Катрин. Книги 1-12

Глава первая. ПЕПЕЛИЩЕ

«Нижний город в огне!» Беранже де Рокморель молнией пересек огромный двор и устремился вверх по лестнице высокого господского замка. В четырнадцать лет хватает здоровья уже с порога громко возвестить о несчастье.

Как пушечное ядро крик пересек комнату, долетел до окна и каменной скамьи, где Катрин проводила долгие часы, потеряв счет времени. Она неподвижно сидела с закрытыми глазами, углубившись в поток приятных и грустных воспоминаний, остановить который была не в силах.

Больше всего молодую женщину мучили мысли о ее муже Арно. Тяжелораненый, он умирал в доме нотариуса. Монсальви оказался для нее недосягаем, хотя дом находился напротив.

У Катрин не было ни малейшей возможности узнать — жив ли еще он, невольный заложник Роберта де Сарбрюка, товарища по опасным приключениям, Дворянчика из Коммерси. Арно переодели в поношенное монашеское платье брата Ландри и в таком виде пронесли незамеченным в дом нотариуса. Ландри был незаменимым другом, так удачно ниспосланным самим Провидением на помощь Катрин в столь страшный час.

Удалось ли Ландри — в чем он поклялся — спасти жизнь, готовую вот-вот угаснуть? Выскользнув из рук Дворянчика и укрывшись в замке, Катрин не один раз заново пережила события последних месяцев: осаду Монсальви грабителями Жеводана, свой отъезд в Париж, куда она отправилась на поиски мужа, которому грозила гибель, и многое другое — заточение Арно в Бастилию, затем его побег усилия, которые она предприняла, чтобы вытащить его из беды… Потом ее вызвала в Шатовилен умирающая мать. И, наконец, этот ужасный сюрприз по приезде…

Катрин не удалось избавиться от того потрясения, которое пережила она, узнав, что предводитель головорезов по прозвищу Гром и Арно де Монсальви — одно и то же лицо, И в довершение — ссора между супругами, вызванная ревностью Арно, убежденного в том, что Катрин навещала в Шатовилене не мать, а своего бывшего любовника — герцога Бургундского. А до того, как Арно сразила стрела арбалета, он выгнал жену и поклялся убить ее, если та осмелится снова появиться в Монсальви. Все это было чудовищно глупо. Но мог ли гордый сеньор де Монсальви хладнокровно рассуждать? Одному Богу известно, во что бы превратилась прежняя любовь, если бы он был еще жив!

— Госпожа Катрин, — повторил нетерпеливо юношеский голос, — вы слышали? Пожар… — Он не успел закончить. Катрин встала, сбросив с себя оцепенение, румянец окрасил ее бледные щеки, жизненные силы возвращались к ней. Беранже облегченно вздохнул, заметив ее внимательный взгляд. Столько дней подряд он напрасно читал графине свои прекрасные поэмы, пел нежные песни, чтобы вызвать живую искорку в потухших фиалковых глазах!

Теперь в них было что-то похожее на ужас. Но Беранже де Рокморель предпочитал видеть свою хозяйку испуганной, но только не безразличной.

— Как пожар? — прошептала она. — Кто же поджег город ?

— Возможно, люди Дворянчика перед уходом отсюда. Они исчезли из нижнего города. Ни одного не видно, все вокруг пылает, кроме церкви.

Катрин выбежала из зала. Паж устремился за ней, успев заметить лишь шлейф платья, извивающийся по каменным ступеням, как черная змея. В мгновение ока оба оказались внизу. Двор замка походил на разбушевавшееся море. Солдаты сеньора де Ванденеса пришли на выручку Шатовилена. Но их отчаянные вылазки не смогли снять осаду города. Сейчас они спешно седлали лошадей. Пахло оружейной.

— И это для того, чтобы вы поджарили ему ноздри, да еще и сами сгорели. Еще чего не хватало! Если этот хвастун Ванденес что-то узнает, нам станет сразу же известно, — возразил конюх, не обращая внимания на нахмуренные брови своей госпожи.

— Мадам, я тотчас же привел бы коня, но сейчас вам ничем не удастся помочь деревне. Я думаю, что посетить ее можно будет не раньше, чем через час или два. Скоро останется лишь пепел.

— А что мы узнаем?

— О! Об этом нетрудно догадаться, — скромно заметил Беранже. — Мы все об этом думаем. Мы все желаем пойти в лес, в Монастырь добрых, чтобы узнать, вернулся ли брат Ландри. Ведь он единственный, кто может нам что-нибудь сообщить о судьбе сеньора Арно. Остается уповать на то, что эти злодеи не увели его с собой.

— Что бы ни случилось, Готье, — Катрин вздохнула, — я хотела, чтобы вы не обсуждали мои приказания. Я прекрасно понимаю, что со времени нашего приезда сюда я почти уничтожена, но все же не хочу, чтобы меня принимали за слабоумную.

Ее глаза были полны слез, и молодой Шазей в раскаянии бросился на колени.

— Никакая вы не слабоумная, просто слишком много страдали, а страх не уживается со здравым смыслом. Лучше доверьтесь нам, госпожа! Вы хорошо знаете, что мы спустились бы в ад, если бы это вернуло вашего супруга и принесло вам хоть чуточку счастья. Мужайтесь! Покончено с затворничеством и бездействием! Вы станете прежней и вскоре снова увидите своих детей, свои земли, своих слуг.

На этот раз она не смогла сдержать улыбки при виде горящих глаз юноши. Проявление чувств не было свойственно Готье, и, если это случалось, он сам об этом потом жалел.

Смущенная, но немного успокоенная, Катрин смотрела, как он убегает по дороге, карабкается по крутой каменной лестнице и исчезает в конюшне. Подавив вздох, она отвернулась и оперлась на руку Беранже.

— Ладно, оставим сеньора Готье в покое, — сказала она. Двор пустел. Рыцари тяжелой кавалерии покинули его последними. Они прошли по опущенному подъемному мосту, в проеме которого на фоне голубого неба виднелась страшная спираль черного дыма. На крыльце, подбоченясь, стояла госпожа Эрменгарда и смотрела, как медленно исчезали знамена де Ванденеса. Она повернулась к подошедшей подруге и воскликнула:

— Можно найти занятие и поинтереснее, чем ткать гобелен. А не отправиться ли нам к брату Ландри? Через реку мы переправимся. Что вы на это скажете?

— Вы, как всегда, правы…

Некоторое время спустя обе графини переправились через реку и с упоением погрузились во влажную свежее! старого галльского леса, благоухающего осенними ароматами. После недавнего пекла он напоминал животворны источник, где восстанавливались силы и светлела душ. По мере того как конь прокладывал дорогу по ковру и трав и цветов, иногда задевая розовую шляпку гриба, Катрин чувствовала, как тело освобождается от удушающего панциря, сковывающего ее все эти бесконечны недели.

Не без удивления она заметила, что друзья обращались с ней с такими предосторожностями, вниманием и жалостью как будто ухаживали за тяжелобольной. Мучительный длился месяц. Ей же казалось, что ее заключение в замке Шатовилен длилось целую вечность. Жизнь брал свое. У Катрин оставалась слабая надежда узнать о судьбу Арно.

Маленький монастырь добрых был освещен солнцем его серые нагретые камни, казалось, впитывали аромат мять и мелиссы, разлитый в воздухе. Тихий колокольный звон доносился из нижней колокольни и растворялся в зеленоватой воде Ожена. Лишь пение птиц и плеск воды нарушал тишину этого райского уголка. Покой и молитва возносила его над людьми, которые воевали, сея разрушения и смерть Спрыгнув с лошади, Катрин дернула за веревку, висящую вдоль наспех укрепленной двери. Раздался звон колокольчика. Дверь со скрипом приоткрылась, и на пороге появился огромный волосатый человек, похожий на медведя, одетой в монашеское платье. Лицо его, кроме носа и недоверчивых глаз, было скрыто под пучками рыжей шерсти. Волосы торчали из-под воротника, покрывали тыльную сторону огромных ладоней.

— Что вам угодно? — произнес он без излишней любезности удивительно мелодичным голосом.

Хрипловатый басок графини Эрменгарды прозвучал в ответ:

— Ну, брат Обэр, открой, наконец, дверь. Мы хотим лишь увидеть вашего настоятеля. Отец Ландри здесь, не так ли? Я полагаю, он возвратился?

Монах сразу оживился, лицо его исказила гримаса, которая в темноте могла сойти за улыбку.

— Господи Исусе! Госпожа Эрменгарда! Госпожа Эрмегарда собственной персоной! Извините меня, графиня, но я вас сразу не узнал.

— У вас ухудшается зрение, брат мой, так как я вроде и не похудела. Итак, где настоятель?

Улыбка исчезла с лица монаха, и он едва не плача, проговорил:

— Так, госпожа Эрменгарда, он здесь! Но в каком состоянии! Не думаю, чтобы даже вам следовало это видеть.

Катрин спрыгнула с лошади и подошла ближе. Тревога снова овладела ею.

— Господи! Брат Ландри умер? Я вас умоляю, брат мой, скажите нам правду!

— Нет, но у брата Пласида, ухаживающего за ним, не осталось надежды.

— Как это случилось?

Брат Обэр яростно затряс своей гривой, похожей на заросшую поляну.

— Конечно, все из-за этих проклятых собак. Вчера они пришли сюда пополнить свои запасы и взломали дверь. Когда бандиты ушли, мы нашли у порога тело нашего настоятеля. Они привязали его к хвосту лошади и волокли за собой! — При этом воспоминании монах действительно расплакался, но Готье прервал его:

— Тем более нам надо его увидеть! Я немного понимаю в медицине…

— Да? Тогда входите. Боже мой! Если бы оставалась хоть какая-то надежда, даже самая маленькая!

Посетители последовали за братом Обэром. Они увидели разоренный двор. Монастырь выглядел так, как после стихийного бедствия: окна и двери были разрушены, на стенах виднелись черные дымящиеся потеки. Горстка монахов, привлеченная шумом, являла собой жалкое зрелище. Все были неумело перевязаны.

Но Катрин заметила немногое. Все ее помыслы были устремлены к старому другу, который когда-то помог ей, рискуя собственной жизнью. Мысль о том, что он умрет из-за того, что их дороги вновь пересеклись, была невыносима.

У Катрин до боли сжалось сердце, когда она увидела его на узкой дощатой лежанке, покрытой соломой. Старое одеяло едва прикрывало изуродованное тело. Маленький кругленький монах, встав у изголовья на колени, накладывал на распухшее лицо раненого повязки из свежих трав. Ландри, не шевелясь, лежал с закрытыми глазами, руки со следами от веревок были скрещены на груди. Из-под разорванной сутаны виднелись грубые повязки из трав, которые вызвал у госпожи Эрменгарды приступ тошноты.

— О Боже, что с ним стало! — пробормотала она. — И если я правильно понимаю, здесь больше нечем ему помочь.

— Грабители все забрали, — смущенно ответил Обэр, даже запас корпии и мази брата Пласида. У нас нет ничего кроме лесных трав!

Эрменгарда вышла и в сопровождении конюха и Беранже отправилась в Шатовилен, пообещав привезти оттуда необходимое для монастыря.

Катрин принялась было ухаживать за своим другом, но Готье потихоньку оттеснил ее в сторону.

— Позвольте мне, госпожа Катрин! Я хочу его осмотреть. — И добавил:

— Брат Пласид поможет мне, — на что тот одобрительно кивнул головой.

— Он будет жить?

— Он еще жив, а это немало. Кажется, он дышит без особых усилий, — больше я пока ничего не могу сказать. Вы прекрасно понимаете, что я сделаю все возможное, но, к сожалению, — смущенно заметил бывший студент, — у меня нет знаний, которыми обладают арабские и еврейские врачеватели.

Врач-араб! Во время вынужденной прогулки вокруг монастыря Катрин вспомнила о своем старом друге Абу-аль-Хайре, докторе из Гранады. Это был человек-легенда, мудрость и ученость которого одинаково исцеляли и тело и душу. Восхищаться сыном ислама под сводами христианского монастыря? Но это не показалось Катрин святотатством: для добрых людей все двери открыты. Абу умел найти слова утешения так же, как христианин, а может, даже и лучше.

Внезапно Катрин почувствовала огромное желание увидеть его снова. Несмотря на внимание и заботу, которыми окружили ее верные друзья, она никогда еще не чувствовала себя столь одинокой. Если Ландри умрет, она ничего не узнает о судьбе Арно. Никто не скажет — жив он или тело его уже начало разлагаться, едва прикрытое землей. Смерть Ландри была для Катрин двойной потерей, и она не могла не упрекнуть себя за эти мысли.

Появление Готье отвлекло ее от тягостных размышлений, Юноша был так мрачен и озабочен, что Катрин не могла этого не заметить.

— Ну что?

— Трудно сказать. Я бы очень удивился, если бы у него хоть одна косточка оказалась целой. Эти звери его не пощадили.

— Он в сознании?

— К счастью, нет. Так он меньше страдает. Почему? Но почему они это сделали?! воскликнул он в бешенстве— И почему именно теперь? Прошло больше месяца, как он помог нам вырваться из лап Дворянчика.

— Вы считаете, они должны были замучить его еще раньше? — резко прервала его Катрин.

— Если следовать логике, это так. Не сердитесь, госпожа Катрин, попытайтесь меня понять. Я ищу разумное объяснение этому несчастью. Я думаю, не мы являемся причиной случившегося. Если бы де Сарбрюк хотел расквитаться с ним за наш побег, он убил бы его тотчас же, на месте. Я должен вам признаться, что с момента нашего приезда в замок госпожи Эрменгарды я не пропустил ни одного рассвета. Я вставал и бежал на дорогу. Всматриваясь в противоположный берег, я каждый раз боялся увидеть его труп на одном из деревьев или медленно плывущим по реке. Время прошло, и мои страхи улеглись.

— Вы хотите найти объяснение проявлению бессмысленной жестокости? — возмутилась Катрин. — — Роберт де Сарбрюк — дьявол, мучающий и убивающий людей для собственного удовольствия.

— … но он до сих пор проявлял определенное уважение к церкви. Я имею в виду, что он воздерживался от убийства ее служителей, хотя, конечно, этим его уважение и ограничивалось. Если он решился так страшно отомстить слуге Божьему, значит-либо он сошел с ума, либо этому есть другое объяснение!

Катрин недоверчиво покачала головой. К этому времени во главе обоза из мулов и нагруженных телег вернулась Эрменгарда. Этих запасов хватило бы для целой деревни. Эрменгарда согласилась с Готье: пытка, которой подвергли Ландри, была чем-то вызвана.

— К сожалению, несчастный не в состоянии ответить на наш вопрос! грустно заключила она.

С удвоенной энергией Готье принялся выхаживать Ландри. Катрин и Беранже неотступно следили за тем, как юноша боролся за его жизнь, чаще всего призывая на помощь свою изобретательность. Медицина была бессильна облегчить страдания Ландри.

Эта борьба продолжалась до глубокой ночи. Монахи молились в разрушенной часовне о выздоровлении любимого настоятеля. Постепенно надежда таяла. Дыхание раненого прерывалось, сменяясь страшными хрипами, которые доводили Катрин до слез. Воспаленная кожа на лице становилась мертвенно-бледной, как будто дыхание смерти коснулось Ландри.

Несмотря на предпринятые усилия, новоявленному врачу не удалось пробудить и искорки жизни в измученном теле.

К утру стало ясно, что жизнь, которая еще теплилась быстро уходила, в чудо больше не верилось. Целыми часами Катрин просиживала у изголовья больного друга. Она стояла на коленях, держа в руках, словно хрупкую птичку, его большую натруженную руку и самозабвенно молила о нем.

Перед глазами Катрин промелькнуло детство, проведенное вместе с Ландри. В Париже они были соседями. Она вспомнила шум ювелирных лавочек, купание летом, походы на кухню, где аромат сладостей Жакетты Легуа или мамаши Пигасс перебивал запах рыбы. Она заново переживала игру в снежки и катания по льду Сены зимой, путешествие во все загадочные, манящие места большого города, куда их приводило любопытство. Катрин чувствовала, как со смертью Ландри в ней умирает маленькая девочка, какой она была когда-то. Никто теперь не вспомнить и не поговорить с ней об этом, и картины детства не вызовут больше улыбки…

— Все кончено, — произнес Готье охрипшим голосом, отставляя в сторону настой, которым он постоянно смачивал губы умирающего.

Отчаянный крик и рыдания вырвались из груди Катрин.

— Нет! Это несправедливо!

При звуке ее голоса Ландри вздохнул. Веки, которые казалось, налились свинцом, задрожали и с трудом приподнялись. Взгляд умирающего упал на Катрин. Обезображенные губы тронула улыбка.

— Он жив! — прошептал Ландри, испустив дух. Все было кончено. Озорной парижский мальчишка, потом рыцарь Великой Бургундской конницы, настоятель монастыря в Шатовилене отдал Богу свою открытую и честную Душу.

— Ландри! — повторяла она сквозь слезы. — Ландри! Почему, Боже мой, почему?

Эрменгарда силой подняла Катрин с колен, ласково прижала к своей груди.

— Пришел его час, и он о нем никогда бы не пожалел!

— Он умер из-за меня!

— Нет, он умер по воле Божьей, а может быть, и сам этого захотел. Такой душе, как у него, лишь мучение приносит избавление. Вы помнили Ландри ребенком, юношей, но не знали мужчину с его неутолимой жаждой совершенства. Я его знала. Он принимал от Бога самые страшные несчастья с благоговением, с готовностью бы отдал жизнь за своих братьев. Он почил вечным сном, но вы так же хорошо, как и я, знаете, что он умер счастливым, да, счастливым, так как его последние слова ободрили ту, кого он любил. Ваш супруг жив, и Ландри был рад вам это сообщить. Теперь же нам надо вернуть его святым братьям. Боже мой, что с вами?

Катрин вырвалась из рук графини, в глазах ее застыл ужас.

— Арно жив? Но как, где? Он по-прежнему в дружбе с этим дьяволом Робертом? О Эрменгарда, скажите же, что он был не с ним, что он не участвовал в этой пытке. Мысль о том, что он был одним из палачей моего бедного Ландри, невыносима!

— Не думайте так, госпожа Катрин! — прервал ее Беранже. — Вы лучше всех знаете сеньора Арно. Он грубый, жестокий, несдержанный — все что хотите, но он боится Бога и был всегда благородным, честным рыцарем. Думайте о том, что он жив, и не ищите повода его ненавидеть.

Катрин сквозь слезы улыбнулась пажу, так рьяно защищавшего своего господина, и промолчала в ответ. Ни за что на свете она не хотела бы поколебать эту юношескую веру и поделиться с ним своими сомнениями. Она больше не была уверена в том, что достаточно хорошо знала своего мужа.

Под гордым обликом Арно де Монсальви скрывался Кровавый злодей Гром. Еще два месяца назад она ни за что не поверила бы в это и скорее приняла бы мученическую смерть, чем допустила подобную мысль. Но нужно было считаться с реальностью. К тому же она знала, как слепо ревновал ее Арно к прошлому. То, что Ландри говорил о ней с оттенком нежности в голосе, могло превратить мужа во врага.

Ранним пасмурным утром Катрин лесом вернулась в Шатовилен. Радостное пение жаворонка сменилось печальным перезвоном колоколов. Катрин испытывала радость и тревогу. Позже она подумает об этом, а сейчас надо довольствоваться подарком судьбы, бесценным и вместе с тем устрашающим: Арно жив!

На этот раз друзьям пришлось пробираться к замку другим путем. Пожар погас. От нижнего города осталось лишь нагромождение обуглившихся развалин. Солдаты Эрмергарды уже принялись расчищать пепелище. Старой графине был невыносим вид разрухи, и перед тем как снова отправиться в монастырь, она дала соответствующие указания. Нужно было разобрать развалины, созвать убежавших в леса жителей и убедить их вернуться. Людей можно было разместить в служебных помещениях замка, если же места окажется недостаточно, то по приказу графини, как только солдаты расчистят площадку, будут натянуты походные палатки ее покойного супруга. Намечалось быстро восстановить несколько домов с помощью жителей верхнего города пострадавших при пожаре гораздо меньше. Для мадам Шатовилен почетный титул хозяйки замка не был пустым звуком.

По приезде в замок выяснилось, что сеньор де Baндeсс вернулся ни с чем. Находясь в скверном расположении духа, он повздорил с дворецким Шатовилена, который отвечал в отсутствие графини за безопасность замка. Необузданная ярость де Ванденеса столкнулась с ледяной вежливостью дворецкого. Отчетливо был слышен его голос: «В этом замке только госпожа Эрменгарда имеет право вершить суд и не посмеете прикоснуться к этому человеку до тех пор, пока ее не будет здесь».

Предметом спора послужил мужчина, обмотанный так количеством цепей, что его трудно было разглядеть. Кожаный колет пленного был в крови.

— Я иду! — воскликнула Эрменгарда, спешившись. В чем дело? Почему вы кричите на моего дворецкого барон?

— Мы привели бандита, — ответил Ванденес, — а он дает нам его допросить.

— Допросить? Мне казалось, что прежде всего должна восторжествовать справедливость. Может, вы хотите его прикончить?

— Я понимаю смысл слов, которые говорю, графиня. Я хотел бы допросить этого человека, а для этого мне нужна ваша комната пыток. У вас ведь она есть?

Хохот Эрменгарды был слышен даже в глубине двора. Это еще больше разозлило барона.

— Конечно, есть, и к тому же прекрасно оснащена. Настоящий музей ужасов! Она была гордостью предков моего покойного супруга. Всем этим так давно не пользовались, что я не советую пускать в дело проклятые приспособления, наполовину изъеденные ржавчиной. Вы должны были дать барону возможность попробовать их, Гано, добавила она, повернувшись к дворецкому, — я бьюсь об заклад, что это было бы забавно. Он явно себе что-нибудь сломал бы.

Отбросив в сторону всякую любезность, Ванденес гневно повел плечами — смех Эрменгарды был выше его понимания.

— Я полагал, что осада замка вас сделала менее мягкотелой, госпожа Эрменгарда! К тому же мне не требуется сложных инструментов. Несколько раскаленных углей да пара щипцов — вот и все!

У Катрин закружилась голова. Страшная смерть Ландри сделала ее еще более чувствительной, особенно, если речь шла о бессмысленных страданиях, причиняемых другим. При одном упоминании о пытке ей хотелось кричать.

— Когда же наконец люди перестанут истязать друг друга? — воскликнула она. — Вы задали хоть один вопрос этому человеку? И где вы его нашли?

Сеньор де Ванденес неохотно рассказал о своих приключениях:

— Отряд двинулся за Дворянчиком. Оставленные бандитами следы были глубокими и свежими, но вдруг оборвались, и тогда мы поняли, что попали в засаду. Преследователей уже давно поджидали. Роберт де Сарбрюк не из тех людей, кто позволяет безнаказанно следовать за собой по пятам. Нас было меньше, и он думал легко с нами расправиться, но не на тех нарвался. Мы потеряли одного воина, и мне удалось при отступлении прихватить вот этого.

— Иными словами, вы друг от друга ускользнули, — холодно заметила Катрин. — Однако вы мне обещали голову Дворянчика, сеньор…

Она подошла к пленному. Тот, связанный по рукам и ногам, лежал на лестнице лицом вниз.

Вдруг графиня де Монсальви упала на колени около раненого, подняла его голову. Она узнала одного из людей Арно по прозвищу Хромой, который помогал Готье ухаживать за ее супругом.

— Катрин, что вы делаете? — прошептала Эрменгарда. Молодая женщина ничего не ответила и гневно посмотрела на барона.

— Я знаю этого человека и сама допрошу его. Освободите его! — властно приказала она. Барон, сдвинув брови, возразил:

— Не думаете ли вы, что это…

— Это необходимо. Вы не видите, что он умирает? Вы надеетесь узнать что-то от трупа?

Не обращая внимания на Ванденеса, Готье уже разрубал цепи. Освобожденный пленник лежал на лестнице не шевелясь.

— Не хотите ли вы уложить его в постель? — прошипел Ванденес.

— Само собой разумеется. Эрменгарда, я вас прошу, прикажите двум солдатам перенести его в замок. Готье его осмотрит. Надеюсь, что я успею еще хоть что-то узнать.

Графиня де Шатовилен хорошо знала свою подругу, чтобы вступать с ней в спор, когда в ее глазах пылал воинственный огонь. Катрин была готова сразиться с целым замком, но спасти раненого разбойника. Вскоре два солдата и Готье унесли Хромого в одну из комнат крепости, о которую он и ему подобные сломали не один зуб.

Через час в часовне замка закончилась месса за упокой души брата Ландри. Катрин увидела Готье, поджидавшего ее на выходе. На ее вопросительный взгляд он ответил улыбкой.

— Спрашивают вас, госпожа Катрин.

— Меня?

