Она была выше госпожи на целую голову. Две черных косы толщиной в детскую руку были уложены вокруг ушей. Встав в своей обычной позе, с кулаками, упертыми в бока, торговка полотном добавила:

— Это был святой человек, смирный, как овечка, и он умер за нас. Ему нужен покой доброй христианской земли, а не бесстыдные издевательства воров. И если никто не хочет пойти и отцепить его, я клянусь на кресте моей матери, что сделаю это сама. Откройте мне ворота!

Катрин колебалась. Выйти сейчас — значит ввязаться в сражение, в котором у осажденных не было ни малейших преимуществ.

К тому же был риск, что враг войдет в приоткрытые ворота и захватит город. Но, с другой стороны, Гоберта была права: позором для всех было оставлять останки монаха в руках его палачей!

Чувствуя, что Катран вот-вот склонится на ее сторону, Гоберта стала настаивать, полуумоляюще, полуповелительно:

— Ну так что же, сеньора? Как поступим? Будем… Ее слова покрыли медленные удары монастырского колокола. Каждый машинально повернулся к внутренней части города, откуда одновременно раздавалось заунывное песнопение.

— Монахи! — произнес кто-то. — Вот они! Они вышли все!

И действительно, шествуя двумя рядами, августинцы аббатства шли к воротам Сент — Антуан. Погрузив руки в широкие рукава, надвинув капюшоны на лица до самого подбородка, они громко читали заупокойную молитву. Во главе процессии рядом с двумя братьями, несущими большие свечи из желтого воска, шел аббат Бернар. В фиолетовой ризе с серебряным крестом и митрой на голове, он обеими руками нес дароносицу, в которой в окружении золотых лучей блестела облатка. При его приближении каждый преклонил колени.

Подойдя к опущенной решетке, аббат жестом приказал ее поднять. На стенах все устремили на Катрин вопросительные взгляды.

На этот раз она не противилась. Богу пути не преграждают.

— Откройте! — крикнула она. — Но пусть путники на стенах приготовятся стрелять. Вооружите арбалетчиков. Если кто-нибудь сделает шаг в сторону сеньора аббата, стреляйте, не ожидая приказа!

Скрежет поднимающейся решетки прошелся по нервам как рашпиль. Риск был огромен. Людей, зверски убивших монаха, может не остановить вынос святых даров. Банда их сметет в одно мгновение, с ревом ринется в открытые ворота Монсальви. Каждый клинок найдет свои ножны из плоти и крови. Погребальную песнь сменят стоны, и это будет конец… Подъемный мост опустился с апокалипсическим шумом.

Катрин снова взяла свой лук, уперла его о зубец стены и не спеша вложила стрелу.

— Если Беро д'Апшье появится, я убью его, — объявила она спокойным голосом.

Поставив ногу на камень, она медленно и без особых усилий натянула тетиву. Тонкая ясеневая дуга согнулась вдвое. В таком положении она стала ждать.

Лагерь внизу был удивительно неподвижен. Никто не показывался. Но за торчащими сучьями и ветками с натянутыми на них шкурами — укреплениями палаток — чувствовались настороженные взгляды и сдерживаемое дыхание. Рядом с трупом монаха на земле были распростерты тела двух солдат.

Процессия пересекла мост. Песнопения на мгновение затихли под сводом стены и барбакана, потом раздались с прежней силой, возвещая Божий гнев:

Тот день, день гнева.

В золе развеет земное…

Они остановились и даже отступили назад, подчинившись короткому приказу настоятеля:

— Отступить за стены. Пусть поднимут мост!.. Удивленная Катрин ослабила тетиву и выглянула наружу. По ту сторону стен оставался один аббат, такой тонкий и хрупкий, протягивающий к серому небу руки, несущие солнце. Его сопровождали три монаха: двое — с носилками, один — с лестницей. И, повинуясь его приказу, мост медленно стал подниматься.

— Он не хочет подвергать опасности город, — выдохнул Жосс, стоявший с вытянутым лицом за спиной Катрин. — Но он страшно рискует!

— Прикажите не закрывать мост. Мы должны взять на себя долю риска. Кроме того, поместите в окнах ближайших домов вооруженных людей.

Отдав приказание, Катрин снова перевела взгляд на аббата.

Он продвигался не спеша. Ветер раздувал ризу вокруг его худого тела, как знамя вокруг древка. Облака, подгоняемые западным ветром, бежали к пустошам Обрака, и там, по другую сторону широкой лощины, где шумела Трюйера, небо было сумрачно. Облака проходили так низко над плато, что казалось, хотели укрыть маленького неосторожного священника, собравшегося очистить мир с помощью чистого золотого солнца на кончике пальцев.

Когда он дошел до трупа, в лагере произошло движение. У заграждений показалась массивная фигура и остановилась. Катрин узнала Беро д'Апшье и направила на него стрелу. Его длинные руки опирались на огромный обнаженный меч, но далее он не двигался.

— Уходи, аббат! — прокричал он. — Здесь я судья! Нечего тебе вмешиваться!

— Это один из моих детей, убитый тобой, Беро д'Апшье. Я пришел забрать его. А это твой Бог, распятый тебе подобными. Бей, если осмелишься, но затем ищи лес такой густой и местность такую дикую, чтобы спрятать там свое преступление и свой позор, ибо проклят ты будешь на земле и на небе до скончания веков! Иди! Приблизься! Чего ты ждешь?.. Присмотрись повнимательнее! У меня в руках золото, то самое, которое ты так любишь и за которым пришел. Тебе стоит только руку протянуть… Тебе стоит только поднять свой длинный меч, которым ты так ловко орудуешь.

Оставив трех монахов снимать труп и укладывать его на носилки, что было не так-то просто из-за топорщившихся стрел, бесстрашный аббат двинулся по направлению к лагерю с высоко поднятой дароносицей. По мере того как он приближался, старый бандит вдруг странно съежился, как великан, превращенный в карлика. Он дрожал как лист на ветру, и показалось даже, что он вот-вот уступит древним тайным силам, пришедшим к нему из туманных времен детства, и преклонит свои колени, задеревеневшие от ревматизма и высокомерия. Но за ним стояли теперь его сын, его бастард и Жерве Мальфра. Самолюбие одержало верх над боязнью потустороннего мира, к которому его неминуемо вел возраст.

— Уходи, аббат, — повторил он снова, но уже голосом, в котором слышалась усталость. — Уноси своего монаха. Ночью все кошки серы. Он уже был мертв, когда мы поняли, кто он такой. Но не думай, что я раскаиваюсь. Мы еще встретимся, и тогда у тебя в руках не будет Бога, за которого ты прячешься.

— Он всегда со мной, и я всегда могу за него укрыться, ибо руки мои ежедневно касаются его Тела и его Крови! Даже если тебе он не виден, он со мной, так же как и с этим мирным городом, который ты хочешь разрушить.

— Разрушить его? Нет! Я хочу сделать его моим, и он будет мой!

Но аббат Бернар уже не слушал его. Как мать, защищающая свое дитя, он повесил золотое солнце себе на грудь и поддерживал его. Теперь он возвращался к немому городу, следившему за всей сценой, затаив дыхание.

Медленно монахи с носилками вошли в ворота. За ними следовал аббат, который молился, свесив голову к своей Священной ноше. Потом город закрылся снова.

За стенами никто не проронил ни слова, но как только монахи оказались в городе, как только упала решетка, раздались радостные восклицания, вздохи облегчения и победные крики.

— Стреляйте, госпожа Катрин, — прошептал Жосс. — Вы держите этого бешеного пса на кончике стрелы. Стреляйте и освободите нас от него.

Но Катрин устало вздохнула и с сожалением покачала головой.

— Нет. Аббат мне бы этого не простил. Беро не осмелился его тронуть. Если он еще страшится Бога, может быть, он откажется от мысли нас уничтожить. Дадим ему подумать…

— Подумать? Его люди голодны и жаждут золота. Они пойдут до конца. Если вы думаете, что они отступят, вы ошибаетесь, госпожа Катрин. Говорю вам, они нас атакуют.

— Что ж! Пусть атакуют! Мы сумеем им противостоять.

Однако приступ в тот день не состоялся. Беро д'Апшье употребил время на то, чтобы обложить.«город. Все утро люди Монсальви наблюдали, как враг медленно забирает их город в кольцо, просачивается между скалами и густыми зарослями кустарника, ставит посты на дорогах, разбивает новые палатки и зажигает новые огни. Везде расположилась пехота. В лесах, растущих на склонах холмов, орудовали слуги, подбирая сучья и хворост, чтобы изготовить фашины и завалить рвы, и рубили деревья для строительства лестниц. Прекрасные ели, гордо поднимавшиеся над городом и служившие ему такой хорошей охраной, теряя свои кроны, падали с болезненным треском, в то время как в воздухе разносился запах смолы, заглушая зловоние горячего масла и смешиваясь со свежим запахом наступающей весны.

Катрин оставалась на крепостной стене почти весь день. Сопровождаемая повсюду Жоссом Ролларом и Николя Барралем, она обходила замок по дозорной галерее, осматривала башни и посты, проверяла крепость балконов с бойницами, запасы камней, стрел, дров, оружия и инспектировала посты будущего сражения.

Смелый поступок аббата Бернара, рисковавшего жизнью из-за тела несчастного посланца, укрепил всеобщее мужество и удвоил решимость. Великий страх, страх почти священный, быстро исчез. Каждый был глубоко убежден в том, что сам Бог будет сражаться с ним рядом, когда наступит час, и Катрин была теперь уверена в том, что им удастся справиться с врагом без большого труда.

И только одна тревога никак не отпускала ее: отсутствие пажа, но она еще смутно надеялась, что он успел вернуться на защиту своей матери.

Смущенная внезапным приступом слабости, Сара с удвоенной энергией принялась хлопотать по дому, успевая выполнять свои обычные обязанности и одновременно следить за тем, чтобы беженцы, которых она устраивала, испытывали как можно меньше неудобств на чужом месте. Она даже предложила аббату помочь обрядить и обмыть брата Амабля; с помощью острого ножа и масла она вынимала стрелы. И вот его тело, обмытое вином и завернутое в кусок тонкого полотна, положили в склепе монастырской церкви в ожидании похорон, которые должны были состояться этой ночью, так как днем монахи занимались обороной города вместе со всеми другими жителями.

Вскоре приготовления закончились, и осажденным оставалось только ждать и наблюдать за движениями противника. Постепенно город перешел на осадное положение, и каждый горожанин, если не стоял на посту, занимался своими повседневными обязанностями.

В то время как Гийом Бастид, пекарь, пек в печи хлеб для беженцев, Гоберта собрала у фонтана группу горожанок и местных жительниц и старалась ободрить их, так как ей показалось, что некоторые из них стали жаловаться на судьбу и проявляли полный упадок духа и отсутствие всякой надежды из-за смерти брата Амабля.

— Монаха схватили врасплох, это ясно! — говорила жена Ноэля Кэру. — Но это еще не означает, что нас всех ждет такая же участь. Прежде всего мы, конечно же, попытаемся отправить нового посланца, и потом, люди Карлата просто обязаны узнать о нашей беде. И, наконец, мы не такие уж недотепы, чтобы не удержаться несколько недель.

— У нас мало людей, — возразила Мари Брю, одна из, беженок, которая никак не могла забыть свою маленькую ферму в Фонт-Сенте, оставленную на разграбление. — А у этих грязных животных организованная и хорошо вооруженная армия…

Гоберта угрожающе посмотрела на смутьянку, и чепчик се негодующе затрепетал.

— У нас не так много людей, но у нас есть стены, за которыми ты. Мари, смогла спрятаться. У нас есть оружие… и потом, мы-то, женщины, тоже годимся на что-то. И вот что я скажу: когда я вижу, как эта подлая собака Жерве Мальфра, погубивший мою племянницу Бертиль, расхаживает вокруг старого бандита, во мне просыпается убийца. И, если во мне будет нужда, я не заставлю себя долго упрашивать и, слово Гоберты, смогу распороть не одно брюхо!

— Тебе хорошо, ты крепкая как скала, — проговорила Мари, которая не собиралась поддаваться общему героическому настроению. — А я и меча поднять не смогу.

— А кто тебе предлагает меч, воробышек? Когда ты убираешь у себя на ферме в Фонт — Сенте сено, кто его нанизывает на вилы, не ты ли?

— Да, но…

— Копье весит не больше, а управляться с ним гораздо легче. Ты колешь и толкаешь!

Эта блестящая демонстрация силы принесла ей явный успех. Почтенные дамы, поставив кувшины с водой, принялись каждая на свой лад наносить удары воображаемым оружием, и когда Катрин, спустившись со стены, приблизилась к их компании, то увидела развевающиеся желтые чепчики и их владелиц, подхваченных порывом всеобщего военного воодушевления. Только одна сохраняла молчание. Опершись о высокую резную ограду фонтана, она довольствовалась тем, что слушала разговоры остальных с полуулыбкой на губах.

Это была красивая девушка с темными волосами, может быть, самая красивая во всем городе, если не во всей округе, с тонкой кожей, покрытой румянцем, и с бархатными, черными, как у испанки, глазами.

Десять лет назад она прибыла в Монсальви со своей матерью, кружевницей из Пюи, вдовой, сочетавшейся вторым браком с Огюстеном Фабром, плотником. У матери было слабое здоровье. Суровая зима унесла ее жизнь, но Огюстен привязался к маленькой девочке и воспитал ее как родную дочь. Что стало бы с девочкой без него? Понемногу Азалаис заняла место своей матери. Она вела хозяйство и, как ее покойная мать, научилась тонкому искусству плетения кружев. Потом, превзойдя и ее в этом искусстве, она стала получать заказы из всех замков и от всех богатых горожанок округи. Из самого Орийяка приезжали богатые дамы купить ее кружева Госпожа де Монсальви первая сделала большой заказ Азалаис, любуясь ее ловкостью и художественным чутьем, но кружевница была, пожалуй, единственной женщиной в городе, с которой у нее были не только не дружеские, но даже прохладные отношения. Впрочем, ни одна женщина в Монсальви не любила Азалаис. Может быть, из-за дерзкого пристального взгляда, с которым она рассматривала как юношей, так и женатых мужчин, или из-за низкого горлового смеха, раскатистого, как у горлицы, когда во время веселья ребята приглашали ее в общий танец. Или еще за манеру теплыми летними вечерами расстегивать воротничок несколько больше, чем допускалось, когда сидела у раскрытого окна.

Красивая, ловкая и имевшая некоторое состояние, Азалаис могла бы уже сто раз выйти замуж, но, несмотря на явное внимание, которое ей оказывали молодые люди, ни один не был выбран.

— Я отдам себя только по любви и полюблю только достойного меня человека… — говорила она, прикрыв свои огромные глаза.

Она уже достигла двадцать пятой весны, не выбрав себе мужа, поощряемая, правда, в этом Огюстеном, который боялся потерять такую хозяйку.

— Никто из этих мужланов не достоин тебя, моя жемчужина, — говорил он ей, поглаживая ее бархатистую щеку, — ты стоишь знатного сеньора!..

Ясно, что с такой жизненной философией у Огюстена было не так-то много друзей среди молодых людей, а старики пожимали плечами и советовали своим сыновьям запастись терпением. Должен наступить день, когда Азалаис, устав ждать» сеньора «, заметит, что время уходит и молодость не длится вечно. И тогда она решится взять мужа.

Мечты Огюстена о браке его приемной дочери дошли до ушей Катрин, как и до всех остальных в городе. Донасьена, солидная супруга старого Сатурнена, высказала свое возмущение, но Мари Роллар, жена Жосса, которая вынесла из своего пребывания в гареме странную осведомленность о женской природе, немедленно поставила все точки над» и «:

— Огюстен говорит о» сеньоре «… но дочка его думает о мессире Арно. Надо видеть, какими глазами она смотрит на него, когда верхом на лошади он проезжает по городу; кошка перед миской со сливками! И когда она делает перед ним реверанс, то это вовсе не из смирения.

— Ты говоришь глупости, Мари, — ответила тогда Катрин, — Она бы не осмелилась метить так высоко.

— У девиц такого сорта от большой высоты голова не кружится, можете не сомневаться.

Помимо воли, мадам де Монсальви испытала неприятное ощущение. Она была уверена в любви мужа и не боялась, что какая-то деревенская девушка сумеет расставить ему ловушку. Однако Азалаис напомнила ей о двух женщинах, которых она боялась больше всех в жизни: Мари де Комборн, кузине, любовь которой к Арно довела ее до преступления и Зобейде, сестре султана, так долго державшей его в заточении. Она сочетала в себе черты обеих — и внешностью и характером. И иногда, когда кружевница заходила в замок предлагая свой товар — воротничок или вуаль, — Катрин казалось, что перед ней земное воплощение женщины-демона, посланной отнять ее любовь.

Конечно, и Мари и Зобейда умерли, и умерли от руки Арно, заколотые кинжалом с серебряной насечкой, который всегда был для Катрин защитой и талисманом, но кто может загадывать на будущее и предугадывать поступки мужчины!

Родись Катрин в доме сеньора, она не обратила бы внимания на эту девушку. Она считала бы для себя недостойным ревновать к кому-то из вассалов, затерявшихся среди многих подобных. Но дочь Гоше Легуа, золотых дел мастера с Моста Менял, была лишена подобного высокомерия. Она знала по собственному опыту, что любовь может толкнуть девушку из буржуазной семьи на отчаянные поступки. Она знала, что нельзя презирать и недооценивать противника…

Со времени отъезда мужа Катрин уже немного забыла смутные опасения, которые внушали страстные глаза Азалаис. Их совершенно стерла надвигающаяся на город опасность. Однако, заметив кружевницу среди слушательниц Гоберты, Катрин невольно нахмурилась. Может быть, потому, что Азалаис держалась в стороне и была излишне спокойна, а возможно, из-за насмешливой полуулыбки и легкого презрения, с которыми она оглядывала остальных горожанок. Можно было подумать, что их дальнейшая судьба и судьба всего города ее не касаются.

С приходом владелицы замка энтузиазм удвоился. В минуту опасности она была душой Монсальви, и каждой женщине было приятно, что она сейчас рядом с ними.

Они окружили ее тесным кольцом. Так же как и их мужья, они были обеспокоены тем, что такая непосильная задача ложится на ее хрупкие плечи, и одновременно считали, что она способна совершить чудо. Разве не отправилась она за своим мужем прямо ко двору султана и не привезла его обратно здоровым? А ведь он столько времени провел в лепрозории. Никто в Монсальви не хотел верить, что мессир Арно на самом деле не был болен проказой. Для всех это было чудом исцеления, совершенным святым Иаковом и любовью госпожи Катрин.

Ее любили за красоту, за доброту и смелость. Ей поклонялись за то, что она олицетворяла любовь редкую, достойную прекрасных рыцарских романов. И сейчас вокруг нее не было ни одной женщины, в ушах которой не звучал бы грубый голос Беро д'Апшье, пророчившего конец Арно де Монсальви.

Все втайне о ней беспокоились, искренне разделяя тревогу, поселившуюся в ее сердце, и все были восхищены ее мужеством и были признательны ей за улыбку, с которой она отвечала на вопросы женщин.

Это было нелегко. Они говорили все хором, желая знать, что делает противник, закончил ли он осадные приготовления скоро ли начнется атака и так ли он силен, как предполагалось.

Громогласной Гоберте удалось перекричать всех.

— Это еще далеко не все, — сказала она. — Страшный конец брата Амабля ничего не решил. По-моему, надо думать о том, чтобы послать нового посыльного.

— А как ты пошлешь его, твоего посыльного, — возразила ей Бабе Мальвезен. — Теперь и ворота не откроешь без риска получить стрелу! Перебросить его через стены, моля Бога о том, чтобы отнес подальше?

Презрительно пожав плечами, Гоберта выкрикнула:

— И где только твоя голова! В замке есть подземный ход; для чего он вообще нужен, если не для таких случаев?..

Действительно, в те времена, когда Катрин и аббат Бернар восстанавливали в Монсальви старый замок Пюи-де-д'Арбр, они не преминули сделать особый заказ мастерам и снабдить его этим ходом на тот случай, если надо будет срочно покинуть замок во время осады. Как было принято, секретный ход начинался из донжона, вел в поле и терялся в скалах и густых зарослях кустарника, которым придали самый естественный вид.

Этот подземный ход был в своем роде произведением искусства — внутри он был снабжен различными защитными приспособлениями, чтобы враг, обнаружив случайно выход не вздумал пробраться по нему в город. Но было совершенно очевидно, что о вещах такого рода не следовало трезвонить на всех углах.

Жестом Катрин попросила замолчать и бросила: Мы думали об этом, но, умоляю, Гоберта, не кричите громко. Вас могут услышать.

— Кто же это, госпожа? Не прячется же враг в наших домах?

— Нет, — улыбнулась Катрин, — но ваш голос разносится далеко, моя дорогая. Вы могли бы, как Орлеанская Дева, стать во главе армий, к тому же я знаю, что вы глубоко почитаете…

Страшный грохот молотка прервал ее на полуслове. Он донесся из дома, где жил Огюстен, приемный отец Азалаис. Дверь в его мастерскую была открыта, и можно было деть разлетающуюся во все стороны стружку.

Катрин повернулась к кружевнице:

— Ваш отец работает с таким жаром. Чем это он занят?

— Он делает гроб. Первый… гроб для брата Амабля!

— Первый? Он что же, рассчитывает, что будут другие?

На губах Азалаис показалась улыбка, и она посмотрела на Катрин с едва скрываемой дерзостью.

— Будет еще много других, и вы это прекрасно знаете госпожа Катрин! Пусть осада длится сколько угодно, и пусть город будет взят — мой отец не останется без работы. Вы же отлично знаете, что их будет очень много, — тех, кто умрет из-за вас.

Наступила полная тишина. Катрин спрашивала себя, не ослышалась ли она. Гоберта и ее подружки переглядывались, не веря своим ушам. Но молодая женщина быстро пришла в себя и нахмурила брови:

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего, все уже сказал сеньор д'Апшье… если я правильно его поняла. Он хочет золота, госпожа Катрин, и вас. Что касается золота, то его вы, конечно, можете ему дать, но себя?.. Вы хотите сохранить себя, а из-за этого идут умирать все эти люди? Себя одну… раз мессир Арно не вернется.

Продолжая говорить, она подняла с края колодца полный кувшин и легким движением закинула его на плечо. Она продолжала улыбаться, явно получая удовольствие от эффекта, который произвели ее предательские слова. Она наслаждалась, что поразила Катрин в самое болезненное место. Но уйти не успела. Просвистела пара увесистых оплеух и Азалаис оказалась на земле, посреди осколков кувшина придавленная восьмьюдесятью фунтами Гоберты. Полузадушенная Азалаис пыталась подняться, но торговка за волосы удерживала ее на земле.

— Гоберта! — крикнула Катрин в ужасе от бешенств, перекосившего лицо Гоберте и сотрясавшего всю ее мощную фигуру. — Отпустите ее…

Но Гоберта ничего не хотела слышать. Поставив колено ей на живот и вцепившись в косы, она рычала, плюя в лицо:

— Если бы я не знала, Азалаис, что твоя бедная покойная мать была святая женщина, я бы сказала, что ты порождение свиньи. С чего это вдруг судьба наших людей тебя заинтересовала? Строишь из себя гордячку, все-то парни слишком просты для тебя. Тебе, кажется, нужен сеньор?

А раз мессира Арно тебе не видать, так ты, верно говоришь себе, что вполне подойдет один из волков Апшье? И которого из них ты хочешь? Давай говори, ну говори же!

Свободной рукой разошедшаяся Гоберта хлестала девушку по щекам с такой яростью, что Катрин испугалась, как бы она не убила ее.

— Надо их растащить, Бабе. — крикнула Катрин своей соседке. — Гоберта способна ее прикончить.

— Ну так что же, — отвечала злопамятная жена торговца воском, — не велика беда!.. Мой младший вдоволь наплакался из-за нее летом. Впрочем, я к вашим услугам, госпожа Катрин.

С помощью других женщин, тоже достаточно равнодушных и в глубине души не хотевших спасать бойкую кружевницу, они оторвали кипящую и пылающую Гоберту от ее жертвы. Мари Брю в своей жалости дошла даже до того, что помогла Азалаис подняться.

Вся красная от ударов, в крови, кружевница с рыданиями встала. Ее мокрое платье было выпачкано грязью и разорвано на спине. Но ее жалкий вид не смягчил гнева Гоберты, которую с трудом удерживали, не давая вырваться.

— Пустите меня! — кричала разъяренная женщина. — Я хочу, чтобы эта шлюха ползала на коленях! В грязи, на коленях, вымаливая прощения у нашей госпожи!

Так как повисшие у нее на руках женщины ни в какую не хотели ее выпускать, она прорычала в сторону своего врага которую Мари уводила домой:

— Ты слышишь, дрянь? Ты будешь просить прощения!

— Прощения? За что?

Привлеченный шумом, который наконец перекрыл его величественный. Огюстен появился на пороге своей мастерской, держа в одной руке молоток, а в другой — деревянный гвоздь. Он почти натолкнулся на свою приемную дочь, мокрую, грязную и изрядно потрепанную.

Да так, ничего. — попыталась объяснить Мари — она побеседовала с Гобертой…

Огюстен отодвинул ее рукой и зашагал к группе женщин. С бешенными глазами, почти вылезающими из орбит, с лицом таким же красным, как и его шерстяной колпак, потрясая деревянным молотком. Его вид не предвещал ничего хорошего. Но это не произвело впечатления на Гоберту.

— Прощения за то, что она осмелилась сказать госпоже Катрин! — прорычала она. — Не стоило об этом говорить, но твоя Азалаис — порядочная стерва! Если бы ты ее почаще охаживал по бокам, она не была бы такой ядовитой — Что такое? Что она, интересно, осмелилась сказать!» Осмелишься» ли ты передать мне это?

— Я бы постыдилась…

Огюстен подошел поближе. А так как его голая рука крепко сжимала молоток, женщины, державшие Гоберту как по команде отпрянули, боязливо взвизгнули, уверенные что он сейчас обрушится на них.

Катрин также отпустила Гоберту, но только для того, чтобы броситься между нею и разъяренным плотником.

— Довольно! — сказала она сухо. — Теперь моя очередь говорить, а ваша — слушать, одного и другого. Засуньте молоток за пояс, Огюстен, а вы, Гоберта, успокойтесь!

Перед молодой женщиной плотник остановился, бросил на нее взгляд исподлобья и неохотно стащил колпак.

— Я имею право знать, что сделала моя дочь, — проворчал он.

— Идет! — согласилась Гоберта, к которой возвращалось ее добродушие по мере того, как она успокаивалась. — Что касается того, что с ней приключилось: я ей дала хорошую взбучку, которую от тебя она никогда не получала! И готова начать снова, если только ты не сделаешь это сам. Она сказала, что ты неплохо заработаешь на гробах для всех тех, кто даст себя убить за госпожу Катрин. Ты с этим согласен?

— Она не могла этого сказать!

— Она это сказала, Огюстен! — вмешалась Катрин. Она считает, что я явлюсь причиной всех тех страдании, которые выпадут на долю нашего города, я одна! Вы того же мнения?

— Н-нет, конечно. Никто не хочет, чтобы Апшье был нашими сеньорами, они грубы и жестоки. Вот только если мессир Арно не вернется…

Она посмотрела на его упрямое лицо. Было очевидно, он сердился на нее, но привычное почтение удерживало от того, чтобы сказать ей все в лицо. И Гоберта, не в силах долго оставаться вне сражения, вмешалась в разговор — Мессир Арно вернется! — уверенно сказала она. Но даже если он не вернется, у нас есть наследник и другой сеньор — аббат Бернар! Нам нечего делать с Апшье. Ты можешь сказать своей дочери: до того, как она выдаст госпожу Катрин, о чем, я думаю, вы поговорите в семейном кругу. Мы отправим ее голую за стены города и посмотрим тогда, что сделают с ней эти «сеньоры», о которых она так мечтает!

— Не начинайте снова! — отрезала Катрин. — Я не сержусь на вашу дочь, Огюстен. Она, наверное, испугалась, это ее извиняет. Вы же не сердитесь на Роберту. Она так поступила только из дружбы ко мне! Ладно, давайте, все помиримся!..

Нехотя Фабр пробормотал, что он больше не сердится на Гоберту, а Гоберта, в свою очередь, пробурчала, что Азалаис нечего ее опасаться, если та попридержит свой язык. Катрин этого было достаточно. Инцидент был исчерпан, и каждый удалился по своим делам. Кумушки подобрали свои кувшины и, поклонившись своей госпоже, разошлись по кухням, обсуждая происшествие.

В сопровождении Гоберты, которая возвращалась к себе, как и все остальные, Катрин направилась в сторону аббатства, где должна была встретиться с духовным сеньорой Монсальви.

Несмотря на все проявления дружбы и привязанности, которые ей только что были продемонстрированы, Катрин было грустно и тяжело на душе, так как во всей этой толще верности и преданности она обнаружила тонкую трещину. Трещину, конечно, небольшую и неопасную, но и этого было довольно в тот момент, когда город должен был сплотиться.

Конечно, Катрин не могла строить иллюзий в отношении Азалаис. Она помнила то зимнее утро во дворе замка, когда случайно увидела, каким взглядом та обволакивает ее мужа. Тогда она поняла, что Мари была права, эта девица может ее только ненавидеть. Но и ее отец считает, что ей стоит выйти из города. А не думают ли так же и другие? Во всяком случае необходимо следить, чтобы подобные настроения не распространялись, и не спускать глаз с кружевницы. Гоберта, до сих пор молча наблюдавшая за своей госпожи, прервала ее печальные размышления со свойственной ей внезапностью.

— Только, пожалуйста, не воображайте себе разных вещей и не забивайте себе ими голову, госпожа Катрин. Огюстен только без ума от своей Азалаис, что даже не отдает себе отчета, что эта худшая из тварей, которые когда-либо ходили по земле. В том, что она сказала, нечего сомневаться, Больше ее слова ни о чем не говорят.

— Вы в этом уверены?

— Уверена ли я? Ах, Святая Дева! Подумать так о нас — значит оскорбить всех остальных. С какой стати остальным поддерживать бредовые идеи Азалаис? Она вообще не из этих мест.

— Как, впрочем, и я! — осторожно произнесла Катрин — Вы?

Пораженная Гоберта остановилась как вкопанная, поставила свой кувшин и закивала головой с видом такого сострадания, что Катрин подумала, не принимает ли Гоберта ее за наивную дурочку.

— ..Вы, Матерь Божия! Но вы больше принадлежите этим местам, чем… вот этот камешек, — и женщина быстро подняла камень с земли, — вы выросли на этой старой земле. Вы, может, и родились в Париже, но что в вас от него осталось? Вы с мессиром Арно одна плоть и одна душа. А если и он не отсюда, кто же тогда здесь останется? А без вас не будет и мессира Арно… Идите, госпожа Катрин! Хотите вы того или нет, но вы — краеугольный камень в стене Монсальви, и никто не сможет вас вырвать из нее.

— Спасибо, Гоберта! Но мне кажется, будет лучше, если Азалаис попридержит язык за зубами. За ней надо хорошо присматривать. Подобное состояние ума недопустимо в осажденном городе.

— Будьте спокойны, госпожа Катрин, красотка будет под присмотром. При первой же выходке я предупрежу вас, и вы ее арестуете, даже если этот болван Огюстен прикажет ей притвориться больной. Идите спокойно, дорогая госпожа! Даше приказание будет выполнено.

У дверей монастыря Гоберта, не желая показать Катрин, как она взволнована, поклонилась и, повернувшись к ней спиной, большими шагами направилась к своему дому.

С трудом сдерживая слезы, но странным образом успокоенная и согретая, Катрин пересекла порог монастыря. От приветствовавшего ее брата она узнала, что аббат Бернар находится в коллегиальном зале.

— Он дает урок маленькому сеньору, — добавил он с улыбкой.

— Урок? Сегодня?

— Ну конечно! Его преподобие полагает, что осада не может служить достаточным извинением для отмен занятий.

«В этом — весь аббат», — подумала Катрин. В то время когда с минуты на минуту можно ожидать штурма города, а его церковь наполнится верующими, пришедшими просить небесного заступничества, он продолжает как ни в чем не было учить маленького Мишеля. И в самом деле, подходя к залу, Катрин услышала голос своего сына, декламирующего поэму:

Апрель, я всех времен милей

Высоким славным назначеньем.

Пришел мой час для всех людей,

Как на конце копья — спасенье,

Святых страданий искупленье

Того, кто создал этот мир…

Скрип двери прервал чистый детский голос. Сидя на маленькой скамеечке напротив аббата, стоявшего перед ним со скрещенными руками, Мишель повернул к матери свое круглое личико, на котором было написано недовольство.

— О! Матушка! — проговорил он с упреком. — Почему вы пришли сюда в такой час?

— А я не должна была приходить?

— Нет, не должны были! Надеюсь, вы ничего не слышали?

По этому, полному тревоги вопросу Катрин поняла, что ребенок, должно быть, как раз повторял небольшое стихотворение, без сомнения, то самое, которое он должен будет ей подарить утром на Пасху вместе с традиционными пожеланиями. Она улыбнулась с видом полнейшей невинности:

— А что я должна была услышать? Дверь была закрыта, а я только что пришла. Я тебя уверяю, что ничего не слышала. Но если я тебе помешала, прошу меня простить.

— О, конечно, — уступил великодушно Мишель, — если вы не слушали.

— На сегодня урок окончен, — сказал аббат, кладя руку, на светлые кудри мальчика. — Ты хорошо поработал, Мишель, и, думаю, теперь можешь вернуться к Саре.

Мальчик немедленно соскочил на пол и, подбежав к матери, обнял ее ноги:

Пожалуйста… можно ли мне не сразу возвращаться домой?

— Куда же ты хочешь идти?

— К Огюсту! Он сегодня начинает готовить воск для пасхальной свечи. Он сказал, что я могу прийти.

Катрин подняла его с пола, прижала к груди и с любовью поцеловала его круглые нежные щечки.

— Иди, сынок! Но не надоедай слишком Огюсту и не забивайся очень долго. Сара будет волноваться.

Он пообещал, крепко поцеловал ее в кончик носа и, со скользнув на пол, помчался на улицу, сопровождаемый снисходительными взглядами матери и аббата.

— У него страсть и любознательность его отца, заметил аббат.

— Он настоящий Монсальви, — гордо сказала Катрин. — Я спрашиваю себя, не похож ли он на своего дядю Мишеля больше, чем на своего отца? У него нежности больше, чем у моего супруга, меньше жестокости. Правда, он еще такой маленький! Однако признаюсь, что сегодня более всего удивили меня вы сами. Мы сейчас в опасности а вы даете Мишелю урок, а Огюст готовит пасхальную свечу. Где будем все мы на Пасху? И будем ли мы еще живы?

— Вы в этом сомневаетесь? Ваше доверие Богу ничтожно, дочь моя. Пасха еще только через две недели. Я допускаю, что праздник будет не таким веселым, каким хотелось бы, но я надеюсь, что мы будем здесь все, чтобы воспеть хвалу Господу.

— Только бы он вас услышал! Я пришла спросить, что будем мы делать сейчас, когда бедный брат… Я думала, что подземный ход замка…

— Конечно! Мы им воспользуемся, чтобы послать нового гонца.

— Но кто согласится рискнуть жизнью? Чудовищная смерть брата Амабля способна сломить самых стойких.

— Успокойтесь, дочь моя, у меня уже есть человек, который нам нужен. Один из подручных из Круа-де-Кок пришел предложить свои услуги. Он хочет идти этой ночью.

— Так скоро? Но почему?

— Из-за земляных работ. Весь день шел дождь, и ночью могут быть заморозки, но как только почва просохнет, надо будет открыть решетку и заняться прополкой злаков. Надо будет сажать также капусту и овощи. Если наемники задержатся, апрельские работы не смогут быть проведены и урожай погибнет. Этот человек не единственный, кто готов рискнуть жизнью ради спасения земли.

— Есть другой способ, более простой для спасения Монсальви.

— Какой?

— Выдать Беро д'Апшье то, что он требует: богатств замка и…

— И вас? Какое безумие! Кто мог вам подать такую идею?

Она ему рассказала о сцене у фонтана. Аббат слушал с нескрываемым нетерпением.

— Гоберта права! — воскликнул аббат, когда молодая женщина закончила. — Ее голова лучше сидит на плечах, чем у этой бедной безумной Азалаис. Что же касается Огюстена, на нем лежит великая вина за те мысли, которыми он начинил голову этого ребенка, мысли, не подобающие ни ее положению, ни вообще разумным людям! Я давно подумываю о тайной слежке за Азалаис. Мне не нравятся ее знакомства.

— Кто же это? Какой-нибудь парень?

— Нет, это было бы просто. Это Ратапеннада. За последнее время очень часто кружевницу видели в окрестностях ее хижины. Если не поберечься и не принять меры, она способна на самые безумные поступки. Ну а вы, думаю, не дадите подорвать свою душевную бодрость разглагольствованиями этих безумцев. Поймите, если вы себя выдадите, ваш муж камня на камне не оставит от этого города. Разве вы не знаете, до какой степени страшен его гнев?

— Я знаю… да… если только он вернется!

— Опять?

Катрин опустила голову, устыдившись слабости.

— Простите меня, но я никак не могу облегчить душевную муку. Я боюсь, отец мой, вы представить себе не можете, как я боюсь. Не за себя, конечно, за него.

— Только за него? Вы нашли вашего пажа? Покачав головой, она сказала, что нет, достала из сумки у пояса платок, вытерла слезы и нос. Она понимала, что, заговорив о Беранже, аббат старался прежде всего увести ее мысли от той неведомой опасности, которой подвергался Арно.

— Я думаю, вам не следует слишком о нем беспокоиться. Возвращаясь, он должен был увидеть, что здесь происходит, и вернуться в Рокморель. Может быть, он даже предупредил мадам Матильду и к нам придет помощь?

— Это бы меня удивило. Амори и Рено почти никого не оставили дома. И по правде говоря, эта старая крепость охраняет себя сама или почти сама. Но я была бы счастлива, зная, что Беранже в безопасности.

— Пойдем, помолимся вместе, друг мой. Это лучшая защита, которую я могу вам предложить. Бог уже привык совершать для вас чудеса. Попросим его сотворить еще несколько…

Оба вошли в церковь, к месту, где молились за спасение. Ее наполняло легкое бормотание, похожее на жужжание, производимое приглушенными голосами женщин и детей, коленопреклоненных у главного алтаря. Там совершал богослужение старый монах. Легкому шепоту надтреснутого голоса вторили приглушенные голоса прихожан.

У стены, у пригвожденных ног большого деревянного Христа, свечи были зажжены в таком изобилии, что казалось, божественный мученик вырывается из костра, а старые растрескавшиеся плиты, на которые капал воск, стали похожи на лед, когда на него падает луч солнца.

Аббат взошел на возвышение, а Катрин села на скамью, отведенную сеньору, вокруг которой уже собралась большая часть служанок из замка.

Под капюшоном черной мантии она увидела светлую голову Мари Роллар, улыбнулась ей и сделала знак подойти, давая место на скамейке. Ей вдруг захотелось поделиться опасениями с Мари, забыв о своем высоком ранге, который даже перед лицом Бога пугал и беспокоил ее. Она знала, что Мари не собиралась просить у Неба отвести от них его гнев. Она не боялась: спокойствие читалось в ее прозрачных светлых глазах. В ее жизни было столько опасных приключений, еще в родной Бургундии, а затем в гареме Гранады, что ее было невозможно испугать какой-то деревенской осадой.

После пребывания в стране мавров она сохранила особое чувство фатальности, спокойную рассудительность и удивительное умение приспосабливаться к обстоятельствам. Глядя на нее, коленопреклоненную, с розовым лицом, окруженным батистовой накидкой, и с косами под чепцом, что придавало ей вид монашки, с опущенными веками и шевелящимися губами, Катрин спрашивала себя, та ли это женщина, которую она впервые увидела растянувшейся на шелковых подушках или нежащейся в бассейне с голубой водой? Неужели это та, которую сначала звали Мари Вермей, потом Айша, которая благодаря чуду любви стала наконец Мари Роллар, почтенной женщиной, занимавшей при владелице замка место придворной дамы и заведовавшей гардеробной и бельевой?

С тех пор как она покинула Гранаду, Мари ни разу не вспомнила о том странном времени, когда она была только маленьким зверьком для царственных прихотей, одной среди могучих других. С того времени, когда она вложила свою руку в руку Жосса Роллара, она отбросила кожу одалиски, как отбрасывает кожу змея. Она была как молоденькая девушка во время своего первого увлечения и восторга, а затем стала любящей супругой.

Сегодня она была искренне признательна сеньору Монсальви за то, что, собрав всех своих людей для похода на Париж, он оставил на ее попечение свою жену.

Позволив Мари послушно повторять слова молитвы, Катрин со сдавленным вздохом закрыла лицо руками. Она не молилась, не могла: слишком свежо было воспоминание о стычке у фонтана, и оно отравляло ей душу. Несмотря на слова аббата, она испытывала странное беспокойство, так как в том, что говорила Азалаис, заключалась определенная доля правды, и если Апшье действительно хотел только ее имущества и ее самое, то первые убитые, которые неизбежно появятся, если помощь не подойдет вовремя, будут на ее совести.

Конечно, бандит хотел заполучить город, чтобы заниматься здесь вымогательством, требовать выкуп, но, если он получит то, что требует, не станет ли он угрожать человеческим жизням?..

Все время, пока длилась служба, Катрин мучилась этими невыносимыми мыслями, не в силах найти правильное решение. Она обнаружила, что совсем не просто, если ты вышел из народной среды, думать и действовать так, будто для тебя человеческие жизни ничего не стоят.

Конечно, она знала, что Арно встретил бы с презрением эту щепетильность. Но, если бы он был здесь, этот вопрос вообще бы не встал. Это была ее собственная задача, которую решить могла только она, и задача из самых трудных в ее жизни.

— Господи! Пошли нам помощь! — прошептала она, решившись наконец обратиться к Небу. — Сделай так, чтобы битва не была так ужасна! Один человек уже лишился жизни…

Поздно ночью, когда останки брата Амабля были преданы земле в присутствии одетой в черное мадам Монсальви и тех горожан, кого долг не удерживал на стенах, один человек опустился в недра земли по лестнице, идущей из погребов донжона.

Он нес факел, кинжал и письмо. Перед тем как исчезнуть в густом мраке подземного хода, он послал Жоссу, который провожал его, прощальную улыбку.

Но никто больше не увидел его живым…

Глава третья. ПОДЗЕМНЫЙ ХОД

Атака началась на восходе. Рассчитывая, что холодный рассвет заставит людей ослабить внимание, скует их после долгой бессонной ночи, Беро д'Апшье бросил свое войско на штурм, определяя те места стены, которые казались ему самыми уязвимыми.

В полной тишине, пользуясь ночной темнотой, наемники смогли завалить фашинами часть рва, впрочем почти пересохшего, и как только солнце окрасило восток розовым светом, бандиты стали приставлять лестницы к стенам.

Но как тихо ни совершались эти приготовления, они привлекли внимание дозорных, и, когда увлекаемые Гонне солдаты бросились на лестницы, их встретил такой ливень из камней и кипящего масла, что они поспешили отступить.

Гонне с обожженным плечом отступил, воя, как больной волк, и показывая защитникам дрожащий от гнева кулак. Через два часа ферма Сент-Фон горела факелом.

Стоявшие вокруг Катрин на галерее жители видели, как она горит и как по серому небу тянутся длинные грязные полосы дыма. Опершись о плечо своего мужа, который, не в силах оторвать глаз от пожарища, машинально похлопывал ее по спине, Мари Бри громко плакала, и ее всхлипывания и рыдания приводили в отчаяние Катрин.

— Мы все вам вернем. Мари, — сказала она ей тихо. — Когда уйдут эти бандиты, мы отстроим…

— Это уж точно! — подтвердил Сатурнен. — Мы все за это возьмемся. Помощь не замедлит подойти, раз у нас нет вестей от гонца. Значит, он смог пройти.

Катрин бросила на него благодарный взгляд. Это было как раз то, что следовало сказать в утешение Мари, а пока что она подарила ей три золотых экю.

Но на следующий день, когда новая атака была отбита так же блестяще… горела ферма Круа-де-Кок. Этим вечером на общем совете тем, кто отвечал за охрану города, вино на травах показалось немного горьким.

— По ферме или хутору в день за каждую атаку, — сказал Фелисьен Пюек, мельник, подытоживая общую мысль. — Так вокруг нашего города к святому дню Пасхи останется только выжженная земля!

— Помощь не замедлит прийти, — возразил ему Николя Барраль. — В этот час Жанне должен быть уже в Карлате. Ставлю свою каску против копий монсеньора Бернара-младшего[101], которые нам пошлет его супруга мадам Элеонора.

Но ни на следующий день, ни через день ожидаемые копья не появились, вследствие чего стало нарастать всеобщее беспокойство. Даже когда Фелисьен с серьезным видом принес сержанту огромную капустную кочерыжку с просьбой обменять на каску, он добился только нескольких вымученных улыбок. Людям в Монсальви хотелось смеяться все реже и реже.

Зато полил дождь. Он начался ночью, накануне Вербного Воскресенья, лил полный день и, казалось, зарядил на целую вечность. Но это не был тот тонкий и нежный весенний дождь, который хорошо проникает в землю и после которого идут в рост густые травы пастбищ, нежные ростки зерна и ржи, бархатистые почки каштанов. Это были грозовые ливни, порожденные яростным дыханием ветра, ненастья, которые вымывают почву по склонам холмов и на равнинах, обнажая скалы там, где в них не пустили корни деревья, обрывают ветви деревьев.

Затем начался град. Твердые и большие, как орехи, ледяные шарики безжалостно вонзались в размытую почву, вырывая первые ростки и разрушая первые надежды на урожай.

На стенах люди Монсальви, продрогшие до костей, смотрели, как бушующие водопады затопляют окрестность. Следующая зима будет суровой и полной лишений, но кто может быть уверен, что доживет до следующей зимы? Угроза, нависшая над городом, была совсем рядом. Враг был все еще здесь, посреди моря грязи, промокший под своими палатками, теми, которые еще не были унесены ветром и потоками воды.

Недовольные, что погода прервала их наступление, они стали еще более злыми. Их командиры, конечно, укрылись в редких домиках предместья, но основная масса войска устраивалась как могла, стуча зубами при мысли о теплой постели и прочных крышах, спрятанных за этими толстыми стенами запертого города.

Катрин и аббат Бернар неустанно сменяли друг друга, чтобы поддержать паству, которая изъяснялась теперь в основном пословицами:

— Апрель мягкий и спокойный, но рассердится — хуже не найдешь, — вздыхал один.

— Когда дождь на Вербное Воскресенье, то дождь на сенокос и на жатву, — объявил другой, и все стали вспоминать пословицы — одну пессимистичнее другой.

В такие часы для этих землепашцев осада отходила на второй план, они говорили о своей земле, об урожае. И двум сеньорам из города надо было приложить немало усилий, чтобы бороться с мыслью, родившейся из грозовых ливней, — небо отвернулось от Монсальви.

— Мы сможем заменить и возместить разрушенное! уверила Катрин, имея в виду своего друга Жака Кера и его запасы. — По крайней мере, эти дожди не дадут врагам жечь другие фермы.

— Наоборот, Бог с нами, — подхватил подошедший ей на выручку аббат. — Разве вы не видите, что он держит врага на расстоянии? Когда он стоит за вас и закрывает вас дождевым покровом, будете ли вы беспокоиться о нескольких сметенных арпанах зерна или ржи? Нельзя приготовить омлет, не разбив яиц.

Но одновременно он заказывал большие публичные молебны. Никогда еще Страстная Неделя не была такой неистовой и… такой дождливой.

Братство Страстей Господних сочло за честь организовать традиционную процессию Страстного Четверга. Они вышли в своих черных и красных одеяниях, полинявших под дождем, и были похожи на представителей какого-то странного племени.

Что касается Сары, то она неустанно перетирала руками капустные листы с глиной, готовя смесь от ревматизма.

Большая же часть жителей все свое свободное время проводила на крепостных стенах, напряженно всматриваясь вдаль, в надежде, что на дороге с севера покажутся сверкающая сталь и яркие флажки арманьякских копий. Но серый горизонт оставался пустым и немым, и никакой луч надежды не нарушал его мрачной безнадежности.

Когда прошла неделя, люди Монсальви стали думать, что с их гонцом Жанне что-то случилось. Подтверждение тому они получили довольно неожиданным способом.

На заре Пасхи, восьмого апреля, в день Святого Гуго, солнце поднималось с таким же трудом, как и в предыдущие дни. Небо было так низко и так дождливо, как будто солнце решило покинуть их навсегда.

Как и все другие, Катрин встала с постели с мольбой к Богу о спасении. О празднике, конечно, не могло быть и речи. Однако аббат Бернар должен был отслужить большую мессу, по окончании которой замок и аббатство ждали горожан на большой обед. Обед не обещал быть обильным, но по обыкновению мог внести какое-то праздничное настроение.

В ожидании этого обеда Сара, Донасьена и Мари суетились в огромной кухне замка, как в лучшие дни.

Катрин также собиралась принять участие в приготовлении теста, когда прибежал Сатурнен, запыхавшийся, почти радостный. Новость, которую он принес, была, по его мнению, лучшим из всех пасхальных подарков. У Катрин заколотилось сердце.

— Помощь? Кто-то пришел?

— Не те, кого мы ждали, госпожа Катрин, но все-таки подкрепление!

И действительно, у ворот Антрэйг небольшой отряд пытался прорвать заградительную линию осаждавших, правда, довольно слабую в этом месте, чтобы проложить себе дорогу к городу.

— Небольшой отряд? Сколько человек?

— Примерно двадцать, как мне показалось. У них нет отличительных знаков, но дерутся они хорошо. Николя ждет ваших приказаний поднять решетку.

— Я следую за вами. Нельзя терять времени. Если только…

Она удержала про себя мысль, которая приглушила бы радость старика. Беро д'Апшье был способен на любые хитрости, на любой капкан. Кто мог поручиться, что это маленькое военное подразделение «без отличительных знаков», «хорошо дерущееся», не представляло собой лучшей из ловушек и самого надежного средства проникнуть в город?

Тем не менее она побежала к воротам, где на самом деле развернулось сражение. Двадцать всадников в полном вооружении пробились наконец через людей Апшье, удивленных внезапностью атаки, и стекались теперь к городу, продолжая отчаянно отбиваться от быстро растущего отряда противника.

— Кто вы? — крикнула Катрин, успевшая к этому времени преодолеть весь путь по галерее.

— Откройте, черт побери! — прохрипел задыхающийся голос. — Это я! Беранже!..

Голос исходил из странного скопления разрозненных частей рыцарского вооружения и доспехов, которые были на центральном всаднике. Вооруженный гигантским бердышом, который был почти так же опасен для соратников, как и для противника, этот странный солдат раздавал направо и налево удары, делавшие больше чести его собственной решимости и предприимчивости, чем военному опыту. Но хорошо знакомый голос пажа вызвал у Катрин такую радость, на какую, казалось, она еще минуту назад была совершенно не способна, радость, распространившуюся на всех защитников ворот.

Еще до того как она открыла рот, чтобы отдать приказ, Николя Барраль и его два человека повисли на вороте, поднимая решетку, и срочно стали поднимать подъемный мост, тогда как на стене у зубцов выстроилась линия лучников и на врага полетел дождь стрел.

Въезд маленького войска совершился с поразительной быстротой: еще не смолк звон и грохот лошадиных копыт, а мост уже медленно стал подниматься. Когда стрелы и арбалетные наконечники достигли массивных дубовых досок поднятого моста, Беранже де Рокморель с ужасающим грохотом и скрежетом стаскивал свой непомерно большой шлем и соскакивал со своего огромного коня почти на руки сержанта.

— Кровь Христова, мальчик мой! — воскликнул он. — Каким же вы оказались грозным воином! Только вот выглядите уж очень бледным после такой жаркой драки!

— Я в жизни своей не испытывал еще такого страха! — признался мальчик, стуча зубами. — Ах, клянусь Небом! Какая радость всех вас снова видеть! — добавил он, тщетно пытаясь стащить свой железный панцирь, чтобы склониться перед Катрин. — Я старался прийти как можно быстрее, но по дороге встретил немало препятствий. Надеюсь, несмотря на все это, вы еще не очень пострадали?

— Нет, Беранже, все идет хорошо… или почти хорошо. Но вы-то сами, откуда вы пришли?

— От моей матери, она молится за вас и просила вам передать тысячу теплых слов… а также из Карлата!

— Из Карлата? А эти люди? — проговорила она, показывая на солдат, которые тяжело слезали с лошадей.

— И они тоже. Это все, что мессир Эмон дю Пуже, управляющий замка, смог вам послать в качестве подкрепления. Он в полном отчаянии, но графиня Элеонора только что уехала в Тур, где, как говорят, готовятся торжества по случаю свадьбы монсеньера дофина и мадам Маргариты Шотландской, и сир дю Пуже не может ослабить крепость, послав в ваше распоряжение большее число людей. К тому же он предпочел, чтобы на них не было ни плащей, ни цветов их сеньора. Эти грязные псы, которые вас атакуют, не должны догадаться, что Карлат почти без охраны.

Командир отряда подошел к Катрин и, преклонив колено, выразил свою готовность и готовность его людей умереть за нее, но в благодарность Катрин смогла выдавить бледную улыбку.

Разочарование было слишком тяжелым: двадцать человек, всего только двадцать в то время, как она рассчитывала минимум на двести! Никогда с таким небольшим по численности составом ей не удастся разомкнуть железный обруч, грозивший задушить город.

Тревога и смятение так явно изобразились на ее лице, что Николя Барраль, боясь, что народ, уже сбегавшийся на шум, догадается о случившемся, поспешил вмешаться.

— Надо отвести этих людей в замок, госпожа Катрин, дать им отдохнуть и подкрепить их силы после боя. А что вы скажете об этом неожиданном странствующем рыцаре? — вскричал он, хлопнув пажа по спине так, что заставил его закашляться. И потом добавил тихо:

— ..Не надо, чтобы новость распространилась слишком быстро. Сейчас нужно предупредить только совет и… аббата.

Аббат, впрочем, уже появился, радостно шлепая по лужам и не беспокоясь о том, что дождь льет на его парадное облачение.

Быстро посвященный во все, он не поведя бровью вошел в игру и громко выразил радость по поводу нечаянного возвращения пажа. Потом он увлек всех к замку, поспешив объявить, что по окончании мессы в коллегиальном зале монастыря соберется чрезвычайный совет.

В это время дождь полил с удвоенной силой, и каждый поспешил удалиться кто куда, чтобы обсохнуть и обсудить этот неожиданный приход, казавшийся многим хорошим предзнаменованием.

В то время как Николя Барраль расквартировывал подкрепление, Катрин отвела Беранже в замок и поручила его заботам Сары.

Препровожденный в банное помещение, герой дня был раздет, вымыт, выпарен, растерт, высушен, а затем его положили на широкую каменную плиту, где Сара собственноручно растерла его ароматическим маслом[102].

Сидя тут же, в нескольких шагах, на скамеечке, Катрин, сложив на коленях руки, внимательно слушала рассказ о приключениях пажа, сопровождаемых постанываниями. Уж очень энергично мощные руки Сары растирали его.

Беранже возвращался со своей «рыбной ловли» через лес, когда звуки набата предупредили его, что в Монсальви происходит необычное. Он был еще далеко, а сумерки нажигались очень быстро. Когда он подошел к городу, наступила полная темнота, и он заметил только силуэты солдат, проскользнувших к уже запертым Антергейским воротам.

Тогда он обогнул город, увидел лагерь Апшье и услышал угрозы сеньора грабителя.

— Не желая подвергать вас опасности, я решил не возвращаться. Я спрятался в руинах Пюи — де-д'Арбо Оттуда я мог наблюдать за всем, что происходит у врага… и к своему несчастью, видел смерть монаха. Я испытал такой ужас, мадам Катрин, что бросился бежать как можно дальше от замка. По-моему, — добавил он, скорчив жалостливую улыбку, — я никогда не смогу быть храбрым. Моим братьям было бы стыдно за меня, если бы они могли меня видеть.

— Если бы они видели вас, Беранже, — серьезно проговорила Катрин, — то, напротив, были бы за вас горды. Вы дрались как настоящий храбрец, доблестный рыцарь.

— Так что, — перебила Сара, — перестаньте стонать, доблестный рыцарь. Видел ли кто — нибудь рыцаря с такой чувствительной кожей!

— Вы не массируете меня, Сара, вы меня молотите. На чем я остановился? Ах, да! Я убежал… Весь день я прятался в овраге далеко за пределами Сент-Фон, ожидая наступления ночи. Мне тогда пришла мысль добраться до подземного хода и попытаться проникнуть в замок.

— До подземного хода? — переспросила Катрин. — Так, значит, вы о нем знали?

Беранже посмотрел на нее со смущенной и извиняющейся улыбкой, а Сара в это время заворачивала его в большой кусок тонкого полотна, снимая лишний слой масла.

— У нас в замке тоже есть ход, почти такой же. Я нашел его без особых усилий, спускаясь в погреба в донжоне. И несколько раз люди из охраны помогали мне им воспользоваться, когда случалось выходить из замка…

— ..на ночную рыбную ловлю! — закончила безжалостная Сара. — Мессир Беранже, вы сочли нас слишком наивными, если подумали, что ваши выходки пройдут незамеченными…

— Оставь его, Сара! — вмешалась Катрин. — Сейчас не время для подобных объяснений. Продолжайте. Беранже. Так почему же вы не вернулись?

— Стояла кромешная тьма, было около полуночи. Местность казалась пустынной, но все — таки из осторожности я продвигался небольшими переходами, стараясь все время держаться зарослей. И был совершенно прав, так как вдруг когда я был от хода всего в нескольких туазах, услышал голоса. Один жаловался, что приходится долго ждать. Тогда второй ответил: «Терпение! Теперь уже скоро. Меня предупредили, что этой ночью они пошлют нового гонца подземным ходом.

Обе слушавшие его женщины хором воскликнули — Предупредили?.. Но кто?..

— Больше мне ничего не удалось узнать. Третий, очень грустный голос заставил замолчать два других, и снова стала тихо. Тогда я съежился как только мог и стал ждать. Но я не мог удержать дыхание, и мне казалось, что стук моего сердца слышен на всю округу. В то же время я безуспешно искал способ предупредить человека, который должен был показаться из подземного хода. Но мои размышления длились недолго: все произошло чудовищно быстро! Что — то выскочило из узкого хода у насыпи. Я увидел, как зашевелились кустарники и отделившаяся от них плотная тень выросла и осторожно сделала два шага. Третий шаг этот несчастный сделать так и не успел: с торжествующим криком те люди бросились на него, схватили, уволокли…

— Убили?

— Нет. Только связали и заткнули рот. Спустя несколько мгновений я увидел, как они уходят с громким смехом, унося на плечах большой обмотанный веревками куль — вашего гонца. Но когда они поравнялись со скалой, где я прятался, я узнал человека, который указывал им путь. Это был…

— Это Жерве, конечно! — вскричала Сара. — То самое отродье, которое принесло к нам эту чуму в доспехах. Он единственный у Апшье может знать о существовании подземного хода.

— Единственный? Я начинаю в этом сомневаться, — выговорила Катрин с горькой улыбкой. — Число людей, знающих о нашем подземном ходе, может оказаться ошеломляющим, если учесть, что его существование оставалось секретом: начиная с Гоберты, которая громко и уверенно говорила о нем у фонтана, и кончая Жерве, чью жизнь я имела неосторожность сохранить и о чем теперь все больше жалею. Но продолжайте, что вы сделали дальше, Беранже?

— Прежде всего я побежал домой, чтобы получить совет своей матери и, возможно, ее помощь. Она очень умная, сообразительная женщина, и она вас любит. Узнав, в каком вы положении, она пришла в ярость и одновременно в отчаяние, так как мои братья оставили в Рокмореле только пять солдат и домашнюю прислугу. Все остальные ушли с ними в Париж за славой. За славой! Вы только послушайте. Многие не вернутся, а среди тех, кто вернется, будут одноглазые, хромые, одноногие, однорукие, — Беранже! — перебила его владелица замка. — Я уже давно знаю ваше мнение о войне, но в настоящее время меня больше интересует продолжение вашего приключения. Потом у нас будет время пофилософствовать.

Паж, на чьи худые ноги с торчащими коленями Сара как раз надевала черно-зеленые штаны, густо покраснел и бросил на молодую женщину виноватый взгляд.

— Извините меня, госпожа, я забылся. Итак, мать мне сказала:» Без сомнения, госпожа Катрин и аббат Бернар отправили гонца в Карлат. Так как он туда никогда не попадет, надо вам, Беранже, постараться его заменить. И какого черта! Попытайтесь хоть раз оказаться достойным вашего рода «. С этими словами она дала мне в дорогу ломоть хлеба, кусок мяса, флягу с вином и одну из двух рабочих лошадей, оставшихся в ее распоряжении.

Конь получил двойную порцию овса, удар ладонью по крупу, заставивший его бежать быстрее. Мы отправились в путь… Сделав большой крюк, чтобы не наткнуться на разведчиков Апшье, мы добрались до Карлата.

Наступило молчание, прервать которое не решался ни паж, ни Катрин. В сознании обеих женщин, уже смирившихся с мыслью о том, что большей помощи от своего сюзерена они не получат, настойчиво вертелся единственный вопрос: кто в Монсальви поддерживал отношения с Жерве Мальфра и с его помощью решился предать своих?

Вопрос не покидал Катрин, затронув в ее душе самые чувствительные струны.

Пока длилась месса, коленопреклоненная Катрин, утопая в снежных складках большой кружевной вуали, которую она надела на свой высокий головной убор из фиолетового бархата, подходящего по цвету к ее глазам, со сложенными молитвенно руками пыталась догадаться, кто из присутствующих мог оказаться предателем… или предательницей.

Эту мысль подала ей Сара. Не скрывая своего презрения, она сказала, пожимая плечами:

— Давать сведения Жерве… на это способна только какая-нибудь девушка! Ему так хорошо удается сводить их с ума.

Девушка? Женщина?.. Возможно! И она рылась в памяти в поисках имени или лица, вертевшегося возле Жерве в тот момент, когда его прогнали. Но она не могла припомнить никого, кроме маленькой Бертиль. А найти было необходимо! Люди в Монсальви подвергаются слишком большой опасности, чтобы и далее оставлять предателя свободе. Но кто же это? Всех этих людей, находившихся сейчас здесь, графиня знала лично. Маленький город похож на большую семью. Если сеньор достаточно любит свой домен, он не боится нарушить сословие дистанции. И среди всех этих людей были и злые, и тупые и хитрые, и злопамятные, и совсем бесхитростные, но не было ни одного, способного на такую низость. Они были правдивы, откровенны, честны и чисты душой.

Однако кто-то был!.. На совете, который состоялся сразу по окончании мессы, сообщение пажа было встречено гробовым молчанием. Лица были вытянуты и напряжены, губы плотно сжаты, и в каждом взгляде Катрин читала один и тот же вопрос: предатель среди них? Это невозможно!

— Предатель — нет! Но предательница — да! — крикнул Мартен Керу, чья ненависть снова вспыхнула при одном имени Жерве и поэтому совпала с предположением Сары. — Есть только одна такая, совершенно одуревшая от любви, способная выдать своих этому грабителю. За кем он тут увивался, когда погубил мою малышку? Помнится, он здорово приударял за твоей Жанеттой, — добавил он, поворачиваясь к Жозефу Дельма, который тут же взорвался:

— Эй ты! А ну попробуй только сказать, что моя Жанетта пропащая девушка, безбожница, способная нанести удар в спину своим отцу и матери! Я уважаю твое горе и сочувствую тебе, но ты переходишь границы! Этот Жерве крутился возле всех девушек, у которых глаза и нос были на своем месте! Почему это должна быть моя Жанетта, почему не твоя Виветта или Бабе Огюста?

У овернцев кровь горячая, и они очень чувствительны в вопросах чести. Сразу же между Ноэлем Керу и Огюстом Мальвезеном разгорелся сильный спор, грозивший принять опасный оборот. Аббат Бернар, обменявшись с Катрин тревожным взглядом, покинул свое место и бросился в середину зала, разнимая Мартена и Жозефа с силой, на которую его могли бы счесть неспособным.

Рыча, как одержимые, спорщики уже пустили в дело кулаки.

— Довольно! — крикнул аббат. — Или вы безумцы, что деретесь на святую Пасху в самом доме Господа? Вы что же, не понимаете, что это выгодно врагу?

— Мы бы так не поступали, если бы речь шла о простой Плетне, о разговорах, о слухах. Но есть прямые факты, ваше преподобие! Среди нас есть предатель или предательница, мы должны его обнаружить.

— Затевая драку, вы его не найдете! — воскликнула Катрин, пораженная внезапной догадкой. — Но мне кажется, есть одно средство…

Ее голос, такой спокойный и внушительный, а еще больше заявление об имеющемся средстве, способном развеять тайну, успокоило умы лучше, чем вмешательство аббата. Водворилась тишина. Все головы повернулись к ней, ожидая предположения.

— Средство? — спросил аббат. — Какое? Она медленно обвела взглядом все эти лица, как бы ожидая одобрения и поддержки своим словам. Затем спокойно проговорила:

— Надо пустить слух, что мы собираемся послать нового гонца через подземный ход. Мы скроем, что случилось с Жанне. К этому часу несчастного уже, должно быть, нет в живых, но если враг не дал нам об этом знать, это говорит о том, что ему выгодно поддерживать в нас надежду на подкрепление. Итак, мы скажем, что время для нас тянется слишком медленно и мы посылаем человека в Карлат к графине Элеоноре с просьбой поторопиться. Ближайшей ночью кто — нибудь отправится по той же дороге, что и Жанне, но этот кто-то будет не один. С ним будет сильный эскорт…

— Не понимаю, чего вы хотите добиться, госпожа Катрин. Зачем посылать отряд теперь, когда нам нечего ждать из Карлата? — спросил аббат.

— Я добиваюсь следующего: Беро д'Апшье, как и в ту ночь, вышлет небольшую группу своих людей, чтобы завладеть нашим новым гонцом. Судя по тому, что мне сказал Беранже, тогда было четыре человека, включая Жерве. Наш гонец в некотором роде послужит приманкой. В тот момент, когда люди д'Апшье его захватят, наши набросятся на них, но ни в коем случае не будут убивать. Они нужны мне как пленники… живыми, и особенно это относится к Жерве Мальфра.

— И… что же вы сделаете с этими людьми?

— Повесим Жерве, конечно! — вскричал Мартен. — А я возьму на себя роль палача.

— Возможно! Но сначала я намереваюсь заставить их говорить любым способом.

В словах Катрин звенела такая угроза, что присутствующие совершенно оглушенные смотрели на свою повелительницу. Она стояла перед ними, прямая и тонкая, как клинок меча, и такая же негнущаяся, и всем вдруг показалось, что они впервые увидели ее по-настоящему. Они никогда не замечали в ее обычно мягких глазах выражения непреклонности и гнева.

Она вынесла решение, исполнению которого ничто не могло помешать.

— Любым способом… — повторил аббат с едва заметным оттенком сомнения.

Она повернулась к нему внезапным резким движением, ее щеки пылали, линия рта стала жесткой:

— Да, любым! Включая пытку! Не смотрите так на меня, отец мой! Я знаю, о чем вы думаете. Я женщина, и жестокость не по мне. Я ненавижу ее. Но подумайте и о том, что есть две вещи, о которых мне необходимо знать любой ценой, потому что от этого зависит наша жизнь. Имя этой гадюки, прячущейся среди нас, и какая опасность угрожает моему мужу.

— Думаете ли вы, что вам удастся все это выведать у тех, кого вы возьмете в плен?

— Да. Речь идет о Жерве. Он посвящен в тайны Беро. И если он руководил захватом первого гонца, то почему бы ему не руководить захватом и второго? Я хочу заполучить этого человека, потому что он — главная причина всех наших несчастий. И на этот раз, ваше преподобие, знайте, что от меня он не дождется никакой пощады.

Настоящий взрыв восторга был ответом на это заявление. В твердом голосе своей повелительницы нотабли Монсальви уловили что-то от властного голоса Арно, и это их очень ободрило. Они опасались робости, нерешительности и чувствительности, присущей женской натуре, но раз она говорила как полководец, они были готовы следовать за ней хоть на край света.

В порыве благодарности Мартен Керу бросился к ее ногам. Со сведенным судорогой лицом, с глазами, блестящими и полными слез, он схватил подбитый горностаем край ее платья и поднес к своим губам.

— Госпожа! — вскричал он. — Когда мы возьмем этого мерзавца, вам не придется искать палача. Я сам им займусь, и клянусь памятью моего ребенка, он заговорит.

— Нет, Мартен, вы им не будете заниматься. Палач не может быть мстителем: он должен быть холодным, безразличным. В вас слишком много ненависти, и она в вас берет верх. Вы его убьете.

— Нет… Клянусь вам, нет!

— И потом, если он настолько трус, как я полагаю, у нас не будет надобности прибегать к крайности.

Мягко, но твердо она подняла его и посмотрела в его полные смятения глаза.

— Не настаивайте! Суд будет свершен, и на этот раз справедливо. Пусть вас удовлетворит, что он будет повешен… и что вы будете при этом присутствовать. Теперь, друзья, нам надо разработать план во всех деталях.

Продолжалось это долго, и было уже поздно, когда наконец нотабли города смогли присоединиться к приглашенным, столпившимся в большом зале замка вокруг связок колбас, копченой ветчины и сыров, Какое-то время Катрин и аббат оставались одни в пустом зале, слушая почти радостный шум.

Аббат Бернар издал глубокий вздох и, спустившись со своего места, спрятав руки в широкие рукава, медленно направился к владелице замка. Она ждала его, легко нахмурив лоб, с твердым убеждением держаться выбранного решения и зная заранее все, что он собирается сказать.

— Вы произнесли опасные слова, госпожа Катрин. Подумали ли вы о том, что грешно возбуждать в этих душах ненависть и насилие?

— Ненависть и насилие, отец мой, выбрала не я: их выбрали те, кто нас атакует. А какое оружие, более угодное Христу, предложите вы в тот момент, когда предательство — в самом городе, когда враг узнает наши секреты, наши передвижения с того момента, когда мы принимаем наши решения? А если бы подземный ход не был так хорошо защищен и Беро д'Апшье уже оказался бы здесь, в самом центре города! Они что же, не будут применять насилие, а придут к нам с руками, полными лилий и оливковых ветвей?

— Я знаю, госпожа Катрин! Знаю, что вы правы, но эти ужасные орудия… виселица… пытка… вам ли, женщине, их применять?

Она встала во весь рост, показавшись аббату очень высокой благодаря стреле своего головного убора из фиолетового бархата, венчавшего ее золотые косы.

— В этот час, аббат, я не женщина. Я сеньор Монсальви, его защитник и его опора. Меня атакуют: я защищаюсь! Что бы, по-вашему, сделал монсеньор Арно, если бы оказался в нашей ситуации?

Наступило короткое молчание. Потом аббат невесело усмехнулся, пожал плечами и отвернулся.

— Гораздо худшее, я это хорошо знаю! Но он — это он… а вы — это вы!..

Нет, — ответила она, и в голосе ее дрожала страсть. — Мы с ним одно! И вы знаете это лучше, чем кто-либо другой. Итак, сеньор аббат, забудьте госпожу Катрин и дайте действовать Арно де Монсальви!..

Ее решительность, ее крик любви, который доказал со страстностью, близкой к отчаянию, слитность с любимым человеком, за которого, начиная со дня их встречи на фламандской дороге, она боролась, не задумываясь, отзывались теперь в самых глубинах ее души и продолжали отзываться еще тогда, когда вечером она с последней проверкой обходила галерею постов охраны, прежде чем подумать об отдыхе.

Она была совершенно без сил. Но еще больше на плечи давила ответственность за такое важное решение, принятое почти против воли аббата. И эту непосильную ношу ни с кем нельзя было разделить. Но Арно не любил дележа. Надо было, чтобы в его отсутствие воля сеньора Монсальви оставалась главной и решающей.

С наступлением вечера дождь наконец перестал, но на смену ему явился ледяной ветер. Он свистел в бойницах, прогоняя облака, как стадо перепуганных овец. Этой ночью, конечно, будут заморозки, и то, что не смогли смести бурные потоки ливней, довершит лед. В любом случае год будет тяжелым. Когда враг отойдет, надо будет срочно написать Жаку Керу в Бурж и попросить его прислать зерна, фуража, вина, сахара, всего, чего может не хватить на следующую зиму, прислать все это вместо тех ежегодных щедрых сумм, которые он выплачивал мадам де Монсальви под предлогом возмещения однажды оказанной ею помощи, Давшей тогда негоцианту возможность снова встать на ноги после почти полного разорения.

Жак, она была в этом уверена, поймет без труда, что она отказывается от золота, ценных пряностей и шелков, которые были бы ей совершенно бесполезны в голодной стране. Груднее окажется, без сомнения, найти эти злаки, это продовольствие в то время года, когда они были редкостью в стольких областях Франции…

Закутанная в широкую черную мантию, Катрин медленно обходила стены, переходя поочередно из освещенного огнями участка в покрытый густой тенью, где едва просматривались силуэты часовых.

Везде ее встречали с приветливостью и добродушием. Ей протягивали флягу с вином, от которой она с улыбкой сказывалась, прежде чем удалиться. Глубоко уйдя в свои мысли, она совершала свой одинокий путь по стенам, в поисках выхода из сложившегося положения.

Сойдя с башни, выходящей в сторону деревни Понс и углубившись в темный проход, соединяющий эту башню с центральной, она вдруг уловила рядом чье-то присутствие. Возле нее кто-то дышал. Решив, что солдат прячется здесь от ледяного ветра, она обернулась, чтобы пожелать ему доброй ночи, но внезапно чьи-то руки схватили ее за плечи и толкнули вперед.

Ее крик перешел в вопль ужаса, когда она заметила, что стена в этом месте имела небольшой пролом. У самых ее ног открылась зияющая пустота, откуда поднимался влажный запах рва, пустота, в которую ее усиленно толкали.

— Ко мне!.. На по…

Ее толкнули сильнее. Обезумев от ужаса, она пыталась за что-нибудь ухватиться, но тут жестокий удар в спину бросил ее в пролом. Падая, ей, к счастью, удалось зацепиться плащом за уцелевшие в этом месте доски. Она висела на стене вниз головой и страшно кричала, надрывая горло, а ее враг бил ее по спине, ногам, пояснице, пытаясь протолкнуть в дыру. Внезапная острая боль, острее остальных, пронзила плечо. Но тут ее крики были услышаны. Удары прекратились, и коридор осветился светом факела.