— Ну да. Ваш подопечный плох, но не настолько, чтобы ничего не слышать. Он прекрасно знает, что обязан вам жизнью.

— До тех пор, пока его не повесят, — проворчал бесшумно приблизившийся де Ванденес. — Я тоже туда направляюсь…

Серые глаза конюха приобрели стальной оттенок.

— Только госпожа Катрин, — сухо заметил он. — Раненый хочет с ней поговорить, вам же он не скажет ни слова. К тому же он очень слаб для частых визитов.

Барон пробубнил что-то неодобрительное, развернулся и, сложив за спиной руки, направился к Эрменгарде.

Хромой лежал на груде подушек. Зеленый цвет полога подчеркивал мертвенную бледность его лица, казалось, ему недолго осталось мучиться.

Из-за легкого ранения груди, дыхание Хромого напоминало шорох листьев. При виде Катрин его взгляд оживился.

— Я просил вас прийти, чтобы поблагодарить, благородная госпожа, и узнать, почему вы меня спасли

— Это лишь отсрочка. Как только Готье вас вылечит, У вас есть все шансы попасть в руки того, кто мечтает как можно скорее вас повесить!

Хромой пожал огромными волосатыми плечами.

— Если это его развлечет, я не имею ничего против, но при условии, что он даст мне время примириться с Богом. Потом ваш барон может делать со мной все что угодно. Я довольно пожил. Он может сдирать с меня кожу по кусочкам, но я и рта не открою. Вы — другое дело… Вы можете спрашивать о чем хотите.

— Тогда расскажите мне о судьбе моего супруга. Где он сейчас? С Дворянчиком? Он его пленник?..

— Пленник? Отчего же? Не было тому причины. Нет, он ушел три дня назад. Взял с собой Корниса, — добавил он с горечью. — Конечно, этот монах больше всех за ним ухаживал. Поначалу это было нелегко. Мы думали, что капитан не выкарабкается. Но внезапно наступило улучшение, и с этого момента он быстро пошел на поправку!

Молодая женщина облегченно вздохнула. Три дня! Арно не было здесь, когда Дворянчик мучил Ландри…

Мысленно она поблагодарила Бога за то, что он избавил его от этого.

— Но почему он ушел? И куда?

— Бог мой, мне об этом ничего неизвестно. Он решил неожиданно. Все, что мне известно, это то, что однажды вечером он поссорился с сеньором Робертом. Он так громко кричал, что слышно было на другом конце деревни. Он говорил, что ему надоело безрезультатно торчать у этой крепости, что нужно отходить.

— И что ответил Дворянчик?

— Об этом никто не знает. Этот человек никогда не кричит, а сеньор Арно не отказывал себе в этом удовольствии. Действительно, он очень сильно кричал. Мне показалось, что он говорил об Орлеанской Деве. Да, да! — воскликнул! Хромой удовлетворенно, как человек, нашедший правильный ответ. — Это именно так! Он говорил об Орлеанскоей Деве, что она одна могла что-нибудь сделать для него, что он приведет ее к королю, и вдвоем они погонят англичан и бургундцев к морю! Дворянчик в ответ рассмеялся. Надо признать, что эта история с Орлеанской Девой всегда была у них поводом для ссор! Капитан Г… я хочу сказать, сеньор Арно, клялся, что она жива, что он ее видел. Дворянчик ответил ему, что он бредит, что дочь Домреми была сожжена — англичанами и что англичане всегда доводят дело до конца. Но сеньор Арно упрямился.

— Какая глупость! — проворчала Катрин. — Он был в Руане вместе со мной в тот день, когда Жанна… Боже мой! Проживи я тысячу лет, я никогда не забуду эту ужасную картину: ее тело, лицо в огне, и этот кошмарный запах паленого мяса! Мой супруг, должно быть, обезумел. Он, видимо, перепутал. Мне тоже Арно говорил об этой встрече, но я ему прямо сказала, что об этом думаю.

— Он вам не поверил! Хотите верьте, хотите нет, госпожа, он пошел за ней!

Гнев овладел Катрин. Она больше не радовалась тому, что Арно жив и не запачкал руки в крови Ландри. Увы! Хотя Арно и поправился, но лишился рассудка. Как мог он спутать какую-то авантюристку с Жанной д'Арк, одного взгляда которой было достаточно, чтобы люди падали ниц! Посланница Бога, она подчинила себе целые армии и их предводителей. Но молодая женщина была честна и призналась себе, что гнев ее был вызван ревностью. Последняя встреча с Арно открыла ей глаза на многое. Она и раньше знала о мужской неверности, но не связывала ее с собственным супругом. Невозможно так легко обмануться. Видимо, эта незнакомая женщина не просто напоминала ему идеал, но и пробудила какое-то чувство, желание. Реакция сеньора де Монсальви на появление супруги была реакцией мужа, застигнутого врасплох: он вывернулся, понося собственную жену. А теперь, едва окрепнув, устремился к этой самозваной Жанне. Есть от чего потерять голову!

Логика и долг повелевали ему выбрать главное: как можно скорее помириться с королем или сразу вернуться в Монсальви, где его так ждали. Но нет же! Арно не нашел ничего более важного, как бегать за юбкой авантюристки, громко крича, что он желает помочь ей окончательно выгнать врагов из королевства!

Вдруг Катрин резко повернулась к окну, где скромно уединился Готье де Шазей. Ей в голову пришла малоприятная, но все объясняющая мысль.

— Мой супруг был ранен в голову. Может быть, он сделался…

Готье покачал головой и подошел ближе.

— Сумасшедшим? Я не думаю. У него было ранение лица, госпожа Катрин, а не черепа. К тому же, хотя у меня было мало времени, чтобы узнать сеньора Арно, но я вас уверяю… Вы позволите?

— Не только позволяю, но и прошу.

— Хорошо, мне показалось, что он упрямо цеплялся за свои идеи до полного ослепления. Он вбил себе в голову, что Эта женщина действительно Жанна д'Арк, чудом спасшаяся от огня и воскресшая, почему бы нет? Ведь она была посланницей Бога. Ему так хочется в это верить, что он гонит прочь свои воспоминания и с гневом отметает возникающие сомнения. Ваша встреча ничего не изменила. Он еще с большим упрямством будет цепляться за свою химеру, считая себя обиженным…

— Это смешно! — Она перевела взгляд на раненого, который был явно взволнован. — Вы когда-нибудь слышали, как супруг говорил обо мне после моего отъезда? Искал ли он меня?

Беспокойство сменилось настоящей тревогой. От прилива крови лицо Хромого стало красным.

— Искал? Нет, не думаю. Он, как и мы, полагал, что вы укрылись здесь.

— Но он говорил обо мне?

Хромой побагровел. Видимо, убивать для него было легче, чем лгать. Катрин, чувствуя это, настаивала:

— Я вас умоляю, скажите мне правду, даже если она горька. Я прекрасно знаю, что меня там не восхваляли.

— Однажды, да, он говорил о вас! Но, во имя всего святого, прошу, не заставляйте меня повторять то, что…

— Я требую! Мне это необходимо! Если вы считаете себя чем-то обязанным мне…

Хромой взорвался, как переполненная бочка. Приподнявшись с подушек, он кричал, еле сдерживая хрипы:

— Тем хуже для вас, вы сами этого хотели. Он назвал Вас шлюхой, благородная госпожа. Он кричал, что, если вы посмеете вернуться в Монсальви, он выгонит вас ударами хлыста!

Обессиленный, раненый откинулся назад, страшно кашляя. Катрин закрыла глаза. Она так побледнела, что Готье схватил ее за руку, опасаясь, что она потеряет сознание.

— Простите меня, — бормотал Хромой. — Она хотела, чтобы я рассказал…

Молодая женщина пришла в себя и натянуто улыбнулась.

— Ничего страшного. Не упрекайте себя. Лучше знать правду. Я вас благодарю. А теперь скажите, если знаете, почему Дворянчик так поспешно отошел? Почему он обрек брата Ландри на мучительную смерть? Это непонятно, а необъяснимое всегда таит опасность.

Желая загладить грубость своего признания, Хромой не заставил на этот раз себя упрашивать.

— Мне не все известно, но я думаю, что все взаимосвязано. Ночью, в тот день, когда капитан Гром… я хочу сказать сеньор Арно, ушел от Дворянчика, в лагерь прибыли двое. Они прискакали на прекрасных лошадях, были одеты в черное без каких-либо знаков отличия. Они хотели поговорить с предводителем. Но охрана сеньора Роберта знает свое дело. Наглый тон не является паролем. После определенных колебаний пришельцы сказали, что их послал герцог Бурбонский. Я был там и все слышал. Они говорили с сильным акцентом.

— С акцентом?

— Да… вероятно, это были ара гонцы или скорее кастильцы. Их акцент напомнил мне времена, когда мы сражались с этим хищником де Вилла-Андрадо. Как только я услышал посланников герцога Бурбонского, решил, что это были его люди.

— Это могло быть и то, и другое, — прошептала Катрин. Давний враг вызвал у нее неприятное воспоминание. — Родригес де Вилла-Андрадо женился на незаконнорожденной дочери герцога. Он ей все оставил…

— Возможно, — ответил Хромой, который не был в курсе дворцовых альянсов. — Они остались в лагере, а ночью монаха подвергли пытке. Его схватили около шатра Дворянчика. Он подслушивал разговор. По крайней мере, они так решили и хотели его заставить признаться. Но он молчал. Может, он ничего и не знал, — заключил Хромой, который, видимо, не верил в героизм под пыткой.

— Но почему он остался в лагере после ухода моего супруга? Почему он не вернулся в монастырь?

— Я думаю, он считал свое дело незавершенным. Он хотел убедить Дворянчика снять осаду.

— Осада снята, а его нет! — грустно вздохнула Катрин. — Он погиб, но ведь это не он заставил Роберта де Сарбрюка уйти, не так ли?

— Нет. Это те двое в черном. Они сказали, что осада была бесполезной, что надо попытаться в другом месте, где можно заработать больше золота.

Катрин сдвинула брови.

— Откуда вы это знаете?

— Вы хотите сказать — я, простой солдат, да? Я понимаю, это может показаться странным, но в то время я был на посту, а учитывая природное любопытство… Но я не тот несчастный монах с чистой и наивной душой, как у маленького ребенка. У меня острый слух, и я умею слушать незаметно, так, чтобы не быть за это повешенным!

— Я понимаю. Так вы знаете, где это другое место и где можно заполучить больше золота?

— Да, знаю. В Дижоне.

— В Дижоне! — сокрушенно воскликнула Катрин. — Это невозможно. Дворянчик сошел с ума!

— Там герцог или нет, но что значит горстка людей Дворянчика по сравнению с войсками, охраняющими город!

— Но речь идет не об осаде…

— О чем же тогда?

— О пленнике, которого герцог Филипп держит в башне своего дворца. Если верить бурбонским посланникам, он стоит больших денег. Сейчас идут бесконечные переговоры о его выкупе, но герцог Филипп согласится освободить его лишь за приличную сумму. Есть из-за чего потрясти королевскую казну и еще кое-кого. Я в этом слабо разбираюсь. Я не вхож в круг великих мира сего.

Катрин и Готье переглянулись. Для них в словах Хромого не было ничего таинственного. Пленником Филиппа был молодой король Рене, герцог д'Анжу, сын Иоланды. Он был схвачен бургундцами в битве при Бюльневиле и заключен в Новой башне дижонского дворца. В Сомюре Катрин получила для Рене письмо. События последних месяцев помешали ей его передать, да она и забыла об этом письме из-за собственных несчастий.

Готье, читающий мысли своей госпожи, тихонькй прошептал:

— Вы ни в чем не виноваты, мадам Катрин! Любой бы на вашем месте поступил так же, вы не могли продолжать свой путь.

Но она не согласилась.

— Нет. У меня было поручение, и я должна была его выполнить, а…

Катрин умолкла: здесь не место это обсуждать. На нее, пытаясь что-то понять, смотрел раненый. Она обратилась к нему:

— Итак, Дворянчик ушел из-за этого пленного? Что он собирается делить? Выкрасть его? Это невозможно! Его, по-видимому, хорошо охраняют.

Хромой тяжело дышал. Он лежал с закрытыми глазам и был так бледен, что Катрин показалось, что он умирает. Женщина склонилась над раненым.

— Вам хуже?

Он открыл глаза и слабо улыбнулся.

— Я чувствую себя не лучшим образом, но хочу договорить. Дворянчик должен позаботиться о тех двоих, а они все устроят так, чтобы пленник навсегда остался в тюрьме. Вы понимаете?

— Это разумно! — сказал Готье. — Нет пленника, нет и выкупа…

— Герцог Бурбонский должен отдать свою дочь за сына этого пленника, и он не хочет, чтобы все его богатство перешло к герцогу Филиппу или чтобы от него требовали слишком большое приданое для латания дыр. К тому же ненависть герцога Бурбонского к герцогу Бургундскому ни для кого не секрет.

— Рене погибнет в тюрьме, и снова вспыхнет война, — заключила Катрин. — Итак, картина ясна, и мы должны исполнить свой долг.

Она поблагодарила Хромого, успокоила его, сказав, что он может не опасаться виселицы и что она берет его под свою защиту.

— Вы будете освобождены, постарайтесь поправиться, — Катрин уже собиралась покинуть комнату, как он окликнул ее.

— Если вы мной довольны, примите меня к себе на службу. Клянусь памятью моей несчастной матери, я буду вам предан. А когда вы снова встретитесь с капитаном Г… я хочу сказать, с вашим супругом, я буду вам служить обоим!

Она улыбнулась, взволнованная такой преданностью человеку, который его бросил. У Арно был дар завоевывать сердца и преданность солдат.

Но не поступал ли он так же с теми, кого, по его словам, любил? Катрин не представляла, чем закончится их встреча, но если они оба живы, то встретятся наверняка, иначе и быть не могло.

— Хорошо, — ответила она. — Как только встанете на ноги, отправляйтесь в Монсальви. Я дам вам письмо для аббата Бернара. Он управляет делами в наше отсутствие.

Раненый обрадовался, и Катрин показалось, что ее обещание исцелит его быстрее, чем все лекарства Готье.

Ванденес метался по двору не находя себе места. При появлении Катрин он сразу же подбежал к ней.

— Вас долго не было, — сухо заметил он. Катрин улыбнулась, представив его нетерпеливое ожидание.

— Теперь, я думаю, дело за правосудием.

— Правосудие? Не ваше ли, барон? Я в него ничуть не верю. Я от этого человека узнала все, что хотела, и даже более того. Я ему очень признательна. И должна вам сообщить, что отныне он находится под моим покровительством.

— Что это значит? возмутился Ванденес.

— А то, что я запрещаю вам его трогать, в противном случае вы ответите не только передо мной, но и перед герцогом Филиппом, которому, благодаря пленнику, я, возможно, окажу большую услугу. Если он поправится, то ему предстоит дорога из Шатовилена в Монсальви, да поможет ему Бог!

Барон расхохотался, хотя ему было явно не до веселья.

— В Монсальви? К вам? Волк в овчарне. Хороший же из него получится слуга! А ваш супруг…

— Мой муж знает людей намного лучше, чем вы себе это представляете, барон! Я бы очень удивилась, если бы, он не взял его на службу. Что же касается наших земель в Монсальви, то там, уж поверьте мне, нет овчарни с блеющими ягнятами… Хромому там найдется местечко. А теперь, извините, я должна идти, мне нужно подготовиться к отъезду.

— Вы уезжаете? Куда?

Катрин еле сдержалась. Она умирала от желания послать к черту этого надоедливого малого. В глубине души она не могла простить ему осаду Шатовилена.

Барон выстоял, это верно, но, будь он по энергичнее, с имеющимися силами мог бы добиться большего. Однако он был близок ко двору, а она не знала, какие воспоминания сохранил о ней ее бывший любовник герцог Филипп, да сейчас и не время обострять отношения.

— Простите, что раньше я вам не сказала, — сменив гнев на милость, проговорила она, делая над собой усилие. — Я прибыла сюда с поручением. До сегодняшнего дня я не имела возможности его выполнить, но сейчас путь свободе и я не могу более откладывать.

— Поручение? У вас есть секреты?

— Именно так, но они не мои.

— В таком случае, каким бы ни было это поручение, вам нужна помощь. В стране неспокойно. Еще встречаются английские отряды, наемники. Ни о чем не спрашивая, я поеду с вами!

Молодая женщина покраснела до корней волос.

Несносная навязчивость! Собственное самодовольств мешало ему понять, что ей надоели его присутствие, настойчивые взгляды, притворная любезность.

Она уже собиралась дать выход своему гневу и высказать малоприятные замечания, как из комнаты выше Готье.

— Не слишком ли рано, сеньор, покидать спасенную вами крепость? Дворянчик ушел, но он может вернуться.

— Если бы он думал вернуться, он не сжег бы свой лагерь. Нет, я убежден, что он не вернется, и Шатовилену некого опасаться….К тому же мне предписано следовать за своим господином, а не командовать местным гарнизоном.

Лицо конюха расплылось в чересчур любезной улыбке, его левая бровь, которая от природы была выше правой, поползла вверх. Готье явно лицемерил.

— В таком случае, нам было бы глупо отказываться, — сказал он таким слащавым голосом, что вызвал неподдельное удивление Катрин. — Я думаю, выражу общее мнение, если скажу, что мы будем счастливы отправиться в путь под вашей защитой. Мы пойдем на север, не так ли? Вы готовы отправиться послезавтра? Может, это недостаточный срок, чтобы подготовить к походу такую огромную армию?

— Нисколько, мой друг, нисколько, — ответил Ванденес покровительственным тоном. — Я уже сейчас прикажу собираться и буду готов вовремя.

— Вы потеряли рассудок! — возмущенно прошептала Катрин, как только успокоенный барон удалился по коридору. — Из-за вас мне придется ехать с этим чванливым дураком, которого я терпеть не могу. И почему это послезавтра, если мы знаем, что…

— Мы этой же ночью покинем замок! тихо заверил Готье. — Если госпожа Эрменгарда согласится сыграть с бароном комедию, у нас будет достаточно времени, прежде чем он заметит наше отсутствие. Он должен присоединиться к герцогу, а герцог находится во Фландрии. Он думает, что мы туда направляемся, и постарается нас догнать, двигаясь на самом деле в противоположном направлении.

Катрин посмотрела на своего конюха с восхищением, хотя и не без раздражения. Настало время стать самой собой. Если она не примет меры, этот парень скоро возьмется поминутно навязывать ей свою волю. Немного раздосадованная, она ответила ему сдержанной улыбкой.

— Кстати, а почему вы против компании барона? То, что его общество меня раздражает, — это одна сторона вопроса, но, с другой стороны, он совершенно прав, говоря, что вокруг не все спокойно.

— Тогда тем более надо оставаться в Шатовилене! Если хотите начистоту, госпожа Катрин, я не совсем доверяю сеньору де Ванденесу и не удивлюсь, если и вы так считаете. Может, это из-за вас, но мне частенько казалось, что он мечтал о вечной осаде и, во всяком случае, не слишком старался ее снять. Видимо, жить рядом с вами ему очень нравилось.

Молодая женщина молчала, взвешивая каждое слово своего конюха. Они были созвучны ее собственным мыслям, в чем она не решалась признаться самой себе.

— Готье де Шазей, вы всегда правы! — вздохнула она. Подхватив шлейф платья, графиня де Монсальви величественной походкой направилась к лестнице.

Глава вторая. ПОД ВЫВЕСКОЙ «СВЯТОГО БОНАВЕНТУРЫ»

Вечером следующего дня трое всадников медленно поднимались по главной улице Дижона Нотр-Дам. Это была самая оживленная улица города, где разместились длинные торговые ряды.

В оранжевых отблесках заката виднелись многочисленные колокольни, издали похожие на корабельные мачты.

Катрин ехала молча, углубившись в воспоминания.

Одиннадцать лет! Прошло уже одиннадцать лет с того памятного осеннего дня, похожего на сегодняшний, как она покинула этот город ради любви герцога Филиппа.

Это случилось в 1425 году. В то время ее супругом был бургундский казначей Гарэн де Брази, которого приговорили к смерти за неповиновение герцогу и осквернение Святой Церкви. От его руки чуть не погибла и сама Катрин. Теперь роскошный особняк де Брази превратился в лачугу истопника, а все сокровища развеялись по миру.

Гнева принца Катрин можно было не опасаться, так как она уже в течение нескольких месяцев была его любовницей и ждала ребенка. Но госпожа де Брази, соблюдая приличия, покинула город, где к ней относились с известным недоверием.

Она уехала, так как Филипп Добрый видел в ней не жену осужденного, а возвышенное создание, которое он любил больше всего на свете. В Дижоне их любовь могла вызвать скандал, а в далеком Брюгге, жемчужине фламандской Бургундии, осталась незамеченной.

В течение четырех лет Катрин являлась некоронованной властительницей этого прекрасного города. Потом пути любовников разошлись. Их ребенок умер, как раз тогда, когда герцог вновь собирался жениться. На этот раз на инфанте Изабелле Португальской. В тот самый момент Катрин узнала, что в Орлеане, осажденном англичанами, сражался мужчина, которого она давно безнадежно любила. Ему грозила смертельная опасность. Чтобы увидеть возлюбленного живым или мертвым, она без всякого сожаления оставила свой маленький дворец в Брюгге, наряды, сокровища, подаренные Филиппом.

У нее был титул графини, земли в Бургундии, замок в Шенове около Дижона, но эти владения были для нее лишь разноцветной грамотой, обильно украшенной печатями, — она ни разу их не посетила.

Выйдя замуж за Арно де Монсальви, Катрин лишилась всего этого и окончательно распрощалась с прежней жизнью.

Покинутый ею и оскорбленный в своих лучших чувствах Филипп не счел возможным оставить в распоряжении супруги своего врага ни пяди бургундской земли. Теперь она была уверена лишь в том, что он ее не забыл и сохранил о ней нежные воспоминания. По окончании военных действий и заключении мира между ним и королем Карлом VII в Аррасе в 1435 году герцог приказал на Рождество доставить в Монсальви чудесный портрет Катрин, написанный ее давним другом Яном Ван Эйком. Это мог быть либо знак особого внимания, либо прощения с уплатой по всем счетам.

Теперь молодая женщина, следуя по знакомой мостовой, была на удивление спокойна, вспоминая прошлое. Став Катрин де Монсальви, она изменилась до неузнаваемости, и все, что всплывало в ее памяти, казалось прекрасной сказкой, историей, приключившейся с другой Катрин, а вовсе не с ней.

Госпожа де Брази действительно умерла в ней и просыпался ребенок, каким она когда-то была, маленькая Катрин Легуа. По дороге, ведущей к улице Гриффон, она направилась к дому своего детства. Прежде всего, она хотела обнять дядюшку Матье. Несмотря на его связь с простолюдинкой, молодая женщина сохранила о нем нежные воспоминания детства и отрочества.

Огибая дворцовый сад, посаженный графиней Маргаритой Фламандской, бабушкой Филиппа, и сохранивший ее имя, Катрин увидела шпиль Святой Часовни. Там хранились записи о Золотом Руне. Часовня приковывала внимание не столько своей красотой, сколько чистым колокольным перезвоном. Это было самым добрым приветствием, и она почти забыла об опасном поручении: расстроить отвратительный заговор против плененного короля. Заговор с целью наживы! Она не задумывалась над тем, что может не встретить у дядюшки теплого приема, на который раньше была вправе рассчитывать.

С тех пор как дядюшка связал свою жизнь с некой Амандиной Ля Верн, он сильно изменился. Его спутница обладала сильным характером. Ведь ей удалось вытащить его из уединенного домика посреди виноградников в Марсаннэ и вернуть в лавку на улице Гриффон. Из-за нее он выгнал из дому родную сестру. Все это не обещало ничего Хорошего.

Повернув за угол, Катрин почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Одного взгляда на родной дом было достаточно, чтобы вернуться в прошлое. Улица с небольшими домишками по обеим сторонам была такой же, как в тот вечер, когда она хрупкой девчонкой приехала сюда с мамой, сестрой Лоиз, Сарой и Барнаби. У дядюшки Матье они спаслись от парижского мятежа…

Последние лучи солнца ярко отражались на крашеной вывеске «Святой Бонавентура». Большой железный лист слабо шевелился на ветру, и выцветшее от времени платье святого казалось чуть ярче.

— На улице что-то происходит, — услышала Катрин за своей спиной хрипловатый голос Беранже. Под вывеской столпились несколько сплетниц, мальчишки, двое старцев, опирающихся на посохи, и носильщик, прибежавший с рынка. Все с не ослабеваемым интересом следили за происходящим в лавке.

— Это не на улице, а у моего дядюшки, — сказала Катрин. — Пойдем, посмотрим. По-видимому, там выясняют отношения.

До зрителей долетали отдельные выкрики. Не успела нога госпожи де Монсальви коснуться земли, как высоченный красный, как кирпич, мужик показался на пороге дома. Он вытолкнул на улицу высокую худощавую женщину в черном одеянии.

— Убирайтесь к черту, святоша, — прохрипел он пропитым голосом. — И не вздумайте снова явиться. Вы узнаете, кто здесь хозяин. Еще не родился тот, кто выгонит меня отсюда!

Ошеломленная толпа расступилась.

— Сеньора, — начала было Катрин. Но вдруг глаза ее округлились, и она остановилась на полуслове.

— Лоиз! Боже правый!

Они не виделись больше пятнадцати лет. Катрин была так потрясена, что не сообразила, радоваться ей или огорчаться.

Несмотря на необыкновенное самообладание, настоятельница тарского монастыря бенедиктинок испытала такое же волнение.

— Катрин! — воскликнула она, — Ты здесь? Какими судьбами?

— Я еду из Шатовилена, где умерла наша мать. Там же мы пережили осаду. А ты Лоиз, как?.. Старшая сестра нахмурилась.

— Не следует больше называть меня Лоиз, — сказала она, — я теперь мать Агнесса аббатства Святой Радегунды.

Катрин сдержала улыбку. Это было так похоже на Лоиз: вечно она прячется за приличиями, как за охранную грамоту. Внешне сестра мало изменилась. Похудела, и белый цвет кожи стал чуть темнее. Нос ее всегда был немного длинноват, а сейчас напоминал лезвие ножа. Красивые глаза по-прежнему сохранили нежный лазурный цвет.

— Ты хочешь, чтобы я называла тебя матушкой? — процедила Катрин сквозь зубы, пока Лоиз не слишком дружелюбно разглядывала ее молодых спутников.

— Кто они? спросила она.

— Мой конюх Готье де Шазей, мой паж Беранже де Рокморель. Теперь объясни, сестра моя, кто этот негодяй, что выбросил тебя за дверь нашего дома.

Гнев Лоиз, угасший было от неожиданной встречи, вспыхнул с новой силой.

— Слуга Сатаны! Проклятый брат этой шлюхи, с которой наш несчастный дядюшка связал судьбу. Грязная оборванка!

— Я знаю. Так он на ней женился?

— Я этого не знаю, потому что не могу его увидеть. Я на несколько дней оставила монастырь, чтобы узнать последние новости и навестить дядюшку. На это мне пришлось испрашивать разрешение у самого епископа. Вот чем закончилась моя попытка, дядюшку постоянно охраняют.

— Посмотрим, получится ли у меня!

Под взглядом своих спутников, в любую минуту готовых сразиться врукопашную с этим чудовищем, молодая женщина направилась к лавке. Перед тем как переступить порог, Катрин подозвала мальчугана, ожидающего продолжения «спектакля».

— Ты хочешь заработать монету?

— Еще бы! Кто же этого не хочет, госпожа.

— Тогда ответь мне, кто возглавляет дворцовую гвардию? По-прежнему Жак де Руссе?

— Да, он.

Порывшись в кошельке, Катрин достала обещанную монетку и сунула ее в руку ребенка.

— Найди его и приведи сюда! Скажи, что тебя послала Катрин.

— Какая Катрин?

— Просто Катрин. Пусть он тотчас же придет к Матье Готрэну и прихватит с собой нескольких лучников. Мне нужна его помощь!

— Зачем вам нужна гвардия? — возмущенно запротестовал Готье. — Мы разве не в состоянии за вас постоять?

— В общем-то да, но надо учитывать силищу этого медведя. Несколько вооруженных людей будут выглядеть убедительнее.

— Что ты собираешься делать? — обеспокоено спросила Лоиз.

— Увидеть дядюшку любой ценой, клянусь памятью нашей матушки. Я не уйду отсюда, не проникнув в дом!

В лавке было темно, и сначала Катрин ничего не могла разглядеть. Она узнала знакомый запах нового сукна и горячего воска. Когда глаза привыкли к темноте, Катрин увидела на прежнем месте настенные шкафы на железных петлях, в которых хранились самые дорогие ткани.

Из глубины лавки, где Катрин провела столько времени над огромными книгами в пергаментном переплете, сверяя дядюшкины счета, раздался слащавый голос:

— Что я могу предложить госпоже? Я полностью в вашем распоряжении и смею утверждать, что нигде в городе вы не найдете такого выбора сукна из Испании, Фламандии или Шампани, шелка с Востока…

Голос принадлежал хозяйке, стоявшей за прилавком, на котором были разложены образцы тканей. Это была смуглая, с зеленоватыми глазами женщина среднего роста, примерно того же возраста, что и Катрин. Ее черные густые волосы выбились из-под чепца тонкого полотна, отделанного кружевами. Она была хорошо сложена. Пышная грудь бесстыдно натягивала прелестный серовато-зеленый бархат ее платья, на котором призывно позвякивали золотые цепочки. Платье было прикрыто фартуком из той же ткани, что и чепец. Если эта женщина была любовницей дяди, она, несомненно, стоила ему больших денег. Справедливости ради следовало признать, что она была довольно красива и потому способна свести старика с ума.

В то же время Катрин охватило странное чувство: ей показалось, что она уже где-то видела эту женщину. Но при каких обстоятельствах?

Она холодно прервала поток красноречия хозяйки.

— Вы Амандина Ля Верн?

Брови той поползли вверх, а угодническая улыбка исчезла с лица.

— Да… я, это я, но я не…

— Я графиня де Монсальви и приехала повидать дядюшку Матье! — спокойно сказала Катрин. — Проводите меня к нему!

Амандина смотрела на нее, не произнося ни слова. Катрин повернулась к Лоиз и добавила:

— Преподобная мать Агнесса, которую вы только что выгнали за дверь, — моя сестра. Я хочу, чтобы вы поняли, — вам не удастся так же легко отделаться и от меня!

Амандина разглядывала незваную гостью, которая была так хороша в простом костюме из добротной вишневой ткани.

Как и все в Бургундии, она знала легендарную историю любви этой женщины и герцога. Несмотря на душещипательные рассказы этого старого осла Матье Готрэна, уже прошло немало времени, и вся эта история уже казалась вымыслом. Но вот неожиданно Катрин де Монсальви снова появилась. Она была так же красива, и из-под приспущенной вуали на Амандину пристально смотрели большие фиалковые глаза.

— Матье? Его здесь нет, — ответила она без тени замешательства. Ей, видимо, потребовалась помощь, и она позвала брата:

— Филиберт, иди сюда на минутку!

— Сейчас, сейчас.

Мужчина, который выгнал Лоиз, появился в дверном проеме, полностью закрыв просвет.

С трудом можно было отыскать сходство между братом и сестрой. Он был моложе, а вместо миловидности Амандины у брата на лице проступало выражение первобытной свирепости. Ему отводилась в доме роль сторожевой собаки, следящей за исполнением прихотей хозяйки, и, в частности, устранение любопытных.

— Что случилось, Амандина? Я тебе еще нужен? — прогудел он, прочищая зубы гусиным пером.

— Они хотят видеть отца Матье, — ответила она, кивая в сторону четверых посетителей.

— Еще? Это что, эпидемия? — Вдруг он заметил Лоиз и взорвался:

— А вы что сюда явились? Я ведь запретил вам переступать порог этого дома.

— Довольно, — сухо прервала его Катрин. — Мы немедленно хотим видеть нашего дядюшку.

— Не стоит нас задерживать, — заметил Готье, поигрывая шпагой. Он еле сдерживался, чтобы не броситься на грубияна.

Филиберт открыл рот, чтобы узнать, что это за дама перед ним, но Амандина, приподнявшись на цыпочках, прошептала ему что-то на ухо, и его нахмуренное лицо внезапно озарила улыбка.

— О! госпожа… о! Какая гостья! И ты заставляешь графиню стоять, Амандина? Кресло ей скорее!

— Речь не об этом! Я пришла не для того, чтобы беседовать с вами. Я немедленно хочу видеть своего дядюшку!

— Мы прекрасно понимаем, госпожа. Для нас было бы величайшей радостью проводить вас к нему. Но его здесь нет!

— Нет? Так где же он?

Вероятно, в своем доме в Марсаннэ. Приближается время сбора винограда, и вы знаете, что отец Матье…

Я попросила бы называть его господин Готрэн, — воскликнула Лоиз, шокированная манерами парня.

Хорошо, господин Готрэн, если вам так больше нравится, он наш лучший друг…

Катрин отметила про себя, что Филиберт назвал дядю Матье другом, и она зря опасалась, что прелестная Амандина женила его на себе. К счастью, этого не произошло…

Вам надо ехать в Марсаннэ, — продолжал Филиберт.

Вдруг чей-то голос произнес:

Это ни к чему, его нет в Марсаннэ. Вот уже целых три месяца он туда не показывался!

То был маленький худенький мужчина с жиденькой бородкой, в котором Катрин сразу узнала портного, старого друга и соседа своего дяди. У него тоже были виноградники на побережье. Она, улыбаясь, подошла к нему.

Мэтр Дюрье! Я так рада вас видеть. Как вы поживаете?

Грустное лицо портного внезапно озарилось.

Матерь Божья! Да это же Катрин! Малышка Катрин! Как ты повзрослела! Но все такая же прелестница. Дай я тебя обниму!

Он бросился было к ней, но вдруг остановился, покраснел и опустил голову.

— О! Простите меня, благородная госпожа, я так рад вас видеть… так неожиданно… я забыл…

Ничего страшного. Зато я не забыла. Обнимите меня, мэтр Дюрье, и не называйте госпожой. Для вас я навсегда останусь Катрин. Не будем менять наших привычек.

Улыбающийся Готье и смущенный Беранже наблюдали, как эти люди запросто обходились с их госпожой. Портной и графиня крепко обнялись.

— Ты не можешь себе представить, — сказал он, — как я счастлив, что ты наконец решила приехать сюда и посмотреть, что здесь творится. Когда мне сказали, что приехала Лоиз, я пришел на подмогу, но вот и ты здесь! Слишком великая радость! Может, мы наконец узнаем, что произошло с несчастным Матье!

— Что вы хотите этим сказать? — вмешалась аббатиса. — Как давно вы его видели?

— Очень давно. Мы прекратили встречаться с тех пор, как эта женщина выгнала вашу мать и Матье открыл для нее лавку. Мы повздорили из-за этого. Я попытался раскрыть ему глаза, призвать к здравому смыслу. Но он ничего не желал слышать. Амандина его околдовала, — проворчал он, указывая на ту трясущейся от гнева рукой.

Амандина дрожала, казалось, она вот-вот прыгнет на него. Теперь все принадлежало ей. Старые друзья были не в счет.

— А вам-то что? — крикнула она, не в силах больше сдерживаться. — Вы всегда были недовольны тем, что Матье меня любит. Но вам придется с этим смириться, потому что мы скоро поженимся, и я буду здесь хозяйкой, и в Марсаннэ, и везде, понятно?

— Ты ею уже стала, Амандина! Ты здесь у себя дома, — поддержал ее брат. — А вы, вы убирайтесь отсюда, да побыстрее, племянницы, старые приятели, прихвостни со всем вашим скарбом! Вы мне порядком надоели, и лучше меня не сердить!

Он схватил с прилавка большую деревянную линейку и, размахивая над головой, словно дубиной, стал продвигаться вперед. Готье выхватил шпагу и устремился к нему навстречу, защищая собой обеих дам.

— Положи! — скомандовал он. — Ты очень шумишь. Видимо, твоя совесть нечиста, дружок! Пришло время поучить тебя вежливости. Отходи назад, если не хочешь, чтобы я тебя проткнул, как индюшку!

Филиберт перевел взгляд с лица юноши на шпагу, приставленную к его животу, и издал звук, похожий на ржание. Но вместо того, чтобы отступить, как ему было велено, он отпрыгнул в сторону так быстро и неожиданно, что Готье растерялся. Филиберт ударил его линейкой, выбив из рук оружие. С победным криком гигант бросился на конюха и повалил его. Беранже бросился на помощь другу, двумя руками схватив Филиберта за гриву. Послышался крик, похожий на рев раненого слона. В это время Амандина, подобрав дубину, пыталась вытеснить Катрин,

Лоиз и портного из лавки, рассчитывая, что напуганные дракой жители соседних домов не вмешаются.

Храбрость не была главным достоинством Дюрье. Когда после удара у него из носа пошла кровь, он выскочил на улицу, взывая о помощи. Но зрители пошевелились лишь для того, чтобы освободить проход. Обе сестры решили дать отпор. Уличные зеваки, подобно античному хору, принялись звать на помощь, так как были не в состоянии оказать ее сами. Через несколько минут в сражении стали побеждать Ля Верны. Лоиз, находясь в полуобморочном состоянии, пыталась прийти в себя. В это время Амандина, набросившись на Катрин, изо всех сил душила ее вуалью. Филиберт скинул Беранже ударом локтя. Теперь он принялся за несчастного Готье. Исход боя был предрешен, и Готье был бы изувечен, как вдруг с появлением Жака де Руссе в дом явился закон. Жак, словно спустившийся с небес архангел Михаил, бросился на выручку лишившейся чувств Катрин.

Амандина была отброшена в сторону. Четверо лучников, связав Филиберта, прекратили мучения Готье. Катрин оказалась лицом к лицу со своим спасителем. Тот глядел на нее завороженным взглядом с восторгом ребенка, получившего рождественский подарок.

— Катрин! — воскликнул он. — Так это правда! Это действительно вы…

— Конечно, это я! А что вы подумали?

— Я не знаю. Когда мальчишка сообщил, что вы за мной послали, я чуть было не прогнал его пинком, но он описал вас так точно, что я ему поверил. Вы все-таки должны были предупредить меня о своем приезде. Радость может и убить.

Она улыбнулась, приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его в щеку, потом сделала два шага назад, чтобы лучше рассмотреть:

— Вы достаточно крепки для этого, Жак! Для умирающего вы слишком хорошо выглядите. У вас здоровый цвет лица, ясный взгляд, твердая походка. Может быть, вы лишь чуточку располнели…

Действительно, вместо нескладного, немного простодушного молодого капитана, каким он был в то время, перед ней стоял сорокалетний мужчина в расцвете сил. Его светлые волосы нисколько не поредели. Но, бесспорно, он стал вдвое крупнее.

Руссе был типичным бургундцем, отличающимся отменным здоровьем и проводящим больше времени за столом, чем в седле.

— Вы хотите сказать, что я растолстел? — спросил он. — Ну и что же? В Дижоне, у которого от столицы осталось лишь название, есть чем закусить. Убиваем время как можем! — Тяжело вздохнув, Жак де Руссе продолжил:

— Теперь объясните мне причину этого сражения. Эти люди на вас напали, не так ли? Но я хотел бы знать, почему?

В нескольких словах Катрин объяснила ему ситуацию, рассказав, как она приехала в тот момент, когда Лоиз вытолкали за дверь, и как Ля Верны пытались запретить ей навестить дядю Матье.

— Вам же уже сказали, что его здесь нет! — выкрикнула Амандина, вырываясь из рук солдат.

— Где же он в таком случае?

— Откуда я знаю? Он уехал однажды утром, сказав, что собирается совершить путешествие в… Савойю или Шампань, я точно не знаю. С тех пор от него нет никаких известий.

— Как это правдоподобно! Много лет назад мой дядя страшился дальних дорог, которые сейчас, к тому же, и небезопасны. Учитывая возраст и болезни… Если отъезды и случались, то всегда в сопровождении нескольких слуг. Кстати, а где вся домашняя прислуга?

— Те, кто ему нужен, переехали в Марсаннэ. Здесь для тяжелой работы мне достаточно одной служанки, остальным я занимаюсь сама, — важно заметила Амандина. — А что касается возраста, то не морочьте мне голову. В его-то годы-и такая женщина, как я! Я могла бы вам кое-что порассказать…

— Довольно, — прервал ее Руссе. — Нас не интересуют альковные тайны. Одно ясно: должен же мэтр Готрэн где-то находиться. Остается узнать где, а мне сдается, что вам это известно.

— Я уверена, что он здесь, — прошептала Катрин. — Просто эти люди не хотят…

— Эти люди! Скажите на милость, — возмутился Филиберт-не следует все-таки принимать нас за …..

— Хватит, я уже сказал, — прервал его Руссе и повернулся к Катрин.

— Лучший способ узнать правду — это основательно осмотреть дом, что мы сейчас и сделаем. А вы, — обратился он к солдатам, — не спускайте глаз с брата и сестры. Пойдемте, Катрин!

Осмотр дома, где прошла юность Катрин, взволновал ее. Ничего не изменилось. Надо отдать должное Амандине Ля Верн, все было в полном порядке, как и в то время, когда Жакетта, их мать, и Сара вели хозяйство.

Но нигде, кроме кухни, где испуганная служанка чистила овощи, не было ни души. Даже комната дяди Матье была в идеальном порядке. Бросался в глаза лишь легкий налет пыли.

— Я и сам начинаю думать, что эти люди сказали правду и ваш дядюшка действительно уехал, — растерянно проговорил Руссе.

— Это невероятно. Куда, по-вашему, может отправиться человек в его возрасте, да к тому же совсем один?

— Я не знаю… Может, он решил совершить паломничество. Это никогда не поздно.

Катрин с досадой пожала плечами.

— Паломничество, дядя Матье?! Не смешите меня. Видимо, вы его плохо знаете.

— Послушайте, Катрин, должен же он где-то быть. А раз его здесь нет…

Вдруг молодая женщина побледнела. Ей стало так плохо, что она прислонилась к двери.

— Боже мой!

— Что с вами? — забеспокоился Жак. — Вам нехорошо?

— Нет, но мне в голову только что пришла страшная мысль. А если эти люди помогли ему исчезнуть?

— Вы хотите сказать, что они его убили?

— Почему бы нет. Без дяди они могут остаться здесь навсегда. Хотела бы я знать, что могло им помешать. Бедняжка был один на один с ними, совершенно беззащитный.

Воцарилось молчание. Эта мысль поразила воображение Руссе, он глубоко задумался.

— Конечно, все возможно, — начал он. — Но я не имею права арестовать кого бы то ни было по простому подозрению.

— Жак, я вас умоляю, давайте еще поищем, — прошептала она. — Мы найдем какую-нибудь улику. Я чувствую, здесь что-то нечисто.

— Нам остается только разобрать дом по кирпичику, — пробасил Руссе.

Повторный осмотр ничего дал. Пришлось смириться и Катрин, совершенно убитая, вернулась в лавку.

— Ну? — услышала она наглый окрик Амандинь Нашли своего дорогого дядюшку? Довольны, наконец. Вы достаточно отравили жизнь честным людям, которые сделали вам ничего плохого. Если вы графиня или аббатиса — добавила она, обращаясь к Лоиз, — так вы дума» что вам все позволено? Вы думаете, что вам это сой с рук?

Лоиз, присев на скамеечку, слушала ее с закрытыми г вами. Лицо ее стало восковым.

— Ну, ну, полегче, — прервал Амандину Руссе. — Я советую быть повежливее, моя дорогая. До тех пор пока найдется мэтр Матье, вы от нас не отделаетесь. Мы вас отпустим, пока не узнаем, что с ним случилось.

— И правильно сделаете, — произнесла спокойным, ровным голосом вошедшая в лавку женщина. — Я привела с бой девочку, которой есть что вам сообщить.

На пороге, держа за руку перепуганную служанку, стояла высокая белокурая женщина лет двадцати пяти. На ней было великолепное бархатное платье с коричневой отделкой под цвет глаз. Сквозь широкие рукава в форме дубового листа, спускающиеся до пола, проглядывала серая атласная подкладка. Золотая застежка кокетливо приподнимала подол платья, из-под которого выглядывала нижняя юбка. На гордо посаженной голове было надето что-то напоминают чалму из коричневого бархата и серого атласа. Жак де Рус без промедления любезно поклонился даме, что не укрыло от пытливых глаз Катрин.

— Я была у вас, капитан, — продолжала она. — Я хотела, чтобы эта девочка повторила вам то, что рассказала мне. Но мне сказали, что вы как раз отправились в лавку «Святого Бонавентуры», и поспешила сюда. Пресвятая Дева, — воскликнула она, заметив Лоиз. — И вы здесь, преподобная мать? Что с вами? Вы так бледны и, да простит меня Бог, едва держитесь на ногах.

— Ничего страшного, Симона, — произнесла Лоиз, силясь улыбнуться. — Мы не поладили с этими людьми… я не знаю, знакомы ли вы с моей сестрой графиней де Монсальви. Катрин, — добавила она, — госпожа Симона Совгрен уже давно является покровительницей нашего монастыря, а с тех пор как она вышла замуж за монсеньера де Морел еще больше уделяет внимания нашей обители. К тому же она имела честь вскормить своим молоком монсеньора граф Карла, за что и пользуется особым расположением герцогини.

Лицо кормилицы озарилось улыбкой, с распахнутыми объятиями она подошла поприветствовать Катрин.

— Знаменитая Катрин! Как я рада вас видеть. Так вы в Дижоне, и никто об этом не знает!

— Я здесь не более часа, — ответила Катрин, очарованная теплотой и приветливостью этой женщины. — Я приехала прямо сюда в надежде увидеть дядю, о котором уже давно мне ничего не известно. Но вы сказали, что что-то знаете.

— Мне кажется, что да. Этот ребенок, — сказала она. подталкивая вперед девочку, — младшая сестра одной из моих горничных. Она служит у мэтра Сегена, недалеко отсюда. Сеген делал сундуки для приданого, он недавно умер; сад вокруг его дома как раз находится рядом с вашим. Сегодня утром она прибежала ко мне вся растрепанная и в слезах, умоляя не прогонять ее. Она не хотела возвращаться в дом Сегенов. Давай, Марта, смелее… повтори все, что рассказала мне…

Рассказ был недолгим. Пораженная смертью хозяина, Марта решила, что в доме живут привидения, особенно в кладовках, в глубине сада, где хранились дрова и брус для сундуков. Эти кладовки с одной стороны примыкали к пристройке, где у Матье Готрэна был курятник и кладовая для инструментов. Марта утверждала, что оттуда доносились странные звуки. Сегодня ей, оставшейся дома одной, потребовались дрова для печки, и, борясь со страхом, она пошла в кладовку. Но только туда вошла, как сразу же услышала такой страшный стон, какой мог раздаваться разве что с того света. Обезумев, она выскочила в сад, рыдая от страха. Бросив все, она прибежала к сестре, которая служит у госпожи де Морель. Марта мечтала лишь о том, чтобы спастись от страждущей души своего хозяина. Госпожа Морель. услышав сбивчивый рассказ бедняжки и задав ей несколько вопросов, решила привести ее к Жаку де Руссе.

— Мне эта история показалась странной, — сказала Симона де Морель-Совгрен. — Вот уже несколько месяцев, как исчез мэтр Готрэн. Я очень его уважала и часто делала здесь покупки. Мне говорили, что он серьезно болен. Так болен, что не может обслуживать своих лучших покупателей. Это меня удивило. Ваш дядя всегда был очень энергичен и любезен, — добавила она, обращаясь к Катрин. — К тому же я уже давно не доверяю этим людям, сама не могу понять, почему. Поэтому я и пришла сюда с Мартой.

Катрин и Руссе обменялись взглядами.

— Мы осмотрели дом от погреба до чердака, — сказала она со скрытой угрозой в голосе, заметив, как Амандина побледнела. — Но кто мог вспомнить о курятнике?

Жак, улыбнувшись, устремился в глубь сада. Там Готье и Беранже, отгоняя перепуганных птиц, уже пытались сорвать огромный замок, висящий на новой деревянной двери. Юноши сразу все поняли, как только услышали о страхах Марты, и кинулись к курятнику. Замок не поддавался.

— Черт возьми! — не сдержался Жак, обращаясь к Амандине, охраняемой двумя солдатами. — Красть яйца никто не собирается, было бы проще дать ключ.

— У меня его нет, — ответила упрямая Амандина. — Этой кладовкой уже давно не пользовались, а ключ, видимо, потерян.

— А новая дверь? Как правдоподобно! Здесь дурно пахнет. Давайте, помогите отодрать доски, мне не удастся взломать этот проклятый замок.

Под ударами топора дверь не выдержала и рухнула. Из темноты пахнуло таким смрадом, что Руссе рукой остановил Катрин и Лоиз, устремившихся было в кладовку.

— Пахнет как от трупа, к тому же не слышно ни стона, ни малейшего звука. Дайте, я сперва зайду сам. Бодрон, пошли…

Минуту спустя они, брезгливо морщась, осторожно вынесли оттуда бесформенный куль из грязного белья и одеял, откуда беспомощно свисала голова. Волосы и длинная спутавшаяся борода были черными от грязи и кишели насекомыми.

— Дядя Матье! — с ужасом воскликнула Лоиз. — В каком состоянии!

— Он мертв! — прошептала Катрин.