— Госпожа Катрин! — вскричал Дон де Галоб, старый учитель фехтования, подбегая в сопровождении двух человек. — Что произошло?

Он свесился в пролом, чтобы вытащить молодую женщину, чьи судорожно вцепившиеся в стену руки уже начинали слабеть.

— Осторожней! — предупредил кто-то. — Под ней выломана стена. Так вы рискуете сбросить ее вниз. Ей не за что ухватиться.

— Скорее!.. — простонала она. — Я… падаю! Очень быстро Дон отодвинул ее широкий плащ, загородивший пролом, и схватил за талию, в это время солдат уцепился за его пояс, чтобы не дать ему потерять равновесие. Дон, проскользнув вниз, вытянул молодую женщину.

Медленно и осторожно они подняли ее на стену, повернули и усадили немного поодаль. Она повернула к учителю фехтования, склонившемуся над ней, белое как мел лицо н посмотрела на него глазами, еще полными ужаса.

— Он был там… прятался в проеме лестницы. Он набросился на меня сзади…

— Кто это был? Вы видели его?

— Нет… нет, я не смогла его узнать. Он хотел сбросить меня вниз, но Бог дал мне благополучно упасть… Тогда он стал наносить мне удары… Кулаком… ногами… я не знаю.

Вместо ответа Дон освободил руку, которой придерживал молодую женщину, и показал ей. Эта рука была влажной и красной от крови.

— Вы ранены! Нужно немедленно отнести вас в замок. О вас позаботится Сара…

Она усиленно замотала головой.

— Ранена? Не знаю… Я не чувствую. Но вы бегите!.. Оставьте меня здесь… это не серьезно. Надо найти этого человека.

— Люди, которые были со мной, уже брошены в погоню. Не шевелитесь, не делайте резких движений.

Но перенесенный страх совсем разбил ее. Она дрожала и икала, цепляясь за плечи старика.

— Мне надо знать… Я хочу знать, кто решился… Меня ненавидят, Дон… Меня ненавидят, и я хочу знать…

Осторожно, как заботливый отец, он погладил ее мокрый от пота лоб.

— Здесь нет никого, кто бы вас ненавидел, госпожа Катрин. Но мы узнали, что существует предатель. А предателю ничего не стоит превратиться в убийцу. Пусть это вас не тревожит, его отыщут.

Вероятно, это было легче сказать, чем сделать, так как двое солдат, отправленных на поиски, вернулись несолоно хлебавши. Лестница выходила на узенькую и темную улочку, которая огибала аббатство и упиралась в перекрытия и перегородки крытого рынка и сараев. В этот час не было ничего проще, как затеряться в темноте. Но если они и не нашли нападавшего, то сообщили горожанам о нападении, в результате чего небольшая, но негодующая и бурлящая толпа отнесла Катрин в замок, где она была передана на руки Сары и Донасьены, которые поспешили ее УЛОЖИТЬ.

Она совершенно пришла в себя в руках Сары. Та промыла рану и сделала припарку из листьев подорожника. Рана, к счастью, была не опасна. Складки большого черного плаща помешали убийце. Он ударил ее ножом, так как она не Дала ему сбросить себя в пропасть.

По-видимому, он хотел, чтобы ее смерть выглядела как несчастный случай.

Открыв глаза, Катрин увидела возле себя Сару, Донасьену и Мари. Черты старой женщины придавали ей вид оскорбленного величия. Лицо Сары было сурово и непроницаемо, но Катрин знала, что под этой внешней холодностью тлеет вулкан огромной ярости. И только лицо Мари, самое нежное из всех, было залито слезами.

Чтобы хоть как-то их успокоить и уменьшить тревогу которую выдавали их глаза, Катрин попыталась улыбнуться.

— Это пустяки, — сказала она. — Я просто очень испугалась.

— И ты все еще боишься? — проворчала Сара. — А кто бы не испугался на твоем месте? Подумать только, в городе где все тебя любят и каждый прославляет твои добродетели, мог отыскаться кто-то настолько подлый…

— Что они ему изрядно надоели, эти мои, как ты их высокопарно именуешь, » добродетели «. Я только женщина, как и все остальные, моя добрая Сара. И даже если ты из-за своей любви ко мне этого не замечаешь, все равно, и это совершенно естественно, у меня есть враги… даже если этого не хочется признавать.

— Тот, кто на вас напал, больше, чем просто враг! — воскликнула Мари. — Он вас ненавидит!

Тогда Донасьена нарушила молчание. Глядя на нее, можно было подумать, что, атаковав Катрин, невидимый враг нанес ей личное оскорбление.

— Ни у кого здесь нет веских причин ненавидеть нашу госпожу, — заключила она тоном, не допускающим возражений. — Я думаю, что этот человек действовал по чьему-то приказу и что его чувства не имеют ни малейшего отношения к поступку. Скажем… он не так сильно ненавидит госпожу Катрин, как боится Апшье. Эти люди могли подумать, что, как только наша госпожа будет убита, аббата, который не является военным человеком и кроток, как истинный святой, можно будет заставить принять нового соправителя, особенно если…

Она остановилась, внезапно смущенная этой мыслью, не покидавшей ее несколько дней и теперь так естественно готовой сорваться с ее губ. Ее фразу мрачно закончила сама Катрин:

— Особенно если, как предсказал Беро, монсеньор никогда не вернется с этой войны.

Она вдруг подскочила на своих подушках так резко, что боль в раненом плече вырвала у нее жалобный стон. Превозмогая боль, она посмотрела на три вытянувшиеся перед ней лица:

— ..Пообещайте мне, если со мной случится несчастье… Нет, нет! Не возражайте, это может произойти. Вполне вероятно, что этот человек, увидев, что покушение не удалось, захочет его повторить, и если он успеет…

— Он не успеет! — яростно возразила Мари. — В этот час Жосс прочесывает город, ищет, допрашивает, обыскивает дома. Когда вас принесли, он был как бешеный.

» Я поклялся своей жизнью мессиру Арно, что во время его отсутствия ничего не случится ни с госпожой Катрин, ни с детьми, — повторял он. — Если бы убийце удалось нападение, мне оставалось бы только умереть!..«

— Это было бы самое последнее дело. Если бы меня не стало, Мишелю и Изабелле понадобился бы защитник, — строго сказала Катрин. — Об этом я и хотела поговорить. Поклянитесь, что, если я умру, вы во что бы то ни стало, спасете моих детей. Спрячьте их среди других детей в городе, потому что, если Монсальви окажется в руках Беро, он не пощадит моих малышей. Спрячьте их… среди детей Гоберты! Она мне предана, и у нее уже своих десять. Двоими больше — они даже не будут заметны. Потом, когда все успокоится, отвезите их в Анже к королеве Иоланде, которая сумеет дать им подобающее воспитание и сохранить их права, а также отомстить за родителей. Поклянитесь мне!..

Донасьена и Мари уже поднимали руку для клятвы, но Сара, вытиравшая руки полотенцем, в гневе швырнула его и в сильном волнении сделала два-три круга по комнате. Ее смуглая кожа стала пунцовой, а черные глаза блестели слишком ярко, чтобы оставаться совершенно сухими.

— Ты еще не умерла, насколько мне известно! — вскричала она. — Рано еще диктовать свою последнюю волю нам. Или ты думаешь, что без торжественной клятвы мы не выполним наш долг в том случае, если…

Она внезапно остановилась на полуслове, посмотрела на Катрин расширенными, полными слез глазами и, как большая темная птица, рухнула на колени перед кроватью, закрыв лицо в одеяло.

— ..Я запрещаю тебе говорить о смерти! — рыдала она. — Запрещаю! Неужели ты думаешь, что, если ты умрешь, твоя старая Сара сможет вдыхать этот воздух, смотреть на это солнце, когда ты уйдешь в темноту? Это невозможно… Я не смогу… Не требуй с меня клятвы… потому что я не смогу ее сдержать.

Она разразилась рыданиями, и Катрин, растроганная проявлением такого отчаяния, так полно передававшим привязанность своей старой подруги, прижала ее голову к груди и принялась качать, как маленького ребенка, но не могла произнести ни слова, настолько ее захлестнули чувства.

В течение многих лет Сара занимала в ее жизни место матери. Она делила с Катрин радости, а еще больше невзгоды, и не раз рисковала жизнью ради той, кого называла своим ребенком. Иногда Катрин ловила себя на мысли, что эта женщина из племени цыган, встреченная в тяжелые времена во Дворе Чудес, занимала в ее сердце больше места, чем родная мать, жившая далеко от нее, на земле Бургундии. Ей было немного стыдно, но она уже давно знала, что трудно усмирить сердце и заставить его биться по приказанию…

Когда через несколько минут появился Жосс, разволновались и другие женщины. В комнате Катрин все плакали о том, что чуть не произошло.

С мрачным лицом, пытаясь скрыть волнение, Жосс посмотрел на женщин. Привычным жестом положил руку на плечо Мари, улыбнулся ей своей странной улыбкой, приподнимающей уголки рта, и приветствовал свою госпожу, которая, нежно отодвинув Сару, приготовилась его выслушать.

— Похоже, вы имели дело с привидением, способным просачиваться сквозь каменные стены, мадам Катрин. Никто ничего не видел и не слышал. Человек, должно быть, дьявольски ловок. Или же у него есть сообщники…

Сообщники? Возможно, после всего, что произошло… Кто мог сказать наверняка, что предатель и нападавший на нее человек — одно и то же лицо? Разве не пришла в голову ее приближенным мысль, что предатель — женщина? Это были два врага. Они были тем более опасны, что прятались за завесой доверия…

Охваченная горьким чувством, Катрин закрыла глаза, пытаясь удержать за плотно сжатыми веками поток слез, на этот раз — слез отчаяния. К чему бороться, если надо подозревать собственных друзей?

Жосс вплотную подошел к ее кровати и, чтобы вернуть ее к реальности, осторожно положил на край ее постели руку, которую она инстинктивно сжала:

— Что Жосс?

— Вы обессилены, и я прошу извинить меня, но Николя хочет знать, останется ли в силе решение, принятое на совете?

— Более чем когда-либо! Мы начнем действовать завтра вечером. Найдите человека, способного… заставить говорить того, кого мы намерены взять. Но только не Мартена Керу. В нем слишком много ненависти. Что же касается меня, я буду ждать в нижнем зале донжона: я хочу узнать все как можно раньше.

— В нижнем зале? Но сможете ли вы завтра встать с постели?

Огонь ярости высушил ее глаза. Легкий жар бросил румянец на бледные щеки. В глазах, поднятых на интенданта, читалась несокрушимая воля, делавшая бесполезным любой другой ответ.

Жосс Роллар не ошибся. Низко поклонившись, он вышел из комнаты.

Глава четвертая. ЧЕРВЬ В ПЛОДЕ

— Боже мой! — воскликнул Беранже. — Вам не следовало спускаться сюда. Здесь холодно, сыро, и вы, должно быть, очень страдаете. Видите: у вас дрожат руки…

Это была правда. Несмотря на толстое платье из серого бархата и беличью шубу, в которую Катрин была закутана, она стучала зубами. Ее горевшие румянцем скулы и слишком ярко блестевшие глаза выдавали жар, но она упрямо оставалась здесь, в нижнем зале, где под высокими стрельчатыми сводами неумолимо гулял ветер, пронизывающий ее насквозь, несмотря на краснеющую углями у самого ее табурета жаровню.

Комната имела мрачный вид. Расположенная в подвальном помещении донжона и занимающая все пространство, она выходила двумя коридорами в тюремные помещения замка. До настоящего времени в них держали, соль и винные бочки, так как, выточенные в скале, они служили превосходными погребами.

Катрин построила их не ради собственного удовольствия: ни один настоящий замок не мог обойтись без помещений, необходимых для свершения правосудия.

В середине зала, под центральным камнем резного свода, к которому было подвешено железное кольцо, был открыт люк, за которым виднелись первые перекладины сужавшейся во тьму лестницы. Эта лестница вела в другой зал, такой же по размерам, что и первый. Из него вел подземный ход, построенный на месте старого высохшего подземного ручья и глубоко уходивший под плато.

Он был защищен толстой железной решеткой, которую не можно было выломать без шума. Кроме того, в нижнем зале ночью и днем дежурили солдаты на случай если враг обнаружит секретный ход.

Однако этой ночью владелица замка и ее паж были одни посреди глубокого молчания. Оно нарушалось только потрескиванием углей и дыханием Беранже, становившимся время от времени более стесненным.

Прошло уже больше часа с тех пор, как небольшой отряд возглавляемый Жоссом, взявшим на себя опасную роль гонца, пропал в подземной мгле. Их сопровождал Николя Барраль. Они были хорошо вооружены. Все было учтено и по этому случаю их вооружили как можно лучше, учитывая только, что группа не должна была производить никакого шума. Помимо Николя и двух его людей, отряд состоял из братьев Мальзеван, Жака и Мартиала, Гийома Бастида, обладающего силой быка, и гиганта Антуана Кудерка, кузнеца. У всех были топоры и кинжалы. Только у Антуана не было ничего, кроме его тяжелой кувалды, которой он обычно ковал железо.

— Я больше ни с чем не умею обращаться, но уж этим-то я умею пользоваться! — сказал он. — И будьте уверены, с несколькими я справлюсь.

Этим утром удар, который Беро д'Апшье обрушил на город, был смертоносным. Доведенные до бешенства долгими днями бездействия под дождем, бандиты бросились к лестницам с яростью, выдержать которую было очень трудно. Одно время казалось, что барбакан у ворот Орийяка будет сметен, но старый Дон де Галоба, обнаружив опасность, бросился на защиту укрепления с горсткой мальчиков с фермы, которых с начала осады он тренировал. Воодушевленные его примером, они совершали чудеса храбрости, но двое из них упали на дозорной галерее, и сам Дон был сражен арбалетной стрелой, пронзившей горло. Здесь, в огне сражения, он закончил свой жизненный путь, полностью посвященный дому Монсальви. Сейчас он покоился, облаченный в свои старые доспехи, в центре большого зала замка, положенный на боевое знамя Монсальви, которое он всегда так доблестно защищал.

Катрин сама вложила его длинный меч в скрещенные руки и положила к его ногам на бархатную подушку его рыцарские перчатки и золотые шпоры.

Она сделала это с благоговением и особой нежностью. Она плакала над старым слугой и не могла не думать о том, что он погиб за нее. Но от этих сожалений только увеличились ее гнев и ненависть. Поэтому с большей, чем когда-либо, яростью она отдала приказ Николя Барралю.

— Мне нужны пленники, — сказала она Николя. — хотя бы один, если это Жерве!

Теперь она ждала, изо всех сил борясь с жаром и слабостью. Несмотря на бальзам и компрессы Сары, плечо горело, а рука не могла двигаться.

— Как долго! Господи, как долго! — шептала она, стиснув зубы. — Только бы события не приняли худший оборот!

Паж, который едва осмеливался дышать из боязни нарушить размышления своей госпожи, собрал все свое мужество:

— Хотите, я пойду посмотрю, госпожа Катрин? Я мог бы спуститься к началу хода и послушать, не приближаются ли они.

Она попыталась ему улыбнуться, прекрасно понимая, чего стоит это предложение ее пажу.

— Бесполезно! В этой дыре слишком темно, и вы без пользы для кого-либо только свернете себе шею.

— Я мог бы взять один из наших факелов…

— Нет, Беранже, сидите спокойно. Ваше место подле меня. К тому же, мне кажется, я слышу шаги…

— Действительно, но они доносятся с верхнего этажа, а не из подземного хода.

Так и оказалось. Мгновение спустя внизу лестницы донжона показался аббат Бернар в сопровождении братьев Керу. Заметив Катрин, съежившуюся под шубой, откуда торчала только ее напряженно вытянутая голова, он покачал головой и воскликнул одновременно с жалостью и недовольством в голосе:

— Я так и думал, что найду вас здесь. Друг мой, вы ведете себя неразумно! Почему вы не дали Жоссу и Николя самим заниматься этим делом? Они плохо поступают, удовлетворяя все ваши прихоти. Почему вы им не доверились?

— Вы хорошо знаете, что доверилась. Но тут уже дело правосудия, а его вершу я. Это мой долг… и мое право.

— А также и мое. Позвольте мне вас заменить, Катрин. Вас сжигает лихорадка, и вы с трудом держитесь. Вернитесь к себе и позвольте действовать мне: я обещаю, вы останетесь довольны. Но из жалости к самой себе послушайте меня: у вас ужасное выражение лица.

Молодая женщина была так измучена, что, возможно, дала бы себя уговорить, но в это самое мгновение под их ногами раздался сильный шум, и голова в каске, принадлежащая Николя, вынырнула из-под земли.

— Нам это удалось, госпожа Катрин! — объявил он запыхавшийся после боя. — Он у нас в руках!

Катрин тут же была на ногах. Она, может быть, стала еще бледнее, но ее глаза горели совсем новым огнем.

— Жерве? — выдохнула она. — Вы его взяли?

— Его к вам ведут…

Действительно, центральное отверстие, наподобие вулкана, извергло кипящую лаву железа и людей, которые пытались выбраться все одновременно. Еще мгновение — и нижний зал заполнился шумом и грохотом…

Подталкиваемый суровой пятерней кузнеца, человек со связанными за спиной руками упал к ногам Катрин. По пепельному от страха лицу широкой струей текла кровь из раны на голове. В эту минуту ничего больше не оставалось от тщеславной заносчивости Жерве Мальфра, когда он оказался совершенно один, разоруженный, окруженный людьми, чья ненависть кипела, как в огромном котле кипит смола.

Он был парнем высокого роста, рыжеволосый, с усеянным веснушками лицом. Цвет глаз был то ли темно-желтым, то ли коричневым. Имея крепкое телосложение, он любил демонстрировать свои мускулы перед девушками на деревенских праздниках. Сейчас он лежал, уткнувшись носом в пыль, не решаясь поднять взгляд на обступивших его людей, боясь прочесть приговор в их глазах.

Когда его швырнули на пол, лицо Мартена Керу осветилось дикой радостью. Он сделал движение, собираясь броситься на пленника, но твердая рука аббата Бернара схватила его за запястье.

— Нет, Мартен! Держи себя в руках! Этот человек принадлежит не тебе, а всем нам.

— Он принадлежит Бертиль. Жизнь за жизнь, сеньор аббат!

— Не давай мне сожалеть, что я разрешил тебе прийти!

— А ведь это, кажется, неплохая мысль, — задумчиво пробормотала Катрин.

Она внимательно посмотрела на человека, пыхтевшего у ее ног, и повернулась к Николя, красному от гордости, который явно ждал ее поздравлений:

— Вы взяли только одного пленника, сержант? этот человек был один?

— Вы шутите, госпожа Катрин! Их было восемь.

— Тогда где же другие?

— Мертвы. У нас не так много съестных припасов, чтобы кормить этих пленных хищников, — Я не думаю, что этот успеет нам слишком дорого обойтись, — проговорила Катрин.

Эти слова, а точнее, то, что под ними подразумевалось, удвоило ужас Жерве.

— Смилуйтесь! — забормотал он. — Не убивайте меня! Бедный, с влажным ртом, струйками пота, стекающими по его небритым щекам, он пускал слюни и бился в омерзительном припадке.

Катрин поежилась от отвращения.

— А на каком основании мне тебя щадить? Однажды тебе было оказано снисхождение, и это было лишним, потому что ты привел к нам эту банду голодных волков.

— Это не я!

— Не ты! — вскричал отец Бертиль. — Дайте его мне, госпожа Катрин. Клянусь вам, что через несколько минут он запоет другую песню!

— Я хотел сказать, — поспешил исправиться Жерве, — что не я подал им мысль прийти сюда. Они думали об этом, начиная с большого осеннего праздника. Я не знал их планов, когда они меня подобрали там, в горах, полу замерзшего и умирающего от голода.

— Но ведь именно ты им сказал, что мессир Арно уехал со своими людьми, — уточнил аббат Бернар. — Это одно и то же! А может быть, и еще хуже, так как без тебя женщины, старики и дети этого города не подвергались бы теперь такой страшной опасности.

Жерве подполз к нему на коленях:

— Ваше преподобие!.. Вы священник, благочестивый человек… Милостивый человек!.. Сжальтесь надо мной! Я молод! Я не хочу умирать! Скажите им, чтоб сохранили мне жизнь!

— А несчастный брат Амабль? — проворчал Гийом Бастид. — Он также не был стар. Ты просил своих друзей Апшье, чтобы ему сохранили жизнь?

— Я не мог ничего сделать! Кто я такой, чтобы давать советы сеньорам? Я для них только презренная неотесанная деревенщина.

— Для нас тоже! — буркнул кузнец. — Но хоть ты и деревенщина, а, должно быть, им весьма полезен и был хорошо принят, ведь как ты нагло выставлялся в тот вечер, когда они здесь появились…

— А второй гонец, Жанне… Тот, кого ты поджидал, как и в эту ночь, у выхода из подземного хода, — добавил Бастид. — он-то еще жив, я надеюсь?

Теперь вокруг несчастного обвинения свистели как стрелы, и под этим страшным огнем Жерве сгибался все больше и больше, убирая голову в плечи, закрываясь, как от роя жалящих ос, не пытаясь больше ни отвечать, ни защищаться Катрин дала им волю и сидела, не вмешиваясь. Ненависть и бешенство, исходившие от этих людей, довели до высшей стадии ужас пленника, а это было как раз то, что нужно.

Сидя на своем табурете, дрожа под густым мехом, Катрин неприятно было смотреть на эту тряпку, это ничтожество, ползающее у нее под ногами. Подобная трусость вызывала у нее тошноту. Однако из этого запуганного трупа надо было еще выудить правду…

Почувствовав, что он доведен до предела, Катрин подняла руку и этим простым жестом, полным величия, заставила замолчать всех, потом носком ботинка она дотронулась до плеча человека, вжавшегося в пол.

— Теперь слушай меня, Жерве Мальфра! Ты видел и слышал этих людей? Они все тебя ненавидят, и среди них нет ни одного, кто не желал бы обречь тебя на вечные муки после того, как подлая душа твоя покинет тело. Но ты можешь избежать целого моря страданий…

Жерве резко поднял голову. В его блуждающем взгляде она прочитала надежду.

— Вы снова оказываете мне милость, великодушная госпожа! О! Говорите… говорите, какой ценой!

Она поняла, что он готов говорить, сказать все что угодно, пока будет надеяться на жизнь. Ничего не было легче, чем дать обещание, но она не хотела для подобного негодяя пускаться на такие низкие уловки и хитрости. Зная, чего это может стоить, она все же поспешила его вывести из заблуждения.

— Нет, Жерве! Я не пощажу тебя, потому что у меня больше нет такой возможности. Ты не мой пленник, ты пленник жителей этого города, где нет никого, кто понимал бы, зачем мы сохранили тогда твою жалкую жизнь. Но тебе подарят смерть быструю, если ты ответишь на два вопроса… только два.

— Почему не жизнь? Сохраните жизнь, госпожа Катрин, или я ничего не скажу! Какое мне дело, что вы хотите знать, если я все равно умру.

— Умереть можно по-разному, Жерве! Есть веревка, стрела, топор или кинжал, убивающие в мгновение… но есть дыба, каленые щипцы, расплавленный свинец, тиски. Все, что может продлить мучительные часы… а часто эти пытки заставляют желать смерти как высшего блага.

Каждое из произносимых Катрин слов вырывало у Жерве стон. Стоны вылились в долгий вопль:

— Нет! нет… только не это!

— Тогда говори! Или, клянусь честью моего имени, я тебя отдам пыточнику, Жерве Мальфра!

Но ужас еще не полностью затуманил разум негодяя. Хитрое выражение промелькнуло на его перекошенном лице.

— Вы пытаетесь быть более жестокой, чем есть на самом деле, госпожа Катрин! Я знаю не хуже вас, что в Монсальви палача нет.

— Есть я! — крикнул Мартен Керу, который больше не мог себя сдерживать. — Дайте его мне, госпожа! Обещаю вам, что он заговорит и что ни его крики, ни мольбы не заставят меня прекратить его мучение… Постойте! Я сейчас покажу.

Он быстро нагнулся, схватил длинную железную кочергу и погрузил ее в огонь жаровни. Вокруг стояло гробовое молчание, слышалось только прерывистое дыхание Жерве.

— Взгляни на этого человека, — сказала Катрин, — он тебя ненавидит. Из-за тебя его дочка предпочла смерть. И вот уже долгими днями и ночами, особенно ночами, он мечтает заполучить тебя, надеясь, что твои невыносимые, нескончаемые муки хоть немного облегчат его страдания. Ты прав, у нас в Монсальви нет палача, он нам никогда не был нужен. Однако теперь для тебя один найдется…

Будешь говорить?

В жаровне железный прут раскалился. Мартен взял его твердой рукой, а в это время Антуан Кудерк и Гийом Бастид, не сговариваясь, завладели Жерве, заревевшим как раненый бык, а его мускулы напряглись в ожидании близкого страдания.

— Н-е-е-е-е-ет!..

Мартен уже приближался, Катрин схватила его за руку, удержала и обратилась к Жерве, яростно бившемуся в руках своих сторожей, которым пришли на помощь сыновья Мальвезена.

— Говори! Иначе через секунду с тебя сорвут одежду, подвесят к этому кольцу под самым сводом и оставят наедине с Мартеном!

— Что… вы хотите знать?

— Две вещи, я тебе уже сказала. Сначала — имя твоего сообщника! В этом городе есть негодяй, который тебе дает сведения, предает нас. Мне нужно его имя.

— А… второй вопрос?

— Беро д'Апшье громогласно заявил, что сеньор Монсальви никогда не вернется. Я хочу знать, что он затевает он так уверен. Я хочу знать, что угрожает моему мужу!

— Я сказал вам, госпожа… я слишком мелкая сошка чтобы быть посвященным в секреты Апшье…

Катрин не дала ему окончить. Не повышая голоса, она приказала:

— Разденьте его и подвесьте за руки к этому кольцу…

— Нет! Смилуйтесь! Нет!.. Не причиняйте мне боли! Я скажу… я скажу то, что знаю.

— Минуту! — сказал аббат Бернар. — Я зафиксирую твои показания. Ты здесь перед трибуналом, Жерве. Я буду секретарем суда.

Он спокойно достал из своей одежды лист свернутой бумаги, гусиное перо и снял с пояса маленькую чернильницу. Потом знаком попросил одного из солдат подставить свою бронированную спину вместо пюпитра.

— Вот так, — проговорил он удовлетворенно, — мы слушаем тебя!

Тогда, глядя на аббата, ждавшего с поднятым пером, на Катрин, подперевшую подбородок и устремившую на него безжалостный взгляд, и отца Бертиль, положившего обратно в жаровню кочергу, Жерве выговорил:

— Гонне… его больше нет в лагере. Он уехал утром святой пятницы в Париж…

— Ты лжешь! — вскричал Николя. — Бастард был сильно обожжен в плечо во время первого приступа. Он мог уехать?

— Клянусь, он уехал! — закричал Жерве. — У него самая крепкая шкура во всей их семье. А потом, у него болит плечо, а не ягодицы. Он может сидеть верхом…

— Я верю тебе! — перебила Катрин с нетерпением. — Продолжай… Скажи нам, что он собирается делать в Париже?

— Присоединиться к мессиру Арно. Мне они, конечно, не сообщали, но, стоя за палаткой ночью, можно услышать много интересного…

Взрыв хохота Николя снова прервал его на полуслове.

Если ты надеешься нас убедить, что этот твой бастард уехал убивать мессира Арно среди бела дня, среди войска монсеньора коннетабля, ты принимаешь нас за идиотов, или бедный Гонне мечтает о мученической смерти! Помимо того, что наш хозяин не однорукий калека, у него такая охрана, которой позавидовал бы сам король. Не так-то просто разделаться с таким, как Монсальви, когда рядом ним постоянно какой-нибудь Ла Гир, Ксантрай, Бюэй… или что же, предпочитает, чтобы с него живого содрали кожу?

— Я не сказал, что он собирается убивать его… во всяком случае, не сразу! Апшье не так уж просты. Гонне едет в Париж… драться вместе с капитанами. Он явится на королевскую службу, чтобы попытаться завоевать рыцарские шпоры. Во всяком случае, так он скажет, и мессир Арно, конечно же, сочтет это вполне естественным. Он знает, что Гонне — бастард и ему нечего ждать отцовского наследства, поскольку у Беро д'Апшье есть два законных сына. Никого не удивит, что парень, которому с самого детства привили вкус к драке, отправился добывать себе место под солнцем, не так ли?

Напрягая сознание, Катрин упорно пыталась понять, какой подвох кроется в неясных пока для нее планах Апшье.

— Ты хочешь сказать, — проговорила она, больше размышляя вслух, нежели допрашивая Жерве, — что Гонне отправился в Париж, чтобы получить его покровительство и, сражаясь под его знаменем, втереться к нему в доверие?

— Почти так…

— Это будет не легко. Монсеньор не очень любит эту семью, как законных Апшье, так и незаконных, он только пытался поддерживать добрососедские отношения.

— Он их не любит, но Гонне он послушает. Бастард не такой дурак, чтобы притворяться святым и играть в добродетель. Для начала он просто примет участие в сражении. Это ему ничего не стоит, он храбр. Но он без труда заручится вниманием мессира Арно, когда скажет ему, что его отец, этот старый бандит, и его братья осаждают Монсальви…

— Что? Он хочет предупредить его?

— Конечно же. Поймите, госпожа Катрин. Гонне явится в лагерь коннетабля, пылая притворным гневом: его отец, братья набросились на Монсальви, такой лакомый кусок, а с ним делиться не захотели. Его прогнали, избили, даже ранили, ведь он непременно похвастается своей раной, якобы полученной в драке с одним из братьев. Он горит желанием отомстить за себя. И вот он сбежал, чтобы предупредить законного владельца и в благодарность за оказываемую ему услугу в его лице приобрести ценного союзника. Это решение мессиру Арно покажется вполне естественным для Гонне д'Апшье…

Жерве больше не требовалось заставлять говорить. Подталкиваемый надеждой, что госпожа де Монсальви из чувства признательности согласится все-таки сохранить ему жизнь, он не скупился на детали и объяснения.

Катрин слушала с расширенными от ужаса зрачками. Несмотря на сжигающую ее лихорадку, она чувствовала в жилах леденящий холод, так как только теперь увидела черную отвратительную пропасть, разверзшуюся под ее ногами и ногами ее супруга, хотя и не могла еще измерить ее глубину. Впрочем, на ее людей рассказ Жерве произвел тоже ошеломляющее впечатление. Наконец, Николя Барраль задал следующий вопрос:

— На что надеется бастард, сказав мессиру Арно о том, что здесь происходит?

— Что он покинет армию, чтобы вернуться сюда. Гонне, конечно, последует за ним, чтобы» насладиться местью «. И вот когда с ним не будет всех его капитанов, солдат, тогда на пути домой, на опасных дорогах…

— Если он вернется, он вернется не один, представляю себе! — вскричал Кудерк. — С ним не будет его доблестных друзей и войска коннетабля, но на этих» опасных дорогах»у него будут его рыцари и наши молодцы, которые не откажутся задать хорошую трепку одному из Апшье, настоящему или фальшивому. Ты думаешь, они дадут твоему Гонне его спокойно убить?

— Гонне повез с собой яд… яд, который действует не очень быстро и не меняет вкуса вина. Во время вечерней остановки, когда рыцари осушают не одну флягу, чтобы снять усталость после дороги, бастард без особого труда сможет дать его мессиру Арно и потом спокойно успеет исчезнуть.

Гневный ропот раздался в нижнем зале, но он был только эхом тревожного крика Катрин.

Одним движением несколько человек бросились на Жерве, чтобы задушить его. Аббат едва успел встать между ними и пленником, чтобы не дать его убить на месте.

— Успокойтесь! — приказал он. — Этот человек еще не кончил говорить. Ну-ка, расступитесь! Не надо ему мешать. Скажи мне, Жерве, — обратился он к парню, прячущемуся за его черной одеждой. — Если у Гонне д'Апшье имеется в распоряжении такой сильный и такого медленного действия яд, почему бы не использовать его сразу, как только он найдет мессира Арно? Из Парижа он успеет — Конечно, ваше преподобие! Но то, чего добивается Гонне д'Апшье, это не только смерть мессира Арно… а и лишение прав.

— Что?

— Если сеньор Монсальви бросит осаду Парижа, покинет армию, чтобы вернуться домой, как к нему отнесутся его пэры? Я не знаю, как Гонне все это устроит, но проследит за тем, чтобы отъезд имел вид бегства… или измены. «Всегда можно, — сказал он, — оставить компрометирующий след, и я постараюсь не упустить подходящего случая». А так как мессир Арно вскоре совсем исчезнет, Беро д'Апшье не составит труда заполучить в свою полную собственность и законным путем наследство изменника. Королю Карлу VII не впервой наказывать дом Монсальви.

На этот раз не было ни гневных восклицаний, ни комментариев. Отвращение и всеобщее презрение заставило всех онеметь.

Но Катрин встала и гордым взглядом обвела всех присутствующих. «

— Тогда нам нечего бояться! У монсеньора слишком велико чувство долга и… доверие ко всем нам, его вассалам, ко мне, его жене, чтобы дезертировать с поля боя, перед лицом врага только для того, чтобы примчаться нам на помощь. Даже если он узнает, что Монсальви в огне, он не покинет армию, пока кампания не будет завершена, а в этот раз тем более, так как речь идет о Париже, главном городе королевства, который надо, наконец, вырвать у англичан и вернуть нашему королю! Твой Гонне потеряет время, — добавила она, поворачиваясь к Жерве, — сеньор Монсальви не покинет армию, не дезертирует даже ради нашего спасения. Самое большее, он пошлет с разрешения коннетабля какую-то часть своего личного войска.

Слова молодой женщины произвели эффект масла, брошенного в кипящую воду. Напряжение спало, лица разгладились, и некоторые даже стали обмениваться улыбками, Довольными и торжествующими.

— Конечно же! Мессир Арно будет знать, как нам помочь, не рискуя своей репутацией рыцаря, и эта собака Петард останется в дураках, — сказал Гийом Бастард.

— Мы еще посмотрим! — проворчал Николя, пожимая речами. — Он не вчера на свет родился, и уловки этих Апщье слишком просты для него.

Тогда Жерве пришел в ярость. Самым необъяснимым и непредвиденным образом этот связанный по рукам и нога человек, который знал, что его ждет виселица, вдруг счел для себя невыносимым, что его словам не верят. Даже думая о том, чтобы повыгоднее продать свои сведения он прорычал одержимый слепой яростью:

— Банда ослов! Нечего вам тут надуваться индюками изображать умников и поздравлять друг друга с победой! Говорю вам, что он последует за Гонне. Иначе он поступить не может. А как будет реагировать ваш мессир Арно когда узнает от Гонне, что его жена — любовница Жана д'Апшье и что именно она вызвала сюда своего любовника чтобы отдать ему город?.. Гонне представит доказательства что они проводят вместе ночи!

Ответом было гробовое молчание. Никто не мог верить своим ушам, все смотрели друг на друга, а Катрин, с лицом серее платья и с дико расширенными глазами осталась прикованной к своему месту…

— Доказательство?.. Какое доказательство? В страхе от эффекта, произведенного своими словами, Жерве не решался пошевелиться и замолчал. Тогда она, очнувшись от оцепенения, бросилась на него и, вцепившись руками в ворот его грязной куртки, начала бешено трясти.

— Какое доказательство? — кричала она. — Будешь говорить? Какое доказательство?.. Говори, или я прикажу содрать с тебя шкуру!

С испуганным стоном Жерве выскользнул из ее рук и упал к ее ногам лицом на пол. Он пробормотал:

— Одну из ваших рубашек… а также письмо… любовное письмо… или даже обрывок письма.

Но молодая женщина переоценила свои силы. Она была доведена до полного изнеможения, а резкое движение, с каким она бросилась на Жерве, разбудило боль в плече. Она открыла рот для того, чтобы что-то сказать, но не издала ни единого звука. Ее глаза широко открылись, и, взмахнув руками, она упала на пол без сознания рядом с пленником.

К ней немедленно бросились. Беранже, который все время, пока длилась эта сцена, был неподвижен и нем как статуя, опустился на колени, чтобы поднять ее голову, но уже Николя Барраль нагнулся к ней и; просунув одну руку под плечи Катрин, а другую — под колени, поднял ее с пола с такой легкостью, как будто бы она ничего не весила.

— Только этого недоставало! — проворчал он сердито ни в коем случае не следовало присутствовать при этом допросе. Этот удар может ее убить, — добавил он, жалостью рассматривая бескровное лицо с синевой под глазами.

Аббат Бернар покачал головой.

— В любом случае пришлось бы все ей рассказать! Отнеси ее в комнаты, Николя, и поручи Саре. Расскажи ей что произошло, и возвращайся. Ты мне еще нужен.

— А его куда денем? — спросил Кудерк, кивком головы показывая на Жерве. — Сразу повесим?

Аббат, в свою очередь, посмотрел на пленника. И в его обычно мягком и таком благожелательном взгляде не оставалось ни следа пощады. Этот человек вызывал в нем такой же ужас, как и тот дьявольский план, в котором он только что признался.

— Нет, — сказал он холодно. — Продолжим! Жерве еще может очень многое нам сообщить. Например, имя того, кто нас предает. Опасность, угрожающая мессиру Арно, заставила об этом временно забыть, но это надо срочно выяснить.

Совладелец Монсальви сел на скамеечку, оставленную Катрин, посмотрел предыдущие записи показаний пленника и вздохнул:

— Теперь, Жерве, ты будешь отвечать мне. Но не питай иллюзий: мои условия те же, что и у госпожи Катрин. С той только разницей, что я присоединю к этому отпущение твоих грехов, если ты искренне раскаешься… перед тем, как тебя повесят!

Час спустя, в то время как Катрин под присмотром Сары спала глубоким сном под действием успокоительного снадобья, когда закованный в цепи Жерве был водворен в одну из камер донжона, из которой перед этим спешно убрали соления, и когда аббат Бернар с озабоченным лицом возвращался в монастырь, чтобы ждать там дальнейшего развития событий, Николя Барраль в сопровождении четырех солдат стучал в дверь Огюстена Фабра, плотника. Не получив ответа, он высадил вышеозначенную дверь. Услышав шум, из соседних окон и на пороге домов показались напуганные люди в ночных колпаках, заблестела сталь топоров и ножей ввиду непредвиденной, как им показалось, атаки противника.

Действительно, с самого начала осады люди Монсальви засыпали, положив оружие на расстоянии вытянутой руки даже у Гоберты Керу целыми днями работал точильный круг. Правда, пока на нем заострялось не более чем веретено, превратившееся в наконечник копья, но в снах торговка полотном видела себя Орлеанской Девой, своей любимой героиней.

Начал заниматься день. Повсюду раздавались хриплые Крики петухов. Впервые за последнее время небо было безоблачно, и утренняя звезда сверкала на нем, как крупный голубой алмаз.

И первое, что увидели горожане, была именно эта звезда. По крайней мере, с этой стороны их беспокойство было развеяно. Вторым был развороченный дом Фабра, откуда Николя и его солдаты выходили ни с чем. Дом был пуст, Огюстен и Азалаис необъяснимым образом скрылись.

Тут же сержанта и его людей окружили кольцом любопытные, желающие узнать, что произошло. Вскоре к ним присоединилась и Гоберта, которая жила дальше остальных и прибежала в накинутой на рубашку овечьей шкуре, потрясая веретеном.

Вскоре маленькая площадь была заполнена полуодетыми людьми, разом говорившими и потрясавшими всевозможным оружием, не зная толком, что случилось.

Николя понял, что надо дать объяснения, иначе сборище превратится в бунт.

Взобравшись на край фонтана, он вытянутыми руками, как дирижер, попытался утихомирить толпу. Это оказалось не легко, так как все кричали гораздо громче его. Но еще сильнее оказалось любопытство Гоберты. Вскарабкавшись на фонтан рядом с ним, она испустила такой зычный рев, что спокойствие и тишина восстановились как по волшебству. Тогда она обвела общество удовлетворенным взглядом.

— Давай, Николя! Скажи, что произошло!

Чувствуя себя в роли оратора, что давалось ему не без труда, сержант передал события этой ночи, стараясь ничего не упустить. Он рассказал о признаниях, вырванных у Жерве, о ловушке, расставленной для Арно де Монсальви, о приступе слабости у Катрин и, наконец, как Жерве раскрыл сообщников, которыми оказались плотник с дочерью и местная колдунья Ратапеннада, изготовившая яд, которым и должен воспользоваться Гонне д'Апшье. Он рассказал, как Огюстен Фабр, жертва далеко не отцовских чувств, которые внушала дочь его покойной жены, полностью попал под чары Азалаис. Если верить Жерве, вызывающая красота кружевницы сделала из этого когда-то мирного и честного человека раба чудовищной страсти, которой красотка умела управлять, впрочем, чтобы потом над ним посмеяться, так как давно начала встречаться с Жерве за мельницей. Разжигая честолюбие девушки, рассказывая о возможностях, которые она может использовать в жизни, Жерве Мальфра сумел польстить ее тщеславию, и поэтому ему, искушенному в подобных делах, не составило большого труда добиться от нее того, в чем она с таким презрением отказывала другим парням.

Конечно, Фабр не знал, что Азалаис стала любовницей негодяя, и именно плотник попытался убить госпожу де Монсальви по наущению своей странной дочери. В обмен она обещала полностью отдать себя в его власть! Эта мысль свела с ума несчастного. Для того чтобы завладеть ее телом, о котором мечтал ночами, он согласился бы заколоть аббата Бернара во время праздничной мессы.

Что же касается Азалаис, то она не только отдала Жерве одну из рубашек Катрин, на которой она чинила кружево, но и собственноручно написала пресловутое» любовное письмо «, подделав почерк сеньоры. Обладая всевозможными талантами, она умела не только писать, но и рисовать, благодаря чему легко изготовила фальшивку. Все это было спущено Фабром на веревке ночью в установленное время и в условленном месте во время его дежурства на стене…

Возгласы, сопровождавшие речь Николя, донеслись до крепостных стен, дозорные стали свешиваться со стен в город. Теперь маленькая площадь стала похожей на какой-то ведьмин котел с орущими головами, пылающими глазами и бешено жестикулирующими руками — невероятное собрание, имеющее огромную смертоносную силу.

Несколько раз Гоберта высказывала общую мысль, подводя итог:

— Нам нужны Огюстен и Азалаис! — горланила она. Потрясая своим веретеном, как Жанна д'Арк усеянным королевскими лилиями штандартом, она спрыгнула с фонтана и устремилась к дому плотника, увлекая за собой Бушующее людское море, затопившее мастерскую, несмотря на категорические протесты сержанта, призывавшего на помощь всех святых и молившего небеса о том, чтобы все обошлось малой кровью. Кроме этого, он приказал подтянуть людей к готовому взорваться дому и помешать Гоберте и ее сторонникам поджечь его, так как огонь неминуемо перекинется на другие дома.

Однако нельзя было не признать, что плотник и его дочь исчезли. Таинственным образом предупрежденные об опасности, которая им грозила при пленении Жерве Мальфра Азалаис и ее отец предпочли бегство и исчезли словно по волшебству, не оставив не только ни малейшего следа своего пребывания, но и доказательств поспешности сборов. Дом плотника в тот момент, когда в него ворвались Николя и его солдаты, был в безукоризненном порядке. Постели не были разобраны, посуда была на месте. Исчезли только одежда и какие-то личные вещи…

Когда Гоберта и ее свита вернулись на площадь, порядок возобновился. Каждый пытался понять, каким образом Фабру и Азалаис удалось бесследно исчезнуть и кто мог предупредить их о решении Совета, членом которого плотник не состоял…

— Необходимо узнать, кто их осведомил, — заключил Николя. — У кого-то из нас слишком длинный язык, это уж точно…

Он повернул свою голову в каске в поисках тех из Совета, кто мог оказаться в этой толпе, а также тех, кто был участником ночной вылазки. Но никто не пошевелился.

— Ладно! — сказал он. — Тогда будем искать. Вы обыщите все, что можно! — крикнул он солдатам. — Не забудьте ничего: ни погреба, ни чердаки, ни амбары, и даже курятники и хлевы, надо их найти!..

— Мы тебе поможем, — заявила Гоберта. — Это касается нас всех. Давай, ребята! Несколько добровольцев в помощь солдатам…

Добровольцев можно было грести лопатой. Все готовы были броситься на поимку предателя, который оказался к тому же и убийцей.

Не успел еще Николя разбить на небольшие группы и отряды подходивших добровольцев, как розовое от утренней зари небо огласилось криками часового:

— Эй! Идите скорее сюда!

Толпа бросилась на штурм стены. Звал Мартиал, один из сыновей Мальвезена. Стоя на коленях у зубца, прислонив к зубцу алебарду, он высматривал что-то под самыми стенами и показывал на это рукой. Немедленно все пространство между зубцами заполнилось до отказа. Все свешивались вниз, и у всех вырывался один и тот же вопль страшного удивления. На обочине рва, распластавшись и повернув к небу широко открытые глаза, лежал Огюстен Фабр с арбалетной стрелой в груди…

Скорее по привычке, нежели из истинного уважения, ночные колпаки были моментально сорваны.

— Как он здесь оказался? — проронил кто-то, — И где его дочь?

Ответ на первый вопрос был тут же найден: около башни вдоль стены свешивалась веревка.

— Он, должно быть, упал! — выдохнул взволнованный голос. — Спускаться таким образом с укреплений — упражнение вовсе не подходящее для человека его возраста…

— А стрела? — возразил Мартиал Мальвезен. — Где он ее подцепил?

— Он был, наверное, убит еще наверху. Те люди могли не знать, что он работал на них.

Все были взволнованы смертью Фабра. Еще совсем недавно они считали его своим, не зная, что он предатель. Чувствовалось такое смирение и почтение к его смерти, что Гоберта взорвалась:

— Эге! — воскликнула она. — Так он же один там на обочине рва, наш Огюстен! А вроде бы должны быть вдвоем. Что с ней приключилось, с красоткой Азалаис? Трудно предположить, что она воспользовалась той же дорогой…

— А почему бы и нет? Эта девица настоящая кошка! Она — сам дьявол во плоти и, должно быть, способна проходить через игольное ушко так же ловко, как съезжать с отвесной горы, не поранившись. Я всегда говорил, что она немного колдунья, — закончил мрачно Мартиал.

Действительно, он долгое время вздыхал по красивой кружевнице, и не добившись от нее ничего, кроме насмешек и издевательств, затаил обиду.

Не отрывая глаз от разбитого тела, которое, казалось, его заворожило, Николя Барраль сдвинул железную каску на затылок и со вздохом почесал голову.

— Мартиал прав. Что-то подсказывает мне, что мы ее не найдем. В любом случае здесь лежит этот несчастный Фабр, и никто не позаботится о том, чтобы честно его похоронить.

— Труп и правда имел жалкий вид. Он лежал на грязной обочине рва, на полдороге от города, где в руках дьяволицы затерялась его душа, и от притихшего в этот ранний час лагеря, откуда он вправе был ожидать совершенно другого, нежели смертельной раны. Но, безразличные к его бренным останкам, бандиты спокойно занимались своими утренними делами — разжигали костры для приготовления пищи и, пользуясь хорошей погодой, сушили снаряжение и чистили одежду.

Солнце, только что прорезавшее горизонт, разливало над опустошенной местностью теплые тучи. Ничто, кроме этого распростертого окровавленного тела, не говорило, что между этим лагерем и городом ненависть, злоба и страх опустили стальной заслон.

Но оставалось это тело с зияющей раной, с лицом, перекошенным последним спазмом, — и все сразу вставало на свое место.

— Будем надеяться, что эти псы его похоронят, — вздохнула Гоберта вместо заключения. — В конечном счете он был предан так же, как и мы, и заплатил дорогую цену. Надо будет попросить аббата о скромном молебне, потому что все-таки не он самый виновный из всех.

И, плотнее завернувшись в свою баранью шкуру, не обращая ни на кого внимания, отправилась домой кормить свою ораву.

Дозорная галерея быстро освободилась, за исключением часовых, вернувшихся к своим монотонным обязанностям.

В это время в замке Катрин возвращалась к горькой действительности, которую не могло скрасить даже солнце, освещавшее комнату через цветные стекла. От Сары она узнала, что ее только спрашивал аббат Бернар.

— Я могу его попросить прийти позже, если тебе еще не лучше, — предложила Сара. — Ты всех нас здорово перепугала.

— Нет. Это ни к чему. Мне тоже надо с ним говорить. Если бы он не пришел, я бы сама его об этом попросила.

— Но скажи мне, по крайней мере, как ты себя чувствуешь?

Молодая женщина невесело улыбнулась:

— Уверяю тебя, лучше. Твое лекарство пошло мне на пользу. И потом, знаешь, сейчас вовсе не время жаловаться на судьбу и нежиться в постели. Если Гонне д'Апшье доберется до своей цели, мне лучше сразу умереть.

— Позволь мне судить об этом иначе. Я схожу за аббатом.

— Нет. Проводи меня в мою часовню. Мы будем говорить одни, свидетелем должен быть только Бог, потому что никогда я так не нуждалась в его поддержке. Только принеси мне что — нибудь теплое. Мне нужно восстановить силы.

Сара предпочла, чтобы Катрин осталась в кровати, но не стала настаивать. Она знала, что это бесполезно. Безусловно, молодая женщина выглядела ужасно, она была бледна и черты лица вытянулись, но в углу рта пролегла упрямая складка, которая была хорошо знакома старой цыганке.

Когда эта складка появлялась, Сара знала, что надо представить Катрин самой себе, дать ей идти до конца.

Итак, она вышла, чтобы проводить аббата Бернара в часовню, и скоро вернулась с большой чашкой молока с медом которую молча протянула Катрин.

За время ее короткого отсутствия Катрин не без труда встала с кровати. Ее шаги по выложенному черными и красными плитами полу были нетвердыми. Кружилась голова, и начиналась та самая мигрень, которая так беспокоила Сару. Для ее спасения, для спасения Арно и особенно для спасения их общего счастья ей надо было взять себя в руки и победить слабость,

победить свое тело, обычно такое ловкое и послушное, которое сейчас, в самый трудный момент, отказывалось ей подчиняться. Жизнь их обоих зависела только от нее, и надо было сражаться. Позднее она сможет подумать о себе, о своем здоровье и о нервах, подвергшихся такому суровому испытанию…

Она прислонилась к одной из колонн кровати и, удержавшись от искушения снова броситься на подушки, стоя поджидала конца головокружения.

Когда наконец стены перестали вертеться перед глазами, она кое-как натянула коричневое, отделанное белкой платье.

Из соседней комнаты раздался голос маленького Мишеля, отвечавший на веселый лепет малышки Изабеллы. Старший брат решил изложить своей младшей сестре начальные понятия ведения беседы и отдался этой задаче с добросовестностью, которую вкладывал во все свои дела.

Умиленная Катрин уже хотела броситься к ним в комнату и сжать в объятиях, чтобы почерпнуть в этой радости уходящую бодрость, но, взглянув в зеркало, поняла, что может напугать детей трагическим выражением лица. Она тихо закрыла смежную дверь, выпила протянутое Сарой молоко и направилась в часовню, отказавшись от ее руки. Это тоже было бы лишним.

Часовня находилась в одной из башенок. Проникнув в нее, Катрин увидела аббата Бернара, коленопреклоненного перед небольшим гранитным алтарем, где под светло-голубым сводом витража сверкало золотое распятие.

Это была совсем маленькая часовня, созданная для знатной дамы. Помимо золотого креста, в ней висела картина» Благовещение» кисти Яна Ван Эйка, старого друга прошлых лет.

На узкой тополиной доске художник написал маленькую Деву, удивительно невинную и чистую, в причудливых складках голубого шелка, по которому струились золотые густые волосы, едва сдерживаемые на лбу обручем из драгоценных камней. Ее лицо было слегка повернуто, рука поднята в боязливом жесте. Она словно избегала смотреть на величественного ангела, с чуть лукавой и нежной улыбкой преподносящего ей цветок и в легком поклоне склоняющего перед ней голову с длинными блестящими локонами, увенчанными золотой диадемой. Длинное одеяние ангела и его пестрые крылья, усеянные драгоценными блестками, представляло довольно странное явление, контрастируя с простой одеждой маленькой Девы. Лицо ее было лицом Катрин:

Большие глаза цвета аметиста и несравненное золото волос. Это была совсем юная, нежная и скромная Катрин, похожая на ту молодую девушку, которая однажды вечером на дороге в Перонн вместе со своим дядей Матье подобрала Арно де Монсальви, недвижимого и окровавленного в его черных, перепачканных грязью доспехах. Именно по этой причине сумрачный капитан оставил открытыми двери своего жилища перед конным путешественником из конюшен Бургундии, который в утро прошлого Рождества ступил на землю в густой снег двора почета. Человек пришел с бережно завернутой в тонкое полотно и плотную шерсть картиной. Он нес ее перед собой, как ребенка. Его сопровождал мощный эскорт из первых бургундских рыцарей, которые со времени Аррасского мира появились на земле Франции.

Конечно, Арно разгневался. Одно только имя герцога Филиппа могло вывести его из себя, вид герба оказывал на него такое же действие, как красная тряпка на быка. Но письмо, сопровождавшее посылку, не было написано рукой герцога. Его написал сам Ян Ван Эйк: «Тот, кто является всегда вашим верным другом, счастлив возможностью сказать вам это, равно как и пожелать приятного Рождества в стране, где братья отказались от взаимной ненависти. Соблаговолите принять это» Благовещение «, которое походит на вас и желает стать предвестником мира. Оно было исполнено вашим покорнейшим слугой по памяти, а также по велению сердца. Ян».

Произведение было изумительным, письмо тоже. Со слезами на глазах Катрин приняла и то и другое, но, покраснев, не могла не сказать:

— Я уже не такая молодая… и не такая красивая.

— Молодой ты будешь вечно, — сказал ей тогда Арно. — А красивее ты становишься с каждым днем. Но я счастлив, что эта молодая девушка вошла в мой дом, потому что именно так должна была бы войти ты, если бы я не был так глуп…

«Благовещение» заняло место в часовне, куда каждое утро и каждый вечер Катрин приходила преклонить колени. Она окуналась в молодость и обретала в ней неизменную радость. Маленький Мишель обожал это изображение, на котором его мать и королева Небес так же были совмещены на куске дерева, как и совмещались они немного в его сознании.

Войдя в маленькую часовню, Катрин, естественно, поискала глазами картину, остановив взгляд на улыбке ангела, и свершилось каждодневное чудо: она почувствовала себя лучше, сильнее, ее дух стал свободнее, как если бы божественный мальчик вдохнул в нее жизненной силы и страсти.

Молчаливо она встала на колени рядом с аббатом, соединив холодные руки на бархатном подлокотнике молитвенной скамеечки.

Уловив ее присутствие, он повернул голову, нахмурился и произнес:

— Вы очень бледны. Не лучше ли было остаться в постели?

— Я уже и так виню себя за слабость. От всего, что мне стало известно, я не могу больше оставаться в кровати. Я не знаю, смогу ли я вообще уснуть, пока меня не покинет эта тревога. Поймите, отец мой, когда я узнала, что придумали эти… люди, чтобы нас погубить, мне показалось, что жизнь оставляет меня и что…

— Не надо больше искать оправданий вашим страданиям, госпожа Катрин! Я, признаюсь вам, сам почувствовал, как у меня подгибаются ноги от этого неслыханного вероломства, но, возможно, презрение помогло мне занять ваше место и заменить вас без слабости… и пощады. Жерве Мальфра без большого труда признался во всем, что мы хотели от него узнать. Его не тронули.

В нескольких словах Бернар де Кальмон д'О рассказал владелице замка обо всем, что было уже известно вассалам, Добавив только о жалком конце Огюстена Фабра.

Нам остается, — добавил он, — найти Азалаис, если то еще возможно… и определить судьбу Жерве. Настаиваете ли вы на смертном приговоре, который объявили ему?

Вы знаете, что у меня нет выбора, ваше преподобие! Никто здесь не поймет моей милости и никто меня не простит. Наши люди подумают, что их предают. Это подтолкнет Мартена Керу на убийство, никакая сила не может ему помешать. Если я поддамся жалости, то погублю его душу хотя жалость противоречит законности. Жерве будет повешен этим вечером.

— Я не могу вас винить, я знаю, чего вам это стоит Я пошлю к нему в донжон одного из братьев, чтобы приготовить его к смерти. Но, скажите, ведь сейчас не это тяготит вас?

— Нет, — глухо пробормотала молодая женщина, — слишком велика опасность, угрожающая моему мужу. В этот час бастард Апшье скачет по дороге в Париж, снабженный тем, о чем вам известно. Надо его нагнать. Подумайте ведь он не так далеко уехал.

— Четыре дня! Опережение не такое большое, если Небо будет с нами и Гонне встретятся по дороге препятствия. Одному Богу известно, сколько их на большой дороге в этой несчастной стране! Но тот, кого мы пошлем, не будет гарантирован от тех же опасностей. Не скрою от вас, друг мой, что все это время я не перестаю думать об этом, но задача кажется все более трудноразрешимой. Мы не можем, в отличие от Апшье, покинуть город когда захотим. Увы! Мы осаждены!

— Все сводится к тому, что осада не помешала Азалаис улизнуть у нас из-под носа. То, что удалось женщине, почему бы не попробовать совершить мужчине?

— Именно с этой мыслью ко мне только что приходил кое-кто, из ваших вассалов… с Беранже во главе. Этот мальчик, бледнеющий при мысли о сражении, тем не менее готов один броситься вдогонку за таким воякой, как этот бастард, чтобы спасти мессира Арно. Он утверждает, что берется без труда проделать путь вдоль стены по веревке. Я оставил его во дворе, где он теперь с нетерпением дожидается вашего ответа.

— Моего ответа? — проговорила горько Катрин. — Спросите лучше не у меня, а у трупа Фабра, который оставлен разлагаться на наших глазах, брошенный на съедение диким зверям и на милость непогоде! Беранже ребенок, я не хочу приносить его в жертву.

— Кто бы ни был тот, кто решится на спуск, у него будет очень мало шансов остаться живым. У врага хорошая стража и… Послушайте!..

Снаружи раздался страшный грохот, производимый лязгом оружия и криками с обеих сторон: это атаковал противник, решивший, без сомнения, воспользоваться временной передышкой и расслабленностью, вызванной возвращением солнца.

Мгновение Катрин и священник молча прислушивались, том почти одновременно перекрестились.

— Опять будут убитые и раненые! — вздохнула Катрин — Сколько времени мы продержимся?

— Боюсь, не слишком долго. Я только что поднимался на церковную колокольню и наблюдал за лагерем противника. Часть людей занята валкой деревьев, плотники же принимаются за работу, они сооружают осадные башни. Другие убивают животных, которых мы не смогли завести в город, сдирают с них шкуру, чтобы потом натянуть на сучья и сушить. Нам нужна немедленная помощь, в противном случае мы будем вынуждены высылать парламентера… и без сомнения, капитулировать!

Бледное и без того лицо молодой женщины стало белым. Капитулировать? Она уже знала условия, и, если ей было в общем безразлично, что станет с ее домом, это не касалось ее самой. Сдача подписала бы ее смертный приговор, так как она никогда не согласится разделить ложе с волком из Жеводана.

— В этом случае, — вздохнула она, — есть только один выход: я сама должна пройти по пути, указанному кружевницей! Убьют ли меня или умру от своей собственной руки — какая разница. Но если мне это удастся, я соединюсь с моим супругом. Мое присутствие обратит в ничто все обвинения Гонне.

Аббат покачал головой с более чем когда-либо озабоченным видом.

— Я ждал, что вы это предложите. Но, госпожа Катрин, помимо того, что никто здесь не согласится на такую жертву, это было бы безумием в вашем состоянии.

— Мне лучше… и никому незачем знать. Но поскольку у меня еще не так много сил, почему бы не воспользоваться способом, каким святой Павел покинул Дамаск?

Несмотря на серьезность ситуации, аббат рассмеялся.

— Спустить вас в корзине? Признаюсь, я об этом даже не подумал бы! Нет, госпожа Катрин, это невозможно! Но, кажется, я бы мог вам предложить нечто лучшее…

Удивленная, она посмотрела на него внимательнее. Его черные глаза горели воинственным огнем, а на лице появилось новое выражение.

— Так, значит, вы допускаете, что я могу сама попытаться добраться до Арно?

Он снова стал серьезным и, положив руку на плечо молодой женщины, медленно объявил:

— Не только допускаю, но сам бы просил вас об этом если бы вы не предложили. Не стоит питать более иллюзий: подкрепление, каким бы оно ни было, и даже в том случае, если сеньор из Орильяка и бальи из Монтаня согласятся вмешаться, придет слишком поздно. Нельзя чтобы Беро д'Апшье смог застать вас здесь в тот день когда мы вынуждены будем впустить его. Вы должны уехать, но вы поедете не одна: ваши дети не могут оставаться здесь. Это слишком большой риск.

— Я думала спрятать их среди детей в какой-нибудь семье, под защитой Сары…

— Нет. Ваше отсутствие приведет Беро в ярость. Он сразу же кинется разыскивать их и затем станет вас шантажировать. Он хитер и обязательно догадается, где они спрятаны. Нет, друг мой, послушайте меня: вы поедете с детьми, Сарой и Беранже. Доберетесь до Карлата, где сможете оставить Сару и детей. Они будут там под надежной защитой. Затем вы продолжите путь в Париж, откуда с вашей помощью прибудет к нам спасение: никто, кроме вас, не сумеет добиться у короля и коннетабля подмоги. Ваш супруг вряд ли сделает это; он так горд, что не будет просить помощи. Вы вернетесь с армией, особенно если к этому времени падет Париж…

По мере того как аббат говорил, в воображении Катрин развертывался его план. Забыв об усталости и боли, она уже видела себя мчащейся, как в былые времена, по большой дороге, в Париж, представляла себе, как разоблачает всех Апшье и бастарда, снова обретает своих друзей, и особенно Тристана л'Эрмита, которому так доверяет коннетабль де Ришмон. Она представляла, как бросится на колени перед королем Карлом, требуя справедливости, в которой ей не откажут, и потом возвратится в Монсальви, чтобы прогнать этих хищных зверей и вернуть мир и счастье…

Было ли это солнце, которое проникало теперь широкими потоками в маленькую часовню? Но тепло и радость, которое оно принесло, затопило ее сердце… чтобы тут же его покинуть. «

Снаружи продолжался шум боя, и она вернулась к суровой реальности. Могла ли она уехать, увезя с собой все самое дорогое, и оставить город, ее город, в разгар осады» Аббат только что сказал, что Беро д'Апшье захочет отыграться на детях за бегство матери. Кто может сказать, как он воспримет бегство всей семьи? Сколько несчастных станут жертвами его бешенства? И как потом Катрин сможет ответь в лицо этим людям, кто, возможно, так жестоко ( — платится за нее? За нее, которая их покинула в самую страшную минуту опасности?

Худая рука аббата сильнее надавила на ее плечо.

— На днях вы сказали мне, чтобы я видел в вас отныне не женщину, но сеньора Монсальви. Сегодня я вам говорю: совладелец этого города, и, помимо лежащей на мне власти над телами, на мне лежит забота о душах. И, полностью осознавая всю серьезность положения, я прошу вас ехать, ибо вы единственная можете помочь городу. Вы должны довериться мне. Мы продержимся так долго, как только сможем, будьте уверены! Но если мы против воли будем вынуждены открыть ворота, то в этом случае Беро д'Апшье будет иметь дело со мной… с Богом, исполнителем воли которого я являюсь, и он отступит перед угрозой проклятия, как уже отступил перед Святыми Дарами в день смерти нашего брата Амабля! Когда-то раньше я умел драться, и если я отказался от оружия, то еще не утратил способности говорить с людьми. Поверьте, мне легче будет урезонить Беро д'Апшье, когда вы будете далеко, и мне придется иметь в виду только его алчность. Он не решится поднять на меня руку. Я отдам ему все, что только смогу найти из золота, с риском разорить монастырь, замок и богатейшие владения этой земли, но он услышит и голос разума.

— О каком разуме можно говорить с подобным бандитом?

— О разуме, свойственном ворам. Я заставлю его убояться наказания, королевских репрессий, и он поймет, что чем больше совершит преступлений, тем длиннее окажется предъявленный счет! Или я сильно ошибаюсь, или он удовольствуется возмещением убытков. Поезжайте без страха.

К тому же в этом городе есть еще силы, и мы пока не в руках Апшье!

И в самом деле, со стен стали доноситься торжествующие крики, сопровождаемые грубыми шутками, выкрикиваемыми в адрес противника. Приступ, должно быть, снова отбили… Да, люди Монсальви умели драться.

Впервые легкая улыбка осветила вытянувшееся лицо владелицы замка.

— Трудно вам возражать, святой отец, когда вы решили победить. Действительно, поговорите с мужчинами… и женщинами. Однако должна поймать вас на одном странном противоречии: вы не согласились, чтобы я последовала примеру святого Павла… а сами говорите, что я должна отправиться с детьми, Сарой и Беранже. Но как? Каким путем? Или вы можете предложить нам крылья, чтобы мы взлетели с донжона?

Широкая улыбка внезапно расцвела на худом лице аббата.

— Другими словами, вы принимаете меня за безумца? Признаюсь, впрочем, у вас есть основания думать так. Но идемте со мной, я хочу показать вам одну вещь.

— Одну вещь? Что же это?

А вот пойдемте, вы сами должны видеть…

Подталкиваемая любопытством, Катрин, приподняв платье, устремилась в низкую дверь. Обернувшись, она задержала долгий взгляд на Благовещении, своей маленькой скромной Деве и насмешливом Ангеле.

— Если Беро д'Апшье должен разграбить мой дом, аббат, умоляю — снимите и спрячьте эту картину. Она мне дороже всего остального! Достаточно будет ее завернуть и замуровать в погребе, но мне невыносимо думать, что она попадет в когти этих хищников.

— Будьте спокойны, я присмотрю за ней… Есть вещи, которых могут касаться только чистые руки.

Глава пятая. ТАЙНА АББАТА БЕРНАРА

Следуя за аббатом, Катрин пересекла монастырский двор, который был запружен народом. Приносили раненых, жертв последнего нападения, и укладывали их в зале дома для гостей, где вокруг них суетились монахи. Сара была тут же с горой корпии, кувшинами вина и масла и своими лучшими мазями.

Но владелица замка и аббат, спросив о состоянии раненых, бросили несколько теплых слов и продолжили путь. Они пересекли монастырскую ограду и оказались на территории монастыря, пустой и молчаливой.

Шум, царивший в городе и в других частях монастыря, казалось, замирал у этой низкой сводчатой ограды, обсаженной маленькими самшитовыми деревцами.

Аббат провел свою спутницу вдоль окружной галереи, но, когда они подходили к части за алтарного фасада, Катрин увидела вертикальную плиту над квадратным отверстием. Подойдя ближе, она заметила ступени лестницы, уходящей под монастырь. Она повернулась к аббату и вопросительно посмотрела на него, но он приложил палец к губам зайдя на секунду в ризницу, вернулся с зажженным фонарем:

— Идемте, дочь моя!

Он первым устремился вниз по лестнице, высоко поднимая фонарь, чтобы осветить ступени. Спуск продолжался недолго: через двадцать ступеней их ноги коснулись утоптанного грунта. Дальше начинался узкий, как труба, проход, который, казалось, уходил под церковь.

Катрин шла на ощупь, ведомая священником, который ни на минуту не отпускал ее руки. Во влажном холодном воздухе пахло плесенью. Дышалось с трудом. Но через несколько шагов появилась новая лестница, более крутая, чем первая.

Перед тем как ступить на нее, аббат Бернар остановился, поднял фонарь и всмотрелся в лицо своей спутницы.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он с оттенком беспокойства. — Я спрашиваю себя, не переоценил ли я ваши силы? Можете вы идти дальше?

Она улыбнулась.

— Не сомневайтесь в этом! Мне не терпится узнать, что вы хотите мне показать. Любопытство, отец мой! Он тоже улыбнулся и опустил фонарь.

— Тогда пойдемте!

Продолжая крепко сжимать руку молодой женщины, он стал спускаться. По мере того, как они спускались, стали слышны глухие удары и мягкий плеск воды.

— Не шум ли родника мы слышим? — спросила Катрин. — Того, что протекает под церковью?

— Именно его. Через мгновение мы окажемся на уровне колодца.

Действительно, в глубине монастырской церкви, рядом с хором, был деревянный люк, скрывающий глубокий колодец; никто не знал, откуда этот источник берет начало, но уровень его никогда не опускался. Поэтому монахи и не решались его заделывать — он мог оказать неоценимую услугу как во время пожара, так и в случае осады. Горожане были, по крайней мере, спокойны, что не умрут от жажды. К тому же вода в нем была удивительно чистой и холодной даже в самые жаркие дни.

Тем временем идущие из глубины звуки усилились, Катрин спросила с некоторым беспокойством:

— Я слышу, как течет вода, но откуда доносятся эти глухие удары?

Еще несколько минут терпения, и вы поймете…

Она не стала настаивать, чтобы не портить удовольствия священнику, который, по всей вероятности, приготовил ей сюрприз. Скорее всего это тайный выход из города. Но в этом случае, почему не открыл он его раньше?.. Однако она прервала размышления, поскольку ее любопытству был дан новый повод: лестница шла вдоль стены, которая в колеблющемся свете фонаря оказалась покрытой фресками. Или, по крайней мере, была покрыта ими раньше, так как повсюду виднелись пласты расписанной штукатурки, открывавшие взгляду то край чьей-то одежды, то стилизованных рыб.

Но они уже были внизу. Аббат поднял фонарь и медленно стал поворачиваться, освещая помещение.

— Смотрите, — сказал он просто.

Оглядевшись вокруг, она вскрикнула от удивления.

Они находились в склепе, по-видимому, высеченном в скале. Грубо обработанный камень отбрасывал сиреневые и пурпурные отсветы, которые выдавали аметистовые залежи, и представляли собой обрамление для закругленного хода часовни, упирающейся в круглую арку с двумя полукруглыми столбами.

Там открывались фрески, менее поврежденные, чем на лестнице, наивно воспроизводящие четырех евангелистов в окружении ангелов с заостренными крыльями. Но самым странным был фон часовни: ангелы и святые поднимались к удивительному золотому солнцу, чьи прямые лучи, казалось, пробиваются из рассыпанных повсюду в скалах аквамаринах, перидотах, розового кварца, аметистов, топазов и цитринов, — всех тех камней, которыми так богаты недра старой Оверни. Все это мягко светилось в темноте, разбуженное огнем фонаря. В центре же солнца зияла пустота, затянутая густым слоем пыли. Перед этой нишей находился базальтовый столб, испещренный оливинами, что-то вроде варварского алтаря, на котором еще видны были черные подтеки от зажигаемых когда-то свечей.

От этой пустоты, от этого алтаря, на мгновение вырванного из гробовой ночи робким светом фонаря, исходила такая грусть, такая давящая атмосфера покинутости, что Катрин вздрогнула.

— Какое странное место! Почему я никогда не слышала об этой часовне?

— Потому что никто, кроме меня, то есть последнего аббата Монсальви, не мог этого сделать. Никто, даже ваш супруг, не знает об этой часовне. Это тайна Монсальви, тайный смысл его существования, его потерянной души.

Вы видите эту пустоту? В центре этого солнца, к которому сводится весь мир, нет ничего… уже около ста лет. Но осталась легенда, и эта легенда жива… Все думают, что это только легенда, и улыбаются, но в глубине души люди верят, что есть здесь доля правды, но не признаются в этом и никогда об этом не говорят. Они верят в секрет, затерянный во мраке времен, робко, смущенно надеются, что «Он» зарыт где-нибудь, в каком-нибудь гроте, на дне какой-нибудь пропасти. Если бы они знали, что «Его»у нас давно вырвали и что нам осталось только это покинутое святилище, они были бы разочарованы. Вот почему аббаты Монсальви если и передают этот секрет один другому на смертном одре, то больше не открывают его никому.

— Почему же вы открываете его мне? На губах аббата появилась улыбка, выразившая всю степень нежности и уважения, которые он к ней испытывал, — Возможно, потому, что вы не из этих мест, а может быть, еще и потому, что ваша душа слишком возвышенна и благородна, чтобы вы смогли раскрыть тайну о пропавшем сокровище, самом ценном и необычном. Это не помешает вам идти своим путем с высоко поднятой головой… Я считал, что ваш путь должен начаться отсюда…

Солнце из сказки заворожило Катрин, она не могла оторвать от него глаз. Никто до сих пор не рассказывал ей этой легенды. Может быть, потому, что она совсем недавно стала сеньорой этого замка. Но Арно, без сомнения, знал ее и ничего не рассказал… Здесь была тайна.

— Отец мой, — спросила она прямо, — вы мне скажете, что это — «Он»?..

— Да, я вам скажу, очень скоро. Нам не стоит задерживаться здесь. Нас могут искать. Пойдемте, вы не видели еще самого важного.

Он направился к узкому отверстию, проделанному в одном из столбов. Это была маленькая дверка, чья створка оставалась открытой, оттуда и доносились глухие звуки.

— А где же источник? — спросила она. — Я его не вижу!

— Там, — ответил аббат, указывая ей на узкое зарешеченное отверстие под лестницей. — Если вы приблизитесь к этому похожему на амбразуру отверстию, увидите, как почти у самых ваших глаз заблестит вода, но, по-моему, это сейчас ни к чему.

Не добавляя ни слова, он устремился в проем. Здесь начинался подземный ход, который плавно поднимался на поверхность. Шум струящейся воды стал сильнее, как если бы ручей бежал сразу за стеной слева. Время от времени сланцы образовывали низкую плоскую ступеньку, и так было по всему коридору, вдоль которого кое-где виднелись груды щебня.

Вдруг вспыхнул желтый свет от двух факелов, вставленных в стену. Катрин увидела двух монахов, которые, засучив рукава и вооружившись кирками и лопатами, с силой долбили горную породу, расчищая заваленный подземный ход. С помощью тележки они постепенно разбирали завал и насыпали новые и новые горы щебня и камней. На этот раз аббат уже не услышал вопроса от своей спутницы. Он остановился и, указывая на трудившихся людей, пояснил:

— Этот подземный ход связывал раньше аббатство со старым замком Монсальви в Пюи-де — л'Арбр. Он открывался под часовней с помощью механизма, похожего на те, что управляют плитой в монастыре и дверью в столбе. Но когда четыре года назад королевские войска разрушили и сожгли замок, часть подземного хода была завалена. Мои братья, как вы видите, заняты тем, что открывают его снова. И именно отсюда вы, я надеюсь, в очень скором времени покинете город, так как мы уже почти приблизились к выходу. Может быть, следующей ночью… Надо это сделать очень быстро.

Катрин в полном молчании смотрела на людей, занятых нелегкой работой. Один из них был брат Анфим, казначей монастыря, которого она хорошо знала. Другим был брат Жозеф — без сомнения, самый сильный и добрый из всех монахов… но он был глухонемым.

— Брат Жозеф, — прошептала она. — Вы выбрали его из-за его недуга? Из-за секрета?

— Да. Что касается брата Анфима, он станет моим преемником, если Бог дарует ему жизнь, главой аббатства. Ему я могу открыть тайну. К тому же он из того рода святых мучеников, которые даже под пытками никогда не говорят!

Катрин кивнула.

— Я понимаю! — сказала она. — И все же одна вещь меня беспокоит. Лагерь Апшье расположен между стенами города и руинами Пюи-де-л'Арбр. Вы уверены, что мы не привлечем внимания осаждающих, когда выберемся на поверхность? Один стук заступов и тот может быть услышан.

— Нет. Мы находимся слишком глубоко. А что касается выхода на поверхность, то так далеко мы не зайдем: это было бы слишком долго и опасно. На высоте шестой ступеньки открывается скалистый коридор. Когда-то его прорезал ручей, который снабжает колодец и который все еще течет на глубине. По этому коридору можно подняться до хорошо замаскированного грота в том месте, где ручей выдается на поверхность из глубин земли. Вы выйдете из этого грота, не будучи замеченной врагом. Вас проводит брат Анфим. С ним вы пройдете вдоль Гуля, потом вдоль долины Эмбен доберетесь до Карлата. Конечно, вам придется долго идти, дорога будет трудной — восемь лье по вьючной тропе, — но я уверен, что вас это не пугает. Теперь вы поняли?

— Да, отец, поняла… и я никогда не смогу вас в достаточной степени отблагодарить, — добавила она, улыбнувшись. — Со своей стороны я вас не разочарую: мне удастся привести помощь.

— О! Я уверен в этом! А теперь нам пора возвращаться. Пора подумать об отдыхе. Вам понадобятся силы…

Не говоря больше ни слова, они пустились в обратный путь. Плита на галерее открылась как по волшебству под рукой священника и так же закрылась, не издав ни малейшего звука.

Солнце, заливавшее всю территорию монастыря и блестевшее на сером шифере крыш, ярко осветило их лица.

Катрин, как и аббат, шла с опущенными глазами, размышляя об этом странном подземном мире, который она только что открыла и который выведет ее и детей на свободу. Она снова видела часовню, такую странную, лишенную чего-то большого и таинственного, что не поддавалось определению.

Она была полностью во власти тайны. Когда они оказались во внешнем дворе, она поднял на него глаза и спросила;

— Когда я смогу отправиться, отец мой? Этой ночью?

— Лучше следующей. Надо, чтобы брат Анфим закончил свою работу и разведал дорогу. После вас, если опасность взятия города возрастет, я попытаюсь отправить женщин, во всяком случае, тех, кто согласится, и детей. Мне достаточно будет замаскировать часовню. Мы возьмемся за это дело, когда подземный ход снова будет открыт.

— Ждать еще целую ночь и целый день? Отец, вспомните, что Гонне продолжает свой путь…

— Я знаю, но мы не можем допустить провала. Если враг нас раскроет, то все мы погибнем. Наберитесь терпения, дочь моя! Чтобы помочь вам, я приду сегодня вечером, тогда мы предадим земле наших убитых, и расскажу вам историю вашего города. Нужно, чтобы вы ее знали, чтобы она окончательно не потерялась, так как может случиться… что вы не увидите больше ни меня, ни брата Анфима, когда вернетесь…

Отец! — вскричала она, заливаясь слезами.

Он посмотрел на нее со спокойной улыбкой.

— Я не сказал, что так должно случиться, но все возможно. Все мы в руках Божиих, госпожа Катрин, а вы тем более. Вы, так же как и мы, нуждаетесь в его помощи. Моя история придаст вам мужества, ибо вы поймете, что Господь не может совершенно отвернуться от земли, получившей однажды такое благословение. До скорого свидания, дочь моя… А пока что сделайте все приготовления, но никого не посвящайте в наши планы, кроме тех, кто будет вас сопровождать. Только после вашего отбытия я сообщу о нашем решении.

Она тут же запротестовала:

— Но это будет иметь вид бегства! Разве собрать Совет и поставить в известность — не первое, что мне необходимо сделать?

— Это не первое, а, конечно же, последнее дело. Не забывайте, что Огюстен Фабр был предупрежден о том, что мы задумали взять Жерве. Тот, кто все рассказал ему, сделал это по глупости или по дружбе, не знаю… но мы не можем сомневаться, что он входит в Совет. Мы не можем так рисковать. И… успокойтесь: когда я заговорю, никому не придет в голову мысль, что вы спаслись бегством. Вы обещаете молчать?

— Конечно! Но это будет нелегко. Я их люблю…

— Любите их, они того заслуживают; но у многих из них, как у детей, рассудок полон воздуха, а воздух колеблется. Нужно их любить без слабости, чтобы обеспечить их счастье, и не всегда говорить почему…

Дети? Катрин даже не успела по достоинству оценить эту мысль и поблагодарить ее автора, как со скоростью пушечного ядра к ним влетел Жосс Роллар, явно вне себя, растрепанный, с таким видом, словно только что побывал в бою.

— Где вы пропадали. Господи Боже! — кричал он. — Я ищу вас уже целую вечность! Происходят ужасные вещи…

— Что еще такое? Враг возобновляет атаку?

— Если бы только это! Да… Беро д'Апшье бросает новые силы на приступ, и мы даем ему отпор. Но те, кто не занят на стенах, бросились на ваш донжон… к нам, в замок!

— Донжон? — воскликнул аббат. — Но почему? Чего они хотят?

Большой рот Жосса растянулся до ушей в горькой гримасе.

— Нетрудно догадаться: шкуру Жерве! Они орут, что его надо немедленно повесить. Их ведет Мартен… и у них таран.

Не успев дослушать, Катрин и аббат бросились к замку откуда раздавались, крики: «Смерть ему!» вперемежку с глухими звуками тарана, ударяющего в толстую, окованную железом дверь.

Но скоро Катрин отстала, почувствовав боль в боку, и была вынуждена опереться на руку Жосса. Что же касается аббата Бернара, то он несся так, как будто за ним по пятам гнались все демоны ада…

Шумная, ревущая, визгливо кричащая толпа билась в новые стены донжона, как огромная волна. Не замедляя хода, аббат бросился под потерну, и, когда Катрин и Жосс, в свою очередь, выходили за ворота замка, аббат Бернар уже врезался в толпу, скрестив руки в охранительном жесте, так что его худое тело в черной сутане оказалось между тяжелой створкой двери и тараном, который с трудом удерживали восемь пар мускулистых рук и который на этой слепой волне ярости мог его раздавить в любую секунду.

Над толпой властвовал злобный голос Мартена Керу.

— Уходите отсюда, аббат! Это вас не касается!

— Меня касается твоя душа, Мартен, так как в эту минуту ты подвергаешь ее большой опасности. Чего ты хочешь?

— Справедливости! Она что-то запаздывает. Мы хотим взять злодея Жерве! Уходите, говорю вам, или мы продолжаем бить…

С помощью силача Жосса, безжалостно прокладывавшего ей путь в возбужденной толпе, Катрин удалось наконец присоединиться к аббату. С первого взгляда она поняла, что опасность была вполне реальной. Пользуясь штурмом, Мартен собрал самых свирепых из всех фермерских слуг — сторожей скота и скотобоев. Кроме того, к нему примкнули бродяжки, которых всегда много шатается по всем городам и кабакам мира и которых в Монсальви было не меньше, чем везде.

Глаза этих поборников справедливости горели отнюдь не жаждой Правосудия. В этой суматохе можно было неплохо поживиться. Мартен знал, что делал, завербовав этих людей И Катрин сурово промолвила:

— Правосудие здесь вершу я. Мартен Керу! Назад… Заставь отступить твоих людей или берегись, чтобы правосудие не обратилось против тебя тоже… Как ты посмел пойти с оружием в руках на жилище твоего сеньора во время его отсутствия, в это время, когда твой город в опасности Это государственная измена, и ты играешь с веревкой! Знаешь это?

Суконщик выпустил конец тарана — большую строительную балку, взятую в мастерской замка, и, расставив ноги, засунув руки за кожаный пояс, стягивающий его черную блузу, встал напротив владелицы замка, бросив на нее дерзкий взгляд.

— Повесьте меня! — крикнул он. — Но отдайте того, кого я требую! Я умру счастливым, если, перед тем как испустить последний вздох, увижу труп человека, погубившего мою дочь и продавшего город.

В его голосе звенела ненависть и боль. Отчаяние было такое неподдельное, такое острое, что, забыв о возмущении, мадам де Монсальви сделала шаг к этому человеку, который был всегда справедливым и честным. Она положила руку на его черную блузу, к которой прицепилось несколько конопляных стебельков.

— Я пообещала вам, что Правосудие будет свершено, Мартен! Зачем такая спешка? Почему… все это? — добавила она, показывая на балку и толпу.

— Поднимитесь на укрепления, госпожа Катрин! И посмотрите на врага! Он тоже устал ждать! Он уже валит деревья и строит осадные машины… кошку… и таран, гораздо более мощный, чем этот, чтобы высадить наши ворота… и высокие лестницы, чтобы подойти к нашим дозорным галереям! Опасность увеличивается с каждым часом, и завтра, быть может, мы будем сметены разъяренной бандой! Люди умирают! Этим утром уже трое, не считая мессира Дона, которого предадут земле этим вечером, и тех, кто умирает сейчас, быть может, под графской башней! А в это Время в тюрьме этот Мальфра все еще живет, укрытый от смертоносных ударов и моля дьявола, своего хозяина, чтобы его друзья вовремя пришли его спасти. Он ждет! И вы тоже ждете… Чего?..

Он замолчал, выжидая и переводя дыхание. Катрин колебалась. Ее гордость толкала продолжать борьбу, попытаться усмирить бунт своей волей, поскольку ей страшно не хотелось показать, что она уступает силе.

В нерешительности она скосила глаза на аббата, но тот, опустив голову, молился. В ту же секунду она поняла, что он не хотел подсказывать ей, что он давал ей право самой принять то-решение, которое не мог вынести сам.

Она посмотрела на сведенное мукой лицо Мартена и, и о том, что скоро покинет их всех, оставив лицом к лицу с опасностью, почувствовала, что жизнь Жерве ничто с их отчаянием и гневом. Они имели право на эту скорую справедливость, которой добивались.

Подняв голову, она прямо посмотрела в немигающие глаза суконщика:

— Жерве Мальфра будет повешен сегодня вечером, на закате! — объявила она твердым голосом. И под восторженные крики, подобрав свои юбки, достойно удалилась.

Скрывшись за поворотом, она почти бегом направилась в свою комнату, рухнула на кровать, сотрясаясь от конвульсивных рыданий. Но это не были слезы жалости к Жерве Мальфра, который заслужил смерть. Это были слезы слабости и отчаяния. Она не была создана для роли полководца, хозяйки большого замка со всем неумолимым грузом ответственности! И хоть она знала, что способна под влиянием гнева или смертельной опасности убить человека, вынести смертельный приговор оказалось не так просто.

Она плакала долго, чувствуя, как приходит облегчение, успокаиваются нервы. Когда она подняла наконец свое распухшее лицо с покрасневшими глазами, сквозь длинные пряди волос, упавшие на глаза, увидела Сару и Жосса, молча смотревших на нее. Смущенная, что ее застали в минуту слабости, она выпрямилась, нетерпеливо откинула назад волосы и резко спросила:

— Ну? Что вы здесь делаете? С какой стати вы на меня так смотрите?

Привычная к этому, Сара уселась на край ее кровати и принялась промокать ей глаза тряпочкой, смоченной в прохладной воде.

— Тебе надо было выплакаться. Так вот, аббат Бернар хочет, чтобы побег состоялся этой же ночью, в полночь, но просил передать, чтобы ты была готова. Впрочем, он, так и обещал, придет сюда сам после похорон. Надо, чтобы на заре мы были уже далеко. Может случиться, что он вынужден будет начать переговоры скорее, нежели предполагал…

Ах!.. Он вам так сказал?

Да! — ответил Жосс. — И мы с ним согласились. В том тупике, в котором мы находимся… вы находитесь, ваш уход — это необходимость. Вам надо встретиться с месиром Арно как можно скорее! И Мы будем спасены.

— Вы согласны потому, что вы мои друзья, — проговорила Катрин грустно. — Но здешние люди? Что скажут они? Что я сбежала? Что я их оставила?..

— Да нет, упрямая голова! — проворчала Сара. — Он не только поймут, но благословят и будут молиться за тебя! Тем более в Орильяке ты сможешь повидаться с магистратами, епископом и бальи из Монтаня и попытаться вырвать у них помощь. Никто, как ты, не умеет убеждать упрямых людей.

— Будьте уверены, госпожа Катрин, — поддержал Жосс. — Все будет хорошо! Вот только…

Он покраснел и, отвернувшись, принялся теребить золотой шнур от занавесок, привязанный к колоннам кровати.

— ..Вот только?..

Он решился и посмотрел на нее со странной улыбкой, сдерживаемой неожиданной стыдливостью.

— Я бы хотел вас попросить увести с собой Мари. Она останется в Карлате с госпожой Сарой. Видите ли, я очень доверяю сеньору аббату. Я думаю, он удержит Беро д'Апшье и его солдафонов в узде, если придется капитулировать. Но… никогда нельзя знать! И потом… Мари так красива. И она у всех на виду.

— Огромная любовь, которую он испытывал к своей молодой жене, сквозила в его словах. Он так любил свою маленькую Мари, что эта преданность его немного смущала. Этот парижский бродяга с изворотливым умом и слишком проворными руками считал себя недостойным такого чистого и высокого чувства. И он едва решался это чувство выразить.

— Я уведу Мари, — решила Катрин, подойдя к нему и братски обняв. — Я уведу, если только она согласится следовать за мной, в чем я совсем не уверена. Мари вас любит. Жосс. Ей нелегко будет решиться вас покинуть…

— Один раз, — сказал он со смущенной улыбкой, я воспользуюсь властью мужа. Я надеюсь, что она послушается… особенно если вы ей тоже прикажете…

Эта просьба-приказание позабавила Катрин.

— Я сделаю, как вы хотите, Жосс! Мари последует за мной, будьте спокойны!

— Я успокоюсь только тогда, когда она будет далеко отсюда.

Когда спустилась ночь, колокол аббатства прозвони, отходную за упокой мужественной души мессира Дона де Галоба и трех других умерших, павших, как и он, во время обороны Монсальви.

Потом, когда плиты замковой часовни опустились на могилу старого учителя фехтования, который много лет вложил маленький деревянный меч в руки мальчика Арно, те кто не нес службы на стенах, отправились по домам, чтобы немного передохнуть и поблагодарить Бога за этот день жизни. Катрин со своими домашними вернулась к себе в замок и занялась приготовлением к путешествию.

Аббат Бернар отправился вслед за владелицей замка. Они расположились в большом зале перед камином, как часто поступали в те времена, когда сеньор Монсальви был дома. Но в этот вечер Катрин и аббат были одни. Они сидели на высоких эбеновых креслах, при свете нескольких свечей. Вокруг них затаились глубокие тени. Огромный пустой зал… настолько пустой и темный в своих дальних глубинах, что Катрин показалось, что она уже далеко отсюда.

Какое-то время они хранили молчание, наблюдая за пламенем в камине. Снаружи шумы города и шумы войны стихли. Слышались только крики и отзывы часовых на стенах и песни, доносившиеся из лагеря врага: там вовсю шел кутеж после налета и грабежа возле Жюнака, который, должно быть, принес много наживы. Для Катрин это был канун боя…

Скоро она наденет штаны, сапоги и короткую, стянутую на талии мужскую куртку, перепояшется широким кожаным поясом, повесит на него кожаный кошелек с золотом… совсем немного, кое-что из украшении, но среди них обязательно будет изумруд с гербом Иоланды Арагонской, с которым она никогда не расставалась. Ведь аббату Бернару, если придется вступить в переговоры, надо будет до отказа набить кошелек вора Беро. Может быть, ему удастся заставить наконец убраться этого стервятника? Все богатства замка должны быть на этот случай в его распоряжении… Катрин первая нарушила молчание, которое становилось тягостным.

— Вы пообещали рассказать историю, — сказала она осторожно. — Мне кажется, уже пора…

У нас еще долгих два часа, но вы правы: пора…

И словно молчание ему было нужно только для того, чтобы подобрать слова, аббат Бернар немедленно начал:

— Наш город, вы знаете, уже давно является вольным «Пастырским поселением. Эту землю с четырех сторон окружают четыре провансальских креста, повернутые к четырем частям света. Таким образом, был воздвигнут барьер великодушия и милосердия перед жестокостью и дикостью. Жертвы войны, бедняки, воры и несчастные, гонимые судьбой находили здесь укрытие, поддержку и передышку перед тем, как продолжить трудную дорогу, если только они решили остаться. Мы всегда считались святым местом или должны им быть.

Но на самом деле мы больше не являемся горой спасения, святой горой, возвышавшейся сбоку Оверни, этой старой землей — пристанищем, куда во все времена люди, пор следуемые неверными, будь то нормандец или сарацин, стекались в поисках укрытия. Затем были открыты многочисленные монастыри между Лиманем и Руэргом, но мы считались самым священным местом… и самым скрытным.

Все началось очень давно, еще до того, как почтенный Гобер основал этот монастырь как убежище на опасной дороге для спасения заблудившихся путешественников и мятущихся душ.

Однажды декабрьским вечером, в конце 999 года, когда страна была еще единой и со всей Европой с ужасом ждала, когда пробьет роковой Тысячный Год, объявленный годом конца мира, сюда прибыл один человек — путешественник. Он назывался Мандюльф, и шел он из Рима…

Аббат остановился. Только что вошла Сара, несущая поднос с обычным вином из трав и еще теплыми медовыми лепешками. Она поставила все это на камень у камина, помешала головешки в огне, потом, заметив, что ее приход вызвал внезапное молчание, посмотрела поочередно на аббата и Катрин, которая с блестящими глазами и с румянцем на щеках, казалось, ждала чего — то. Она поднялась и стряхнула передник.

— Оставляю вас, — вздохнула она. — Кажется, я появилась некстати! Но надо, чтобы вы что-нибудь съели, особенно ты, Катрин. Ночь будет длинной…

Молодая женщина подняла на нее отсутствующий взгляд:

— Все готово?

— Да. Мари и Беранже заканчивают приготовления, а у меня уже все собрано. Дети крепко спят. Когда их унесут, они даже не проснутся. Я скоро вернусь…

И она исчезла, немного обиженная, что ни Катрин, и аббат не сделали даже движения, чтобы ее удержать. Катрин была слишком увлечена рассказом своего друга.

— Ну? — сказала она. — Продолжайте!

Он улыбнулся этому детскому нетерпению услышать продолжение волшебной сказки. Мишель был таким и Катрин в эту минуту была невероятно на него похожа.

— В Риме, — возобновил он повесть, — один наш воспитанник только что взошел на престол Петра. Он взял имя Сильвестра II, но был тем странным монахом Гербером, чью фантастическую историю жизни вы много раз слышали. Он был пастухом в горах, когда поступил в аббатство Сен — Жеро д'Орильяк. Но это был необычный мальчик, хорошо знающий тайны природы, открывшие ему в очень раннем возрасте благодаря его любознательности. В аббатстве он набросился на учение, но очень быстро превзошел своих учителей. Добрые монахи стали смотреть на него искоса и спрашивать себя, не заключил ли он сделку с лукавым, чтобы знать столько вещей, которых никто не знал.

Тогда Герберт покинул монастырь ради большого мира.

Он хотел знать мир выше, дальше и глубже. Он отправился в Каталонию. Не случайно выбрал он эту землю, еще совсем недавно опустошаемую маврами: он хотел раскопать секреты старых вестготских королей, которые, конечно, были арианцами и еретиками, но в то же время очень учеными людьми, хранителями древних секретов. Была у него и определенная цель. В его родной Оверни старики рассказывали о великом страхе, который обуял жителей этих мест пять столетий назад. Тогда в эти земли пришел Эрик, человек, завоевавший Португалию, Верхнюю Испанию, Наварру, южную Галлию. Этот Эрик осадил Клермон и разбил бретонцев в Бурже.

Убежденный арианец[103], правда, без ущерба для христианства, поскольку сделал святого Льва своим лучшим советчиком, Эрик никогда не расставался со своим таинственным сокровищем, которое возил за собой и сторожил так тщательно, как если бы этот предмет охранял его собственную жизнь. Легенда говорит, что у него на боку была ужасная язва, которая проступала, как только он удалялся от своего сокровища…

Когда он умер в Арле в 484 году, на трон сел его сын Аларик. Тот был законченным еретиком и избавился бы от таинственного сокровища своего отца, если бы его тесть, Кликни Теодорик, король Италии, не завладел им и не увез в свою столицу Равенну.

Аларик погиб молодым, убитый Хлодвигом в битве при Уие, и Теодорик царствовал на вестготских землях, пока его внук Амаларик не достиг совершеннолетия.

Но странную реликвию он оставил себе, поскольку Амаларик был еще хуже, чем его отец: дикое животное, погубившее свою супругу Клотильду. И легендарное сокровище исчезло вместе с Теодориком, приказавшим поместить его в монументальной гробнице, которую он, как какой — нибудь фараон, приготовил себе в Равенне… в Равенне, где спустя столько времени Герберт, ставший архиепископом города, должен был его отыскать…

Долго и терпеливо наш монах занимался одновременно учением, поисками и карьерой. В Реймсе он воспитал короля а затем стал архиепископом этого города. Но его неотступно преследовала мысль о сокровище Эрика, которое он надеялся когда-нибудь отыскать. Так оно и случилось. Его назначили в Равенну, но там он оставался очень недолго и вскоре был избран папой. В Равенне он нашел то, что искал. Но не хотел в Риме хранить реликвию, которую искал всю свою жизнь. Он боялся, что после его смерти сокровищу угрожает опасность, поскольку именно в Риме им завладели варвары Аларика[104]. Храня нерушимую преданность своей Оверни, он решил принести свое сокровище в дар родной земле, которую никогда больше не увидит. И вот он поручил его надежному человеку, тому самому Мандюльфу, который родился на земле вулканов и был давним другом Герберта.

Мандюльф прибыл сюда. Он хорошо знал страну, где появился на свет, и, вместо того чтобы по совету Герберта поместить реликвию в монастырь Сен-Жеро, решил предоставить ей более надежное убежище.

Итак, он выбрал старое древнее поселение, которое возвышалось раньше на Пюи-де — л'Арбр и от которого остались одни руины. Земля эта, правда, входила в собственность Сен-Жеро. Он построил крепость, прорубил подземный ход, секретную часовню. Оставалось только построить монастырь, чтобы сокровищу была дана священная защита. Его дело продолжил Гобер, и наша святая обитель выросла над часовней…

Аббат Бернар остановился на секунду, чтобы перевести дух и унять волнение.

Катрин слушала его затаив дыхание. Воспользовавшись передышкой, она спросила:

— Но все-таки, преподобный отец, это сокровище, этот предмет, эта реликвия… что это было? Ведь она должна была быть невероятно ценной.

— Более, чем вы можете вообразить. Правда, это была весьма скромная чаша, небольшой сосуд, потускневший от времени… но это был тот самый сосуд, который во время тайной Вечери Господь…

Катрин затрепетала.

— Вы хотите сказать, что то, что было в часовне, был…Грааль?

Аббат грустно улыбнулся, как бы смирясь, и пожал плечами.

— Его так называют. Да, это был Грааль, который не из был ни высечен из огромного изумруда, ни сделан какого-либо сверхъестественного материала. До появления Христа этот обычный сосуд, как и многие другие, находился в одном доме в Иерусалиме. Только божественное соприкосновение, чудо первого причастия сделало его исключительным сокровищем, единственным в мире. После Голгофы Иосиф Аримафейский доверил его Петру, который отправился проповедовать Евангелие по миру, и под бедной одеждой Великого Грешника начал свои скитания по нашей бедной стране. Другие утверждали, что Иосиф Аримафейский собрал в этот сосуд у подножия креста кровь Распятого. Это не правда. Божественная кровь была в нем раньше, когда Иисус вручил кубок своим собравшимся ученикам… Да, госпожа Катрин, мы были хранителями Грааля, потому что именно его привез Мандюльф однажды зимним вечером в наши горы. А наш Монсальви не что иное, как Монсальва[105] из легенды. Увы!… У нас его больше нет.

— Что с ним случилось? Он так хорошо был спрятан… Как мог он покинуть часовню?

— У нас его похитили. О! Это был не вор… или, по крайней мере, вор необычный! Видите ли, на протяжении веков по всей Франции расселились люди, которые умели проникать в тайны, как бы хорошо их ни охраняли: это были рыцари Храма. В Карлате пустила корни могущественная Командорская община. Эти люди услышали местные легенды. Таким образом тамплиеры пришли к разгадке Монсальви с помощью какого колдовства… или пособничества? Того я не знаю, только однажды в 1274 году Гийом де Пет-Роль, бывший тогда здесь аббатом, увидел подъезжающего командора Карлата во главе внушительной процессии, которую эскортировал Гийом де Боже, новый Великий Магистр Храма, возвращавшийся с Лионского собора и наполнявшийся в Англию, чтобы взыскать огромные суммы обязательствам короля Эдуарда.

Гийом де Боже уединился в церкви с аббатом Монсальви весьма смущенным и встревоженным перед лицом такой важной особы. Разговор длился долго, очень долго, и можно себе вообразить, как трудно пришлось бедному аббату Фактически никому не известны аргументы Великого Магистра. Призвал ли он себе на помощь мистические силы — ведь Орден стал богатым, могущественным, или же речь шла о страшной нищете, невзгодах, постигших Святую Землю которая снова почти полностью попала под власть неверных? Как бы там ни было, но когда Великий Магистр возобновил свой путь на север, подземная часовня оказалась пустой…Сосуд исчез, и нам нужен был бы новый Герберт…

Вздох сожаления сопровождал его последние слова, за которыми последовало молчание. Катрин, затаив дыхание, слушала его со страстью, которая удивляла ее саму. Эти странные вещи находили в ее душе глубокий отклик. Уже во второй раз в своей жизни она слышала о рыцарях Храма.

Однажды ей пришлось прибегнуть к легендам о сокровищах, чтобы заманить в ловушку в Шиноне своего врага Жоржа де ла Тремуйля. Она снова видела себя переодетой в лохмотья цыганки Чалан, прикованной в подземной тюрьме Амбуаза, приговоренной к смерти. Вспомнила, как рассказывал толстому жадному человеку чудесную выдумку, похожую на золотой мираж, который привел его к погибели. То, что она рассказывала тогда, было древней тайной семьи Монсальви, так как один из Монсальви во время падения Ордена был его самым почитаемым членом и именно он укрыл все несметное богатство.

— Это странно, — пробормотала она, — что вы никогда ничего о нем не узнали. Мой муж мне рассказывал, что в те времена, когда король Филипп разрушил Храм, один из его предков должен был спрятать в надежное место сокровища Ордена. И я уверена, что чаша должна находиться там. Я не верю в сокровища, состоящие исключительно из золота и земных богатств. Там должны были находиться священные предметы, архивы…

— И вы совершенно правы. Это был Гуго де Монсальви, которому вместе с Ришаром де Боже, внучатым племянником Великого Магистра Гийома, была оказана эта иная честь. Он умер при достаточно таинственных обстоятельствах в то время, когда прятался далеко отсюда, пытаясь избежать грозного королевского правосудия. Тайна клада умерла вместе с ним, и мы так и не смогли узнать, находилось ли среди всех сокровищ и наше потерянное состояние. Но кто знает, владел ли Храм еще к тому времени священным кубком? Или же властный жест Великого Магистра, вырвавший кубок из его тайного убежища, чтобы воспользоваться им в своих личных интересах, навлек на Орден проклятие Неба — я не знаю! Известно, что Гийом де Боже был первым из трех последних Великих Магистров, состоявший в родстве с Жаком де Молэ, и что между ночью в Монсальви и ночью ареста в 1307 году прошло только тридцать три года… ровно столько, сколько продолжалась земная жизнь Христа!

Здесь было странное совпадение. Катрин кивнула головой, потом, нагнувшись к камину, взяла с камня одну из лепешек, сохранивших тепло, и принялась ее машинально жевать, в то время как аббат наполнял кубки. Тонкий аромат вина заполнил все пространство у очага. Но Катрин не ощущала ни вкуса лепешки, ни запаха вина. Мысленно она еще путешествовала по волнам миражей прошлого, куда погрузилась вслед за священником. И он услышал, как она тихо шепчет:

— Если бы можно было» его» снова найти… вернуть сюда…

Очень осторожно, чтобы не разрушить грезы, дававшие Катрин последние мгновения покоя перед тяжелой дорогой, он ответил:

— Не было бы человека счастливее меня. Но я давно потерял надежду «его» увидеть! Видите ли, госпожа Катрин, я полагаю, что «он» обитает теперь в тайнике слишком глубоком и слишком чистом, чтобы до «него» могла добраться рука человека… если только не произойдет чудо. — Пусть «он» там и остается, потому что люди «его» искали и будут продолжать искать, по крайней мере, те, кто предпочитает великие мечты земной реальности. По сути своей эти блуждания, облеченные в поэтическую форму, просто поиск самого Бога и…

Он замолчал. Снова появилась Сара на пороге, который на этот раз уже не переступила.

— Пора! — сказала она только. — В аббатстве только что звонили полночь… Вы разве не слышали?

— Нет, — улыбнулась Катрин. — Потому, что, видишь ли, мы были так далеко.

— Возможно, но пришел момент вернуть тебя на землю. Пойдем! Твоя одежда готова… Аббат Бернар поднялся:

— Я вас оставляю. Вы меня еще увидите у маленькой двери в аббатство, которую я оставлю приоткрытой. Я тоже со своей стороны, хочу посмотреть, все ли готово.

Он исчез как тень в густых сумерках огромного пустого залива. Через полчаса маленькая процессия покидала замок Катрин в черном костюме шла впереди в сопровождении Мари. С ее пояса свешивался довольно туго набитый кошелек и кинжал. Но это был не тот кинжал, с которым она никогда не расставалась. Тот, с серебряной насечкой, исчез во время гранадской драмы, когда Арно поволокли в тюрьму за убийство Зобейды, сестры калифа, пытавшейся казнить Катрин.

Далее шла Сара с маленькой Изабеллой в большой корзине, ставшей на время колыбелью. Малышка спала в ней так же сладко, как и в маленькой кроватке, которую только что покинула.

Следующим шел Беранже, он нес на спине в большом мешке из-под зерна маленького Мишеля. Катрин и Мари тоже несли по мешку, в которые были положены вещи первой необходимости.

Замыкал шествие Жосс. Он должен был проводить их до аббатства, чтобы убедиться в том, что они пройдут незамеченными. К счастью, расстояние было коротким, но, тем не менее, они предпочитали жаться к стенам.

Ночь была темной и относительно теплой. С плоскогорья дул легкий ветер, донося запахи весны, которые при других обстоятельствах каждый бы встретил с радостью. Но у всех на сердце было слишком тревожно, чтобы оставалось место малейшему радостному чувству. Катрин, укутанная до носа в плащ, шла прямо, не глядя по сторонам, снова и снова переживая мучительное ощущение того, что покидает город тайно, почти как преступница.

Когда они были уже в аббатстве, Жосс, не произнеся ни единого слова, крепко сжал в объятиях жену, пожал руки другим и, круто развернувшись, пошел обратно в замок, не бросив назад ни единого взгляда. У своего плеча Катри почувствовала, как жмется и сопит Мари. Она поняла, что та плачет.

— Мы скоро вернемся, — прошептала она, чтобы ее утешить.

— Я знаю… но боюсь! Мне бы так хотелось остаться с ним…

— Он противится этому. Ты бы его стеснила, Мари. Ему необходимо чувствовать себя холостым. И клянусь что я за него совершенно спокойна. Этот человек умеет защищаться. Давай пойдем! Карлат не так далеко, и ты, может быть даже сможешь вернуться со мной.

Обвив рукой ее плечи, она толкнула ногой дверь, которая без шума открылась. Их встретили только что подошедшие аббат и брат Анфим.

Все углубились во двор и проникли в монастырь, где их уже ждала приоткрытая над лестницей плита. В монастыре было тихо. Нигде не было ни малейшего света, и церковная колокольня почти не выделялась на фоне темного непроницаемого неба.

Аббат поднял фонарь и поочередно осветил лица всех присутствующих.

— Спускайтесь, — прошептал он. — Брат Анфим пойдет впереди. Да хранит вас Бог во все время этого пути! Чтобы добраться до Карлата, вам надо проделать восемь лье, а вам, госпожа Катрин, гораздо больше. Не будем долго прощаться, это ослабит ваше мужество. Я буду молить Господа, чтобы нам поскорее вновь увидеться…

Он поднял два пальца в благословляющем жесте, длившемся до тех пор, пока последний из беглецов не скрылся в подземной лестнице. Удостоверившись, что все достигли первой площадки, он закрыл плиту и вернулся в часовню, где провел всю ночь с молитвой о тех, кто ушел, за тех, кого предали земле этим вечером… а также и о Жерве Мальфра, которого повесили перед похоронами и чье тело тихо раскачивал ветер на виселице, сооруженной на графской башне, чтобы враг не оставался в неведении.

Этот последний особенно нуждался в молитвах. Он умер так же, как жил: как трус, плача, умоляя, чтобы ему сохранили жизнь, и вырываясь так сильно, что Николя Баралю пришлось его оглушить, чтобы продеть голову в петлю.

Наконец, Бернар молился еще за одного человека, за Ратапеннаду, старую колдунью — злодейку, укрывшуюся в своем лесном убежище и продолжавшую строить козни против жителей города. Не для того, чтобы на нее снизошла благодать, — это было почти невозможно, так как Дьявол не так просто отпускает своих слуг, но чтобы смерть наконец вспомнила о ней и взяла бы ее в свою дыру до того, как Арно де Монсальви вернется домой. Поскольку тогда, аббат Бернар хорошо это знал, никто и ничто не сможет спасти старуху от костра…

Все это время путники продвигались по подземному пути, откуда они вынырнули через полчаса. Когда они достигли грота, Катрин глубоко вздохнула, наполняя легкие свежим воздухом, а уши — радостным шумом гула, мчавшего свои стремительные воды в расщелине долины Брат Анфим наклонился к ней:

— Вы себя хорошо чувствуете? Отец аббат беспокоился по поводу вашей раны…

— Я давно так хорошо себя не чувствовала, брат мой! Я могу бороться, мне надо только найти моего мужа или хотя бы Гонне д'Апшье, который ему угрожает, и, верьте мне, я это сделаю!

Решительно взяв одну из палок, приготовленных аббатом у выхода из подземного хода, она начала спускаться по тропинке, которая вела к руслу речного потока.

Было бесполезно оборачиваться для последнего прощания: скалистые выступы долины совершенно закрыли от нее уснувший город и лагерь противника.

Глава шестая. ПРИЗРАК ПАРИЖА

Приблизившись к высоким стенам монастыря якобинцев рядом с воротами Сен-Жак, Катрин направила лошадь к небольшому холмику, увенчанному крестом, возвышавшемуся посреди виноградников. Откинув капюшон, который падал ей на глаза, она не замечала, что дождь хлестал ее по лицу. Она смотрела на Париж…

Двадцать три года назад она покинула свой родной город. Двадцать три года и один месяц прошли с тех пор, как после мятежа кабошьенов, унесших жизни ее отца — золотых дел мастера Гоше Легуа, молодого Мишеля де Монсальви и еще многих других людей, рухнул в крови, слезах и страданиях ее скромный мир маленькой беззаботной буржуа, и она бросилась навстречу своей судьбе, странной и страшной.

Катрин уловила дыхание своего юного спутника. Он пробормотал:

— Так вот он — столичный город королевства! Вот он Париж, который столько лет был в руках англичан и который монсеньер коннетабль только что освободил почти без боя.

Эта новость настигла их, когда они подходили к Орлеану. Всадник с большой королевской конюшни, выскочивший как пушечное ядро по направлению к Иссудену, где находил тогда король Карл VII, громко прокричал им:

— Ноэль! Ноэль! Коннетабль Ришмон вошел в Париж! Город наш!..

Была ненастная погода, сырая и пасмурная, шел мелкий и упрямый дождь, проникавший во все щели, но крик гонца достиг ушей двух усталых путешественников, как порыв весеннего ветра, как живительная роса, подаренная умирающему растению.

Ведь дорога была трудной и долгой… Прошло пятнадцать дней, как Катрин и ее паж покинули Карлат после их прибытия в замок. Они выехали назавтра на лошадях, которые им дал мессир Эмон дю Пуже, управляющий, кому госпожа де Монсальви доверила детей, Сару и Мари.

Несмотря на усталость от ночного марш-броска, Катрин не захотела оставаться дольше и немедленно бросилась в погоню за Гонне д'Апшье. Ее плечо, умело обработанное Сарой, болело гораздо меньше, а природная энергия, удвоенная радостью действия и маячившей перед ней опасностью, вернули ей прежнюю бодрость.

Во дворе Карлата она вскочила на лошадь, которую конюх держал за повод, с чувством свободы, пьянящим ощущением вернувшихся сил. Она больше не была владелицей замка, погруженной в тоску и несущей на плечах тяжелый груз ответственности. Она снова стала Катрин больших дорог, женщиной, привыкшей хватать быка за рога, и, на манер овернских погонщиков, ставить на колени. Теперь ей нужен был Гонне д'Апшье. Либо она, либо он. Кто победит? Катрин твердо для себя решила, что это будет она.

Тем не менее, несмотря на подстегивающее нетерпение, она нашла время для остановки в Орильяке, чтобы попытаться заполучить у магистров помощь для своего города. Но быстро поняла, что надежды нет. Весь город, епископ и члены городского совета стучали зубами от страха и лихорадочно готовились к визиту испанского капитана Родриго де Вилла-Андрадо, старого знакомого Катрин.

После того как он разорил зимой Лимузен, Родриго намеревался приступить к осаде укрепленных замков Перигора, Домма и Марейля, за которые еще крепко цеплялись англичане и давно сопротивлялись войску графа д'Арманьяка.

«Мы не можем выделить ни одного лучника, ни единого мешка зерна, — ответили магистраты в один голос, — может случиться, что с минуты на минуту мы сами в них будем нуждаться. Хорошо, если нам еще удастся удовлетворить кастильца золотом, которое мы приготовили».

Катрин поняла, что если бы Вилла-Андрадо и не поднимался к стенам Орильяка, жители города не пошевелили бы пальцем, чтобы оказать помощь Монсальви. Она знала, как знал каждый в Оверни и Лангедоке, что прошлой осенью Вилла-Андрадо собрал на горе Лозер всех главарей банд Юга Франции и заключил с ними договор о взаимной помощи и поддержке. На этом совете присутствовали четверо Апшье, и люди Орильяка прекрасно знали, что кастилец не простит им нападения на одного из его союзников. Жители Орильяка молились, чтобы враг добрался до Дордони, не заходя в Орильяк для проверки финансового состояния епископа и магистрата. Они выбрали осторожный нейтралитет.

Пожав плечами, госпожа де Монсальви не стала убеждать этих чересчур осторожных людей и снова отправилась в путь. Она направлялась в Мюра в надежде встретить там Жана де Рока, сеньора де Сенезерга и бальи Монтани. Ей сказали, что Жан де Рок сопровождает в Пюи-ан — Вельей на пасхальные праздники свою супругу Маргариту д'Экар, которая хотела дать священный обет в Нотр-Дам. Он появится через несколько недель, так как решил воспользоваться этим благочестивым путешествием, чтобы навестить свою родню.

— Нам нечего ждать помощи отсюда, — вздохнула Катрин, обращаясь к Беранже. — Уж лучше прямо обратиться к королю, чем гоняться по этим ужасным горным дорогам за мессиром де Роком.

— И вы еще думаете, госпожа Катрин? Я полагал, что вы кинетесь вслед за этим подлым псом бастардом. Кажется, мы просто теряем время!

— Я должна была это сделать, Беранже, так как нельзя пренебрегать даже небольшой возможностью послать помощь аббату Бернару и нашим славным людям. Что же карается времени, то мы его не потеряли, поскольку следуем по той же дороге, что и Гонне д'Апшье.

Действительно, след бастарда трудно было потерять, этот след был кровавым. Сожженные деревни, убитый скот, туши, оставленные разлагаться на обочине дороги, полуобгоревшие трупы, висевшие над пепелищем, — всем этим был отмечен путь двадцатилетнего юнца.

Добрые люди, которых расспрашивала Катрин, подтверждали, что это был Гонне собственной персоной. Пастухи в горах и крестьяне в долинах, казалось, сохранили в глубине своих расширенных от ужаса зрачков устрашающий образ бастарда, этого убийцы со светлыми волосат и прозрачным взглядом, у которого на ленчике седла вис топор лесоруба и отрезанная голова, обновляемая им врем от времени. Его сопровождали шесть головорезов.

Горе одинокой ферме, путнику, девушкам, возвращающимся из близлежащего монастыря или от колодца: Гонне и его люди были безжалостны.

Когда из вечернего тумана на широком позолоченном небе Лиманя внезапно показались стены Клермона, Катрин узнала, что ее разделяют с врагом всего два дня пути. Она бросилась по его следу с удвоенным пылом. К несчастью удача, которая до сих пор ей неустанно сопутствовала, казалось, отвернулась от нее. Они уже видели вдали колокольню Сен — Пурсена, как вдруг наткнулись на военный лагерь, где на ветру развевались эмблемы, самые неожиданные и самые нежелательные: красное знамя с поперечными перекладинами и полумесяцами, знаками того самого Вилла-Андра до, который, по мнению глав Орильяка, вот-вот должен был обрушиться на их город.

На самом же деле после достаточно тяжелой и довольно неудачной кампании в Лимузине главарь воров предпочел спуститься в широкую долину в Аллье, где расположился для стоянки со своим штабом в древнем полуразрушенном аббатстве. Несчастный настоятель Жак де Лу его едва выдерживал. Но выхода у него не было.

Катрин пришлось пробираться кружным путем, чтобы избежать хищных когтей Родриго.

С мрачными мыслями она удалялась в сторону Монлюсона, когда одно замечание Беранже вернуло ей бодрость духа. Со времени их отъезда молодой Рокморель в основном молчал. С лютней за спиной он следовал за хозяйкой, стараясь скрыть мучительную боль от бесконечной скачки. Тем не менее он пытался иногда скрасить путь песенкой.

Так они и путешествовали: Катрин, погруженная в собственные мысли, и юноша, перед которым открывался новый мир. Свою коротенькую жизнь он прожил между стенами Орильяка и долиной Ло.

И вот, после того как Катрин со слезами на глазах объяснила ему, почему они должны бежать от раскинувшегося перед ними города на запад, а не продолжать путь прямо север, Беранже спокойно заметил:

— Если я правильно понял, вы сказали, что Апшье в лучших отношениях с этим кастильцем, раз они заключили с ним что-то вроде клятвенного договора на горе Лоз Да, это так.

— Тогда, даже если мы будем вынуждены удлинить путь. Присутствие этого Родриго очень кстати. Он, должно быть, принял своего соратника. Он, конечно, позовет на пирушку и даже, может быть, на развлечения вроде одной — двух удачных операций. Это отнимет какое-то время, так как бастард не знает, что мы идем по его следу, он не торопится. Вполне возможно, что благодаря этому мы прибудем в Париж одновременно с ним…

Еще бы немного, и Катрин обняла бы своего пажа. Скорее всего так и будет! Они устремились по дороге, которая через Бурж и Орлеан вела к осажденной столице. Действительно, лучше не следовать за Гонне, а постараться выиграть время.

Встреча с королевским гонцом окрылила их. Они проехали через Орлеан, где у Катрин было много друзей. Там они остановились на несколько часов, дав отдых себе и лошадям.

Новость об освобождении. Парижа наполняла сердце молодой женщины радостью и новыми надеждами. Город снова оказался в руках законного правителя, сеньор Монсальви, возможно, в самом скором времени отправится домой и прогонит врага!

Конечно, еще многие земли оставались в руках англичан, но чтобы вымести их, коннетабль мог обойтись и без Арно.

В Корбейе они встретили аванпосты королевской армии. Войска Ришмона совсем недавно овладели городом, взяв его в кольцо. И теперь Париж расстилался перед глазами Катрин и ее спутника. Париж, спускающийся волнами крыш с холмов предместья Сен-Жак, с силуэтами церковных шпилей и башен дворцов, колеблющимися во влажном тумане, покрывающем густой пеленой Сену и ее острова.

Из глубин памяти поднялся уже давно умолкший голос, голос Барнабе-Ракушечника, старого бродяги со Двора Чудес, который любил ее как отец и в конце концов умер за нее. Это было так давно… Но иногда она так ясно видела тот июльский день, когда в шаланде, груженной глиняной посудой, они вместе поднимались вверх по Сене по направлению Монтеро, чтобы добраться до Дижона, до дома дяди Матье, где вдова и дочери Гоше Легуа должны были найти пристанище.

Это могло показаться смешным, но, когда она снова увидела Париж, она вспомнила стихи Эсташа Дешана, которые Ракушечник так весело и так гордо бросил освещенной солнцем и колеблемой легким бризом реке:

Сей град всех превзошел красой своею,

На многоводной Сене заложен,

В нем вольно мудрецу и грамотею,

Лесов, лугов, садов исполнен он.

Нет града, чтоб, как он, вас брал в полон

Изяществом угара —

Всех чужестранцев опьяняет чара,

Красой и живостью пленяют лица.

Как отказаться от такого дара?

Ничто, ничто с Парижем не сравнится.

Вздох Беранже вернул Катрин к действительности, и она заметила, что размышляет вслух. Юноша шептал:

— Эти поэты всегда видят жизнь в ярких красках, и им совершенно нельзя доверять! Этот город такой грустный…

Это было действительно так, и Катрин призналась себе что не узнает своего родного города. Но она была во власти светлого воспоминания, ведь в глазах ребенка света и нежности еще больше, чем в глазах поэтов.

Увы! Город, увиденный ею, совсем не был похож на тот, который она сохранила в памяти, не соответствовал поэтическому описанию.

Конечно, туманная и серая погода во многом способствовала этому удручающему впечатлению. Туман смягчал резкие контуры и затушевывал действительность. А действительность была не очень приглядной: высокие стены эпохи Капетингов то здесь, то там зияли опасными трещинами, виднелись завалы, которые никто, по-видимому, не собирался чинить и расчищать.

На левом берегу Сены ворота Сен-Мишель были в таком плачевном состоянии, что их просто заткнули плитами, загородили брусьями и забили большими досками. Что же касается башни, на которой впервые за последние тринадцать лет развевалось королевское знамя с лилиями, то у нее не хватало нескольких зубцов. За крепостной стеной со многих крыш был сорван шифер, и они сиротливо демонстрировали только остов внутренних перекрытий.

Со вздохом сожаления Катрин покинула свой наблюдательный пост и направила лошадь к воротам Сен-Жак, к счастью, открытым в этот час и охраняемым лучниками.

В этот момент в город входила процессия оборванных нищих, направляясь к большому монастырю, у ворот которого показался монах с корзиной, полной круглых бухан хлеба. Подойдя

к нищим, Катрин увидела, что эти люди имели ничего общего с теми нищими, которых она знала при дворе короля Тюна. Это были в большинстве своем женщины, дети, а также старые семейные пары, которые шли, поддерживая друг друга, и на чьих лицах, почти не имевших возраста, отпечаталась глубокая нищета.

— Колокол начал звонить. Звон его послужил сигналом для других колоколов Парижа, с

которых полетел такой же призыв. Тогда Катрин вспомнила, что было первое мая и час Большой мессы. Она сомневалась, стоит ли входить в часовню якобинцев, но желание поскорее найти мужа и покончить угрозой страшного несчастья, висевшего над ними, сыграло решающую роль.

Катрин тронула лошадь и въехала под черный свод ворот. В нос ударил едкий запах мочи и прогорклого масла, заставивший ее сморщиться. Не замедляя шага, она направила лошадь к сторожевому посту. Двое солдат с явной небрежностью несли службу: один сидел на табурете, ковыряя в зубах и мечтательно рассматривая черные балки на потолке, другой стоял, прислонившись к воротам, и плевал, целясь в большой камень.

К нему Катрин и обратилась.

— Я хочу видеть монсеньера коннетабля. Где его можно найти? — спросила она.

Часовой прекратил свои упражнения, сдвинул на затылок железную каску и уставился на двух всадников с нескрываемым удивлением. Результаты этого осмотра были, без сомнения, не слишком благоприятными, так как он принялся хохотать, показывая зубы, которые, впрочем, в его интересах было прятать.

— Нет, вы послушайте, куда вас занесло, мой маленький приятель! Видеть коннетабля! Только и всего? Но вы же знаете, что его всем желающим не показывают, нашего главного командира, надо еще проверить…

— Я не спрашивал вас, примет ли он меня, а спросил, где я могу его видеть. Отвечайте прямо и не пытайтесь учить меня тому, что я и так давно знаю.

Повелительный тон заставил лучника пересмотреть свое мнение о спутниках. Под дорожной пылью он рассмотрел элегантную одежду, а лицо молодого дворянина и его мягкий, но властный голос выдавали человека, привыкшего, чтобы ему подчинялись.

— Монсеньер остановился в отеле Дикобраза, на улице Персе, около церкви Сен-Поль…

— Я знаю, где это находится, — сказала Катрин, кладя руку на лошадь. — Спасибо, мой друг…

— Эй! Подождите! Проклятие! Как вы торопитесь, мой молодой господин! Если вы отправитесь в отель коннетабля, то рискуете его там не найти…

— И почему же это?

— Дьявольщина! Да потому что его там нет!

— И где же он, позвольте узнать?

— В монастыре Сен-Мартен-де-Шан со всеми своими капитанами, частью своей армии. Там проходит церемония…

Молодая женщина даже не поинтересовалась, о какой церемонии могла идти речь. Солдат произнес магическое слово «капитаны»… Это должно было означать, что и Арно находился там.

Весело бросив монету солдату, который поймал ее с ловкостью кошки, она покинула укрытие под укрепленными воротами и стала спускаться по улице Сен-Жак, сразу оказавшись под не прекращавшимся все это время дождем.

— Далеко до этого монастыря? — спросил Беранже, надеявшийся побыстрее найти какое — нибудь убежище.

— На другом конце города, но по прямой дороге. Нужно только ехать по этой улице, переехать Сену и еще немного проехать до крепостной стены…

— Да, понимаю, — проговорил, юноша со смирением в голосе, — примерно лье…

Но он тут же перестал вздыхать, заинтересовавшись открывшимся видом. Катрин выступила в роли гида:

— Эта улица должна вам понравиться, Беранже. Мы находимся на знаменитой горе Святой Женевьевы, квартал школяров; это коллеж Шоле, а вон там, по правую руку, коллеж Мане, а здесь, прямо перед вами, знаменитый коллеж Плесси, о котором столько говорят.

Беранже смотрел во все глаза на эти старые и потрепанные временем строения, которые по внешнему виду больше напоминали нечто среднее между монастырем и тюрьмой. Но он не замечал ни позеленевших стен, ни выбитых местами стекол, ни ручья, пробивавшегося под самыми стенами.

Для него это было средоточие духовной жизни и знании. И молодой овернец был уже недалек от мысли, что находится у самых врат Рая. Рая, который, тем не менее, был странно оживлен, так как в двух шагах от коллежа Плесси студент, легко узнаваемый по черной короткой блузе, голодному виду и свешивавшейся с пояса чернильнице рядом с явно тонким кошельком, собрал вокруг себя толпу своих собратьев и нескольких праздных буржуа. Взобравшись на подставку для наездив ков около таверны Барилье, юноша лет двадцати, рыжий как морковь, и длинный, как голодный день, в чем-то оживленно убеждал своих слушателей, уцепившись рукой за стол в трактире, чтобы не свалиться с узкого возвышения.

Он, должно быть, ел далеко не каждый день, так как у него была осиная талия и лицо с втянутыми, но приятными чертами, обнаруживавшее красивый костяк, обтянутый одной кожей. Примечательным на этом лице был выступающий нос и пара темно-серых, удивительно живых глаз, спрятанных в тени густых бровей, из которых левая была чуть приподнята, что иронии.

Но тот факт, что у студента был пустой желудок, ничуть не снижал силы его голоса. У него была глотка герольда на турнирах, и его мощный раскатистый голос, как бой большого церковного колокола, величественно резонировал в узком пространстве улицы. Совершенно естественно, как всякий уважающий себя университетский питомец, оратор выражал недовольство, и Катрин, успев присоединиться к толпе, поняла, что он подстрекал свою аудиторию к мятежу.

— Что, думаете вы, друзья мои, собираются делать сегодня утром коннетабль де Ришмон и его люди? Богоугодное дело? Великий подвиг? Ничуть не бывало! Они отдают почести нашему злейшему врагу! Все эти дни они, как и подобает, благодарили Бога, устраивали процессию за процессией, мессу за мессой, и это самое благое дело, так как положено отдать Богу то, что ему положено. В то же время стали восстанавливать порядок в городе, возводить новые стены с севера, и это также благое дело. Но что плохо, так это почести, которые они хотят воздать гнилым останкам этого Дикого животного, тому, кто прогнал когда-то наших друзей бургундцев и вверг нас, парижан, в пучину непреодолимого Ужаса… Кто допустит, чтобы сегодня возносили хвалу посланнику Дьявола, этому проклятому коннетаблю д'Арманьяку от которого мы столько терпели?..

Один из слушавших его буржуа, подняв голову и заложив руки за спину, принялся хохотать и оборвал его на полуслове:

— Мы? Ты преувеличиваешь, приятель! Ты говоришь нам о вещах по меньшей мере двадцатилетней давности! Не похоже, чтобы ты сам успел от них потерпеть:..

— Еще во чреве моей матери я знал, что такое несправедливость! — величественно заявил юноша. — И как бы я ни был молод, я чувствовал, что день, когда мы воздали по справедливости этой собаке Арманьяку, — был великий д'О — Но во всяком случае, мы, школяры, намерены сохранять верность нашему другу, нашему отцу, монсеньеру Филиппу герцогу Бургундскому, да хранит его Бог, и мы должны. Но буржуа хотел еще что-то сказать:

— Эй! А кто говорит о том, чтобы быть неверным? Ты что-то отстал, Готье де Шазей, или ослеп? Ты что же не видел, как все эти дни рядом с монсеньером де Ришмопом маячит знамя мессира Жана де Вилье де л'Иль Адана и сам его владелец, который командует здесь бургундскими отрядами, прибывшими оказать поддержку, чтобы вымести англичан? Если коннетабль оказывает сегодня все почести своему предшественнику, то делает это по правилам вежливости и в согласии с Бургундией…

— Принципиальное согласие, вынужденное согласие! Сеньор де л'Иль Адан не хочет брать на себя ответственность и ломать первым совсем новый пергамент, на котором еще не высохли чернила договора в Аррасе. Я уверен, что он принял это соглашение вынужденно и что ему будет приятно услышать голоса здравомыслящих людей. Сейчас мы отправимся в Сен-Мартен-де — Шан, чтобы они знали, что мы думаем о подобном кощунстве…

Катрин, слушавшая до этого речь юноши с некоторым презрением, почувствовала, как в ней что-то шевельнулось, когда буржуа произнес имя студента.

Его звали Готье. А это имя, имя лучшего друга, которого она когда-либо имела, оставалось всегда дорого ее сердцу. И было еще что-то, что смутно напоминало… высокий рост или что-то в фигуре, особенно если бы он был мощнее и шире… цвет волос, таких же рыжих и прямых, как у Готье Нормандца. У того тоже были серые глаза, только более светлого оттенка…

И потом… то же неистовство, та же ярость молодости, та же готовность к борьбе, драке — то, что всегда било ключом в сильном лесничем с Лувье.

Это тоже было похоже. И наконец, имя Шазей кое о чем говорило. Катрин вспомнила, как через несколько дней после сожжения Жанны д'Арк, она оказалась в разгаре жаркого лета с Сарой и Готье в осажденном чумой Шартре. Им помог выбраться один человек, указав на перегородившую реку решетку. Это был худой мальчик с лукавым видом, одетый в красное, которого звали Ансельм л'Арготье. Он им сказал:

— Я из Шазея, близ Сент-Обен-де-Буа, деревни в окрестностях…Возможно, это то самое место, чье имя носил вспыльчивый школяр?

Конечно, этот немой вопрос остался без ответа. Катрин казалось, что юноша собирается совершить величайшую глупость и что никто и ничто не может помешать ему пойти до конца.

Когда он спрыгнул со своего столба, рыча, как филистимлянин на приступе Газы и увлекая за собой горстку таких же изголодавшихся, как и он, студентов, Катрин решила последовать за ним. Тем более, что шли они в то же самое место.

Что касается буржуа, то они чинно разошлись по домам, устало и раздраженно пожимая плечами, недовольные тем, что им пришлось слушать столь бессмысленные слова…

Дождь постепенно перестал. Только с листьев деревьев и с крыш продолжало капать.

Молодой Готье вел свое войско быстрым военным шагом, и лошади путешественников могли спокойно следовать за ними. Обогнать идущих было невозможно, так как, взявшись за руки, они развернулись во всю ширину улицы. Дорогой они выкрикивали воинственные кличи, правда, утратившие некоторую актуальность:

«Да здравствует Бургундия! Смерть Арманьяку!»

Это не производило большого эффекта на мирных жителей, отправлявшихся в Сен-Бенуа — ле — Бетурне на Большую мессу. Они смотрели на эту оборванную и неотесанную компанию с презрительным недоверием и легким беспокойством, с каким смотрят на сумасшедших, не будучи уверены в том, что они не станут с минуты на минуту опасными. На всякий случай прохожие крестились и спешили поскорее добраться до спасительного входа в церковь.

Школяры взошли на Малый Мост и перешли на Сите. На подступах к Дворцу возмутители спокойствия неожиданно столкнулись нос к носу с подразделением дозорных ручников, которые возвращались в Малый Шатле (Пти-Шатле) с восхитительной брюнеткой.

Она гордо шла, подняв голову, со связанными за спиной руками, с рассыпавшимися по плечам волосами, не делая ни малейшего движения, чтобы прикрыть свою вызывающе обнаженную грудь, видневшуюся из широкого декольте легкого разорванного ярко-красного платья. Напротив, улыбаясь всем встречным мужчинам, она отпускала шутки, способные заставить покраснеть последнего бродягу, и бросила на них бесстыдный и кокетливый взгляд. Ее вид довел неистовство студентов до высшего предела.

— Марион! — взревел Готье де Шазей. — Кумир Марион! Что ты такое сделала?

— Ничего, мой птенчик, ничего, кроме того, что облегчила страдание человечества. Толстуха галантерейщица с рынка Невинных застукала меня в кладовой со своим сыном, весьма бойким малым пятнадцати лет, которому очень мешала его девственность и который попросил меня, конечно, очень вежливо, его от нее избавить. Это такие вещи, от которых не отказываются, особенно в такой неурожайный год, но старуха крикнула стражу…

Один из лучников ударил девицу, да так сильно, что у нее перехватило дыхание, и она согнулась от боли.

— Пошла, бесстыдница! Или… Он не успел докончить свою угрозу. Молодой Шазей поднял руку и бросился на солдат с выкриком:

— Вперед, ребята! Покажем этим невежам, что ученики Наваррского коллежа не дают в обиду своих друзей.

В одну секунду завязалась драка. Лучники имели при себе оружие, которым, правда, почти не могли пользоваться в рукопашной драке, и были одеты в кожаные куртки со стальными пластинками; но студентами двигала ярость, и дрались они отчаянно.

Тем не менее бой был слишком неравным. Вскоре земля была усеяна полдюжиной полуживых школяров с окровавленными носами и рассеченными бровями. Другие обратились в бегство, и, когда восстановилось спокойствие, Катрин, следившая за сражением больше с веселым любопытством, нежели с боязнью, заметила, что узница исчезла во время стычки, но зато ее место занял молодой Готье. Сдерживаемый двумя солдатами, он выкрикивал обвинения и ругательства, ссылаясь на университетские вольности, в то время как третий солдат его связывал.

— Я буду жаловаться! — рычал Готье. — Наш ректор будет протестовать, и монсеньор епископ встанет на мою защиту. Вы не имеете права…

— Известно, что школяры на все имеют право, — парировал сержант, командовавший отрядом. — Но только не нападать на стражу с целью освобождения пленницы. И я бы посоветовал твоему ректору держаться смирно, если он не хочет неприятностей. У мессира Филиппа де Тернана, нашего нового прево, тяжелая рука.

Имя поразило Катрин, так как это было бургундское имя. Раньше в Дижоне или Бурже она часто встречала сира де Тернана, который был одним из близких друзей герцога Филиппа. Он действительно был беспощаден. Но это был человек незаурядной доблести и честности. И вот теперь прево Парижа? Парижа, освобожденного людьми короля Карла! Решительно все встало с ног на голову. Безжалостная гражданская война, в течение стольких лет сталкивавшая арманьяков и бургиньонов, наконец закончилась.

Думая, что, может быть, она смогла бы стать чем-нибудь полезной неугомонному школяру, она приблизилась к сержанту, который выстраивал свой отряд.

— Что вы собираетесь делать с пленником, сержант? — спросила она.

Тот обернулся, посмотрел на нее, потом, по-видимому удовлетворенный осмотром, улыбнулся и пожал плечами:

— То, что делают обычно с ему подобными, когда они слишком шумят, мой юный дворянин: посадить прохладиться. Ничто так не остужает горячую голову. Камера, чистая вода и черный хлеб в подобных случаях творят чудеса.

— Вода и черный хлеб? Но он такой худой…

— Как и все мы! Мы несколько недель умирали с голоду, пока монсеньор коннетабль не вошел в Париж, но были еще студенты, которые ели еще меньше, за исключением дней, когда им удавалось украсть что-нибудь. Давай, иди! Черный хлеб все-таки лучше, чем совсем без хлеба! Эй, вы, остальные! Вперед!

Катрин не настаивала. Она смотрела, как нескладная фигура удаляется под сводом Малого Шатле, и пообещала себе помочь этому студенту при первой же возможности, что, поворачивая лошадь, она обнаружила, что Беранже, казалось, превратился в статую. Вытянувшись на своей лошади, он еще рассматривал вход в тюрьму, когда уже не на что было смотреть…

— Ну что, Беранже? Поехали… Он повернул голову, и она увидела его глаза, горящие как свечи.

— Мы не можем ничего для него сделать, — вздохнул он. — Студент в тюрьме! Ум, знание, светоч мира заперты в четырех недостойных стенах! Эта мысль невыносима.

Катрин подавила улыбку. Эти восклицания в соединении южным акцентом пажа звучали комично.

— Я не подозревала, — сказала она, — что вы относись к этим господам из университета с таким благоговейным восхищением. Правда, вы поэт…

— Да, но я почти совершенный невежда. С другой стороны, я бы так хотел учиться. К несчастью, мои родные считают, что книга ведет к погибели и вырождению.

— Странно! Мне казалось, по слухам, что каноники Сен-Проже были людьми очень учеными и что у них можно было кое-чему обучиться. Почему же в этом случае вы их покинули… и в довершение всего устроили поджог?

— Я хотел быть студентом, не монахом. А в Сен-Проже одно не шло без другого.

— Понимаю! Ну что ж, друг мой, мы сделаем все, чтобы дать вам образование, когда вернемся домой. Аббат Бернар мне кажется, просто создан для этого. А пока что, если вы согласитесь сдвинуться с этого места, я обещаю вам вытащить этого «светоча мира», который производит столько шума и так вас интересует!

Воодушевленный Беранже ударил лошадь и двинулся крупной рысью. Сену они переехали по мосту Нотр-Дам. Катрин не смогла решиться проехать по Мосту Менял, где прошло ее счастливое и светлое детство, так трагически кончившееся среди крови и ужаса. К тому же это была самая короткая дорога к цели, где рядом с коннетаблем Катрин надеялась найти Арно.

Когда они прибыли к подступам Сен-Мартен-де-Шан, там было огромное скопление народа. Настоящая человеческая река билась в стены монастыря, сдерживаемая на улице Сен-Мартен кордоном солдат, загородившим улицу и мешавшим подойти к центральному входу.

Люди переминались с ноги на ногу в грязи, даже не пытаясь прорвать заслон, чтобы пройти вдоль стены, увенчанной двумя боковыми башнями, добраться до улицы Вер-Буа, обогнуть монастырь, достигнуть двора Сен-Мартен, также принадлежавшего монастырю, где помещалась тюрьма и виселица, поскольку настоятель Сен-Мартен-де-Шан имел право вершить высокий и низкий суд. Но продвинуться было почти невозможно, так как в обратном направлении из предместий и деревень, располагавшихся за крепостной стеной Карла V и воротами Сен — Мартен, соседних с монастырем, шел мощный встречный поток людей.

Всадники плыли в этом людском море, из которого раздавались недовольные крики тех, кому приходилось подаваться в сторону, чтобы избежать лошадиных копыт.

Катрин и Беранже поехали прямо на солдат. За ними были выставлены в полном порядке шеренги, боевые знамена и целая масса рыцарей в доспехах и священников в парадном облачении. Яркие цвета рыцарских плащей гербами, плюмажи смешивались с черными и фиолетовыми Цветами ряс священников.

Катрин смело обратилась к офицеру, следившему за цепью.

— Мне нужно видеть монсеньера коннетабля, — сказала она высокомерно. — Я графиня де Монсальви, и я бы хотела, чтобы мне дали дорогу, так как я прибыла издалека! Офицер подошел, нахмурю брови и недоверчиво глядя на нее.

— Вы утверждаете, что вы женщина? — бросил он с презрением, рассматривая стройную фигуру, покрытую пылью и укутанную в плащ, сильно пострадавший от непогоды.

— Утверждаю, что я та, кем являюсь: графиня Катрин де Монсальви, знатная дама, приближенная королевы Сицилии! Если вы мне не верите…

Быстрым движением он откинула назад свой шелковый капюшон, закрывавший голову и шею и оставлявший только узкий овал лица. Золотые ее косы, обвитые вокруг головы, внезапно загорелись на свету. Потом, сорвав правую перчатку, она сунула под нос офицеру руку, на которой горел изумруд с гербом королевы Иоланды.

Эффект был магическим. Офицер снял каску и поклонился с такой грацией, какую допускал его железный панцирь.

— Соблаговолите извинить меня, мадам, но распоряжения монсеньора весьма определенны, и я должен сохранять бдительность. Тем не менее я прошу вас отныне видеть во мне человека, готового вам служить. Я Жиль де Сен-Симон, лейтенант коннетабля, и готов исполнять ваши приказания…

— Это не приказание, а только просьба, мессир, — сказала она с улыбкой, сразу завоевав расположение своего собеседника. — Дайте мне проехать!

— Конечно. Но вам надо спешиться и доверить ваших лошадей моему человеку. Эй, вы там, дорогу!

Алебарды, которые солдаты держали наперевес, загораживали проход, поднялись, и два человека расступились, Давая пройти вновь прибывшим. Лейтенант галантно преложил путешественнице руку, помогая сойти с лошади.

— Вам придется запастись терпением, мадам. Вы не сможете немедленно подойти к коннетаблю. Процессия собирается в церкви и не замедлит появиться.

— Я подожду, — сказала Катрин. — Но мне сказали, что на церемонии присутствуют все капитаны. Не могли бы вы мне сказать, где находится мой муж?

Устремив глаза на войсковые кордоны и на группы офицеров, она не смотрела на своего собеседника и не видела как он нахмурил брови.

— Капитан де Монсальви? — проговорил он наконец после короткого молчания. — А разве вы не знаете?

Она повернулась к нему, пристально, с внезапной тоской посмотрела в его лицо, и у нее вдруг сразу пересохло горло.

— Знать — что? Разве с ним что-то случилось? Он не Умер? Нет, мадам, избави Бог, даже не ранен, но…

Вздох облегчения вырвался из груди молодой женщины За одну секунду она успела подумать о худшем: о вражеской стреле, о страшном ударе цепи или топора, раздробившем каску, о коварном яде Гонне, прибывшем раньше, чем они ожидали… Она почувствовала, как вся кровь внезапно прилила к сердцу. Но Сен-Симон уже спешил исправить свою оплошность:

— Как вы побледнели! Неужели я вас так напугал? Тогда, ради Бога, мадам, умоляю, простите меня, но я совершенно искренне думал, что вы знаете…

— Но ведь я ничего не знаю, мессир, совсем ничего! Я только что прибыла из Оверни! Так что расскажите мне…

Внезапный гул колоколов монастыря, игравших отходную, оборвал ее на полуслове. Колокола били так близко и производили столько шума, что на минуту все оглохли. В то же мгновение двери со скрежетом открылись, показывая внутренний двор и настоящее море свечей, которые несли монахи со спущенными капюшонами; скорбные, как кающиеся грешники.

Процессия приблизилась, пройдя серый каменный свод, и мощные «De Profundis»[106] взорвался над черными грубыми подпоясанными веревками рясами. За монахами следовало знамя: центурион с поднятыми к небу глазами отрезал половину своего плаща для нищего в лохмотьях, но на редкость цветущим лицом. Картину, вышитую на шелке, сопровождала когорта мальчиков из хора в белых стихарях, чьи голоса сопрано забавно контрастировали с глубокими басами монахов. Далее следовал крест, высокий и тяжелый крест из бронзы, который монах с большим трудом поддерживал обеими руками.

Непосредственно за ними шел епископ Парижа Жан Шателье, почтенный старец с длинными белыми волосами худыми руками, которого недавние лишения ослабили як сильно, что его тяжелая мантия, казалось, давила на, хрупкие плечи. Его незаметно поддерживал приор Сен — Мартена, такой же худой, но более молодой, а далее за ними следовало все духовенство в траурном с серебром облачении.

Все это представляло собой красочную и пышную картину, несмотря на следы страдания, запечатленного на всех лицах. Но Катрин всем этим не интересовалась. Поднявшись на носки, она пыталась отыскать глазами коннетабля и его капитанов в надежде увидеть своего мужа и по его лицу догадаться, что с ним могло произойти.

Но кортеж победителей еще не вышел из старой церкви. Появился прево Парижа, мессир Филипп де Тернан, которого она узнала с первого взгляда. Высокомерный, безразличный, со взглядом, витающим поверх голов презренной толпы и теряющимся на горизонте, интересном ему одному, он нес герб Филиппа Бургундского рядом с гербом столицы.

Медлительность процессии раздражала Катрин, и, поскольку колокола на минуту прекратили свой оглушительный звон, она опять повернулась к своему новому знакомому:

— Скажете вы мне, наконец, что произошло с моим супругом?

— Подождите немного, госпожа, нам здесь не удастся поговорить, и потом, кажется, я уже и так много сказал…

Он явно раскаивался, но молодая женщина больше не могла оставаться в неведении.

— Без сомнения, мессир! — подтвердила она холодно. — Но вы слишком много сказали, чтобы не договорить до конца. И если вы не хотите, чтобы я сейчас бросилась к монсеньору коннетаблю и, пренебрегая процессией, учинила Ужасный скандал…

Сен-Симон изменился в лице.

— Вы этого не сделаете!

— Сразу видно, что вы меня не знаете. Но я сжалюсь над вами: ответьте только на два вопроса. Первый: мой супруг в настоящее время находится в этой церкви вместе с другими капитанами, сопровождающими коннетабля?

— Нет!

— Где он?

Молодой офицер бросил умоляющий взгляд на колокол, словно надеясь, что новая волна звона опять помешает ему говорить. Но ее не последовало, и он решился.

— В Бастилии! Уже две недели. Но не спрашивайте меня почему. Только монсеньер коннетабль имеет право вам ответить, — поспешил он добавить. — И, ради Бога, помолчим! Там монахи, они на нас косо смотрят.

Но ему и не требовалось призывать Катрин к молчанию. Эта новость лишила ее дара речи. Арно в Бастилии? Арно арестован? И, видимо, по приказу коннетабля? Это было немыслимо, невообразимо! Это было чистым безумием! Какое он мог совершить преступление, чтобы заслужить это?

Она чувствовала себя потерянной, утонувшей в толпе пленницей этих солдат, этих нотаблей, которые величественно проходили перед ней в своих длинных красных платьях с вышитым на плече кораблем, гербом города. Она повернула голову, робко ища какой-нибудь выход, дыру, в которую можно было бы броситься, чтобы бежать к Бастилии, где она могла хоть что-нибудь узнать. Ведь конца этой церемонии не видно!

Повернув голову, она встретилась с растерянным, но почти улыбающимся взглядом Беранже.

— Что вы находите во всем этом смешного? — буркнула она сквозь зубы. — Вы знаете, что такое Бастилия?

— Очень прочная тюрьма, могу себе представить, — ответил паж. — В высшей степени плачевно, что в ней находится мессир Арно, но в меньшей все-таки степени, чем вы о том думаете, госпожа Катрин.

— И почему же? Будьте добры…

— Потому что ему нечего особенно опасаться Гонне д'Апшье. Ведь даже если бастард прибыл раньше нас, он не мог добраться до нашего сеньора, до этой Бастилии, где он находится уже две недели… И на том спасибо!

Логика пажа немного успокоила Катрин. В замечании было много справедливого, если, конечно, гнев коннетабля, который у него вызвал Арно, чей характер не был для него секретом, не должен стоить ему головы.

— Я полагаю, — добавил паж, — что вам легко можно получить объяснения. Каждый знает, как к вам относятся при дворе. Достаточно только немного терпения… до конца церемонии.

Немного успокоенная, Катрин постаралась сосредоточиться на спектакле, раз уж не было никакого способа его избежать. Она без особого раздражения смотрела на прибывающих членов городского Совета, сопровождаемых прево торговцев Мишелем де Лаллье, этим отчаянным буржуа, который всю жизнь вел глухую борьбу с англичанами, устраивая заговоры и продолжая тайную войну для того чтобы вернуть Париж его законному королю. По тому шепоту, который Катрин уловила за его спиной, именно он утром 13 мая открыл ворота Сен-Жак перед войском коннетабля, в то время как на другом конце города у ворот Сен-Дени его сын Жак проделывал обманный маневр, отвлекая внимание англичан и заставляя их поверить в нападение французов с этой стороны.