— Нет, он еще дышит. Но без сознания.

— Такое впечатление, что он находится под действием снотворного, — сказал Руссе. — В любом случае, он выглядит далеко не блестяще, и вы подоспели вовремя, дорогие племянницы. Надо его перенести на кухню.

— Я прикажу служанке подогреть воды, — предложил Готье. — Перед осмотром его надо как следует вымыть.

— Хорошо, займитесь им! — произнес капитан с явным облегчением. Затем, повернувшись к Амандине, напрасно пытавшейся вырваться из рук солдат, спросил:

— Ну что, красавица? Что ты на это скажешь? Он довольно странно выглядит для человека, отправившегося в дальнее странствие. Ты, может быть, станешь утверждать, что он сам закрыл себя в курятнике, а ты об этом ничего не знала? Она зашипела, как взбесившаяся кошка.

— Думайте, что хотите, и убирайтесь к черту. Если он оказался там, то не иначе как с помощью дьявола. Клянусь. всеми святыми, мы считали, что он ушел…

— Правда? Ну, хорошо. Ты, моя милая, сколько угодно можешь теперь клясться на плахе палача Арни Синьяра. Неизвестно только, позволит ли он это тебе. Препроводите ее в тюрьму и не забудьте братца. Он, должно быть, послушно ожидает в лавке. А я пойду, доложу обо всей этой истории виконту.

Двое солдат перенесли несчастного суконщика к кухонному камину. Руссе вывел арестованных под улюлюканье вмиг разросшейся толпы. Сестры с помощью Марты освободили дядюшку от тошнотворного кокона, Симона де Морель-Совгрен отправилась домой, чтобы привести слуг и принести носилки.

— Вы не можете оставаться в этом доме, — сказала она Катрин. — Остановитесь у меня. О вашем дядюшке позаботятся, а присматривать за домом мы пришлем охранника. — Она нетерпеливо пожала плечами, не желая слушать никаких возражений. — У меня новый огромный дом! К тому же он пустой, так как мой супруг сейчас с герцогом в Генте…

Не оставалось ничего другого, как согласиться.

— Она предлагает тебе кров без всякой задней мысли, — заметила Лоиз, когда прекрасная кормилица ушла. — Это веление сердца. Знаешь, герцогиня Изабелла правильно выбрала кормилицу для своего сына. Симона — самая великодушная женщина, какую я когда-либо встречала.

Сестры с трудом распутали сгнившие одеяла, покрывавшие Матье. Они походили больше на веревки. Несчастный был безучастен к происходящему. Он сильно похудел, но был еще достаточно тяжел, и без помощи Готье женщины вряд ли бы с ним управились. Беранже, почувствовав приступ тошноты, вышел на улицу.

Что касается Катрин, то жалость и беспокойство в ее душе вытеснили отвращение. Лоиз же выполняла свой долг с присущим ей рвением. Состояние дядюшки было ужасным. Как только последние грязные тряпки были выброшены в огонь, сестры увидели, что все его страшно исхудавшее тело было в ранах.

— Ты только посмотри, до чего его довела эта развратница! Его же предупреждали…

— Я думаю, он ее любил. Ты знаешь, влюбленный ничего не слышит, ничего не видит, ничего не понимает…

— Да, ты в этом знаешь толк, — проговорила Лоиз. — Я же не устану благодарить Бога за то, что он защитил меня от подобной мерзости.

Катрин не отреагировала на этот двусмысленный намек.

Со времени ужасной истории, происшедшей с ней в молодости, когда Лоиз попала в руки мясника Кабоша во время парижского восстания, она испытывала к любви страшное отвращение, что и послужило поводом обращения ее к религии.

Катрин пыталась понять, почему Амандина так ужасно обошлась с Матье. Она и так уже имела над ним власть, добилась, чтобы он выгнал из дому родную сестру. Проще было бы его убить. Скорее всего, нужно было как можно дольше продлить его жизнь. Но зачем?

Глава третья. СТРАДАНИЯ ЖАКА ДЕ РУССЕ

Удобно устроившись на подушках из утиного пуха, дядя Матье поедал толстые тартинки, обмакивая их в огромный бокал размером с салатницу. Он вышел из сонливого состояния, в котором находился под действием настоя из трав, приготовленного его мучителями. Если бы Катрин строго не следила за временем приема пищи, он бы ел весь день без остановки.

— Дядюшка, после столь долгого голодания не стоит переедать, — уверяла она. — Это может привести к опасным последствиям и даже к смерти.

— Ну уж нет, раз я остался жив…

— Дядюшка, благодаря Богу вы можете спокойно прожить годы, которые вам отпущены. Вы скоро встанете на ноги и сможете сделать выбор. Или вы уединитесь в Марсаннэ, где так спокойно…

— Ты представляешь, как я буду жить один в Марсаннэ, когда бедняжка Жакетта, твоя мать, которой я причинил столько горя, туда никогда не вернется? Я буду влачить свое существование подобно старому трутню.

— Тогда переезжайте в Монсальви. Вам ведь там понравилось, когда вы приезжали на крещение Изабеллы. Вы даже подружились с нашим дворецким Сатурненом Гаррусом. Всe будут рады вам. Вы увидите, как подросли дети. Мой маленький Мишель вас очень любит…

— Меня не любит твой муж! Впрочем, я не могу его за это упрекать, он сеньор, воин, а я кто-простой суконщик, неприятное напоминание о твоем происхождении, дочь моя. И это чересчур длительное путешествие для меня. Да и климат в горах слишком суров.

— Ну, хорошо, — вздохнула она, — остается один выход: Лоиз, я хочу сказать, мать Агнесса Святой Радегунды предлагает поселиться в ее доме в Таре близ монастыря. Вы там будете…

— …окроплен святой водой, окурен благовониями и замучен молитвами с утра до вечера и с вечера до утра. Госпожа аббатиса сказала мне сегодня утром, что настало время просить об отпущении грехов и о прощении, поскольку мне недолго осталось жить, и что, если я не исправлюсь, монсеньор Сатана будет, насмехаясь, поджидать меня, нагревая свои печи и поворачивая вилы. Большое спасибо! Лучше уж я умру от одиночества в Марсаннэ. По крайней мере, у меня будет вино! Лоиз же посадит меня на хлеб и воду!

В комнату вошла женщина очень маленького роста. Она избавила Катрин от новых попыток к примирению. Катрин с облегчением освободила место у кровати. Бертиль, кормилица Симоны де Совгрен, теперь была сиделкой. Она была хорошо известна в Дижоне. Бертиль принесла мазь, за которой слуга только что бегал в аптеку мэтра Бурийо. Эта мазь должна была облегчить страдания больного, искусанного блохами.

Подойдя к Готрэну, она недоуменно посмотрела на блюдо, где только что лежало запеченное мясо. Кроме ножа, на нем ничего не осталось.

— Вы слишком много едите, Матье Готрэн! — строго заметила она. — Но не то, чтобы нам было жаль еды, но вы сами себе вредите.

Седая грива делала Матье похожим на старого льва. Он бросил исподлобья вызывающий взгляд.

— Я хочу есть. Вам при ваших розовых щечках и упитанности, видимо, незнакомо чувство голода.

— Упитанная?! Сейчас этот невежда скажет, что я толстая..

— Я не скажу ничего подобного, Бертиль, но не упрекайте меня…

Пользуясь случаем, Катрин на цыпочках подошла к двери и вышла из комнаты, позволив старым знакомым спорить сколько угодно. Бертиль стала дядюшкиной сиделкой и их прежние отношения покупательницы и продавца изменились. Видимо, эта старая лиса Матье Готрэн после неудачного приключения с Амандиной почувствовал вкус к женщинам.

Кстати, было совсем несложно заставить его рассказать о своих злоключениях. После первого обеда, когда к нему полностью вернулось сознание, Матье поделился своей страшной историей, воспоминание о которой бесило его и отравляло существование.

Сначала все шло прекрасно. Амандина была предупредительной, даже нежной, внимательной к малейшим прихотям старика. Она ухаживала за ним с заботливостью матери дочери и любовницы одновременно. Как вдруг в один серый, дождливый вечер появился ее брат, и все резко изменилось.

Филиберт вернулся, как утверждал, из Святой Земли. Его состояние было плачевным. Амандина сразу сменила объект своих забот. Матье же, желая доставить eй удовольствие, отнесся к Филиберту с теплотой и сердечностью.

Мало-помалу пришелец освоился. По мере восстановления сил ему требовалось все больше места. В конце концов он стал чуть ли не хозяином лавки «Святого Бонавентуры».

Несмотря на уверения Амандины, объяснявшей тяжелый характер брата перенесенными страданиями, мэтр Готрэн однажды прозрел. Вернувшись как-то за забытой лестницей, он застал свою Амандину в подвале на бочке с за дранной юбкой в обнимку с Филибертом.

На его возмущение они ответили насмешками и издевательствами. После того как Матье пригрозил вышвырнуть обоих на улицу, они бросились на старика, связали, вставили кляп и перенесли в курятник.

— Как только вы подпишете обещание жениться н. мне, — сказала ему Амандина, — вы сможете вернуться в дом.

— Лучше умереть. Шлюха никогда не будет носить моего имени! успел крикнуть Матье, обезумев от гнева.

— Тогда вы умрете! Но это будет долгая смерть, очень долгая, чтобы дать вам время подумать! Вам будут давать только пить. А вы такой гурман, что очень скоро взмолитесь о пощаде…

И мучения Матье Готрэна начались. Амандина давала ему лишь воду, а по утрам — настой белладонны, чтобы oн своими криками не поднял на ноги весь квартал. Каждый и вечер, когда он просыпался, Амандина и Филиберт приносили ему воду и задавали один и тот же вопрос: «Готовы вы жениться?»

Матье всегда отвечал. «Нет», Он ослабел, но воля его оставалась несгибаемой. Пусть лучше он умрет, даже при таких ужасных обстоятельствах, чем женится на девице Ля Верн.

У него не было ни малейших иллюзий на сей счет. Сразу после свадьбы он начал бы чахнуть от неизвестной болезни, которая быстро свела бы его в могилу. Возможно, все было бы еще проще; удар ножа или большая доза яда, как только. Амандина станет госпожой Готрэн, его наследницей.

— Я вам обязан не только жизнью, дорогие мои, — проснувшись, сказал он склонившимся над ним сестрам, — вы мне вернули возможность достойно умереть! Да благословит вас Бог…

Прекрасный новый дом Морелей-Совгрен с окнами, украшенными резными арками, витражами, и черепичной крышей, покрытой глазурью, опирающейся на элегантную балюстраду, был достойным украшением Кузнечной улицы.

Как добрый великан, он приютил обеих сестер, их дядюшку и слуг, дав возможность Катрин прийти в себя, поразмыслить и отдохнуть.

Она воспользовалась этим, чтобы завязать дружбу с белокурой Симоной и осторожно выведать у нее условия содержания короля. Она узнала, что Рене д'Анжу, король Сицилийский и Иерусалимский, находится под стражей в герцогском дворце в Новой башне.

Это было известно всем простым смертным в Дижоне.

Выскользнув из комнаты дяди, графиня де Монсальви прошла к себе и оделась. Несмотря на обещание, Жак де Руссе не зашел к ней после ареста «семьи» Ля Верн. Сейчас было самое время самой выяснить, как проникнуть к пленнику…

Она вышла из дома, не встретив ни души. Симона еще утром уехала осматривать свои владения в Фуасси. Слуги же исчезли как по мановению волшебной палочки. Не видно было даже Готье и Беранже.

Когда Катрин оказалась на улице, ей все стало понятно; люди собрались вокруг позорного столба, где орудовали подручные палача. Сам мэтр не опускался до такой работы — нужно было надеть железный ошейник на шею вора. Но преступник был такой толстый, что ошейник мог его задушить. Старания подручных и гримасы несчастного вызвали у толпы громкий хохот. Беранже и все слуги Симоны были там.

Катрин недовольно окликнула своего пажа.

— Вам нравится этот спектакль, Беранже?

Юноша, покраснев, смотрел на нее ясным взглядом.

— Нет, госпожа Катрин. Но Готье сказал мне ждать его здесь. Больше мне нечем заняться и…

— Понятно. А где же Готье в такой час?

— Я не знаю, слово чести. Мы играли в мяч, как вдруг он заметил какого-то мужчину, спускающегося по улице. Он остановился я сказал: «Иди заканчивай без меня. У меня есть дело поважнее, — и бросился догонять этого человека. Он мне не позволил пойти с ним и приказал ждать, не двигаясь с места. Но, если надо, я пойду с вами…

— Ни к чему. Дождитесь Готье, раз он просил вас об этом. Я же пойду, помолюсь в соседнюю церковь. А ему передайте, что лучше не преследовать неизвестных в незнакомом городе.

Катрин отправилась к церкви Нотр-Дам, задаваясь вопросом, что могло взбрести в голову Готье, если он бросился за первым встречным. Но она была уверена, что, учитывая ловкость и сообразительность юноши, с ним не произойдет ничего дурного. В любом случае ей не нужны были провожатые. Она хотела встретиться со своим другом Руссе с глазу на глаз. Посещение церкви послужило лишь предлогом. Но она все-таки зашла туда на минутку, чтобы избежать обмана. Перед тем как приступить к выполнению священной миссии, ей было необходимо обратиться к Богоматери, перед которой, будучи еще девушкой, она провела столько часов, а став женой бургундского казначея — пролила столько слез!

Она была уверена, что снова почерпнет там силы, а если у алтаря никого нет, то Матерь Божья просветит ее. Катрин не любила молиться в толпе. Ей были необходимы тишина, полумрак и покой пустынного нефа. Тогда ей казалось, что Бог существует лишь для нее одной, душа ее освобождалась от земных забот и устремлялась к одной вечности.

Ей это совершенно не удавалось среди городских кумушек, которые заученно гнусавили гимны и молитвы, думая об ужине для своих мужей…

К счастью, у алтаря, где стояла необычная статуя Богоматери, никого не было. Видно было лишь мерцание свечей. Катрин, взяв свечу, зажгла ее и, преклонив колени, принялась с чувством молиться о спасении пленного короля. Вдруг она заметила, что просит за себя, желая, чтобы все побыстрее закончилось и она смогла бы как можно скорее отправиться в Монсальви.

Ей казалось, что минули годы, столетия, с тех пор как она уехала из дома. На самом деле прошло всего шесть месяцев. Но в разлуке с любимыми время тянется в сто раз медленнее.

Успокоенная молитвой, Катрин, отдав последний поклон, собиралась было выйти из храма, но причитания нищего монаха остановили ее.

— Подайте во имя всех страждущих и вашего спасения, благородная госпожа! Да будьте благословенны на земле и прославлены на Небесах.

Катрин машинально открыла кошелек, как вдруг плаксивый голос сменился радостным шепотом.

— Благословляю судьбу, которая привела сюда самую прекрасную женщину Запада! Небо вернет этому городу процветание, если сюда вернулась госпожа де Брази!

С удивлением посмотрела она на этого человека в черной монашеской рясе с заостренными чертами заросшего лица, на котором особенно выделялись живые светлые глаза.

Из глубины памяти всплыло его имя.

— Брат Жан, — воскликнула она, улыбаясь. — Вы теперь на этой паперти?

Лицо мужчины покраснело от удовольствия.

— Вы так прекрасны, благородная госпожа, и у вас такая хорошая память, я счастлив, что вы меня не забыли.

— А я так рада видеть вас в добром здравии, брат Жан. Впервые она познакомилась с лжемонахом еще до первого замужества. Он был знатоком по части попрошайничества и мошенничества. В тяжелое для Катрин время он со своим другом нищим Барнаби попытался оказать ей большую услугу, в результате чего Барнаби погиб. Катрин не могла этого забыть!

— Вы хотите сказать, — начал было Жан с горькой усмешкой, — что уже давно должны были сгнить мои кости. Да, нелегко выжить в наше время, но мне хочется жить, радоваться синему небу, хорошему вину и красивым девушкам. Но вы не ответили на мой вопрос, прекрасная госпожа: вы вернулись к нам?

Катрин покачала головой:

— Я уже не госпожа де Брази. Я живу далеко, среди овернских гор, а здесь лишь на два дня. Да к тому же, думаю, что монсеньор Филипп меня не помнит…

— Монсеньор Филипп ничего не помнит из времен своей юности! — процедил сквозь зубы монах. — Вы говорите, что он не помнит о вас, но он не вспоминает и о своей столице. Он живет во Фландрии, далеко от нас. И Дижон, такой оживленный и процветающий когда-то, становится захолустьем. Увидев вас, я решил, что вернется старое доброе время, но я ошибся. Теперь нам не остается ничего другого, как служить тюрьмой королю…

Пораженная подобным упреком нищего, Катрин достала из кошелька золотой и сунула его в грязную руку.

— Что вам известно о плененном короле, Жан? Что о нем говорят в городе?

— Никто ничего не знает или знает слишком мало! Говорят, что его охраняют лучше, чем сокровища Святой Часовни, вот и все!

Жан вдруг замолчал. Он внимательно посмотрел на Катрин из-под пыльного капюшона.

— Вы им интересуетесь? выдохнул он. — Зачем? Она колебалась лишь мгновение. Она уже давно знала, что может доверять этому человеку, какой бы черной ни была его душа.

— Я служу королеве Иоланде, его матери. Она очень беспокоится и послала меня узнать, жив ли он, по крайней мере.

— О да, он жив, — усмехнулся Жан. — Если с ним произойдет несчастье, то не по вине де Руссе. Он его хорошо охраняет. Он ведь стоит дорого, говорят, очень дорого. Наш герцог Филипп хочет за него получить достойный выкуп.

Но не исключено, что в любое время может произойти непоправимое.

— Что вы хотите сказать? — спросила Катрин. Жан ответил не сразу. Заметив трех дородных кумушек, он снова принялся просить милостыню своим плаксивым голосом. Дамы прошли, не обратив на него никакого внимания. Он плюнул им вслед и вернулся к разговору с Катрин.

— Уже три или четыре дня, как в таверне Жако остановились странные гости.

— Таверна еще существует?

— Жако располнел, он процветает, добывая сведения для шпионов виконта, это помогает ему выжить.

— Что вам известно об этих гостях?

У них есть деньги. Ведя переговоры с Жако, они часто упоминают Новую башню. У Жако есть кузен, который работает на дворцовой кухне. Я все это узнал от служанки.

— Сколько их?

— Трое. А теперь вам лучше уйти, госпожа Катрин. Сейчас наступит время службы, и народ удивится нашей долгой беседе. Где вы остановились?

— У госпожи де Морель-Совгрен…

— Кормилицы наследника? Прекрасно. Я вас оповещу, если мне удастся еще что-то узнать. Да хранит вас Господь, прекрасная госпожа!

— И вас, брат мой!

Над головой Катрин зазвонили колокола, вспугнув стаю голубей. Народу в церкви прибавилось, и Катрин удалилась, слыша за спиной нудное причитание Жана. Провидение помогло ей встретить этого старого друга и узнать так много ценного.

Загадочные гости подозрительной таверны, которую она слишком хорошо знала, были не кто иные, как люди Вилла-Андрадо и Дворянчика. Остальная часть отряда, видимо, расположилась где-то поблизости.

Ускорив шаг, Катрин обошла герцогский дворец, бросив неодобрительный взгляд на Новую башню. Прямоугольный контур резко выделялся на фоне позолоченных осенью деревьев, выше ее был только золотой шпиль Святой Часовни. Катрин обогнула башню и подошла ко входу во дворец, охраняемому вооруженными до зубов солдатами герцогской гвардии.

Ей пришлось их долго уговаривать, прежде чем один из вооруженных стражников согласился предупредить Жака. Но пройти ей не позволили.

Жан, по всей видимости, был прав: дворец и тюрьма хорошо охраняются!

Катрин осмотрелась. Вход соединял двор Святой Часовни и внутренний дворик дворца, защищенный высокими стенами. Новая башня была совсем рядом. Галерея вела к главному строению дворца. Башня и дворец разительно отличались. Изящные вытянутые резные окна дворца с сияющими стеклами и толстые грубые решетки на редких глазницах башни лишь усиливали это различие.

Туда можно проникнуть только по специальному разрешению, подумала Катрин, пытаясь сосчитать вооруженных людей, тщательно охранявших королевскую тюрьму. Несчастный, должно быть, чувствует себя как в каменном мешке.

Это было одновременно и плохо, и хорошо. Каким бы хитрым ни был Дворянчик, ему было так же сложно добраться до Рене д'Анжу, как и Катрин передать письмо от матери. Рассказ о Жако сильно взволновал Катрин. Ведь кузен трактирщика работал на кухне. А там, где не справится человек, выручит яд.:.

Она только было погрузилась в эти размышления, как за ней пришли

— Капитан ждет госпожу де Монсальви, — уважительно объявил караульный. — Следуйте, пожалуйста, за мной…

Жак был у себя в гостиной, окна которой выходили в сад и на конюшню. Он занимал те же помещения, что и раньше, когда Катрин была приближенной герцогини Маргариты. Однажды теплым летним днем она пришла сюда и чуть было не угодила в жаркие объятия и постель молодого капитана. Комната была ей знакома: прекрасная мебель, дорогая обивка кровати, оружие, доспехи, виднеющиеся из сундука, на столике — кубки и бутылки, некоторые уже были пусты.

Руссе, видимо, недавно выпил. Он раскраснелся, взор его затуманился, мокрые волосы указывали на то, что он только что держал голову под струей воды. Он пытался застегнуть свой зеленый камзол, когда вошла Катрин. Жак встретил ее радостной и немного смущенной улыбкой.

— Вы даже изволили сами прийти сюда. Мне стыдно…

— Не вижу повода. Это не так уж далеко, а так как позавчера я прождала вас весь вечер и вчера весь день, то решила прийти сама. Почему вы пропали? Вы не любите госпожу Симону?

— Что вы! Она, да еще герцогиня, — единственная красавица, которая сохранила добродетель в этом изысканном вертепе, коим является двор нашего милого герцога!

— Однако вы судите строго!

— Ничуть не бывало. Но это еще не вся правда. Герцог меняет любовниц как перчатки, повсюду производя на свет незаконнорожденных отпрысков. Он ведет себя подобно фавну, устроив в парке фонтаны-шутки, которые неожиданно сбрызгивают белье под юбками, когда дамы проходят мимо, а это, соответственно, принуждает их задирать подол. Да, с тех пор как вы нас покинули, многое изменилось!

— Жак, не будьте таким желчным и несправедливым, — смеясь, ответила Катрин. — То, что вы рассказываете, действительно несколько удивляет, но и когда я была рядом с герцогом, мне помнится, мы не превозносили добродетель. — Потому что вы были его любовницей? Но это совсем не одно и то же. Он был вдовцом и обожал вас, в вашей истории не было ничего дурного. Красота и обаяние взошло с вами на трон, а также скромность и приличие. При дворе не было никого, кто бы не понял страсти Филиппа. Как можно было перед вами устоять? Художники сделали из вас Богоматерь Запада. А теперь…

— Что?

Жак пожал плечами.

— Теперь? Нашего великого герцога можно увидеть тискающим служанок на сундуках или в темном углу. Чуть вызывающая грудь или аппетитный зад, и он теряет рассудок! Жалкое зрелище!

— Но герцогиня, как она? — спросила Катрин, озадаченная подобным взрывом отчаяния.

— Она? Она слишком самолюбива, чтобы опускаться до сцен или упреков. Она занимается воспитанием сына, молодого графа Карла, которому пытается привить целомудрие, и… она молится. Но без особой надежды. Когда вы замужем за взбесившимся сластолюбцем…

Капитан вздохнул и умолк. Он подошел к столику, налил себе полный кубок вина и опрокинул его залпом под задумчивым взглядом своей посетительницы.

— Вы же когда-то любили его, — тихо заметила она. — Почему же теперь…

Он так резко повернулся к ней, как будто его ужалила оса.

— Зачем я вам все это говорю! Теперь вы думаете, что я его ненавижу, не так ли? Так вот, это не так, я всегда готов умереть за него и сегодня, и завтра. Боже мой, только бы мне представился случай! Если бы он позволил нам, бургундцам из старой Бургундии, служить ему, сражаться за него, а не отсиживаться в наших замках, как дряхлым старцам. Он же допускает к себе лишь этих жирных и тщеславных фламандцев! В Кале мы видели, к чему это может привести.

— В Кале? — спросила Катрин, которая из-за собственных неурядиц была далека от бургундской политики. Жак гневно посмотрел на нее:

— Ваши овернские горы, видимо, слишком высоки, госпожа де Монсальви, если вы не знаете о нашем позоре. Герцог Филипп решил отобрать у англичан Кале. Купцы Гента и Брюгге подтолкнули его к этому, ибо со времени Аррасского мира торговля сукном сократилась. Он пошел на эту авантюру с жителями Гента и Брюгге, которые самонадеянно рассчитывали легко управиться с англичанами. Мужчины Пикардии и Бургундии не должны были вмешиваться. Ни при каких обстоятельствах. Только «монсеньеры Гента и Брюгге», как эти болваны себя называли. Все объяснимо: они надеялись хорошо поживиться, ни с кем не делясь. Результат был плачевным. Поняв, что им не осилить противника, они пошли на попятный, отказавшись слушать мольбы, Да мольбы, вы слышите меня, Катрин, — крикнул Жак в приливе ярости, — их сеньора и вернулись домой! За ними следовал безутешный герцог, которому они даже не позволили подождать герцога де Глусестра, вызванного на подмогу. Вот что с нами приключилось! Вот к чему приводят неоправданные знаки внимания Филиппа Доброго! В Бургундии не найдется ни одного рыцаря, который бы до крови не кусал себе кулаки при упоминании о Кале. А мне, капитану сотни молодцов, не остается в это время ничего другого, как охранять короля, весь день напролет сочиняющего стихи, рисующего картинки или наблюдающего за полетом птиц. Охранять его… и пить!

В заключение своей яростной речи Руссе налил себе еще вина. Катрин подождала, пока он поставит кубок, затем нежно прошептала:

— За короля Рене дают такой большой выкуп, что он — настоящее сокровище, мой друг Жак. Охранять сокровище — это почетно. По крайней мере, это доказывает, что герцог вам доверяет. Я думаю, вы превосходно справляетесь с возложенной на вас обязанностью.

— О, что касается охраны, то она действительно надежна. Его стерегут, как преступника, с той лишь разницей, что он не в подземелье и может видеть солнце. Уж вы мне поверьте, что, кроме добротной солдатской пищи, писания поэм и марания бумаги, ему здесь ничего больше не позволено. Для меня пленник есть пленник, независимо от титула.

— Но ведь он король! — возмущенно воскликнула молодая женщина. — Вы не можете обращаться с ним как с преступником!

— Хотели, чтобы я сделался надсмотрщиком, я им стал! ударив кулаком по столу, сказал Жак. — Я исполняю приказ.

— И вы никого к нему не пускаете?

— Никого, даже служанку, хотя он жалуется на вынужденное воздержание. Да, но в декабре я пустил к нему посланника могущественного сеньора Филиппо-Мариа Висконти герцога Миланского, который хотел узнать от короля тайные желания герцога Филиппа.

— Тайные желания? — удивилась Катрин. — Разве выкуп в миллион золотых его не устраивает?

— Если бы только Анжу мог его заплатить, — усмехнулся Руссе, — но это ему никогда не удастся, и наш «добрый» герцог согласится на его графство Бар, которое ему не очень-то нужно, так как он теперь король Неаполитанский сицилийский и других земель на побережье!

Катрин не верила своим ушам. На самом деле, бургундцы сильно изменились. Ей давно известна алчность герцога Филиппа и отсутствие у него угрызений совести в политике, но такие способы лишить пленного его исконной земли были недопустимы, как и то, что милый юноша Жак де Руссе превратился в злобного ключника. Позволив хозяину в третий раз освежиться вином, Катрин села у камина на лавку с красными подушками, расправив складки коричневого бархатного платья так, что они подчеркнули стройность ее фигуры. Подняв свою изящную головку, она спокойно посмотрела фиалковыми глазами в покрасневшие глаза своего друга..

— Жак, — начала она решительно, — я хочу увидеть короля!

Ее слова с трудом проникли сквозь легкий туман в опьяненное сознание капитана.

— Кого вы хотите видеть? — произнес он недоверчиво.

— Вы правильно поняли: я хочу видеть короля Рене, узника Новой башни, если вам так понятнее.

— Но это невозможно!

— Если я правильно поняла, это возможно для посланника. Так я и есть посланник. Жак расхохотался.

— Вы — посланник? Боже, не смешите меня! И чей?

Без тени волнения Катрин вытянула левую руку, на указательном пальце которой сверкал большой квадратный изумруд, который она никогда не снимала.

— Мудрейшей и благороднейшей госпожи Иоланды, по воле Бога графини д'Анжу, королевы Сицилийской, Неаполитанской, Арагонской и Иерусалимской, Вот кольцо, на котором изображен ее герб. Я служу ей. Она прислала меня к своему сыну с письмом. Вот оно, — добавила она, расстегивая корсаж своего платья, чтобы достать послание. — Я даю вам слово, что в этом письме нет плана побега, а лишь выражена материнская нежность и беспокойство.

Серьезный тон посетительницы впечатлял Руссе. Ничего не ответив, он поставил кубок на место. По всей видимости, он не мог решить, чью сторону ему принять. Но Катрин не дала ему времени на размышление.

— Так что? — спросила она спустя минуту. Жак беспомощно развел руками.

— Я не знаю, что и ответить, Катрин. Я охотно признаю в вас посла, но у посла герцога Миланского было перед вами одно преимущество: специальное разрешение бургундского канцлера, монсеньора Николя Роллена…который когда-то был моим другом и, конечно, не отказал бы мне в этом. Жак, у меня нет ни времени, ни желания ехать за этим разрешением во Фландрию. И потом, вы тоже мой друг, мы давно знакомы, и вы знаете, что я не способна причинить вам зло, Вы знаете, что я никогда не сделаю ничего, что могло бы хоть немного повредить вам. Во имя нашей старой дружбы, отведите меня к королю, я вас умоляю! Необходимо, чтобы я его увидела своими глазами. хотя бы для того, чтобы убедиться, что он жив,

— Как это жив? — покраснел Руссе. — Конечно, он жив! За кого вы меня принимаете. Катрин! Неужели я похож на человека, который убивает государственных заложников. чтобы от них отделаться?

— Я не так выразилась… Не сердитесь, друг мой, Я хотела сказать, жив ли он именно сейчас, ибо не уверена, что так будет завтра или даже сегодня вечером.

— Почему, черт возьми, что-то изменится? Сегодня утром я нашел его в прекрасном здравии. Боже, Катрин, о чем вы думаете? Я хорошо исполняю свою работу, даже если не люблю ее. Я вам сказал, что пленник хорошо охраняется. Он защищен от всего, что могло бы причинить ему зло.

— В этом-то я как раз и не уверена. Успокойтесь, пожалуйста, сядьте на минутку сюда, рядом со мной, и выслушайте, что я вам расскажу. Это недолго.

— Хорошо, я вас слушаю, — ответил капитан, тяжело опустившись на лавку.

Быстро и по возможности ясно Катрин рассказала Руссе о последних событиях в Шатовилене. Она с удовлетворением отметила, что по мере того, как говорила, Жак становился все более сосредоточенным. Когда она закончила свой рассказ, отсутствующее и несколько оскорбленное выражение его лица сменилось мрачным и озабоченным.

— Вы подумали о яде? сказал он наконец.

— Конечно. Это первое, что пришло мне в голову, когда я узнала, что кузен Жако работает на кухне.

— Слишком рискованно. К тому же не все повара готовят для короля.

— Это не так сложно, как вы думаете. Блюда пробуют перед тем, как подать королю?

— Нет. Я не счел это необходимым. Здесь только надежные слуги герцога, по крайней мере, я так считал. Да и пища, которую подают, проста, очень проста! Даже если это хлеб с водой, отравление возможно.

— И существует не только яд. Вы ведь не знаете Дворянчика?

— — Лишь понаслышке, но и этого достаточно.

— Вы ошибаетесь, слухи приуменьшены: это дьявол во плоти. Мне хотелось бы знать, что произойдет с капитаном Жако де Руссе в случае преждевременной кончины столь ценного заложника? Как бы к этому отнесся монсеньер Филипп?

Руссе сделался такого же зеленого цвета, как и его камзол.

— Я не могу себе этого даже представить! Мне тогда ничего другого не остается, как отдать Богу душу, проткнув себя шпагой, дабы избежать публичной казни.

— Тогда принимайте меры, чтобы избежать этого. Я вас предупредила. Я думаю, это достаточное доказательство моей дружбы, может быть, и вы со своей стороны…

— Например, позволить вам встретиться с пленником? — нерешительно проговорил он.

— Вы весьма сообразительны, друг мой, — нежно ответила Катрин.

Вдруг он схватил ее за плечи и крепко поцеловал в губы, прежде чем она успела пошевелиться.

— Вы или ангел, или дьявол, моя дорогая! В любом случае я вас обожаю. — Объятия Жака не доставили ей удовольствия — от него разило вином, но она не оттолкнула его.

— Даже если я на самом деле дьявол?

— В таком случае ад мне кажется заманчивее рая. Ради вас я пойду куда угодно. Впрочем, вы об этом знаете уже давно, не так ли? Послушайте, Катрин, я не завидовал ни короне, ни землям, ни богатству герцога Филиппа, но вы принадлежали ему! Этому я безумно завидовал и… безнадежно, за одну ночь любви…

Без излишней резкости, но решительно, Катрин высвободилась из его объятий.

— Жак! — мягко упрекнула она его. — Мне кажется, мы забыли о теме нашего разговора! Уже давно вам незачем завидовать герцогу, а я хочу остаться верной женой. Давайте вернемся к пленнику…

Руссе тяжело вздохнул и неохотно поднялся.

— Да, действительно. Вы хотите, чтобы я убедился, что он еще жив?

— Нет, я хочу в этом убедиться сама.

— Это невозможно, по крайней мере, в такой час и в таком наряде. Вы можете достать мужское платье и коня?

— Конь у меня есть, а достать платье несложно.

— Прекрасно. Тогда возвращайтесь к себе. Приходите после ужина и представьтесь караульному как мой кузен Ален де Майе. Скажите, что у вас ко мне срочное дело. Я буду у короля… Я иногда с ним играю в шахматы, чтобы его немного развлечь. — Смущенный вид Руссе позабавил Катрин. — Внешняя охрана не так бдительна в это время, так как я сам охраняю короля. Я прикажу пропустить вас.

Катрин в порыве благодарности бросилась на шею де Руссе и поцеловала его в щеку.

— Вы самый чудесный мужчина в мире, Жак. Мне с вами никогда не рассчитаться! Не беспокойтесь, я сумею сыграть свою роль и не вызвать подозрений.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь. И найдите костюм поприличнее, мы ведь не бродяги.

Катрин рассмеялась и подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу, несколько испорченную объятиями. В зеркале она встретилась взглядом с Руссе. Он пожирал глазами ее шею, плечи.

— Как вам удается быть всегда такой красивой? — прошептал он. — С вашим уходом померкнет свет в этой комнате.

— Не надо восторгов, ведь мы старые друзья, Жак. Кстати, если вы так рады меня видеть, как объяснить то, что вы не пришли к госпоже Симоне, как обещали. Вы были очень заняты?

Капитан казался смущенным. Он помолчал, потом грубо ответил:

— Да… впрочем, нет! Мне было неудобно. Я был зол на моих людей и на самого себя.

— Бог мой, почему?

— Потому что… о! Все равно вы об этом узнаете:

Филиберта посадили в тюрьму… но девица Ля Верн сбежала от нас. Мы не смогли ее найти, и я боялся, что вы на меня рассердитесь.

Катрин нахмурилась. Новость ее не обрадовала. Ей было не по себе при мысли, что женщина, хладнокровно приговорившая добросердечного Матье к медленной ужасной смерти, безнаказанно гуляет на свободе. Но, так как Жак был нужен, она решила не проявлять свое недовольство.

Стараясь не думать о том, что бегство Амандины означало прибавление в стане ее врагов, она беспечно пожала плечами.

— То, что брат у вас, это уже неплохо… Это поможет вам разыскать сестрицу. Она больше не опасна для дядюшки. Если он от своей страсти не излечился после всего, что пережил, то нечего и говорить о мужском благоразумии.

— Не существует благоразумного мужчины, если речь идет о желанной женщине, — ответил Руссе таким мрачным тоном, что Катрин, опасаясь, как бы он снова не вздумал обнимать ее, сделала вид, что не расслышала, и направилась к выходу. Капитан со вздохом проводил ее.

Глава четвертая…И СЛЕЗЫ КОРОЛЯ

Башня была невысокой, но лестница казалась бесконечной. Факел в руке мужчины, указывающего путь, горел плохо, дымил, почти ничего не было видно. Молодая женщина старалась не споткнуться на старых ступеньках. Стояла тихая холодная ночь. Осенняя сырость ощущалась даже в башне. Хорошо, что Катрин надела теплую одежду и плотную накидку. Достать мужской костюм оказалось проще простого. Графиня де Монсальви отвела Беранже к портному и прилично одела своего пажа. Он немного подрос, и его размер стал почти таким же, как и у хозяйки.

— В любом случае, вам нужно было покупать зимнюю одежду, — ответила она на его возражения. — Выбирайте сами, но отдавайте предпочтение неброской расцветке, — мягко добавила она, зная приверженность юноши к ярким цветам.

Получилось неплохо. Беранже понравился камзол и штаны сочного зеленого цвета. Это был цвет герцогской гвардии, он прекрасно сочетался с золотистыми волосами Катрин и темно-каштановой шевелюрой Беранже. Черная накидка и зеленая шапочка завершали костюм. Переодетой таким образом Катрин не стоило никакого труда выдать себя. за молодого Алена де Майе, кузена бургундского капитана из Пуату.

Если бы не топот ног, в башне было бы тихо, как в склепе. Эта тишина еще больше усиливала необъяснимое беспокойство, которое Катрин испытала, выходя из дворца Морелей-Совгрен. Быть может, оно было вызвано исчезновение Готье?

Беранже напрасно прождал его весь вечер.

— Где он? Куда пошел? постоянно повторял он. Хозяйка старалась его отвлечь, демонстрируя спокойствие, которого на самом деле не было и в помине. Она бы дорого заплатила бы за то, чтобы ответить на вопросы пажа. Хорошо зная притоны Дижона, она понимала, что любой мог пропасть там среди бела дня, не оставив никаких следов, так же как и в парижском Дворе Чудес. С тяжелым сердцем Катрин отправилась к Новой башне. Ночь, видимо, будет долгой. Если по возвращении она не увидит Готье, то отправится на его поиски.

Добрались до лестничной площадки. Солдат, шедший впереди лже-Алена де Майе, остановился перед дверью, закрытой на железные задвижки и огромные замки. Рядом, вперив горящие глаза в стену, сидели на табуретах двое мужчин. Провожатый сказал что-то через решетчатое отверстие, украшающее дверь, которая тотчас же отворилась. Катрин увидела довольно большую комнату, окна которой сплошь были покрыты такой частой решеткой, что почти не пропускали дневного света.

Комната была скромно обставлена: простая кровать, покрытая саржей, широкий стол с двумя скамьями и огромный сундук без всяких украшений. Единственной роскошью был узкий камин, где горело несколько поленьев, да шахматная доска на столе, между двумя сидящими мужчинами. Перед камином, свернувшись клубком, спала пушистая собака.

Раздался громкий голос Руссе.

— Кузен, как неожиданно! Когда мне о вас доложили, я не поверил своим ушам. Вы так далеко уехали от милого вашему сердцу Пуату?

Он поднялся и так сильно хлопнул вошедшего по спине, что тот закашлялся.

— Мне необходимо серьезно поговорить с вами о наших родных, кузен, а у меня так мало времени, — ответила Катрин, довольная тем, что Небо наградило ее мягким, низким голосом. Разговаривая с Руссе, она не могла оторвать взгляда от человека, сидящего за столом и обдумывающего следующий ход.

Она знала, что ему было двадцать семь лет, но он казался моложе, хотя был коренаст и крепкого телосложения. Видимо, виной были белокурые волосы, мягкие, как у младенца, свежая кожа и огромные глаза такой необыкновенной голубизны, что забывалось, что они были несколько навыкате. Кроме природного изящества, ничто не говорило о его королевском происхождении: он оброс, одежда была в беспорядке. Рене д'Анжу не обратил никакого внимания на вошедшего, его королевское достоинство было оскорблено бесцеремонностью Жака де Руссе, устраивающего частные визиты в его комнате.

Дабы привлечь его внимание, Катрин добавила:

— Тысяча извинений за мою настойчивость, я вовсе не хочу показаться назойливым. Кузен, не могли бы вы принять меня в другом месте?

— Мы, монсеньор и я, только что начали партию, и очень не хотелось бы прерывать ее. К тому же, мой дорогой Ален, я сначала попросил у короля на то разрешение.

— Сир, — добавил он, обращаясь к заключенному, — король позволит представить ему моего юного кузена, Алена де Майе, который приехал сюда прямо из провинции, как я уже имел честь ему сообщить?

Король Рене д'Анжу бросил холодный безразличный взгляд.

— Пожалуйста, сеньоры… но я вас прощу забыть о моем присутствии. Я подумаю над продолжением партии, а вы сможете спокойно поговорить, сидя на этом сундуке. Так, — добавил он с королевским высокомерием, — мы не будем мешать друг другу.

— Монсеньор очень добр. Эй, солдат, узнайте, что это нам никак не принесут кувшинчик вина. Проследите, чтобы его сейчас же подали!

Солдат вышел. Катрин последовала за Руссе к указанному сундуку, ее низкий поклон не удостоился даже взгляда пленника. Дверь закрылась с тем же грохотом задвижек и замков, что и раньше. Чтобы убедиться в полной безопасности, Руссе подошел к окошечку, затем вернулся, улыбнувшись Катрин, которая не отрывала от него глаз. В порыве она бросилась на колени перед узником, срывая перчатку с левой руки, чтобы показать заветный изумруд.

— Сир! — прошептала она. — Да соблаговолит ваше величество уделить мне минуту для беседы! Меня послала ваша августейшая мать.

Рене д'Анжу вскочил. Он повернулся к Руссе, все еще стоявшему у двери.

— Но… что это значит?

Капитан улыбнулся.

— Я бы не осмелился, сир, допустить к вашему величеству моего кузена, каким бы хорошим он ни был… и вот у ног вашего величества прелестный посланник королевы Иоланды, вашей матери.

— Моей матери?

— Да, сир, — горячо ответила Катрин, — ваша мать оказала мне честь своим доверием, дав мне это кольцо со своим гербом… и послание!

В ее руках появилось письмо. Рене схватил его, сорвал печать, развернул лист, наклонившись поближе к свече…

Катрин увидела, как дрожат его руки. Это были первые за несколько месяцев новости, которые он получил от матери. Его сильное волнение растрогало молодую женщину.

Закончив чтение, он нежно поцеловал подпись, сложил письмо и сунул его за ворот камзола. Затем повернулся к коленопреклоненной Катрин, посмотрел на нее долгим взглядом, не произнося ни слова.

— Сир… — начала было она вопреки этикету. Одно это слово возымело действие. Рене д'Анжу вздрогнул, как будто проснувшись, и покраснел.

— О! Простите меня! — воскликнул он, наклоняясь к ней, чтобы помочь подняться. — Вы решите, что я мужлан, — добавил он с улыбкой, которая сразу напомнила о его молодости. — Женщину! Такую красивую я держу у своих ног!

— Вы знаете, кто я?

Он рассмеялся. Смех его был таким звонким и заразительным, что сразу развеял мрачную обстановку.

— Не такое уж это чудо. Королева, моя мать, называет вас госпожой де Монсальви и так подробно описывает, что ошибиться нельзя, несмотря на этот нелепый наряд. Не могли бы вы на минуту снять мантию и капюшон, чтобы я лучше вас разглядел? Я так давно не видел красивых женщин. а моя мать пишет, что не найти красивее вас…

— Сир, — вмешался обеспокоенный Руссе, — ваше величество не должно забывать, что сейчас принесут вино и госпожа Катрин должна для всех остаться моим кузеном. Как только она разденется, вскроется подлог.

— Хорошо, подождем вино, но потом, я вас умоляю, доставьте мне радость увидеть настоящее женское лицо, волосы… Нет ничего прекраснее женских волос! Но любопытно, сеньор де Руссе, с чего это вы так старались, чтобы провести ко мне посланницу моей матери? Ведь ваш долг — охранять меня, и до сегодняшнего дня вы выполняли возложенную задачу с примерным рвением, достойным самых горячих похвал вашего господина.

Легкая ирония скрывала упрек, и капитан нахмурился.

— Госпожа де Монсальви — мой старый дорогой друг, которому я не могу ни в чем отказать. К тому же я хорошо знаю, что она не может заставить меня нарушить мой долг или причинить мне зло. Наконец, я знаю, что, если бы она захотела попросить разрешение у самого монсеньера герцога Филиппа, он бы ей его с легкостью дал, как в прошлом году миланскому послу.

— Хорошо, — сказал король, улыбнувшись Катрин. — Мне кажется, это достойная похвала. Выпьем за того, кто ее заслужил, вот и вино!

Снова открыв дверь, вошли охранники, пропуская вперед камердинера, который осторожно нес оловянный поднос с кубками и откупоренной бутылкой.

— Каждый раз, когда король играет со мной, он любезно соглашается отведать вино из моих запасов, — не без гордости заметил Руссе.

— Я не хочу быть невежей, — ответил Рене. — Это настоящее вино, достойное короля. Капитан знает в нем толк!

Камердинер подошел к столу и поставил поднос. Катрин оказалась напротив него, и взгляд ее непроизвольно упал на его лицо. При свете свечей оно казалось ничем не примечательным. У Катрин создалось впечатление, что она уже где-то его видела.

Пока он заученными движениями наливал бургундское вино в кубки, она напрасно силилась вспомнить, где раньше встречала это бесцветное лицо. Она была уверена, что это не было связано с приятным событием, но каким, ей вспомнить не удалось. Мужчина ушел. Дверь закрылась. Жак подошел к столу, взял кубок и, поклонившись, подал его Королю.

Тот не стал пить сразу. Он грел вино в своих ладонях, любуясь отблеском свечей в темной жидкости и вдыхая его аромат.

— Райский запах, — заметил он через минуту, — а цвет ада, цвет крови, которую я однажды видел в церкви на полу…

Страшный образ, вызванный Рене, пробудил в Катрин поток воспоминаний. Она вдруг снова увидела церковь Монтрибура, лесную деревню близ Шатовилена, отданную на разграбление головорезам Дворянчика под командованием капитана Грома, или Арно де Монсальви. Она вспомнила несчастных девушек, которых пьяные грабители заставляли танцевать голыми, угрожая острыми шпагами, добычу, сваленную у алтаря, и солдата, производящего учет награбленного. Она вспомнила! Теперь он был в ливрее герцога Бургундского, наливал вино в кубок пленного короля.

Катрин с ужасом взглянула на ярко-красную жидкость, кубок с которой держала в руке и к которой ни она, ни Руссе еще не притронулись, почтительно ожидая, пока выпьет король. Она посмотрела на короля. Улыбаясь, прикрыв глаза, он поднес кубок к губам, готовый насладиться прекрасным вином.

Вскрикнув, Катрин бросилась к нему, с силой отбросив кубок, который покатился по полу, забрызгав одежду короля.

— Задержите слугу, который только что вышел! — крикнула она осипшим от волнения голосом. — Найдите его и приведите сюда!

— Вы сошли с ума? — произнес король, с удивлением глядя на красный ручеек у камина. От шума падающего кубка проснулась собака.

— Я умоляю вас простить меня, сир, но это вино… Я почти уверена, что оно таит опасность.

— Опасность? Какую опасность, кроме дурмана?

— Госпоже де Монсальви грезятся повсюду яд и отравители, — смущенно улыбаясь, объяснил Руссе, что еще больше разозлило Катрин.

— Чего вы ждете и не делаете, что я сказала? Бегите, ради Бога! Человек, который только что вышел отсюда, — из отряда Дворянчика! Я в этом уверена. Я его узнала! — Катрин схватила с подноса нетронутый кубок и протянула его капитану. — Отведайте это вино, друг мой! Ведь это ваше вино!

Жак де Руссе взял кубок, понюхал вино, затем поставил на место и, ни слова не говоря, вышел из комнаты. Слышно было, как он позвал охрану. Катрин и король остались наедине. Рене, не глядя на Катрин, машинально взял с сундука салфетку и вытер ею лицо и руки. Казалось, он забыл о ее присутствии. Глубокая морщина обозначилась на его лбу, он размышлял.

— Вы сказали-Дворянчик? — спросил он через минуту. — О ком идет речь? Он ведь не из Коммерси?

— Да, монсеньор. Роберт де Сарбрюк, если быть точнее.

— Это невозможно! Он ведь находится в Баре у меня под стражей за бесконечные мятежи и злодеяния, которые причинил моим жителям в Лотарингии.

— Он больше не в плену. Сир, поверьте мне, не так давно я с ним столкнулась при обстоятельствах, которые не смогу забыть. Он убежал, сир, или его отпустили.