Оказавшемуся в городе Ришмону осталось только расчистить перед собой дорогу. Признательный коннетабль, как и все парижане, вспомнившие наконец вкус хлеба, немедленно оказали старому буржуа ту высокую честь, которой он безусловно был достоин. В эту минуту Лаллье был на вершине своей славы, так как при виде его толпа разразилась приветственными криками.

— Смотрите! — шептал Сен-Симон. — Вот коннетабль!

— Он крестный отец моей дочери, — сухо отрезала Катрин. — Я его давно знаю.

Увидев его, она испытала настоящее облегчение. Она с радостью узнала это страшное лицо со шрамом, который, однако, не мог лишить привлекательности его взгляд, чистый и светлый, как у ребенка. Квадратный, почти одинаковый в ширину и высоту, но атлетического сложения и без лишнего жира, бретонский принц нес свои доспехи с такой же легкостью, как пажи шелковые накидки, и радость победы еще освещала его загорелое лицо, несмотря на достаточно мрачный характер церемонии.

Его окружили капитаны, но за исключением орлеанского бастарда, который шел рядом с ним и был его другом, Катрин не узнала никого. Там были бургундцы и бретонцы, но не было ни Ла Гира, ни Ксантрая, верных друзей, ни одного человека из его обычного окружения.

Беспокойство, на мгновение исчезнувшее благодаря Беранже, снова вернулось к ней: Арно в Бастилии. Ла Гир и Ксантрай отсутствуют. Что бы это могло значить?

У нее больше не было времени задаваться вопросами. Молодой лейтенант схватил ее за руку.

— Пойдемте! — сказал он. — Мы можем теперь последовать за процессией.

И они бросились вдогонку, следуя за кортежем до двора Сен-Мартен.

Он представлял собой широкий квадрат, в центре которого возвышался вяз, сияющий новой листвой. Дерево был единственным веселым пятном в этом мрачном месте. Совсем рядом помещалась тюрьма с виселицей, поднимавшейся перед самой дверью. Другие углы были заняты свинарниками, большими кучами навоза, от которых исходил невыносимый запах.

Однако именно этот навоз привлекал внимание благородного собрания, выстроившегося к нему лицом. Перед ним находилось несколько солдат, но вместо копий, алебард и пик они держали вилы и длинные крючья. Казалось, все чего-то ждут.

В одном углу стояло множество гробов, открытых и вышитых шелковыми саванами, тут же расположилась группа из нескольких человек в полном трауре, которым Ришмон вежливо поклонился.

Епископ и настоятель приблизились к горе нечистот, над которой, к ужасу Катрин, старый прелат дрожащей рукой описал в воздухе знак благословения перед тем, как начал молитву за упокой.

— Что все это значит? — прошептала молодая женщина. — Я думала, эта церемония предназначена для того, чтобы отдать должное коннетаблю д'Арманьяку…

— Точно так! — спокойно ответил Сен-Симон. — Он там, внутри.

— Внутри чего?

— Навоза, черт побери! Именно туда его выбросили добрые парижане после того, как убили в 1418 году и отдали себя герцогу Бургундскому. У него из спины вырезали огромный ремень кожи, потом убили и бросили в эту дыру с навозом. Правда, не его одного: с ним вместе должен находиться тогдашний канцлер Франции мессир Анри де Марль с сыном, епископом Кутанса, потом еще два именитых горожанина: мэтр Жак Пари и мэтр Раймон де ля Герр! Монсеньор де Ришмон отдал приказ вытащить его из этой кучи и похоронить как подобает. Само собой разумеется, бургундцы согласны. Вы видите рядом с коннетаблем мессира Жана Виллье де Лилль Адана, который первым водрузил французское знамя на воротах Сен-Жак. Он раскаивается, так как после взятия Парижа именно он довел монсеньера Арманьяка до того плачевного состояния, в котором мы его скоро увидим. Но, — добавил он с внезапным беспокойством, — может быть, этот спектакль не для дамы?

— Я не столь чувствительна, — ответила Катрин, И не покину этого места, не подойдя к коннетаблю. К тому здесь есть и другие дамы, — добавила она упрямо. — Вон та дама в траурной вуали — кто она?

— Это госпожа де Марель, вдова канцлера и мать епископа. Испытание — тяжелое для ее сердца, но она пожелала присутствовать.

Катрин бросила на нее полный сострадания взгляд. Она вспомнила, как еще в Дижоне ей рассказывали о тех ужасах, которые происходили в Париже, когда бургильоны снова отняли город у арманьяков. Она также вспомнила, как видела привязанную на знамени графа Жана IV д'Арманьяка, сына растерзанного коннетабля и брата Бернара Младшего — кожу, содранную со спины его отца, которую доставили ему бургильоны.

Но она быстро забыла эти рассказы и вот теперь оказалась лицом к лицу с жестокостью гражданской войны, омрачившей ее детство, войны, чья разрушительная сила была усугублена войной с иностранным государством, из-за которой королевство находилось на волосок от гибели.

Все было бессмысленно — пролитая кровь, страдания, поскольку после стольких лет таких ужасных потрясений человек, отдавший приказ к бойне, мог в этот час спокойно смотреть, как вытаскивают из кучи навоза трупы людей, которых он приказал туда бросить.

Почти сто лет войны, братоубийственных сражений, убийств, засад, стыда, славы и нищеты, смешавшихся в единое целое, чтобы прийти к такому концу! И для того, чтобы вывести на путь спасения разоренную, голодную и почти умирающую страну, понадобился еще горящий жертвенник Kaнны, ужасающий, но торжествующий огонь руанского костра…

Солдаты ворошили вилами кучу. Несмотря на свежий ветер, который трепал шелк знамен и белые волосы епископа, вонь становилась чудовищной. Она накатывала тошнотворными волнами. Искать останки приходилось на глубине, так как за восемнадцать лет яма для навоза успела превратиться в гору.

Длилось это долго. Когда наконец был освобожден первый скелет, из карманов показалось множество платков и нюхательных мешочков.

Катрин по примеру многих прикрыла нос платком, но маленького батистового квадратика, сохранившего только слабые следы вербены, скоро оказалось недостаточно, и молодая женщина почувствовала, что бледнеет. Сен-Симон был прав: это зрелище не годилось не только для женщин, но само по себе было невыносимым.

Она закрыла глаза, чтобы не видеть страшных человеческих останков, которые два монаха заворачивали в белый шелковый саван, чтобы положить в один из гробов, потом снова их открыла, инстинктивно ища глазами выход.. Он внезапно почувствовала себя слабой и захотела уйти, иначе в скором времени могла стать посмешищем, потеряв сознание посреди всех этих людей и на глазах женщины, прямо стоявшей под своим черным покрывалом и казавшейся бесчувственной.

Чувствуя, что задыхается, Катрин снова откинула капюшон, освободила голову и нетвердой рукой вытерла лоб. Ее взгляд встретил другой, полный радости и удивления взгляд человека в доспехах, который с каской под рукой стоял в нескольких шагах от коннетабля, человека, чье имя она чуть было не выкрикнула.

» Тристан! Тристан л'Эрмит…«

Она не сразу его узнала. Он прибыл не с процессией, а немного позже, и она едва успела заметить высокую фигуру, медленно прогуливающуюся между рядами с видом наблюдателя.

Никогда до этого времени она не видела Тристана в полном вооружении. К тому же его светлые волосы, которые были достаточно длинными во время их последней встречи, теперь были подстрижены очень коротко, в форме небольшого круглого венчика, как того требовал рыцарский шлем.

Он тоже только что понял, кто этот худой, одетый в черное дворянин, стоявший рядом с Сен-Симоном. Врезаясь в толпу, Тристан направился к выходу со двора, делая знак Катрин следовать за ним.

Не без труда и благодаря помощи лейтенанта, которому она быстро все объяснила, Катрин пробилась к выходу, нашла Тристана в уголке, образованном одним из контрфорсов церкви, и не колеблясь бросилась к нему на шею.

— Вы именно тот, кого мне так надо было увидеть! Тристан! Мой дорогой Тристан! Какая радость вас видеть!

Он влепил ей два звучных поцелуя в обе щеки, потом, отодвинув от себя, подержал на расстоянии, чтобы лучше видеть.

— Это мне следовало так сказать! Хотя я и не должен так удивляться. Я слишком давно вас знаю и мог предположить, что вы примчитесь из глубины вашей Оверни, как только узнаете новость. Не понимаю только, как это вам удалось так быстро добраться? Кто, черт возьми, вам сообщить? Ксантрай?

Она посмотрела на него с беспокойством. Улыбка, освещавшая тяжелые черты всегда невозмутимого фламандца, много оживляла его лицо, но не задевала глаз, которые были настолько бледно-голубого цвета, что казались ледяными. Они таили суровость, какой Катрин в них никогда те не видела, по крайней мере, по отношению к себе. К ней тут же вернулась тревога: что мог такого сделать Арно, о чем ее должны были предупредить?

— Я только минуту назад узнала об аресте мужа! И я все еще не знаю за что…

— В таком случае, почему вы здесь?

— Чтобы просить о помощи. Мой город осажден грабителями, Беро д'Апшье и его сыновьями. Они претендуют на наши земли, наших людей, наше имущество и даже на нашу жизнь, так как Апшье послали сюда их бастарда, чтобы он втерся в доверие к Арно и мог его спокойно убить.

Улыбка исчезла с лица Тристана, но в его взгляде горел гнев.

— Апшье! Еще одно племя благородных бандитов! Я уже слышал о них. Я знаю, что они были на горе Лозер с этим кастильцем. Когда мы окончательно сбросим англичанина в море, я займусь ими. А пока что…

— Пока что, — перебила Катрин, которой уже начинало казаться, что ее друг не выражает бурной радости по поводу их встречи, — я хочу знать, что сделал Арно и почему его посадили в Бастилию.

— Он убил человека.

Крайнее удивление, но отнюдь не осуждение округлило рот Катрин. Только и всего?

— Он убил… и что же дальше? Что делает армия, которая атакует город, что делает город, который защищается, что делают солдаты, капитаны, принцы и крестьяне в эти беспощадные времена, если не убивают, убивают и еще раз убивают?

— Я знаю это не хуже вас. Но убить можно по-разному, идемте… — добавил он, — не стоит здесь задерживаться! Что этот мальчик с вами?

— Мой паж: Беранже де Рокморель де Кассаниуз. Он поэт… но, если нужно, умеет хорошо драться.

— В настоящий момент речь не идет о том, чтобы с кем-то драться. Нам надо объясниться в более спокойном месте. Симон, предупредите осторожно монсеньора коннетабля что я отлучусь, и замените меня. Но ни под каким предлогом не говорите ему об этой даме. Я сам ее к нему отведу в подходящее время. Лучники! Расступитесь!

Уже хорошо знакомый Катрин комок тревоги застоя в груди. Что все это может означать? Почему Сен-Симон» ни под каким предлогом» не должен о ней говорить коннетаблю? И с какой целью тогда должен отвести ее к нему Тристан? Арно убил. Но кого? Как? Вот уже действительно, убей он самого короля, из этого бы не делали большей тайны.

Со сжавшимся сердцем она шла за фламандцем. Беранже, немой как рыба, шел за ними по пятам.

Тристан Эрмит стал важной персоной. Катрин наблюдала, как поспешно ему уступают дорогу, подводят лошадей. Не произнося ни слова, Тристан вскочил на высокого руанского жеребца и занял место в голове маленького отряда.

Поскольку он все еще не был расположен к беседе, Катрин предпочла ехать за ним на расстоянии нескольких шагов. Радость встречи с другом исчезла. Теперь ей было не по тебе рядом со старым товарищем. Катрин не видела, чтобы он проявлял заботу, к которой она привыкла. Казалось, что он на нее сердится… Но за что? Человек, которого убил Арно, кто он? Чем вызвал гнев ее супруга? Она была уверена, что Арно не способен нанести удар, потеряв рассудок. Ему часто случалось давать волю гневу, но разум всегда побеждал.

Три всадника молча проехали по улице Сен-Мартен до церкви Сен-Жак де ля Бушери, но беспокойство Катрин возрастало с каждой минутой.

На улицах бродили солдаты — ведь город совсем недавно был освобожден и был еще на военном положении. Солдаты, заметив Тристана, демонстрировали уважение, к которому, казалось, примешивался страх. А ведь ничего в его внешнем облике не указывало на высокое положение или какое-либо звание. Его доспехи из полированной стали не были роскошными, шлем не украшал отличительный знак. Только горностаи и львы Ришмона на накидке указывали на его принадлежность к бретонскому принцу, но во всем этом не было решительно ничего, что бы могло оправдать беспокойство, написанное на всех лицах.

Катрин все ниже склоняла голову. Ее тревога становилась непереносимой, тем более что — она в этом едва решалась признаться — Тристан теперь ее пугал.

Она решила, что друг прежних лет ожесточился и отдалился от нее, что он прятался в свои доспехи, стараясь преградить путь воспоминаниям, стараясь запретить себе любое воскрешение прошлого. Улицы, по которым они проезжали я проплывавшие мимо, — все это кричало о нищете, опустении, страданиях, кричало окнами без рам и с выбитыми стеклами, пробитыми крышами, сорванными, часто открытыми в пустоту дверями. Город почти обезлюдел. Лишь изредка попадались кошки, избежавшие великого голода и пришедшие сюда доживать свой век.

С тех пор как Париж стал английским, город потерял четверть своего населения, то есть примерно сорок пять тысяч жителей.

Конечно же, рядом с развалинами остались какие-то дома, чьи фасады не пострадали, стекла которых блестели, флюгера отливали позолотой и крыши светились, как чешуя свежей рыбы, но в них жили пособники оккупантов.

Однако жизнь понемногу возвращалась. То здесь, то там уже шли работы, виднелись рабочие на лесах, заделывающие трещины, замазывающие стены, латающие провалившиеся каркасы крыш. Шум от молотка и пилы часто сопровождался песней, которая прокатывалась от улицы к улице, до самого крепостного вала, где каменщики коннетабля уже заделывали бреши и восстанавливали стены из руин.

Все это было прелюдией обновления. На площадях, на перекрестках Ришмон приказал объявить устно и письменно о королевском прощении городу, так долго его отвергавшему. Таким образом амнистированные и к тому же искупившие свою вину храбростью, с которой они сами атаковали английский гарнизон, парижане взялись за работу.

Но Катрин смотрела на это, как в пустоту. Ничто не находило отклика в ее душе, она почти ничего не замечала — смотрела в спину ехавшего и мечтала о возможности объясниться с ним.

Отсрочка, навязанная им, была настолько жестокой, что она, наверное, могла бы закричать прямо здесь, на самой середине улицы, закричать просто так, без цели, чтобы хоть чуть-чуть ослабить мучительное нервное напряжение… заставить, быть может, его заговорить. Господи! Неужели так трудно сказать и нужны ли все эти предосторожности?

Тристан Эрмит привык говорить откровенно и прямо. Ему не нужно было подбирать слова, готовить фразы… если только он не собирался сообщить ей что-то ужасное… неслыханное! О Боже! Неужели никогда не кончится это путешествие по призрачному городу?

Когда они пересекали Гревскую площадь, где строительные леса на других зданиях контрастировали с Домом с Колоннами[107], явно нуждавшимся в серьезной реставрации Катрин услышала, как ее паж вздыхает:

— И это Париж? Я представлял его другим!..

— Это был Париж, и скоро это будет новый Париж! — проговорила она с некоторым раздражением, так как в эту минуту судьба Парижа была ей в высшей степени безразлична.

Тем не менее, пытаясь доставить удовольствие пажу, она добавила:

— Этот город станет таким же, каким он был во времена моего детства: самым красивым, самым ученым, самым богатым… а также самым жестоким и самым тщеславным!

На последних словах голос молодой женщины задрожал и Беранже понял, что воспоминания детства были, возможно, не столь светлыми, как она бы того желала. Однако они уже подъехали.

Тристан Эрмит сошел с лошади перед гостиницей. Расположенная на улице Сент-Антуан, напротив высоких стен строго охраняемого отеля, между улицей Короля Сицилийского и останками старой стены Филиппа-Августа, эта гостиница сохранила процветающий вид, и ее вывеска, на которой распластался орел с распахнутыми крыльями, была заново расписана и позолочена.

— Вы устроитесь здесь, — объявил он Катрин, помогая ей сойти с лошади. — Английские капитаны очень любили гостиницу Орла, слава которой восходит еще к середине прошлого века. Таким образом, она не слишком пострадала. Вам здесь будет хорошо. А! Вот и мэтр Ренодо…

Действительно, из дверей выбежал трактирщик, вытирая руки о белый передник. Он взглянул на Тристана… и согнулся вдвое, выразив то же почтение, что и солдаты, но меньше страха.

— Сеньор прево! — вскричал он. — Какая честь для меня видеть вас! Чем могу служить?

— Прево? — удивилась Катрин, Впервые он ей улыбнулся, а его холодный взгляд чуть потеплел.

— Вы находите, что это звание уже несколько обесценено, не так ли? Успокойтесь, нас здесь только трое: мессир Филипп де Тернан, мэтр Мишель де Лаллье и я, прево маршалов, к вашим услугам! Должен сказать, что мне поручен полный надзор за королевскими армиями.

Добавлю, что сеньор Ришмон мне также пожаловал звание главнокомандующего артиллерии и капитана Конфлан-Сент-Онорин, но я не собираюсь охранять пушки, так как это совершенно не мое дело. Я предпочитаю должность прево.

— Вот почему военные приветствуют вас с такой почтительностью… и беспокойством?

— Да, это так! Меня боятся, так как я без всякой жалости применяю закон и слежу за дисциплиной, без которой невозможна никакая армия, а коннетабль настаивает, чтобы его армия была образцом дисциплины и порядка.

— Без жалости? Всегда?

— Всегда! И чтобы нам было легче говорить, хочу сразу вам сообщить… Это я арестовал капитана де Монсальви.

— Вы!.. Вашего друга?

— Дружба здесь ни при чем Катрин. Я только исполнил долг. Но идите сюда. Пока горничные устраивают ваше жилье, мэтр Ренодо очень бы хотел приготовить нам обед. У него осталось, к счастью, кое-что из превосходных солений и несколько бочек восхитительного вина, которые он предусмотрительно замуровал в погребе. Наш въезд в Париж заставил упасть еще одну стену.

Красная физиономия трактирщика расплылась в довольной улыбке.

— Люди по ту сторону Ла-Манша — скверные знатоки вин. Я во что бы то ни стало хотел сберечь несколько больших бочек из Боньи Нюи, которыми я обязан дружбе с распределителем стола монсеньера герцога Бургундского. Буду счастлив дать его вам отведать!

— Принесите полный кувшин, мой друг! Эти путешественники прибыли издалека, и им необходимо восстановить силы.

Через минуту Катрин, Тристан и Беранже сидели за столом перед огромным камином, над которым свешивались с балок связки лука и прекрасной копченой ветчины. Оловянные кружки и миски соседствовали с караваем хлеба, сельдями, жарким из гуся и полной тарелкой вафель.

Два кувшинчика вина, одно — из Романе, другое — из Они составляли им компанию.

Виноград Они используют теперь в приготовлении коньяка. — Примеч. авт.

Беранже, что было естественно в его пятнадцать лет набросился на еду. Катрин же, хотя была голодна и почти так же охотно истребила бы все на этом столе, даже не притронулась к пище, согласившись лишь выпить стаканчик вина. Она чувствовала, что силы ее оставляют и боялась потерять сознание. Но прежде всего она ожидала услышать объяснения, зная, как легко за хорошо накрытым столом завязать разговор.

Тристан Эрмит удивился этой воздержанности, поскольку его всегда восхищал прекрасный аппетит Катрин.

— Неужели вы не голодны? Ешьте, моя дорогая, мы побеседуем после.

— Мой желудок может подождать. Но не мое сердце… Мне гораздо важнее знать, что произошло, чем утолить голод… и вы знаете почему. Вы же, напротив, заставляете меня томиться в ожидании и воображать… Бог знает что! Худшее, разумеется! И если я вас послушаюсь, вы опять будете меня водить за нос. Это не по-дружески.

Тон был суров. В нем пробивался зарождающийся гнев. Прево не ошибся в этом, и в его лице появилась прежняя теплота. Он вытянул руку, схватил ладонь Катрин, лежащую на столе, и крепко ее сжал, как бы не замечая, что она стиснула кулак.

— Я все еще ваш друг, — подтвердил он горячо.

— Так ли это?

— Вы не имеете права в этом сомневаться. И я вам это запрещаю!

Она устало пожала плечами.

— Возможна ли дружба между прево маршалов… и женой убийцы? Ведь это так, не правда ли, если я вас правильно поняла?

Тристан, принявшийся резать гуся, на которого устремлял любовный взгляд Беранже, поднял голову и с удивлением посмотрел на Катрин. Потом внезапно разразился хохотом.

— Клянусь святым Кентеном, святым Омером и всеми святыми Фландрии! Вы не меняетесь, Катрин! Ваше воображение всегда будет нестись вскачь с таким же жаром, с каким в прежние времена вы, с черными косами цыганки, бросились на приступ толстого Ла Тремуиля и привели его к гибели. Вы несетесь вперед! Но, клянусь Пасхой, я никогда не давал вам основания сомневаться в моей дружбе.

— Основания, нет! Вы ведь хорошо знаете. Однако глядя на вас, можно подумать, что вы пытаетесь выиграть время, как будто трудно мне сказать сразу, в двух словах, что сделал мой муж.

— Я вам это сказал. Он убил человека. Но о том, чтобы считать его убийцей, никогда не шла речь. Поступая так, он скорее отстаивал справедливость.

— И вы теперь защитников справедливости сажаете в Бастилию?

— Перестаньте меня перебивать и выражать протесты, иди я больше ничего не скажу.

— Извините меня!

— Действительно, ему ставят в вину это убийство. Но главное преступление — это неповиновение, презрение к дисциплине и полученным приказам. Я заставил вас немного подождать, так как думал, как вам это рассказать, чтобы вы тут же не принялись вопить. Я хотел, чтобы вы хорошо поняли мое положение… и положение коннетабля, поскольку я действую только по его приказу.

— Коннетабля! — пробормотала Катрин с горечью. — Он тоже уверял, что является нашим другом. Он крестный моей дочери, и, тем не менее, приказал…

— Но, черт возьми, поймите же, что, являясь крестным мадемуазель де Монсальви, он прежде всего верховный глава королевских армий. Тот, кому обязаны беспрекословно подчиняться даже принцы крови. Ваш Арно не брат короля, насколько мне известно, и, однако, ослушался приказа!

Но, увидев, как глаза Катрин наполняются слезами, а пальцы нервно играют хлебным шариком, он ворчливо добавил:

— Теперь кончайте злиться и подкрепитесь! Позвольте положить вам немного этой аппетитной птицы, и не считайте себя виноватой только потому, что мы разделим хлеб и соль! Ешьте и выслушайте меня…

Усердно ухаживая за своей гостьей, Тристан приступил наконец к рассказу о том, что произошло утром 17 апреля в окрестностях Бастилии.

— Когда город стал нашим и надежда покинула его прежних хозяев, они стали думать только о том, чтобы подороже продать свою жизнь, и поспешили укрыться за стенами Бастилии, которые казались им самыми прочными во всем Париже. Их было примерно пятьсот человек — англичан и преданных им горожан.

Кроме сэра Роберта Уиллоугби и его людей, там спрятались сеньор Людовик Люксембургский, канцлер, преданный королю Англии, епископ Лизье, Пьер Кошон, некоторые именитые горожане, в числе которых крупный буржуа с улицы Ада Гийом Легуа, хозяин Большой Скотобойни…

Катрин подскочила на месте и вскрикнула:

— Пьер Кошон? Гийом Легуа? Вы уверены?

— Еще бы не уверен! Вы их знаете?

— Знаю ли я? Ах, Боже мой! Да, я их знаю!

— Неужели? Ну ладно еще Кошона, о котором каждый во Франции знает, какую он сыграл преступную роль и какую несет ответственность за смерть Девы Жанны, но этого Легуа?

— Не воображайте, что жизнь в деревне превратила меня в дуру, Тристан! — отрезала Катрин с нетерпением. — Если я говорю, что знаю их, то подразумеваю, что знаю их лично. Очень многое в моей жизни вам неизвестно; например, события, произошедшие в ночь после смерти Жанны, которую мы с Арно пытались спасти с горсткой смелых людей. Кошон приказал зашить нас обоих в кожаный мешок и бросить в Сену. Мы выбрались только Божьей милостью и благодаря смелости одного из наших соратников. Что же касается Гийома Легуа… это мой кузен!

Лицо Тристана выразило крайнее изумление.

— Ваш кузен? — выговорил он. — Как это?

— До того, как я стала Катрин де Брази, а потом Катрин де Монсальви, я была попросту Катрин Легуа. Мой отец и Гийом Легуа — двоюродные братья. Этот кузен двадцать три года назад, в апреле 1413 года, во времена мятежа кабошьенов убил старшего брата моего супруга, в те времена бывшего оруженосцем у герцогини Гийенской…

— Которая теперь супруга коннетабля…

— Именно! Мишель умер на пороге нашего дома, где я его прятала. Чернь его разорвала, а Легуа… ударом резака… его добил. Сколько было крови… Кровь была везде, и этот ужас я видела, я, ребенок, тринадцати лет. Я чуть не лишилась рассудка, но Бог сжалился надо мной и лишил сознания, пока эти одержимые вешали моего отца и поджигали дом. Мы с матерью… нашли убежище во Дворе Чудес, а в это время Кабош похитил мою сестру и надругался над ней. Именно там я встретила мою добрую Сару… Она ухаживала за мной… спасла меня…

События давно прошедших лет воскресали в ее памяти. И все же двадцать три года!.. Двадцать три года с тех пор, как из ее детского сердца вырвался первый крик любви, за которым тут же последовал стон агонии. Действительно, кажется, что только вчера она видела, как на ее глазах рухнул Мишель. Она полюбила его с первого взгляда. За одну секунду он стал всем для нее казалось, что его жестокая смерть убила и ее.

Она была убеждена, что ее глубоко опечаленное сердце никогда больше не оживет… Так и жила она в тоске до того дождливого вечера, когда петля злой судьбы ослабла и выбросила почти к ее ногам того единственного, кто мог заставить ее забыть нежную и жестокую детскую любовь и подать самую безрассудную, самую жгучую и самую волшебную из страстей.

Слезы тихо текли из закрытых глаз, горячие и соленые; собирались в уголках дрожащих губ. Смотревшие на нее мужчины едва осмеливались дышать из боязни нарушить эту мучительную задумчивость. Они смотрели друг на друга, убежденные, что Катрин забыла о них.

Но вот она вернулась к реальности и, не открывая глаз, спросила хриплым голосом:

— Это его, не правда ли… Гийома Легуа убил мой муж? Это был не вопрос. Она знала своего мужа, его ярость и непреклонность.

— Да, это так. Мы успели вмешаться, чтобы он не убил Кошона. Он заколол мясника и уже повалил епископа, приставив колено к груди и сжимая железной перчаткой горло.

Катрин открыла глаза и буквально взорвалась:

— А! Так вы успели вовремя! И вы этим гордитесь? Гордитесь тем, что спасли эту свинью, это чудовище, которое сожгло Жанну! Вы не только не должны были ему помешать, но вы сами должны были его повесить на первой же виселице. Что же касается моего супруга, то знайте, что я не только не упрекаю его в том, что он сделал, но я сделала бы то же самое… и даже что-нибудь похуже, так как это был только суд, истинный, простой и справедливый суд! Какой Уважающий себя мужчина может скрестив руки и с холодным сердцем спокойно наблюдать, как мимо него проходит Убийца его брата? Уж во всяком случае, не мой муж! У всех Монсальви горячая, страстная, благородная кровь, которую °ни без колебаний готовы пролить за своего короля и за свою страну.

— Я не говорил обратного, — проворчал Тристан, — и в армии все давно знают, что у вашего супруга самый что ни на есть вспыльчивый характер. Но почему, в самом деле, он не сказал, что связывает вас с этим Легуа, и обо всем том зле, которое он вам причинил? Когда его арестовали, он уперся и только выкрикивал, что этот Легуа подлая тварь, что он осудил его по справедливости.

— Если бы он это сказал, изменилось бы что-нибудь в этом случае? Вы находите, что мой муж может гордиться подобным родством? Поймите, Тристан, он не любит вспоминать, что я родилась в лавке на Мосту Менял, в семье золотых дел мастера, с душой и руками ангела, но без грамма дворянской крови.

— Он не прав, — буркнул Тристан, — хотя я и понимаю его. Я же вас полюбил еще больше. Но крупные феодалы невыносимо заносчивы. Они легко забыли, что во временя Меровингов их предки были полудикими мужиками, только еще более неуживчивыми, чем их соседи. Дворянство они подхватили как болезнь. Но не только не выздоровели а передали своим потомкам, и в более тяжелой форме право вершить суд! Именно этой привилегией они больше всего дорожат… той, что толкнула мессира Арно нанести удар, несмотря на приказы коннетабля.

— И в самом деле, — сказала Катрин с бледной улыбкой. — Скажите мне, как это произошло…

— О! Это просто: в первый же вечер освобождения коннетабль занялся теми пятьюстами молодцами, засевшими в Бастилии. Он не питал к ним особо нежных чувств… особенна к Люксембургу и Кошону. Он хотел захватить все это высшее общество в его берлоге и пойти на штурм. Он рассчитывал на то, что запасов продовольствия окажется недостаточно, но славные люди, открывшие нам ворота, во главе с Мишелем де Лаллье пришли к монсеньеру и попросили его о милости.

«Монсеньор, — сказали они, — если они захотят сдаться, не отказывайте им. Сегодня вы вернули Париж! Возьмите от Бога его дар и отплатите Ему милосердием…».

У коннетабля благородная душа, и он уступил. Он велел им сказать, что принимает их условия. В воскресенье условия были приняты за подписью и честным словом монсеньора. Они даровали всем, кто спрятался в Бастилии, спасение жизни и чести, но выгоняли из Парижа.

Через два дня, во вторник утром, они сами открыли ворота и вышли, направляясь к Сене. Там была огромная толпа, которая улюлюкала и выкрикивала оскорбления… Конечно, при этом у всех чесались руки добавить к этому несколько камней, но коннетабль объявил, что покарает смертью всякого, кто помешает ему сдержать данное слово. К тому же он испытывал определенное уважение к лорду Уиллоугби, старому бойцу Азенкура и Вернея. Коннетабль настаивал на том, чтобы были соблюдены все рыцарские правила.

Когда мимо прошел огромный Гином Легуа, бледный и потный и от страха, у капитана де Монсальви потемнело в глазах. Человек шел, бросая вокруг себя боязливые взгляды и прижимая к груди объемистый мешок, содержащий то, что он смог спасти из своего состояния.

В его облике не было ничего — должен признаться честно что могло бы вызвать снисхождение, милосердие или чувство жалости. Скажу даже больше, Катрин: я думаю, что на месте Монсальви я поступил бы совершенно так же и был бы не прав. Так как приказ есть приказ, а ваш муж с ним не посчитался.

Сначала он смотрел на Легуа, не двигаясь. Потом Легуа позволил себе ироническую улыбку, увидев, как солдаты сдерживают толпу. Тут уж Арно взбесился; вырвал кинжал из ножен, бросился на мясника и с криком: «Вспомни о Мишеле де Монсальви и будь проклят!»— вонзил ему в грудь нож по самую рукоятку. Легуа упал, пораженный в сердце.

Тогда капитан обернулся к Кошону, смотревшему на него остекленевшим от ужаса взглядом, но так как дымящийся кровью кинжал выскользнул из его стальной перчатки, то он кинулся на него с вытянутыми вперед руками, чтобы задушить.

Продолжение вы знаете: его немедленно отвели в камеру башни Бертодьер…

— Какой позор! — вскричала Катрин.

— И никто не вмешался? — спросил Беранже, который уже минуту как перестал есть. — Из всех тех, кто прибыл с ним из Оверни, никто не тронулся с места?

Прево слабо и невесело улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, что мы едва избежали сражения, мой мальчик? Потребовалось, чтобы монсеньор сам воззвал к разуму. Как истинный бретонец, он отлично знает, что такое упрямые головы и кипящая кровь. И, несмотря на это, рыцари Монсальви отступили, показывая зубы, как побитые сторожевые псы. И с тех пор они злятся! Окопавшись в своих кварталах, они общаются только между собой и отказываются оказать коннетаблю малейшую услугу. Поверьте, что все очень сложно, и коннетабль не знает, что делать. Особенно непримиримы два светловолосых гиганта, которые раскатывают свое «р», как водопад камней, и грозятся по камням разнести Бастилию! Их зовут Рено и Амори де…

— Рокморель! — закончил Беранже с прояснившимся лицом. — Эти мои братья, мессир прево, и если они грозят разрушить вашу Бастилию, то берегитесь! Они очень даже способны это сделать!

Катрин осушила свой стакан, сморщилась, словно вино было горьким, и пожала плечами:

— Меня удивляет, что их и не подумали отослать домой! С этими людьми опасно так поступать.

— Это было нашим самым горячим желанием! — проворчал Тристан. — Но они отказываются двигаться с места. И кроме того, должен сразу сказать, нам не хватает денег. Войску не выплачивалось жалованье уже порядочное время. Это придает им некоторую уверенность.

Со вздохом Катрин встала, подошла к окну и посмотрела на улицу, усеянную битым стеклом.

— Когда нуждаешься в людях, но не можешь им заплатить, их больше уважаешь. Чтобы избежать неприятностей, не проще ли предать забвению вспышку ярости моего супруга и вернуть капитана его друзьям? Не кажется ли вам, что причина, толкнувшая Арно на непослушание, была достаточно благородная и достойная уважения? Чего вы хотите еще? Он отомстил за своего брата….и моего отца!

— Вы полагаете, что коннетабль этого не осознает? Если бы дело только в нем, сир де Монсальви никогда бы не поднялся по ступеням Бертодьер! Есть еще армия, которую трудно удержать, есть Париж, на который надо произвести впечатление… Наконец, есть вдова Легуа, которая, упирая на слово коннетабля, требует голову убийцы своего мужа!

— Что?

Катрин резко повернулась. Она сильно побледнела, и Тристану показалось, что он видит страшный призрак. С перекошенными чертами, стиснутыми зубами, неестественно расширенными глазами, она была ужасна, и Тристан бросился к ней, боясь, что она упадет на каменные плиты. Он ее обнял, она не сделала ни одного жеста, чтобы ему помешать.

— Голову Арно! — кричала она. — Голову одного из Монсальви за то, что он покарал мясника-убийцу? Кто такое вытерпит? Или вы здесь все по сходили с ума? Или я сама? Может быть, именно я схожу с ума! Арно… Боже мой! Проснусь ли я когда-нибудь от этого кошмара? Но вы же безумцы! Вы все безумцы! Связать, заковать в цепи!

Она обхватила голову руками и стала трясти ею, будто пыталась вытряхнуть из нее весь этот ужас. Из глаз брызнули слезы и полились, выжигая борозды на запыленных щеках. Она кричала и плакала одновременно и билась в руках человека, который пытался ее удержать. Ее нервы, подвергшиеся слишком суровому испытанию, наконец не выдержали.

Беранже сорвался с места. Растерявшись, он старался помочь Тристану успокоить свою госпожу, не зная толком, что следует делать в подобных случаях. Он был неуклюж, неловок и мешал прево больше, нежели помогал.

Мэтр Ренодо, привлеченный шумом, прибежал в смятении, вооруженный ложкой, с которой капал соус. Но он с первого взгляда разобрался в ситуации.

— Воды, мессир прево! — посоветовал он. — Ей нужно вылить большой кувшин свежей воды на голову! Нет лучшего средства!

Тогда Беранже схватил пустой кувшин, наполнил его из стоявшей в углу бочки и облил свою госпожу, мысленно умоляя ее простить эту непочтительность.

Крики и рыдания тут же прекратились. Остолбенев, Катрин смотрела на мужчин, открыла рот, — чтобы что-то сказать, но, не в силах выговорить ни слова, закрыла глаза и опустилась на плечо Тристана, совершенно обессиленная.

Он тут же поднял ее на руки.

— Ее комната готова? — спросил он. Ренодо заторопился:

— Конечно! Сюда, мессир… Я покажу вам дорогу… Несколько минут спустя Катрин уже лежала на мягком стеганом одеяле в удобной кровати. Она слышала все, что происходит вокруг нее, но была совершенно безучастна. В голове стоял шум, тела своего она не чувствовала, ей казалось, что она плывет в тумане.

Стоя у кровати, Тристан и Беранже смотрели на нее с озадаченным видом, не зная, что предпринять.

— Путешествие было тяжелым, мессир? Она так спешила, что дошла до предела своих сил. Учтите еще и обстоятельства бегства из замка. А теперь вместо радости, облегчения, на которые она так надеялась, этот крах. Что вы можете сделать для нее? — спросил паж.

Беранже спросил это таким тоном, что Тристан Эрмит понял, что перед ним один из этих отчаянных Рокморелей. Он пожал плечами.

— Поручить ее заботам жены трактирщика, чтобы та ее раздела, уложила и подежурила у нее. Ей надо заснуть! И ты, мой мальчик, будешь прав, если поступишь так же; твои веки сами закрываются. Я пойду к коннетаблю и все ему расскажу. Он испытывает дружеские чувства к госпоже Катрин и, конечно же, согласится принять ее и выслушать. Она одна может что-то сделать для своего мужа…

— А правда ли… Монсеньор очень рассержен на мессира Арно?

Лицо Тристана Эрмита ожесточилось, и складка озабоченности пролегла между его светлыми бровями.

— Очень! — признался он. — Никто не любит публично нарушать свое слово, а коннетабль — бретонец, и этим все сказано! Госпоже де Монсальви будет очень трудно добиться прощения атому неблагоразумному…

— Но в конце концов, — вскричал паж, тоже готовый расплакаться, — он не может казнить графа де Монсальви за такую малость?

Тристан помедлил, потом, оглядев мальчика, попытался оценить его стойкость и способность сносить удары. Затем наконец сказал:

— Такая ли малость — слово принца? Несмотря на оказанные услуги, меня не удивит, если Монсальви лишится головы.

— Тогда, — крикнул паж, немедленно вспыхивая, — берегитесь! Потому что не будет ни одного благородного человека во всей Верхней Оверни, который не возьмется за оружие против коннетабля, если он осмелится отнять жизнь у того, кого все уважают… только за то, что он поступил по справедливости!

— Ну, неужели мятеж?

— Возможно, и революция, так как простые люди примут в ней участие. Скажите монсеньеру, чтобы он хорошо подумал, прежде чем наносить удар графу… Если он это сделает, то нанесет удар по всей стране. Может быть, все это стоит воплей жены мясника, разжиревшей на золоте предательства.

Страсть пажа понравилась прево. Он отвесил ему такой хлопок по спине, что тот согнулся.

— Кровь Христова! Вы прекрасный адвокат, мессир де Рокморель! Вы не очень похожи на своих братьев, но по крайней мере так же горячи. Я все в точности передам… тем более что сам люблю отчаянных Монсальви — и его и ее. Оставайся здесь, мальчик, спи, набирайся сил и присматривай за своей госпожой. Я вернусь сегодня вечером посмотреть, как она, и сообщить о положении наших дел.

Он направился к выходу и услышал, как стонет лестница под внушительной массой мадам Ренодо, которая поднимала с пыхтением свои двести фунтов. На пороге Тристан обернулся и нахмурил брови:

— Стоит убедить ее не раскрывать перед коннетаблем и его пэрами… семейных связей с этим проклятым Легуа. Ни одна душа при Дворе не знает, что она из простонародья. Для славы и престижа Монсальви лучше, если и впредь это останется тайной.

Беранже пожал плечами.

— А я думал, что дворянство — это болезнь! — бросил он насмешливо.

— Без сомнения! Но она — единственная, от которой люди отчаянно не хотят выздоравливать. И ты даже не можешь себе представить, насколько те из них, кто особенно ею поражен, презирают людей здоровых.

Глава седьмая. СУД АРТУРА ДЕ РИШМОНА

Полагая, что присутствие в Париже графини де Монсальви может заставить рассерженных овернцев выйти из их убежища, Тристан Эрмит поспешил сообщить им эту новость.

Покинув гостиницу Орла, он прямиком отправился в кабачок Большого Стакана, рядом с Гревской площадью, где больше не подавали жаркое из ежа, коровье вымя или «лесного угря в желе», как во времена великого голода. Но стол оставался скудным. Однако белое сухое вино было несравненным, и оба Рокмореля в сопровождении неразлучного Гонтрана де Фабрефора быстро оценили его по достоинству.

Поступая таким образом, прево учитывал как интересы своего хозяина, надеясь вынудить мятежников покинуть их нору, так и интересы своих друзей Монсальви, снабжая Катрин мощной охраной на случай, если придется столкнуться с Ришмоном.

Встреча была короткой. Советы, которые дал Тристан, были достойно приняты, как и подобает среди дворян, И, когда он собрался уходить, все стали дружески хлопать его по спине — от Рено Рокмореля до длинного, пахнущего вином Фабрефора, который на мгновение сжал его в объятиях и назвал своим «добрым братом». Договорились о встрече на следующее утро.

Нанеся этот визит, Тристан отправился в Турнельский отель[108], изысканную резиденцию герцогов Орлеанских, и увиделся с высоким лицом, на поддержку которого рассчитывал в сложившихся обстоятельствах. Он вышел через полчаса и, фальшиво напевая какую-то застольную песню, повернул лошадь к отелю Дикобраза, в то время еще владение герцога Бургундского, но этот отель Филипп Добрый подарил коннетаблю взамен его отеля де Ришмон, находившегося на улице Отфей, вблизи от Кордельеров, который был у него конфискован в 1425 году и от которого почти ничего не осталось.

Его активные действия имели на следующее утро весьма серьезные последствия. Когда колокола Сент-Катрин-дю-Валдез-Эколье прозвонили терцию[109], мэтр Ренодо спросил себя, не пора ли забаррикадировать окна и двери и приготовиться к осаде. Дело в том, что эскадрон мощных першеронов высадил у порога трактира группу молодых дворян с румяными и загорелыми лицами, в высшей степени шумных.

Они говорили все разом, голосами, которые могли заглушить грозу в горах или рев медведя. По их акценту трактирщик понял, что они — овернцы. Некоторые из них впервые покинули свои земли ради освобождения Парижа и говорили только на местном диалекте — старом овернском языке, в котором так хорошо перемешались гранит и солнце.

Но речь двух блондинов-гигантов была столь же правильна, сколь безапелляционна. С легкостью, как будто это была простая корзина, Амори де Рокморель схватил Ренодо и аккуратно внес в помещение его трактира доверительным тоном внушая немедленно предупредить де Монсальви в том, что ее эскорт готов проводить ее к коннетаблю.

Трактирщик и не собирался протестовать и, не желая продолжения этого по меньшей мере болезненного обращения со своей особой, спрыгнул со стола, куда его посадил рыцарь, с мокрым от слез лицом бросился к лестнице, не заметил ступеньки, растянулся, принеся ущерб своему носу, и, плача, исчез на верхнем этаже. Но ему не пришлось исполнить свое поручение, так как он встретился с молодой женщиной уже на пороге лестницы. Она улыбнулась ему:

— Скажите им, что я спускаюсь, мэтр Ренодо. Было совершенно бессмысленно вас посылать: они производят такой шум, что только глухому в целом квартале не стало в этот час известно, что я должка отправиться к монсеньеру, де Ришмону. Но я прошу простить рыцарям их грубое поведение.

Ренодо сквозь слезы улыбнулся ей, к улыбке его примешивалось искреннее восхищение, так как представшая перед ним женщина совершенно не была похожа на вчерашнюю измученную путешественницу.

Предупрежденная на рассвете запиской Тристана, оставленной накануне вечером, что Ришмон примет ее в обеденный час[110], она долго занималась туалетом и оделась в одно из двух платьев, привезенных в своем тощем багаже. Она слишком хорошо знала свет, чтобы допустить ошибку и явиться в жалком одеянии просительницы, только что покинувшей провинцию.

Во все времена ее удивительная красота служила ей лучшим оружием. В свои тридцать пять лет она не стала менее красивой. Суровая жизнь, полная испытаний, пошла ей на пользу. Наблюдая за многими женщинами, она испытывала жалость к их расплывшимся из-за многократного материнства формам, поблекшим лицам. Катрин благословляла свое пребывание в Гранаде в доме толстой эфиопки, которую звали Фатима Купальщица. От нее она почерпнула строгие принципы и ценные рецепты, благодаря которым ее совершенно не пугало убегающее время.

Этим утром она приняла как совершенно естественную дань восторженный взгляд, подаренный трактирщиком. Стерев следы усталости, Катрин осознавала, насколько она красива и элегантна в длинном платье из черного бархата, высоко подпоясанном под грудью, с узкими и длинными рукавами и длинным, тянувшимся на три фута шлейфом. Снежная горностаевая оторочка окаймляла заостренный вырез, идущий на спине до пояса.

Ее золотые косы были уложены короной. С небольшого кеннена из белого атласа низвергался поток снежных кружев — подарок Жака Кера.

На руке сиял изумруд королевы Иоланды, другой, более массивный изумруд, висел у нее на груди на тонкой цепочке. Ее лицо отливало золотистым оттенком, а черный бархат облегал ее красивый бюст, плечи и руки.

Восхищенный, очарованный Ренодо отступил назад к лестнице. Он, без сомнения, свалился бы снова, если бы Катрин не остановила его вопросом:

— Вы не видели моего пажа?

— Молодого мессира Беранже? Нет, благородная госпожа! Я видел, как он утром выходил из дома, на рассвете, но не видел, чтобы он возвращался.

— Где он может быть?

— Клянусь честью, мадам, я ничего не знаю. Но мне показалось, что он очень спешил…

Катрин недовольно вздохнула. Нести шлейф дамы, когда она отправляется на торжественную церемонию, входило в обязанности пажа. До сих пор это был род услуг, которые Катрин не требовала от Беранже, так как в Монсальви не было необходимости соблюдать светский этикет. Но именно, сейчас, когда ей понадобился паж, он нашел способ улизнуть. И одному Богу известно, когда он вернется и не потеряется ли он в Париже, который был ему совершенно не знаком.

Решив обойтись без спутника, чье общество она уже научилась ценить, Катрин собралась выйти к своему шумному эскорту. Ее немного беспокоило, как она будет выглядеть в окружении сорвавшихся с цепи дьяволов, крикливых и недовольных.

Ришмону может не понравиться этот шумный кортеж. Но, с другой стороны, эскорт, состоящий из Рокморелей, Фабрефора, Ладинака, Сермюра и других овернцев, придавал ей уверенность. Может быть, Ришмон еще несколько раз подумает, прежде чем вынудить этих людей поднять мятеж, который никому не принесет пользы.

Перед тем как покинуть комнату, Катрин прочитала длинную молитву Богоматери из Пюи — ан — Велей, к которой со времени своего отбытия в Сантьяго-де-Компостелу в Галисии она сохранила самое нежное почитание и полное доверие. Укрепленная молитвой, она спустилась по, скрипучей лестнице и оказалась в зале, где ее встретило молчание.

Будто от прикосновения волшебной палочки, рыцари застыли в позах, в которых находились в момент появления молодой женщины: один с открытым ртом, другой с полным стаканом на полпути к губам, но все окаменевшие, завороженные ее красотой, которую декорация трактира делала еще более ослепительной.

Ей было больно видеть их такими — здоровыми и веселыми, тех, кого она провожала вместе с Арно, но она улыбнулась каждому, заменив таким образом общее, адресованное им приветствие.

— Я рада вас всех приветствовать, господа, и выразить чувство признательности, которое я испытываю от того, что вы явились сюда все вместе защищать мое дело…

— Ваше дело, госпожа Катрин, это и наше дело! — прогремел Рено де Рокморель. — Я бы даже сказал, что сначала наше, так как если несчастной судьбе было угодно, чтобы Монсальви причинил вред, кто из нас согласится впредь служить принцу, отказавшему вам в праве на справедливость? К тому же он мало платит.

— Каким бы он ни был, я благодарю вас, Рено! Но кто предупредил вас о моем прибытии?

— Эта длинная фламандская жердь, которая служит сторожевым псом коннетаблю, — бросил сир де Ладинас с презрением, которое не понравилось Катрин.

— Мессир Эрмит — наш давний друг, — сухо сказала она. — Ваше присутствие здесь тому доказательство. И я хочу вам посоветовать, мессир Альбан, уважительно относиться к человеку, который выполняет функции командующего артиллерией.

— Вот еще! Артиллерия! Велика важность: бронзовые глотки, из которых ядра падают куда попало! Это не стоит сильного эскадрона…

Не желая вступать в полемику о сравнительных достоинствах пушек и всадников, Катрин, отчаявшись увидеть Беранже, обвела всех присутствующих взглядом и спросила:

— Час аудиенции близится, господа! Кто из вас предложит мне руку, чтобы пройти к коннетаблю?

Началась страшная суматоха. Каждый предлагал себя, и спор мог вылиться в драку, если бы громкий голос не перекрыл общего шума:

— С вашего разрешения, мессиры, это буду я!

В одну секунду воцарилось молчание. И подобно волнам Красного моря, отступившим по зову Моисея, людской водоворот разделился надвое, и в проходе появился человек без доспехов и сделал шаг вперед.

Он был одет в великолепную короткую куртку из зеленого бархата и туго обтягивающие ноги черные штаны-чулки. Сквозь прорези широкого черного бархатного плаща, Расшитого золотом, виднелась подкладка из зеленой тафты, па шее висела тяжелая золотая цепь. И наконец, шаперон — Широкая шляпа в форме тюрбана, чей длинный, опускавшийся на плечи хвост поддерживал золотой грифон, довершала костюм, на которым все эти провинциалы, одетые в стальные доспехи и грязную кожу, смотрели с восхищением.

И в самом деле все уважали и любили того, кого в армии с суровой нежностью называли просто Бастардом, как будто он был единственным в своем роде. Его настоящее имя было Жан Орлеанский, история назовет его по имени графства Дюнуа[111]. Но для женщин, которых он весьма жаловал своим вниманием, он был прежде всего одним из самых обольстительных мужчин, полный очарования, доблести и благородства… И хотя на его почти королевском гербе серебряная полоса шла наискось из левого верхнего угла в правый нижний[112], сын Людовика Орлеанского, убитого у потерны Бар-бет в Париже, и прекрасной Мариетты Энгиенской был на положении принца. В отсутствие своего сводного брата Карла, титулованного герцога, все еще находившегося в английской тюрьме, именно он управлял городом и землями Орлеанского дома, ко всеобщему удовлетворению.

Катрин де Монсальви, уже давно знавшая брата по оружию своего мужа, была прекрасно осведомлена о положении Бастарда, и реверанс, который она ему подарила, удовлетворил бы самого короля.

Тем временем Дюнуа приблизился к ней, наклонился, протянул руку, помогая встать, и запечатлел на ее руке галантный поцелуй:

— Час близится, Катрин, — произнес он так просто, как будто они расстались накануне. — Мы должны идти, если не хотим опоздать.

Так вот кто подведет ее к грозному бретонскому принцу! Радуясь внезапной поддержке, которой она никогда не решилась бы просить, она наградила принца взглядом, полным благодарности.

— Вы оказываете мне такую честь, монсеньор, что я не нахожу слов. Скажите, как вы узнали о моем приезде?

— Так же, как и эти господа, — от Тристана Эрмита. Он, я уверен в этом, повсюду восхваляет вас. Этот человек непреклонно исполняет свой долг, даже если этот долг разрывает ему сердце. Он надежный друг. Что же касается чести, любезный друг, то я давно отношусь к Арно как к брату.

— И все-таки ваша поддержка придает мне силы. И я уверена…

— Не стройте слишком много иллюзий, Катрин. С момента драмы у Бастилии я не раз пытался обжаловать дело Монсальви. Но пока безрезультатно. И поэтому я рассматриваю ваш приезд как дар Небес, ведь ваша красота и обходительность имеют безграничную власть и, может быть, смягчат упрямое сердце нашего командира. А теперь идемте, не надо заставлять его ждать…

Высоко подняв ее руку, которую не отпустил, и упершись кулаком в бедро, как будто собирался танцевать. Бастард повел Катрин на улицу.

— Следуйте за нами, мессиры! — бросил он на ходу.

От гостиницы Орла до отеля Дикобраза, чьи укрепленные ворота выходили на боковую стену бывшего королевского отеля Сен-Поль, путь был недолгий. Надо было только перейти улицу Сент — Антуан.

Погода стояла великолепная. Высокое солнце сияло на чисто вымытом небе и посылало свои лучи на землю. Даже небольшие грязные лужицы, оставшиеся между камней грубых капетингских мостовых, сверкали золотыми блестками. На улице, достаточно широкой в этом месте, отвыкшие от хорошей погоды парижане делали первые робкие шаги, словно выздоравливающие; мелкие торговцы-ремесленники шумно предлагали свой товар, зазывая хозяек купить воду, дрова или горчицу.

Но это было жалкое подобие прежней веселой сутолоки на улице, заполненной спешащими людьми: торговцами в дорогих, подбитых мехом платьях, озабоченными монахами, упрямыми нищими, благородными дамами, осторожно шагающими на своих высоких деревянных туфлях — «котурнах», предохраняющих платья от пыли, или уличные девицы с кокетливыми воротничками. Сегодняшняя улица, жестоко опустошенная столькими годами войны, пыталась ожить и била крыльями, проверяя свои силы.

Все с удивлением смотрели на странный кортеж людей, обожженных и потрепанных войной, сопровождающих красивую как картинка пару. Это было похоже на необычную свадебную процессию. Все узнавали Бастарда, которого приветствовали с дружеской симпатией, а красота его спутницы вызывала всеобщее восхищение. Им вослед раздававшись аплодисменты и приветственные возгласы. Но Катрин ничего не замечала и не слышала.

Дойдя до середины улицы Сент-Антуан, они увидели черные башни Бастилии, возвышавшейся темной громадой над пустотой величественных руин, которые были когда-то королевским отелем Сен-Поль. Сердце Катрин сжалось от тоски по мужу, спрятанному где-то в этой гигантской каменной массе. И ей пришла на ум мысль, что все, может быть, вновь повторится, как раньше, и на том же месте…

Катрин вспомнила, как давно девочкой с косичками она затерялась в толпе кричащих мятежников в одной из комнат этого дворца, отныне разоренного, и смотрела недоверчивым взглядом на мясника, который перепачканными кровью руками вырывал из рук заплаканной принцессы мальчика, красивого, как архангел, но обреченного. Ее жизнь и началась с этой минуты. Ее глаза тринадцатилетнего ребенка были устремлены на лицо Мишеля, все ее существо содрогнулось от внезапно проснувшейся страсти…

И теперь ради брата этого убитого ангела, ради человека, любовь к которому заслонила все, она шла в другое жилище, тоже королевское и находящееся по соседству с тем другим, умолять Артура Ришмона так же, как той трагической парижской осенью умоляла молодая герцогиня Гийенская своего собственного отца, беспощадного Жана Бесстрашного, подарить жизнь Мишелю де Монсальви. И герцогиня просила напрасно… Повезет ли Катрин? Прецедент был не обнадеживающим…

Переступив порог, над которым был высечен коронованный дикобраз, молодая женщина не могла сдержать дрожи, что не ускользнуло от внимания ее спутника. Он посмотрел, на нее с беспокойством:

— Вам холодно? Мне кажется, вы дрожите…

— Нет, монсеньер. Мне не холодно. Мне страшно.

— Вам? Бояться? Были времена, Катрин, когда вы не боялись ни пытки, ни даже виселицы… вы шли на нее достаточно гордо, когда Дева Жанна вас спасла…

— Тогда опасность грозила мне одной. Но у меня нет никакого мужества, когда речь идет о том, кого я люблю. А я люблю монсеньера Арно больше самой себя, вы это хорошо знаете.

— Я знаю, — подтвердил он серьезно. — И я также знаю, что любовь способна сделать невозможное. И все же успокойтесь: здесь вам придется встретиться не с врагом, а с принцем, который желает вам добра.

— Именно поэтому я и боюсь. Я меньше бы боялась худшего из моих врагов, чем обиженного друга. И потом, я не люблю этот дом: он приносит несчастье.

Растерявшись от этого неожиданного утверждения. Бастард широко раскрыл глаза:

— Несчастье? Вы, смеетесь? Что вы имеете в виду?

— Ничего, кроме того, что уже сказала. Я родилась недалеко от этого места, монсеньер, и знаю, что все владельцы этого отеля умирали трагически.

— Неужели?

— Вы это не знали? Вспомните: Губо Обрио, который его построил и умер на Монфоконе; Жан де Монтэгю, подвергшийся публичному позору и повешенный; Пьер де Жиак, человек, который отдал руку Дьяволу и которого коннетабль велел зашить в мешок и бросить в Орон после того, как отрезал ему кисть руки; ваш собственный отец, герцог Людовик Орлеанский, который ему дал название — дикобраз, убит; принц Баварский, чья смерть была подозрительной; герцог Жан Бургундский убит…

— Небеса! Не говорите таких вещей! Вспомните, что Ришмон бретонец, а значит, суеверен. И потом, это угрожает только ему, а вы, насколько я знаю, не хозяйка этого дома.

— Нет. Но трагедии оставляют следы… Здесь не дом милосердия.

Бастард достал платок, вытер лоб и вздохнул:

— Да, моя дорогая, вы можете смело считать себя человеком, отнимающим всякое мужество. Я пытался вас ободрить, а получилось так, что вы меня взволновали этими историями с привидениями… А! Мессир дю Пан!

К ним приближался дворецкий коннетабля, спускаясь по лестнице, ведущей в зал для приемов. Дюнуа встретил его с явным облегчением.

— Пожалуйста, мессир, доложите о нас. Кажется, наверху большое собрание?

Слышны были многочисленные голоса, и весь этаж жужжал, как летний улей. Но дворецкий с улыбкой поклонился:

— Действительно, слишком большое собрание. Монсеньор приказал проводить мадам в сад, куда он удалился со своим Советом.

Катрин удержала вздох облегчения. Она боялась, что Ришмон вынудит ее к публичному объяснению, как перед королевским судом, где при большом скоплении народа она Услышит свой приговор, но не сможет ничего объяснить.

Шум, заполнявший отель, испугал ее с самого начала. Поэтому она любезно улыбнулась сиру дю Пану, собравшемуся показать ей дорогу. Но дело осложнилось, когда он захотел увести Катрин без ее эскорта, сделав знак овернским сеньорам оставаться на месте.

— Монсеньор коннетабль желал бы выслушать графиню де Монсальви в узком кругу, мессиры. Он хочет, чтобы это несчастное дело сохраняло по возможности оттенок семейного из-за тесных связей его с домом Монсальви.

Амори де Рокморель вышел из ряда, сделав шаг вперед.

— Мы — братья по оружию Арно де Монсальви, а значит, его семья, сир дворецкий. Поэтому мы войдем, нравится вам это или нет! Нам определенно не по душе, как при Дворе решаются семейные дела: госпожа де Монсальви и мы имеем одно общее сердце, и она в нас нуждается.

— Дайте им войти, дю Пан! — вмешался Дюнуа. — Они будут держаться в глубине сада и подойдут только в случае крайней необходимости. Я это беру на себя…

— Тогда я склоняюсь. Итак, соблаговолите следовать за мной.

Сад, затопленный солнцем, плавно спускался к Сене. Это было очаровательное место, где под старыми вишнями, которые запоздалая весна украсила белыми цветами, зеленый ковер свежей травы был усыпан фиалками, примулами и анемонами. Над длинными каменными, позеленевшими от времени скамьями нависали мягкой спасительной тенью густые кусты сирени, а сквозь ее ветви блестели ленивые воды реки.

Ришмон ждал ее. Одетый в темно-серый бархат без малейшего украшения, он сидел на скамье и беседовал с окружавшими его дворянами.

Кроме Тристана, который держался несколько в стороне и с интересом следил за дроздом, там был бургиньонский вождь Жан де Виллье де л'Иль Адан, новый парижский прево мессир Филипп де Тернан, другой хозяин города — Мишель де Лаллье, и один из известнейших бретонских капитанов Жан де Ротренан.

Овернцы послушно остались у входа в сад, а Катрин в сопровождении Жана Орлеанского приблизилась к коннетаблю, и как если бы он был самим королем, преклонила перед ним колено.

При ее приближении разговор прервался. И хотя ее голова оставалась скромно опущенной, молодая женщина была уверена, что все взгляды устремлены на нее. На мгновение воцарилось молчание, быстро нарушенное радостной, совершенно не подходящей к этому моменту трелью сидящей на ветке птицы. Потом раздался хриплый и неприятный голос коннетабля:

— Итак, вы здесь, мадам де Монсальви? Я вас не ждал, и, чтобы быть полностью откровенным, ваш визит не доставляет мне никакого удовольствия. Добавлю, что это впервые.

Во вступлении не было ничего ободряющего. Однако Ришмон встал, чтобы встретить гостью как подобает, и любезно предложил ей место рядом с собой на скамье.

Но Катрин пренебрегла этим приглашением, стараясь набраться мужества. По тону коннетабля она поняла, что сражение будет суровым. Речь не шла о светской беседе. Поэтому лучше сражаться лицом к лицу и с открытым забралом.

Пользуясь привилегией женщины и знатной дамы; она ответила так же резко:

— Мне тоже не доставляет никакой радости вам его отдавать, монсеньор! Я не рассчитывала, что сразу по прибытии в Париж мне придется явиться к вам и умолять о милосердии, в то время как я собиралась жаловаться на зло, мне причиненное. Но, явившись к вам в качестве просительницы, я странным образом превратилась в обвиняемую.

— Я вас ни в чем не обвиняю.

— Тот, кто обвиняет моего господина Арно, обвиняет меня.

— Ну хорошо, тогда скажем, что вы обвиняетесь в попытке вырвать у меня помилование, которое у меня нет ни малейшего желания даровать. Что же касается ваших жалоб… могу я знать, в чем они?

— Не делайте вид, что не знаете о них, монсеньор. Я вижу здесь мессира Эрмита, который наверняка не забыл упомянуть об обстоятельствах моего приезда. Но если вы настаиваете, чтобы я назвала их сама, то извольте. Я заявляю, что моим близким, моей земле, моему городу и мне самой причинили зло! Я жалуюсь на то, что, пользуясь отсутствием моего супруга и его лучших рыцарей, Беро Д'Апшье и его сыновья осадили Монсальви, который, быть может, в этот час уже пал и вопиет о своих страданиях Небу. Я жалуюсь на то, что не добилась никакой помощи ни от магистратов Орийяка, ни от епископа, поскольку они боятся нападения Вилла — Андрадо, находящегося в настоящее время в Сен-Пурсене, ни от вашего бальи из Монтаня, который предпочитает совершать паломничество в компании своей супруги вместо того, чтобы заниматься делом, как ему велит Долг! Я также жалуюсь на то, что наш хозяин брошен в тюрьму, тот, без которого я и мои люди обречены на несчастья и безвозвратно погибнут!

Голос Катрин, в котором дрожал гнев, наполнил сравнительно небольшой сад. Едва только новость об опасности угрожающей городу Монсальви достигла ушей Рокморелей и их друзей, они немедленно покинули свое укромное место где явно чувствовали себя непривычно.

Это было похоже на настоящее нашествие. В одно мгновение фруктовый сад наполнился страшным шумом и гамом. Катрин и Бастарду, находившемуся рядом с ней как бы в подтверждение своего покровительства, казалось, что их окружило грозное огнедышащее полчище.

Жан Орлеанский изо всех сил старался их удержать, но овернские рыцари не были расположены оставаться в тени.

— Совершено нападение на Монсальви! Вы это знаете, со вчерашнего дня, монсеньор, а мы, сыновья этой земли, до сих пор ничего не знали! — возмутился Рено де Рокморель. — Чем мы здесь занимаемся? Сокрушаемся по поводу заслуженной смерти одного подлеца, когда сотни мужчин, женщин и детей находятся в смертельной опасности! И стоило ли вырывать Париж у англичан, если одновременно вы отдаете на разграбление остальную часть страны? Верните нам Монсальви, сир коннетабль! Верните нам нашего командира и дайте нам уехать! Мы слишком много потеряли времени!

Коннетабль поднял руку, чтобы унять шум.

— Спокойствие, господа! Все не так просто, как вам кажется. Поверьте мне, что я с болью и гневом узнал о том, что происходит в Верхней Оверни, и, как только будет возможно, пошлю помощь…

— Как только будет возможно? — переспросил Фабрефор. — Другими словами, тогда, когда люди найдут свою смерть в стенах Монсальви и Беро д'Апшье успеет там надежно обосноваться! Кроме того, вы слышали, что сказала госпожа Катрин? Кастилец в Сен-Пурсане и люди Орийяка, боятся его появления. Какое нам дело до Парижа, если по возвращении мы найдем наши замки занятыми, деревни сожженными, а нашил женщин подвергшихся насилию? Мы не останемся здесь ни на минуту!

— Тогда уезжайте! Я вас не держу.

— Мы так и сделаем, — быстро ответил Рокморель, — но уедем не одни. Нам нужен Арно де Монсальви, и если нужно силой вырвать его из вашей Бастилии, мы пойдем и на это! Вам придется идти врукопашную против ваших отрядов, сир коннетабль!

— Вы болеете только за ваши собственные интересы! — крикнул Ришмон. — Вы забываете, что в завоеванном городе правосудие должно быть более жестким и непримиримым, чем где бы то ни было. Я отдал приказ и четко сказал, какие последуют санкции в случае неповиновения! Сир де Монсальви это знал и, тем не менее, не принял к сведению…

— А как можно стоять, сложив руки, когда мимо вас проходит убийца вашего брата? — бросил Дюнуа. — Все мы поступили бы так же!

— Не говорите так, сир Бастард, — ответил Ришмон. — Никто лучше вас не умеет уважать приказы. Как парижане смогут доверять мне, если я не покажу, что я здесь хозяин и несу ответственность от имени короля? Если я закрываю глаза на первое же серьезное неповиновение? Вы что же, забыли, что я дал слово?

— Ваше слово не стоит головы Арно де Монсальви, — бросила Катрин в бешенстве.

Потом, видя, как Ришмон побледнел и отступил, как от удара, она бросилась на колени.

— Простите меня! — воскликнула она. — И не сердитесь на резкие слова! Я как безумная с тех пор, как узнала об опасности, которой подвергается мой муж… и из — за чего!

— Был убит пленник, — упрямо ответил бретонец, — которому я пообещал жизнь. Неужели вы думаете, что мне самому не хотелось бы повесить повыше и поскорее эту толстую свинью Кошона, чье идиотское неистовство предало Деву Жанну смерти? Однако я сдержался. Не…ет! Я не знал в начале переговоров, но даже если бы я знал, это ничего бы не изменило: я должен был дать им уйти всем — или никому! Встаньте, госпожа Катрин, мне не нравится видеть вас у моих ног.

— Это место подходит тому, кто молит о пощаде! Я поднимусь, когда получу то, что я у вас прошу. Все, что вы мне сказали, я уже знала. Я знаю, как серьезен проступок моего мужа, поскольку он осмелился пренебречь вашим словом… словом принца и самого честного, верного человека!

Тут вмешался прево торговцев. Легко поклонившись и, которой он собирался возразить, Мишель де Лаллье вздохнул:

— К несчастью, мадам, парижский народ еще не знает монсеньора коннетабля де Ришмона. Воспоминания, которые парижане сохранили об Арманьяках, и особенно о коннетабле Д'Арманьяке, не очень приятны. Именно поэтому город сдался своему настоящему хозяину — Карлу Французскому, да хранит его Господь в добром здравии. Но как он будет реагировать, если представляющий короля человек сразу же начинает обходить законы? Слово принца было дано мне прево торговцев и моим эшевенам. Я не имею права его возвращать.

— Почему? Но почему же? — простонала Катрин, готовая расплакаться.

— Потому что я должен реагировать на жалобу вдовы Легуа. Люди из ее квартала разграбили ее дом и грубо с ней обошлись, но она должна была уйти со своим мужем и у нее больше ничего не осталось.

— Станет ли она богаче и счастливей; если убьют моего мужа?

— Госпожа, — проговорил старик, — вы не можете понять: вы знатная и благородная дама, и для вас маленькие люди так мало значат…

— Гийом Легуа не принадлежал к маленьким людям. Это был крупный буржуа и богатый человек!

— Возможно, но это был все же только буржуа, как я сам и большинство людей в нашем городе. В Париже живут в основном простые люди и буржуа, а дворян очень мало. Знатные сеньоры, занятые войной и турнирами, достаточно далеки от нас. Конечно, Гийом Легуа убил брата сеньора де Монсальви, но это было во время войны, мадам…

Катрин встала и оказалась лицом к лицу с прево.

— Войны? Нет, мессир, не войны! А во время восстания, если позволите! Кабош никогда не был военным командиром, насколько мне известно!

— Вы играете словами. Я должен был сказать — во время гражданской войны, но вы не можете знать, что это такое, потому что тогда вас, должно быть, нежно воспитывали за стенами какого-нибудь отдаленного благородного замка, куда не доходили ужасы Парижа! Вы не знаете, что было здесь, когда люди, устав от фаворитов Изабо, злодеев дворян, непосильных поборов, поднялись на защиту свободы. И, рискуя усилить вашу боль, добавлю, что убийством молодого сеньора де Монсальви, если оно и было, не вызвало ни в ком сожаления. Париж сочтет правильным, если монсеньер коннетабль заставит упасть голову какого-нибудь дворянина, виновного в убийстве буржуа, даже если этот буржуа служил врагу. Все мы ему служили в той или другой мере, по принуждению или доброй воле, но служили! Процесс, который монсеньер слишком задержал из-за политических событий, должен состояться. Вы понимаете?

Катрин посмотрела на старика, потом на всех присутствующих. Она увидела встревоженного Тристана, уже отчаявшегося Бастарда, коннетабля, укрепившегося в своих позициях, на что указывал его сжатый рот и нахмуренные брови.

Она увидела также дрожащих от гнева овернцев, чьи суки уже нащупывали на боку эфесы шпаг и кинжалов. Она поняла, что через секунду все решится. Эти храбрые люди овернской земли, которую она теперь любила больше всего, были готовы на убийство ради спасения друга и утверждения своих сеньориальных прав.

Если Арно будет принесен в жертву душам предков Гийома Легуа, этот сад обагрится кровью, а там, в Оверни, поднимется восстание, которое охватит горы со стремительностью лесного пожара. Она не могла избежать этой драмы и спасти Арно, не пренебрегая своей гордостью и не признавшись, кто она на самом деле. Старый прево не вернет слово Ришмону и госпоже де Монсальви, но он вернет его, возможно, Катрин Легуа.

Одним жестом она заставила замолчать своих друзей, громко выражавших свой гнев и неодобрение, и повернулась к Мишелю де Лаллье:

— Нет, мессир, я не понимаю! Напротив, это вам следует кое-что понять, поскольку вам неизвестна одна вещь. Ведь в ту эпоху, о которой вы говорили, я, как вы изволили выразиться, не «получала нежное воспитание»в каком-нибудь замке. Я была в Париже, мессир, в страшные времена Кабоша, я даже была на Мосту Менял в ту ночь, когда Гийом Легуа убивал Мишеля де Монсальви, и его кровь забрызгала мое детское платье…

— Но, позвольте, это невозможно!..

— Невозможно? Всем моим друзьям, присутствующим здесь, которые меня хорошо знают, известно, что Арно Де Монсальви в моем лице взял в жены вдову Гарэна де Брази, сюринтенданта финансов Бургундии, но в Бургундии знают, что Гарэн де Брази женился по приказу герцога Филиппа на племяннице дижонского нотабля, который был простым буржуа. Не правда ли, мессир де Тернан, вам это известно?

Услышав прямое обращение к себе, бургундский сеньор вышел из своего безмятежного состояния и посмотрел на молодую женщину.

— Да, действительно, я слышал об этом. Герцог Филипп, мой повелитель, воспылав страстью к молодой девушке… и это легко поймет каждый, увидев вас, мадам, вынудил, как говорили, интенданта финансов жениться на племяннице суконщика, если не ошибаюсь?

— Ваша память вам не изменила, мессир. Мой дядя Матье Готрэн, действительно и поныне занимается торговлей тканями на улице Грифона под вывеской Гран-Сен-Бонавентур. Он принял мою мать, сестру и меня, когда нам пришлось бежать из Парижа от Кабоша. Таким образом, я не прибыла из благородного, затерянного в деревенской глуши замка, мессир де Лаллье: я родилась в Париже, на Мосту Менял, и вы, может быть, помните моего отца, золотых дел мастера Гоше Легуа, делавшего вам такие красивые кувшины…

Старый прево и коннетабль вздрогнули одновременно.

— Легуа? — проговорил последний. — Что это значит?

— А то, что перед тем как назваться Катрин де Брази, — сказала молодая женщина, — а потом — Катрин де Монсальви, я звалась Катрин Легуа, и я — кузина человека, за которого вы хотите отомстить. Его кузина и его жертва, так как я сама бы попросила у вас его голову, если бы мой супруг его не убил.

— Как это может быть? Монсальви, я готов поручиться, были никем для семьи золотых дел мастера, только, может быть… клиентами?

Презрительный оттенок не ускользнул от Катрин, которая не решалась смотреть на Тристана, помня его предостережения о том, что не стоит обнаруживать свое происхождение. Но она не собиралась стыдиться своего простого происхождения. Она решила объявить об этом и сделать его спасением для своего благородного мужа.

Поэтому, когда она посмотрела прямо на Ришмона, в ее больших фиалковых глазах не было ни тени смущения, ее взгляд был полон высокомерной гордости.

— Нет, они не были клиентами, они были совсем неизвестными нам людьми, и я просила бы у вас виселицы для Легуа не за убийство Мишеля Монсальви, а за убийство своего брата, которого он повесил на вывеске лавки перед тем, как поджечь наш дом. Действительно, когда истерзанного Мишеля приволокли на скотобойню, он еще мог спастись и найти убежище в нашем жилище, где я его спрятала, Его выдало предательство служанки. И, несмотря на мои слезы и мольбы, я видела своими собственными глазами — тогда мне было только тринадцать лет, — как Гийом Легуа поднял тесак мясника, чтобы опустить его на семнадцатилетилетнего мальчика, у которого не было оружия и которого добила толпа…

Вдохновленная ропотом ужаса и возмущения, поднятым ее словами, она перестала обращаться только к Мишелю де Лаллье и резко обернулась к коннетаблю:

— В тот день, монсеньор, в отеле Сен-Поль, наводненном чернью, я увидела ту, которая теперь является вашей супругой. Но тогда она была герцогиней Гийенской, я видела ее в слезах, на коленях умоляющей своего отца и эту толпу пощадить мальчика, который был ее пажом и которого она любила. Пажа, которого я, девочка, чуть не спасла. Если бы она была здесь, мадам де Ришмон первая бы просила вас помиловать брата ее убитого слуги и со все? Любовью, на какую она способна, молила бы смягчит! вашу суровость.

Бретонский принц отвел взгляд.

— Моя жена… — прошептал он.

— Да, ваша жена! Или вы забыли дуэль в Аррасе, где под королевским гербом Франции Арно де Монсальви принял Божий суд, сражаясь за честь своего принца? Герцогиня Гийенская, которая только что стала вашей невестой разве она не надела собственноручно свои цвета на копы моего мужа? Вспомните, монсеньор! Ее дружба к нашем дому более давняя, чем ваша!

Ришмон потряс головой, желая прогнать надоедливую мысль…

— Более давняя? Ничего подобного, я впервые встретил Монсальви в Азенкуре и видел его в сражении.

При этих воспоминаниях в душе Ришмона явно разыгралась борьба, которую, Катрин это чувствовала, он желал бы проиграть, но не мог себе этого позволить. Право решать принадлежало этому старику в бархатном одеянии гранатового цвета, который задумчиво на нее смотрел.

Она обратила к нему свой призыв и свои мольбы.

— Сир прево, — взмолилась она, — я, Катрин Легуг прошу вашего правосудия для Гийома Легуа, убийцы моего отца и своего гостя, человеку, чье преступление долг и тяжелым грузом лежало на моей жизни и от которого я когда-то чуть не умерла! И поскольку правосудие уж свершилось, я смиренно прошу у вас милости для человека, который стал его орудием, ослепленный столькими годам ненависти…

Ответом было глубокое молчание. Каждый старался сдержать дыхание, осознавая серьезность момента… и, возможно, под воздействием волнующей красоты этой женщины, в чьих глазах блестели слезы и чьи тонкие белы руки умоляли старого прево торговцев.

Он тоже смотрел на нее, и в глубине его старческих глаз засветилось что-то похожее на гордость с оттенком нежности.

— Так, значит, — произнес он тихо, — вы и есть та маленькая Катрин, которая играла при мне со своими куклами в магазине этого добряка Гоше в старые времена? Простите меня за то, что я не знал о его жестокой гибели. В эти мрачные дни меня не было в Париже, я ничего не знал об обстоятельствах его смерти. С тех пор было столько смертей, самых разных…

— Тогда, мессир… умоляю вас… не просите еще одной! Бургундские сеньоры также смотрели на молодую женщину. Она, казалось, приковала их внимание, и, не отрывая от нее глаз, Виллье де л'Иль Адан как бы машинально пробормотал:

— Надо простить, сир коннетабль! Я громко заявляю здесь просьбу от имени моего хозяина Филиппа Бургундского, который, будь он с нами, потребовал бы ее во имя справедливости… и рыцарства.

Каменное лицо Ришмона, казалось, оживилось; он явно заинтересовался.

— Вы говорите, рыцарства?

— — Конечно же!

С тонкой улыбкой, не отрывая взгляда от Катрин, Виллье де л'Иль Адан поддел пальцами тяжелую золотую цепь, украшавшую его суровый черный пурпуэн[113], и поиграл геральдическим барашком.

— Ни для кого не является тайной при Дворе Бургундии, что побудило… чьи золотые локоны вдохновили герцога Филиппа на основание этого ордена, который все мы, его верные слуги, почитаем за честь носить, потому что он — символ высшего благородства. Вот почему я прошу о помиловании во имя рыцарства… и потому еще, что уважаю высшее право со стороны госпожи де Монсальви. — Нахмурив брови, Ришмон размышлял. Катрин с трудом пыталась сдержать биение сердца. Ее пальцы судорожно сжимали руку Бастарда, который, почувствовав, как ей нужна опора, сжал ее руку в своей. И именно к нему неожиданно и обратился Ришмон:

— Ваш совет, сир Бастард?

Дюнуа смело бросил ему широкую улыбку.

— Конечно же — помиловать! Я пришел только для этого!

— Ваш, Тернан?

Прево Парижа пожал плечами:

— Естественно, помиловать, сир коннетабль!

— А ты, Ротренан?

— Помиловать, монсеньор! Это — по справедливости! — подтвердил бретонский капитан.

Ришмон даже и вида не подавал, что собирался спросить мнение рыцарей Оверни, но они и не собирались оставаться в тени. Их решение выразилось грозным ревом:

— Помиловать! Помиловать!

— Освободить Монсальви, — пробасил Рено де Рокморель, — и в путь! Нас ждут дома!

Этот светловолосый гигант не сомневался, что суд окончен и решение принято, оставалось только бежать к Бастилии, чтобы вывести оттуда заключенного.

Но Ришмон был другого мнения.

— Минуту, сир рыцарь! Не все еще сказали. Мэтр Мишель де Лаллье еще не вынес свой вердикт, а вы знаете, что заключение зависит только от него, каким бы ни было наше общее мнение! Итак, сир прево, — добавил он живо, видя угрожающие взгляды, которыми Рокморели пронзили старика, — что вы решили? Капитан де Монсальви должен жить или умереть?

— Жить; монсеньер, с вашего разрешения. Я не признаю ни за кем в подобных условиях права на приговор смертный. Но я бы, тем не менее, желал довести до сведения графа де Монсальви, что помилование он получил не по праву сеньора, не из-за сознания благородной мести, но благодаря тени замученного славного человека, золотых дел мастера, на которого, возможно, будь этот человек жив, он и не посмотрел бы, хотя Гоше Легуа — его тесть!

— Он узнает, — пообещал Ришмон. — Обещаю вам…

— В этом случае я попрошу у вас разрешения удалиться, так как мне нужно немедленно отправиться в Дом с Колоннами, чтобы дать отчет о моем решении нашим эшевенам. Я уверен, что они полностью с ним согласятся.

— Думаете ли вы, что народ поступит так же? Старик пожал плечами, и добродушие разлилось по его лицу.

— Я обращусь к народу сегодня же вечером и скажу, что сам предложил освободить вас от вашего слова, монсеньер, и прошу милости виновному.

— Объявите ли вы о причине этого помилования? — смущенно спросила Катрин.

— Естественно, мадам! Народ, от имени которого я действую, должен понять. Он согласится с тем, что жизнь одного их человека была оплачена жизнью другого их человека. Перед тем как вас покинуть и если вы мне разрешите, я бы хотел сказать, мадам, что я счастлив тем, что узнал вас… и горд, что парижская девочка стала такой знатной и прекрасной дамой! Могу я попросить вашу руку?

Поддавшись внезапному порыву, Катрин подставила щеку и горячо обняла старика.

— Спасибо, сеньор прево! Спасибо от всего сердца! Я вас не забуду и буду молить за вас Бога.

Мишель де Лаллье удалился по тенистой аллее сада, сопровождаемый овернцами, Жаром де Ротренаном и двумя бургундскими сеньорами, приветствовавшими ее столь же почтительно, как если бы она еще царила в сердце великого герцога Запада. Ришмон осторожно оторвал руку Катрин от руки Бастарда и привлек к себе на каменную скамью.

— А теперь сядьте подле меня, теперь, когда вы победили, моя прекрасная воительница, и дайте мне на вас насмотреться. Боже, как вы красивы, Катрин! Более блистательны, чем дроки моей Бретани, когда под ласковыми лучами солнца они усеивают равнину. Честное слово, если бы я не любил так сильно мою нежную супругу, я бы влюбился в вас!

И он чистосердечно улыбнулся ей. Его светлые голубые глаза без гнева и затаенной злобы смотрели на нее. Он был искренне счастлив от того, что может наконец поддаться чистому дружескому чувству.

Но у Катрин еще остались в памяти слова о «клиентах» Монсальви, и ей хотелось воспользоваться этим для маленькой мести.

— Как же это, монсеньер? Вы усаживаете подле себя дочь золотых дел мастера… чьими клиентами, возможно, были члены и вашей семьи?

Он разразился смехом.

— Попали! Я это заслужил! Простите меня, Катрин, но я был так раздражен. Вы прекрасно знаете, что вы из тех достаточно редко встречающихся людей, для которых происхождение мало значит. Вы были достойны родиться на ступенях трона, и, поднимая вас до ранга, который вы теперь занимаете, судьба оказала вам небольшую милость. Расскажите теперь о себе, о моей крестнице Изабелле и о вашей прекрасной стране, для помощи и освобождения которой, боюсь, не хватит вашего дикого эскорта…

— Я пойду, если хотите! — предложил Дюнуа. — Монсальви и я быстро научим уму-разуму банду сеньоров-грабителей!

— Об этом вопрос не стоит. Вы мне нужны, сир Бастард! Не отнимайте у меня всех моих людей. И потом, пролить кровь Орлеана, чтобы проучить горстку грязных разбойников, это было бы слишком. Я улажу это в самом скором времени, как только к нам присоединится сир де Монсальви.

— Он скоро будет здесь? — вскричала Катрин, внезапно залившись краской, которая вызвала улыбку бретонского принца.

— Естественно. Ротренан ушел за ним, а Бастилия недалеко. Бедняжка, да у меня не хватило бы духа вас здесь удерживать, заставлять терпеть мои ухаживания, когда я знаю, что вы дрожите от нетерпения видеть «его». Но я хочу доставить себе удовольствие соединить вас. Мне кажется, у меня есть полное право на вознаграждение…

— На все возможные вознаграждения и на всю нашу благодарность! Благодаря вам я наконец снова обрету мир, счастье и спокойствие души…

— Но по-настоящему вы их обретете только с появлением вашего супруга, — проговорил коннетабль, заметив, что взгляд Катрин скользил уже в глубинах сада, высматривая знакомую высокую фигуру.

Она улыбнулась ему немного сконфуженно. — Да, правда! Мне не терпится его увидеть.

— Наберитесь терпения! Он скоро появится здесь. И в самом деле через минуту появился Ротренан, но один и такой взволнованный, что, пока он бегом пересекал сад, Катрин встала, охваченная зловещим предчувствием.

За ней следом поднялся и Ришмон, удивленный ее внезапной бледностью.

— Ну и где же Монсальви? — бросил он с раздражением.

— Сбежал… Скрылся! — бросил ему в ответ Ротренан, переводя дух, так как бежал от самой Бастилии. — Ему помог неизвестный монах… и они убили пятерых людей.

Цветущий сад и весеннее солнце померкло, Катрин охватила волна отчаяния. Боль, которую она испытала, была почти физической, и у нее перехватило дыхание. Она закрыла глаза, страстно желая умереть в следующую минуту, но Небо не снизошло и не подарило даже жалкого обморока. Ей надо было все вынести до конца…

Глава восьмая. ШАЗЕЙ ПРИХОДИТ НА ВЫРУЧКУ

Закрывшись в комнате, обхватив голову руками, Катрин плакала уже добрый час. Удар, который она получила в саду отеля Дикобраза, удар, последовавший так быстро за волшебным ощущением близкого свидания с Арно, ее добил, и с тех пор как Тристан Эрмит спешно отвел ее в отель, посоветовав не двигаться с места и ждать от него известий, она чувствовала себя мертвой, только острая мысль, навязчивая и жестокая, вспыхивала в мозгу; «Все погибло… все погибло!..»

Эти слова танцевали у нее в голове какой-то изматывающий балет, скручивая и раскручивая спирали. Но в их повторении она находила для себя какое-то горькое удовлетворение.

Как раненый зверь, ищущий убежища, она не приняла приглашения Бастарда, который, растроганный ее горем, Предложил поселиться в Турнельском отеле, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой.

Но не следовало ли ей теперь привыкать быть одной? После этого безумства с бегством, стоившим жизни стольким людям, разве Арно не станет изгнанником, лишенным дворянства и преследуемым повсюду?

Что станет с ней, его женой, его детьми?! Ришмон добьется у короля указа о лишении привилегий и земли, которые отдадут другому или просто забудут забрать у Апшье. Где они найдут убежище, если волк Жеводан преградит им дорогу в Монсальви?

Сквозь завесу печали Катрин еще слышала голос коннетабля, такой теплый несколько мгновений назад и ставший вдруг таким холодным и тяжелым:

— Глупец! Только безумие могло толкнуть его на этот шаг! Убиты наши люди. Я обязан объявить охоту за этим сумасшедшим и доставить его живого или мертвого.

Живого или мертвого! Эти слова обрушились на Катрин, как удары мечей: она ничего не могла найти в оправдание Арно.

И если бы не Дюнуа, не Тристан, она бы, наверное, умерла прямо в этом саду, потому что у нее не было больше ни сил, ни мужества, чтобы дышать.

Но двое мужчин ее поддержали, осторожно отвели домой, доверили заботам жены Ренодо, которая помогла ей добраться до комнаты и собиралась ее раздеть и уложить в постель.

Но Катрин не хотела больше ничего. Ей нужно было остаться одной, совершенно одной с этим проклятием. Да, это ее судьба — только она завоюет свое счастье, как вторгается что — то жестокое и разрушает все.

Чья-то рука осторожно приподняла ее голову, и она вдохнула горячий и терпкий аромат.

— Выпейте это, бедная госпожа! — услышала она дружелюбный голос хозяйки. — Вам это пойдет на пользу. — Катрин хотела отказаться, но у нее не было сил. Горячее вино, сладкое и приправленное корицей, согрело горло. Она не сопротивлялась, взяла высокий кубок обеими руками и, не открывая глаз, принялась пить маленькими осторожными глотками обжигающий напиток.

— Боже правый! — простонала госпожа Ренодо, видя измученное лицо молодой женщины. — Можно ли доходить до такого состояния!..

Славная женщина, привыкшая ко всякого рода клиентам, она не задавала вопросов, но с легкостью, удивительной для ее комплекции, суетилась, ходила за чистой водой, тонким бельем и с какой-то нежностью вымыла распухшее от слез лицо своей постоялицы.

С закрытыми глазами Катрин позволяла ухаживать за собой и, поглощая вино, стала воображать, что это Сара с ее материнской заботой, в которой она так остро нуждалась.

Никогда еще она не испытывала такого чудовищного ощущения заброшенности. Все исчезло! Она осталась совсем — одна в окружении враждебного мира, который не мог ей Дать ни убежища, ни отдыха. Из всей реальности оставался только этот пахучий огонь, который струился по ее горлу, горячий и дружеский, пробуждающий ее закоченевшее тело.

Опустошив кубок, она открыла глаза, оглядела госпожу Ренодо и отчаянным голосом объявила:

— Еще!

— Еще? — удивилась добрая госпожа. — Вы не боитесь, что это будет лишним? Вино быстро ударяет в голову.

— Это именно то, чего я хочу: чтобы оно ударило… и как можно скорее… чтобы кружилась голова… чтобы я больше не знала, кто я такая!

— Вы не хотите знать, кто вы такая? Почему?.. Вам это настолько тяжело?

— Очень! — подтвердила Катрин. — У меня было три имени! А когда имени нет совсем, должно быть, чувствуешь себя намного лучше… Принесите мне еще вина! Оно очень хорошее!

После кубка, который она осушила, последовало состояние легкого опьянения.

Когда хозяйка ушла за вином, Катрин открыла глаза и посмотрела вокруг. Ей вдруг показалось, что комнату внезапно заполнил странный туман, в котором постепенно исчезали очертания предметов, стены, покрытые белой известью, массивные бурые балки, маленькие зеленоватые квадратики окон, а кровать с ярким красным покрывалом стала похожа на огромную спелую клубнику.

Катрин вдруг захотелось свернуться клубком, погрузиться в мягкую глубину ее пуховиков. Эта кровать была самой лучшей вещью на земле для тех, кто страдает душой и телом. В ней можно было обливаться потом во время жара или стонать от боли, дать выход радости или болезни, забыть во сне весь мир, войну, несправедливость и людское безумие, произвести на свет детей, любить…

Не выдержав крайней усталости, отуманенная выпитым вином, Катрин разразилась новым приступом конвульсивных рыданий и зарылась в подушки.

Любить… любовь для нее был Арно! И эта любовь кончалась злом. Почему должно было так случиться, чтобы только один этот человек, эгоистичный и жестокий, именно он должен был воплотиться в Любовь для Катрин? Она столько выстрадала из-за него! От его ненависти и презрения, когда он видел в ней только одну из этих Легуа, которых ненавидел; от его гордости, доходящей до преступного самоотречения, когда, думая, что поражен проказой, он отказал ей в счастье быть рядом с ним; от его жестокой чувственности, когда она нашла его в объятиях опасной красавицы Зобейды; от его страсти к сражениям и крови, ради чего он опять покинул ее после стольких обещаний и устремился навстречу приключениям, которые любил больше всего на свете. А теперь? Разве подумал он о ней, своей жене, годами разыскивавшей его, следовавшей за ним на край света из последних сил? Подумал ли он о ней, когда, пренебрегая полученными приказами, слушал только голос мести? Подумал ли он об этом в Бастилии, в эти последние часы, когда, вместо того чтобы ждать суда, который дружба его братьев по оружию обязательно сделала бы более милостивым, он сам себя обрек на изгнание и скрылся, оставив после себя кровавый след?

Где теперь, после осажденного Орлеана, после подземной тюрьмы Сюлли, после цветущих ловушек Альгамбры нужно его искать? В каком-нибудь недоступном гроте у подножия вулканов Оверни или на эшафоте, задрапированном черной материей?

Но даже в эту минуту, когда поглощенная отчаянием и усталостью, она из всех сил отталкивала саму мысль о том, чтобы продолжать эти вечные изматывающие поиски, она уже знала, что наступит день, час, мгновение и она встанет с этой кровати и потащится вперед и будет искать его до тех пор, пока не упадет и не сможет подняться. Пока в ней еще будет теплиться жизнь, она будет искать, звать сердце Арно, руки Арно, тело Арно, потому что ради одной ночи любви она готова поставить на карту свою жизнь!

Когда через несколько минут вернулся Тристан Эрмит, он увидел стоявшую посреди комнату хозяйку с дымящимся кувшином и с ужасом смотревшую на развороченную постель, какой-то красный хаос, из которого то здесь, то там выныривал то черный бархат, подбитый горностаем, то кончик белого кружева, то длинная расплетенная светлая коса.

Он обратил к хозяйке вопросительный взгляд.

— Что вы ей там принесли?

— Горячего вина с корицей! Она уже выпила кубок, но допросила принести ей еще один, и я вот спрашиваю себя, не повредит ли это ее здоровью?

— Понимаю. Дайте мне кувшин и уходите. Ах да. Я забыл. Сейчас могут опять прийти овернские рыцари, которые были здесь утром. Скажите им, чтобы подождали, и зайдите за мной.

Когда она закрыла дверь, Тристан для начала проглотил половину содержимого кувшина, растерянно посматривая на кровать, откуда еще доносились стоны и всхлипывания.

Потом, решив, что у Катрин было достаточно времени Для рыданий и пора переходить к суровым мерам, поставил кубок на стол, подошел к кровати и извлек Катрин, растрепанную и красную от слез и от кошенили, которой была выкрашена подушка. Широкое декольте ее платья соскользнуло, и плечо и грудь обнажились настолько вызывающе, что прево покраснел и поспешил ее закрыть. Это был не тот момент, чтобы поддаться искушению этой дьяволицы с фиолетовыми глазами, которая, даже растрепанная и измазанная, как девочка, упавшая в варенье, умудрялась заставлять сильнее пульсировать кровь.

Тем не менее она обвела его несчастным и обиженным взглядом и попросила, протягивая слабую руку к кубку:

— Дайте мне вина, друг Тристан!

— Вы и так уже достаточно выпили. Взгляните на себя — вы почти совершенно пьяны!

— Может быть!.. И тем лучше! Мне кажется, что я не так несчастна. Вино пошло мне на пользу. Оно помогает забыться немного… Дайте мне еще вина, друг Тристан!

— Что бы вы хотели, Катрин, и почему?.. Еще не время'… Вы же знаете, что ваш супруг теперь больше, чем когда бы то ни было, нуждается в вас.

Она отчаянно потрясла головой, и кончики ее кос затанцевали и сплелись вокруг головы, как золотые лианы.

— Арно всегда нуждается во мне! — воскликнула она. — Всегда! Но никто и никогда еще не спрашивал у меня, нужен ли мне Арно. Я — его добро, его отдых, его развлечение, хозяйка его дома и его первый вассал, его любовница и служанка; все находят нормальным, справедливым, что я без устали выполняю эти обязанности. Без устали… и никогда не испытываю при этом ни малейшего желания играть другую роль. Он взял меня в плен, Арно, приковал меня к себе своим именем, своей землей, своими детьми… своими ласками! Я его жена… а он меня просто забывает и послушен только своему безумного эгоизму! Вы пришли напомнить, что он — мой муж? Он принадлежит войне, и все…

Внезапно она упала на грудь Тристана, обвила руки вокруг его шеи и, приподнявшись на цыпочки, прижалась к нему.

— Такая любовь — рабство, друг Тристан, и даже хуже этого. Бывают моменты, когда я так хочу, ужасно хочу все это разбить, освободиться. Вы не хотите мне помочь?

Бесстрастный фламандец задрожал. Он был уверен, что найдет угнетенную, подавленную женщину, опустошенную и окончательно сломленную болью, но только не такую Катрин, полупьяную от вина и теза, в безумном отчаянии перемешивающую свою злобу, гнев и потребность любви.

Взволнованный ароматом женственности, которым она его окружала, и взбешенный от ощущения того, что его собственное тело волнуется от прикосновения этого слишком нежного тела больше, чем допускал разум, он попытался отстраниться от нее, но она с новой силой уцепилась за его шею…

Страдая, он прошептал хриплым голосом:

— Катрин, вы бредите! Время уходит!

— Ну и пусть! Я не хочу ничего знать, я не хочу больше бороться… я не хочу командовать, вести войну. Я хочу быть женщиной… только женщиной… и я хочу, чтобы меня любили.

— Катрин, опомнитесь! Отпустите меня…

— Нет! Я знаю, что вы меня любите… уже давно, и я устала быть одна! Мне нужно, чтобы мной занимались, чтобы жили для меня, со мной. На что мне мужчина, который мечтает только о том, чтобы убивать или дать убить себя во имя славы?

— На что он вам? Пока что вы должны попытаться спасти его от худшего, продолжая то, что уже делали, сохранить отца детям и себе самой… Что же касается меня, Катрин, вы ошибаетесь, пытаясь меня искушать. Я вас люблю, это правда, но я сделан из того же теста, что и Монсальви, я такой же, как и он. Даже, может быть, хуже, потому что я мечтаю о власти. Придите в себя и вернитесь на землю. Что бы он подумал о вас, если бы видел в эту минуту? Что вы поступаете как знатная дама?

Она запрокинула голову, посмотрела на него, ее глаза были затуманены, а приоткрытый влажный рот обнажал маленькие блестящие зубы.

— Я не знатная дама, — пробормотала она, ласкаясь к нему как кошка, — я девушка с Моста Менял… Самая простая девушка, как и ты простой человек, Тристан! Мы не рождены на вершинах! Тогда почему бы нам немного не любить друг друга? Может быть, ты поможешь мне забыть моего безжалостного сеньора…

С частым дыханием и бьющимся как большой церковный колокол сердцем Тристан чувствовал, что еще мгновение, и он дойдет до того момента, когда уже невозможно будет вернуться назад.

Она заставила его играть гротескную роль Иосифа, надменного и полного предрассудков перед лицом очаровательной жены Потифара, которая, однако, даже не осознавала своей наивной испорченности[114].

Еще несколько секунд, и он сорвет это платье, которое открывало его взгляду столько завораживающих вещей, бросит Катрин на кровать, чтобы найти секрет ее женственности и забыть все, пользуясь минутным душевным расстройством, о котором она будет жалеть. Но танталовы муки все же подошли к концу, и Тристан почувствовал, что восхитительно идет на дно…

Скромное царапанье в двери спасло как раз вовремя. Его лоб был покрыт потом, волосы слиплись, и он дрожал как в лихорадке.

Отчаянным усилием воли он освободился наконец от ее рук.

— Довольно! — проворчал ом. — Вы не слышите, что стучат?

Через дверь приглушенный голос хозяйки сообщал, что внизу ждут рыцари из Оверни и что они очень спешат.

Тогда, не желая больше слушать протестов Катрин, Тристан бросился к кувшину с водой, наполнил Таз и принялся при помощи салфетки вытирать лицо и шею Катрин, одновременно крича хозяйке:

— Дайте им вашего лучшего вина и заставьте подождать еще минуту! Мадам потеряла сознание. Я привожу ее в чувство!

— Вам не нужна помощь?

— Нет. Все будет хорошо.

Продолжая говорить, фламандец превратился в камеристку. Сжав зубы, с ловкостью, на которую никто бы не счел его способным, он привел в порядок платье Катрин, потряс его, чтобы расправить складки, и, приступив к ее шевелюре, причесал ее с силой, вызвавшей протесты жертвы. Быстро поправив косы и схватив соскочившую с кеннена вуаль, обернул плечи и шею молодой женщины.

Потом, держа ее на вытянутых руках, объявил:

— Ну вот, так лучше! Теперь вас можно представить. Катрин позволяла вертеть себя совершенно безропотно, и по мере того, как Тристан приводил ее в чувство, взгляд становился менее туманным и обретал прежнюю ясность. Опьянение, которое на самом деле было легким, улетучилось, чтобы уступить место глубокому смущению, весьма походившему на стыд.

Она сознавала теперь, что вела себя как девица, жаждущая любви, а не как женщина, чей муж в опасности. Но у нее был прямой характер, чтобы не признать свою вину. Когда ее спутник увлек к двери, она остановилась:

— Нет, друг Тристан, я не хочу пока спускаться… не сказав вам… что мне стыдно! Вино… гнев… Я потеряла голову, мне кажется. И даже не решаюсь представить, что вы могли обо мне подумать.

Он рассмеялся, взял ее за плечи и по-братски поцеловал в лоб.

— Я думаю, что у вас нет никаких причин стыдиться… и то, что вы сказали, сами того не ведая, — великая правда, мое сердце. Это правда, что я вас люблю… и уже давно! С Амбуаза, я уверен. И если вы хотите все знать, если бы госпожа Ренодо не постучала в дверь, я уверен, что в эту минуту именно я просил бы у вас прощения. Теперь… надо это забыть. Ничего не произошло… и мы друзья, как и прежде. Пойдемте! Надо к ним выйти, так как действительно время уходит и нам надо принимать решение.

В зале гостиницы, в одно мгновение ставшем недоступным для обычных посетителей из — за скопления солдат, Тристан Эрмит, тесно окруженный плотным кругом рыцарей, рассказал о расследовании, которое провел в Бастилии.

Это заняло немного времени. Примерно в тот час, когда Катрин направлялась в отель Дикобраза с Жаном Орлеанским, монах кордельеров явился в монастырь с приказом, подписанным и запечатанным личным гербом мессира Жака де Шателье, епископа Парижа, который дал ему доступ к заключенному по имени Арно де Монсальви, чьим исповедником он являлся и чью душу он собирался приготовить к христианскому раскаянию. Монаха отвели в башню Бертодьер, где томился Арно, и закрыли за ним дверь.

Через несколько минут надсмотрщика привлекли крики монаха, и, уверенный, что заключенный душит святого человека, он поспешил на помощь. Он открыл дверь… и упал, сраженный в сердце ударом кинжала. Обеспокоенные стражники прибежали на шум и были немедленно поражены мечом, так как, по всей видимости, под своей одеждой монах принес целый арсенал оружия и, кроме того, вторую рясу, которую надел Арно.

Переодетые пленники достигли двора, потом караульных помещений, где два человека стояли на страже у потайных ворот. Это были лучники Орлеанского Бастарда, и они прекрасно знали сира де Монсальви. Когда беглецы проходили по мосту, капюшон Арно соскользнул и открыл его лицо. Немедленно узнанный, он нанес удар. Стражник вскрикнул, и этот крик стал последним: в несколько секунд они убили и второго лучника. Вскочив на лошадей, которых Держала за повод группа из трех или четырех человек, они Ускакали по направлению к деревне Шаронн…

— Но в конце концов, — вскричала Катрин, когда Тристан кончил свой отчет, — этот человек, у которого был приказ епископа, кто это мог быть? Кто-нибудь его видел?

— Те, кто видел его, уже не могут его описать, — мрачно сказал Тристан. — Но лучники на зубцах, которые виде сверху бегство двух человек, утверждают, что это был парень лет двадцати, светловолосый, и что никаких опознавательных знаков они больше не видели.

— Слабовато для описания внешности, — пробурчал Рено де Рокморель. — Больше ничего не известно?

Тристан устремил на Катрин взгляд, полный сожаления, и почти неслышно произнес:

— Известно еще кое-что! Торговец жареным мясом у ворот Сент-Антуан, который ощипывал у самых ворот гусей, видел двух всадников, промчавшихся почти под самым его носом. Он слышал, как один кричал другому: «Сэдда, Гонне, путь свободен.

Воцарилось гробовое молчание, но оно длилась только мгновение.

— Гонне, — пролепетала Катрин в ужасе. — Гонне д'Апшье! Он приехал!.. И ему удалось! Боже мой, Арно погиб!

Огромный кулак Рено обрушился на стол, опрокинув стаканы, подскочившие от его удара.

— Почему погиб?! И что удалось этому подлому псу бастарду?

— Я вам скажу. — И Катрин, уставшим голосом, быстро, но точно передала своим потрясенным слушателям о том, что произошло под стенами Монсальви, и о той бесчестной миссии, которую должен был выполнить бастард Апшье.

— Я безумно надеялась, — добавила она в заключение, — что мне удалось выиграть время, обогнать его. Я рассчитывала, что он задержится на несколько дней в Сен-Пурсене у кастильца, но я ошибалась. Он уже был здесь! Он намного раньше меня знал о том, что произошло, и уже принимал меры, расставляя ловушку, какую ему подсказывало сумасбродство Арно… и от этого только выиграл! Но если подумать, каким образом ему удалось пойти по его следу, как он смог добыть этот приказ от епископа, без сомнения, подделанный?..

— Наплевать! — отрезал Рено, которому удалось перекрыть возмущенные голоса слушателей. — Как этому проходимцу удалось это провернуть, мы поговорим позже, ночью! А пока что надо пуститься в погоню, поймать, любой ценой вырвать Монсальви из лап этого фальшивого друга, который свернет ему шею в каком-нибудь глухом лесу темной ночью! Эй, вы все, в седла!

Сир Ротренан уже мчится по их следу, — проговорил мрачно Тристан. — Коннетабль отдал приказ доставить их живыми или мертвыми!

Верзила Рокморель сделал шаг назад, встал напротив прево и, слегка нагнувшись, так как он был на голову выше, уставился на него.

— Живыми или мертвыми? И вы думаете, что это нас устроит? Другими словами, находясь между двух огней — между Апшье и вашим Ротренаном, — Монсальви практически не имеет шансов выбраться целым? Если эта собака бастард еще не успел его убить, этим займется посланец монсеньера, так как надо совершенно не знать Монсальви, чтобы вообразить, что он даст себя арестовать без сопротивления.

— Да нет же, я его знаю и…

— Я говорю вам — надо спешить. Итак, вы разрешаете! Теперь, сир Прево, хорошенько запомните: мы хотим найти нашего командира целым и невредимым, и поэтому погонимся за вашими бретонцами, а также за беглецами. Мы рассчитываем их обогнать… или напасть на них, если они прибудут раньше нас. Вы можете сказать это коннетаблю.

— Я поостерегусь это делать… Если только, конечно, вы не дадите мне слово привезти пленников сюда…

— Вы смеетесь? Вы что же, не помните, что у нас есть два счета к Апшье. Поэтому после того, как будет повешен Гонне на первом же попавшемся дереве, мы прямиком отправимся в Монсальви и разнесем в клочья банду. А для этого нам нужен его законный сеньор: то есть Арно де Монсальви. Когда все встанет на свои места, пусть ваши судьи и советники разглагольствуют, выносят какие им заблагорассудится приговоры и отправляются за Арно в наши горы, если это их позабавит. Но предупредите, что их ждет. Вы поняли?

— Великолепно! Вас слушать — одно удовольствие, — проговорил насмешливо Тристан. — Только не понимаю… зачем вы все еще здесь… поразглагольствовать?

Сбитый с толку, Рено разразился хохотом, так хлопнул прево по плечу, что чуть не сломал его, и обернулся к Катрин:

— Собирайтесь, госпожа Катрин! Мы вас увозим с собой!

— Только не это! — возмутился Тристан. — Вы бредите, Рокморель! Женщине нечего делать с вами! Кроме того, она обессилена и задержит вас. И наконец… ей надо кое кое-что сделать для своего, мужа. Проваливайте! Когда понадобится, мы сумеем дать ей надежный эскорт, чтобы она в полной безопасности добралась до Оверни.

— Умоляю вас, Тристан, — вскричала Катрин, — дайте мне уехать с ними. Вы хорошо знаете, что я все равно поеду! Он строго посмотрел на нее, потом медленно произнес:

— У вашего мужа не будет ни малейшего шанса нормально жить, если вы не останетесь здесь. Впрочем, выбирайте: или эти господа немедленно уезжают без вас, или же я закрываю глаза, зову стражу и арестовываю их в одну минуту.

Побежденная, Катрин, которая уже было встала, снова опустилась на скамью.

— Уезжайте, друзья, мои, — вздохнула она… — но заклинаю вас, Рено, скажите моему супругу…

— Что вы его любите? Госпожа Катрин, вы это сами сделаете гораздо лучше, чем я. До скорого! Берегите себя, а уж мы провернем все как надо!

За несколько секунд трактир опустел.

Выйдя из трактира и заполнив почти всю улицу Сент-Антуан, овернские рыцари сели в седла и, даже не потрудившись крикнуть» Берегись!«, бешеным галопом помчались по улице, давя людей и животных, сея ужас и смятение на своем пути. Скоро вся улица и все пространство у подножия башен Бастилии и под сводом ворот Сент-Антуан было покрыто толстыми клубами пыли, которая медленно оседала. Вдогонку им неслись проклятия., Катрин и Тристан вышли на порог, чтобы присутствовать при этом отъезде. Затем они вернулись в большой зал, — Почему, вы мне помешали уехать с ними? — сказала она с упреком. — Вы хорошо знаете, что я не хочу здесь оставаться ни на минуту.

— И, тем не менее, вы останетесь… на эту ночь, чтобы набраться сил. Завтра, обещаю вам, вы уедете, но ни в Овернь, где вы никому не нужны.

— Куда же, в этом случае?

— В Тур, дитя мое. В Тур, куда через неделю прибудет король и где через месяц состоится свадьба монсеньер» дофина Людовика с мадам Маргаритой Шотландской! Там вы сможете быть более полезной вашему мужу, потому что только король может помиловать того, кого приговора» коннетабль. Поезжайте к королю, Катрин! Свадьба принца — это самый благоприятный момент, чтобы добиться! снисхождения в таком трудном случае. Монсальви необходима королевская грамота о прощении, если вы не хотите чтобы он жил изгнанником.

— Но даст ли он мне ее? — с сомнением прошептала молодая женщина. — Коннетабль, вы только что сказали, приговорил Арно, — Он не мог поступить иначе, так как окружен обиженными парижанами, кричащими, как телята на бойне. А короля парижане весьма мало волнуют. У него от Парижа не осталось теплых воспоминаний. Он простил парижан, это так, но неохотно, и вы можете сами судить, что он не торопится их навестить. Если вам удастся с ним поговорить, он окажет милость. На какое-то время Монсальви забудут, он отсидится в своих горах; и все будет кончено. Он с удовольствием удалится в это изгнание на свои земли, где по приговору будет обязан находиться, а через год вернется ко Двору, где его встретят с распростертыми объятиями, и коннетабль — первый из всех!

По мере того, как он говорил, Катрин чувствовала, что у нее становится легче на сердце. Несколько слов, несколько ободряющих фраз осветили горизонт, прогнали облака и вернули надежду.

Бесконечная благодарность родилась в ее душе. Молодая женщина поняла цену дружбы Тристана, которому долг, безусловно, запрещал отпускать овернцев в погоню за беглецами. Тем более что они не скрывали своего намерения отбить его у людей коннетабля и вернуть живым и невредимым в Монсальви.

Она взяла руку Тристана и прижалась к его щеке.

— Вы всегда знаете лучше меня, что нужно делать, друг Тристан! Мне давно следовало это знать, и, вместо того чтобы бунтовать против ваших советов, я поступила бы правильнее, если бы следовала им, даже не пытаясь их понять.

— Я столько не прошу. Но раз уж вы так хорошо настроены, попросите Ренодо подать нам обед! Я так голоден, что съел бы собственную лошадь.

— Я тоже, — рассмеялась Катрин. — Что же касается Беранже… А в самом деле, он-то где? Я не видела его с самого утра и, признаюсь, даже забыла о нем.

— Я здесь! — послышался жалобный голос, который, как казалось, выходил из огромного камина, где на медленном огне томился огромный котел с капустой под свиным салом.

Что-то зашевелилось в углублении у очага, где стояли каменные скамейки. Изящный силуэт пажа, стянутый сюрко[115] из темно-коричневой шерсти, вынырнул из темноты и приблизился, освещаемый слабым светом, пробивавшимся из темных квадратиков окон.

— Так, Беранже, — начала возмущенным голосом Катрин, — где же вы были? Сегодня утром я вас ждала, искала, а…

Она остановилась на полуслове, пораженная глубокой грустью пажа, отпечатавшейся на его лице. Ссутулившись, опустив голову, с дрожащими уголками губ, так что казалось, он сейчас заплачет, Беранже являл собой само воплощение скорби.

— Боже мой! Но что с вами?! Можно подумать, что вы потеряли близкого человека.

— Оставьте, моя дорогая, — перебил Тристан. — Мне кажется, я знаю, в чем дело!

И обратился к «несчастному» мальчику:

— Вы пришли слишком поздно? С ним случилась… какая-нибудь неприятность?

Беранже отрицательно помотал головой и сказал с сожалением в голосе:

— Ничего, мессир! Все прошло очень хорошо. Я вручил письмо, которое вы мне дали, и его немедленно отпустили.

— Ну? Вы должны быть довольны?

— Доволен? Да… конечно! О! Я доволен, мессир, и я вам так благодарен, но…

— Вы можете сказать, о чем идет речь? — спросила Катрин, с удивлением следившая за разговором, тема которого была ей совершенно не ясна.

— Об этом неугомонном студенте, некоем Готье де Шазее, чей арест вы вчера видели и которым заинтересовался мальчик…

Тристан рассказал, как накануне вечером, когда он пришел в гостиницу доложить Катрин об аудиенции у коннетабля, молодой Рокморель робко поведал ему о стычке, свидетелями которой он и его госпожа явились за несколько часов перед этим в окрестностях Малого Шатле. Он сказал, что мадам де Монсальви заинтересовалась судьбой рыжего студента и обещала постараться вытащить из истории этого паладина, так доблестно и преданно сражавшегося за дам. Обещание, которое, вполне естественно, вытеснило из ее головы другие более важные заботы, но о котором он, Беранже, охваченный внезапным восхищением «светочем мира», не забыл.

— Думая доставить вам обоим радость, — заключил Тристан, — я сегодня утром отправил с этим мальчиком приказ об освобождении, чтобы он мог сам при нем присутствовать. Мессир де Тернан подписал мне приказ по дружбе. Поэтому я был несколько удивлен вытянутым лицом вашего пажа. Я был уверен, что он явится сюда или отправится в какой-нибудь другой кабачок, чтобы со своим новым другом отпраздновать событие.

— Беранже, пора объяснить нам, что случилось на самом деле, вместо того чтобы смотреть на нас полными слез глазами. Этот юноша был не рад, что его освободили?

— О, напротив! Он был счастлив. Он спросил меня, кто я такой и как это мне так ловко удалось его вытащить из тюрьмы! Я ему ответил. Тогда он меня расцеловал… и бросился удирать со всех ног, на ходу крича: «Большое спасибо, друг! Может быть, мы еще встретимся! А пока что, будь так любезен, извини, но я бегу к кумиру Марион. Она мне кое-что должна, а с обязательствами никогда не следует затягивать». И исчез по направлению улицы Сен-Жак.

— Да, — проворчал Тристан, — маловато для благодарности. Вот и хлопочи после этого за людей. И что же вы делали, что вернулись так поздно?

— Ничего… Гулял по берегу реки, смотрел, как проходят баржи и шаланды. Я чувствовал себя совсем одиноким… немного потерянным. Мне хотелось видеть людей. Потом я пошел по направлению больших коллежей…

— И потом, — продолжила, улыбаясь, Катрин, — поскольку вы не встретили того мальчика, который вам так запал в душу, вы все-таки решили вернуться. Не переживайте, Беранже, вы совершили доброе дело, и совершенно бескорыстно, раз вам не предложили дружбы, которой вы так желали.

— Это правда! Я бы так хотел стать его другом! Я хорошо знаю, что рядом с парижским студентом — я только ничтожный деревенский невежда…

— Вы прежде всего храбрый мальчик, который сделал даже слишком много для неблагодарного фанфарона. Забудьте его, как забыла о нем я. Я заинтересовалась им только потому, что он напомнил мне потерянного друга. Не будем думать об этом! Завтра, как только откроют ворота, мы уезжаем в Тур.

— В Тур?

— Ну да. У вас не получилась дружба с мятежным школяром, но вы, возможно, увидите короля, — сказала Катрин с меланхолической улыбкой. — Это стоит того… хотя наш государь и не славится своей красотой.

— Короля? Да… конечно! — вздохнул без всякого воодушевления Беранже, которого было действительно трудно утешить.

Однако его безразличие к земным делам не влияло на его аппетит, и он с такой же прожорливостью, как и накануне, уничтожил свой обед. После ухода Тристана Эрмита Катрин отправилась в церковь Сент-Катрин-дю-Баль-дез-Эколье, где долго молилась, а паж позволил себе снова долгую прогулку по Парижу. И поскольку эта прогулка должна была стать последней, он продлил ее, как только мог.

С наступлением вечера Золотой Орел наполнился шумом и гамом. Трактир у освободителей сразу приобрел такую же славу, как и у оккупантов. Как только на город стали спускаться сумерки, множество солдат расселись вокруг закапанных вином и воском столов, чтобы поужинать, осушить кувшины и поиграть в кости.

Катрин и Беранже предусмотрительно заказали себе ужин в комнату, и, когда был проглочен последний кусок и служанка убирала остатки еды, Катрин отослала пажа и стала готовиться ко сну.

Отъезд был назначен на раннее утро, и надо было выспаться. Тристан будет здесь со звоном первых колоколов, так как собирался сопровождать путешественников до Лонжюмо.

Катрин спокойно совершила свой ночной туалет. Долгое время, проведенное в сумерках церкви, вернуло ей полное самообладание. Священник, которому она исповедалась, освободил ее от неприятного воспоминания о временном опьянении и о сцене соблазнения несчастного Тристана. Наконец ей удалось успокоить свою душу.

Теперь она могла относительно спокойно подумать над той задачей, которую ей предстояло выполнить в Type и которая в конечном счете не представлялась ей очень трудной. Она была полностью уверена в своих друзьях при Дворе; разве можно было усомниться в том, что ей удастся получить помощь королевы Иоланды, своей вечной покровительницы?

Что же касается положения, в котором оказался Арно, ее тревоги утихли. Она хорошо знала рыцарей из Верхней Оверни и особенно этих неустрашимых Рокморелей, чья смелость и упрямство могли свернуть горы.

В течение всего дня она мысленно следила за их скачкой по следу беглецов и думала о том, что, возможно, к этому часу они уже настигли Арно и его опасного спутника. Если это так, Гонне д'Апшье уже должен был распроститься с жизнью, а его возможная жертва спокойно скакала по направлению к Монсальви вместе со своими вновь обретенными друзьями. Возможно даже, что бастард умер, не успев оклеветать ее в измене. Бешеная скачка не располагает к откровенной беседе…

Убаюканная этими утешительными мыслями, Катрин легла, не дожидаясь сигнала к тушению огней, и, едва успев положить голову на подушку, уснула детским сном, в то время как в нескольких шагах от нее Беранже, полумертвый от усталости, храпел с основательностью старого матерого волка. Они не слышали, ни как солдаты покидали трактир, проклиная городские порядки, предписывающие ложиться рано, ни как служанки закрывали ставни, ни скрипа лестницы под грузом мэтра Ренодо и его жены, направлявшихся в свою большую супружескую постель.

Еще в соседнем монастыре не прозвонили заутреню, как улица заполнилась людьми, которые шли в молчании и собрались у двери Золотого Орла.

Что-то заскрежетало в замочной скважине, но загороженная изнутри дверь не поддавалась. Тогда сильный удар ногой с грохотом выбил окно, и кто-то проскользнул внутрь. Через мгновение дверь открылась, освобождая проход черному людскому потоку, который немедленно заполнил трактир.

Когда мэтр Ренодо, в бумажном колпаке, со свечой в одной руке и придерживая другой рукой панталоны, спустился посмотреть, что происходит, он в ужасе отступил перед лицами, окружившими его в ярком свете факелов.

Широкие, красные, в кожаных колпаках на нечесаных головах, на этих лицах прекрасно сочетались безжалостный холод взгляда и жестокая складка ртов, зачастую лишенных зубов. По их кожаным запятнанным кровью передникам, блестящим тесакам и широким ножам, засунутым за пояс, несчастный трактирщик их немедленно опознал.

— Мясники… — пробормотал он, заикаясь. — Что… вам нужно?

Один человек вышел из ряда. Его огромные руки были одеты в железные обручи, как бочонки, а потная рожа вызывала отвращение.

— Нам от тебя ничего не нужно, трактирщик! Возвращайся в свою постель и не двигайся, что бы ни услышал!

— Но я, наконец, имею право знать! Чего вам здесь надо?

— Не тебя, будь спокоен! Та, кого мы ищем, дама. Знатная дама. Это у тебя ведь имеется, не так ли?

— Д… да, но…

— Никаких но! У нас к ней дело! А теперь ты преспокойно вернешься к своей супруге, которая уже вспотела от страха на своих подушках. Если хочешь, чтобы твой трактир остался цел, занимайся только ею, ты меня слышишь?

— Моей… моей супругой? В ее возрасте?

— Читай свои молитвы или наслаждайся с ней любовью, только не двигайся из своей комнаты. А нет… мы подожжем твой дом и тебя вместе с ним! Понятно?

Несчастный трактирщик стучал зубами и с трудом держался, но мысль о молодой постоялице, такой белокурой, такой хрупкой, которая окажется в руках этих зверей, придала ему мужества. К тому же мысль о том, что с ним сделает Тристан Эрмит, если с ней случится несчастье, также не была утешительна. Поэтому он решился вступить в переговоры.

— Послушайте, — выговорил он с большим трудом, — я не знаю, что сделала эта молодая женщина, но она такая нежная, такая милая…

— Это нам об этом судить! Убирайся!

— И потом… мне ее особо поручил мессир Тристан Эрмит, прево маршалов. Это человек жесткий и безжалостный. Он недавно назначен, и вы, возможно, его еще не знаете, так как он не из этих мест, но в армии уже каждый научился его бояться. Поверьте мне, не связывайтесь с ним.

— А, мы и не связываемся с ним. И мы никого не боимся. Что же до тебя, убирайся, если не хочешь, чтобы мы тебя поджарили в твоем камине. Ты посмотри только на огонь! Как он здорово горит!

И действительно, кто-то ворошил угли, зарытые под пеплом, как делалось каждый вечер. Огонь уже пожирал хворост и поленья, которые были брошены в камин.

Объятый ужасом Ренодо представил себя схваченным, связанным «. Он быстро перекрестился, со всех ног бросился вверх по лестнице, неистово моля Святого Лорана, покровителя трактирщиков, сжалиться над ним, его трактиром и его постоялицей… У него уже появилась мысль с помощью простыней спуститься из окна и побежать за стражей, когда человек, обратившийся к нему, добавил:

— Иди с ним, Мартен. И последи там, пока тебя не позовут. Видишь ли, ему уже захотелось бежать за своим знаменитым прево! Эй, вы, мы тоже поднимемся. Четверо пойдут со мной забрать эту девку!

— Мы слишком шумим, Гийом ле Ру, — вмешался один из мясников. — Разбудим весь квартал.

— Ну и что дальше? Даже если они проснутся, они останутся на местах. Все трусы. Они спрячутся под одеялами, чтобы ничего не слышать.

Через минуту Катрин, разбуженная бандой, ворвавшейся к ней в комнату, была вырвана из кровати, поднята десятком мозолистых рук, которые грубо схватили ее и спустили в зал, где посадили на стол у камина.

Появление обнаженной женщины[116], чьи длинные золотые косы не скрывали ее тела, явно созданного для любви, вызвало у этих мужчин что-то вроде глухого урчания. Огонь камина окутывал ее всю теплым светом. Казалось, что она сделана из чистого золота.

Не успев проснуться, Катрин привстала и расширенными от ужаса глазами посмотрела вокруг себя. На нее уставились горящие как уголья глаза. Это стадо уже облизывало влажные губы, тянуло руки к ее телу.

— Боже, как она красива! — проговорил кто-то. — Перед тем как ее убить, надо ее немного распробовать. Я хочу свою долю от красотки.

— Верно говоришь, — поддакнул другой. — Я тоже хочу долю. Ты только посмотри на эту грудь! на эти бедра! Ты больше никогда такие не получишь!

— Заткните глотки, — прогудел человек, казавшийся вожаком. — Мы поговорим об этом после! Мне тоже ест» что сказать. Но сначала надо ее судить.

Катрин поняла наконец, что это не кошмарный сон. Что все эти люди реальны, даже слишком. Она еще чувствовала мертвую хватку их грубых рук на своей талии и на ногах.

Ею овладел безумный ужас, который сковывает все движения, леденит кровь в жилах. Что они ей сделают? А рядом горел огонь, чей жар с каждой минутой становился все более мучительным.

Она отшатнулась, но главарь ее немедленно схватил за руку.

— Ну, моя красотка! Сиди спокойно! Нам есть о чем поболтать.

Внезапно молодая женщина обрела голос, который до последней минуты отказывался ей служить, так она испугалась.

— Да что же вам от меня нужно? Вы сказали, что хотите меня судить? Но почему? — проговорила она слабым голосом, который показался ей чужим.

— Сейчас скажем! Давай, Берта! Вперед! Из банды мужчин вышла женщина. Худая и смуглая, со стального цвета волосами и желтым лицом, она была одета в черное. На ее длинном лице только зеленоватые глаза казались живыми. В этих глазах была ненависть, ненависть непримиримая, глухая, не поддающаяся никаким доводам рассудка. Ненависть женщины с убогим умишком, затуманенным фанатичной набожностью, озлобленным, истощившимся в заботах о трудно собираемых экю.

Катрин ее уже узнала, несмотря на возраст: эта женщина была Берта Легуа, жена Гийома, человека, которого убил Арно… и она поняла, что эта женщина — сама приближающаяся к ней смерть.

С торжественностью, которая в ней была бы смешной, если бы не была отягощена угрозами, женщина подошла к столу, наклонилась и с силой, с какой змея бросает яд, плюнула в лицо Катрин.

— Шлюха! — проскрежетала она. — Ты заплатишь за все, что сделала, и за преступление своего мужа.

— Что я вам сделала? — ответила Катрин, внезапно приходя в ярость.

Она всегда терпеть не могла Берту Легуа, которая даже в молодости никогда не имела сердца и которую служанки боялись как огня, потому что по любому пустяку она их била и лишала еды.

— Что ты сделала? Ты приехала… Ты прикинулась кошкой перед этим набитым дураком коннетаблем, ты, конечно, переспала с ним, и как бы невзначай твой незаконный муж сбежал из Бастилии. Ты заплатишь! Раз уж я не могу взять жизнь убийцы, я возьму твою. Боже правый! Я чуть не задохнулась, когда старый Лаллье объявил, что вернул слово Ришману, и потом, когда объявил о бегстве. Тогда я за деньги собрала этих славных ребят… К счастью, у меня еще осталось кое-что… и ты увидишь, что будет.

— Ничего не произойдет, — прорычала Катрин, чувствуя, как чудовищный страх поднимается по животу, — мы здесь в Париже. Есть власть, стража, прево! Если вы осмелитесь меня тронуть, у вас даже не останется времени пожалеть о том, что вы сделали!

— Если ты подохнешь раньше, плевать нам на плату, — осклабилась жена Легуа. — А потом, надо будет еще нас найти… Как только заплатишь нам по счетам, мы исчезнем. Эй вы, там, давайте, пустите кровь этой самке и бросьте в огонь.

— Но-но, потише, Берта! — сказал тот, которого назвали Гийомом ле Ру. — Нам некуда спешить, и мы можем успеть позабавиться. Вы не сказали, что это будет такая красивая девчонка…

Женщина яростно пожала плечами.

— Грязная свинья! Я плачу вам не за то, чтобы вы развратничали с этой женщиной, я плачу за месть. Красивая она или нет, какая разница. Убейте ее, говорю вам! Мы не можем провести ночь здесь. Если вы этого немедленно не сделаете…

Нервным движением сорвав с пояса Гийома нож, она замахнулась, собираясь броситься на Катрин. В этот момент дверь, которую мясники по небрежности не потрудились забаррикадировать, рухнула на каменные плиты пола с грохотом, и через высаженное окно и дверь орущая компания, потрясая палками и топорами, ворвалась в помещение трактира. Их вел высокий парень с рыжими волосами. Он бросился на мясников, крича во всю силу легких в лучших военных традициях:

— Шазей идет на помощь! Давай, ребята! Выдворим эту нечисть!

В одно мгновение свалка стала всеобщей. Берта Легуа получила такой жестокий удар, что отлетела к квашне, в которую и села полуживая. В это время мэтр Ренодо, в тревоге следивший за событиями в зале под присмотром мясника Мартена, бросился к окну с ревом:

— Помогите! Спасите!.. Бегите за караулом!

На этот раз улица проснулась. Дома осветились, и из них повыскакивали полуодетые буржуа и поспешили к трактиру.

Гостиница мэтра Ренодо сверкала в ночи, освещенная изнутри, откуда доносились глухие удары и крики сражавшихся.

Катрин воспользовалась потасовкой, слезла со стола, поднялась по лестнице. На пол дороге к своей комнате она столкнулась нос к носу с Беранже, который наконец, очнувшись ото сна, спускался, потягиваясь и зевая с риском свернуть челюсть.

Увидев свою хозяйку взбегающей по лестнице в чем мать родила, он, остолбенев, широко открыл глаза и икнул. Но уже в следующую минуту молча бросился в сторону, к своей комнате, прижался к стене, лишившийся голоса и уверенный, что это необычное явление — плод его воображения, разогретого кагорским вином, которым вчера он обильно запивал ужин.

— Эй, друг! Что ты стал там на лестнице как пень? Можно подумать, ты увидел черта! Иди — ка сюда, помоги нам!

— Иду, Готье, иду!

И паж Катрин, даже не узнав, за что и с кем дерутся, но с единственным желанием понравиться своему другу-студенту бросился в свалку и принялся колотить всех, кто попадался ему под руку.

Битва была такой жаркой, что дом мэтра Ренодо никогда бы от нее не оправился, если бы начальник охраны не решил наконец появиться со своими людьми. Эффект был магическим. Как только каски лучников засверкали на улице, кто-то крикнул «.

— Стража!

И началась всеобщая паника, все пустились наутек: мясники и студенты рассыпались во все стороны, как стая воробьев.

Только несколько несчастных, оглушенных ударом палки или получивших удар ножом, лежали на полу у ног обезумевшего Ренодо.

Среди них был Гийом ле Ру, получивший удар табуретом и лежавший, согнувшись пополам, у очага, а также жена Легуа, которую один из лучников без особых церемоний вытащил из квашни. Оба незамедлительно были доставлены к мессиру Жану де ля Порту, королевскому судье по уголовным делам в Шатле.

В присутствии начальника охраны, мессира Жана д'Арлея, Ренодо обрел важность. Он обвинил обоих пленников в нападении на трактир с целью причинения зла одной из его постоялиц, порученной ему мессиром Тристаном Эрмитом, прево маршалов (да сохранит его Господь в добром здравии!), чтобы совершить какую-то неизвестную месть, на деле оказавшейся лишь типичным мятежом, поскольку шла вразрез с правосудием, свершенным монсеньером коннетаблем и мэтром Мишелем де Лаллье (да сохранит их обоих Господь!). Заявление, которое так же делало честь его превосходному слуху, как и доказывало умение делать правильные выводы.

И в самом деле, он ничего не упустил из того, что происходило внизу, благодаря доброй воле некоего Мартена; этот вышеназванный Мартен не имел ни малейшего желания заточать себя в слишком жаркой комнате с четой Ренодо в то самое время, когда внизу готовится зрелище такое… Решив держать своего пленника на виду, он разрешил ему сесть на верхней ступеньке лестницы. Вид оттуда был не идеальный, но сносный. Что же касается слышимости, она была великолепной.

Великодушие и любопытство Мартена позволило таким образом мэтру Ренодо сделать подробный отчет о событиях, обильно приправляемый призывами к Святой Деве и всем святым, с которыми этот достойный человек, казалось, поддерживал самые вежливые отношения.

Затем, осудив» подлых захватчиков «, Ренодо приступил к восхвалению спасителей своего трактира, которые, судя по восторженному описанию трактирщика, могли принадлежать только к особому небесному легиону, спешно отправленному из рая монсеньором Святым Антонием, покровителем квартала и самого Ренодо лично.

Жан д'Арлей, который с самым серьезным видом выслушал панегирик трактирщика, позволил себе заметить, что ангелы — это студенты Наваррского коллежа, о чем свидетельствовали двое несчастных, оставшихся лежать на полу и которых отнесли в отель Дье[117].

— Возможно, вы правы, мессир! — согласился Ренодо, который держался своей версии. — Но ими командовал мальчик с огненными волосами, сверкавшими как само солнце. Его доблесть показалась мне, по меньшей мере, достойной архангела. К тому же он бесследно исчез, как вы можете видеть…

Действительно, Готье де Шазей, совсем не любивший мессира д'Арлея, — они совсем недавно не сошлись характерами во время потасовки в кабачке Мула на улице Сен-Жак, где Готье был одним из завсегдатаев, — предпочел покинуть поле боя и скромно удалиться в убежище своего друга Беранже, оказавшего ему гостеприимство.

Начальник охраны выслушал также Катрин, которая подтвердила показания трактирщика и попросила снисхождения для своего недруга, » доведенной, конечно, до безумия смертью человека, который, без сомнения, не заслужил такой скорби, но тем не менее был ее мужем «.

Очарованный подобным благородством, мессир д'Арлей принес молодой женщине извинения от членов парижского Парламента и прево Парижа и удалился со своими пленниками, все еще не пришедшими в сознание, оставив Ренодо заниматься приведением в порядок своего заведения. Он это делал с многочисленными вздохами сожаления, хотя убыток был нанесен небольшой.

Едва шаги лучников затихли в конце улицы Сент-Антуан, Беранже и Готье появились как по волшебству.

Рассмотрев героя с огненными волосами, мэтр Ренодо был вынужден признать, что тот не был предметом особого внимания посланца Неба. Но даже в своем земном обличий Готье де Шазей имел не меньше прав на восторженную признательность, впрочем немедленно выраженную в виде восхитительного копченого окорока, краюхи хлеба и огромного кувшина шамбертена. Благодарный трактирщик пригласил юношей занять место за столиком, и повторять приглашение не пришлось.

Студент был так голоден, что уничтожил ветчину в мгновение ока. Было настоящим удовольствием смотреть, как он пожирает пищу, и Беранже, каким бы ни был он мастером по части аппетита, не мог выдержать соревнования со своим другом.

Захваченные этим спектаклем, мэтр Ренодо, его жена и двое служанок смотрели с разинутыми ртами, как юноши уничтожают съестные припасы с быстротой термитов.

Катрин было одновременно смешно и жалко смотреть на голодного Готье. Она подождала, пока он насытится. Когда от ветчины осталась только веревка, а от хлеба — крошки и ни капли шамбертена, она подошла к приятелям и мило поблагодарила молодого Шазея за спасение от ужасной участи.

Увидев перед собой женщину, которую он несколько мгновений перед этим уже видел, но нагую и испуганную, Готье де Шазей густо покраснел и вскочил с места…

— Вы ничем мне не обязаны… я не хочу слышать никакой благодарности, благородная госпожа, — проговорил он неловко. — Я всего только… отдал вам долг! Вы вытащили меня из тюрьмы.

— Тюрьма за ссору с караульными? Это не слишком серьезно, вы вышли бы и без меня. К тому же вашего освобождения добился Беранже. Меня же вы спасли от чудовищной смерти. Скажите, как я могу вас отблагодарить?

— Но мне не нужна благодарность! — воскликнул юноша почти с возмущением. — Когда старик Лаллье сегодня обратился к толпе у Дома с Колоннами, я подметил, что вдова Легуа зазывала мясников на Гревской площади как заправская уличная девка. Я догадался, что речь идет о какой-то гнусности. А потом было произнесено ваше имя… имя той самой дамы, которой я был обязан освобождением. Тогда я, в свою очередь, собрал своих приятелей… и Богу было угодно, чтобы мы успели вовремя.

— А я-то думал, что тебе до нас нет дела, я называл тебя неблагодарным! — простонал Беранже, готовый расплакаться. — А в это время…

— А в это время, — подхватил Готье с подкупающей откровенностью, — я занимался любовью с Марион. И только после этого, возвращаясь к воротам Бодуайе, я случайно напал на толпу, слушающую речь папаши Лаллье. Я сказал себе, что пришло время платить долги, — теперь или никогда. А тебе нечего плакать, как девчонке. Если хочешь, чтобы мы были друзьями, будь более мужественным. У мужчин больше всего в цене мужественность.

— Но все же вы мне так и не сказали, что я могу сделать для вас? — спросила снова Катрин.

Готье перестал вытирать с помощью салфетки нос Беранже и, став внезапно серьезным, повернул лицо к молодой женщине. Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Вы действительно хотите что-нибудь сделать для меня, мадам?

— Конечно же, я этого хочу!

— Тогда увезите меня! Беранже сказал, что вы завтра уезжаете…

— Чтобы я вас увезла? Вы в самом деле хотите покинуть Париж?.. А… Наваррский коллеж? Как же ваши занятия? Лицо студента сморщилось под веснушками.

— С меня довольно… как занятий, так и самого коллежа. Я ненавижу греческий, латынь и все остальное. Бесконечно корпеть над старыми рукописными фолиантами, пыльными и тяжелыми, как черт знает что, проводить целые дни, сидя на соломе, пить воду и подыхать с голоду десять месяцев из двенадцати, получать удары хлыстом, как какой-нибудь мальчишка, когда учитель не в духе. Вы считаете, это жизнь для мужчины? Мне девятнадцать лет, мадам… и я умираю от скуки в этом коллеже. От скуки… и от бешенства!

Этому гневному крику студента ответил другой, почти негодующий голос пажа:

— Но я-то именно об этой жизни и мечтал! Учиться и стать умным, ученым! Вот уже годы, как я этого жажду!

— Несчастный глупец! — проговорил Готье с презрением. — Сразу видно, что ты не знаешь, о чем говоришь. Хороша жизнь, нечего сказать! У тебя есть свежий воздух, вольное небо, горы, равнины, ручьи, весь мир! Сейчас ты паж, но потом будешь иметь право носить оружие и станешь оруженосцем, потом рыцарем, капитаном, быть может, то есть гордым, уверенным, непобедимым мужчиной.

— Но я ненавижу войну, оружие и все, что с этим связано. Я ненавижу заносчивость капитанов, их жестокость, страдания бедных людей! — вдруг выкрикнул паж, покраснев. — Как можно хотеть провести всю жизнь в сражениях, убивая других?

— А вот после того как проведешь годы, бубня Сократа, Сенеку или Катона Старшего, не будучи с ними согласным! Я так больше не могу, и, раз я не хочу быть ни кюре, ни магистратом, я хочу уйти. Увезите меня, госпожа! — добавил он умоляюще. — Я сильный, смелый, думаю, что высокопоставленной даме опасно разъезжать по дорогам в сопровождении одного только сосунка!

— Я не сосунок! — возмутился Беранже. — Я уже сражался против настоящих воинов. Спроси госпожу Катрин!

— Это правда, — подтвердила Катрин с улыбкой. — Беранже вел себя как доблестный рыцарь в одной сложной ситуации.

— Вот это добрая новость! — воскликнул студент, хлопнув приятеля от всей души по спине. — Мы могли бы пофехтовать вместе… если твоя хозяйка не откажется от меня. Если же нет, — добавил он со странной улыбкой, в которой ирония не могла скрыть меланхолии, — мне все равно придется уйти отсюда… и я стану бродягой.

— Какой ужас! Почему бродягой? — спросила Катрин.

— Можете поверить, это меня совсем не прельщает, но если я захочу есть, голод все равно заставит меня пройти через это. Глава Наваррского коллежа хочет меня выгнать. Он говорит, что я непослушен, что я паршивая овца, потому что люблю девиц и вино. Как будто я один! Просто его не устраивают мои взгляды, и вместо паршивой овцы он собирается сделать из меня козла отпущения.

— Скажите мне еще одну вещь: что скажут ваши родители обо всем этом? Если они поместили вас в коллеж, они имели какие-то надежды?

— Самые лучшие — навсегда избавиться от меня! У меня нет больше родителей, добрая госпожа. Никого, кроме очень богатого дяди, который распоряжается тем немногим, что у меня осталось, потому что наше владение и наша земля в Шазее были сожжены, полностью разрушены войной. Правда, у дяди есть сын, и он не прочь все прибрать к рукам: он решил, что я со временем приму посвящение в духовный сан, а все мое имущество поступит в распоряжение его сына. Очень просто, как видите…

— Да, очень просто, — подтвердила Катрин. — И сказать вам правду, в глубине души мне очень хотелось бы увезти вас с собой. Но вы хотите сделать военную карьеру?

— Да, это мое самое заветное желание.

— Тогда подумайте о том, что, поступив ко мне на службу, вы поступаете на службу к моему мужу… то есть беглому заключенному, изгнаннику.

Готье де Шазей принялся хохотать таким радостным смехом, что слушать его было просто удовольствие.

— Сейчас изгнанник, завтра маршал. Мы живем в безумное время, но наступит час, когда вернется порядок, когда королевство узнает обновление и расцветет как никогда. До этого еще придется получать и наносить удары, и я хочу свою долю. И потом, что бы вы ни думали об этом, милая госпожа, даже если это вас немного рассердит… именно к вам на службу я хочу поступить, именно вам я хочу служить, вас защищать, особенно вас!..

Катрин ответила не сразу. Что-то взволновало ее в этом неожиданном заявлении. Этот мальчик никогда не узнает, до какой степени он напоминает ей того Готье, большого Готье, встреча с которым всегда оказывалась роковой для ее врагов.

Тот тоже противился поступить на службу к Арно. Он хотел служить только ей, стоять на ее страже, что, впрочем, не мешало ему часто выказывать преданность хозяину Монсальви, как, например, на площади в Гранаде, когда били барабаны Аллаха.

Робкий голос в глубине ее сердца шептал, что этот молодой человек, носивший имя Готье, нес в себе частичку души ее старого друга…

Готье с его кровью викингов так любил вкус сражения, был так смел, защищая правое дело. И Катрин испытывала странную нежность при мысли о том, что отныне возле нее всегда будет этот юноша, так напоминавший ей того, другого, который унес с собой частицу ее сердца.

— Решено! — воскликнула она, неожиданно протягивая руку своему новому слуге. — Отныне вы оруженосец госпожи де Монсальви. Мэтр Ренодо отведет вам место, где вы сможете поспать, а завтра утром на рассвете вы пойдете с Беранже на рынок лошадей, недалеко отсюда, и приобретете лошадь и более подходящую одежду, чтобы не бояться ненастья.

Обноски Готье демонстрировали множество дыр. Но студент не обращал на это внимания. С блестящими от радости глазами он бросился на колени перед Катрин, даже не подозревая, что повторяет этим жест другого Готье. И почти в тех же самых выражениях, что и тот, другой, он пообещал отдать свою жизнь служению своей госпоже.

На следующий день, когда солнце было уже высоко в небе, недалеко от мельниц Монружа, чьи большие крылья медленно поворачивались на легком утреннем ветру, можно было увидеть группу всадников, ехавших по направлению к югу.

Рядом с госпожой де Монсальви ехали Беранже де Рокморель и Готье де Шазей, а сопровождали их Тристан Эрмит и несколько солдат. Катрин покидала Париж после двухдневной остановки. Эти дни принесли ей только горечь и разочарование. Она не испытывала ни малейшего желания когда-нибудь снова увидеть свой родной город.

Она ехала к Луаре, преследуя три цели: добиться спасения Арно, прав для людей Монсальви и для самой себя мирной жизни.

Глава девятая. ДОФИН И ФАВОРИТКА

— Нет, госпожа Катрин… это невозможно. Я не могу вам дать того, что вы просите. Сейчас такое время… великое время, когда в королевстве наводится порядок и дворянство снова учится повиновению. Я в отчаянии, но должен сказать нет.

Коленопреклоненная Катрин подняла к королю залитое слезами лицо и умоляюще сложила руки.

— Сир, я умоляю вас! Сжальтесь!.. Кто еще может оказать милость, если не вы?

— Коннетабль, мадам! Речь идет о его славе, его приказах и нарушении этих приказов. Он — полноправный глава армии. Даже принцы крови обязаны ему подчиняться. Или вы забыли, какие права меч дает королевским лилиям? И мой долг короля их утвердить, а для этого я должен поддерживать моего главнокомандующего в его действиях.

Долг! Поддержать! Странно было слышать эти слова от Карла VII! Удивленная не меньше, чем опечаленная, Катрин смотрела на короля и, не узнавала его. Что же с ним произошло?

Внешне он совершенно не изменился: бледное лицо с вытянутыми чертами, большой висячий нос и выпуклые глаза. Но эти глаза, такие блеклые и робкие когда-то, теперь смотрели на нее с уверенностью и суровостью. Черты лица казались не такими безвольными. Его вытянутый череп украшала большая фетровая шляпа, с вышитой золотом короной. Казалось, что король стал выше.

Он держался не так неловко, стан его выпрямился. Он избавился от своего недовольного и беспокойного облика, который так долго был ему свойствен. И даже его плечи, такие узкие и худые, теперь казались широкими и сильными из-за пурпуэна с широкими накладными плечами.

Стоя перед своим троном, над которым возвышался голубой с золотом балдахин, он властно и прямо держал голову, успевая при этом поглаживать пальцами большую белоснежную борзую.

Со сжавшимся сердцем Катрин поняла, что перед ней совершенно другой человек. Но она пришла, чтобы бороться, и намеревалась идти до конца.

— Что же мне тогда делать, сир? — спросила она. — Вы видите мое горе, мое отчаяние… дайте мне хотя бы совет…

Карл VII проявил некоторое замешательство, которое напомнило Катрин принца былых времен. Красивое, отмеченное страданиями лицо, поднятое к нему, казалось, его взволновало… Решив наконец спуститься по трем ступенькам, он приблизился к умоляющей его женщине и помог ей подняться.

— Вам надо вернуться к коннетаблю, моя дорогая, и просить его так мягко, как вы только сможете. В этот час его люди уже схватили беглеца… и, может быть, уже слишком поздно…

— Нет! Я не могу в это поверить. Вы хотите сказать, сир, что мой супруг в этот час мертв? Это невозможно! Коннетабль, я знаю, я уверена, не лишит головы Арно де Монсальви, не спросив вашего мнения на этот счет. Мессир Тристан Эрмит, прево маршалов, меня в этом уверил.

— Я знаю этого Тристана! Это человек серьезный и слов на ветер не бросает. Итак, последуйте моему совету и возвращайтесь в Париж, просите коннетабля, и, быть может…

— Но, сир, подумайте о том, что я всего только женщина, что вот уже много дней я верчусь в заколдованном круге. Если прощение должно исходить от монсеньера де Ришмона, напишите, по крайней мере, несколько строк, где вы советуете ему… Я говорю — советуете, не приказываете… советуете проявить милосердие! Иначе он опять отправит к вам… и тогда, что со мной будет? Я здесь одна, без поддержки. Ее величество королева Иоланда, на которую я возлагала все мои надежды, еще не возвратилась из Прованса, и, говорят, она больна. Самые мои дорогие друзья находятся подле нее или сражаются в Пикардии и в Нормандии. У меня никого нет… кроме вас!

— Это правда, что моя дорогая мать была тяжело больна все последнее время, но начиная со вчерашнего дня известия стали поступать более утешительные, и было сообщено, что она отправится в дорогу, чтобы присутствовать на свадьбе своего внука! Вы скоро ее увидите…

И внезапно воскликнул, почти срываясь на крик, вернувшись к своей прежней нервозности:

— ..Нет! Я прошу вас, не плачьте больше! Не терзайте меня, Катрин! Вы знаете, что я всегда желал вам только благо! Вы знаете силу ваших слез… и пользуетесь ею, чтобы принудить меня, направить мою руку…

Катрин чувствовала, что рука эта дрожит, что, возможно, победа близка, и готова была прижаться к этой руке губами, но вдруг из глубины зала послышался мягкий и свежий голос, восхитительный голос, который, тем не менее, говорил страшные вещи.

— Ничто не может принудить руку короля, сир… это оскорбление Вашего Величества! Или вы забыли, мой нежный друг, советы вашей доброй матери? Надо быть твердым, сир! Надо поддерживать вашу власть любой ценой! В противном случае вы никогда не станете тем великим королем, каким должны стать.

Катрин обернулась и посмотрела широко раскрытыми глазами. По усеянным свежими цветами каменным плитам медленно приближалось создание, словно вышедшее из сна. Высокая, стройная, изящная молодая девушка, которой можно было дать лет семнадцать. Длинные, отливавшие золотом каштановые волосы выбивались из-под венка из палевых роз и струились по плечам молочной белизны, которые платье из лазурной тафты открывало так же щедро, как и белоснежные груди, готовые, казалось, в любую секунду вырваться наружу из голубого шелка.

Большие глаза под тонкими бровями были небесного цвета. Лоб слегка выпуклый, щеки — округлые, рот — маленький и красный, как вишня. Но более всего поражала кожа, самая белая, самая тонкая и самая прозрачная, какая только бывает на свете. Именно она придавала всему ее облику особый отпечаток нереальности, опровергаемый сладострастно расцветшим телом. Сознательно или невольно, но эта девушка была живым зовом любви.