— Это невозможно. Королева Изабелла, моя добродетельная супруга, не допустила бы такой оплошности. К тому же его сын был у нас в заложниках и…

— С ним не было детей, и я бы удивилась, если бы он обременял себя детьми, так же, впрочем, как и угрызениями совести. Я держу пари, что он убежал, не заботясь о ребенке, цинично рассчитывая на известную доброту вашего величества, чтобы не пожалеть о своем побеге. И, наконец, последнее. Он руководил осадой Шатовилена, откуда я держу свой путь. Там он полностью показал себя — бродяга, головорез и вор. К тому же у меня есть все основания полагать, что он сейчас в Дижоне, готовится к убийству его величества, что, как он считает, поможет освободить его сына. Со своей стороны…

Вдруг жалобно заскулила собака. Катрин и Рене одновременно повернулись к камину. Животное уткнулось модой в пол, его светлая шерсть была запачкана красным вином, из пасти текла слюна, глаза закатились, лапы судорожно сжимались. Король с криком бросился к собаке и осторожно дотронулся до остывающего тела.

— Раво! Мой пес! Мой верный Раво! Что с тобой?

— Видимо, он лизнул это проклятое вино, сир, — прошептала Катрин. — Это лишь подтверждает мои догадки. Он отравлен…

— Боже мой! Молока! Пусть мне принесут молока! Катрин, скорее скажите, чтобы мне сейчас же принесли молока! Катрин в ответ лишь покачала головой.

— Это бесполезно, сир! Вы видите… все уже кончено!

Жалобно взвизгнув и дернувшись в последний раз, собака замерла в руках хозяина. Она была мертва.

Катрин вздрогнула, спина ее покрылась холодным потом. Если бы Провидение не помогло ей узнать мнимого слугу, сейчас бы на тюремном полу лежало три трупа: короля, Жака и ее самой. Дворянчик и его сподручные, видимо, очень спешили и потому использовали такой сильный яд. Какой злодейский план! Если бы он удался, то несчастный Руссе, даже если бы умер сам, все равно оказался бы виновником гибели короля.

А поскольку все знали, что он безгранично был предан своему господину, ответственность за эту смерть легла бы на герцога Бургундского. Вспыхнула бы война между Францией и Бургундией, и никакой договор не смог бы их примирить.

Глаза Катрин увлажнились, она безмолвно посмотрела на молодого короля. Не вставая с колен, держа на руках своего любимца, он громко рыдал, как безутешный ребенок. Время от времени Рене шептал имя собаки, как будто надеялся вопреки реальности, что голос хозяина пробудит ее от вечного сна. Катрин хотела помочь ему, утешить, но не смела даже положить руку на опущенные плечи.

Вернулся Жак де Руссе. Он обвел комнату взглядом, увидел безутешного короля, мертвую собаку и женщину, молча стоящую у камина. Когда глаза их встретились, Катрин заметила, как сильно Руссе побледнел. Скорее всего, он подставил то, что должно было здесь произойти.

— О! — только и мог он произнести. И через какое-то время:

— Вы оказались правы… — Вы нашли того мужчину?

Капитан, нахмурившись, покачал головой.

— Он как будто провалился сквозь землю или растворился в вечернем тумане. Видимо, он ушел через окно, никто не видел, чтобы камердинер возвратился на кухню.

— Он мог уйти через скотный двор. Вы выяснили его имя?

— Нет. Главный повар сказал, что он работал всего лишь три дня, заменяя отсутствующего повара, некоего Вержю, который порезался, разделывая гуся…

— Этот Вержю наверняка приходится кузеном Жако — этого развратника и доносчика.

— Да, скорее всего.

— Ну что же, друг мой, я думаю, вы знаете, что вам надо делать. Перевернуть вверх дном таверну этого закоренелого мошенника, который уже давно попирает закон…

— … и который оказывает ему иногда ценные услуги. Не сердитесь, — поспешно добавил Руссе, — я уже отправил туда сержанта и десять лучников, чтобы обыскать дом и задержать подозрительных лиц. Но я сомневаюсь, чтобы они что-нибудь нашли с.

— Я тоже, — резко ответила Катрин. — Жако де ля-Мер слишком хитер. Кузен сам себя поранил, а поскольку он не отвечает за того, кто его заменяет, эти бандиты будут вопить о своей невиновности. При обыске у Жако не найдешь никого, кроме пьяниц, игроков и девок. Те, кого он действительно укрывает, редко появляются в его таверне.

Разочарованная, Катрин умолкла. Руссе был уже не тот. Раньше он сам обыскал бы таверну, арестовал двух-трех подозреваемых, а палач бы уж заставил их говорить. В Дижоне царило полное безразличие к самым важным делам, и главным девизом его жителей стало: «Лишь бы ничего не вышло». Однако, если бы что-то случилось с важным пленником, Руссе скорее всего заплатил бы за это ценой собственной жизни. А может быть, он и не хотел больше жить в такой скуке?

Не возвращаясь больше к этой теме, Катрин опустилась перед Рене на колени. Если бы не редкие всхлипы, можно было бы подумать, что он тоже умер.

— Сир, — тихо обратилась она, — не плачьте, не надо гак огорчаться…

Он поднял заплаканное лицо, во взгляде его была такая мука, женщина почувствовала, как сердце ее готово разорваться от жалости.

— Вам меня не понять! Это мой друг. Я его вырастил. Он всегда был рядом со мной. Когда я попал в плен в битве при Бюльневиле, мне разрешили взять его с собой… потому что он помог мне выжить. Как я теперь буду жить без него?

— Вам недолго осталось жить в плену. Я не знаю, что вам написала королева, ваша мать, но я могу сказать, что во Франции предпринимаются усилия для вашего освобождения.

— Об этом как раз и пишет моя матушка, — вздохнул он. — Идет сбор золота, политики пытаются убавить аппетиты Филиппа, но, как пишет матушка, даже ценой собственной жизни, я не должен уступать герцогство Бар.

Теперь вы и на это согласны?

Нет, конечно, нет! Хотя я бы согласился отдать все земли, чтобы оживить Раво…

— Сир, — вмешался Жак, — теперь я должен унести его, чтобы предать земле.

— Так скоро? — И он снова разразился слезами. Оставьте мне его еще ненадолго…

— Чем дольше вы на него смотрите, тем больнее будет расставание. -

Катрин была расстроена, чувствуя себя невольной виновницей смерти собаки, так как, не урони она кубок с вином на пол, Раво был бы жив. Внезапно ей в голову пришла спасительная мысль, она сдернула с головы шапочку и освободила свои роскошные волосы. Они упали на плечи золотым дождем, подчеркивая ее красоту.

— Монсеньор, — прошептала она, — вы потеряли одного друга, но нашли другого, верного друга, который сделает все, чтобы смягчить боль утраты!

Он взглянул на нее, глаза его расширились, словно стены тюрьмы вдруг рухнули и комнату залил поток солнечного света.

— Как вы прекрасны! — изумленно произнес он. Недовольный Руссе нахмурил брови, но промолчал. Король осторожно опустил на пол бездыханное тело, встал и, взяв Катрин за руки, помог ей подняться. Он сильно еж ее руки, восхищенный красотой. Казалось, ее волосы ожили в мерцающем пламени свечи. Это «золотое руно» многие годы был не в силах забыть герцог Бургундский, пока создал престижный рыцарский орден.

Пользуясь тем, что король был поглощен ею, Катрин взглядом указала Руссе на труп собаки. Капитан понял намек, взял пса на руки и, бросив подозрительный взгляд на мужчину и женщину, стоящих так близко друг к другу, с насупленным видом вышел из комнаты. Он решил, что, как только король придет в себя, он просто набросится на красавицу. Молодая женщина и сама была недалека от этой мысли. Рене по-прежнему молчал, а в его взгляде она прочла волнение, которое привыкла видеть. Он разжал руки и погрузил их в струящийся шелк ее волос, подобно скупому, надолго разлученному со своим сокровищем. Как только пальцы короля перестали перебирать блестящие пряди, а руки сильно сжали плечи, Катрин отступила назад.

— Сир, — мягко остановила она его. — Я сказала-другом.

Он смущенно улыбнулся.

— Друзья бывают разные! Не хотите ли вы стать моим сердечным другом? Вы так прекрасны, а я так одинок!

— Как можете вы чувствовать себя одиноким и покинутым, когда такая любовь хранит вас, подобно маяку на берегу? У вас есть чудесная супруга, мать, нежность которой мне хорошо известна, сестра, королева Франции, к которой вы так сильно привязаны, и все те незнакомые вам девушки и женщины ваших государств, которые собирают выкуп за вас и молятся Богу об освобождении своего короля. Все знают, как вы добры, милосердны, благородны. В мире мало найдется мужчин, которых бы так любили. А вы говорите мне о разбитом сердце!

— Точнее сказать, об опустошенном сердце, которое жаждет наполниться вами. Голод снедает мое несчастное тело. Не одарите ли вы меня милостью, полюбив? При вашей красоте вы должны быть великодушны. — Он приблизился к Катрин. Она оказалась прижатой к стене и не могла уже ускользнуть от его жадно протянутых рук.

— Если бы я не была во власти своего супруга, — пробормотала она, — я думаю… что уступила, но я замужем… мать семейства… и я люблю своего мужа!

— И вы никогда не обманывали его? Ваша красота, должно быть, зажгла огонь в груди многих мужчин. Вы не загорались ни от одного?

Упершись руками о стену, он прижался к ней всем телом. Катрин чувствовала его упругие мускулы, на удивление сильные для затворника. Лицо обожгло его дыхание, тубы коснулись ее щеки…

— Сир! — пробормотала она в замешательстве. — Я вас Прошу! Сейчас вернется капитан… через минуту он будет здесь!

— Тем хуже! Мое желание безумно! Если он вознамерится, отнять вас у меня, один из нас умрет.

Она уже не могла бесшумно выскользнуть из его рук, не привлекая внимания охраны. С неожиданной силой он обнял ее одной рукой, а другой взял за подбородок. Рене поцеловал ее долгим, жадным поцелуем, как припадают к источнику посреди пустыни. После такого поцелуя сопротивление Катрин ослабело. Ее тело, тоскующее без любви, сыграло с ней плохую шутку, как было уже не раз: в объятиях Пьера де Брезе, в саду Гранады и в доме Жака Кера. Она забыла, как от горячего поцелуя становится безвольным ее тело. Когда рука короля овладела ее грудью, она почувствовала, что дрожит с головы до пят. Рене был молод, страстен и полон сил. Теперь она не только не хотела отталкивать его, но все ее естество ринулось навстречу радостям любви.

Но как только рука короля коснулась ее живота, она услышала гневный возглас:

— К черту этот глупый маскарад! Разденься! — Грубый окрик разрушил очарование и отрезвил ее. Король разжал объятия. Катрин, воспользовавшись этим, выскользнула из его рук, отбежала к камину, и проговорила, тяжело дыша:

— Это невозможно, сир! Я же вам сказала, что сеньор! де Руссе сейчас войдет. Что он скажет, увидев меня голой?.

Как будто в подтверждение ее слов, дверь открылась с привычным лязганьем задвижек, и появился Жак.

Он бросил быстрый взгляд на Катрин, затем на покрасневшего, с горящими глазами Рене.

— О! — только и мог он произнести. Это восклицание подстегнуло желание короля. В 6ешенстве он закричал:

— Выйдите! Выйдите вон! Я хочу остаться наедине этой женщиной.

— Ваше величество заблуждается! Я здесь не вижу ни какой женщины, а лишь моего кузена Алена де Майе! — холодно ответил Руссе. — Приведите себя в порядок, Катрин, следуйте за мной, королю пора отдохнуть…

Он не успел закончить. Словно кошка, Рейе прыгнул нему, сорвал с его пояса шпагу и отступил к окну. — Я сказал, выйдите!

— Что вы собираетесь делать? — гневно воскликнув Руссе. — Будьте благоразумны. Верните мне оружие!

— Я вам приказал выйти. Одному. Если вы сейчас же это не сделаете, я убью себя!

Рене направил острие шпаги себе в сердце, Катрин задрожала. Он был вне себя: лицо его выражало такую решимость, что можно было не сомневаться в его словах. Твердо, но спокойно она приказала:

— Делайте то, что он просит, Жак! Оставьте нас с королем одних.

— Вы сошли с ума, Катрин? Вы собираетесь уступить…

— То, что я собираюсь сделать, касается лишь нас двоих. Оставьте нас на минуту, но не уходите далеко, иначе охрана заподозрит неладное.

Ни слова не говоря, возмущенный, но укрощенный Руссе развернулся и вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. С тем же спокойствием Катрин подошла к Рене, взяла из его рук оружие, которое он больше не удерживал, положила на стол, затем, повернувшись к королю и глядя прямо ему в глаза, начала расстегивать свой камзол, сняла-его и бросила на скамью. Перед тем как расстегнуть просторную белую рубашку, заправленную в облегающие штаны, она вызывающе и несколько презрительно улыбнулась королю.

— Мне продолжать, сир? холодно спросила графиня де Монсальви. — Кажется, вы приказали мне раздеться… так, как если бы я была развратницей, доставленной сюда для вашего удовольствия, а не посланницей вашей матери.

Рене отвел взгляд. Его била дрожь, трясущейся рукой он провел по лбу и отвернулся.

— Простите меня! — прошептал он. — Я забыл, кто вы. Я потерял рассудок! Вы само искушение! Почему моя мать послала ко мне не самую уродливую из своих приближенных, а Венеру во плоти? Она ведь меня знает! Она знает, как трудно мне пропустить прелестное личико, красивое тело, а вынужденное затворничество лишь обострило мои желания. И все-таки она послала мне вас, самое прекрасное создание, какое я когда-либо видел!

— Она знала, что я еду в Бургундию, она доверяет мне… — Катрин умолкла. Неожиданно в голову ей пришла странная мысль: не было ли у Иоланды намерения, посылая се к сыну, порадовать его немного? В принесенном ею письме не было ничего политически важного. Однако, передавая Катрин послание, королева горячо поцеловала ее со словами «Вы мне сторицей вернете то, что я сделала для вас…» Иоланда прекрасно знала Катрин, ее сомнительные приключения, чтобы предположить, что она не откажет в часе любви несчастному пленнику. Матери позволительны такие странные мысли, и она может попросить подругу о подобной услуге. Катрин тихо подошла к Рене, стоявшему к ней спиной, слезы на его щеках блестели при свете свечей. Ее тонкая рука с изумрудом, сверкающим словно глаз колдуньи, сжала руку короля.

— Это я должна просить у вас прощения, сир! Ваша мать прекрасно знает, что делает! Если я вам нравлюсь, я ваша…

Она почувствовала, как дрожит его тело. Он повернулся к ней, обнял за плечи и посмотрел на нее долгим взглядов такую изящную и хрупкую в этих облегающих штанах, подчеркивающих округлость бедер, стройность ног, золотисты волосы, дождем ниспадающие на белую рубашку.

— Вы не только прекрасны, но и милосердны, моя дорогая. Но вы слишком дороги мне, чтобы я воспользовался вашей добротой. О! Я не отказываюсь от мысли любить вас. Наоборот, я буду жить отныне в ожидании ночи, когда вы сами, без принуждения приедете ко мне и будете не жалеть меня, а хоть немного полюбите,

Он нежно поцеловал ее в лоб, поднял сброшенный камзол и помог одеться, затем отошел к камину, чтобы лучше видеть, как она причесывает волосы и прячет их под шапочку. Рене протянул ей накидку и, прежде чем накинуть Катрин на плечи, взял ее руку в свою ладонь и поцеловал.

— Вот вы опять сеньор де Майе, — вздохнув, сказал он. — Пора позвать вашего «милого» кузена.

Жак, видимо, был недалеко, так как появился, словно чертик из ларца.

«Он, должно быть, лишь прикрыл дверь и подслушивал, — подумала Катрин. — Слава Богу, что его мучение не было долгим!»

Руссе с облегчением выпустил Катрин из комнаты. Он так торопил ее, что она едва успела попрощаться с королем подобающим образом. Он сгорал от нетерпения увести ее t! подальше и задать вопрос, который жег ему язык.

— Что произошло? — отчеканил он, схватил Катрин за край накидки на первой же лестничной площадке. Она едко улыбнулась:

— Ничего, друг мой, ровным счетом ничего.

— Он вас не…

Она пожала плечами.

— За десять минут? Вы не слишком обходительны, мой дорогой капитан! В любом случае я надеюсь, что вы вылечились от вашей подозрительности?

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что вы должны время от времени пускать сюда миловидную молоденькую и довольно глупую служанку, хотя бы для того, чтобы привести в порядок этот сарай, куда вы посмели поместить короля. Спокойной ночи, мой дорогой «кузен». Да, чуть не забыла, вы позволите дать вам еще два совета?

— Почему бы нет? Продолжайте.

— Хорошо, сначала постарайтесь найти двух-или трехмесячного щенка, хоть немного похожего на несчастного Раво, и еще, возьмите себе за правило заставлять пробовать все, что подается вашему пленнику.

— Вы решили, что я сам бы до этого не додумался? — вне себя от гнева закричал Руссе. — Вы принимаете меня за дурака, мой «кузен».

Катрин рассмеялась, ловко вскочила на лошадь, которую подвел слуга, и, пришпорив ее, галопом выскочила из дворца бургундских герцогов и скрылась в лабиринте темных дижонских улиц.

Приехав во дворец Морелей-Совгрен, Катрин увидела, что Готье наконец вернулся. Явно уставший, он сидел с Беранже на кухне и жарил каштаны, попивая красное вино.

— Слава Богу, вы здесь! — воскликнула Катрин со вздохом облегчения. — Куда вы пропали? В какую еще авантюру пустились? Вы не знаете Дижона, и, только приехав, вы…

— Пусть я не знаю Дижона, но я знаю мужчину, за которым следил, он из отряда Дворянчика: я за ним ходил весь день, он меня познакомил с этим городом. А вы сами, госпожа Катрин, не пускаетесь в авантюры? Вы возвращаетесь со службы в таком наряде?

Графиня пожала плечами, сняла перчатки и, подойдя к огню, протянула свои озябшие руки. Она чувствовала себя уставшей, но голова была удивительно ясной.

— Мне удалось повидать короля, к счастью, так же, как вы обнаружили кого-то из отряда Дворянчика, я встретилась с другим в Новой башне. Да к тому же за делом: сегодня вечером была совершена попытка отравить Рене д'Анжу!

Готье на минуту перестал помешивать каштаны на сковородке и удивленно поднял брови:

— В тюрьме, во дворце?

— Именно так, ему подали отравленное вино. К тому же если бы я не узнала этого человека, то сейчас был бы мертв не только король, но и капитан де Руссе и я. Быстрая и безболезненная смерть!

Катрин рассказала о том, что произошло в башне. Беранже прерывал ее возмущенными восклицаниями, а Готье все больше и больше хмурился.

— Выполнив свое грязное дело, этот человек исчез, не дождавшись исхода, — вздохнула она. — Несмотря на предпринятые попытки, найти его не удалось. Интересно, Готье, что вас так развеселило в этой истории? — добавила она, заметив, что ее конюх перестал хмуриться, улыбнулся и принялся чистить горячие каштаны, аромат которых наполнил всю комнату.

— Просто Провидение вмешивается, когда дьявол уже заканчивает свою работу. Как выглядел ваш мужчина?

— Белое плоское, ничем не примечательное лицо, слегка рыжеватые волосы. Впервые мы его увидели в церкви Монтрибур, в разоренной деревне. Он составлял опись награбленного. Вы припоминаете?

— Я так хорошо все помню, что следил за ним весь день, прождал его весь вечер перед дверью на птичий двор и…

— Вы знаете, куда он пошел?! — воскликнула Катрин. — Это невозможно. Это было бы слишком большой удачей.

— Почему бы нет? Я вам сказал, что вмешалось Провидение. Госпожа Катрин, послушайте, сядьте на эту лавку, съешьте несколько каштанов и выпейте стакан вина, — вы выглядите уставшей.

— Устала я или нет, мне сейчас не до отдыха, — нетерпеливо возразила она. — Вы пойдете со мной во дворец и покажете капитану де Руссе, где прячется этот человек. Мы схватим его до восхода солнца. Ну же, пошли!

Но Готье уселся поудобнее на лавку и положил еще горсть каштанов на сковороду.

— Надо дождаться, пока на рассвете откроются городские ворота, госпожа Катрин.

— Откроются ворота?

— Да, он укрылся за городскими стенами в укромном местечке…

Готье рассказал, как после длительного ожидания он увидел, как этот человек быстро вышел из дворца и побежал по улице в северном направлении. Заметив городские стены, Готье решил, что преследование окончено, но беглец подошел к потайной двери, охранник которой уже крепко спал. Чтобы его разбудить, ему пришлось громко кричать, и Готье прекрасно все слышал.

Его пропустили. Не успел охранник снова заснуть, как подбежал пытающийся настигнуть беглеца Готье.

«Вот уже десять минут, как я бегу за ним, — поведал он караульному, — если я не задержу этого человека, завтра он совершит величайшую ошибку в своей жизни».

Затем, что-то сообразив, Готье выкрикнул пароль: «Вержи» и попросил охранника его подождать, так как он не хотел проводить остаток ночи за городскими стенами.

Все произошло, как он и задумал. Караульный пропустил его. К счастью, ночь была не слишком темной, и он заметил беглеца, направляющегося к постройкам, увенчанным шпилем, которые находились далеко в стороне от всех деревенских домов, около рощицы.

— Я видел, как он вошел туда, — заключил Готье, — и вернулся домой. Я смогу найти это место, к сожалению, я не знаю, как называется эта окраина, а спросить у охранника не осмелился. Что же касается построек, то скорее это монастырь. Большой двор, обнесенный высокими стенами, а напротив, у обочины, огромный каменный крест. Не скрою, местечко показалось мне пустынным и жутким.

— Надо перейти речку, чтобы туда добраться? — спросила Катрин таким мрачным голосом, что юноши с удивлением посмотрели на нее.

— Да, действительно. Мужчина прошел по маленькому мостику. Это место окружено речушкой. Вы так побледнели! Это монастырь…

— Это не монастырь. Это ля Маладьер, лепрозорий, если так понятнее. Если Жако де ля-Мер там прячет своих гостей, то это надежное укрытие. Нам ни за что не удастся убедить солдат войти туда. Людям Дворянчика, видимо, хорошо платят. Жилища прокаженных и тех, кто за ними ухаживает, четко разделены, но все же…

Новая волна воспоминаний охватила Катрин. Это были самые ужасные воспоминания, вызванные страшным словом «лепрозорий». Она старалась удержать их в темных глубинах памяти. Катрин, желая забыться, схватила полный стакан Готье и выпила его залпом. Вино обожгло ее, подобно огню, и отбросило назад страшные тени прошлого. Она провела рукой по холодному лбу, затем посмотрела на юношей:

Беранже сидел с исказившимся от ужаса лицом, обхватив Руками колени, Готье погрузился в задумчивость. Надо было прервать это оцепенение.

— Вы не знали, что это было, — сказала она, пытаясь придать своему голосу твердость, — почему же вы сказали, что надо подождать рассвета, чтобы отправиться туда? Почему? Ночью наше появление было бы неожиданно.

— Вполне возможно, но надо осмотреть значительную территорию, а беглецу легче в темноте скрыться в траве, перелезть через стену. Днем никто не сможет ускользнуть. К тому же ночью вооруженный отряд наделал бы много шума. Днем же часто можно видеть солдат, выходящих за пределы города. Впрочем, мы все это сейчас обсудим с вашим другом капитаном.

Озадаченная, Катрин пожала плечами.

— Зачем? Самые бесстрашные солдаты пугаются, когда речь заходит о Маладьер. Это проклятое место, где царит страшное зло. Если только было бы возможно окружить его, чтобы никто не смог выйти! Хотя, чтобы вытащить людей Дворянчика, надо туда сначала войти.

— Но ведь сбежавшие преступники и люди Дворянчика входят туда! Ваш капитан, может быть, так же смел, как они, и сможет найти нескольких отважных мужчин. Я готов!

— И я, — промямлил ему в тон Беранже, стараясь перебороть свой страх.

— Прекрасно! Тогда, госпожа Катрин, если мы хотим атаковать на рассвете, надо решиться сейчас. Посмотрим, насколько храбр ваш друг.

То, что произошло в Новой башне, было слишком серьезно, чтобы Руссе позволил виновному проскользнуть сквозь пальцы. Не могло быть и речи, чтобы кто-то из его людей отказался выполнить свой долг. Впрочем, капитан никогда не оставлял за ними права выбора.

— Тех, кто отступит, ждет виселица! — объявил он своим солдатам, ни живым ни мертвым при мысли о посещении Маладьер. Но, заботясь о безопасности отряда, Pycce приказал выдать воинам повязки и уксус, чтобы их смачивать.

Через два часа беглец и несколько головорезов, превративших ночные улицы Дижона в вертеп, были задержаны, но не в лепрозории, а на соседней ферме, где разместилась прислуга из таверны Жако де ля-Мера. Они были закованы в цепи и под охраной доставлены в тюрьму.