Лицо короля преобразилось. Как влюбленный паж, он побежал к прекрасному созданию, схватил обе ее руки и стал их покрывать неистовыми поцелуями. Она принимала их спокойно, с нежной улыбкой.

— Агнес! Мое дорогое сердце! Вот и вы… Я думал, что вы еще в саду наслаждаетесь этим прекрасным солнцем. Ее смешок был похож на воркование голубки.

— Прекрасное солнце делает кожу темной, а глаза — красными, мой нежный повелитель… и потом, я скучала без вас.

— О! Неужели это сказала она! Ты скучала, мой прекрасный ангел, а что же тогда было делать мне? Я томился, я умирал, ведь одна минута без тебя — это столетие ада. Одна минута без того, чтобы сжать твою руку, целовать твои губы…

Потрясенная Катрин наблюдала эту неожиданную любовную сцену. Кто была эта девушка, от которой король, казалось, был без ума? А как иначе можно было объяснить этот пылающий взгляд, эти дрожащие руки, которыми он пытался обвить ее талию?

Ее же взгляд был светлым и веселым, но в нем таилось превосходство. Катрин почувствовала опасность. Быть может, правила хорошего тона и требовали удалиться, так как Карл заключил Аньес в объятия и страстно ее целовал. Но госпожа де Монсальви знала, что если она уйдет, то не получит больше аудиенции. Поэтому она подождала конца поцелуя и выговорила почтительно, но твердо:

— Сир! Так вы не дадите мне письмо, о котором я вас умоляю?

Карл вздрогнул, как человек, которого внезапно разбудили. Он оставил свою прекрасную подругу и повернул к Катрин недовольное лицо.

— Вы еще здесь, мадам де Монсальви? Я полагал, что вы уже слышали мою волю? Повидайтесь с Ришмоном! Я не могу сделать ничего!

— Сир! Умоляю…

— Нет… Я сказал нет, значит, нет! Вспомните, что в этом самом зале я уже однажды сжег указ, который когда-то приговаривал вашего мужа. Он должен был об этом вспомнить перед тем, как совершать новую глупость. Он из тех, кто думает, что им все дозволено, а я хочу научить его повиноваться. Вы слышали, мадам? Повиноваться!.. Я вас приветствую, мадам…

И, подхватив свою прекрасную подругу за талию, он большими шагами удалился к двери, ведущей в сад.

Едва дверь закрылась, Катрин услышала смех, и это причинило ей боль. Как будто они издевались над ней! Вынув из рукава платок, она вытерла глаза и медленно направилась к большой двери, которая вела во двор.

Этот огромный зал, со стенами высотой в шесть метров, затянутый гигантскими коврами, с массивным камином, окруженным цветущим дроком, показался ей какой-то нелепой декорацией. Зал был такой же огромный, как те бесконечные дороги, открывающиеся перед ней в снах, дороги, которые вели все дальше и дальше и кончились одновременно с мучительным пробуждением.

Этот сон кончался у двустворчатой двери из дуба и бронзы, охраняемой двумя железными статуями, — солдатами в доспехах, бесстрастными стражами, которые механическим жестом открыли обе створки, как только она подошла.

Залитый солнцем двор замка Шиной предстал перед Катрин. Как и раньше, шотландские лучники стояли на страже у дверей и у зубцов, и перья цапли на шапках мягко колыхались в вечернем воздухе. Все казалось таким, как и раньше, как и в тот день, когда Катрин под звуки серебряных труб, поднималась на это же широкое крыльцо, чтобы получить в этом же зале от этого же короля отмену несправедливого приговора.

Стены были те же, воздух и солнце были такими же, не в тот день Катрин сопровождал Тристан Эрмит и наверху ступеней ждала королева Иоланда, чтобы самой проводить Катрин к королевскому трону. В тот день Катрин одержала победу, тогда как сегодня она покидала этот замок, одинокая и растерянная, не зная, что делать и куда идти…

Внизу у крыльца ее ждали Готье и Беранже, державшие оседланных лошадей. Они устремили на нее вопросительные взгляды.

Однако ее расстроенное лицо все объяснило.

— Ну что? — спросил Готье. — Он отказывает? Катрин машинально повторила его слова:

— Король отказывает. Да, Готье… это так. Он говорит, что не признает за собой право миловать, когда судит Коннетабль. Монсеньор де Ришмон — единственный хозяин своим солдатам и капитанам. Он говорит… о! Знать бы, что он говорит! Одно ясно: мне нечего ждать от короля. Я должна вернуться в Париж, опять умолять коннетабля… если только еще не поздно.

— Вернуться в Париж? — вскричал Готье. — Он что же, издевается? Разве так должен вести себя король с благородной дамой в несчастье? Кровь Христова, да что это за король? Его совет — это совет безумца… не здравомыслящего человека! Он что же, не понимает, что так вы можете провести всю жизнь, разъезжая по большой дороге между Парижем и Шиноном?

Гнев ее оруженосца вызвал бледную улыбку на губах Катрин, так как она в этом находила утешение. Но она заставила его понизить тон из боязни привлечь внимание охраны.

Тогда слово взял Беранже:

— Не будем возвращаться в Париж, госпожа Катрин! Зачем? Мессира Арно коннетаблю не поймать. Мои братья его найдут, освободят, вернут в Монсальви. Зачем вам опять унижаться, умолять? Эти люди смеются над нами. Вернемся домой! Увидим мессира Арно, маленького Мишеля и малышку Изабеллу… и в наших горах подождем, чтобы король соблаговолил оказать справедливость. А если он откажет, мы сможем оказать ему сопротивление.

Готье с восхищением посмотрел на своего юного товарища.

— Да он говорит как по писаному! Ты прав, мой мальчик, вернемся в твою страну. Я не знаю ее, но мечтаю с ней познакомиться. Что-то говорит мне, что я там буду счастлив. В любом случае нам не следовало приезжать сюда.

Это было правдой, и Катрин упрекала себя в том, что не послушалась совета Тристана, который рекомендовал ей отправиться в Тур и подождать там короля, чтобы воспользоваться празднествами по случаю бракосочетания.

Но, когда пятнадцать дней назад она прибыла в большой город на берегах Луары, короля там не было, и никто не знал, когда он приедет. Он был в Шиноне, своем любимом замке, и мог приехать только на встречу принцессы Шотландии.

Королева Иоланда была в Провансе, говорили о ее болезни, и не было известно, приедет ли она вообще. Что же касается Жака Кера, на гостеприимство которого рассчитывала Катрин и который владел теперь магазинами и лавками в большинстве королевских городов, его также не было в Туре. Когда он вернется из Монпелье, никто точно сказать не мог, даже его компаньоны.

Катрин стала ждать, но время шло. По прошествии десяти дней, проведенных в полном бездействии, не получив ни одной новости из Парижа и от Тристана, она решилась ехать в Шинон, чтобы повидать короля.

Теперь она понимала, что ее поспешность все погубила, что она должна была подождать Карла VII в Type. А ведь она была так близка к победе. Если бы не эта девица, которая, по всей вероятности, вертит королем как ей вздумается…

— Можно возвращаться? — спросил Беранже. — Солнце клонится к горизонту, и вам нужен отдых, госпожа Катрин.

— Еще немного! Я хотела на минутку войти туда…

Она показала рукой на маленькую часовню Сен-Мартен, прижавшуюся к огромному донжону Кудрэ, ту самую, в которой часто слушала мессу и молилась, когда жила в замке после падения Ла Тремуйля. Она любила этот маленький уютный храм, где когда-то молилась Жанна д'Арк. Молитва для Жанны была как освежающее омовение, высшее противоядие от отчаяния и боли. Она выходила из храма сильной, радостной и просветленной. И Катрин подумала, что Бог, может быть, услышит ее лучше, если она обратится к Нему в том месте, откуда та, которую Он послал, говорила с Ним раньше.

Умирающее солнце пронизывало витраж на портале и усеивало прекрасный анжуйский свод ярко-красными пятнами. Под его лучами маленький каменный алтарь и запрестольное позолоченное украшение часовни светились очень празднично.

Но красота часовни, которая всегда действовала как бальзам на Катрин, сегодня была бессильна вылечить ее уязвленное сердце и смягчить разочарование. Она столько надежд возлагала на короля, проявлявшего до сих пор к ней внимание и доброту. Она была предана ему всей душой. Не он всегда оставался игрушкой в руках фаворитов.

Теперь это была фаворитка, которая, без сомнения, окажется достойной ее предшественников — Жиака или Ла Тремуйля.

Прибыв в замок, Катрин подумала о том, что надо будет зайти в часовню Сен-Мартен после аудиенции, чтобы воздать Богу за оказанную милость… А вот теперь она пришла сюда в отчаянии, чтобы в тишине решить, куда ехать: в Париж или возвратиться в Овернь, где она могла бы присоединиться к Арно в его мятеже.

Выбрать! Однако… так ли это нужно? Не было сил снова умолять и унижаться… Стоя на коленях у подножия колонны, прижавшись лбом к столику для причастий, она плакала, слепая и глухая ко всему, когда вдруг чья-то рука опустилась на ее плечо и чистый голос произнес:

— Молиться — это хорошо… но зачем так плакать?

Быстро выпрямившись с непроизвольно забившимся сердцем, она увидела лицо стоявшего перед ней подростка. Он немного изменился со времени их последней встречи четыре года назад, но не настолько, чтобы она не узнала дофина Людовика.

Принцу должно было быть лет четырнадцать. Он вырос, но был такой же худой, сутулый, с костлявыми и сильными плечами, с желтоватой кожей и черными прямыми волосами. Черты лица, правда, стали более твердыми, жесткими. Он был некрасив, даже уродлив, с большим носом, маленькими, глубоко посаженными черными глазами. Но от этого обделенного красотой мальчика исходило особенное неуловимое величие, странный шарм, причина которого таилась в его проницательном взгляде.

Несмотря на охотничий костюм из толстого фландрского сукна, потертый и поношенный, королевская кровь угадывалась в высокомерном тоне, во властном выражении лица. И голос его был голосом мужчины.

Катрин склонилась в глубоком реверансе, одновременно удивленная и смущенная этой неожиданной встречей.

— Скажите мне, почему вы плачете? — настаивал дофин, внимательно всматриваясь в ее расстроенное лицо. — Никто, насколько мне известно, не желает вам здесь зла. Вы госпожа де Монсальви, не так ли? Вы ведь из дам, приближенных к ее Величеству королеве, моей матери?

— Ваше высочество меня узнали?

— Ваше лицо не из тех, которые легко забываются, госпожа… Катрин, кажется? Я не вижу, чем отличаются лица женщин, которые меня окружают. Большинство из них глупы и бесстыдны… Вы совершенно другая… такой и остаетесь.

— Спасибо, монсеньор.

— Так, а теперь говорите! Я хочу знать причину ваших слез.

Было невозможно противиться этому приказу. С большим сожалением Катрин пересказала последние события, не без ощущения усиливающейся тревоги, когда, подойдя к убийству Легуа и особенно к бегству Арно, она увидела, как Людовик нахмурил брови.

— Неужели эти феодалы никогда не изменятся! — проворчал он. — Пока они не поймут, кто господин, они будут продолжать жить как им взбредет в голову. И эти головы им будут рубить.

— Господин король, наш государь и ваш отец, монсеньер, и не думает это оспаривать, — возразила Катрин в ужасе.

И потом, так как ей уже действительно нечего было терять, она решилась добавить:

— ..Только увы! Почему другие, у которых нет никакого права, поскольку они не принадлежат к королевской семье, царствуют через голову короля?

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, кроме того, что я только что видела и испытала на самой себе, монсеньер!

И Катрин рассказала о своей встрече с Карлом VII, о той надежде, которая прошла совсем близко от нее, и как ее быстро прогнала прекрасная незнакомка, которую король назвал Аньес. Но едва она успела произнести это имя, ярость исказила молодое лицо ее слушателя, а худая рука стиснула перчатку для верховой езды.

— Эта шлюха! — выкрикнул он, забыв, что они находятся в церкви.

Но на этот крик из темноты вышел суровый бородатый человек и, не говоря ни слова, указал ему на алтарь. Людовик покраснел, благоговейно перекрестился и бросился на колени для быстрой молитвы. Но это вынужденное выражение сожаления не помешало ему возобновить беседу. Поднявшись, он вновь обратился к Катрин, которая молча его ждала.

— Я не должен был произносить это слово в церкви, — пояснил он, — но факт остается фактом. Я ненавижу это создание, от которого мой отец совсем сошел с ума.

— Кто она? — спросила она.

— Дочь некоего Жана Соро, сеньора де Кудена и де Сен-Серана. Ее мать зовут Катрин де Меньле. Она из хорошего дома, хотя и не очень известного. Год назад моя тетка мадам — Изабелла Лотарингская гостила у нас перед тем, как отправиться в Неаполь, куда призывали дела ее мужа герцога Рене, находящегося в скверной тюрьме Филиппа Бургундского. Девица была ее фрейлиной. Как только король ее увидел, он влюбился как безумец, как человек, внезапно потерявший рассудок…

И снова Жан Мажори, человек с бородой, который был Ставником дофина, вмешался:

Монсеньор! Вы говорите о короле!

— Кто это знает лучше меня самого! — сурово отрезал дофин. — Я говорю только то, что есть, ни слова больше: король обезумел от этой девицы, и, к несчастью, моя бабушка поддерживает ее и покровительствует ей…

Катрин широко открыла глаза:

— Кто? Королева Иоланда?

— Вот именно! Мадам Иоланда тоже увлеклась Аньесой Сорель[118], иначе, скажите мне, как она могла бы стать придворной дамой моей матери? Мадам Изабелла, конечно, не собиралась увозить с собой весь свет, но этим не объясняется тот факт, что она нам оставила эту девицу.

— Герцогиня Лотарингская уезжала надолго?

— Не знаю. На несколько лет, по всей вероятности, поскольку она собиралась надеть корону Неаполя. Король же не мог согласиться на такую долгую разлуку со своей красоткой. Она властвует над ним, как вы сказали, и вы на себе убедились, что это означает. Что же касается меня, я ее ненавижу из-за тех огорчений, которые она не может не доставлять моей доброй матери.

— Тогда, — вздохнула Катрин, — мы погибли. Мне остается только вернуться к себе, чтобы там ожидать новых ударов, которые обрушатся на мой дом…

— Минуту! Возможно, еще не все потеряно. Через несколько дней король, королевы и весь двор будут в Type, где меня женят на Маргарите Шотландской.

Мысль о предстоящей женитьбе вовсе ему не нравилась, поэтому, произнося эти слова, он скорчил ужасную гримасу, как если бы они оставляли на губах горький привкус. Тем не менее он продолжал'.

— Женитьба назначена на второе июня. Мадам Маргарита уже несколько недель во Франции, так как она в конце апреля высадилась в Ла Рошели, но ей оказывают повсюду такой пышный прием, что продвигается она очень медленно. В этот час она должна быть в Пуатье… совсем рядом с нами!

На этот раз вздохнул он. Воспользовавшись этим, Катрин проговорила:

— Ваше Высочество, кажется, не очень счастливы этим союзом?

— Мне он не нравится, но не больше, чем любой другой. Я никогда не видел Маргариту Шотландскую. Это решение — женить меня — наводит тоску. У меня есть дела поважнее, чем заниматься женитьбой! Но оставим это! Не упускайте свой шанс. В день свадьбы будьте в соборе, на пути свадебного кортежа. Именно у меня вы попросите помилования для графа де Монсальви. В подобных обстоятельствах мне король не сможет отказать! Даже если эта Сорель будет против.

Переполненная благодарностью, Катрин преклонила колено, взяла руку принца и хотела приложиться к ней губами, но он быстро ее вырвал, как если бы боялся, что она его укусит.

— Не благодарите меня. Я делаю это не для вас и еще меньше для вашего смутьяна мужа, который в будущем должен будет заставить говорить о себе не иначе как на полях сражений… особенно когда я стану королем. Так как, даю вам слово, я сумею укротить мою знать.

— Тогда, монсеньер, почему вы это делаете? Чтобы пробить брешь в позициях этой Аньесы? — спросила она дерзко.

На лице Людовика показалась улыбка, которая тут же выдала его возраст. Это была проказливая и веселая улыбка, улыбка мальчишки, приготовившегося сыграть шутку со взрослым.

— В этом можете не сомневаться, — проговорил он добродушно. — Я буду в восторге, если покажу этой дуре, что не она глава в королевстве. Но это не основная причина. Видите ли, совет приехать повидать короля вам дал один человек, который мне нравится. Мессир Тристан Эрмит из того теста, из которого делают великих политических деятелей. Он строг, непреклонен и умеет подать правильный совет. Именно ему, вашему другу, я хочу доставить удовольствие. Мне бы не хотелось, чтобы его совет пропал зря. Теперь идите, я должен возвращаться, а вам нужно покинуть замок, так как мост скоро будет поднят.

Мадам де Монсальви и дофин бок о бок покинули часовню. Потом принц галантно поклонился своей спутнице, которая вернулась к пажу и оруженосцу.

— Кто этот плохо одетый мальчик? — спросил Беранже. — Он мне показался очень некрасивым!

— Это ваш будущий повелитель. Если Богу будет угодно сохранить ему жизнь, он в один прекрасный день станет Кролем Людовиком XI…

— Тогда, — прокомментировал Готье, — нельзя сказать, что он будет красивым королем.

— Нет, но он будет, без сомнения, великим королем. Во всяком случае, с его помощью я, возможно, получу помилование, в котором мне отказал король. Вернемся в гостиницу, молодые люди! Я вам расскажу, что произошло.

— А… мы возвращаемся в Монсальви? — спросил Беранже с проблеском надежды во взгляде.

— Нет. Ни в Монсальви, ни в Париж. Мы возвращаемся в Тур, где будем ожидать дня свадьбы, как и должны были поступить, если бы я так не торопилась…

Они спустились по крутой лестнице, которая из старой Крепости, построенной Плантагенетами, вела в центр города. В Гран-Карруа, где путешественникам всегда были рады в гостинице мэтра Анеле и его резвой супруги Парнеллы, В этом мире служанок, поварят и начищенных кастрюль.

По дороге Катрин предалась мечтам. Сумерки были такими красивыми в этот вечер, воздух таким легким и чистым…

Прохлада, поднимавшаяся от реки, и легкий туман указывали на близость реки. Покрытая рябью поверхность реки стала оливкового оттенка, в то время как верхушки ив были еще позолочены солнцем. Шиферные крыши и древние стены города, вытянутого вдоль берега Вьенны, приобрели приглушенные тона старой картины.

Два лебедя покинули свое ивовое гнездо и выплыли на середину реки. Катрин проследила взглядом, как они изящно продвигаются вперед, и решила, что это счастливое предзнаменование. Эта пара, плавая вместе, была сильнее и лучше защищена от грозного мира.

Надо найти Арно и никогда с ним больше не расставаться. Только тогда они будут непобедимы. Одиночество плохо для обоих.

Зимородок с победным криком нырнул в темную воду Он, конечно, вернется с рыбой. Сумерки переходили в ночь три всадника достигли домов. Катрин больше не видела реку.

Глава десятая. СЕРДЦЕ, ВЗЯТОЕ В ПЛЕН

В Type дом Жака Кера и его склады тянулись вдоль Луары барбаканы Большого Моста, сразу за стеной, защищавшей город как от возможных нападений, так и от опасный разливов реки. Его ближайшими соседями были большой монастырь якобинцев и толстые башни королевского замка, подступающего к набережной.

Скорняк из Буржа, человек, который поклялся вернуть королевству финансовое здоровье и процветание и который в настоящий момент довольствовался своим положением могущественнейшего и изобретательнейшего негоцианта, владел здесь, как и во многих других крупных городах, домом и магазинами, где целый день суетились приказчики и носильщики.

Сам он проводил большую часть жизни верхом, беспрестанно инспектируя свои конторы, переезжая из Буржа в Монпелье, где располагалась основная часть его контор, из Монпелье в Нарбонн, в Марсель, чей порт входил в его интересы, в Лион, где он приобрел дружеские связи, в Клермон или в Тур и Анже.

В свои тридцать шесть лет мэтр Жак Кер был худым, стройным человеком, обладавшим исключительной энергией. Он казался настолько вездесущим, что его враги — а они у него уже были — поговаривали, что он заключил сделку с Дьяволом.

Возвратившись из Шинона после неудавшейся аудиенции, Катрин с радостью нашла его в конторе, которая в связи с его приездом сразу приобрела деловой вид.

Конечно, Жак не позволил ей остановиться в гостинице. Он потребовал, чтобы она со своими спутниками погостила у него, и поручил их заботам госпожи Ригоберты, ловкой экономки, которая держала его дом в Type всегда готовым к приезду хозяина.

Жак испытывал к Катрин сердечную привязанность и даже более глубокое чувство. Для Катрин никогда не являлось тайной влечение к ней Жака, что, впрочем, ее не шокировало.

Жак Кер приютил Катрин, Сару и Арно, когда их преследовала ненависть всемогущего Тремуйля. Он организовал их бегство на овернские земли. Но когда Жак разорился после кораблекрушения, Катрин, в свою очередь, подарила ему самое дорогое свое украшение — черный алмаз, унаследованный от покойного мужа Гарэна де Брази, и позволила ему снова встать на ноги и достичь прежнего благополучия.

И, наконец, именно на одном из кораблей Жака Кера Упруги Монсальви смогли покинуть мавританское королевство Гранаду и вернуться во Францию.

Поэтому три первых дня пребывания Катрин у Жака были полностью посвящены их общим воспоминаниям о радости общения после полутора годовой разлуки.

Жак был очарован и обрадован этой встречей. Он с любовью смотрел на свою подругу, такую же красивую, меняющуюся, охваченную той же жаждой жизни и тем же мужеством перед лицом опасности, способной сломить менее смелого человека.

— Если бы у меня не было Масе и детей, — сказал он как-то вечером, — и если бы вы не были матерью и женой, я думаю, что похитил бы вас, сделал бы моей, какой бы знатной дамой вы ни являлись, так как высоты, на которых вы обитаете, меня не пугают, и я знаю, что очень скоро смогу вас догнать.

— Вы нас всех перегоните, Жак. Вы станете самым могущественным человеком во Франции, одним из богатейших в Европе, если не самым богатым. Ваши планы… эти порты, рудники, которые вы открываете, эти эмиссары, которых вы посылаете в четыре стороны света… от всего этого кружится голова.

— Это еще ничего. Вы увидите, что будет через четыре года… Я построю дворец… который, к сожалению, не смогу вам подарить. Но, — добавил он весело, — что я могу вам пока предложить, это несколько звонких и полновесных мешочков… а также еще кое-что.

Он встал из-за стола, где они заканчивали ужин, и вышел из комнаты.

Окно было открыто в небольшой внутренний сад, где росли ароматические травы, жимолость и жасмин, и их благоухание заставляло забыть о запахах улиц, где по водостокам бежала вода с нечистотами.

Оставшись одна, Катрин облокотилась на подушки сиденья, вдохнула аромат, который входил в комнату с вечерним воздухом и звоном отдаленного колокола.

Она смаковала это мгновение мира. Со времени своего приезда она позволила себе расслабиться, и ее тело, уставшее от долгих переездов верхом, отдыхало. Она чувствовала себя у Жака как дома.

Облокотившись на подоконник, она наблюдала за движением на улице, за снующими взад и вперед клерками, которые с заложенными за ухо гусиным пером и со, свитками пергаментов каждый день разъезжали между складами и набережными, куда причаливали баржи, прибывшие с верховья реки, и корабли, следующие вниз по течению. Но большую часть времени она оставалась одна. Ни Беранже, ни Готье не испытывали такой потребности в сне и поэтому целый день носились по улицам и порту. Они интересовались делами конторы, где шли приготовления к королевской свадьбе и где все было завалено товарами Готье, обладавший красивым почерком, оказал Жаку неожиданную услугу, которую тот по достоинству оценил. Но в основном юноши ходили купаться на Луару или, вооружившись удочками и сетями, отправлялись на какой — нибудь песчаный остров, заросший травой.

Они возвращались вечером, полумертвые от усталости и от свежего воздуха, набрасывались на плотный ужин, который им подавала на кухне госпожа Ригоберта, и шли в свои каморки, где спали, как сурки, до восхода солнца.

Но Катрин знала, что эти мгновения передышки, эти каникулы не продлятся долго. Через несколько дней город, теперь такой мирный, заполнится шумом, грохотом и сутолокой, которые всегда сопровождают переезд Двора. Приглашенные и любопытные съедутся из провинций. Еще молчаливый замок украсится знаменами, загорится в ночи множеством огней, запоет голосами виол и ребек[119].

Через несколько дней, возможно, она получит новости от Тристана Эрмита. Он обещал немедленно известить ее, если Ротренан привезет Арно.

Через несколько дней она упадет на колени перед парой подростков, на виду у блестящего собрания придворных, в числе которых должна была бы находиться и она. Ей опять предстояло унижение, но цена ему — спасение Арно. И ей следовало еще благодарить Бога за подаренный ей шанс.

» Но это будет последний раз, — обещала она себе самой. — Самый последний! Никогда больше я не встану на колени, чтобы умолять существо из плоти и крови; только перед Богом…«

Чтобы окончательно не испортить этот майский вечер, она попыталась оттолкнуть от себя образ другой Катрин, одетой в черное, на коленях у соборной паперти. Однако ее размышления прервал возвратившийся Жак.

— Посмотрите, — сказал он.

Катрин показалось, что она видит ловкий фокус. Негоциант приблизил к ней ладони, раскрыл руки, и Катрин увидела жемчуг, самый чистый, красивый и отборный, какой когда — либо ей довелось видеть. Совершенно круглые, абсолютно одинаковые, с нежным розовым оттенком жемчужины радужно переливались. Никакая оправа не нарушала это совершенное создание природы. Жемчужины соединяла простая шелковая нить, и они казались более пленительными, чем если бы были оправлены в тяжелый золотой орнамент или соединены с помощью каких-нибудь ценных гемм, чей грубый блеск отвлекал бы глаз от их великолепия.

Казалось, что между пальцами Жака протянута связка нежного света, частичка Млечного Пути, луч розовой луны. Катрин смотрела, как пальцы ее друга играют этими драгоценностями.

— Что же это такое? — прошептала она.

— Вы видите: жемчужное колье.

— Жемчужное колье? Но я его никогда еще не видела!

— Конечно! До настоящего времени еще ни у кого не было возможности подобрать таким образом жемчуг одного оттенка. Для этого нужно жить у вод, более теплых, чем наши берега. А это мне недавно прислал египетский султан.

— Египетский султан? Вы поддерживаете с ним отношения? С неверным?

— И плодотворные, как вы можете заметить. Что это вы так удивлены? Вспомните о нашей встрече в Альмерии[120], Что же касается султана, я ему поставляю то, в чем он крайне нуждается: серебро. Я подразумеваю руду.

— Так вот почему вы вскрываете все эти старые римские шахты, о которых мне рассказывали… около Лиона?

— Сен-Пьер-ла-Паллю и Жо-сюр-Тарар? Да, это так!

Там находят железо, пириты и немного серебра… по крайней мере, в первой. Что же касается второй, то в ней содержится серебро… И даже немного золота, но его так трудно добывать, что я собираюсь от него отказаться. К тому же меня интересует только серебро. Но вернемся к колье. Оно вам нравится? Катрин рассмеялась.

— Что за вопрос! Найдется ли женщина, которая сказала бы, что оно ей не нравится?

— Тогда оно ваше. Ваш приезд освобождает меня от обязанности доставлять его в Монсальви и дарит мне неожиданное удовольствие видеть его на вас.

Не успела Катрин возразить, как Жак надел на ее шею колье и застегнул крючок.

— Султан прислал колье, но не позаботился подобающе его оправить. Я найду вам аграф, достойный этой редкости.

Катрин почувствовала на шее мимолетный холодок. Жемчужины быстро нагрелись и приобрели температуру ее кожи. Это было новое ощущение, словно жемчуг внезапно сросся с ней.

Любуясь лицом очарованной женщины, Жак протянул ей зеркало.

— Они созданы для вас, — заметил он. — Или, скорее, вы созданы для них.

Кончиками пальцев, почти робко, она дотронулась до хрупких шариков, как до кожи младенца. Казалось, она проверяет их реальность. Какое чудо! Жак был прав: ее отдохнувшее лицо благодаря жемчугу приобретало новый свет, в то время как жемчужины, соприкасаясь с ее нежной золотистой кожей, казалось, ожили…

Но внезапно Катрин положила зеркало и повернулась.

— Спасибо, друг мой. Но я не хочу этого жемчуга! — сказала она твердо.

Жак Кер оскорбился. — Но почему же нет? Они для вас и ни для кого другого. Я вам сказал: они являются частью вашей прибыли. Это не подарок.

— Именно поэтому. Госпоже де Монсальви нечего делать с новым украшением, когда ее люди и крестьяне в нужде. Я говорила вам о том, какому мы подверглись этой весной опустошению. Настолько, что я даже думала просить вас об оплате натурой наших прибылей: зерном, семенами, полотном, кожей, фуражом, собственно, всем, чего нам будет не хватать следующей зимой.

Недовольный и мрачный еще минуту назад взгляд торговца сменился нежностью.

— Вы получите его сверх счета, Катрин. Неужели я настолько глуп, чтобы оставить вас в это трудное время только с горсткой золота и ниткой жемчуга? Как только вы рассказали о вашей нужде, я сделал кое-какие распоряжения. Ваше состояние, даже не сомневайтесь, растет вместе с моим. Вы — мой главный акционер, и каждый год я употребляю в дело часть того, что вам причитается. Вы этого, конечно, не знаете, но ваши интересы представлены во множестве банковских домов: у Козимо Медичи во Флоренции, в Аугсбурге у Якоба Фуггера, а после Аррасского мира — в Брюгге у самого Хильдебранда Векингхузена из Любека, у которого я покупаю меха, сало, мед из России, смолу и соленую рыбу. Скоро я намереваюсь основать здесь, в Type, ткацкие мастерские, чье полотно будет успешно выдерживать конкуренцию с фландрским к особенно с английским.

Он увлекся. Ничто так не захватывало Жака Кера, как его торговые дела и грандиозные планы. Катрин знала, что он может так продолжать до восхода солнца. Лучше сразу прервать красноречие друга, так как через минуту он ударится в лирическое настроение.

— Жак! — сказала она, улыбаясь. — Вы такой Друг, каких больше нет. И я подозреваю, что вы делаете для меня бесконечно больше, чем этого заслуживал тот заем, который я вам дала, Спустившись внезапно с высот, в которых он парил, Жак Кер грустно вздохнул.

— Боюсь, что у вас никогда не сложится правильного представления ни о значении денег… ни о вещах. Ваш алмаз стоил целое состояние. Я и получил за него огромную сумму. Через несколько лет вы станете, без сомнения, самой богатой женщиной Франции.

— При условии, что король оставит нам наше состояние.

— То, что помещено у меня, не имеет никакого отношения к королю. Если только он не арестует меня самого и не присвоит мое добро. Вот чем хорош торговец, который так презирает знать. Даже если у вас не останется ни акра земли, ни одного крестьянина, вы все еще будете богаты. Вот что такое кредит! Теперь положите жемчуга в этот кожаный мешочек и спрячьте в ваш ларец.

Он попытался силой положить ей их в руку, она снова засопротивлялась. У него внезапно вздулись от гнева жилы на висках.

— Но почему же, наконец? Вы меня обижаете, Катрин.

— Не воспринимайте это так. Я думаю только, что вашим жемчугам можно будет найти другое применение… более полезное!

— Другое? Какое же?, — На шее этой красивой девушки, которую любит король… этой Аньесы Соро… или Сорель, о которой вы мне говорили, что она одна из ваших друзей.

Действительно, когда Катрин рассказала Жаку о своей встрече с Карлом VII и о том, как она окончилась, негоциант рассмеялся. Потом сказал:

— Вы ошибаетесь на ее счет, Катрин. Она добрая девушка.

Уязвленная тем, что обнаружила такую снисходительность в человеке, у которого рассчитывала найти сочувствие, Катрин не без боли подумала, что, возможно, Жак, как и король Карл, очарован этой красавицей. С тех пор она больше никогда не вспоминала имени фаворитки.

На этот раз она намеренно назвала ее и, прикрыв веки, стала наблюдать за произведенным эффектом. Но Жак не выказал ни смущения, ни неловкости. Казалось, он не понял. И все же спросил:

— Что это с вами? Я не думал тогда, несколько дней назад, что вы настолько на нее обижены. А теперь вы хотите, чтобы я дал ей ваш жемчуг? Признаюсь, это выше моего понимания.

— И все же это довольно просто понять. Вы правы, я не люблю ее. Но думаю, что, ту, которая оказывает такое влияние на короля, подарок такой стоимости мог бы побудить…

— ..обжаловать дело вашего мужа и добыть вам грамоту о помиловании?

— Я имею некоторые основания так полагать! — ответила Катрин с невольным высокомерием.

— Не заноситесь. Ведь именно так?

— Да, именно так! Дайте ей этот жемчуг и заставьте понять, какую цену я придаю… мы им придаем, поскольку опять же она ваш друг, а не мой.

Жак хотел возразить, но сдержался. Он улыбнулся, взял Катрин за руку, подвел ее к узкой длинной скамейке у раскрытого окна, обложенной красными подушками, усадил, потом вернулся к столу, наполнил два кубка мальвазией, подал один молодой женщине, смотревшей на него несколько озадаченно, и, взяв себе табурет, уселся напротив нее так, чтобы не спускать с нее взгляда.

— Давайте раз и навсегда прольем свет на эту историю с Аньесой! Вы ничего не понимаете.

— А что надо понимать во внезапной страсти короля к этой девушке?

— Очень многое. На днях вы упомянули с некоторой досадой, вы это подтверждаете, слова дофина, упрекавшего свою бабку в том, что она» увлеклась»— ведь вы именно так сказали? — Аньесой Сорель. В то же время вы были неприятно удивлены, узнав, что я поддерживаю отношения, дружеские, не более, с этой женщиной. Но ни вы, ни дофин, который для этого слишком колод, не можете понять, что Аньеса, как и я, как и коннетабль и как когда-то эта святая дева из Лотарингии, мы все только фигуры на шахматной доске королевы Иоланды. Она нас взяла в руки и позволила исполнить свою миссию, так как считает нас полезными королевству.

— Как осмеливаетесь вы сравнивать Жанну и Ришмона… и вас самих с этой девицей, которой только и нужно, что улыбаться и пустить короля в свою постель? К тому же Жанна пришла ни от кого другого, как от Бога!

— Безусловно! И я буду самый последний, кто решится это оспаривать. Но, Катрин, вы никогда не задумывались над этим странным приходом простой дочери крестьянина к королю? Почему вместо того чтобы вылить ей на голову для успокоения ведро воды и отправить назад к ее баранам, Робер де Бодрикур дал ей, правда, после долгих колебаний, лошадь и эскорт?.. Ни один капитан не взял бы на себя риск показаться смешным, если бы на то не было приказа свыше. Так вот, приказ шел от Иоланды! Она чувствовала, какую помощь может ей оказать эта девушка, поэтому облегчила ее путь из далекой Лотарингии в Шинон, к королю, конечно, но также и к ней, Иоланде… Продолжение вы знаете… Король, моя дорогая, как и все слабые люди, всегда нуждался в фаворитах. У него их убивали одного за Другим, но не без основания, так все они были жалки… Остался только один Ла Тремуйль, о котором он горько сожалеет. Королева Иоланда не знает, как утешить Карла. И по прошествии года герцогиня Лотарингская приехала ко Двору со своей свитой, где и была Аньеса.

Тот ошеломляющий эффект, который произвел этот ребенок на короля, стал для королевы открытием и лучом надежды: фаворитка, способная вызвать большую любовь, могла отвлечь короля от воспоминаний и, возможно, от апатии. Но надо было, чтобы эта фаворитка стала ее творением, ее, Иоланды, ставленником.

Тогда она взяла к себе эту девушку и держала подле себя, пока мадам Изабелла не уехала в Неаполь. Она уже давно знала ее характер. Иоланда ее одела, нарядила, украсила драгоценностями, дала необходимые наставления. Аньеса мягка, податлива, совсем не глупа, обладает счастливым характером и обожает свою покровительницу. Поэтому той не доставило особого труда ее обработать перед тем, как отдать в руки своему зятю. Это существо между расточаемыми королю ласками, отдав ему свое восхитительное тело, нашептывает между поцелуями мысли и советы королевы. Вы нашли Карла изменившимся, не так ли?

— Признаюсь. До такой степени, что даже на мгновение я спросила себя, тот ли это человек…

— Это работа и Аньесы королевы Иоланды. И вообразите себе, понадобилось не так уж много усилий, чтобы добиться потрясающего результата. Однажды вечером Аньеса как бы шутя сказала, что одна прорицательница предсказала ей любовь самого великого короля на земле. «Мне надо было отправиться в Англию, чтобы меня представили королю. Так как величайшим королем на свете не можете быть вы, сир, который сидит сложа руки в то время, как англичанин отнимает ваше наследство!»

Эта фраза потрясла короля. Результат вы видели; и теперь думаю, не будет преувеличением сказать, что Аньеса готовится продолжить, правда, по-своему и своим оружием, чудо Жанны. Она делает из короля другого человека, а это как раз то, что нужно Иоланде.

— Пусть так, — вздохнула Катрин. — У этой истории довольно странная мораль, так как мадам Иоланда, как мне кажется, не очень-то посчиталась со своей дочерью, королевой Марией…

— Полноте! Вы хорошо знаете, что королева Мария не могла бы совершить это чудо. Король ее очень любит. Он ей регулярно делает ребенка, но, я полагаю, вы помните ее лицо? Я уже не припомню, какой посол сказал после того, как ее увидел: «Ее Величество королева способна своим лицом напугать самих англичан!» Материнская любовь и обновление страны — это совершенно разные вещи. Перестаньте сердиться на бедняжку Аньесу. Я беру на себя убедить ее, что она допустила глупость. К тому же этим займется королева Иоланда, которая скоро к нам прибудет. А теперь хотите вы, да или нет, оставить у себя этот жемчуг?

Катрин опустошила свой бокал, поставила его на стол, и рассмеялась.

— Вы упрямее ваших мулов, Жак!

— Именно поэтому мы и преуспеваем. Так вы его возьмете?.. Или я швырну его в Луару? Потому что, клянусь жизнью, никакая другая женщина его не наденет! К тому же я устрою так, чтобы доставить другое колье… вашей подруге Аньесе, раз уж вы на этом настаиваете!

Вместо ответа Катрин протянула руку, и он вложил в нее маленький кошелек.

Довольный своей победой, Жак Кер поцеловал Катрин в лоб и пожелал ей доброй ночи.

— Сейчас тридцатое мая, — сказал он. — Через три дня свадьба. Вам не так долго осталось терпеть мои капризы.

Два дня спустя, когда Катрин вернулась с прогулки по улицам города, которую она совершила, чтобы полюбоваться Приготовлениями к торжественному въезду дофина и к церемонии, она нашла Жака в глубине магазина, в его каморке, где он складывал большие конторские книги. Он был мрачен.

— Свадьба откладывается, Катрин!

— Как? Но… почему?

— Младший из королевских детей, маленький принц Филипп, который родился в феврале, умирает. Король, королева и Двор задерживаются в Шиноне.

— А принцесса Шотландская?

— Прибыла в Шинон, где будет ждать вместе с остальными. В этой ситуации невозможно покинуть замок.

— О Боже! — простонала Катрин. — Только этого недоставало. А… если свадьба будет праздноваться там?

Жак, собиравший разбросанные на своей конторке бумаги, так стремительно повернулся к Катрин, что свалил половину бумаг на пол.

— Где? В Шиноне? Об этом можете не беспокоиться. Король не нанесет такого удара ни своим добрым подданным в Type, ни мне, который вот уже месяц крутится как белка в колесе, чтобы все здесь приготовить! И потом, какого черта, ведь к нам едет иностранная принцесса! А дочь короля Шотландии не выдают замуж на скорую руку, как какую-нибудь птичницу. Перестаньте изводить себя по этому поводу. Как только несчастный ребенок умрет, а это не замедлит произойти, будет назначен новый день свадьбы, и мы будем первыми, кто об этом узнает. Эйселен!.. — заорал негоциант, обращаясь к одному из своих приказчиков, который бегом пересекал двор, — Эйселен! Иди сюда!.. Убери этот кусок желтого брабантского сукна, который мне здесь мешает, и сверни его. Потом скачи в порт, посмотри, не пришла ли баржа из Сомюра…

Понимая, что она здесь лишняя, Катрин покинула каморку и в задумчивости пошла бродить по песчаному берегу Луары, чтобы все обдумать.

Свадьба откладывалась. Но на сколько времени? Конечно, грехом было желать скорейшей смерти маленького ребенка. Но раз уж ничем нельзя было ему помочь, разве не по — христиански было бы попросить Бога сократить наконец его страдания?

Недовольная всеми и собой, Катрин перешла мост; дошла до острова Окар и села на траву под ивой, чтобы убить время, наблюдая за семейством уток. Вид большой ленивой реки, которую она знала уже давно и где сама однажды на рассвете от отчаяния или стыда хотела умереть, принес ей если не поддержку, то, по крайней мере, какое-то облегчение. И оставалось только надеяться, что Луара сделает чудо…

Принц Филипп умер на следующий день, 2 июня. Вскоре узнали, что король, для того чтобы все же хоть как-то отодвинуть похороны от торжеств, назначил день свадьбы на 24 — е число.

— Так что вы теперь еще на три недели моя пленница, Катрин, — радостно заметил Жак Кер, когда они встретились с наступлением вечера. — Но, если вы боитесь, что вам будет скучно, я могу вас отвезти на несколько дней в Бурж. Масе будет рада вас принять.

— И вы избавитесь от меня. Я боюсь стеснить вас, друг мой. И, кроме того, несмотря на присутствие госпожи Ригоберты, мне, может быть, не следует жить у вас. Злые языки…

— Всегда найдут, о чем посплетничать, даже в пустыне. Что же касается того, чтобы меня стеснить…

Его тон, до этого легкий, внезапно изменился, стал более серьезным, а голос понизился до шепота:

— Если бы вы знали, какое счастье видеть вас здесь, рядом со мной… немного моей… Ах, нет! Я не хочу, чтобы вы уезжали… и тем более в Бурж. Эти вечера, что мы проводим вместе, с глазу на глаз… стали для меня милой… дорогой привычкой. И ваш отъезд огорчит меня.

И действительно, каждый вечер они встречались после ужина на маленькой скамейке в саду, вдыхая вечернюю свежесть и наблюдая, как ночь постепенно заполняет собой все вокруг.

Обычно они молча слушали звуки ночи, плеск реки, крик ночных птиц, вдыхали аромат жимолости, смотрели, как одна за другой загораются звезды.

Но в этот вечер у Жака не было желания молчать. Он, обычно такой серьезный, веселился как ребенок. Мысль о скором отъезде его прекрасной гостьи была для него невыносимой, и эта нежданная задержка переполняла его такой радостью, что он не в силах был ее скрыть. Если он и заговорил об отъезде Катрин в Бурж, то, как молча себе признавался, это было чистой веды лицемерием и простым желанием услышать еще раз, что она не хочет уезжать. Если бы она согласилась, он бы нашел тысячу причин, чтобы задержать ее в Type.

Он смотрел на нее, сидящую возле него на каменной скамье, с нежностью. Она купила у мэтра Жана Боже, портного королевы, платье из легкой ткани сиреневого цвета с белыми Разводами, которое ей изумительно шло и в котором она казалась юной девушкой. С белой вуалью, наброшенной на волосы, убранные на затылке, и с прекрасным жемчужным колье, мягко переливавшимся на ее шее, она казалась существом иного мира. Но запах духов, дорогой запах розового масла, прибывшего из Персии, которое он ей подарил, доходил до Жака и возвращал Катрин всю ее земную прелесть.

Мимо воли его слова потеряли шутливый тон, в них слышалась плохо сдерживаемая страсть. Она отвернулась, не ответив ему.

Движимый порывом, который не в силах был сдержать, он заключил ее руки в свои. Они были холодны, и Катрин пыталась освободиться.

— Катрин!.. — проговорил он совсем тихо. — Вы мне не ответили. Я вам стал неприятен?

Он казался таким обеспокоенным, что Катрин не могла ему не улыбнуться.

— Нет, Жак. Вы не сказали мне ничего неприятного.

Для женщины всегда сладка мысль, что она оставляет сожаления, но ничего больше не говорите.

— И все же…

Она быстро высвободила руку и приложила к его губам.

— Нет. Молчите! Мы друзья… старые друзья. Мы должны ими остаться.

Он горячо поцеловал ее пальцы, так неосмотрительно поднесенные к его губам.

— Это самообман, Катрин! Это старая дружба всего лишь иллюзия, и вы это хорошо знаете. Вот уже годы, как я люблю вас, не решаясь этого сказать…

— Однако вы только что это сказали… несмотря на мое сопротивление.

— Ваше сопротивление! Знаете ли вы, что все эти годы я жил воспоминанием о поцелуе… которым мы обменялись в Бурже, в моем кабинете, когда вы бежали из Шантосе от когтей Жиля де Рэ. Мне так и не удалось его забыть.

— И мне, — холодно ответила Катрин, — но это потому, что меня мучили угрызения совести, так как я всегда была убеждена, что Масе нас заметила.

— И все же… вы меня не оттолкнули. На мгновение мне даже показалось…

— Что я получила удовольствие? Это правда! Но теперь я вас прошу, Жак, забудем это! В противном случае я не смогу дольше находиться рядом с вами…

— Нет! Не уезжайте… Мне будет слишком тяжело…

— Я останусь, если вы пообещаете не возобновлять ваши попытки. Вы сам не свой сегодня вечером. Этот сад, конечно, эти запахи… теплая, прекрасная ночь. Меня тоже это волнует.

Она внезапно встала, занервничав, и поторопилась покинуть это место, полное ловушек, Жак страдальчески улыбнулся, и тем не менее в его улыбке промелькнула нежная ирония.

— Вот вы опять пытаетесь нас обмануть. Это не ночь, это вы, Катрин… и ничто другое. В жалкой лачуге, около кучи навоза, под проливным дождем вы и там сумеете заставить меня потерять голову! Вот что, я думаю, называется любовью… Но, если вы предпочитаете об этом забыть, я постараюсь вам больше не докучать. Спите спокойно.

Она уже встала со скамейки и теперь быстрыми шагами шла по саду, словно боясь того, кого оставляла за собой.

Она помедлила немного перед тем, как исчезнуть за розовым кустом, удивленная, что до сих пор слышит этот голос, пробуждающий странный отзвук в душе, что-то вроде радости. Казалось, что ее сердце уже давно ждало этих слов, было к ним готово.

Ступив на порог дома, она переборола себя и не обернулась, чтобы посмотреть на его лицо, вытянувшееся от страсти, на странно подрагивающие губы, как будто он смеялся. Но, если она поддастся сейчас своему порыву, сам Дьявол не знает, чем кончится эта ночь.

Любую женщину, даже самую надменную, могла бы покорить любовь такого человека! Это был умный мужчина с железным характером и глазами мечтателя. Несмотря на низкое происхождение, у него было сердце рыцаря из легенды. Это была такая приятная ловушка для одинокого сердца, постоянно подвергающегося мучительным испытаниям!

Подавив тяжелый вздох, в котором было больше сожалений, чем она могла допустить, Катрин медленно направилась в свою комнату.

У лестницы она наткнулась на Готье и Беранже, которые с туфлями в руках спускались на цыпочках с тысячей предосторожностей. Встреча заставила их огорченно вскрикнуть. Было очевидно, что Катрин была последней, кого они хотели видеть.

— Так, — сказала она, — и куда же вы направляетесь?

Лестница была плохо освещена факелом, вставленным в железное кольцо, но даже этого света было достаточно, чтобы увидеть, как, юноши покраснели. Даже молодой Шазей, казалось, потерял свою уверенность.

— Ну? Вы язык проглотили? Куда же вы идете? Беранже первый отважился ответить.

— Мы шли… хм… немного прогуляться по улице. Наверху так жарко, что мы не можем заснуть…

— Это правда, — поддакнул Готье, — ужасно жарко.

— Я что-то не заметила. День сегодня и правда был жаркий, но вечером по-настоящему свежо…

— Но не наверху! — сказал Готье проникновенным тоном. — Солнце нагревало целый день крышу, и она сохранила тепло. Похоже даже, что будет гроза, Но атмосферные наблюдения не показались Катрин достаточно убедительными. Они не объясняли, почему покраснели приятели, если только это действительно не жар крыши.

Вдруг она вспомнила, как сегодня утром Ригоберта возмущалась по поводу одного соседства, которое она расценила как оскорбительное для честной женщины, а именно кабачка, недавно открывшегося возле ворот Большого Моста, почти напротив дома, притягивавшего к себе моряков и приказчиков. Экономка добавила, что трактирщик, некий Курто, заполучил к себе «трех отчаянных девочек».

Катрин внимательно осмотрела лица юношей, остановившись на Готье.

— А может быть, у вас появилась идея сходить и освежиться… в кабачок Курто? К чему столько предосторожностей, чтобы пойти просто подышать…

Беранже уже приготовился отрицать, но его приятель заставил его замолчать.

— Я не люблю лгать, — сказал он с долей высокомерия. — Это правда, мы шли к Курто. Я никогда от вас не скрывал, что люблю девочек, госпожа Катрин. Я, может быть, заставлю вас ужаснуться, но я из тех, кто не может без них обходиться. Да, я иду в таверну…

Грубая прямота молодого человека не шокировала Катрин именно потому, что это была правда. Поэтому она без дальнейших замечаний указала на пажа:

— Беранже моложе вас, и… у него нет в этом потребности.

— Я знаю. И я не хотел его брать с собой…

— Но я пригрозил, что подниму такой шум, что он не сможет выйти, — не смутившись, вмешался Беранже. — Я, может быть, моложе, но я тоже мужчина, госпожа Катрин, и чтобы от вас ничего не скрывать…

— Если вы намекаете на ваши вылазки на рыбалку в сторону Монтерналя, Беранже, скажу вам сразу, что здесь для меня нет ничего нового. Но между тем и этим, грязным кабаком с доступными девицами, целая пропасть. Я думала, что вы любили вашу подругу по рыбной ловле…

Паж опустил голову.

— Это правда, госпожа! Я ее люблю, в этом сомневаться не приходится. Но я не знаю, когда ее увижу, и не нахожу, почему бы мне тоже не развлечься. Я мужчина, какого Дьявола!

— Оставьте Дьявола в покое. Вам с ним нечего делать. А лучше ответьте мне откровенно на один вопрос.

— Какой? — — Эти девицы из кабаре Курто… Вас действительно к ним тянет? — Юноша бросил на старшего друга взгляд, молящий о помощи и исполненный такой искренней тоски, что студент принялся хохотать. Потом он взъерошил волосы пажа и взялся ответить за него.

— Конечно нет! Но это здорово, а? Парень воображает, что он уже большой? Давай ложись спать!

— Нет! Я хочу с тобой…

— Так я и говорю, пошли!.. Я иду спать. Так ты действительно будешь уверен, что действовал как мужчина.

И после неловкого приветствия в адрес своей госпожи они стали подниматься по лестнице.

Молодая женщина следила за ними глазами до тех пор, пока они не скрылись из виду, и облегченно вздохнула. Она была благодарна Готье за это братское самопожертвование. Этот неудержимый, смелый, веселый грубиян и пустозвон, молодой Шазей жестом или словом приоткрывал иногда уголок своей по-настоящему благородной души.

Иногда взгляд Готье говорил ей, что в его глазах она была больше женщиной, чем госпожой.

Катрир вернулась к себе озабоченной. Так долго оставалось ждать до королевской свадьбы. Этот жаркий конец весны, казалось, заставлял желания распускаться быстрее, чем цветы шиповника на придорожных кустах. Бездействие никому не приносило пользы. Если она не будет внимательно следить за юношами, они могут совершить какую-нибудь глупость…

Что же касается Жака, то, несмотря на тяжелую дневную работу, сможет ли он сдержать данное ей обещание и, ободренный близостью к ней, сможет ли удержать слова, которые сегодня так легко сорвались с его губ?

И потом, оставалась она сама. Только что ее чуть было не застигли врасплох, и ей пришлось призвать на помощь волю, воспоминания о своих близких, чтобы не слушать эту — Приятную музыку. А если искушение будет сильнее? Со времени того дня в Золотом Орле, где под действием вина из трав она откровенно предложила себя Тристану, Катрин не могла доверять себе самой.

Она разделась, расчесала длинные волосы, что без помощи Сары было утомительно, заплела их на ночь, потом встала на колени возле кровати для вечерней молитвы.

Она черпала в ней некоторую поддержку. Ее рассуждения становились более взвешенными. Но в этот вечер — по-видимому, виной был жаркий день — она не могла сосредоточиться на словах, которые шептали губы. Она произносила молитвы одну за другой, но совершенно механически, не проникая в них разумом. Несколько раз она сбилась, запуталась, попыталась начать снова, ошиблась опять и наконец, потеряв надежду, задула свечу и скользнула в постель.

Лежа на спине, со скрещенными на груди руками, она силилась заснуть, но сон не шел. У самой головы по другую сторону перегородки она слышала шум чьих-то шагов, кто тоже не мог заснуть, и этим человеком, она знала совершенно точно, был Жак. Он медленно мерил шагами комнату, заставляя скрипеть одну и ту же половицу под ковром.

Катрин с пересохшим горлом и с замиранием сердца вслушивалась в этот ритм, который так хорошо передавал внутреннее волнение ее друга.

На мгновение он остановился, и она услышала звук текущей воды. Он, конечно, хотел освежиться и что-то пил… Потом шаги возобновились, шаги бесконечные… Или это галлюцинация?..

Покрытая потом, Катрин нетерпеливым движением сбросила одеяло и простыни, чтобы свежий ночной ветер мог ее освежить.

Ей хотелось кричать, биться, чтобы погасить огонь, который томил ее тело. В ярости она закрыла голову руками, чтобы ничего не слышать, изо всех сил призывая на помощь воспоминание об Арно, своем муже, единственном человеке, которого она любила…

Как только осмелился Жак ее искушать? Женщина, чей муж беглец, изгнанник, рискует головой, не должна поддаваться другой любви. Но этот другой был Жак, и Катрин была вынуждена понять, что он значительно ближе ее сердцу, чем она могла себе вообразить.

«Пусть он остановится! Господи, сделай так, чтобы он остановился! — стонала она в подушки. — Неужели он не понимает, что сводит меня с ума?.. О! Я его ненавижу… ненавижу. Арно!.. Я тебя люблю… тебя, только тебя! Моя любовь! Моя единственная любовь…»

Но ее мятежный разум отказывался привязываться к знакомому образу. Бог был глух, а Дьявол — за работой! В то время как она изо всех сил призывала воспоминания о часах любви со своим мужем, память, подчиняясь этому неустанному ритму шагов, возвращала ей только одно ощущение: жар руки Жака.

Катрин не могла оставаться дольше на этой кровати, на которой она чувствовала себя, как Святой Лаврентий на раскаленных угольях. Она встала и посмотрела на закрытую, дверь. Она была так близко… так близко от комнаты, где человек ходил кругами, как зверь в клетке…

Несколько шагов — и дверь откроется, еще несколько шагов… и другая дверь окажется под рукой. А дальше?..

— Кровь била в висках Катрин. Эта дверь ее гипнотизировала. Она сделала шаг к ней, потом другой… и еще один. Перед ней предстала створка резного дерева. Рука легла на кованую щеколду…

Но в соседней комнате медленные шаги стали быстрее. Дверь резко, со стуком открылась. Потом он быстро побежал по коридору, кубарем слетел по лестнице, и через очень небольшой промежуток времени тяжело хлопнула входная дверь.

Неспособный себя сдержать, Жак сбежал от искушения. Что-то оборвалось в Катрин. Она сползла на колени и оперлась головой о деревянную дверь. Она была совершенно обессилена, но свободна, и в то же время два чувства владели ею: чувство сожаления и благодарности.

— Спасена! — прошептала она. — Спасена на этот раз! И как раз вовремя!..

И было также жаль, что в этом неожиданном спасении она находила так мало радости…

Глава одиннадцатая. ВЕСТЬ ИЗ БУРГУНДИИ

Наконец Катрин заснула тяжелым сном, который оставляет круги под глазами и делает лицо бледным. Умывая утром лицо свежей водой, она чувствовала себя уставшей и разбитой.

Оставаться почти на три недели в обществе Жака, бороться с демонами соблазна — это было невыносимо.

«Я попрошу Жака оставить у себя Беранже и Готье, — подумала она. — Сама я подожду свадьбы в монастыре Сент-Радегонд, на другой стороне Луары. Опасность слишком велика. Нужны по меньшей мере река и стены монастыря для моей защиты. И потом, так будет лучше. Вполне нормально, что женщина в такой ситуации покидает свет».

Укрепившись в своем решении, она спустилась на кухню, чтобы спросить хозяина дома.

Госпожа Ригоберта, сделав реверанс, сообщила, что «мэтр Жак» был вынужден с рассветом уехать в Бурж, призываемый своими делами.

— Он вас просил, милая госпожа, — добавила экономка, — считать себя хозяйкой этого дома. Все мы получили приказ слушаться вас во всем. Он надеется, что вам будет хорошо, и позволил себе увезти с собой ваших юных слуг.

— Это превосходно. Юноши слонялись здесь без толку, не зная, что делать. Скачка по большим дорогам — это самое лучшее, что можно только придумать для них!

Госпожа Ригоберта улыбнулась, обнаружив при этом досадную нехватку нескольких зубов.

— Таково было и мнение мэтра. Однако вот письмо, которое он оставил для мадам.

Продолжая поглощать медовые тартинки, которые ей подала экономка, Катрин развернула сложенную бумагу.

Письмо было кратким. «Уезжаю я, Катрин. Я не способен сдержать данное обещание. Простите меня! Дом в вашем распоряжении. Я вернусь в день свадьбы. И только один раз, моя любовь… позволь мне сказать, что я тебя обожаю…»

Взволнованная Катрин прочла записку второй раз, потом третий. Наконец, положив ее под локоть, молча закончила завтракать.

Вокруг нее суетилась госпожа Ригоберта, и ее белый высокий чепец бился, как крылья чайки, пока она собиралась на рынок за провизией.

Когда она ушла, Катрин встала, взяла письмо, прочла его еще раз и после некоторого колебания бросила письмо в огонь камина.

Кусочек пергамента почернел, съежился и загорелся, распространяя запах паленой кожи. Скоро от него ничего не осталось, кроме горстки пепла на толстом полене.

Катрин отвернулась и медленно прошла к скамейке в саду, куда Жак не вернется и где отныне ей одной придется ждать наступления ночи. Она не решалась себя спросить, почему ей вдруг захотелось заплакать.

По мере того как шли дни, город раздувался как река, в которую вливаются грозовые потоки воды. Причиной тому была задержка со свадьбой. Те, кто приехал ко второму июня, остались, а за ними приезжали остальные, не успевшие к первой дате, и теперь радовавшиеся неожиданной удаче.

Все гостиницы были переполнены. Многие амбары стали приспосабливать под ночлежки. Дома для гостей при монастырях так же, как и частные жилища, были забиты до отказа. По реке и по дорогам толпами съезжались торговцы, знать из Анжу и Турени. Были даже установлены большие полевые шатры, и все луга вокруг города запестрели пурпурными, шафрановыми, ультрамариновыми или черными бутонами, а повсюду стали понемногу прорастать леса разноцветных знамен.

Появились акробаты, танцоры, певцы, канатоходцы, давая представления прямо под открытым небом. Водили медведей и показывали ученых собак, жонглеры ловко выбрасывали в черное небо огни. Они устраивались где только могли — в поле, под старым деревянным навесом на рынке, который мог дать приют на ночь.

Портовые таверны оккупировали уличные девицы. Можно было видеть, как они, прислонившись к дверям притонов» при приближении мужчин быстрым движением отбрасывали свои платья, показывая бледное тело. Их пронзительные голоса наполняли собой всю улицу, к шумному неудовольствию госпожи Ригоберты, которая с заходом солнца опускала ставни на окна магазина и закупоривала все двери, словно опасаясь, что они устроятся у нее.

Наконец явились больные. В память об умершем ребенке и, может быть, желая отблагодарить своих добрых подданных в Type за длительное ожидание, король велел объявить, что после церемонии бракосочетания отправится в аббатство Сен-Мартен, чтобы касаться золотушных[121]. И эта великая новость облетела страну с быстротой пушечного ядра, так как случай был редкий.

С тех пор не только золотушные, но и калеки, увечные, хромые, чесоточные, все эти вызывающие ужас и сострадание люди с язвами, в грязных лохмотьях стекались в город.

Они приходили целыми стаями, небольшими группами, в грязи, цепляясь один за другого, выкрикивая свою боль. Велика была вера в короля-целителя, они верили, что прикосновение, даже взгляд короля исцелит их.

Как будто помазанник Божий был самим Христом. Вскоре все приюты и монастыри были заполнены до отказа. Пришлось установить строгий контроль за воротами, так как даже прокаженные покидали свои лепрозории и сбегались в город.

В аббатстве Сен-Мартен перегруженные работой монахи помогали городским врачам. Вместе они начали суровый отбор, в результате чего чуть не поднялся бунт и пришлось позвать стражу, чтобы защитить монахов. Пролилась кровь.

А Тур, который украшался цветными лентами и гирляндами и в котором возводились помосты для живых картин, без чего не мог произойти радостный въезд Двора, все больше становился похожим на город, охваченный безумством карнавала. И в это безумство были вовлечены самая страшная нищета и вызывающая роскошь.

Катрин не выходила, кроме тех случаев, когда с госпожой Ригобертой отправлялась на заре к мессе в соседнюю часовню якобинцев. Заточив себя в четырех стенах дома Жака Кера, довольствуясь маленьким садом для прогулок, она страшилась как нищих, тащившихся по улицам и неустанно требовавших милостыню, часто сопровождавших свои просьбы угрозами, так и знакомых, которые могли появиться. Она считала себя изгнанницей и не хотела встречаться ни с кем, даже с лучшими друзьями, такими, как, например, графиня де Пардяк, Элеонора де Бурбон, супруга Бернара-младшего, оказавшая в Карлате приют ее детям. С ее стороны это не было ни неблагодарностью, ни безразличием, она просто не хотела кого-либо компрометировать. Пока король ее не простил, она не могла быть уверена в будущем, и если не будет вынесено оправдание, естественно, что еще, кто поддерживал Монсальви и его жену, могут подвергнуться порицанию и заслужить гнев короля.

«Как хочет король, так хочет закон…»— гласила старая пословица, и Катрин, находясь вне закона, не хотела подводить своих друзей. Исключение составлял один Жак, но он ее любил, и она могла попросить его помощи так же открыто, как если бы просила брата. Кроме того, он бы не позволил ей поступить иначе. Но единственная помощь, на которую надеялась Катрин, не шла.

Каждое утро она, едва встав с постели, подбегала к окну и смотрела на главную башню замка в надежде, что сегодня на ней появится большое знамя голубого, пурпурного, белого и золотого цветов с Иерусалимским крестом — ламбелью[122] Сицилии, лилией Анжу и вертикальными полосами Арагона — знамя Иоланды, ее покровительницы.

Но на стене, рядом с медленно шагающими, вооруженными длинными алебардами стражниками все еще вяло развевался флаг, где на красном фоне были изображены три золотые пряжки — герб сира де Гравиля, главного командира арбалетчиков Франции и временного управляющего замка.

И Катрин, заточенная в конторе, общалась только со старой женщиной. Она чувствовала себя здесь более отрезанной от мира, чем в монастыре, куда хотела удалиться. Казалось, само время остановилось…

Но внезапно все пришло в движение. За два дня до свадьбы, 22 июня, появился Жак во главе группы людей, нагруженных благоухающими тюками: пряностями, без которых не обходилось ни одно празднество. По течению Шера[123] подходили баржи, груженные дичью и угрями, из лесов и прудов Солони[124].

При виде Жака у Катрин часто забилось сердце. Его вытянутые черты, бледность говорили о неустанном труде и бессонных ночах. Он улыбнулся и поцеловал ее, но его улыбка была грустной, а губы холодны. С ним приехали Готье и Беранже. Восторг от путешествия был написан на их сияющих лицах и блестящих глазах. Катрин хотела обидеться на них, но паж, подчиняясь порыву, бросился к ней, как только соскочил с лошади, оттолкнув при этом Жака без малейшего стыда.

— Госпожа Катрин! — завопил он. — Мы привезли известия! Монсальви освобожден! Бедро д'Апшье и его сыновей прогнали!

Владелица замка радостно вскрикнула и схватила подростка за плечи.

— Ты говоришь правду? Ты не ошибся? О Боже! Это невероятно. Но как вы узнали?

Она трясла Беранже, как грушу, словно хотела вытрясти из него новости. Но Жак вмешался.

— Минуту! — сказал он строго. — Не так все просто, и вы не правы, Беранже, что представляете вещи таким образом. Да, Монсальви освобожден, но все не так превосходно, как вы пытаетесь рассказать.

— Но и не так мрачно, как вы думаете, мэтр Кер, — возразил Готье, который был почти так же возбужден, как и его товарищ. — Госпожа Катрин должна сразу узнать добрую новость, что бандиты ушли, а город восстанавливается.

— Это действительно хорошо, но вы говорите слишком много и слишком быстро. Радость хороша, когда она полная.

— Во имя Неба! — воскликнула Катрин. — Прекратите спорить и препираться. Я не могу ждать и хочу знать сию же секунду, что вам известно. И прежде всего от кого у вас известия?

— От гонца, прибывшего в Бурж три дня назад. Он случайно налетел на дозор Вилла — Андрадо. Раненный в плечо, он все же смог спастись и спрятаться в лесу, где и оставался в течение трех ночей, перед тем как снова пуститься в путь. Он потерял много крови, но провидению было угодно, чтобы он упал почти перед дверями дома моего тестя Ламбера де Леодепара. Перед тем как потерять сознание, он произнес имя Монсальви, и Ламбер, зная о тех узах, которые нас связывают, в тот же час дал мне знать. Благодарение Богу, нам удалось привести в чувство раненого, подкрепить силы…

— Кто его послал? Мой муж? Аббат Берна? де Кальмон?

Ни тот, ни другой. Гонец ехал из Бургундии. Его послала ваша подруга, графиня де Шатовилен, с письмом, которое я вам привез.

— Я не понимаю ничего из того что вы говорите, Жак. Каким образом гонец Эрменгарды мог прибыть из Монсальви?

— Если бы у вас было немного терпения! Человек, конечно, был послан в Монсальви графиней. Он вас не нашел, но аббат Бернар и брат этого мальчика, сир де Рокморель, ему сказали, что вы должны в настоящее время находиться в Type. Так как послание было срочным, он снова уехал.

Машинально Катрин взяла свернутый лист, который подал ей Жак, но не открыла. Теперь ее интересовал не изящный стиль Эрменгарды, какие бы срочные известия она ни сообщала, а то, что скрывалось за последними словами Жака.

— Аббат Бернар, говорите вы, и сир де Рокморель? А где мой муж? Где Арно?

— Это неизвестно! — мягко сказал Беранже. — Есть еще одно письмо, которое написал аббат, потому что ни Амори, ни Рено не умеют даже держать пера. Мы прочитали это письмо и…

— Да придержите же ваш язык, Беранже! Вот оно, Катрин. Как и сказал этот мальчик, я его прочитал, так как боялся, что оно вам принесет новые страдания. Я хотел, чтобы вы их избежали. Но это невозможно. Надо, чтобы вы все знали…

С подгибающимися коленями Катрин упала на скамейку.

— Неизвестно, где Арно, — повторяла она монотонно. — Значит… он мертв! Гонне д'Апшье исполнил свое преступление: он его убил.

— Может быть, нет… Катрин, постарайтесь немного успокоиться и выслушать меня. Вы не должны думать, что ваш муж мертв только потому, что Рокморели не нашли его.

Он сел на корточки перед молодой женщиной и взял ее руки, чтобы его слова лучше дошли до ее сознания.

— Дайте мне прочитать письмо аббата…

Отпустив молодую женщину, которая прислонилась к стене дома с полузакрытыми глазами, на ресницах которых уже блестели крупные слезы, он развернул свиток пергамента.

«Нашей возлюбленной дочери во Христе, Катрин, графине де Монсальви, госпоже де… и т.д. наше благословение и приветствие! Рыцари, уехавшие в Париж с вашим господином и нашим другом, вернулись, по величайшей милости Всемогущего Бога, как раз вовремя, чтобы освободить наш город, доведенный до отчаяния и готовый сдаться. Беро д'Апшье, его сыновья и его войско уехали в Жеводан, и мы смогли вместе с нашими вновь обретенными братьями смиренно возблагодарить Бога за то, что вам удалось послать нам помощь. Но мы не могли спеть Те Deum[125], поскольку мессир Арно с ними не вернулся…

Мессир Рено де Рокморель ввел нас в курс событий, которые произошли в Париже. Он нам сказал, как бросился в погоню за своим Другом и его опасным провожатым, но так и не смог их найти. Еще задолго до Орлеана он встретил сеньора Ротренана, посланного коннетаблем, и его людей, которые возвращались ни с чем. И по всей дороге он спрашивал встречавшихся ему людей. Никто не видел тех, кого они искали, и не удалось обнаружить ни малейшего следа. Общее мнение таково, что, вероятно, они ошиблись, предполагая, что мессир Арно из Бастилии сразу отправился в Овернь, стремясь прежде всего вернуться домой. Без сомнения, он предпочел укрыться в каком-нибудь тайном месте и подождать, пока погоня прекратится. И я искренне полагаю, дочь моя, что вам следует вооружиться терпением до того дня, когда ваш супруг сочтет возможным появиться, не подвергая ни себя, ни нас новым опасностям, и вернуться к вам! Со своей стороны, я молю от всей души Бога, чтобы так и было…»

— Вот видите! — вскричал Жак, кончив чтение и отмечая ногтем нужное место. — Аббат думает, что он прячется. По сути, Катрин, в этом нет ничего удивительного: человек, который бежит, не направляется сразу туда, где его неминуемо будут искать, то есть домой.

Катрин грустно покачала головой.

— Нет, Жак! Ваша логика была бы уместной, если бы мы жили в каком-нибудь доступном замке, где-нибудь на равнине в окрестностях Парижа. Но Арно прекрасно знает, что нигде, как в своих горах, он не будет наилучшим образом спрятан и укрыт! Король и коннетабль еще очень подумают, прежде чем послать войска в наши ущелья, по опасным тропинкам на наших вулканах! А если он и предпочел не возвращаться в Монсальви, то он знает тысячи тайников в окрестностях, где мог бы жить годами, так что сам бальи Монтэня не узнал бы, где он находится! Так как на наших землях нет такого мужчины и такой женщины, которые не стали бы охотно его сообщниками, начиная с аббата Бернара…

— Однако вы говорите это сами…

— У него и в мыслях этого нет! Он пытается оставить во мне немного мужества, но он знает Арно не хуже меня. Я уверена, что в глубине души он считает его мертвым.

— Но это безумие. Почему вы так настаиваете на том, что его больше нет?

Катрин горько улыбнулась:

— Я не настаиваю, мой друг… я этого боюсь. Разве вы забыли, что это за человек, с которым он бежал? Вы забыли, что целью Гонне д'Апшье было убить Арно после того, как он обесчестит его? Будьте уверены: этот демон добился своего, всего, чего хотел. Он убил изгнанника, сбежавшего узника… а завтра, возможно, он явится к королю заявить свои права на собственность поверженного им человека, на собственность моих детей!..

Она закрыла лицо руками и тихо заплакала. Трое мужчин, не смея пошевелиться, смотрели на нее, чувствуя себя неловкими и беспомощными перед этим горем. Платком Жак пытался вытереть слезы, которые текли по ее пальцам.

— Не надо оставаться здесь, Катрин, — шептал он, раздраженный тем, что приказчики ходят взад-вперед и бросают на них полные любопытства взгляды. — Позвольте мне хотя бы отвести вас в зал… Госпожа Ригоберта! Госпожа Ригоберта, идите сюда!..

Старая экономка выбежала из дома, вытирая руки передником. В то же самое время со стороны аббатства Сен-Мартен раздались фанфары, сопровождаемые криками радости, приветственными возгласами и грохотом сотен бегущих ног.

Жак машинально поднял глаза на башни замка, на которых толпились вооруженные люди, чьи копья сверкали под лучами солнца. Огромное знамя медленно поднималось на Древке, прикрепленном к верхушке донжона. Поделенное на четыре части голубое, белое, красное и золотое знамя с четырьмя геральдическими символами развернулось на фоне лазурного неба…

Жак Кер затрепетал.

— Королева!.. Королева Иоланда! Взгляните, Катрин, она подъезжает! Ждут ее трубачей.

— С зубцов послышались другие трубы, и теперь во всем городе звонили колокола, чтобы поздравить с прибытием королеву четырех королевств, сюзерена герцогства Турени. Раздался гром приветственных возгласов, и Тур взорвался неистовыми рукоплесканиями. Но Катрин подняла к замку взор, затуманенный слезами.

— Уже слишком поздно… Она больше ничего не может сделать для меня…

Жак схватил Катрин за руки и почти силой поставил на ноги.

— Вы не можете об этом судить. Вы сидите, плачете, отчаиваетесь, в то время как никто не сказал вам, что вы вдова. Какого черта! Если сир де Монсальви не вернулся к себе, это еще не значит, что он мертв. И когда это еще случится! Вам нужна грамота о помиловании, вы меня слышите? Она вам нужна для ваших детей, особенно для вашего сына! Сегодня же вечером вы пойдете со мной в замок. Я знаю, как встретиться с королевой, не привлекая внимания…

— Это бесполезно, Жак. Оставьте королеву в покое! Теперь спешить некуда, и мне незачем надоедать мадам Иоланде, когда дофин обещал свою помощь. Он был добр ко мне, и я не хочу его обижать, пренебрегая его покровительством. Вы, беспокоясь о моем сыне, — добавила она с бледной улыбкой, — подумайте о том, что этот Людовик станет однажды королем, и не делайте его сразу врагом нашего дома. И потом, вот уже месяц, как я жду здесь… я могу подождать до послезавтра…

— Нет, Катрин, вы не можете ждать. Завтра вы должны ехать… в Бургундию.

Он взял у Готье письмо Эрменгарды, выскользнувшее из рук Катрин и которое тот подобрал. Он вложил письмо в руку своей подруги.

— Вы забыли о послании, Катрин. А оно, тем не менее, имеет особую важность, так как, чтобы доставить его вам, один человек чуть не поплатился жизнью.

Продолжая говорить, он увлек ее к дому. Госпожа Ригоберта взяла Катрин за другую руку, словно она была тяжело больной. С тысячей предосторожностей они усадили ее у камина на скамейку, украшенную подушками.

— О Боже, — проговорила Катрин. — Вы обращаетесь со мной так, словно я хрупкое существо. И тем не менее, вы говорите, что я должна ехать в Бургундию. Признаюсь, мне это кажется странным. Что, по-вашему, я должна делать в Бургундии?

— Прочтите! Если мы так о вас заботимся, то только потому, что это письмо содержит плохую новость.

— Плохую новость?.. Эрменгарда? Боже мой! Она не…

— Нет, раз она вам пишет, речь идет не о ней… но о вашей матери.

Катрин быстро развернула тонкий свиток и с первого же взгляда узнала своеобразный почерк своей старой подруги и ее более чем невероятную орфографию. Как истинная высокопоставленная дама, Эрменгарда де Шатовилен презирала изысканный стиль. Но на плохом или хорошем французском графиня говорила о поразительных вещах. Катрин таким образом узнала, что ее мать поссорилась со своим братом Матье. Дижонский суконщик, почувствовав приближение старости, внезапно обнаружил в себе тоску по женской ласке, подталкиваемый, впрочем, к этому открытию некоей Амандиной Ля Верн, торговкой туалетными принадлежностями, имеющей в запасе больше привлекательности, чем экю. «Отменная шлюха и безбожница, — резко писала Эрменгарда, — которая стала его любовницей и которую он привел к себе в дом на улице Грифона». Совместное проживание с этой женщиной скоро стало невозможным для Жакетты Легуа, и мать Катрин покинула жилище, в котором чувствовала теперь себя чужой. Она подумала было удалиться в монастырь бенедиктинцев в Таре, где настоятельницей ее старшая дочь, но она не чувствовала в себе большой склонности к монастырской жизни.

«Она бы очень хотела отправиться к вам, моя дорогая Катрин, так как в глубине души оставалась со своим братом только для того, чтобы помогать ему и вести дом. Насколько бы ей больше хотелось спокойно жить подле вас и смотреть как подрастают внуки! Но дорога из Дижона до ваших гор длинна, а ее здоровье не позволяло ей такого длительного путешествия. Тогда она воспользовалась моим гостеприимством в старом Шатовилене, который вам хорошо известен. Я Дала ей вашу комнату, и вечерами, засиживаясь допоздна, мы без умолку болтали об одном и том же, как две старые Дурехи, о вас, о ваших малышах и о вашем невыносимом муже. Мы провели вместе столько прекрасных мгновений, ваша мать — такая хорошая женщина…

Но на пост она сильно простудилась, и с тех пор я вижу, Как она угасает… И я боюсь, потому что с каждым днем она все слабее. И вот я пишу вам с просьбой приехать. Вы молоды, сильны, и дороги вас не пугают. Вы можете проделать это путешествие, которое ей уже никогда не осилить. И если вы хотите ее еще раз обнять, я думаю, вы успеете, если не потеряете слишком много времени! Приезжайте, Катрин! Это я вас об этом прошу, так как она никогда бы не решилась вас просить, а она вас так любит».

Пергамент выскользнул из рук Катрин, снова свернулся и упал на землю. Лицо Катрин было залито слезами, но она ничего не говорила, не жаловалась. Она только нагнулась, чтобы поднять свиток, и подняла на Жака полный слез взгляд.

— Письмо помечено третьим числом этого месяца, — сказала она отчетливо. — Вы правы, Жак, мне надо ехать на следующий день! Мне бы так хотелось, так хотелось… приехать не слишком поздно. Моя бедная мама! Я думала, что она счастлива, спокойна, я была так невнимательна.

— Вы не могли догадаться…

— О чем? Что, старея, мой дядя Матье превратится в безмозглого дурака, который не сможет устоять перед какой-то кумушкой, похитрее других? Как он не видит, что этой женщине нужны от него только его экю? И он спокойно дал уйти моей бедной маме, выбросить ее на улицу как нищую. Свою сестру! Свою собственную сестру!

— Успокойтесь, Катрин! Я знаю, что лучший способ заставить вас забыть о горестях, это дать вам повод для гнева. Но теперь надо подумать об отъезде… и о том, что надо сделать до него. Я все приготовлю. Но сегодня вечером…

— Да. Я пойду с вами в замок! Это последнее, что я могу сделать для моего мужа, если он еще жив, и для моих детей, если его больше нет. Так как затем мне необходимо будет выбросить все из головы, чтобы думать только о той, которая; меня призывает и так нуждается во мне.:

Поздно вечером Катрин и Жак Кер поднимались по пологому склону, ведущему в замок. Перед ним открылась потайная дверь (потерна), как только Жак показал широкую бляху, висевшую на шее.

Потом они оказались во дворе, где царило не прекращавшееся оживление, и вошли в маленькую красную дверь, за которой была узкая и темная каменная винтовая лестница, едва освещаемая редкими факелами.

Наконец они пришли в маленькую молельню, затянутую фиолетовым бархатом в золотую сетку, и казалось, что никто не собирался спрашивать, куда они идут.

— О вас доложили! — объяснил Жак. — А дорога мне хорошо знакома. У нас с королевой часто бывают тайные совещания. Она очень интересуется моими делами, в которых видит грядущее процветание королевства! Кстати, вот и она!

Через мгновение Катрин уже стояла на коленях, целуя руку, протянутую ей высокой худой бледной женщиной, чья черная вуаль была накинута на высокую золотую корону. Недавняя болезнь оставила глубокие следы на лице Иоланды Арагонской. Ее густые волосы, когда-то черные, стали теперь снежно-белыми и бросали мягкую тень вокруг лица, еще энергичного и красивого, но измученного перенесенными страданиями. Однако глаза сохранили прежнюю живость.

Без единого слова она подняла Катрин и горячо поцеловала. Затем пристально посмотрела на нее.

— Бедное дитя! — сказала она. — И когда наконец судьба сжалится над вами? И вместе с тем я не знаю никого, кто больше вас заслуживал бы счастливой и мирной жизни!

— Я не имею права жаловаться, мадам. Судьба в самом деле послала мне множество испытаний, но она же дала могущественных к великодушных покровителей.

— Скажем, она дала вам друзей, каких вы заслуживаете. На этот раз я хочу, чтобы вы уехали из города со спокойной душой. Король простит вашего мужа.

— Ваше Величество… знает? — удивилась Катрин. Королева улыбнулась и бросила в сторону Жака Кера иронический взгляд.

— Я прочла этим вечером самое длинное письмо, какое мэтр Жак Кер мне когда-либо адресовал. И поверьте мне, он ничего не оставил в тени. Да, я знаю все. Я знаю, что ваш Арно опять принялся за старое. И чтобы быть откровенной, Катрин, бывают минуты, когда я жалею, что вы не смогли выйти замуж за Пьера де Брезе. Он мог бы обеспечить вам существование, достойное вас. Граф де Монсальви невыносим.

— Мадам! — воскликнула возмущенная Катрин. — Подумайте, что в этот час он может быть уже мертв.

— Он? Мертв? Полноте! Вы сами не верите в это, а я тем более. Когда этот человек умрет, обязательно что-нибудь случится: наводнение или землетрясение, не знаю, но произойдет какое-то из ряда вон выходящее событие, о котором все человечество будет поставлено в известность. Не смотрите на меня так, Катрин! Вы очень хорошо знаете, что я права. Эта порода людей, как дурная трава: ее невозможно искоренить. На полях сражений — это герои, но их необузданность невыносима в повседневной жизни, так как им необходимы буря и смятение, чтобы чувствовать себя в форме. А дисциплина — последняя из вещей, которую они принимают.

— Но тогда Где же он?

— Этого я не знаю. Но мужчина, который перенес то, что перенес он, и вышел живым, включая лепрозорий и плен у сарацинов, не даст себя глупо убить, где-нибудь в темном лесу деревенскому мяснику. Верьте мне, Катрин, ваш Арно все еще жив. Те, кто хорошо меня знают, утверждают, что я умею заглядывать в будущее, что туманы иногда расступаются передо мной. Это не правда… или не совсем правда. Однако я вам говорю: уезжайте, не мучая себя, поезжайте к вашей матери, которая больше, чем кто-либо другой, нуждается в вас.

Воля этой женщины была такой могучей, ее авторитет так велик, что Катрин почувствовала себя увереннее, надежда опять поселилась в ее душе.

Иоланда Арагонская, по крайней мере на ее памяти, никогда не ошибалась. Уже столько лет она уверенно вытягивала Францию из той пропасти, в которой та оказалась. Никогда она не колебалась в выборе средств, слуг, и всегда последующие события доказывали ее правоту…

— Тогда, — спросила она робко, — я могу надеяться получить от короля помилование? Иоланда рассмеялась:

— Получить? О нет, моя красавица! Пусть мессиру Арно тоже достанутся какие-нибудь трудности, и пусть он не перекладывает все на вашу бедную шею. Когда вы его найдете или когда будете знать, где он находится, доставьте ему этот пропуск и отправьте ко мне. Я займусь этим, и он сам пойдет просить прощения у короля Карла. Будьте спокойны: этого прощения он добьется без труда. Ему достаточно будет согнуть колено. И наконец о том, что касается моего внука, пусть это также вас не беспокоит. Я скажу дофину о поразившем вас несчастье, которое вынудило вас уехать. Я ему скажу также о моем полном удовлетворении тем приемом, который он вам оказал… и объясню некоторые вещи, о которых ему пора знать. Это замечательный мальчик и я возлагаю на него самые большие надежды, но тот, кто захочет его понять, должен будет обратиться в гораздо большей мере к его уму, а он велик, чем к сердцу, которое является тайной.

Катрин снова опустилась на колени.

— Госпожа моя королева, — сказала она взволнованно, — каким образом могу я доказать свою признательность?

У королевы вырвался едва заметный отрицательный жест; спохватившись, она устремила на Катрин задумчивый взгляд.

— В какую часть Бургундии вы направляетесь? Это не Дижон?

— Нет, мадам. Это Шатовилен, где графиня Эрменгарда приютила мою больную мать, но это не очень далеко от Дижона, и к тому же я намереваюсь там быть. У меня есть счеты с моим дядей.

— Правда? Вы поедете?

— Без малейшего сомнения… и как можно раньше. Я не люблю затягивать и хочу, чтобы этот старик услышал голос разума.

— Тогда…

Королева помедлила еще мгновение. В ее глазах зажегся внезапный свет, и на скулах появился легкий румянец. У нее появилась мысль, мысль, которая ей улыбалась…

— Мой сын Рене, — сказала она наконец, герцог Лотарингии и король Неаполя, как вы, конечно, это знаете, все еще находится в тюрьме у герцога Филиппа. Он в Дижоне, в одной из башен герцогского дворца.

— Действительно, — сказал Жак Кер. — Но я знаю также, что к этому часу коннетабль де Ришмон должен был встретиться в Сент-Омере со своим шурином герцогом Бургундским, чтобы обсудить пути освобождения принца.

Иоланда с сомнением покачала головой.

— Вы по-прежнему самый информированный человек во Франции, мэтр Кер! Ваши сведения верны. Действительно, король и я попросили Артура де Ришмона заняться этим, но в глубине души, должна вам сказать, я не думаю, что он немедленно добьется освобождения. Герцог равнодушен к идее крупного выкупа.

— Но ведь он нуждается в деньгах. Не готовится ли он напасть на взбунтовавшийся Кале?

— Это так. Но у него есть деньги. Буржуа Гента широко, открыли свои кошельки и чистят оружие, чтобы помочь ему в этом предприятии. Коннетабль сделает все, что в его силах, но я чувствую, что час свободы моего сына еще не наступил. И вот, Катрин, если вы поедете в Дижон, то доставите большую радость моему материнскому сердцу, согласившись отвезти ему письмо. Вы сохранили при бургундском дворе большое влияние… даже если вы там не служите. Во всяком случае, вас допустят к узнику и разрешат передать мое письмо.

Катрин протянула руку.

— Давайте мне письмо, мадам, я клянусь, что оно дойдет по назначению!

Иоланда подошла к молодой женщине, взяла ее лицо руками и поцеловала в лоб.

— Спасибо, дитя мое. Вы сторицей вернули мне ту малость, что я делаю для вас! Можете не бояться, я вытащу вашего Арно из затруднительного положения, и ему не придется даже ехать сюда. Может случиться, что он помирится с королем, почти не покидая своего дома.

— Как это?

— Король вскоре уедет из этих мест и отправится в путешествие по Гиени, Лангедоку и Провансу. Он заставил долго упрашивать себя, так как не любит путешествий… К тому же смерть графа де Фуа, который отдал Богу душу четвертого мая, делает это путешествие необходимым и срочным, так как надо урегулировать вопрос о наследстве. И к тому же Лангедок нуждается в помощи, так как живодеры и наемники опустошают страну кто как может… Кородь должен отправиться туда, чтобы наказать их и восстановить мир. Он будет проезжать Овернь. Продолжение кажется мне ясным. Теперь поезжайте, — заключила она, протягивая руку Катрин, склонившейся в глубоком реверансе, — я напишу письмо и прикажу его отнести этой же ночью к мэтру Керу! Завтра я увижу вас, мой друг, — обратилась она к негоцианту. — Мы вместе составим счет этих празднеств…

Катрин и ее провожатый ушли так же быстро, как и пришли. По дороге Жак не переставал давать советы своей спутнице. Он снабдит ее всем необходимым; но она должна продержаться как можно дольше. Местность, которую ей предстояло пересекать, была опасной, полной засад, поскольку живодеры опустошали не только юг Франции.

— У вас будет оружие и эти два юноши. Но я хочу дать вам эскорт…

Она вздрогнула и посмотрела на него так, словно очнулась ото сна. На самом деле она его слушала, но слово «эскорт» ее потрясло.

— Эскорт? К чему? Гораздо легче проехать незамеченным втроем, чем вдесятером..

— Но вас сопровождают юноши, храбрые, конечно, но совершенно лишенные опыта владения оружием!

— У меня нет ни малейшего желания давать бой. Я знаю, как путешествовать по этим областям. Я это уже проделывала, когда ехала из Оверни, и даже совершала путешествие из Шатовилена в Орлеан, во время осады. Не бойтесь, я сумею быть осторожной…

Она замолчала, не имея больше желания говорить. В руке она крепко сжимала пропуск, который ей Иоланда вручила для Арно. Вот что было важно! Вот зачем она приезжала. Теперь она могла с легким сердцем заняться приготовлением к отъезду. Доверие к Иоланде, благодарность полностью овладели ее душой.

Жак тоже ничего не говорил. Недовольный, чувствуя ревность от того, что она снова от него ускользает, а Арно де Монсальви опять торжествует, он смотрел на нее с глухим отчаянием. Ее глаза блестели как звезды только потому, что она спасла голову человеку, не зная, где он сейчас находится, человеку, который, не задумываясь, может ввергнуть свою жену и семью в самое отчаянное положение. А завтра она уедет, чтобы пересечь страну, кишащую опасностями, в единственной надежде в последний раз обнять мать, рискуя приехать слишком поздно.

Но она была готова на все ради тех, кого любила.

«Если бы хоть один день… один-единственный день она могла бы меня любить также! Я был бы человеком самым богатым и самым счастливым в мире! Но она любит другого, и я ему завидую, я его ненавижу… Я хочу видеть его мертвым!»— думал Жак Кер.

Он пожал плечами и горько улыбнулся. Это было правдой, он ненавидел Арно де Монсальви… но на следующий день он разошлет своих многочисленных агентов по всему королевству с целью его найти. Только для того, чтобы не видеть, как Катрин плачет…

Глава двенадцатая. ТОПОР И ФАКЕЛ

Лес пылал. На черном мутном небосводе поднималась красная туча, которую прорезывали длинные языки пламени. Густой дым окутывал еще не тронутые верхушки деревьев, раскачивающиеся от поднявшегося ветра.

Эта ночь была создана для Дьявола! Воздух был удушающим, с едким запахом горящей древесины и горелого мяса.

Где-то, в самой сердцевине пожара, еще были слышны долгие прерывистые жалобы, стоны, исторгаемые из страдающих тел, у которых больше не оставалось сил кричать. Время от времени раздавались угрожающие раскаты грома словно небесное предупреждение, но они только на мгновение покрывали ужасный шум, доносившийся из разоренной деревни…

Притаившись в густых зарослях, путешественники не решались пошевелиться, старались даже задерживать дыхание, словно бандиты могли их услышать. Катрин закрыла глаза и прижала ладони к ушам, чтобы больше не видеть, не слышать, укрыться от страха и усталости. Она, не представляла, что это утомительное путешествие с бешеной скачкой окончится сошествием в преисподнюю, этим ужасом.

Кошмар начался, как только они переехали Луару, в Жиене. До тех пор путешествие по пескам и равнинным лесам Солони было монотонным. Но потом… Опустошенные земли, разоренные, сожженные деревни, истребленный урожай, обугленные развалины, полуразложившиеся трупы, гниющие, лицом к небу, оставленные без погребения, осыпающиеся стены монастырей, снесенные замки, стены которых оказались достаточно сильными, чтобы оказать сопротивление банде, оскверненные колодцы, распираемые сваленными туда трупами, — все это было делом рук тех, кого в страхе называли живодерами.

Они были еще более жестокими, чем когда-то Большие Компании, появившиеся несколько недель спустя после подписания Аррасского договора, положившего конец войне Франции с Бургундией.

Это были люди войны, находящиеся на службе у того или другого военачальника. Мир для них означал спокойствие и размеренную жизнь, которой они не желали. Вкус к приключениям, невозможность найти другие способы к существованию, привычка к жизни за счет выкупа, разбоя и грабежа, независимо от того, враг это или друг, превратили наемные войска в безжалостных бандитов, разбойников с большой дороги.

Это были французы, немцы, испанцы, фламандцы или шотландцы, все они разбойничали вместе, и королевство, которое уже так пострадало от воины, теперь страдало еще больше от мира. Аррасский договор был для них только позорным клочком бумаги. С обостренным аппетитом банды бросились на бургундские земли, громко заявляя, что этим Аррасским договором король обворован. Но был еще лучший предлог: у англичан оставались некоторые крепости, и, якобы с целью их атаки, разбойники опустошали страну.

Бургундская сторона имела своих живодеров. Их звали Перрине Грессар, который вот уже много лет удерживал Шарите-сюр-Луар, Франсуа де Сюренн, по прозвищу Ара — , гонец, хозяин Монтаржи и все еще крепко державшийся за свое владение Жак-де-Плайн, или Магарыч, старый знакомый Катрин, чьи хищные когти продолжали обдирать окрестности замка Куланж-ла-Винез, откуда с таким трудом вырвались Катрин и Сара.

Наученная опытом, Катрин старалась избегать опасных мест, которые хорошо знала. Кроме нескольких передышек в больших аббатствах или укрепленных городах, как, например, в Оксере, Тонерре или Шатийоне, она выбирала дороги, идущие по оврагам, или большие пространства, ставшие снова дикими, где уже ничто не могло привлечь внимание жадного хищника. Запасов провизии, которыми их снабдил Жак, было достаточно на весь путь «

Самыми опасными были леса. В них скрывались несчастные крестьяне, покинувшие сожженные дома и лишенные средств к существованию. Они вели дикую жизнь, становясь волками еще в большей степени, чем те животные, у которых они оспаривали пропитание.

Дважды Катрин и ее спутники были обязаны жизнью быстроте их лошадей. Третий раз Готье пришлось выбросить за собой мешок с собственной провизией под ноги заросших волосами и покрытых лохмотьями полу людей, полу призраков, которые бросились их догонять.

— А не то пришлось бы обнажить меч, — пояснил он Катрин. — Я заметил детей среди этих бедняг…

Уже не раз с тех пор, как они добрались до разграбленных земель, молодой человек умолял Катрин повернуть обратно, отказаться от дальнейшего продвижения по стране, где остались только палачи и жертвы, одни опаснее других.

— Мы приедем слишком поздно, — говорил он. — Женщина при смерти не может так долго ждать. Со стороны вашей подруги грех заставлять вас подвергаться стольким опасностям.

— Вы боитесь, мессир будущий капитан?

— Не за себя, вы это хорошо знаете, мадам, но за вас. Сколько мы видели изнасилованных женщин, со вспоротыми животами, оставленных на обочине дороги!

— Я знаю, Готье. Но даже если у меня остается очень слабый шанс увидеть снова мою мать, я им воспользуюсь. И я верю, что ее увижу. Она меня дождется.

И они продолжали путь: Катрин со стиснутыми зубами, стараясь видеть как можно меньше, со смятенным от сострадания и отвращения сердцем, Беранже — немой от ужаса, Готье — ворча.

При виде того, что претерпела Бургундия, его патриотические чувства проснулись вновь. Посещение Жака Кера их немного приглушило, но от этого разгрома, свидетельствовавшего об очевидном нарушении известного договора, он метал громы и молнии и посылал ко всем чертям короля, его министров и его капитанов так часто и выразительно, что Катрин наконец предъявила ему ультиматум:

— Или вы замолчите, Готье де Шазей, или же я вас отошлю. Можете ехать, куда хотите, я вас не держу. Когда в Париже вы просили вас увезти, то клялись мне в верности, несмотря на то, что я вам сказала о своем муже. Запомните следующее: изгнанники или нет, но Монсальви служат королю Карлу, всегда ему служили и всегда будут служить! Если вы предпочитаете герцога Филиппа, никто вас не держит. В ближайшем городе идите к губернатору и предложите свои услуги. Он вручит вам великолепный зеленый плащ, украшенный белым крестом Святого Андрея[126]… и вы сможете забыть, что родились под сенью Шартрского собора, и с легким сердцем обнажить меч против вашего законного сюзерена…

Получив хорошую взбучку, Готье с тех пор хранил глубокое молчание. Вот так, споря, прячась, выискивая, где бы можно было немного передохнуть, они добрались наконец до Шатийонского леса. Им оставалось преодолеть три лье до скалистого выступа и башни Шатовилена, когда разразилась драма.

Путешественники ехали через лес вдоль маленькой речки, которую Катрин хорошо знала». — Это был Ожон, чьи воды заполняли рвы замка Эрменгарды. Спускалась ночь, но было решено, что в этот вечер они остановятся только в замке.

— Мы так близко теперь, что было бы жалко останавливаться! Заночуем в замке…

— Мы близко, но погода портится, — сказал Готье. — Вот уже дважды я слышал вдали гром, и мне кажется, я вижу довольно темную тучу.

Весь день было жарко как в печке. Много раз они останавливались на берегу ручья, чтобы освежиться. Знойный воздух был наполнен электричеством.

Катрин пожала плечами:

— Гроза неизбежна, Готье. Впрочем, мне кажется, что хороший ливень нам бы не помешал. И потом… я хочу прибыть сегодня вечером.

— А мне лучше и не надо, — сказал Беранже. — Я буду рад приехать вечером и согласен на ливень.

— Идет, пусть будет ливень! — заключил добродушно Готье. — Я чувствую, что настолько высох, что могу вспыхнуть, если ко мне поднести факел.

Именно тогда они увидели в прозрачных водах реки мрачный красный след и смешанное с длинными тростниковыми листьями оперение стрелы, плывшей по реке так прямо, что сомнений не было — она торчала из тела.

Может быть, успев привыкнуть к такого рода зрелищам, они бы и проехали мимо, если бы не услышали на некотором расстоянии от себя стон, а чуть подальше шум, похожий на шум битвы.

Готье быстро придержал лошадь, спрыгнул на землю, спустился к берегу реки и приблизился к тростниковым зарослям.

— Давай, помоги мне, — бросил он Беранже. — Здесь человек, который еще жив.

Пока взволнованная Катрин заводила лошадей в лес, чтобы привязать их к дереву, Беранже побежал на зов друга.

Вдвоем им удалось вытянуть на берег реки человека высокого роста, одетого в широкую блузу и штаны из грубой ткани, с которых потоками стекала вода. Из его груди торчала стрела, на лице была маска страдания. Розоватая пена покрывала обескровленные губы, с которых вырывался уже знакомый слабый стон.

Катрин встала перед ним на колени и платком вытерла губы раненого.

— Он умрет?

— Определенно! — произнес Готье, рассматривавший рану. — Стрела вошла слишком глубоко, чтобы я мог ее вырвать. Если бы у него был шанс, я срезал бы оперение и протолкнул ее вглубь, чтобы вытянуть из спины. Но смерть уже делает свое дело…

Действительно, лицо человека стало приобретать свинцовый оттенок. Катрин быстро порылась в своем мешочке, висевшем на поясе, достала маленький флакон, который поднесла к губам умирающего. Это была смесь из кипрского вина, всевозможных ароматических трав, знаменитого «жгучего раствора господина Арно», которым Жак Кер снабдил ее среди прочих вещей.

Горячая влага потекла по губам раненого. По его телу пробежала дрожь, и он открыл глаза. Его карие глаза казались подернутыми туманом. Он повернулся, словно не понимал, где находится, потом обратил лицо к Катрин и вытянулся. Его руки били воздух, губы шевелились, но беззвучно.

— Похоже, он хочет говорить! — прошептал Беранже. Катрин дала ему еще каплю укрепляющего. Тогда раненый невнятно пробормотал:

— Бегите… Деревня… Нельзя… туда идти! Живодеры!

— Опять, — проворчал Готье. — Кто на этот раз? Человек повернул к нему затуманенный взгляд.

— Я… не знаю! Кто-то… неизвестный! Его называют… капитан Гром. Лейтенант… Дворянчик из Коммерси… Уезжайте… отсюда! Скорее… Скорее!

Он всхлипнул, запрокинулся назад в предсмертном спазме, из его горла брызнул поток крови, и он замер.

— Он мертв, — сказал Беранже бесцветным голосом. Катрин благоговейно закрыла ему глаза. Готье уже встал и рассматривал труп со смешанным чувством гнева и сожаления.

— Гром! — проворчал он. — Дворянчик из Коммерси! А это еще что за бандиты?

— Грома я не знаю, — сказала Катрин. — Но я могу вам сказать, кто такой этот Дворянчик. Он прекрасен, как женщина, знатен, как принц, доблестен, как Цезарь, молод… как вы, Готье, так как ему должно быть, столько же лет, сколько вам, и жесток, как монгольский палач! Его зовут Роберт де Сарбрюк граф де Коммерси, архангел с глазами невинной девушки и душой демона. Однако смотрите… слушайте…

Уже была, ночь; под деревьями и в лесной чаще слышался гул, и на излучине реки они увидели первые вспышки пожара.

— Мы не сможем проехать, — заявил Готье, увлекая Катрин к тому месту, где она привязала лошадей. — Надо спрятать животных, спрятаться самим и ждать. Когда они все сожгут… они, конечно, уйдут в другое место. Самое главное, нам надо знать, большая ли эта деревня. Вы имеете об этом представление, госпожа Катрин:

Она нахмурила брови, собираясь с мыслями.

— Это, должно быть, Купрей… или Монрибур.

— Большие деревни?

— Довольно большие! Двести душ, может быть.

— Хм! Это может затянуться. Во всяком случае, надо ждать хотя бы для того, чтобы увидеть, в какую сторону пойдет пожар, так как лес тоже горит…

Замаскировав лошадей в чаще, они спрятались в соседней лесосеке и, испытывая душевные муки, ждали со сжавшимся сердцем гибели этой деревни.

Гроза приближалась. Огромные бледные вспышки простреливали небо, которое грохотало почти беспрерывно, но еще не упало ни одной капли.

— Только бы пошел дождь! — пробормотал Готье. — Появилась бы надежда, что он потушит огонь. Ветер его несет как раз на нас. Он преграждает нам дорогу, по которой мы могли бы обогнуть деревню. С другой стороны река, а она кажется мне быстрой и опасной.

— Лучше утонуть, чем попасть в руки этим людям, — возразил Беранже.

Катрин ничего не говорила. Сквозь деревья она видела, как двигаются беспокойные тени, и слышала, как приближаются крики и проклятия.

— Кто-то, должно быть, убежал, — выдохнула она. — Послушайте! Его преследуют… Боже мой! Они идут сюда!..

— Нам будет нелегко. С другой стороны виден берег. Он почти отвесный.

— Мы пересечем по диагонали. Посмотрите, там, немного не доходя до изгиба реки, есть небольшая насыпь.

Действительно, гладкая поверхность реки оставляла тонкую бледную полоску заросшего травой спуска в форме полумесяца. Однако Катрин посмотрела на нее с недоверием.

— Не кажется ли вам, что если мы пойдем туда, то окажемся на виду у бандитов?

— Возможно, но все же они могут и не заметить нас. И потом, бандитам надо будет идти через лес, а в это время мы успеем пуститься наутек. Разумеется… у Мае еще есть возможность вернуться назад…

Он обернулся и издал вопль бешенства:

— Ах, тысяча чертей!.. Нет, мы не можем больше вернуться… С той стороны тоже загорелось.

И в самом деле, там, где они недавно проехали, уже бушевало пламя., — Надо идти, — сказала Катрин. — Или мы окажемся в кольце! С Божьей помощью!

Они тихо сели верхом. Проезжая мимо трупа, который юноши в спешке прикрыли ветками, Катрин перекрестилась и содрогнулась. Путешественники осторожно спустили лошадей в реку. Отважные животные, борясь с течением, принялись с усилием плыть вверх по реке…

Маленькая насыпь приближалась, копыта лошадей заскользили по дну реки.

— Мы не попали в вспышки света, — сказал Готье с удовлетворением. — Эта удача и…

Он не закончил фразу. Внезапно луг, возвышавшийся над насыпью, и заросли как будто вспыхнули. Группа людей, часть из которых держала факелы, отделилась от высокого леса, направляясь к укрепленной ферме. Она венчала собой холм, и Катрин увидела ее слишком поздно. В одно мгновение путешественники оказались на свету.

— Эй! — крикнул один из наемников. — смотрите, что там в реке!

С дикими воплями они стали спускаться по лугу вниз.

— Мы погибли! — простонала Катрин.

— Если эти люди на стороне короля Карла, у нас, может быть, есть шанс, — изрыгнул Готье с презрением. — Ворон ворону глаз не выклюет!

— Юный дуралей! Живодеры не служат никому, а только самим себе!

Продолжая говорить, они пытались повернуть лошадей и снова направить их в реку, но было уже поздно, Не прекращая испускать вопли, десяток солдафонов уже схватили лошадей за поводья. Юноши вытащили оружие, отчаянно пытаясь защищаться, но их усилия были напрасны. В мгновение ока все трое были брошены на песок маленькой насыпи и оказались в руках демонов с почерневшими лицами, которые принялись их связывать с ловкостью, говорящей о длительной практике.

Вы только по Беранже, оглушенный, потерял сознание.

— Славная добыча! — воскликнул один из нападавших. — Важные птицы и, наверное, богатые люди! Торговцы, конечно…

— Торговцы! — прорычал Готье, неистово вырывавшийся. — У нас что, вид торговцев? Мы дворяне, подонок, а наш товарищ…

Он замолчал. Тот, кто казался главным, встал на колени перед Катрин, которая ударилась головой о пень, когда ее швырнули на землю, и лежала почти оглушенная. Он грубо сорвал черный капюшон, покрывавший голову молодой женщины. Показались золотые косы, казавшиеся почти рыжими в свете факелов.

— Смотри-ка! Смотри-ка!.. — проговорил он. — Какой приятный сюрприз!

Чтобы удостовериться, он вытащил кинжал и быстрым жестом рассек шнурки, которые завязывали куртку Катрин. Показались полоски ткани, стягивающие грудь. Лезвие кинжала разрезало их в одну секунду, и совершенное доказательство женского пола пленницы развернулось перед глазами воров.

Их глава восхищенно присвистнул.

— Очень… приятный сюрприз! Давайте до конца очистим скорлупку с этого лакомого ядрышка. Это в самом деле женщина, ребята. И из самых приятных…

— Бандиты! Дикари! — ревел Готье, задыхаясь. — Это не женщина, это дама! Знатная дама, и если вы только осмелитесь до нее дотронуться…

Пунцовый от бессильной ярости, он извивался в веревках и задыхался. Тем временем их командир, намеревавшийся раздеть Катрин, раздраженно пожал плечами.

— Заткните рот этому крикуну! Он мне мешает думать… Ну-ка скажите, ребята, если мне не изменяет память, никто до сих пор не запрещал нам иметь дело с благородными дамами, насколько я знаю? Главное — узнать, откуда они? Давай, курочка! Просыпайся!

Пока один солдафон кулаком оглушил Готье, другой вылил в лицо Катрин полную каску воды. Она вздрогнула, открыла глаза, выпрямилась и, почувствовав, как грубые руки поглаживают ее грудь, плюнула, как рассерженная кошка.

Оттолкнув изо всех сил мужчину, который, потеряв равновесие, полетел вверх тормашками, она вскочила на ноги, вытащила кинжал из-за пояса и сжала его в кулаке острием вперед:

— Банда прохвостов! Я распорю живот первому, кто приблизится!

Ответом на угрозу был громкий взрыв хохота. Командир поднялся, вытирая черное от пыли и копоти лицо кожаным рукавом.

— Идет, — сказал он, — мы потолкуем! Но только потому, что нам сказали, что ты «знатная дама», а иначе не воображай, что это веретено помешает нам сделать с тобой все, что нам захочется! Кто ты? Откуда едешь?

— Из Тура, где десять дней назад присутствовала на свадьбе монсеньера дофина! Я придворная дама королевы!

— Скажи-ка! Хромой! Кажется, это серьезно! Может, стоит отвезти всех к капитану?

— Когда мне понадобится твое мнение, я его спрошу! — рявкнул другой.

И снова обратился к Катрин:

— Как тебя зовут, прекрасная госпожа!

— Я графиня де Монсальви. Мой муж знаменит среди капитанов короля Карла!

Хромой помолчал, почесал свою взлохмаченную шевелюру, снова надел каску и повернулся, пожимая плечами.

— Ладно! Ведите всех к капитану Грому. Тем более что я тоже предпочитаю с ним не связываться… Но знаешь, красавица, если ты мне тут все наплела, он поймет, потому что он их знает, этих придворных дам. Во всяком случае, раз ты красива, у тебя есть шанс быть повешенной только после отсрочки. Гром красоток любит. Эй, вы там, поехали! Ты, Корнисс, втащишь этих юнцов на лошадей, свяжешь все-таки руки даме, потому что она слишком легко поигрывает ножом, и отвезешь их в деревню. Я умываю руки.

Пока Корнисс привязывал Готье и Беранже, все еще не пришедших в сознание, к лошадям, потом связывал руки Катрин, Хромой и остальной отряд взобрались обратно по откосу и поехали по дороге к укрепленному дому. Черному и молчаливому. Через мгновение, вооружившись стволом дерева, они бросились на приступ двери, начавший издавать в ночи звуки, подобные церковному колоколу.

Корнисс взял конец веревки, которой была связана Катрин. Его товарищ вел лошадей. Все направились к деревне, которую с этим берегом связывал небольшой мостик.

Катрин изо всех сил старалась прикрыть свои пурпуэн, расстегнутый до пояса, но вскоре об этом даже перестала думать, ошеломленная открывшейся перед ней картиной: кроме двух — трех домов, вся деревня пылала. От одних хижин осталась только куча краснеющих углей, из которых торчали почерневшие брусья; другие пылали, как факелы, большим светлым пламенем. Горели даже кучи навоза, распространяя удушающий дым и запах.

Повсюду лежали трупы. Катрин увидела женщин с задранными на голову юбками, которые умирали в лужах крови и нечистот, со вспоротыми животами; умиравшего старика с отрезанными кистями, который полз, упираясь локтями в землю, а из обрубков толчками брызгала кровь; повешенных с фиолетовыми лицами; привязанных вниз головой над затухающим огнем, лица которых превратились в огромные почерневшие угли…

Единственная улица деревни была завалена трупами. Привязанные к стволам деревьев мужчины были, как ежи, утыканы стрелами. Перед дверью амбара, на которой был распят крестьянин, наемник насиловал кричащую молодую женщину, тогда как другой приканчивал огромной палицей двух детей, цеплявшихся за мать…

Катрин закрыла глаза, чтобы не видеть этот кошмар, споткнулась и упала на колени.

— Надо смотреть под ноги, мадам! — сказал ей Корнисс. — Здесь не Двор.

— Смотреть? Чтобы видеть это? Но кто же вы такие? Звери? Нет, вы хуже зверей, так как звери, даже самые дикие, не такие жестокие. Вы изверги, демоны с человеческими лицами.

Товарищ Корнисса равнодушно пожал плечами.

— Ну что ж! Это война!

— Война? Вы называете это войной? Убийства, пытки, грабежи, пожары…

Корнисс с профессорским видом поднял палец:

— «Война без огня ничего не стоит, не больше, чем свиная колбаса без горчицы!..»— это сказал король Англии! А он знает, о чем говорит!

Больная от отвращения, Катрин предпочла не отвечать. Они направились к церкви. Сорванная дверь висела на петлях, изнутри шел свет и доносились крики животных.

Они приблизились, и Катрин увидела, что внутри было полно коров, телят, быков и коз, которых наемник в кирасе.

Надетой на монашескую рясу, записывал в толстую книгу, лежащую на аналое. Приделы были завалены тюками фуража, а в маленькой часовне люди сваливали продовольствие, захваченное в деревне.

Перед алтарем три молодые девушки, совершенно голые, танцевали под угрозой мечей дюжины солдафонов, а те хохотали во всю глотку и отбрасывали длинные волосы несчастных, которыми те пытались закрыться.

Корнисс позвал монаха-переписчика.

— Эй, начальник! Ты знаешь, где капитан? Не отрываясь от своего письма и не поднимая глаз, переписчик показал в глубь церкви.

— Последний дом сзади. Это дом бальи. Он там…

— Ладно! Пошли туда! — вздохнул наемник, потянув за веревку, которой были связаны руки Катрин.

Она устремила полный ненависти и отвращения взгляд в тусклые глаза солдафона.

— Будьте прокляты! Вы все будете прокляты! Если вас не накажут люди, этим займется Бог! Вы будете гнить в тюрьмах и на виселицах, чтобы затем вечно гореть в аду!

К удивлению Катрин, человек перекрестился и с видимым страхом приказал ей замолчать, если не хочет, чтобы ей заткнули рот.

Пожав плечами, она повернулась к нему спиной и вышла из оскверненной церкви с поднятой головой. Но когда она миновала портал, жестокая вспышка молнии осветила деревню и разразилась гроза. Водяные смерчи обрушились водопадом с черного неба, откуда раздавался рев Апокалипсиса, прибивая огонь, поливая горящие угли, которые задымились, как паровые котлы.

Корнисс посмотрел на Катрин в ужасе и выставил на нее два пальца, растопыренные наподобие рогов.

— Колдунья!.. Ты колдунья! Дочь Дьявола! Знатная ты дама или нет, но я скажу капитану, чтобы он приказал тебя сжечь!

У Катрин вырвался сухой смешок:

— Колдунья? Потому что разразилась гроза? Это Бог гремит над вашими головами, бандиты! Это он подтверждает мои слова.

Вместо ответа Корнисс помчался бегом, таща за собой пленницу вдоль мощных контрфорсов, по лужам. Дождь хлестал по их лицам и заливал грудь молодой женщины.

Так в связке они вбежали под навес довольно красивого освещенного дома, чьи окна сохранили ставни. Оттуда раздавались ужасные завывания.

Оставив лошадей под навесом, вместе с их грузом и сторожами, Корнисс увлек Катрин в низкую дверь, которую открыл ударом ноги.

— Капитан! — крикнул он. — Я вам тут доставил дичь…

Но его слова потерялись в криках, заполнивших комнату, и он остановился на пороге, живо заинтересованный, в то время как Катрин задохнулась от крика ужаса. На этот раз она, кажется пересекла порог ада!

Комната, в которой она оказалась, была залом довольно внушительных размеров, где главным украшением являлся широкий каменный камин, увенчанный статуей Девы, но именно из этого камина и раздавались завывания. Бородатый человек в расцвете лет был привязан к доске, положенной на два табурета, и его ноги до самых колен исчезли в огне. Конвульсивно дергаясь в своих оковах, сдерживаемый четырьмя мужчинами, он широко открывал рот, из которого вылетал этот жуткий крик.

Живодеры на мгновение его вытащили и снова задали все тот же вопрос:

— Где ты спрятал деньги?

Но он нашел еще силы отрицательно потрясти головой; на его лице вращались вытаращенные глаза? пунцовые и мокрые, а толстые фиолетовые вены на висках, казалось, были готовы лопнуть. И пытка возобновилась.

Послышались крики и мольбы женщины. Они исходили из глубины комнаты, где стояла большая кровать с красным пологом, трещавшая под тяжестью двух переплетенных тел. В тени занавесок Катрин заметила ногу и обнаженную руку, голову с длинными светлыми волосами, которая вертелась в разные стороны, и наконец женщину, плакавшую и стонавшую под тяжестью мужчины, насиловавшего ее с варварской жестокостью… Мужчина был в стальной кольчуге, которая усугубляла пытку несчастной.

— Скажи им, Гийом!.. Скажи им! — стонала она. — Не дай себя убить!

Ошеломленная, с расширенными от ужаса глазами, Катрин смотрела по очереди на казнимого и женщину не в силах закрыть глаза и отвернуться. Казалось, что ужас подавил в ней все рефлексы.

Она увидела, как кулак опустился на лицо женщины, которая, потеряв наконец сознание, замолчала, в то время как с коротким хрипом ее палач получал удовольствие.

Тем временем крики мужчины прекратились, а его голова безжизненно упала назад. Наемники отодвинулись от огня.

— Капитан! — позвал один. — Он потерял сознание…

— Или умер! — сказал другой, прикладывая ухо к груди мужчины. — Я там ничего не слышу…

Ропот гнева послышался из глубины алькова, и длинная серая фигура встала, зазвенев металлом.

— Банда неумех и тупиц! — прорычал голос, от которого Катрин подскочила.

Ее и без того расширенные зрачки стали огромными. Капитан Гром вышел из темноты, поправляя вышитую кожаную портупею. Он был с непокрытой головой: его короткие черные волосы были растрепаны, а загорелое лицо перекошено от ярости. С поднятым кулаком он бросился к своим людям, чтобы наказать их.

— Капитан! — снова подал голос Корнисс, прочистив горло. — Я вам привез отборной дичи.

Поднятый кулак опустился. Человек пожал плечами и пнул ногой казненного.

— Выбросьте эту падаль на навоз… если он еще остался! — приказал он.

Потом, схватив со стола свечу, он подошел к маленькой группе, оставшейся стоять у двери.

— Отборной дичи? — хохотнул он. — Посмотрим. Он поднял свечу. Госпожа де Монсальви подняла голову. Ее взгляд, горящий от негодования, и черный взгляд капитана Грома, наполненный величайшим удивлением, пересеклись. Свеча покатилась на плиты пола.

— Добрый вечер, Арно! — сказала Катрин.

Глава тринадцатая. ДВОРЯНЧИК

Потоп! Она находилась в самом сердце всемирного потопа! Божий гнев обрушил на повинную землю ревущие шквалы, которые рвали крышу хижины, ломали ветви, валили деревья, размывали почву, напитанную кровью.

В этом амбаре, куда он ее потащил, не дав ей Даже времени выговорить слово, Катрин и ее муж смотрели друг на друга. Казалось, они оценивают силы друг друга, как враги перед битвой…

На лице Арно удивление сменилось выражением почти безумной ярости. Он окончательно понял, что тонкая черная фигурка, внезапно выросшая перед ним как ангел мщения, не была призраком, необъяснимым образом возникшим из едкого дыма пожара или из миражей демонической ночи.

Это было живое создание, его жена… Это была сама Катрин, и все ее существо презирало его. Он не мог себе вообразить, даже когда нескончаемыми ночными часами она безжалостно гнала его сон, что так будет ненавидеть ее.

Он грубо толкнул ее, да так сильно, что она покатилась в угол амбара, где, к счастью, на утрамбованной земле оставалось немного соломы, но это не помешало ей оцарапаться в вилы, которые рухнули вместе с ней.

Немедленно он обрушил на нее шквал ругательств, смысл которых сводился к одному:

— Шлюха! Проститутка!.. Потаскуха!.. Так они тебя, значит, выгнали! Или же этот паршивый пес, которому ты надоела, вышвырнул тебя на дорогу, когда обнаружил, что ты побывала в руках у половины его людей?

Она поднялась с ловкостью кошки, держа рукой раненое запястье, более оглушенная этим потоком оскорблений, чем полученным ударом, но немедленно дойдя до того же уровня бешенства., — Кто меня выгнал? О чем ты говоришь? Я застала тебя на месте преступления, как бандита, я видела, кто ты есть на самом деле, поэтому ты предпочитаешь на меня набрасываться, покрывать меня бессмысленными оскорблениями? Так тебе намного удобнее!

Она закрыла свой пурпуэн с помощью остатков шнуровки.

— Я говорю о моих вассалах, я говорю о людях Монсальви, которым надоело видеть, как ты валяешься в кровати трех Апшье, они выбросили тебя за стены и отправили на большую дорогу, чтобы ты занялась своим ремеслом.

— Твои вассалы? Хотелось бы мне, чтобы они видели тебя в эту минуту! Тебя, их сеньора… почти их Бога! Покрытого кровью, жгущего, грабящего, пытающего невинных, тебя еще теплого от кровати, где ты насиловал несчастную! А! Они были бы «горды» тобой! Бандит! Головорез! Живодер! Вот новые титулы сеньора де Монсальви! Ах, нет, я забыла: капитан Гром, лакей Роберта де Сарбрюка! Вот кем ты стал!

Он бросился на нее с поднятым кулаком, готовый опять ударить, но она не отступила. Напротив, она выпрямилась И отважно повернулась лицом к опасности.

— Давай! — прорычала она сквозь стиснутые зубы. — Бей! Исполни свое ремесло до конца! Я вижу, что человек, который помог тебе бежать из Бастилии, хорошо сделал свое дело.

Арно удержал уже готовую обрушиться руку.

— Как, ты все знаешь?

— Я знаю об этом больше, чем ты себе представляешь. Я знаю, что Беро д'Апшье, который осаждал Монсальви, имел лазутчиков в городе. Он получил через ту, которая нас предавала, через Азалаис, кружевницу, одну из моих рубашек, на которой она чинила кружево, и клочок письма, где подделала мой почерк. Это было для тебя… чтобы убедить тебя в том, что я была настолько низка, что отдала Монсальви этим свиньям. Ведь я права; не так ли? Но если ты хочешь, чтобы я ему это сказала в лицо, чтобы я бросила ему в лицо все, что я думаю о бастарде, сходи за ним! Где Гонне д'Апшье? Как могло случиться, что я не видела его на празднике сегодня вечером? Это бы ему понравилось!

— Он мертв! — сказал Арно высокомерным тоном. — Я его убил… когда он мне дал это.

Машинальным жестом он достал из-под своей кольчуги белый мятый клочок, испачканный кровью, кусок пергамента, который он уронил к ногам своей жены.

— Он меня вытащил из Бастилии. Он мне спас жизнь, и все же я убил его. Из-за тебя… и потому что он осмелился мне сказать… всю правду о тебе. Он был со мной честен, поступил по-братски… и все же я его убил.

— Честен? По-братски? Это Гонне д'Апшье ты хочешь увенчать этими лаврами? Человека, который накормил тебя бесстыдной ложью? По-братски, этот милый мальчик, у которого с собой был яд от Ратапеннады, местной колдуньи и который должен был отправить тебя на тот свет? Ты потерял рассудок, Арно де Монсальви!

Он снова взорвался, но теперь в волнах его гнева скользили неуверенность и сомнение.

— Почему я должен верить тебе больше, чем ему? Кто меня уверит, что ты говоришь правду? Естественно, ты обвиняешь, чтобы защитить себя, и именно теперь, когда я имел глупость сказать, что он мертв!

— Ты мне не веришь? — сказала она холодно. — А аббату Бернару, ему ты поверишь?

— Аббат Бернар далеко, и это тоже тебе известно!

— Гораздо ближе, чем ты воображаешь. Прочти это! Она достала из своего мешочка полученное в Type письмо. Толстая и прочная кожа защитила его от воды, и оно не намокло.

Резким жестом она сунула его под нос своему мужу.

— Ну что, узнаешь почерк? А как ты думаешь, Бернар де Кальмон д'О назвал бы своей возлюбленной дочерью во Христе потаскуху, которую слуги выгнали хлыстом ?

Он бросил на нее взгляд, в котором неуверенность приобрела оттенок тревоги, и, отойдя к свече, которую поставил на балку, принялся читать медленно, вполголоса, останавливаясь на отдельных словах, словно пытаясь по достоинству их взвесить.

Затаив дыхание, Катрин смотрела на него с отчаянием. Она видела это мужественное лицо, черты которого стали более грубыми, жестокими. Это было лицо незнакомца. Четырех или пятидневная борода обезобразила его, уничтожив всю красоту под этой грязной соломой; под глазами вздулись мешки.

За этим закованным в железо солдафоном, диким и грозным, на фоне сожженной деревни, она с болью увидела встающий в ее памяти другой, знакомый образ, который в последний раз мелькнул вдали, такой гордый и радостный, под трепещущим шелком разноцветных знамен на незапятнанном фоне высокого, покрытого снегом плоскогорья !

Прошло только шесть месяцев… и тот, которого она любила больше всего на свете, стал убийцей! Тоска и боль сдавили сердце так сильно, что она застонала, а слезы потекли из глаз к уголкам губ.

Тем временем Арно закончил читать. Тусклым взглядом он рассматривал письмо, упавшее к его ногам. Машинальным движением он снял наплечники и стальной нагрудник, расстегнул кольчугу, освободив мощную шею, как человек, который задыхается.

Резким движением он вырвал топор, который торчал в колоде для колки дров, отшвырнул его в глубь помещения и сел, уперев локти в колени и обхватив голову руками.

— Я не понимаю… Я никак не могу… я не могу понять. Мне кажется, я схожу с ума…

— Ты мне позволишь объяснить? — пробормотала Катрин после минутного молчания. — Мне кажется, что потом ты поймешь все.

— Объясни! — согласился он неохотно, с остатком злобы, усиленной мучительным ощущением того, что он не прав.

— Во-первых, я хочу спросить: почему, покинув Бастилию, ты сразу не вернулся в Монсальви?

— Аббат это хорошо понял! Почему не ты? А ведь это легко. Когда спасаешься, не будешь возвращаться туда, где тебя ждут.

— Ты мог, по крайней мере, вернуться в наши края. Там нет недостатка в тайниках, не считая крепостей тех, кто с радостью согласился бы ради тебя принять осады и битвы!

— Я знаю, — крикнул он в гневе. — Но этот чертов бастард, будь он проклят, сказал, что меня приговорили к смерти, что меня казнят в тот же вечер. К тому же он явился в одежде монаха, который должен был меня подготовить. Когда мы бежали, я хотел вернуться в Овернь. Я не хотел ничего другого, но он мне сказал, что король уже послал войска, чтобы завладеть моим городом и имуществом. А потом… когда он мне сообщил… то, что ты знаешь, мне больше ничего не было нужно… только излить мою ярость на все, что попадет под руку. К чему возвращаться туда? Я был даже лишен удовольствия выпотрошить Беро д'Апшье, поскольку люди короля уже должны были всем завладеть. Тогда я примкнул к Роберту. Я знал, что ему удалось бежать из тюрьмы, где его держали люди Рене Лотарингского. Я его знал давно. Кроме всего, он был теперь, как я: сбежавший узник, изгнанник… но могущественный и во главе сильного войска. Я его нашел. Он не изменил своей дружбе. Дворянчик принял меня с распростертыми объятиями.

— ..и сделал из тебя бандита, дав тебе довольно точное прозвище! Ты меня простишь, если я не буду ему в этом признательна. А теперь, если хочешь, я все тебе расскажу…

Она села на корточки на земле перед ним и начала говорить. Спокойно, насколько она могла, Катрин рассказала свою одиссею, которая, начиная с подземного хода Монсальви, привела ее до верхней страны Марны. Она рассказала о своей встрече с Ришмоном, об аудиенции у короля, о беседе с дофином, помощи Жака Кера и, наконец, о визите в замок Тура, который она отдала королеве Сицилии.

Он слушал ее, не говоря ни слова, сложив руки на коленях, временами царапая своим железным башмаком землю, как нетерпеливая лошадь.

Наконец она встала, порылась в своей дорожной сумке у пояса и достала пропуск.

— Держи! — сказала она. — Вот что дала мне для тебя королева. Возвращайся в Монсальви! Король с королевами и дофином скоро направится к южным странам, чтобы урегулировать вопрос о наследстве графа де Фуа, и…

Она едва заметно помедлила, потом решилась и сказала, четко выговаривая слова, чтобы удар был вернее:

— ..и пресечь бесчинства живодеров… Он содрогнулся, окинув ее черным взглядом. Она ждала его реакции, и он не замедлил ответить.

— Я вызываю у тебя ужас, ведь так?

— Да! Ты вызываешь у меня ужас! — произнесла она четко. — Или, скорее, у меня вызывает ужас человек, который стоит передо мной, так как я отказываюсь поверить, что это действительно ты.

— А кто же другой? Я занимаюсь войной, Катрин, а война такова! Ты не хочешь в это поверить! Я делал только то, что делают все те, кого ты так любишь: Ла Гир, Ксантрай… и другие. Что они делают сейчас в Жизоре, эти двое?

— Они сражаются с Англичанином! Они сражаются с врагом…

— Я тоже! С Англичанином? Где он, по-твоему? На границах королевства? Ничуть: он в десяти лье отсюда, в Монтини-ле-Руа, где, твой герцог Филипп позволил им остаться. В этот самый час сеньор де ля Сюз Рене де Рэ его осаждает.

— Рене де Рэ? Брат…

— Жиля, да, этого чудовища с синей бородой. Но Рене — хороший рыцарь и мой товарищ по оружию, даже если он использует методы, которые тебе не нравятся, как и мои. Что же касается меня, я сражаюсь с Бургундией… так как она и есть злейший из всех наших врагов!

— Врагов, ты говоришь? Но кого? Чего?

— Короля… и Франции! Тебе понравился Аррасский договор, эта унизительная бумажка, обязывающая короля просить прощения у Филиппа и освобождающая герцога даже от вассального долга? Никто из нас с этим не согласен и не согласится никогда. Этого мира мы не хотели. А здесь — Бургундия!

— Бургундия? Да, конечно, но я не видела ни стен, ни военных, ни осадных, метательных орудий! Я видела только убитых стариков, женщин, детей, невооруженных мужчин, которых пытали с целью вырвать у них деньги.

— Война не имеет ни возраста, ни пола. А враг во всем. Убивая тех, кто кормит военных, мы их уничтожаем тоже.

Начиналась ссора, жестокая, питаемая злопамятством и убеждениями. Перед лицом безжалостного феодала, привыкшего презирать почти всех — всех этих крестьян, ремесленников, Катрин почувствовала солидарность с народом, терзаемым, угнетаемым, обескровленным, одной из тех, с кем обошлись не менее грубо.

— Ну что ж! Я не в первый раз вижу войну, раз ты говоришь, что это она и есть. Я знаю, что она ужасна. Но до такой степени! Кто тебя так изменил, Арно? Ты был доблестен, суров, часто безжалостен, но ты не опускался до такой низкой жестокости! Вспомни, кем ты был, кем вы все были, когда следовали за Девой Жанной?

При этом имени у него на лице появилось радостное выражение, почти облегчение.

— Жанной? Но я все еще за ней следую! Я служу ей лучше, чем когда-либо, так как я ее снова видел… и она дала мне свое благословение…

Оглушенная, Катрин широко открыла глаза.

— Что ты говоришь?.. Жанну, ты видел Жанну?

— Да, живую! И прекрасную, радостную, сильную, как никогда! Я видел ее, говорю тебе! Я видел ее, когда присоединился к Роберту в Нефшато. Она только что приехала тогда в Гранж — оз — Орн, около Сен-Привей. Ее сопровождали два человека, и все местные сеньоры сбежались, чтобы на нее посмотреть!

Катрин с раздражением пожала плечами. Уже достаточно жестоким было то, что ее муж превратился в дикое животное, а теперь к этому добавилось слабоумие.

— Я начинаю думать, что ты сходишь с ума. Жанна живая! Если бы в этом был здравый смысл!

— Я говорю тебе, что видел ее, — заупрямился он.

— Ты видел ее? А на костре в Руане, когда палач раздвинул огонь, чтобы все могли убедиться, что это действительно она, ты ее, может быть, не видел? Для меня это было зрелище, которое я никогда не забуду. Бедное тело, обожженное огнем, красное, окровавленное! А это лицо с закрытыми глазами, уже безжизненное, но еще нетронутое! Может быть, это была не она?

— Это была другая! Девушка, похожая на нее. Ей помогли бежать.

— Каким образом? Через подземный ход, где ты ее ждал в Сен-Маклу, или через дыру в тюрьме, где англичане не спускали с нее глаз? Если кто-нибудь и должен был помочь ей бежать, это были мы, мы, которые были на площади и ничего не сделали из-за своей немощи. Это тебя, Арно, обмануло сходство…

— Это не правда! Братья Жанны, сеньоры де Лис, тоже ее узнали!

— Эти-то! — сказала Катрин с презрением. — Они узнали бы кого угодно, чтобы манна, упавшая на них благодаря их сестре, продолжала бы литься. Этих мужланов одели, обогатили, дали дворянское звание, а в это время несчастная Жанна гибла в огне. Почему их не было вместе с нами в Руане, когда мы пытались ее вытащить оттуда?.. Я не верю в подобные узнавания! Что же касается тебя, ты, как и многие другие, настолько хочешь ее снова увидеть, что поверил смутному сходству…

— Это была она — до мельчайших подробностей. Я хорошо ее знал.

— Я тоже хорошо ее знала. И я поднялась бы на эшафот, если бы надо было поклясться, что я собственными глазами видела, как Жанна д'Арк умирала на костре. Однако, — добавила она, вспомнив вдруг произнесенные только что слова Арно, — что ты сказал мне минуту назад? Что ты ей служишь? И лучше, чем когда-либо? Она тебя благословила?.. Значит, с ее благословения ты грабишь, сжигаешь, пытаешь, превращаешь Божий дом в хлев и бордель? И ты осмеливаешься мне говорить, что эта авантюристка — Жанна?

— Мы мстим за нее! Бургундия ее выдала, Бургундия должна заплатить!

— Несчастный идиот! — крикнула Катрин. — Ты видел Жанну, требующую мести? Толкающую военных убивать людей? А если вы так стремитесь за нее отомстить, почему же тогда не отправитесь атаковать Жана Люксембургского? Это он ее выдал и даже отказался подписать Аррасский договор. Вот кто враг, настоящий! Но он твердый, этот Люксембург! Он могуществен. У него мощные укрепленные города, солдаты, умеющие драться. Это не так просто, как вырезать несчастных беззащитных крестьян. А! Она мила эта ваша новая Дева! А вы, герои, хорошо же вы выглядите!

— Когда ты ее увидишь, ты изменишь мнение! Но ведь… действительно…

И во взгляде Арно появился проблеск мысли. Мысли, правда, очень простой и вполне естественной, но которая, странное дело, ему до сих пор не приходила в голову в пылу их спора.

— Действительно что?

— Не окажешь ли ты мне милость сказать, что ты здесь делаешь? Куда едешь?

Голос Арно наполнился вдруг вкрадчивой нежностью, но Катрин не придала этому значения.

— Я тебе сказала: к моей умирающей матери!

— В… Дижон, значит?

— Да нет. Ее там нет! Мой дядя взял к себе в дом потаскуху, и моя мать была вынуждена покинуть дом. Эрменгарда дала ей приют. Мне казалось, что я тебе об этом говорила: она в Шатовилене!

— В Шатовилене? Неужели?.. Так вот, видишь ли, моя дорогая, я бы в этом поклялся…

Его глаза сузились, казалось, что он ее подстерег, как кошка мышь. На его небритом лице обнажились зубы в хищной улыбке.

Ничего не понимая, Катрин смотрела на него с неописуемым удивлением:

— Ты бы поклялся?..

Внезапно он вскочил, бросился на нее и вцепился в горло.

— Да, я поклялся бы! И я знаю теперь, что ты всего лишь дрянь! И самая худшая из всех. Ты думаешь, я не знаю, кто тебя ждет в Шатовилене, к кому ты едешь? А?

— Пусти меня! — прохрипела Катрин. — Ты:., делаешь мне больно! Я задыхаюсь…

— Ты меня не получишь на этот раз, проклятая самка! Когда я думаю, что чуть было не поддался на твои уговоры, на твои слезы, что ты меня упрекала… что мне было стыдно, да, стыдно. И пока ты разглагольствовала, осыпала меня упреками, у тебя за твоим грязным упрямым маленьким лбом была мысль меня одурачить, чтобы иметь возможность отправиться к своему любовнику!..

— Моему любовнику? — прохрипела Катрин. — Но… какому?..

— Одному, настоящему, единственному: герцогу Филиппу, которого заметили, когда он пять дней назад с маленьким эскортом тайно приехал к этой своднице Эрменгарде, чтоб ее черт разорвал! Ну? Что ты на это скажешь?.. Я тоже кое-что знаю, видишь?

В полубессознательном состоянии, отчаянно ловя воздух, Катрин повисла на его руках, которые, не встречая больше сопротивления, терзали ее как куклу. За спиной Монсальви раздался слабый, дрожащий голос:

— Я скажу, что вы солгали, мессир Арно. Герцог Бургундский здесь ни при чем… а душите вы свою верную жену!

Руки Арно машинально разжались, отпустив Катрин, которая упала на сырую землю. Обернувшись, он увидел на пороге амбара Беранже и рыжего юношу, связанных и вымокших до нитки, которых держали четыре человека.

Говорил паж, толкаемый презрением, более сильным, чем ужас, который его сеньор всегда ему внушал.

Арно скрестил руки и уставился на группу с удивлением, которое он не пытался скрыть.

— Малыш Рокморель! Что ты тут делаешь, сопляк? Подросток поднял голову и гордо объявил:

— Когда вы уезжали, сеньор граф, я уже был пажом госпожи Катрин. Я им являюсь и теперь, и я повсюду следовал за ней, где бы она ни была, чтобы помогать ей и служить, чем могу! А вы, мессир… вы все тот же, кого она так любила?

Под чистым взглядом ребенка Арно покраснел и отвел глаза. Этот мальчишка заставил его почувствовать неловкость и раскаяние, которые легко читались на его усталом лице.

— Не вмешивайся в то, что тебя не касается! — проворчал он. — Дела взрослых не для малышей. А этот, — добавил он, указывая на Готье, молчавшего до сих пор, — кто это такой?

Студент выпрямился и с презрительной складкой у рта бросил, смерив капитана вызывающим взглядом:

— Готье де Шазей, оруженосец на службе у госпожи графини де Монсальви, да сохранит ее Бог от всяческого зла и освободит от трусов, которые осмеливаются с ней дурно обращаться!

Рука Арно обрушилась на щеку молодого человека, который зашатался под ударом.

— Придержи свой язык, если хочешь жить. Я граф де Монсальви, и я имею право бить мою жену.

— Вы… ее супруг?

Он недоверчиво повернулся к Беранже, который теперь плакал от горя, бешенства и бессилия, заметив, что Катрин не встает. Паж отчаянно всхлипнул.

— Это правда… Это, к несчастью, правда. А теперь… он ее убил! Мою бедную госпожу… такую добрую… Такую нежную… такую красивую.

— Довольно, — прорычал Арно, который, однако, склонился на коленях перед своей женой, осматривая ее с большим беспокойством, чем хотел бы показать. — Она не умерла. Она еще дышит… Принесите мне воды!

— Развяжите меня! — сказал Готье. — Я приведу ее в чувство.

Повелительным жестом Монсальви приказал разрезать веревки, и Готье на коленях склонился перед Катрин, не приходящей в сознание, осматривая ее истерзанную синеватую шею.

— Самое время! Секундой дольше, и она бы скончалась.

Он мягко потрогал помертвевшие ткани, удостоверившись, что в этой тонкой шее ничего не сломано. Потом, порывшись в сумке Катрин, вынул маленький хрустальный флакончик и откупорил его.

Арно смотрел на него с интересом:

— Странный оруженосец! Ты врач, приятель?

— Я был студентом, когда госпожа Катрин вытащила меня из скверной истории и взяла к себе на службу. Медицина интересовала меня не больше, чем все остальное. Смотрите, она приходит в себя!

Катрин в самом деле открыла глаза. Увидев темную фигуру склонившегося над ней мужа, она испуганно простонала и отшатнулась. В ту же секунду он был на ногах, и злоба снова исказила его лицо.

Но Катрин привстала с земли, сознание и воля вернулись к ней одновременно с силами.

— Моя мать умирает, — проговорила она не без труда, — я должна ехать в Шатовилен.

У нее был странный хриплый голос, который болезненно отдавался на поврежденных связках.

Арно сжал кулаки. — Нет. Ты не поедешь к герцогу Филиппу! Я сумею тебе помешать! Эрменгарда устроила ловушку… если допустить, что ты с ней не в сговоре…

— Герцога там нет! Я это знаю! Он в Сент-Омере, куда К нему должен приехать коннетабль.

— Ложь! Он там. Его видели…

— Они ошиблись! Он готовится к осаде Кале. Что ему здесь делать?

— Он ждет тебя! Шатовилен, которая меня ненавидит, могла это устроить, чтобы вернуть себе милость. Ее дела идут плохо с тех пор, как ее сын служит герцогу де Бурбону. И это так на нее похоже!..

У Катрин появилась на лице гримаса боли. Она вцепилась в руки Готье и Беранже, которые поддерживали ее и пытались поднять, и устремила взгляд на Арно:

— Что бы ты ни говорил, я поеду, — подтвердила она и снова повторила:

— Моя мать умирает! Вспомни о своей!..

Не сумев вынести вид этой растерзанной, шатающейся женщины, таким страшным голосом требовавшей права увидеть свою мать, женщины, каждый взгляд которой являлся упреком и обвинением, Арно де Монсальви бросился бежать.

В широко открытую дверь амбара ворвался шквал ветра с дождем, подняв солому и закружив ее в воздухе. Но гроза уже отступала и неслась прочь над продавленными крышами и еще дымящимися руинами того, что когда-то было деревней…

Пришло раннее утро, посылая серый свет сквозь плохо пригнанные доски амбара., Катрин выпрямилась на соломе, на которой спала несколько часов, как изнуренное животное. У нее болело все тело, и кожа на лице, где высохли слезы, была стянута. Она чувствовала себя слабой и измученной. Но страдало только ее тело, душа же, выдержав ужасы последних часов и перенеся огромное разочарование, была готова к новым битвам.

Она не уступит требованиям и несправедливым подозрениям человека, которого она любила сильнее, чем это можно себе представить, и в котором она открыла тирана, зверя, способного дать волю самым худшим инстинктам! Даже если Арно ее убьет, она будет требовать до последней секунды права исполнить перед той, которая дала ей жизнь, свой последний долг…

Свет стал ярче, и в глубине амбара она различила тела Беранже и Готье, спавших, прижавшись друг к другу. На щеке старшего был заметен кровавый след от пощечины Арно. Несмотря на ссадину, лицо Готье, как и Беранже, было во сне юным и хрупким.

Снаружи заревел рог часового. Должно быть, еще шел дождь, так как по доскам амбара змеились струйки воды, с плеском стекая по водосточному желобу.

Катрин встала, встряхнула одежду, смочила платок в лужице, стараясь не замутить воду, и протерла лицо. Потом она привела в порядок волосы, заплела как могла косы и надела на голову шелковый капюшон.

Она хотела пить и есть, но хуже всего было ощущение покинутости. Она чувствовала себя одинокой, несмотря на этих спящих юношей и на то, что ее супруг, когда-то клятвенно обещавший ей защиту, любовь и верность, находился в нескольких шагах от нее. Но теперь их разделяла пропасть, бездна, в которую она едва решалась заглянуть, потому что от ее глубины у нее кружилась голова.

Снаружи слышался топот железных башмаков, скребущих землю. Потом послышались крики, смех и ржание лошадей. Наконец вошли люди, ссутулясь под дождем. Катрин узнала Хромого и Корнисса.

— А! Вы проснулись! — сказал первый, протягивая ей кувшин и кусок хлеба, пока его товарищ будил мальчиков, приготовив им то же угощение.

— Держите, пейте это! А хлеб положите в карман и следуйте за мной. Есть можно и в дороге!

Она взяла хлеб, выпила большой глоток воды, которая была свежей и приятной на вкус. Потом, взглянув на своих спутников, переминавшихся с ноги на ногу, с опухшими после сна глазами, сказала, обращаясь к живодеру:

— Куда мы идем? Где… капитан?

— Он ждет снаружи! Давайте поторапливайтесь, он нетерпелив!

— Я знаю! Но вы мне не ответили: куда мы идем?

— Мы возвращаемся! Я хочу сказать, что мы возвращаемся в Шатовилен. Сюда мы приехали только за фуражом, за припасами! Нас ждет Дворянчик!

Беранже уже подошел к ним, откусывая от краюхи, с надеждой во взгляде.

— В Шатовилен? Мессир Арно все-таки хочет, чтобы мы туда ехали?

— У него нет выбора! — сухо ответила Катрин. — Он подчиняется. Это с ним случается, как можно заметить, идем?

В этих словах было море презрения, гнева и оскорбленной гордости. Подобрав свой дорожный плащ, она накинула его на плечи.

— Я готова! — сказала она.

— Тогда идемте! Ваши лошади перед дверью. Она вышла из амбара. Дождь все еще шел. На единственной улице или, вернее, на том, что от нее оставалось, вытянулась длинная цепь живодеров, подобная лежащей змее с железной чешуей. Они ждали…

Буате неловко подал ей руку, чтобы помочь сесть в седло, но она презрительно пренебрегла его помощью. Поставив носок сапога в стремя, она легко вскочила на лошадь. Схватив повод твердой рукой, повернулась к Готье и Беранже, чтобы посмотреть, где они. Но они уже ждали, замерев в седлах, с любопытством во взгляде.

— Я следую за вами! Поезжайте! — сказала Катрин Буате.

Они заняли место во главе колонны. Прямая, с высоко поднятой головой и презрительной складкой у губ, Катрин была воплощением высокомерной гордости. Она отказывалась смотреть на свирепые лица солдафонов, на останки, которые виднелись на их пути. Она отказывалась смотреть на груду трупов, которых свалили у придорожного креста и которые должны были здесь разлагаться и порождать чуму или другое бедствие, когда вернется жара. Она отказывалась видеть стадо, которое согнали при выходе в поле и где среди вьючных животных стояло несколько связанных людей с опущенными головами, жалкое подобие людей, которых согнали силой и которые должны быть волками еще больше, чем сами волки, чтобы не быть съеденными.

В самом конце улицы, готовясь стать во главе колонны, стоял Арно. Вооруженный до зубов, неподвижный, на своем черном боевом коне, высокомерный и молчаливый, в шлеме, из — под которого виднелось бледное лицо.

Когда Катрин поравнялась с ним, они обменялись только взглядами, но ни единым словом. Однако она успела заметить, что ее супруг бледен, с большими кругами под глазами, но выбрит. Возможно, подручными средствами, так как на щек, были заметны кровоточащие царапины.

В путь пустились узкой дорогой, на которой ливень прорезал борозды. Из серого неба сочилась вода. Ландшафт казался мертвым. Нигде не было видно струящегося из трубы дымка, не раздавалось даже пения птиц, кваканья лягушек. Все молчало. И слышались только шаги лошадей и тяжелая железная поступь пехоты. Пресыщенные и еще пьяные от убийств живодеры с трудом волочили ноги.

Ехали долго в молчании. Погода была тяжелой, сырой. Дышалось с трудом, как сквозь пропитанную водой губку. Вскоре они углубились в лес, и атмосфера стала еще более гнетущей.

Катрин чувствовала, что больна телом и душой. Она смотрела на дорогу прямо перед собой, ни разу не повернув головы к Арно. Иногда, опуская веки, она замечала его колено и верхнюю часть ноги, одетые в железо, такие же негнущиеся и пустые, как доспехи в оружейном зале Монсальви… Это было похоже на дурной сон, от которого ей никак не удавалось освободиться.

Человек, который эскортировал их как тень, мог ли он быть на самом деле тем, кто уже давно стал единственным смыслом ее жизни? Был ли это тот, кто сжимал ее в объятиях, с кем они вместе отдавались любви, отец двух ее малышей?

Он был здесь, совсем рядом, и вместе с тем гораздо дальше от нее, чем тогда, когда их разделяло расстояние и стены Бастилии, — ведь тогда Катрин вправе была думать, что их сердца бились в унисон. Что же произошло? Эту загадку уставший от путешествия разум не мог решить. Человек не меняется до такой степени без причины…

Очевидно, эта ужасная ночь, которая уже рассеялась, помогла ей понять, что она его не знала или, вернее, что она плохо знала его и мир войны.

Несмотря на перенесенные испытания, она о многом не имела представления. Например, об этих капитанах, великолепных и доблестных в сражениях, которые, начиная со времени ее детства, проходили перед ее восхищенными глазами. Теперь она знала, что они способны на любые поступки и что они редко бывают защитниками вдов и сирот. Эти вдовы и сироты не из их касты; что между ними и народом — пропасть; относятся капитаны к своему народу-кормильцу так же, как в Риме патриции относились к своим рабам. Она еще слышала в этом плохо освещенном амбаре протестующий голос Арно:

— А другие, что они делают в эту минуту?..

Надо было жить, неважно какой ценой, и по возможности хорошо жить, кормить людей, платить жалованье, давать возможность утолять инстинкты, особенно не заботясь о том, что цена этому — несчастья и страдания. И все же за людей своей земли, за жителей Монсальви Арно был готов пролить свою кровь до последней капли. Только если это были его…

Тогда как он пришел сюда? Не сам же он занялся разбоем. Неужели выдумки Гонне заставили его поверить, что казнь неминуема?

Когда могущество Монсальви было ослаблено приказом короля по наущению Ла Тремуйля, Арно не ответил на это разбоем. Так, может быть, эта женщина, эта авантюристка, которая осмелилась объявить себя Жанной д'Арк?.. Когда он говорил о ней, в его глазах была фанатическая вера, свет, который напоминал любовь. Да, именно так: любовь! Достаточно было, по-видимому, этому созданию появиться, чтобы привлечь к себе сердце Арно де Монсальви и сделать из него другого человека, даже не человека, а кровожадного зверя.