В этот день сомнительное заведение даже не открыло ставни. Простая табличка украсила входную дверь. Она гласила, что из-за похорон в провинции таверна несколько дней будет закрыта.

Глава пятая. СОШЕСТВИЕ В АД

Площадь Моримон, лобное место Дижона, имела странный, жутковатый вид. На ней было установлено специальное приспособление — острое, как нож гильотины.

Посреди площади, прямо напротив могущественного аббатства Моримон, возвышался сам эшафот — прямо -

Угольное двухметровое сооружение с двумя лестницами по бокам.

На этом постаменте из почерневшего дерева, блестящем от запекшейся крови, был установлен крест. По обе стороны эшафота находились виселица и колесо, похожее на остов катафалка. Орудия смерти уже не пугали привыкших ко всему людей. Более того, это место стало их излюбленным местом развлечений, когда одному или нескольким приговоренным к казни случалось играть первую роль.

В это серое ненастное осеннее утро площадь была черна от народа. Зрители разместились даже на крышах редких домов и на мельнице.

Ожидаемое представление обещало быть необычным и интересным. На этот раз мэтр Арни Синьяр, дижонский палач, задумал сварить приговоренных живьем. Котел использовался редко, он предназначался фальшивомонетчикам и дорожным грабителям.

Городские жители решили ничего не пропустить. Публика, отгороженная ровным кордоном вооруженных солдат в шлемах, завороженно смотрела на палача и его подручных. Мэтр Синьяр был одет в облегающие штаны кроваво-красного цвета, заправленные в черные кожаные сапоги; голову его покрывал красный капюшон. Он был похож на дьявола со своими узловатыми руками, на которых извивались, словно синие гадюки, проступившие вены. Палач наполнил огромный медный котел водой и маслом и зажег огонь.

— Неужели они собираются бросить живых людей в эту кастрюлю? — прошептал Беранже, дергая Готье за рукав. — Я не уверен, что хотел бы смотреть на это.

Юноши устроились на невысоком каменном парапете, окаймляющем Сюзон. Таким образом они, особенно Готье, который был намного выше своего юного друга, оказались в выгодном положении по сравнению с людьми на площади. Бывший студент дружески похлопал пажа по плечу.

— Я тоже, — ответил он с ободряющей улыбкой. — Но мы здесь не для того, чтобы любоваться этой каннибальской расправой, а посмотреть, не произойдет ли что-нибудь важное, не попытается ли Дворянчик спасти своего человека из котла Люцифера. Как раз на это и рассчитывает сеньор де Руссе. Посмотри, он там, около судейской трибуны. Он не только удвоил число лучников, поставив своих людей, но и сам вооружился, словно собирался покорить провинцию. Капитан плохо выглядит и не перестает вглядываться в толпу. Он кого-то высматривает. Если хочешь знать мое мнение, я Уверен, что ему так же приятно, как и тебе, вдыхать этот ужасный запах масла, ему все равно» — повесят или выпотрошат преступника, в любом случае лучше, чем сварят живьем. Руссе надеется, что Дворянчик вылезет из своей норы, и он сможет рассчитаться с ним.

— Ты думаешь. Дворянчик придет?

— Это зависит от того, насколько ему дорог преступник. Но я в этом сильно сомневаюсь. Мы здесь уже три недели, и король Рене по-прежнему жив. До сих пор заговор не удался. Я не думаю, чтобы Роберт легко смирился с поражением, к тому же оно второе после Шатовилена. Появиться здесь — это безумие, но, может, у него достаточно сил справиться со всем гарнизоном, тогда он быстро овладеет городом!

— Пошли отсюда, ты же сам говоришь, что здесь ничего не произойдет!

— Я не говорил, что ничего не произойдет, я сказал, что не уверен. Ты же сам видишь, сейчас невозможно сделать и шага. О! Кажется, ведут смертников!

Стало светать, колокола соседней церкви Святого Иоанна пришли в движение, огласив город мелодичным перезвоном. Болезненная дрожь овладела толпой. Беранже свернулся калачиком на парапете.

— Я не хочу этого видеть! Достаточно, что я услышу…

Ничего не ответив, Готье, наоборот, поднялся на цыпочки. На площадь въехали две ломовые лошади, окруженные лучниками. Каждая тащила клетку с привязанным к ней полуголым мужчиной.

Участь этих людей была так ужасна, что толпа, обычно выкрикивающая проклятия и непристойности, на этот раз хранила гробовое молчание. Слышны были удары колокола да потрескивание костра.

Готье нашел Жака де Руссе сидящим верхом на лошади. Капитан не обращал ни малейшего внимания на смертников, он по-прежнему наблюдал за толпой, надеясь на появление Дворянчика. Если отравитель короля попадет в котел, то это все благодаря Руссе, который руководил приговором судей, настояв на том, что преступники были фальшивомонетчиками.

Нельзя же объявить народу, что была совершена попытка убить короля, и она чуть было не удалась. Такое заявление поставило бы командующего дворцовой гвардией в сложное положение.

Заодно с отравителем осудили и мнимого Филиберта Ля Верна, которого, как выяснилось на следствии, в действительности звали Колен Длинный: он недавно избежал правосудия, лионского котла, куда его завел талант изготовлять фальшивые пистоли.

Лошади остановились у котла. Смесь воды и масла в нем уже кипела, разбрызгивая обжигающие капли. Между двух клеток, скрестив руки на распятии, стоял монах и молился за смертников. Подручные палача отвязали преступников. Филиберт, рыдая, умолял сжалиться над ним, другой же смертник, казалось, оцепенел или безучастно ожидал чего-то.

Вдруг глаза Готье заметили в толпе профиль, виднеющийся из-под черного капюшона. Это была Амандина. Бледная, с сжатыми губами и пылающим взором, она приготовилась к смерти своего любовника. Она не плакала. Каждая клеточка ее существа источала беспомощную ненависть. Готье решил, что она вправду любила своего псевдо братца, ибо осмелилась появиться в толпе с непокрытым лицом;

Ведь ее по-прежнему разыскивали. Ни за что на свете, несмотря на все ее прегрешения, юноша не выдал бы эту женщину, она сама себя подвергла самому страшному наказанию…

Погрузившись в размышления, Готье не мог оторвать глаз от Амандины; она почувствовала, что на нее смотрят, обернулась и на какой-то миг их взгляды пересеклись. Видимо, она его узнала, так как сразу же глубже натянула капюшон, отступила назад и исчезла.

Колокола умолкли.

— Еще не все? — спросил Беранже бесцветным голосом. Он не только закрыл лицо, но и заткнул уши.

— Лучше бы я остался с госпожой Катрин, а тебя отпу… Вдруг он еще больше съежился и застонал в ответ на страшный вой несчастного Филиберта. Арни Синьяр и его подручные бросили его в котел.

Толпа, казалось, тоже съежилась.. Конь Руссе загарцевал, когда палачи схватили второго смертника.

— Сейчас или никогда! — выдохнул Готье, ставший одного цвета со своим серым камзолом: с него градом катился пот, как будто он чувствовал жар костра.

Но ничего не произошло. Во второй раз послышался вой, еще страшнее первого, и тошнотворно запахло вареным мясом. Роберт де Сарбрюк не счел нужным применять силу Для спасения своего товарища от ужасной смерти.

— Я так и думал, — пробормотал Готье себе под нос, — Дворянчик не покончил с пленником Новой башни и потому предпочитает не обнаруживать свое присутствие.

Пистоль — старинная золотая монета (здесь и далее примечаниг переводчиков.

Как только нечеловеческие крики умолкли, Готье спустился со своего пьедестала и наклонился к Беранже, хлопая его по плечу.

— Все кончено, — сказал он. — Мы можем уходить. Не так легко, сын мой, приобрести желудок мужчины, — добавил он, увидев позеленевшее лицо подростка. — Когда ты станешь рыцарем и отправишься на войну, тебе еще придется увидеть…

— На войне пленных не варят живьем!

— С ними иногда поступают еще хуже! Может, ты забыл Монтрибур… и подвиги капитана Грома?

Беранже сделал вид, что не понял намека. Он знал, что его друг ненавидел Арно де Монсальви. Беражне считал того своим господином и не одобрял нынешнего поведения, но все-таки не осуждал его. Лучше было сменить тему разговора, и юноша попытался улыбнуться.

— Я готов! — поднявшись, ответил он. — Пошли отсюда.

Легко сказать! Толпа не двигалась с места, поскольку спектакль еще не закончился. Предстояло увидеть, как мэтр Синьр и его первый помощник вскарабкаются на эшафот рядом с котлом и при помощи длинных крючков вынут обваренные тела преступников. Их перевезут на дорогу рядом с Ушскими воротами, прицепят на виселице и оставят разлагаться в назидание прохожим. Оба юноши приготовились и это терпеливо вынести, как вдруг одно из свинцовых облаков, с утра нависших над городом, разразилось ледяным ливнем. Толпа зашевелилась. Началась давка, и Готье с Беранже оказались прижатыми к парапету. Они вынуждены были ждать под проливным дождем. Юноши не заметили небольшой отряд, приближающийся по берегу реки под прикрытием каменной стены…

Как раз в то время как толпа схлынула и они могли, наконец, двинуться с места, их схватили чьи-то невидимые грубые руки.

Никто не заметил, как минутой позже их увозили, слов-, но неподвижные мешки, в неизвестном направлении.

Ни за что на свете Катрин не согласилась бы участвовать в варварском зрелище на площади Моримон. К тому же, зная заранее, как Беранже отреагирует на смерть в одном из самых диких ее проявлений, она сделала все, чтобы помешать ему пойти с Готье. Но паж, догадавшись, что у его друга было серьезное основание туда пойти и что поход был не безопасен, решился не отпускать его одного.

Катрин вынуждена была сдаться. Ей же необходимо было перед отъездом из Дижона заняться делами дядюшки. Здоровье его внушало опасения: после двухдневной эйфории больной погрузился в оцепенение. Он отказывался от пищи, и в течение нескольких дней Катрин думала, что старик долго не проживет.

Но, к счастью, тревога оказалась ложной. Крепкое здоровье спасло Матье и на этот раз. Благотворную роль сыграл и заботливый уход Бертиль, которая с каждым днем все сильнее привязывалась к больному. Катрин начала уже задаваться вопросом, не закончится ли все это женитьбой, что было для всех не лучшим решением.

В день казни молодая женщина выехала за город на одну из дядюшкиных ферм, чтобы разрешить там возникший спор.

Она убедилась, что дела Готрэна не пострадали от вмешательства Амандины Ля Верн, так как та собиралась стать единственной наследницей и мудро вела хозяйство.

Возвращаясь из поездки, Катрин подумала, что надо сегодня же вечером с Бертиль и Симоной поговорить о будущем дядюшки. Из-за Матье она и так надолго задержалась в Дижоне. Да и вообще она устала заниматься делами других, в то время как ее собственные были так плохи.

Когда Катрин выезжала из Шатовилена, она лишь немного отставала от Арно, и если бы ей не надо было мчаться на помощь пленному королю, спасать от смерти дядю и возвращать его на путь истинный, ведущий к спокойной старости, она бы уже наверняка догнала своего супруга. Состоялось бы еще одно бурное объяснение, но она бы покончила с недоразумениями, ревностью, обидами…

Графиня де Монсальви чувствовала в себе достаточно сил, чтобы открыть ему глаза и вырвать из обманчивых иллюзий относительно новоявленной Жанны д'Арк. Она провела несколько дней рядом с Орлеанской Девой и могла развеять двусмысленность, заставив самозванку снять маску. Уже сейчас все бы вернулось на круги своя, и они вместе поспешили бы домой, чтобы провести Рождество со своими Детьми. Но лишь Богу известно, где сейчас Арно. Богу… или дьяволу.

Всегда, когда Катрин думала о муже, она не могла разобраться в своих чувствах. Конечно, она его по-прежнему любила, так как эта любовь умерла бы лишь вместе с ней, но чувство ее уже не было столь кристально чистым, как в первые годы. Ревность, возмущение жестокостью Арно, обида за недоверие к ней смешивались с жалостью матери к своему несчастному чаду. Арно выжил, но затянулись ли раны на его теле и в его душе? Это как раз больше всего и волновало Катрин. Чтобы узнать, что с ним, она и ехала в Лотарингию.

К тому же через несколько дней Симона де Морель собиралась уехать из Дижона с детьми и половиной домочадцев. Она отправлялась в Лилль к герцогине Изабелле, пригласившей ее на рождественские праздники. Катрин собиралась проехать часть пути вместе. Вот почему пора было заканчивать хлопоты с дядюшкой.

«Сегодня же вечером я поговорю с Симоной!» — пообещала она себе.

Остановившись перед входом в дом, украшенным резной каменной оградой, она увидела Бертиль.

Укрывшись черной мантией от ветра, та, казалось, ждала кого-то, вглядываясь в ночные тени. Она стояла здесь давно. Нос ее уже покраснел, она потирала руки, чтобы согреться.

Передав мула сопровождающему ее слуге, Катрин пошла к Бертиль.

— Кого вы здесь высматриваете? Я надеюсь, не меня?

— Нет, госпожа графиня, не вас, хотя я очень рада, что вы вернулись, а ваших мальчиков, конюха и пажа! Их нет целый день, они даже не пришли на обед, которым, однако, очень дорожат.

— Они все еще не вернулись? Но ведь казнь была рано утром!

— Вот именно. Еще задолго до полудня мэтр Синьяр приготовил свое жаркое, и те неверные вошли к Люциферу. А юноши до сих пор не показывались.

— Но где же они могут быть?

— Понятия не имею. Я послала слуг на площадь Мо-римон. Они вернулись, ничего не узнав. Признаюсь, я таила надежду, что они поехали, встречать вас. Но вы приехали без них.

— Вы слишком добры, беспокоясь об этих двух оболтусах, — недовольно воскликнула Катрин. — Я умоляю вас вернуться в дом. Вы простудитесь и тем самым лишь усугубите их вину.

— А вы не волнуетесь?

— Да нет, Готье — отчаянный парень, он сует свой нос в самые неподходящие места, а Беранже следует за ним словно тень. Пойдемте! Они скоро появятся.

Бертиль, следуя за Катрин, бранила безрассудную молодежь. Войдя в дом, Катрин поцеловала дядю и отчиталась о поездке. Затем поднялась в свою комнату, чтобы перед ужином привести себя в порядок.

Но когда совсем стемнело и наступило время ужина, она начала волноваться, так как юноши до сих пор не вернулись.

Ужин был тягостным, несмотря на предпринимаемые Симоной усилия, чтобы успокоить ее, поддержать разговором и услышать от гостьи похвалу ее кухне. Катрин выпила лишь немного бульона. С каждой минутой ее тревога возрастала, и она не могла есть. Со вздохом облегчения Катрин вышла из-за стола, приблизилась к горящему камину. Было бы хорошо подольше посидеть здесь, если бы не снедающее беспокойство.

— Может, послать за сеньором Руссе? — предложила Симона. — Вы так взволнованны, моя дорогая, что я не представляю, как вы проведете ночь, если эти двое вскоре не прибудут.

— Это не поможет. Мы же не знаем, где искать. Да и что можно сделать среди ночи? Все-таки я надеюсь, что они появятся с минуты на минуту.

— В любом случае, если они не вернутся до рассвета, я пошлю к сеньору Пьеру Жирарду, городскому судье, чтобы он организовал поиски. К тому же это скорее в его ведении, чем в ведении дворцовой охраны.

Подруги обнялись и разошлись по своим комнатам. Поднявшись к себе, Катрин открыла деревянные ставни и выглянула в окно. Мрак ночи притягивал ее, подобно магниту. Острые крыши домов четко вырисовывались на черном небе. Улица походила на колодец. Вечером шел дождь, и капли еще продолжали назойливо стучать по лужам.

Было холодно, но Катрин задыхалась. Не закрывая окна, она отошла в глубь комнаты, чтобы расстегнуть платье, не решаясь, однако, раздеться. Она знала, что не уснет, пока не узнает о судьбе своих юных слуг, особенно о Беранже, который был, в сущности, еще ребенком и к которому она испытывала чуть ли не материнские чувства.

Тревога вновь овладела ею. Зная, как она будет беспокоиться о паже, Готье никогда не допустил бы, чтобы госпожа графиня сильно волновалась. Значит, случилось… что-то серьезное. Но что?

Катрин вдруг вспомнила, что церковные колокола отзвонили в последний раз, и ее широко открытое, освещенное окно может послужить поводом для штрафа. Она наклонилась было, чтобы задуть свечу, как что-то тяжелое глухо стукнуло о пол ее комнаты.

Она подняла камень среднего размера, обернутый в бумагу. Руки ее похолодели, а сердце принялось так учащенно биться в груди, как будто предчувствовало несчастье. Она развернула узкий листок.

Текст, написанный крупным, неровным, но ясным почерком, был прост. Всего несколько строк, но таких страшных, что ей пришлось сесть, чтобы уловить их смысл.

«Если вы хотите увидеть ваших слуг целыми и невредимыми, следуйте за посланником, он вас ожидает на улице. Выходите из дома тихо, не говоря никому ни слова. Не пытайтесь схватить посланника и заставить его говорить.

Он глухой и не умеет писать. Если через час вы не придете, юношам отрубят одну руку, потом, если не поспешите, другую, а потом голову. Не медлите!»

Слезы застряли в горле Катрин. Внезапно она почувствовала приступ тошноты. Она согнулась пополам, грудь коснулась колен, как будто бы ее ударили в живот. В доме подруги она внезапно почувствовала себя страшно одинокой и безоружной в этом беспощадном мире мужчин.

Ей нечем было защищаться, кроме слабых женских рук и женского сердца. Что еще от нее потребуют за жизнь и свободу ее мальчиков? Больше всего ее пугала неизвестность. Сделав над собой усилие, Катрин встала. Тошнота прошла.

Некогда было печалиться о себе, надо было спешить чтобы другие не пострадали из-за ее слабости.

Неуверенным шагом она подошла к окну и, вглядываясь в темноту, увидела черную тень, подающую ей сигнал куском белой материи. Это был посланник.

Катрин поняла, что ее заметили, и дала знак, что спускается. Графиня привела себя в порядок, закуталась в черную накидку с капюшоном и задула свечу.

Готье показал ей когда-то, как через кухню выйти из дома незамеченным. Он даже смазал маслом задвижку.

Катрин не знала, удастся ли ей вернуться живой из этого опасного путешествия, и потому оставила на виду на кухонном столе записку. Дрожа от страха, Катрин вышла из дому. Дверь бесшумно отворилась, и она очутилась на улице. Сильный ветер разгонял, облака. Ей показалось, что стало чуть светлее. Она без труда заметила очертания того, кто ее ждал с белым лоскутом в руке. Это все, что она могла различить в темноте, остальное представляло собой нагромождение грязного тряпья, от которого исходило зловоние.

Когда Катрин подошла к посланнику, он спрятал лоскут и знаком приказал женщине следовать за ним. Они долго шли вдоль домов. Затем повернули к площади Моримон. И это показалось Катрин страшным предзнаменованием — она перекрестилась дрожащей рукой. Человек привел ее к берегу Сюзона и посадил в лодку, спрятанную под аркой небольшого мостика. Когда Катрин увидела в тоннеле открытую решетку, она сразу поняла цель этого ночного путешествия по смердящей речушке.

Лодка бесшумно проплыла под сводами моста и приблизилась к прекрасным Ушским воротам: там Сюзон впадал в реку, питающую городские каналы.

Проводник развернул лодку в направлении мельниц, находящихся на правом берегу. Огромные лопасти колес с шумом ударяли по воде. Стоящая с краю полуразрушенная мельница была скрыта от глаз буйной растительностью. Около нее находилась полу развалившаяся постройка.

Катрин, как и всем жителям Дижона, была известна эта мельница, прозванная Мельница-Пепелище, где, как говорили, водились привидения. Она пользовалась такой же дурной славой, как и старая ферма, которая во время чумы служила больницей. Хотя больницей трудно было назвать это убогое прибежище зараженных чумой. Они приходили сюда, гонимые страхом своих близких, и находили здесь пристанище в ожидании смерти, если им приходилось ее ждать: ведь чума поражала подобно молнии.

Здесь же сжигали тела. Ферма, как и соседняя мельница, пережила не один пожар.

Суденышко направилось к руинам. Катрин это не удивило. Если, как она полагала, ей придется встретиться с Жако де ля Мером или его сподручными, место было выбрано удачно, так как король дижонского сброда предпочитал Богом забытые места.

Нос суденышка стукнулся о берег. Посланник, схватив цепь, прикрепленную к стволу ивы, спрыгнул на землю. Он привязал лодку. Из-за дерева показался черный силуэт. Посланник отошел и преспокойно уселся в траву. Подошедший наклонился и взял Катрин за руки, чтобы помочь ей сойти на берег. Он тоже не говорил ни слова, но Катрин почувствовала запах оружейной смазки, под его накидкой сверкнули латы.

Катрин попыталась высвободить свои руки.

— Вы делаете мне больно! — пожаловалась она.

Он усмехнулся и немного разжал руки, одновременно ускоряя шаг. Почва была неровной. Катрин спотыкалась о сухие кочки, и несколько раз чуть было не упала. Они очутились перед лестницей, которая вела в подземелье, где горел слабый свет, похожий на отражение солнечных в колодце.

Лестница была короткой, но она показалась напуганной Катрин такой же бесконечной, как путешествие в ад. Н этот раз женщина обрадовалась, что ее крепко держали за руки, иначе бы она свернула себе шею на этих скользких ступенях. Ударом ноги ее провожатый открыл скрипучую дверь. Это был волосатый мужчина с огромной бородавкой на кончике носа. Он втолкнул молодую женщину в просторный, с низким потолком погреб, где пахло мхом и порохом. Стены освещали большие факелы.

Здесь было много мужчин, бесформенная масса грязных лохматых голов. Жутко поблескивала оружейная сталь. Онемев от страха, Катрин отвела глаза и заметила в глубине погреба трех монахов в черных рясах. Сидя за длинным столом, освещенным оплывшими свечами, они чего-то ожидали. Монах, сидевший посередине, поднялся. Он показался Катрин огромного роста. Провожатый толкнул ее, и она упала на колени на грязный пол.

— Добро пожаловать, прекрасная Катрин. Вы правильно сделали, что не заставили нас ждать.

Он скинул капюшон, но и без этого Катрин узнала его по голосу. Огненные отблески освещали правильные черты лица, большие голубые глаза и светлые волосы Дворянчика. Пришел ее последний час. С Жако ей еще, может быть, удалось бы выпутаться, но она слишком хорошо знала стоящего перед ней демона. Достаточно было взглянуть в его красивые безжалостные глаза и понять, что надеяться не на что.

Находясь на грани отчаяния, Катрин собрала все свое мужество и решила без борьбы не сдаваться. Волна отвращения и ненависти захлестнула ее и подняла с колен. Провожатый подошел к ней, намереваясь снова толкнуть, но она отскочила в сторону, изо всех сил ударила его по щеке и повернулась к Роберту де Сарбрюку.

— Только вы могли придумать такую подлую ловушку. Ведь это ловушка, не так ли? Несчастные мальчики, которых вы выкрали уже, конечно, мертвы?

— Мертвы? Отчего же? Вы пришли без опоздания, они еще живы и… целы. Вам их сейчас приведут. Я один раз даю слово!

— Вот именно, один раз! — презрительно бросила Катрин. — У вас одно слово, потому вы его и забираете, оно ведь еще может пригодиться!

Главарь бандитов позеленел, словно вся желчь души просочилась сквозь его нежную кожу.

— На вашем месте я бы держал язык за зубами, прекрасная госпожа. Я бы не советовал вам оскорблять меня, вы ведь в моей полной власти. К тому же…

— Хватит! Что я должна сделать, чтобы вы освободили моих слуг?

Дворянчик едва заметно улыбнулся, обнажив белые острые зубы.

— Ничего!

— Как это ничего?

Улыбнувшись, прекрасный Роберт достал из-под своего монашеского платья маленькую золотую коробочку, открыл ее, взял немного гвоздики и принялся медленно жевать, чтобы придать своему дыханию свежесть.

— Бог мой, ничего! Оцените мою учтивость, я бы сейчас мог вам отомстить за все те бесчисленные неприятности, которые от вас претерпел, начиная с Шатовилена. Так нет же, я ничего вам не сделаю.

— Зачем же тогда вы меня сюда вызвали?

— Справедливости ради. По вашей вине кто-то очень много перенес…

Он щелкнул пальцами, и из толпы бродяг вышла женщина в черном платье и тяжелым шагом подошла к Катрин. При виде ее холодок пробежал по спине графини. Эта бледная, исхудавшая, с осунувшимся лицом женщина лишь отдаленно напоминала Амандину Ля Верн, приветливую, жеманную кумушку из дома Матье Готрэна. Во впавших глазницах безумным огнем светились ее глаза. Она внушала ужас, и перепуганная Катрин решила, что все потеряно.