«Это колдунья! — неистовствовала Катрин. — Это может быть только колдунья, и она не заслуживает ничего другого, как хорошей взбучки и нескольких вязанок хвороста на деревенской площади!..»

Конечно, была еще ревность. Свирепость Арно, когда он неожиданно оказался лицом к лицу со своей женой, красноречиво говорила об этом. Он мог бы ее убить, потому что считал виновной, и это не свидетельствовало о том, что он к ней питал доверие. К тому же как раз в тот самый момент, когда она уже почти убедила его в своей невиновности, надо было возникнуть этой немыслимой истории с герцогом Филиппом. Действительно, мог ли он находиться в Шатовилене, когда важные дела должны были удерживать его на севере страны? Если следовать философии Эрменгарды, это было возможным: она никогда не любила Арно и всегда делала все, чтобы привести Катрин в объятия Филиппа. Приключение в ронсевальском приюте не стерлось еще из памяти Катрин. Эрменгарда была упряма и способна настоять на своем, но не до такой степени, чтобы воспользоваться таким трагическим событием, как смерть матери, и заманить Катрин в ловушку.

Пока молодая женщина, мысленно перебирала все это в голове, дорога кончилась. Было уже около полудня, когда из-за поворота в тумане, поднимавшемся над рекой, внезапно вынырнули башни Шатовилена, построенного на небольшом холмике сеньориальной земли, перед которым съежилась деревня. Изгиб Ожона отделял замок от маленького городка, защищенного низкими стенами. В случае атаки они являлись несравнимо худшим прибежищем, чем величественные куртины сеньориальной крепости.

Катрин узнала серые стены, деревянные черные галереи и высокие башенки караульных помещений, покрытых голубым шифером, которые полировал дождь. Все было как раньше, и наверху, на донжоне, красный флаг Шатовиленов повис, тяжелый от воды. Но это была лишь видимость, так как вдоль реки, у маленького римского мостика, вырос лагерь с полинявшими знаменами и кухонными огнями, лагерь, похожий как родной брат на тот, что разбили Апшье перед Монсальви, за исключением знамени.

Здесь был золотой лев в короне на лазурном поле среди золотых крестиков: герб Сарбрюка, который Катрин приветствовала презрительной улыбкой, так как, хотя цвета и различались, сердца этих людей были одинаково жестокими. Если, конечно, можно было говорить о сердце в подобных обстоятельствах.

С первого взгляда могло показаться, что деревня не пострадала от живодеров. Все дома стояли на месте нетронутые, но, приблизившись, Катрин заметила, что в них остановились солдаты, а жители исчезли.

Люди Шатовилена, вероятно, покинули свои жилища вовремя, так как нигде не было видно ни одного трупа, и с деревьев, кроме листьев, не свешивалось ни одного мрачного плода. По — видимому, выгнанные приходом солдафонов люди затерялись где-нибудь в лесах, если только не получили убежище — а это было наиболее правдоподобным — в самом замке, чья великолепная громада, воздвигнутая на скалистом выступе, казалось, высокомерно пренебрегала зловредным муравьиным племенем, копошащимся у его ног.

Приход войска усилил энтузиазм наемников. Люди Дворянчика бежали им навстречу, громкими воплями поздравляя с благополучным приездом и обильно начиняя свои слова божбой и непристойностями, на которые вновь прибывшие с жаром отвечали. Они, едва успев оказаться за укреплениями, бросились к своим товарищам и пустились в рассказы о своих ужасных подвигах с наглостью и хвастовством, и их рев, громкое ржание и дружеские затрещины прерывались только для выпивки.

Тем временем их глава, казалось, даже не заметил, что они уже прибыли. Он продолжал ехать ровным шагом, безразличный к оживлению, с которым встречали его возвращение, глухо отгородившись от всех отрешенным молчанием.

За ним ехало только несколько всадников, точно повторяя его поведение, тесно окружив лошадей Катрин, Готье и Беранже, как бы мешая им бежать.

Наконец они приблизились к мосту, чья поросшая мхом арка перешагивала через быстрый речной поток. Над ними как скала возвышался замок. Не видно было никакого признака жизни. Немой, темный и закрытый, похожий на гробницу под огромным поднятым мостом, он хранил устрашающее величие уснувшего Бога.

Тогда Арно, который во время всего пути ни разу не разжал зубы, подъехал к Катрин. Он был еще бледнее, чем утром, и в тени каски его серого оттенка лицо казалось лицом призрака. Железной перчаткой он указал на молчаливый замок.

— Вот цель твоего путешествия, — сказал он мрачным голосом. — Тебя ждут там! И здесь мы расстанемся…

Потрясенная, она резко повернула к нему голову. Но он не смотрел на нее, она увидела только упрямый профиль, жесткие черты и горькую складку рта, сжатого настолько, что он превратился в одну тонкую линию.

— Что ты хочешь сказать? — спросила она глухо.

— Что пришел час выбора для тебя…

— Выбирать?

— Да: между прошлой и настоящей жизнью. Или ты отказываешься войти в замок, или отказываешься от своего места подле меня… навсегда!

Она ужаснулась перед требованием, которое ничем нельзя было оправдать.

— Ты сошел с ума! — вскричала она. — Ты не можешь требовать этого от меня. Ты не имеешь права.

— У меня все права на тебя. До настоящего времени ты моя жена.

— Ты не тот, кто может мне помешать в последний раз видеть мою умирающую мать, вернуться к ней, чтобы отдать ей последний долг.

— Действительно, но при условии, что речь идет о твоей матери. Однако я знаю, что это не так. Тебя ждет не она, там твой любовник.

— Это ложь! Я клянусь тебе, что это не так! О Боже!.. Как сделать, чтобы ты понял… чтобы убедить тебя? Послушай, дай мне войти, только войти, обнять ее в последний раз… Потом, клянусь тебе моими детьми, я выйду.

В первый раз он повернул к ней глаза, посмотрел на нее минуту, и Катрин была поражена его трагически пустым взглядом. Он устало пожал плечами.

— Может быть, ты и искренна. Но я знаю, что если ты войдешь, то больше не выйдешь. Они затратили слишком много усилий, чтобы ты приехала сюда. Тебя не выпустят.

— Тогда пойдем со мной. После всего для моей матери ты стал сыном, даже если и стыдишься этого. Ты был с ней добр когда-то, любезен, даже нежен. Она будет счастлива видеть нас вместе. Почему бы тебе тоже не сказать ей последнее «прости»?

Ее бледные щеки покрыл слабый румянец, и глаза загорелись надеждой. Но Арно начал смеяться, и это был самый жесткий, самый сухой и самый трагический смех, какой только мог быть.

— Ну, давай же, Катрин, поразмысли! Где твой ум? Мне пойти с тобой, в то время как уже в течение трех дней мы осаждаем замок, чтобы поймать эту лису в западню? Ты смеешься? Я оттуда не выйду живым. К тому же Филиппу представится прекрасная возможность: захватить жену и избавиться от мужа.

— Ты сумасшедший! — простонала она. — Я клянусь тебе, что ты сумасшедший! Герцога Филиппа там нет, я уверена! Он не может там быть…

— И все же он там, — спокойно закончил мягкий голос. К ним подъехал всадник.

Взглянув на его лицо, на его котту[127] с гербом, надетую на доспехи, Катрин узнала Роберта де Коммерси.

Сидя на высоком руанском жеребце, он был без каски. Его непокрытую красивую голову венчали волосы, такие же золотистые и мягкие, как у Катрин. У него были большие голубые глаза, окруженные тенью от не правдоподобно длинных ресниц, мягкий изгиб рта, приоткрывавшего белоснежные зубы, и обольстительная улыбка, которая не вязалась с расчетливой холодностью взгляда. От его элегантной особы исходил легкий аромат мускуса, и он составлял резкий контраст с суровой военной экипировкой сеньора де Монсальви, который рядом с красавцем Робертом казался еще грубее и был похож на какого-нибудь рейтара, обильно пахнущего смазкой для оружия и лошадиным потом.

Тем не менее из них двоих именно этот юнец с почти женской красотой был наиболее устрашающим и опасным.

Небрежно пожевывая гвоздику, чтобы ароматизировать дыхание, Дворянчик показал на Катрин концом своего позолоченного хлыста.

— Обворожительна! — оценил он. — Грязна до ужаса, но обворожительна!.. Кто она?

— Моя жена! — парировал Арно грубым тоном, явно не собираясь представлять Катрин.

Большие глаза Роберта еще больше расширились.

— Скажите! Какая радостная встреча. И… по какому же делу прибыла в эту грязную дыру такая прекрасная и благородная дама?

Несмотря на красивую внешность, Дворянчик не внушал ни малейшей симпатии. Напротив, он вызывал у нее чувство омерзения, смешанное со злобой. Без него Арно, конечно, отправился бы искать убежища в Монсальви, и она сама сейчас не оказалась бы замешанной в эту грязную историю. Твердым голосом она ответила:

— Моя мать умирает в этом замке, в который мне якобы прегражден путь и который вы сами, кажется, осаждаете вопреки всем правам.

— Осаждаем? Откуда вы взяли, что мы осаждаем, милостивая дама? Вы видите здесь какие — нибудь военные машины, строителей за работой, лестницы, тараны? На мне нет даже каски. Нет, мы… просто проводим время на берегу этой очаровательной реки и ждем.

— Чего?

— Когда герцог Филипп решится выйти, всего-навсего, и возвращаясь к тому, что я только что говорил, когда позволил себе вмешаться в ваш разговор, я абсолютно уверен в том, что герцог там.

Катрин пожала плечами и презрительно улыбнулась.

— Вы грезите наяву, сеньор граф! Но даже если допустить, что он приехал, во что я отказываюсь поверить, вы должны прекрасно понимать, что, заметив… как вы проводите здесь время, он вас не стал бы дожидаться. В Шатовилене имеется запасной подземный выход, как и во многих ему подобных замках, и в этот час герцог уже далеко.

— В этом замке имеется даже два подземных хода, прекрасная дама, — проговорил невозмутимо Сарбрюк, — но, к счастью, мы знаем, куда они выходят, и должным образом их охраняем.

— Как вы о них узнали?

Дворянчик улыбнулся и погладил шею своего коня. Его голос стал еще более нежным.

— Вы не имеете ни малейшего представления о хорошо пылающем огне… или о небольшом количестве расплавленного свинца, используемого разумно. С их помощью можно получить любые сведения.

Дрожь омерзения пробежала по спине молодой женщины. Огонь! Опять… Адская картина прошлой ночи сразу всплыла в ее памяти, и это напоминание было для нее болезненным. Стиснув зубы, чтобы не выдать свой ужас этому слишком красивому юноше, который, тем не менее, напоминал самую ядовитую змею, она по очереди посмотрела на обоих мужчин:

— Вы — чудовища! В вас, сеньор граф, меня это не удивляет, так как ваши подвиги печально знамениты, но мой супруг…

— Довольно! — грубо прервал Арно, который до этого времени, казалось не интересовался стычкой между своей женой и своим компаньоном. — Не будем снова начинать. Ты слышала, что тебе сказали, Катрин: герцог здесь! Что ты решаешь?

Она мгновение хранила молчание, безуспешно пытаясь найти какой-нибудь изъян в броне, небольшую трещину, сквозь которую можно было бы добраться до этого сердца. Но он стоял перед ней, окруженный со всех сторон горькой ревностью и злобой.

С болезненной улыбкой она прошептала:

— Я тебя умоляю!.. Позволь мне войти хотя бы на десять минут! Спасением моей души и жизнью наших детей клянусь, что не останусь дольше. Десять минут, Арно, ни минутой дольше… и я прошу это только потому, что речь идет о моей матери. Затем я повернусь спиной навсегда к этой бургундской земле, и мы вместе вернемся домой.

Но он отвел глаза, отказываясь видеть этот прекрасный молящий взгляд, который, возможно, имел над ним больше власти, чем он хотел допускать.

— Я не вернусь в Монсальви теперь. У меня есть дела здесь, где во мне нуждаются. Дева…

— К черту эту колдунью и твое безумие! — крикнула Катрин, которой вновь овладел гнев. — Ты все погубишь — положение, честь, быть может, жизнь и душу, чтобы следовать за этой авантюристкой, которую в один прекрасный день заклеймит палач. Я тебя заклинаю, приди в себя! У тебя есть пропуск, поезжай к королеве…

— Пропуском мне послужит голова Филиппа Бургундского, когда я вернусь к королю. Что же касается тебя…

Он не договорил. Внезапно немой замок, казалось, ожил. В мгновение ока на башнях показались лучники и арбалетчики, с апокалиптическим грохотом стал опускаться подъемный мост.

Вынырнув из глубин крепости, пятьдесят всадников с зажженными факелами выскочили из замка.

— Ко мне! За Сарбрюка! — прорычал Дворянчик, вытаскивая свой длинный меч, пока Арно де Монсальви отвязывал свою булаву, которая свешивалась у него с седла.

Катрин и юноши оказались прижатыми к стене. Беранже повис на руке своей госпожи:

— Бежим, госпожа Катрин, прошу вас, уедем! Мессир Арно, конечно, сошел с ума, но он вам никогда не разрешит войти в этот замок. Пойдемте! Надо подумать о малышах, о Мишеле, об Изабелле… Они нуждаются в вас.

— И потом, — добавил Готье, — ваша бедная мать, может быть, уже в земле. В этом случае она видит вас с высоты Неба и благодарна вам за ваше намерение. Беранже прав: не надо оставаться здесь.

Но Катрин была не в состоянии двигаться. Сражение, которое развернулось в нескольких шагах, ее потрясло. Окруженный со всех сторон четырьмя нападающими, Арно дрался как демон. Страшный удар булавы сбил его шлем, он остался с непокрытой головой, обезумев от удара.

В первый раз, если не считать драки с разбойниками сьерры во время бегства из Гранады, она видела сражение, и к ней вернулось прежнее восхищение. Доблесть этого человека была бесспорной. Не зная страха, не пускаясь на хитрости в обход рыцарским законам, он открыто обрушивался на противника. Его булава вертелась вокруг него, поражая одетых в сталь рыцарей; но если во время схватки един из противников поворачивался к нему спиной, он не наносил удара.

Дворянчик тоже дрался хорошо. Время от времени он бросал беспокойный взгляд в сторону лагеря, часть которого пылала, подожженная факелами, которые бросили люди из замка, но это не мешало ему наносить удары боевым топором. К тому же силы, вначале весьма неравные, уравновесились. Крики Дворянчика донеслись до его людей, и теперь они бежали к мосту.

Понимая, что перевес не на их стороне, рыцари Шатовилена стали отступать в боевом порядке, поднимаясь вверх по тропе, уносимые мощными лошадями и защищаемые солдатами, которые дежурили на зубцах.

— Довольно! — крикнул Дворянчик. — Отходим назад. Надо погасить огонь…

Или Арно не услышал, или отказался подчиниться, но он бросился вдогонку отступавшим, галопом пересек мост и бросился на подъем.

В его воспаленной голове осталась только одна мысль, безумная и цепкая: добраться любыми способами до ненавистного бургундца. Его ненависть имела вкус прогорклого питья. Ее могла утолить только кровь.

— Выходи, Филипп Бургундский! — ревел он. — Выходи, чтобы я мог наконец скрестить с тобой меч, предатель, распутник, совратитель…

Его бешенство напоминало безумие. Для него присутствие герцога за этими стенами было неоспоримым фактом, так как у тех, кто только что их атаковал, на коттах был герцогский герб.

Катрин тоже узнала герб-Филиппа, и в ней поселилось сомнение. Неужели Арно прав и Эрменгарда устроила ей такую бесчестную ловушку? Все, что она знала о своей старой подруге, о ее понятии о чести, восставало против этой мысли, но, с другой стороны, графиня де Шатовилен мечтала отдать свою молодую подругу принцу, которого она любила как своего собственного сына!

Спрятавшись в укрытии толстого контрфорса маленькой часовни и оказывая сопротивление своим спутникам, которые силой пытались ее увести, она с тревогой следила за бешеной скачкой Арно. Она видела, как его лошадь, обезумев от шпор, взвилась на дыбы, чуть было не рухнула вместе с ним со склона и удержала равновесие только благодаря силе и ловкости всадника. Она слышала, как он что-то кричит, но ветер относил его слова, и она не могла разобрать, что он говорил.

— Он сумасшедший! — проговорил рядом с ней задыхающийся голос Дворянчика, еще не опомнившегося от сражения. — Он даст себя убить!

Она инстинктивно вцепилась в его руку:

— Не оставляйте его одного! Пошлите к нему на помощь… иначе он сейчас…

Из ее груди вырвался крик ужаса. Наверху, на одной из угловых башен, арбалетчики стали стрелять, чтобы прекратить необузданное Преследование этого безумца. Катрин видела, как ее муж зашатался и тяжело рухнул на землю. Лошадь тоже упала, но тут же поднялась и снова помчалась в сторону деревни, волоча за собой недвижное тело Арно за железный башмак, который остался в стремени.

Катрин хотела броситься вперед, но Дворянчик ее удержал. Она крикнула:

— Остановите лошадь! Она его убьет…

— Он уже наверняка мертв! А сверху лучники еще могут стрелять.

Обезумев от гнева, она замолотила обеими кулаками по его груди, не встречая сопротивления.

— Трус! Вы всего лишь трус!

— Я пойду! — услышала она решительный голос.

И, прежде чем она успела возразить, Готье де Шазеи бросился вперед. Она видела, как он побежал к мосту, на который поднималась обезумевшая лошадь. Ловким прыжком он бросился на шею животного, сумел схватить повод, затормозил изо всех сил. Боевой конь попытался защититься, потащив вдоль насыпи молодого человека, налегавшего всем своим весом на кожаный ремень. Лошадь остановилась. Два человека бросились и схватили коня, всего в пене, с глазами, вылезающими из орбит. На башнях лучники перестали стрелять и с интересом следили за разыгравшимся спектаклем.

Готье встал, вытирая рукавом мокрый от пота лоб, и поспешил к Арно, которому один из солдат только что освободил ногу. Она была сломана.

Катрин, стоявшая как вкопанная, с остановившимся дыханием, тоже бросилась вместе с остальными и с жалобным криком рухнула в пыль на колени перед своим мужем, борясь с головокружением.

— Отойдите, госпожа Катрин! — крикнул студент. — Не смотрите…

Но она не могла не смотреть на это разбитое тело, лицо, покрытое кровью, на страшные раны. В Арно попали две арбалетных стрелы. Одна вонзилась в правую подмышку, в то место, которое не было защищено буйволовой кожей, и прошла сквозь кольчугу. Другая попала капитану прямо в лицо, под левую скулу, и из широкой раны торчало оперение.

— Он умер! — простонала Катрин, не осмеливаясь дотронуться до истерзанного тела, и, согнувшись, закрыла лицо руками.

— Нет еще, — сказал Готье, — но от этого не лучше!..

Он быстро снял налокотник и приложил его к приоткрытому рту раненого. Полированная сталь слегка запотела..

Юноша, глядя на окровавленное тело, покачал головой. Его взгляд, полный сожаления, скользнул в сторону Катрин, рыдавшей возле своего мужа и распростертой в пыли.

— Нужен священник, — пробормотал он. — Но остался ли хоть один в этой несчастной стране?

— Недалеко отсюда есть монастырь, — ответил подошедший к ним Дворянчик. — Но, до того как мы сможем вытащить одну из этих дрожащих крыс, которые там зарылись, Монсальви успеет скончаться. Все, что мы можем сделать, это отнести его в церковь. Он, по крайней мере, сможет умереть на ступенях алтаря… Эй! Четырех человек и носилки!

Умереть! Скончаться! Эти слова как удар ножа подействовали на Катрин. Она подняла лицо, которое представляло собой страдальческую маску, и вцепилась в Готье, старавшегося ее поднять.

— Я не хочу, чтобы он умер! Я не хочу! Это невозможно… Это не может так кончиться для нас двоих. Бог не может этого сделать!.. Он мой!.. Он принадлежит только мне! Я посвятила ему всю мою жизнь… Он не имеет права… Спаси его! Я умоляю тебя… спаси его! Иначе я тоже сейчас умру.

Готье смотрел на нее недоверчиво. Никогда еще он не видел такого обнаженного, душераздирающего отчаяния. Он очень мало знал о жизни этих двух людей, кроме того, что этот агонизирующий человек заставил выстрадать эту женщину все, что только можно придумать на этой земле, и в свои последние часы более чем когда-либо.

Однако, казалось, она все забыла: непримиримое презрение, оскорбления, жестокость. Она была здесь, на коленях, перед ним, в конвульсиях от боли и готовая богохульствовать в пароксизме своего безумия. Неужели это и было любовью, эта пытка, это сумасшествие, эта горячка?

— Госпожа, — прошептал он, нагибаясь к ней, — неужели вы его еще любите после… всего, что он сделал?

Она посмотрела на него растерянно как будто он говорил на неизвестном ей языке.

— Любить?.. Не знаю… но я знаю, что тело мое разбито, что мое плечо горит… что голова в аду… что во мне все кровоточит, .. Я знаю, что умираю.

Она была смертельно бледна, и ее дыхание было таким учащенным, что Готье подумал, что она умрет здесь, у его ног, в ту же самую минуту, когда тот, кого она любила вопреки разуму, перестанет дышать.

С помощью двух длинных щитов солдаты соорудили носилки, на которые положили недвижное тело, и понесли.

С криком раненого животного Катрин, забыв даже подняться, потащилась на коленях и хотела броситься вдогонку.

— Арно! Подожди меня…

Рассвирепев, Готье взял ее под руки и с силой поставил на ноги, потом со всех ног побежал к Роберту де Сарбрюку.

— Не уносите его в церковь, — сказал он. — Положите его в доме, в самом лучшем… там, где можно будет его лечить.

Дворянчик поднял брови:

— Его лечить? Ты бредишь, друг. Юн умирает…

— Я знаю, но я все же хочу бороться до конца., ради нее.

— Зачем? Он уже без сознания. Лечить его — значит подвергать пытке. Дайте ему, по крайней мере, умереть в мире.

— Но он не заслужил умереть в мире, — проворчал Готье. — Он заслужил тысячу смертных мук, и он их вытерпит, если есть только один шанс, один-единственный, вернуть его этой бедной женщине.

Дворянчик пожал плечами, но, тем не менее, приказал своим людям отнести раненого в дом, где разместились они с Монсальви. Он сделал это с неохотой и почти готов был отказать, так как был одним из тех, кто не видел никакого смысла преграждать дорогу к смерти. Ухаживать за тяжело раненным человеком было бы потерянным временем и почти грехом, оскорблением Неба, решившего, что настал его час. Но эта высокомерная женщина, какой она была еще совсем недавно, вдруг преобразилась прямо на его глазах, предстала в страдальческом образе Скорбящей Девы. Ее страдальческое лицо произвело на него впечатление… Кроме того, она подала ему мысль, заставившую его размышлять.

Когда они пришли в дом, ранее принадлежавший герцогскому нотариусу и, естественно, самый удобный из всех, где сейчас главари банды устроили себе жилье, Арно еще дышал.

Солдаты положили его на большой кухонный стол. Катрин шла за ними автоматически. Ее вели искорки надежды, которую дал ей Готье, сказав, что сделает все для спасения ее супруга.

Пока с помощью Буате, неожиданно предложившего свои услуги, Готье расстегивал доспехи и с тысячей предосторожностей снимал кольчугу, стараясь не трогать стрелу, Катрин принесла воду из колодца и поставила ее кипятить в большом котелке. Потом она вытащила из сундука белье, которое когда-то составляло гордость жены нотариуса, «сделала из него корпию, затем нашла вино и масло. Ее руки быстро работали, и она испытывала облегчение от деятельности, которая возвращала ее в мир живых. Ее беспокойный взгляд беспрестанно обращался к столу, где Готье осторожно ощупывал голову раненого, пытаясь обнаружить, нет ли переломов.

— Это невероятно, — сказал он через минуту, — но похоже, что переломов нет. У него крепкий череп.

— Самый крепкий, какой я знал, — подтвердил Буате. — Говорю тебе, парень, я видел, как он бросился на дубовые ворота, не получив даже царапины. Он овернец, как и я.

Катрин с удивлением посмотрела на этого человека, который накануне внушал такой ужас. Она не могла себе вообразить, что эти ужасные солдафоны могут родиться в христианской стране, что у них есть родная земля, деревня, родной дом. Только ад мог произвести их на свет, а Буате был с обличьем зверя, со сломанным носом и хищным подбородком.

Почти бессознательно она, спросила:

— Вы из Оверни? Из какого места?

— Из Сен-Флура! Но я уже давно не был там. Мне было шестнадцать лет, когда я вырвался от этого проклятого пса епископа, который хотел вздернуть меня на виселице за то, что я убил косулю на его землях. Скажи-ка, парень, что получится, если вырвать из него эти подлые стрелы… — добавил он, став вдруг почти дружелюбным по отношению к тому, кто лечил его капитана.

— Я даже не знаю, сможет ли он перенести это. Он так слаб…

Продолжая говорить, Готье промыл раны вином. Рана в плече не вызывала опасения, и, осторожно дотронувшись до стрелы, молодой человек почувствовал, что ему не составит большого труда ее извлечь. Но страшная рана на лице ужасала, так как наконечник стрелы застрял в ней прочно, как в камне. Кровь больше не шла, однако вымытая кожа приобретала синеватый оттенок.

Готье поднял полный тревоги взгляд:

— Я не могу ее вынуть, — пробормотал он. — Стрела, наверное, застряла в кости.

— Если ты не можешь ее вынуть, — сказал Дворянчик, который мрачно наблюдал за ним, поставив ногу на табурет и скрестив руки, — не пройдет и часа, как он умрет. Никто не может жить с арбалетным наконечником в лице, и это чудо, что он еще дышит. Не искушай Бога!

— Что знаете вы о Боге? — проговорила мрачно Катрин. — И как вы осмеливаетесь произносить его имя? Готье, я прошу вас, попытайтесь…

— Мне почти не за что ухватиться… и я не знаю, не ускорю ли я его смерть.

— В любом случае он умрет. Попытайтесь… Молодой человек перекрестился, потом, обернув оперение тряпкой, крепко ухватился за стрелу и потянул сначала легко, потом сильнее. Но ничто не сдвинулось с места; раненый издал долгий стон.

Пот стекал крупными каплями по худым щекам юноши.

— Я не могу, — жалобно сказал он. — Я не могу… Мне, нужно было…

Внезапно он оставил раненого и повернулся к Дворянчику:

— Ведь у вас здесь есть кузница! Скажите, чтобы мне принесли щипцы, самые длинные, какие только найдутся.

— Щипцы? — сказал Буате.

— Да. Самые длинные, по возможности. Скорее! Человек быстро ушел. Он вернулся через несколько минут, вооруженный парой щипцов, которые были не меньше трех футов длиной. Готье осмотрел их оценивающим взглядом, вытер Тряпочкой, смоченной в теплой воде, потом протер маслом, чтобы снять металлические опилки и пыль, которые к ним прилипли. Затем вернулся к раненому и взял его за плечи.

— Помоги мне! — приказал он Буате. — Надо его положить на пол.

Без промедления живодер бросился исполнять приказание. Вдвоем они подняли Арно и уложили его перед огнем, там, где был теплый камень. Большое, наполовину обнаженное тело, казалось, лишилось всей крови и было похоже на каменное изваяние, подобное тем, что встречаются на гробницах.

Готье осторожно повернул его так, чтобы он лежал на здоровой щеке.

— Хочешь, я его подержу? — предложил Буате.

— Нет. Мне нужна вся сила, какая только возможна. Отвернитесь, госпожа Катрин: то, что я буду сейчас делать, вам не понравится!

— О чем вы говорите, ведь вы спасаете его! Забудьте, что я здесь!

Он не стал настаивать, схватил щипцы твердой рукой и решительно уперся ногой в челюсть раненого.

Катрин, не ожидавшая этого, подавила восклицание, вцепившись зубами в кулак. Щипцы впились в железо стрелы.

— Молитесь! — выдохнул Готье. — Я тащу… Время, казалось, остановилось. Катрин упала на колени у ног своего мужа и шептала молитвы. Все присутствующие задержали дыхание. От усилия на висках молодого человека вздулись вены.

— Пошло! — задохнулся Готье.

Смертельное оружие вышло с одного раза вместе со струей крови, и одновременно из груди каждого вырвался вздох. Но Готье уже бросился на колени, чтобы послушать биение сердца.

— Оно медленное и слабое, — сказал он, просветлев от радости, — но все еще бьется.

— Ты ловкий хирург, — сказал Дворянчик. — Отныне ты на моей службе.

— Я на службе у госпожи де Монсальви! Красавец Роберт улыбнулся, и улыбка эта делала его лицо более страшным, чем в гневе.

— У тебя нет выбора. И через минуту госпожа не будет больше в тебе нуждаться!

— Что вы хотите сказать?

— Ничего существенного! Продолжай. Теперь ты сделаешь прижигание, я полагаю?

— Нет. Он не вынесет ожога. Я сделал все, что было возможно. Но его жизнь все еще держится на волоске. Я только сделаю ему перевязку с маслом и зверобоем, пузырек с которым есть в багаже у госпожи Катрин, а потом наложу шины на сломанную ногу… Затем нужен хороший уход. Если Богу угодно, он будет спасен., но только если Богу угодно!

По его тону Катрин поняла, что он совсем не рассчитывает на божественную снисходительность по отношению к человеку, который только что его так серьезно оскорбил, и что он не верит в выздоровление Арно, несмотря на все приложенные им усилия.

Они опять перенесли раненого на стол, где студент принялся перевязывать рану. Его ловкие руки легко и нежно летали вокруг истерзанного тела, почти бездыханного.

Катрин села на край скамьи возле неподвижного Арно и осторожно, с бесконечной нежностью гладила короткие черные пряди, которые выбивались из-под белой повязки.

Теперь, когда он был так далеко от нее, она не вспоминала больше ни о чем, кроме его любви. Она хотела помнить только о ней! Она все простила, все забыла, даже ужасную картину, которую видела вчера ночью. Не был ли он всего лишь миражом, который рассеется, как только она коснется его? А ведь до этого дня было столько сладких моментов, столько прекрасных ночей! Она не представляла себе жизнь без него. Тень смерти похоронила трагические воспоминания и ужасы вчерашнего дня…

Она чуть не умерла от боли, когда его у нее вырвали, чтобы отвести в лепрозорий. Больной, но живой! И в этом было все отличие. Потому что, если через час или этой ночью он угаснет, как только небольшой земельный холмик поднимется над кладбищенской травой или плита скроет его навеки в часовне, не будет больше никакого спасения, не за что будет уцепиться в часы отчаяния. Что стоит жизнь за пределами бытия, если здесь, на земле, она не сможет больше держать его в объятиях? Обещания священников стали вдруг пустыми и лишенными смысла.

Счастье для Катрин воплощалось в образе мужчины, полного сил, с развевающимися на ветру волосами, сидящего на своей вороной лошади и смеющегося над усилиями маленького Мишеля, который, сморщив от напряжения нос, пытался взобраться на серого ослика, мирно объедающего маргаритки в фруктовом саду. И вот это сладкое видение кончалось здесь, на залитом кровью столе, где того же самого человека оставляли последние жизненные силы.

Как верить в то, что небо над Монсальви будет таким же синим, весна такой же торжествующей, когда от его хозяина останутся каска и пустые железные перчатки, золотые шпоры на черной подушке и большой меч, который вечно будет висеть в оружейном зале рядом с мечом покойного сеньора Амори. Готье кончил свою работу. Стоя над неподвижным телом, которое распространяло запахи ароматических масел, уничтожившие запах крови, он попытался улыбнуться Катрин, но так и не смог. Вид этого изможденного лица, которое, казалось, состояло только из глаз, задушил улыбку.

Вытерев руки куском материи, Готье отбросил рыжие пряди, падавшие ему на глаза. Он заметил, что его руки дрожат от ужасного нервного напряжения.

Он был доволен своей работой и вместе с тем взбешен своим бессилием, так как в эту минуту он хотел знать все, чем владеет наука, чтобы вырвать у Бога секрет жизни и смерти. Конечно, он сделал для этого человека, которого возненавидел с первого же взгляда, все, что было возможно, но для этой подавленной женщины, чья немая боль была похожа на боль кроткого лесного зверя, надо было сделать невозможное.

— Унесите его! — вздохнул он, отступая. — Положите в кровать, если таковая имеется. Там ему все-таки будет лучше.

Потом, уже тише, он попросил, чтобы пошли в соседний монастырь и постарались привести священника. Он следил, какой эффект произведут его слова на Катрин, но она даже не вздрогнула. Ее рука продолжала гладить волосы мужа.

Когда подняли раненого, чтобы отнести его наверх в комнату, Катрин встала и направилась следом. Но Дворянчик воспротивился.

— Останьтесь, мадам! Нам надо поговорить. Глаза Катрин остановились на его лице.

— Мне нечего вам сказать, и я до конца хочу быть возле моего мужа.

— Он в вас больше не нуждается. Ему приведут какого-нибудь долгополого, по собственной воле или силой, а дальше этот юноша, который постарался его починить, будет дежурить возле него ночью. Во всяком случае, он не переживет ночь.

— Вот именно! Я хочу быть там…

Он преградил ей путь. Она попыталась вырваться. Вокруг нее стояли люди Дворянчика. Она чувствовала угрозу, исходившую от них.

Услышав, как скрипит лестница под тяжестью солдат и тела, она также поняла, что не может бороться, и села, смирившись, по крайней мере, внешне.

— Чего вы хотите?

— Только напомнить вам, что эта драма заставила вас забыть другую. Где же эта страшная спешка, с которой вы пытались увидеть вашу умирающую мать?

Катрин ответила не сразу. Она взяла небольшой тампон от корпии, смоченной в воде, и приложила к пылающему лицу. Этот человек был прав: вид умирающего мужа заставил ее забыть о бедной матери. К тому же, когда появились плащи с гербами Бургундии, она отказалась от мысли войти в ворота Шатовилена.

— Я не могу туда идти, — сказала она наконец. — Арно был прав, и вы тоже, господин граф: действительно, может так случиться, что герцог Филипп здесь. Из-за этого я не смогу попрощаться с матерью и похоронить ее. Я закажу для нее мессу в нашем аббатстве в Монсальви.

Дворянчик покачал головой, и Катрин подумала, что он согласен. Он вышел и тотчас же вернулся с куском пергамента, пером и чернильницей, который поставил на стол перед молодой женщиной.

— Пишите! — сказал он, полируя лист ладонью.

— Мне писать? Но кому?

— Вашей подруге, госпоже де Шатовилен. Вы ей скажете, что только что прибыли в ее деревню и были удивлены приемом, который вам оказали, когда БЫ направились к замку. Сообщите также, что вы путешествуете вместе с вашим оруженосцем и капелланом… и что вы хотите, чтобы вам открыли ворота…

— Я вам сказала, что не хочу больше туда идти! Что все это значит? Мой оруженосец, мой капеллан? Вы же не думаете, что…

Она внезапно остановилась. То, что хотел этот демон, пронеслось в мозгу как вспышка молнии: этим оруженосцем и этим капелланом будут его люди, которых он таким образом проведет в замок вместе с ней.

Впрочем, он сам это подтвердил с насмешливой улыбкой.

— Именно так, — сказал он вкрадчиво. — Именно об этом я и подумал. Когда Дьявол показывает мне ключ от этого замка, вы не думайте, что я его отвергну. Пишите, милая дама, а потом мы подумаем, как доставить ваше послание.

— Никогда!

Катрин резко поднялась, так что за ней упала скамья. Она рукой оттолкнула пергамент, но Дворянчик схватил ее руку и удержал на столе. Его тонкие пальцы стали вдруг твердыми как железо.

— Я сказал — пишите!

— А я сказала: никогда! Бесчестный вор! Вы думаете, что я из того же теста, что и вы? Вы хотите, чтобы я передала в ваши руки дом моей подруги, место, где умирает моя мать? Вам удалось заставить опуститься моего мужа, но никогда он не воспользовался бы таким подлым и гнусным средством, чтобы добраться до врага.

— Возможно! Монсальви допускал иногда смешные церемонии, которые я никогда не понимал. Но он больше не имеет решающего голоса, и ваш аббат вскоре сможет отправить по нему мессу, какую только захочет. Однако оставим это! Вы ведь живы, вы здесь и поможете мне добраться до замка. Я выбираю этот способ.

— Вы его выбираете»? Неужели? У меня столько же воли, сколько и у вас, и вы не заставите меня сделать то, что я не хочу.

— Вы в этом уверены?

— Совершенно уверена!

— Хорошо!.. Но я думаю, что вы измените мнение! Он щелкнул пальцами, чтобы вызвать к себе одного из своих людей, которые держались у двери.

— Приведи мне пажа! — приказал он, не повышая голоса.

Только теперь Катрин заметила, что Беранже не было в зале, что она не видела его с тех пор, как подобрала Арно у реки.

Однако паж, казалось, обладал способностью эльфов Появляться или исчезать, производя шума не больше, чем они. На сей раз он появился со связанными за спиной руками в сопровождении двух солдат. Она поняла, что над ними обоими нависло большое несчастье.

Юноша был бледен, хотя и старался казаться спокойным, крепко сжимал губы, боясь показать, как они дрожат.

— Почему вы его связали? — спросила Катрин. — Что вы собираетесь с ним делать?

Дворянчик подошел к камину, взял длинную железную кочергу, чтобы помешать огонь, добавил два-три полена, охапку хвороста, которые тут же вспыхнули. Взвились длинные желтые языки пламени. Потом, встряхнув свою шелковую котту, к которой прицепились веточки, он любезно улыбнулся:

— Да ничего!.. Абсолютно ничего, если вы будете себя разумно вести!

В горле у Катрин вдруг пересохло и перехватило дыхание. Увидев Беранже, она почувствовала, что ее подвергнут чудовищному шантажу, но, несмотря на страшную репутацию Дворянчика, она все еще отказывалась верить, что человек, носящий золотые шпоры[128], может себя настолько обесчестить.

— А если нет?.. — спросила она приглушенным голосом.

— Ну что ж, тогда… мы заменим этот котел на железную решетку, которая стоит вон там, положим на нее этого юнца после того, как польем его маслом, чтобы он хорошо поджарился!

Вопль ужаса у Катрин перекрывался воплем несчастного Беранже. Обезумев от страха, паж бился и извивался в руках своих сторожей.

— Вы этого не сделаете! Неужели вы совсем не боитесь Бога?

— Бог далеко, а замок совсем рядом! Я договорюсь с Господом, когда настанет время. Несколько статуй, один или два арпана хорошей земли, подаренной какому-нибудь аббатству, и я стану чистым и незапятнанным, как новорожденный младенец, чтобы проникнуть в Небесное Царство. Что же касается моих угроз, знайте, что я их никогда не произношу впустую! Разденьте этого мальчика и смажьте маслом!

Один из живодеров зажал рукой рот Беранже, но глаза бедного юноши безумно вертелись в орбитах.

Катрин не могла вынести даже мысли о том, что должно, произойти, если она не подчинится. Пажу нечего было ждать, ни пощады, ни жалости от этих дьяволов. Она отказалась продолжить его агонию.

— Освободите его! — сказала она. — Я напишу. И она села перед импровизированным письменным прибором. Беранже потерял сознание от страха, и его вынесли на улицу.

Глава четырнадцатая. БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК

Послание было отправлено. Для этого протрубили рог, вызвали часового. Белая материя заметалась на конце копья, означая необходимость в переговорах, потом лучший лучник отряда положил на лук стрелу, обернутую письмом и обвязанную пеньковой веревкой.

Человек был ловок. Стрела легко перелетела через стену упала на дозорную галерею. Люди Дворянчика стали оживать за мостом, когда замок ответит.

Катрин было разрешено приблизиться к изголовью мужа. Получив от нее письмо, глава живодеров не имел больше оснований ей мешать.

— Вы можете попрощаться с ним и помолиться за упокой его души! — сказал он ей в качестве утешения с преувеличенно почтительным поклоном.

Она ему не отвечала, потрясенная отвратительной сценой. Она поднялась по узкой лестнице, пересекла комнату, похожую на кладовую торговца — так много в ней было свалено трофеев, и переступила порог другой, чья меблировка ограничивалась кроватью, достаточно широкой, чтобы на ней могли разместиться четыре человека, сундуком и тремя табуретами.

Промасленный пергамент пропускал только слабый свет, и на одном из табуретов у изголовья кровати, где покоился Арно, горела свеча.

Но первое, что увидела Катрин, был Готье, стоявший на коленях на маленьких плитах пола и занимавшийся тем, что приводил в чувство Беранже. Лицо юноши было покрыто восковой бледностью, и казалось, что ему трудно дышать. Когда дверь скрипнула под рукой Катрин, студент обернулся:

— Дайте мне вашего сердечного! — сказал он. — Я не могу его привести в чувство. Что с ним сделали?

Она ему рассказала, протягивая флакон, который он выхватил с гневом.

— Если в мире есть справедливость, этот подлец должен умереть в страшнейших мучениях, но я не знаю таких, которые бы соответствовали его злодеяниям. У этого Дворянчика нет ничего человеческого. Заставить вас пойти на предательство ваших друзей, воспользоваться вашей беззащитностью в то время, как ваш муж при смерти! Ваш муж и его брат по оружию!

— У этих людей не бывает братьев. Дворянчик содрал бы кожу с собственной матери, если бы имел от этого какую-нибудь выгоду.

Катрин говорила спокойно, ровным голосом, который, казалось, шел издалека. Она испытывала такой ужас и страдание, что больше не чувствовала себя живой. Все доходило до нее как будто сквозь плотную материю, и ее мозг плохо воспринимал происходящее. Она осталась стоять посреди комнаты, ее глаза были прикованы к кровати, где на соломенном тюфяке был распростерт ее муж. Он был покрыт стеганым вышитым одеялом из шелка, взятым, без сомнения, из трофеев живодеров. Розовый цвет одеяла так не вязался с мрачной атмосферой, как маскарадный костюм на мертвеце. С головой, обвязанной полосками белой материи, с проступившей кровью, Арно был неподвижен. Катрин решила, что он умер. Даже судороги боли, которые еще недавно стягивали его подбородок, исчезли.

Она устремила на Готье полный ужаса взгляд, и он кивнул головой.

— Нет. Он еще не умер. Дыхание едва ощутимо, но он еще живет. Я думаю, он вошел в ту стадию бесчувственности, которую греки называют «кома».

Тем временем паж приходил в себя. Узнав склонившегося над ним Готье, он слабо улыбнулся, и его мутный взгляд стал более осмысленным. К нему вернулась память, и он со стоном бросился на грудь своего друга и зарыдал.

Старший друг даже не пытался его успокоить. Он знал, что иногда бывает нужно дать плотине прорваться после невыносимого напряжения. Он вернул Катрин флакон с сердечным снадобьем, продолжая поглаживать взлохмаченную голову Беранже.

— Выпейте немного сами! — посоветовал он. — Вы в этом очень нуждаетесь.

Она машинально повиновалась и поднесла флакон к губам. Крепкий напиток вызвал дрожь и заставил ее закашляться, но горячий ручеек побежал по всему телу. Она почувствовала себя ожившей, и разум стал яснее.

— Что вы собираетесь делать? — спросил Готье, когда рыдания пажа стали слабее.

Она пожала плечами.

В эту минуту дверь открылась, и в комнату вошел Дворянчик. На его ангельском лице с глазами лисы было написано удовлетворение.

— Завтра с восходом солнца вы сможете подняться в замок, госпожа! Вас будут ждать! — объявил он.

— Завтра?

— Да. День пасмурный. Ночь наступит раньше обыкновенного, и, видимо, ваши друзья не хотят рисковать. Они хотят видеть вас при дневном свете. Я желаю вам доброй ночи. Вам сейчас принесут поесть…

Потом, указав на длинный неподвижный силуэт под розовым одеялом, произнес:

— Когда все будет кончено, предупредите одного из людей, которые будут дежурить ночью у двери, чтобы я мог отдать ему мой последний долг. Я занимаю соседнюю комнату. Ах да, чуть не забыл…

Он снова открыл дверь. На пороге показалась черная тень монаха-бенедиктинца в траурном. — облачении, с опущенным на лицо капюшоном, с руками, засунутыми в широкие рукава. Его большие голые ступни, серые от пыли, виднелись между ремнями его сандалий из грубой кожи.

— Вот настоятель братства Добрых Людей из леса. Их скит находился в одном лье отсюда… Он… охотно согласился помочь нашему другу и подготовить его в последний путь! Я вас оставляю…

Монах вышел вперед и, не глядя ни на кого, направился к кровати. В капюшоне, скрывавшем его лицо, он имел достаточно устрашающий вид, и Катрин, хотя ее трудно было удивить, перекрестилась и отступила в тень занавесок. Ей показалось, что она видит тень смерти, которая пришла, чтобы унести Арно.

Подойдя к подножию кровати, бенедиктинец мгновение смотрел на умирающего, затем повернулся к Готье, который, усадив Беранже на табурет, подошел к нему.

— Не могли бы вы подтащить этот сундук к кровати? — спросил он тихим голосом. — Я принес все, что нужно для последнего причастия.

Произнеся эти слова, он откинул капюшон, открыв грубые, лишенные красоты черты. Но это лицо было энергичное и веселое. Большой рот с приподнятыми углами, чуть вздернутый нос выдавали натуру, созданную для веселья, несмотря на аскетичную худобу лица. Вокруг широкой тонзуры росла корона из диких прядей начинавших седеть волос. Но когда он появился в свете свечи, наклонившись над умирающим, Катрин с возгласом удивления покинула свое убежище. Она не верила своим глазам.

— Ландри! — воскликнула она. — Ты здесь? Он выпрямился, посмотрел на нее без удивления, но с радостью, засветившейся вдруг в его карих глазах, в них она внезапно обнаружила прежнюю живость своего друга детства.

Она стояла с другой стороны кровати и рассматривала его, раскрыв рот, словно он был призраком. Ее замешательство было таким заметным, что, несмотря на серьезность момента, он ей улыбнулся.

— Да, Катрин… это именно я! Как ты задержалась!

— Задержалась? Ты что же хочешь сказать… что ты меня ждал?

— Мы тебя ждали! Графиня де Шатовилен, которая дала нам в дар, моим братьям и мне, небольшой надел для часовни. Графиня — наша благодетельница. В благодарность мы отправляем в замке богослужение. И, естественно, она мне сказала, что позвала тебя. Вот почему мы тебя ждали…

Ландри говорил и раскладывал на сундуке, который Готье и Беранже подтащили к кровати, распятие, две маленькие свечки, веточку самшита и два маленьких флакона, один с лампадным маслом, другой — со святой водой. Он попросил таз воды и немного белой материи.

Тем временем Катрин опустилась на колени перед кроватью. Она искала взгляд Ландри, с которого не спускала глаз, словно боялась, что он исчезнет в облаке дыма. Это было настолько невероятно, что бы он там ни говорил, найти здесь Ландри Пигаса, мальчишку с Моста Менял, которого она когда-то оставила в аббатстве Сен-Сен. Хотя, если подумать, вышеназванное аббатство было не так далеко…

— Моя мать? — выдохнула она.

— Она не дождалась, Катрин! Вот уже неделя, как она свято почила в бозе! Будь спокойна, — добавил он, увидев, как изменилось лицо его подруги, — она умерла без мучений, до самого конца говоря о тебе и о своих внуках. Я думаю, она была счастлива соединиться наконец с твоим отцом. Она не сожалела о жизни…

— Она так никогда и не смогла оправиться после его смерти, — прошептала Катрин. — В течение очень долгого времени я не отдавала себе в этом отчета, так как об этом никогда не думала, ведь речь идет о родителях… На них смотришь как бы со стороны, но мне кажется, что они очень любили друг друга.

— Не сомневайся! Это была любовь простая, она без этой драмы могла бы длиться долго.

Глаза Катрин наполнились слезами. Она никогда не представляла себе своих родителей как влюбленных. Для нее они были спокойными, мирными людьми, жили один подле другого почти без слов, может быть, потому, что они в них не нуждались, чтобы понимать друг друга. И когда жизнь Гоше оборвалась в шуме и ярости разнузданной толпы, жизнь Жакетты покорно тянулась до, тех пор, пока она, ее мать, не смогла отправиться в этот великий путь, к которому она готовилась в течение стольких лет. Этот день был для нее желанным…

Прижавшись лбом к атласному одеялу, Катрин принялась молиться одновременно за ту, которой больше не было, и за того, кто скоро должен был отправиться той же неведомой дорогой. Их любовь была соткана из контрастов: драма и счастье, неистовство и нежность, радость и страдание, но госпожа де Монсальви знала, что, как только Арно не станет, ее собственная жизнь будет похожа на жизнь ее матери, на жизнь Изабеллы де Монсальви, ее свекрови, и на жизнь всех женщин, кого любимый муж оставляет на земле: на долгое ожидание, медленный исход, непрерывное продвижение к черной двери, которая открывает вечность света…

Ландри, пока она молилась, кончил свои приготовления, надел на свое одеяние шелковую епитрахиль. Он рассматривал умирающего.

— Кто этот человек? — спросил он тихо. Катрин вздрогнула, только теперь поняв, что он не мог знать. Эрменгарда говорила ему только о Катрин, она не могла предвидеть то, что произошло. И солдаты, которые за ним ходили, не должны были взять на себя труд упомянуть его имя. А если и упомянули, то имя капитана Грома.

Она взяла лежащую на одеяле большую руку, удивилась, что она такая теплая. Она горела от жара.

— Это мой муж, — вздохнула она. — Граф де Монсальви…

Она почувствовала, что Ландри не понимает и тем не менее не задает больше вопросов. Его переполненный милосердием взгляд переходил поочередно с ее светловолосой головы на ту, другую, которая лежала на кровати, наполовину скрытая в окровавленных бинтах.

— Ты мне расскажешь позже! — прошептал он. — У нас еще будет время.

Потом, обмакнув в святой воде веточку самшита, он опрыскал комнату. Все встали на колени.

— Pax huic domui! — сказал он сильным голосом. — Adjutorinum nostrum in nomine Domini…

Ритуал соборования, умиротворяющий и простой, прокатился по комнате нежной музыкой латинского языка. Наклонившись над телом Арно, Ландри взял немного лампадного масла и, большим пальцем смазал ему глаза, уши и губы, руки, ноги.

Произнеся последний Amen, Ландри вымыл руки, вытер их куском полотна, которое протянул ему Беранже, снял епитрахиль, погасил маленькие свечи и сложил все предметы в сумку, которую он носил на веревке своего пояса. Наконец он повернулся к Катрин, которая пошла открыть узкое окно. Ночь опустилась на землю, но в комнате было жарко, как в печи. Одежда липла к телу, и по лицам тек пот.

В комнату ворвался шум с маленькой площади: это гуляли солдаты, прохаживаясь между домами и лагерем. В окнах горел тусклый свет, и создавалось впечатление, что в деревне продолжается мирная жизнь. На башнях замка горшки с огнем освещали дозорные галереи, не оставляя ни одного места в тени и исключая возможность неприятного сюрприза. Во мраке ночи замок был похож на огненную корону…

— Теперь скажи мне все, — прошептал Ландри. — Я тебя слушаю…

— Что ты хочешь знать?

— То, что от меня ускользает. Почему ты так долго не отвечала на зов госпожи Эрменгарды, почему я нахожу тебя здесь, рядом с тяжело раненным мужем? На вас напали эти бродяги? Мне говорили о раненом по имени…

— Гром! Ты прав. Ты должен знать. Действительно, если бы я сама все это не пережила, то, наверное, с трудом бы поверила. Но мы живем в страшное время…

Рассказ о том, что произошло в Монсальви, потом в Париже, в Шиноне и в Type, оказался кратким. Катрин его пересказывала не раз. О жизни ее до осады Ландри узнал от Эрменгарды. Мучительней была часть, когда надо было переходить к событиям вчерашней ночи. Чтобы нарисовать картину уничтожения деревни, Катрин с трудом находила слова, ей было тяжело их произносить, так как каждое слово вызывало в памяти страшный образ.

— Я знаю, как это происходит, — перебил монах. — К сожалению, для меня это зрелище не новое, и уже много раз я чудом оставался жив в подобных ситуациях.

— Много раз?

Он пожал плечами. У рта появилась грустная складка.

— Да. Похоже, что это и есть война! Продолжай, прошу тебя…

— Продолжать? Остается сказать самое трудное, мой Арно! He решаясь смотреть на него, она описала ему картину захваченного дома, человека под пыткой, насилованную женщину и потом, прижав ладони к лицу, сказала:

— И тогда я увидела того, кто командовал… Капитана Грома, моего супруга! Арно!.. Его!..

В комнате повисла тишина. Ландри не говорил ничего. Готье и Беранже перешли в другой конец комнаты, почти спрятавшись за занавесками у кровати.

Монах нагнулся и дотронулся пальцем до колена своей подруги детства.

— Что ты тогда испытала, Катрин?

Она устремила на него несчастный взгляд.

— Я не знаю… Сейчас уже не помню точно. Ужас, а потом разочарование… О! Это не то слово, и я не могу это передать. Это чудовищно, ты понимаешь… Почти то же, как в тот вечер, когда Кабош убил Мишеля перед нашим домом. Ты видел, что толпа с ним сделала, когда Легуа нанес последний удар? Это было кровавое месиво. Так вот, когда я вчера увидела Арно, я снова почувствовала что-то похожее. Он был там, передо мной, но мне казалось, что это не он. Мы спорили, называли друг друга страшными словами, были чужими, врагами. Я старалась дать ему понять, что я испытываю, но он был так далеко, что до него не доходили самые разумные, самые очевидные вещи! Можно было подумать, что в нем жила чья-то неизвестная воля, что-то вроде враждебной силы. Я поняла, что Арно не имел ко мне и тени доверия…

— Ты поняла, говоришь ты? Ты уверена, что не знала об этом давно?

Она мгновенно подумала и честно подтвердила:

— Ты прав. Мне все время кажется, что он мне не доверяет. Сначала я была для него девицей Легуа, и этого было достаточно, чтобы я ему внушала ужас. Затем были мои… отношения с герцогом Филиппом, которого он всегда считал своим главным врагом.

— Все те, кто служил королю Карлу, обычно так думают, — заметил Ландри. — Только у твоего супруга к ненависти на почве политики примешивается личная ненависть, ненависть мужчины. Это злая сила, о которой ты мне рассказала. Не думаешь ли ты, что она зовется ревностью?

— Это из ревности он поджег деревню, насиловал женщину, пытал мужчину? Когда я об этом вспоминаю, начинаю ненавидеть его.

— Потому что ты тоже ревнива. Менее всего ты можешь простить его восхищение авантюристкой из Сен-Привея… девицей, которая выдает себя за Деву, и… насилие над женщиной! Женщиной, которая тоже была блондинкой, как ты!

Ландри устремил глаза на раненого и мгновение внимательно его разглядывал.

— Я бы предпочел, чтобы он не прошел через исповедь, — вздохнул он. — Души подобной закалки, где гордость выше Бога, имеют странные тайники, довольно темные. Бешеная ревность, глубокое отвращение к мужчине… или женщине, когда ее в какой-то степени идеализировали, могут довести до крайности. У них потребность разрушения вызвана попыткой утолить страдание! Я знаю примеры… Но скажи мне, Катрин, перед недавним сражением что ты решила делать?

Она не помедлила и секунды.

— Я хотела видеть мою мать. Никакая человеческая сила не могла бы мне помешать, потому что это было вполне естественно. Я проделала весь этот путь единственно с этой целью. Ультиматум Арно был несправедлив, отвратителен…

— С твоей точки зрения! У него же перед глазами была только одна картина: ты, его жена, переходишь за стены замка и попадаешь в, раскрытые объятия человека, которого он ненавидел больше всех на свете, твоего бывшего любовника. Он видел только это. Ничего другого! И он продолжал это видеть в тот момент, когда безрассудно бросился навстречу смерти…

— Ты хочешь сказать… он ее искал?

— Нет! Он был, как ты говорила, за гранью разумного. Видишь ли, я пытаюсь тебе помочь, объяснить. Только не думай, что я извиняю все эти излишества, крайности этих стоящих высоко людей, но я вынужден копаться в человеческих душах, и я узнал о многих противоречивых вещах. Отпуская ему грехи in articulo mortis[129], я простил ему во имя Господа! И к тому же интересуешь меня ты, и именно тебя я хочу понять. Что думала обо всем ты, Катрин? Мысль о том, что там, наверху, ты можешь встретить Филиппа Бургундского, занимала какое-нибудь место в твоем непреклонном желании пройти в Шатовилен даже с риском навсегда разбить твой семейный очаг?

Краска медленно залила щеки и шею молодой женщины, пока она осознавала точный смысл слов Ландри. Но она не отвела глаз.

— Ты хочешь знать, испытывала ли я… какую-нибудь радость при мысли увидеть герцога? Нет, Ландри, никакой!

Клянусь моим вечным спасением! Я никогда не испытывала к нему истинной любви. Я хотела только обнять мою мать… и протестовать против причиненного мне насилия. Я ненавижу притеснения, и Арно не имел никакого права…

— Напротив! У него были все права! — сказал твердо Ландри. — И ты это прекрасно знаешь! Даже запретить тебе входить в замок, даже применить силу, чтобы заставить подчиниться. Он твой супруг перед Богом и людьми!

— Я все это знаю, — ответила с горечью Катрин. — Мужчины имеют все права и оставляют нам только одно: право безоговорочного подчинения. И что из того, если они им злоупотребляют! Я не прощу Арно!

— И теперь?

— Теперь?

Глаза Катрин наполнились слезами.

— Для меня больше нет «теперь». Как могу я не простить ему в тот час, когда я теряю его навсегда? Это я, может быть, нуждаюсь в прощении, если мой бунт явился причиной его смерти… Я его люблю, Ландри, все равно люблю, как прежде, даже если и боюсь теперь, и эта любовь — вся моя жизнь. Нельзя обрывать жизнь.

Монах встал, подошел к кровати, наклонился над раненым, взял его руку, внимательно и долго на него смотрел с нахмуренными бровями, очевидно, пытаясь понять что-то. Потом покачал головой.

— Он у врат смерти, — сказал Ландри, — но… если бы он вернулся?

— Что ты говоришь?

— Ничего! Это только предположение, чтобы заставить тебя понять саму себя. Этот человек, этот умирающий, которому ты прощаешь в его последний час, простишь ли ты ему, если Бог решит, что именно этот час не будет последним?

Она упала на колени, вытянув руки к монаху, в котором в эту минуту она видела только Божьего человека, того, чьи молитвы, возможно, имели достаточно силы, чтобы вырвать божественное милосердие.

— Если я буду знать, что он жив, я готова согласиться на что угодно… даже на разлуку, даже на немое повиновение.

— Ты его до такой степени любишь?

— Я никогда никого, кроме него, не любила, — подтвердила она. — Я тебя заклинаю, если есть надежда, шанс, даже самый маленький, даже один на миллион, что Бог мне его оставит, скажи мне это!

Улыбка монаха была полна грусти и сострадания.

— Ты говоришь так, как если бы видела во мне посла или посредника, способного вести переговоры со Всемогущим.

— Ты только что сам это сказал: Он — Всемогущий, а ты — его жрец., — Но я не творю чудес. Не строй напрасных иллюзий, Катрин. Конечно, я видел однажды в монастыре Сен-Сен одного человека, который выжил от раны, похожей на эту: причиной было копье, и человек, как и этот, был очень крепкий. Но лечение было умелым… а в нашей бедной общине есть только монашек, немного дурачок, который страстно увлекается травами и дикими цветами.

— Все равно! — вскричала Катрин, вновь охваченная надеждой, которую не могла скрыть. — Надо бежать за этим монашком… или лучше перевезти моего супруга в Сен-Сен! Это не так далеко, и если он выдержит путешествие…

— Спокойствие! Я повторяю тебе, что мое предположение вызвано только тем, чтобы понять, что у тебя на сердце. У нас нет такой возможности покинуть этот дом раньше завтрашнего дня! А завтра:.. Дворянчик из тех негодяев, кто не выпустит кость, которую держит. Ты забыла, что тебя ждет завтра? Разве ты не должна под угрозой пытки юноши проникнуть в замок в сопровождении двух человек? Двух человек, двух бандитов, чья миссия, конечно, заключается в том, чтобы открыть ворота их друзьям…

Катрин приложила руку ко лбу с растерянным видом. Ландри грубо вернул ее к реальности в тот момент, когда она уже вскочила на неукротимую кобылицу надежды… У нее не было никакой возможности выбора, никакого способа попытаться спасти мужа… если допустить, что у него есть шанс. Она должна была ждать здесь, пока ей разрешат подняться в замок, чтобы совершить предательство. Она устремила на Ландри вопросительный взгляд, умоляя о помощи, даже иллюзорной:

— Они не смогут до него добраться, — прошептала она почти про себя. — Когда герцог там, охрана…

— Герцога там нет, — нетерпеливо перебил Ландри. — Приехал сеньор де Вандее с отрядом герцогской стражи. Живодеры ошиблись, как, впрочем, и местные жители, из-за сходства. Шатовилен — одна из важнейших крепостей на бургундских рубежах, а у графини совсем не было войска. Близость английских бастионов и отряды, разбушевавшиеся после договора в Аррасе, ее очень беспокоили. Она попросила подкрепления. Только и всего!

Вздох облегчения вырвался из груди молодой женщины. Она почувствовала некоторую радость от того, что могла снять со счета Эрменгарды обвинение в подстроенной ею ловушке. Ее мать умерла, Филипца там не было. Что тогда ей делать в крепости?

Решение было принято немедленно. Встав с места, она направилась к двери.

— Надо сказать об этом Дворянчику! Надо ему немедленно сказать! Он тебе поверит, потому что ты Божий человек. Скажи ему то, что ты знаешь, и особенно, что герцога там нет. Я его сейчас позову… Но он преградил ей дорогу.

— Ты сошла с ума! Я тебе сказал, что Шатовилен — один из ключей от Бургундии. Есть там герцог или его там нет, не все ли равно Роберту де Сарбрюку! То, что он хочет и чего добивается от тебя, это чтобы ты помогла ему завладеть замком, куда без измены невозможно проникнуть! Что бы мы ему ни сказали, завтра с восходом солнца ты должна будешь отправиться в замок, чтобы облегчить им задачу. А что за этим последует, ты можешь догадаться…

Дрожь пробежала по спине Катрин, и она закрыла глаза. Да, она знала, что произойдет потом: жилище Эрменгарды станет полем смерти, потом там прочно обоснуется Дворянчик и, защищенный мощными стенами, сможет, не бояться самого коннетабля… Ее старая подруга будет убита, а с ней все ее люди!.. Могла ли она выдержать такое? Но мысль О том, что бедный Беранже будет умирать в агонии, была нестерпима.

Она открыла глаза и встретилась со взглядом монаха, который внимательно на нее смотрел.

— Что я могу сделать?

— Бежать!

— А вы полагаете, мы об этом не думали! — горько бросил Готье, который нашел, что настал момент вмешаться в спор. — Но как бежать? Соседняя комната полна солдат, а из этой комнаты нет другого выхода, кроме этого окошка, в которое даже Беранже не пролезет. К тому же мы сразу напоремся на местную стражу. Поэтому, отец мой, будьте повнимательнее к своим словам! — заключил он с раздражением.

— Если я предлагаю бежать, — парировал Ландри, — то потому, что знаю способ, молокосос! Лучше взгляните…

Он подошел к стене напротив окна. Там виднелась маленькая дверь, выходившая в небольшую комнатку, служившую чуланом.

— Эта дыра? — спросил Готье пренебрежительно. — Мы ее недавно обследовали. Она содержит только пустые горшки из-под варенья, старую упряжь, сырье для изготовления пеньки и несколько веретен…

— Вы плохо смотрели! Принесете мне свечу. Ландри взял табурет, вошел в чулан и встал на табурет, немного сгибаясь, чтобы не стукнуться головой о низкий потолок.

— Смотрите, — прошептал он, нажимая обеими руками на вышеназванный потолок, — он поднимается, когда убираешь эти два железных стержня.

— Люк? — прошептал Беранже. — Но куда он ведет?

— На чердак, конечно, точно под скат крыши. Мэтр Гондебо, владелец этого дома, был человек основательный, к несчастью, наделенный сварливой и чудовищно ревнивой супругой. Она заставляла его ложиться спать в этой комнате, откуда он не мог выйти, не пройдя через ее комнату. По крайней мере, она воображала, что он не может выйти. Но изобретательный герцогский нотариус, бегающий за юбками как заяц, приспособил этот люк, позволявший ему пробираться на чердак. Там в конце есть отверстие, через которое подают сено. Оно выходит во фруктовый сад, спускающийся к реке. Я не знаю, есть ли там еще лестница, но вы все трое молоды, а внизу высокая трава. Вы легко спрыгнете.

— Дальше? — прошептал Готье, который увлеченно слушал. — Как найти лошадей, выйти за ворота?

— Даже и не ищите их, вас снова схватят. Пересеките реку вплавь и вскарабкайтесь на холм замка. У барбакана есть густые заросли. Вы сможете в них спрятаться, чтобы дождаться наступления дня, и когда мост опустится…

— Вы хотите, чтобы мы искали прибежище в замке? — проговорил ошеломленный Беранже. — А не лучше ли будет дать деру?

— Каким образом? Вас схватят к середине дня, и я не знаю, что с вами будет. Поверьте мне, замок — это ваш единственный шанс. Там вы будете в безопасности и сможете подождать, пока живодерам надоест эта осада или же, пока подоспеет помощь.

Перед этой возможностью юноши с трудом могли сдержать радость, но Катрин молчала. Она слушала объяснения Ландри, бросила взгляд на чулан, потом вернулась к кровати и обвила руками одну из колонн.

— Я не могу! Я не могу уйти! — запинаясь, проговорила она. — Я хочу остаться с ним до конца. А вы уходите! Беранже в опасности. Когда он уйдет, Дворянчик не сможет меня принудить.

— Ты полагаешь? — спросил сурово Ландри. — Ты говоришь, что хочешь остаться до конца? До конца чего?

— Его жизни…

— Он еще не умер и, может быть, не умрет еще и завтра. Какова, ты думаешь, будет реакция Дворянчика, когда он увидит, что мальчики сбежали? Он подвергнет тебя пытке?.. Ничуть! Этот дьявол пострашнее! Твой муж, несмотря на все его раны, заменит Беранже! Ты чувствуешь себя достаточно сильной, чтобы видеть, как его положат на каминную решетку?

Она не смогла удержать вырвавшийся крик:

— Нет!… И добавила тише:

— ..Он не осмелится. Это ведь его брат по оружию!

— Несчастная дура! Ты еще ничему не научилась! Перед огромным замком госпожи Эрменгарды человек такого сорта не поколеблется в выборе. Я не уверен, что в этом красавце демоне вообще есть человеческие чувства! Но если ты найдешь в себе смелость подвергнуть риску…

Катрин склонила голову и отпустила колонну. У нее не было сил отвечать, и она отрицательно покачала головой. Она была побеждена. Ландри был прав: ей надо уходить с, остальными, оставив позади себя того, кого она любила, не имея даже возможности узнать, что с ним станет. Не она примет его последний вздох, или в том случае, если Бог окажет не правдоподобную милость, не она встретит его первый взгляд…

Так страшно было ее горе, так тяжело на сердце, что она не могла не поддаться искушению сделать последнее усилие.

— Кто уверит меня в том, что они не убьют его, когда мы уйдем? Я не хочу оставлять его одного, Ландри… я не могу бросить его без защиты на руках этих животных!

— Он будет не один: я остаюсь.

— Ты сошел с ума. Они тебя разорвут.

— Не думаю! Этот юноша, у которого так хорошо подвешен язык, заткнет мне рот и хорошенько меня свяжет с помощью разорванных занавесок. И даже может слегка оглушить, чтобы все выглядело более правдоподобным. Остальное касается меня одного.

Готье и Беранже, торопясь поскорее перейти к делу, снимали занавески, рвали их на длинные полосы и скручивали наподобие веревки.

Довольно быстро монах был основательно связан, в то время как Катрин растерянно смотрела на них, не решаясь помочь им.

Она взяла руку мужа и прижала к груди. Она была горячая, эта рука, но все еще живая, и в ней тяжело билась кровь человека, которого она любила. Она встала на колени, приложила к этой руке свою влажную щеку, потом дрожащие губы. Она знала, что через мгновение его больше не увидит, что не может противиться неумолимому ходу судьбы, что этот взгляд, эта ласка будут последними…

— Моя любовь… — прошептала она… — Я бы так хотела остаться с тобой… до самой могилы. Я бы так хотела тоже умереть! Но есть малыши, наши малыши… Они во мне нуждаются, ты знаешь. Я должна вернуться туда… к нам домой… ради них… Я должна уйти… оставить тебя, моя любовь…

Она закрыла лицо руками, безумно желая умереть здесь, в эту секунду и никогда больше не подниматься.

— Госпожа Катрин, — раздался хриплый голос Готье, — надо уходить, мы готовы.

Она посмотрела на них. В их глазах была растерянность и вместе с тем отчаянная решимость.

Ландри, крепко связанный, все еще стоял, и его рот был еще свободен.

— Я хочу попрощаться с тобой до того, как мне заткнут рот, — сказал «он мягко. — Не сомневайся, Катрин! Иди без боязни по дороге, которая тебя ожидает. Ты хорошо знаешь, что я твой брат и что я, тебя всегда нежно любил.

Тогда она бросилась на шею монаха, отчаянно стиснула его в объятиях и несколько раз поцеловала.

— Побереги себя, мой Ландри, — всхлипнула она. — Последи за ним и, моли Бога, чтобы он сжалился над нами…

— Быстрее! — заторопил Ландри, не желая поддаваться эмоциям. — Нельзя терять времени. Теперь кляп… потом удар табуретом. Но постарайся не убить меня, юноша! Я буду молиться за вас всех. Прощай, Катрин…

Мгновение спустя монах, которого звали Ландри Пигас, лежал распростертым на полу, умело оглушенный Готье. Капелька крови блестела на его выбритой макушке.

— У него будет огромная шишка, — констатировал молодой человек, — но он нормально дышит. Теперь бежим.

Почти силой оторвав Катрин от неподвижного тела ее мужа, к которому она вернулась, он потащил ее к чулану.

Последнее, что видела она, был профиль Арно который, как ей показалось, навсегда застыл под окровавленными бинтами…

Долгая ночь кончилась. Когда поднялся день над большими окрестными лесами и раздались хриплые голоса петухов, небо, в котором светились запоздалые звезды, стало серо-голубым, потом сиренево-розовым. Торжествующая заря предвещала прекрасный день, и трое беглецов, лежа под кустами ежевики и кизила, смотрели, как светлеет небо…

Они были измучены, продрогли от холода в мокрой одежде в предрассветной свежести.

Переправа через реку была тяжелой из-за быстрого течения; не менее тяжело было взбираться на пригорок замка. Подойдя к подножию величественных стен, они бросились в кустарник как в спасительную гавань. Они были невидимы, почти в безопасности. И все же с нетерпением ждали, пока наконец для них откроется замок.

Деревня внизу казалась совсем маленькой. Среди крыш Катрин удавалось различить дом, где лежал ее муж, которого она покинула.

Дышал ли он, или уже смерть, которая так ловко проскальзывает в утомленные тела больных в часы раннего утра, сделала свое дело? Пришел ли в себя Ландри? Обнаружили ли их бегство?

Деревня была спокойна, даже слишком. На площади несколько солдат направлялись к фонтану умыться. Другие, уже вооруженные, шли будить часовых. Легкий дымок вился из трубы дома нотариуса…

У своей щеки Катрин почувствовала дыхание Беранже и увидела, что паж тоже смотрел на деревню, и в глазах его были слезы.

Взволнованная, она спросила:

— Вы плачете, Беранже?

Он повернул к ней усталое лицо. За несколько дней Беранже постарел, хотя ему было четырнадцать лет.

— Мессир Арно… — прошептал он. — Увидим ли мы его когда-нибудь? Сжалится ли над нами Бог?

— Мы? Вы все еще хотите ему служить… после того, что видели?

— Да! Из-за вас, госпожа Катрин. Вы его так любите. И все же согласились из-за меня его покинуть, не зная даже, выживет ли он.

— Это не из-за вас, Беранже. Дворянчик нашел бы какой-нибудь другой способ.

— Вы говорите это, чтобы я не так страдал, но я тоже виновен, ведь он мой сеньор, а я его покинул. Если он умрет… я вернусь к каноникам Сен-Проже и сделаюсь монахом.

Потребность Беранже в жертве, сделка, которую он хотел заключить с Богом, до глубины души тронули Катрин. Она осторожно повернула голову и дотронулась губами мокрой щеки пажа.

— Не говорите глупостей, Беранже! Вы не созданы для монастыря…

Но что-то сжало ей сердце. Ландри тоже не был создан для монастыря, когда в возрасте Беранже… Зов Неба выбирает иногда странных людей… Однако она знала, что Беранже ее не услышит. Он только хотел заплатить: постричься в монахи, чтобы искупить одинокую смерть своего сеньора…

Она посмотрела на небо, ставшее прекрасным и чистым, таким ясным, что, казалось, оно расстилается над спокойной и счастливой землей. В золотистом оттенке, который начал обволакивать все вокруг, Катрин показалось что-то обещающее.

Ей послышалось, как сквозь пространство доносится голос Сары, которая уверенно сказала ей в первый день осады:» Мессир Арно вернется в Монсальви!«

Увы! Она не уточнила, в каком виде, и ее предсказание ограничилось утверждением, что Катрин еще придется от него страдать.

Зазвонил колокол в часовне, и жизнь в замке стала пробуждаться. От башни к башне слышались крики часовых, отвечавших друг другу, где-то проревел рог, призывая людей к их повседневным обязанностям.

Готье, который спал, потянулся и зевнул:

— Уже время? — спросил он.

Вместо ответа Катрин показала ему на солнце, которое поднималось над огромным зеленым морем деревьев. Действительно, время пришло! Какое будущее предвещало это солнце госпоже де Монсальви? Будущее вновь обретенной любви… или же будущее женщины в черном, одинокой на дороге к Небу, ставшему последней надеждой? Или ее ждет земля, где будет расти наследник и где маленький горячий народ, стойкий и гордый, будет продолжать писать потом и кровью прекрасную историю овернской земли?

Катрин не хотела отвечать, не хотела принуждать судьбу. Прошло это время! Со смирением она вернулась наконец к тому, что было сильнее ее:

— Да исполнится Твоя Воля, Господи… — прошептала она.

И отвела глаза от дома нотариуса в то самое время, когда с громовым раскатом стал опускаться большой подъемный мост…