Зло улыбаясь. Дворянчик наблюдал за обеими женщинами. Белой рукой с кроваво-красным рубином он указал на Катрин.

— Вот та, которую ты просила привести. Сдержишь ли ты теперь данное тобой слово?

— Я сдержу его при условии, что ты отдашь в полное мое распоряжение эту потаскуху, из-за которой убили моего мужа. Обещаешь ли ты мне это?

— Что ты собираешься с ней сделать? Убить?

— Разумеется, но не сразу, не так скоро! Она мне заплатит сторицей за все, что я пережила этим утром на Моримоне…

Крик Катрин прервал ее.

— Она сошла с ума. Утром ее любовник заплатил не за ЧУКИ, причиненные беззащитному старику, а за свое прошлое, грабежи и преступления, и вы это прекрасно знаете, Роберт де Сарбрюк. Вы также знаете, кто я! Не понимаю, Ради какой бесчестной сделки вы хотите отдать меня в руки этой фурии. И вы еще смеете называть себя рыцарем?

Смех Дворянчика прошелся по ее нервам, словно терка.

— Рыцарство? Не говорите мне, что еще верите в эти старые россказни, глупышка! Рыцарство в наши дни — это лишь устаревшее украшение. Оно впечатляет лишь толпу и молоденьких девушек. Вот и все!

— О! Я знаю, какое вы находите ему применение. Я видела, как вы поступаете с женщинами, детьми, стариками, беззащитными крестьянами. Но до сих пор, по крайней мере, вы все-таки уважали своих. Может быть, вы забыли, что я являюсь супругой одного из ваших друзей?

— Вы, наверное, забыли, что мой друг прилюдно назвал вас шлюхой и поклялся прогнать хлыстом, если вы осмелитесь показаться ему на глаза. Он потом отблагодарит меня за то, что я сделаю его вдовцом. Хватит болтать, время не ждет. Дорогая, у тебя с собой или нет то, что ты мне обещала? Тогда дай мне это, и ты сможешь делать все, что угодно, Мы и так слишком долго просидели в этой вонючей дыре.

Страшная улыбка заиграла на бесцветных губах Амандины. Она отступила в глубь погреба и вывела юношу. Катрин показалось, что это Беранже. Но она поняла, что это была лишь его одежда, прекрасный зеленый костюм, которым он так гордился. Катрин в испуге воскликнула:

— Беранже! Что вы с ним сделали?

— Его просто раздели, ему грозит лишь сильный насморк, — злорадно ответила Амандина.

— Запомни, капитан, — добавила она, повернувшись к Дворянчику, — этот мальчик и особенно его одежда помогут тебе проникнуть в Новую башню. Дай ему коня, и пусть твои люди следуют за ним. Он хорошо выучил урок…

— А я нет! — холодно заметил Сарбрюк. — Я никому не доверяю. Ты в этом убедишься, если обманешь меня. Что он должен делать?

— Подойти к дворцовым воротам и сказать, что он Ален де Майе, кузен капитана де Руссе, и что ему еще раз срочно нужно повидать своего родственника. Его или кого-то очень на него похожего уже видели, поэтому, несомненно, пропустят. Твои люди войдут за ним и без труда справятся с караульными, к тому же Руссе ужинает у своей подружки…

Катрин не удержалась от вопроса:

— Как вы все это узнали?

Виляя бедрами под своим чуть ли не монашеским одеянием, вдова Колена подошла к ней вплотную:

— Ты должна была знать, госпожа графиня, что я умею добиваться от мужчин всего, что захочу. Я всегда умела выбирать любовников. Я уже давно сплю с одним сержантом из башни, как раз с того дня, как туда поместили короля. Я подумала, что это мне может когда-нибудь пригодиться. К тому же это красивый парень, который знает толк в любви.

— Неужели? Вам так идет образ безутешной вдовы, — язвительно заметила Катрин.

Бледное лицо Амандины перекосилось от бешенства.

— Грязная потаскуха! Ты дура или прикидываешься? Послушай! Прежде чем попасть в дом к этому скряге Матье, я была публичной девкой, не афишируя этого. Лавка по торговле старьем была альковом и служила лишь надежным прикрытием. У меня были свои клиенты в приличных домах, это была моя работа. Колен, мой Колен, стал мне мужем. Я любила его больше, чем себя. Он стал моим сердцем, моей кровью, моей жизнью.

Она разразилась рыданиями, затем продолжала хриплым уставшим голосом:

— Теперь до конца своих дней и ночей мне будет слышаться его вопль, когда его бросили в котел! Из-за тебя, шлюха, и из-за твоей тупой сестрицы я теперь никогда не смогу спокойно спать! Но я тебя накажу, уж будь уверена, он будет отомщен.

Схватив Катрин за руку с необычайной для женщины ее роста силой, она потянула ее за собой и остановилась перед бесформенной массой, прикрытой холщовым покрывалом. Амандина наклонила и сдернула покров.

Катрин почувствовала приступ тошноты при виде обезображенного трупа Филиберта.

Содрогнувшись, она попыталась вывернуться, но Амандина крепко держала ее за руку.

— Посмотри, в каком состоянии мне его вернули. Как он тебе нравится? Я вас сейчас поженю.

— Отпустите меня! Вы сумасшедшая. Что вы хотите этим сказать?

Лицо Амандины осветилось дикой радостью. Каждой клеточкой своего существа она смаковала страх Катрин, который та уже и не скрывала. Графиня тщетно пыталась освободиться из клещей, сжимающих ее руку.

— Что очень скоро, — произнесла Амандина с расстановкой, чтобы каждый мог ее услышать, — когда ты отблагодаришь этих парней, которые помогли мне, тебя привяжут к телу моего бедного Колена, и вас вместе закопают. Это будет для него достойным утешением — спать с потаскушкой великого герцога! После того, как ты умрешь, тебя достанут Из земли и бросят в навозную кучу, моя красавица, потому ITO Колену для последнего сна не нужна развратница.

В порыве отчаяния Катрин удалось вырвать свою руку.

Безуспешно пыталась она найти в этой массе незнакомых лиц сострадание, участие, хоть каплю жалости. Она читала на них лишь отупение или гнусное нетерпение. Эти варвары облизывались при мысле об обещанном спектакле. Тогда, заметив Дворянчика, по-прежнему одетого в монашеское платье, она подбежала к нему, цепляясь за его рукав и моля:

— Монсеньор, я умоляю вас спасти меня от этой сумасшедшей! Если я досадила вам, убейте меня, но не дайте свершиться низкой мести этой женщины. Я по-прежнему ношу имя вашего друга по оружию, я благородная дама, у нас с супругом есть дети. Не дайте обесчестить их!

Он нетерпеливо отбросил цепляющиеся за него пальцы.

— Я никогда не интересовался женскими делами, — пожимая плечами, холодно заметил он. — Да и потом, я обещал… Тебе нечего больше мне предложить, Амандина? Это негусто.

— Есть, монсеньер! Вот ключ от тюрьмы, изготовленный по отпечатку на воске, переданном мне моим другом. Вам не доставит труда проникнуть к узнику.

— И вы собираетесь в темноте трусливо убить его? — выдохнула Катрин, до такой степени пораженная услышанным, что на минуту забыла о собственном страхе. — Вы же капитан, рыцарь, а он король!

— Вы не угадали, красавица, — сказал Дворянчик, вертя в руках переданный ему большой ключ. — Речь идет не об убийстве, а об удачном побеге. Мы — верные подданные короля Карла, седьмого по счету, будем рисковать своей жизнью, чтобы освободить его деверя и вырвать из когтей Филиппа! Мы выведем его из города дорогой, по которой вы сюда пришли. Конечно, его скоро схватят, и тогда нечаянный удар сделает спорным наследование Сицилийского королевства!

Быстрым движением он бросил ключ одному из двух мужчин, так же, как и он, облаченному в монашеское платье.

— Ты понял, Герхард? Бери его и действуй! Ты догонишь нас по дороге на Лангр, ты знаешь где.

— Ясно, капитан! — с сильным германским акцентом ответил мужчина. — Трогаемся в путь! А ты, мой мальчик, — добавил он, похлопывая по плечу юношу, одетого в костюм Беранже, — постарайся как следует сыграть свою роль, а не то я тебя проучу шпагой.

Десяток мужчин отделился от толпы. Они были вооружены до зубов. Перед тем как выйти, они накинули рыцарские плащи принятых в Бургундии цветов, чтобы не привлекать внимания… Надеясь получить удар кинжала или шпаги, Катрин хотела броситься к ним, но несколько пар рук схватили ее и снова подвели к Роберту де Сарбрюку, небрежно облокотившемуся о край стола. Он снова взял гвоздику, затем мило улыбнулся Катрин, как будто встретил ее на празднике. Глаза Катрин, полные слез, ничего не видели.

— Я надеюсь, моя дорогая, что вы оцените мой изящный план: мои преданные слуги вырвали короля из темницы, но отвратительные бургундцы вновь захватили его и подло убили. Мы будем пожинать лавры. Вся ответственность за убийство ляжет на Филиппа Бургундского. И снова на несколько лет вспыхнет война между Францией и Бургундией. И мы, наконец, избавимся от зажившегося на этом свете старого короля.

— Который осмелился вас держать в тюрьме и держит там до сих пор вашего сына?

— Совершенно верно. Я люблю платить долги. Таков мой принцип. Амандина, чего ты медлишь? Я не дождусь окончания спектакля, но хотел бы его открыть и дать возможность поучаствовать в нем моим людям перед дальней дорогой.

— Я жду лишь вашего приказа, монсеньер!

— Эй вы, разденьте ее!

Руки, удерживающие ее, пришли в движение.

Кто-то ножом отрезал завязки на платье. Катрин быстро раздели, не переставая при этом щипать и мять ее тело. Хохот и ругательства заглушили ее мольбы и крики. Она теперь была в самом центре ада, окруженная искаженными гнусными лицами разбойников, дерущихся за право дотронуться до нее первым.

Голос Дворянчика прекратил гвалт.

— Привяжите ее к столу, свора негодяев. И не деритесь, тут на всех хватит!

— Это невозможно! — возразил кто-то. — Нас слишком много. Она быстро сдохнет. Нас, солдат, должны пропустить первыми, мы торопимся…

Катрин связали руки за спиной. По приказу Амандины ей вставили кляп и подтащили к краю стола. Не имея возможности кричать, она стонала, как раненое животное, моля всем сердцем, чтобы скорая смерть избавила ее от того, что сейчас произойдет.

Говорить она не могла, но могла слышать. Во внезапно возникшей тишине она услышала восхищенный возглас Дворянчика:

— Клянусь рогами ее мужа-дурака, до чего же хороша Шлюха! Было бы обидно не попользоваться ею. Друзья, вы разрешите мне начать?

Все дружно загалдели, ободряя его непристойными восклицаниями. Дворянчик медленно подошел к раздетой неподвижной женщине. Веревки удерживали ее раздвинутые Ноги, выставляя напоказ золотистый пушок, который ласкал великий герцог, и скрытую под ним долину… Руками, закованными в броню, он оперся о ее нежные плечи и грубым ударом, так что жертва застонала, вошел в нее…

Атака была болезненной, но короткой. Затем подошел следующий, и еще один, и еще. Запах гвоздики, исходивший от Дворянчика, сменился запахом оружейной смазки, пота и грязи его людей.

Измученная, растерзанная, с бесчувственным телом. почти без сознания, Катрин уже не плакала. Задыхаясь под кляпом, разрывающим ей рот, она тихо стонала все слабее и слабее. Ее тело, все ее существо было сплошной болью. После очередной грубой атаки она лишилась чувств.

Она была без сознания, когда Дворянчик с эскортом выехал с Мельницы-Пепелища, оставив ее бродягам, которым Амандина собиралась отдать истерзанное тело Катрин, чтобы завершить осквернение и разрушение совершенной красоты, которая и была основной причиной ненависти девицы Ля Берн. Собственный стон и ощущение холода вывели Катрин из обморочного состояния. Она не поверила, что достигла, наконец, леденящего мрака смерти. Безумная жажда раздирала ей горло. Живот горел, так же как и ступни, запястья: пытаясь вырваться, она содрала нежную кожу. Вокруг нее все было реально. Она еще не достигла глубин ада.

С трудом женщина приоткрыла распухшие от слез веки, увидела черное небо и чью-то тень. Понемногу сознание возвращалось к ней. Она лежала прямо на земле на ткани, царапающей кожу.

Вне всякого сомнения, она была еще жива. Она не могла поверить, что все эти негодяи прошли через нее…

Она вдруг вспомнила о том, что ей еще предстояло пережить. Она будет похоронена вместе с разлагающимся трупом. Должно быть, где-то ей уже роют могилу. Она слышала странные звуки, потрескивания, безумные восклицания. Больше всего она хотела бы избавиться от своего тела, которое приносило столько боли. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, как к ней подойдет светящаяся радостью Амандина…

Чья-то рука приподняла ее голову. Губами она почувствовала жестокий и холодный край миски.

— Пока она не очнется, ты не сможешь напоить ее, — тревожно прошептал знакомый голос Беранже. — Я боюсь, не умерла ли она…

— Замолчи, лучше растирай ей ступни, они ледяные. Не смея в это поверить, она снова открыла глаза, узнала склоненное над ней лицо Готье.

Это он, поддерживая за голову, пытался напоить ее, в то время как Беранже отогревал своими горячими руками ее ноги. Инстинктивно, подталкиваемая непреодолимым стремлением к жизни, которая больше не была адом, она отпила глоток воды. Вода была невкусной, но утолила жажду.

— Она пьет! — восторженнно заявил Готье. — Она приходит в себя. Слава Господу Богу!

— Я думаю, мы подоспели вовремя, — совсем рядом ответил знакомый мужской голос. — Все эти дьяволы хотели ее! Они бы разорвали ее, как волки!

— Мы никогда не рассчитаемся с вами! — продолжал Готье. — Если бы не вы, мы до сих пор сидели бы в этой вонючей дыре, а наша несчастная госпожа погибла бы. Я хочу надеяться, что они не причинили ей неизлечимого зла. Она словно мертвая.

— Женщины очень живучи! Я знаю не одну, пережившую подобное и потом поправившуюся. О! Вот и мельница пылает. Это должно ее согреть.

Поверх миски, из которой Катрин теперь с жадностью пила, она увидела красное зарево. Оттуда раздавались крики и стоны, смешивающиеся с непонятным для нее шумом, заглушавшим плеск лопастей.

Она увидела плачущего, раздетого почти догола Беранже и стоящего у воды и любующегося пожаром мужчину, голос которого не узнала. Это был нищий церкви Норт-Дам Жан.

Чуть повернув голову, Катрин увидела, как высокие языки пламени лизали старую мельницу. На этом адском фоне выделялись черные силуэты солдат с факелами и оружием. Шеренга лучников, выстроенная в боевом порядке, сражала стрелами всякого, кто пытался вырваться из пекла.

— Как вы себя чувствуете? — нежно спросил Готье.

— Как будто по мне проехало колесо. Нет ни единой клеточки, которая бы не причиняла мне острую боль.

— Как только монсеньер де Руссе закончит свою работу, он перевезет вас к госпоже Симоне, и там вас вылечат.

— Руссе? Что произошло? Как я очутилась здесь?

Благодаря этому человеку, — указывая на Жана, ответил юноша. Жан, вытянувшись, созерцал пожар подобно Нерону перед вратами Рима. — Он собирался встретиться здесь со своими друзьями и увидел, как вас сюда притащили. Жан быстро сообразил, что вам здесь не преподнесут Цветов. Вернулся в город, решив предупредить сеньора де Руссе. Он потерял немного времени на его поиски, капитан был не во дворце, а у своей подружки, хорошо, что он знал ее адрес. Бог сжалился над нами, и капитан прибыл вовремя, он спас вас и освободил нас из плена.

Катрин уточнила: «По дороге на Лангр». Он развернулся и уже на ходу крикнул:

— Я даю вам двух солдат, они отыщут лодку и доставят вас во дворец Морелей-Совгрен. Если я останусь жив, сразу приду к вам, как только вернусь в Дижон.

Катрин встретилась глазами с полным жалости взглядом мнимого монаха. Хороша же она была, если он так на нее смотрит! Она попыталась улыбнуться, сознавая то, что он для нее сделал.

— Я обязана вам жизнью, друг Жан. Но почему вы это сделали? Привели Руссе, чтобы он погубил ваших товарищей?

Жан пожал плечами.

— Бродяги дружны, пока они вместе, — мрачно заметил он. — Позарившись на золото Дворянчика и перейдя к нему на службу, они перестали быть мне братьями и товарищами. И потом, видеть вас в руках этих негодяев, в руках обезумевшей Амандины… Нет, я не смог этого вынести. — Его голос внезапно ослабел, стал хриплым, и он с неохотой заключил:

— Я… я вас всегда любил, с тех пор как вы были еще ребенком.

— И все же. Вы пошли во дворец к… — Она не закончила. — Господи! Дворец! Башня… король! Вы схватили Дворянчика?

— Нет, он успел уйти до нашего прихода. Я не могу себе этого простить, так как именно его я хотел…

— Скорее! Бегите! Найдите Жака де Руссе! Как можно скорее! Они собираются убить короля.

— У вас жар, — потрогав ее горячий лоб, сказал Готье. Беранже со всех ног бросился к пожарищу. Катрин попыталась встать и следовать за ним, но Готье удержал ее.

— Вы займетесь мной позже. Я знаю, что у меня жар, но… король Рене… Они организуют его бегство и заманят в ловушку, где его убьют подставные бургундские солдаты.

— Так вот оно что! — прошептал Жан. — Когда мы проходили по Ушскому мосту, мне кажется, что я видел лодку, полную людей, она плыла вдоль берега.

Подошел Жак де Руссе. Катрин в двух словах рассказала о нависшей над его головой опасности. Капитан задал три вопроса: сколько прошло времени, сколько было человек, в каком направлении ушли?

Катрин слышала, как капитан сзывал воинов. Они стекались к нему отовсюду, оставляя без присмотра Мельницу-Пепелище с запертыми там разбойниками и Амандиной.

Ровная линия лучников дрогнула. Солдаты бросились к лошадям, привязанным к деревьям. Вскочив в седло, они устремились за Жаком, который бешено пришпорил коня и с криком: «Бургундия, вперед!» помчался в погоню за Дворянчиком.

Эскадрон покинул горящую мельницу, от топота копыт содрогнулась земля.

Вскоре умолкли последние стоны умирающих. Были слышны лишь потрескивание костра, скрип мельницы да шелест листьев. Обессилев, Катрин закрыла глаза и опустила голову на руки Готье. Боль становилась все сильнее. Истерзанная женщина и ее друзья остались одни в этом мертвом пространстве.

Вдруг где-то монастырский колокол зазвонил к заутрене. Ему ответил другой, потом третий и еще… Послышался плеск воды от весел причаливающей лодки. Когда Готье поднял свою госпожу, чтобы перенести ее в лодку, она опять лишилась чувств.

Очнулась Катрин лишь в кровати в доме Симоны и тут же снова погрузилась в ад страшных видений, вызванных жаром.

Утром она не узнала Жака де Руссе, всего в крови, оборванного, покрытого пылью. На его правой щеке был свежий след от раны. Капитан пришел сообщить ей, что все в порядке и Рене д'Анжу, целый и невредимый, снова помещен в Новую башню.

— К тому же по собственной воле! — доверительно сообщил он Симоне. — Когда мы напали на Дворянчика и его банду, он во время боя преспокойно мог скрыться. Но этого не сделал. Наоборот, сражался на нашей стороне, и когда исход боя был предрешен, подошел ко мне и сказал: «Вы спасли мне жизнь, капитан. Теперь вам остается лишь доставить меня в Дижон. — Заметив мое удивление, он добавил:

— Я был бы неблагодарным, если бы отправил вас на эшафот за то, что вы позволили мне убежать. Я хочу вам напомнить то, о чем вы часто забываете: меня удерживает слово чести, а не ваши запоры. Рыцарь лишь единожды дает слово, тем более король…»

— Если я правильно понял, — сказал Готье, — вам пришлось сразиться с головорезами Дворянчика. Как вам удалось с ним справиться, если ваш отряд был значительно меньше?

— По пути я присоединил гарнизоны Гийомских ворот, ворот Фермере и Святого Николя. Этого оказалось достаточно. Мы хорошо отделали этих подонков, осмелившихся носить цвета Бургундии. К сожалению, некоторым удалось ускользнуть и скрыться.

— А Дворянчик?

Широкая улыбка, из-за шрама больше похожая на гримасу, осветила лицо капитана.

— Поймали как цыпленка. Его тайно привезли в Дижон, и завтра в крытой повозке под охраной я отправлю его в Лотарингию.

Почему в Лотарингию? Ваши тюрьмы недостаточно надежны?

— Не поэтому. Я не хочу оставлять его здесь, так как не желаю, чтобы кто-то узнал, что мой узник покидал башню, пусть даже ненадолго. К тому же я должен сделать это для монсеньора Рене д'Анжу: Дворянчик был его пленником и сбежал от него. Теперь он вернется в свою тюрьму. Все возвращается на круги своя!

Мне бы не помешал хороший кувшинчик вина, госпожа Симона; я знаю не много домов, где вино было бы лучше вашего!

Прекрасная кормилица смущенно улыбнулась:

— Мне нет прощения, Жак! Но вы так увлеченно рассказывали! Сейчас вам принесут вина и промоют раны. Пойдемте со мной в гостиную.

Когда она открыла дверь, с кровати Катрин послышалось рыдание. Госпожа де Монсальви снова погрузилась в свой кошмарный сон. К ней тотчас же подбежали Готье и. Беранже. Сухие губы Катрин пылали. Готье провел по ним тампоном из корпии, смоченным липовым настоем. Графиня запричитала: «Арно! Арно! Я иду… не уходи… Любовь моя, подожди меня!.. подожди меня… Я хочу вернуться домой!..»

Из полуоткрытых глаз градом полились слезы, Катрин заметалась по подушке, как будто стараясь прогнать страшные видения.

Беранже взглянул на своего друга.

— Увидит ли она снова Монсальви и детей? — пробормотал он сдавленным голосом.

Бывший студент огорченно пожал плечами.

— Это известно одному Богу: я боюсь, как бы ее выздоровление не затянулось. Скоро наступит зима…

Как будто в подтверждение его слов, на Дижон упал первый снег…

Глава первая. САМОЗВАНАЯ ЖАННА

Зима пришла, как захватчик. За несколько часов города и деревни оделись в белоснежный наряд.

Ветер срывал с ветвей деревьев последние листочки. Небо сровнялось с землей, словно в тумане. Двери домов, будто озябнув, закрылись.

Люди законопатили окна и устроились в уголке у горячего очага в сонливом ожидании первой песни жаворонка, которая разбудит природу и объявит начало полевых работ. Но в хижинах и лачугах бедняков нищета стала еще страшнее, и в них медленно проползала смерть…

Как и другие, Катрин могла остаться в уютном доме Симоны Совгрен и подождать весну, чтобы предстоящий путь оказался менее опасным. Она могла бы не спеша залечить раны на своем истерзанном теле, в это время зарубцевалась бы и душевная рана стыда и отвращения. Она могла бы… Но не сделала этого.

Через две недели после ужасной сцены на мельнице она покинула Дижон в сопровождении Готье де Шазея и Беранже де Рокмореля, двигаясь на север.

Жар прошел через двое суток. К величайшему изумлению своих друзей и доктора, вызванного Симоной, Катрин через три дня открыла глаза и ясным взглядом посмотрела на окно, стекла которого сплошь были покрыты кружевным инеем.

Она почувствовала себя умиротворенной и вместе с тем уставшей, как будто бы во время бури долго сражалась с волнами, а проснулась на берегу ранним солнечным утром. Как только сознание полностью вернулось к ней, вернулась и память.

Громкие рыдания Катрин разбудили Готье, который, просидев около хозяйки всю ночь, спал теперь на подушках у камина. Вскочив, он с недоумением посмотрел на нее, затем взял за запястье, пощупал пульс, который стал таким частым и удивительно размеренным.

Он радостно воскликнул:

— Жар спал! Госпожа Катрин, вы спасены! Бог услышал наши молитвы!

Тут он снова заметил, что она плачет. Готье положил руку на лоб Катрин.

— Нет, — начал он, не замечая, каким нежным стал его голос, — надо не плакать, а радоваться, что вы вырвались из лап смерти, мы уже было думали, что она не выпустит вас. Жизнь оказалась сильнее.

— Моя жизнь кончена!

Он упал на колени перед кроватью.

— Ваша жизнь… о нет, не надо так говорить! Иначе и нам с Беранже не стоит жить: ведь это мы обрекли вас на муку! Я вас умоляю, старайтесь больше об этом не думать, все забыть.

— Я никогда не смогу забыть…

Катрин отвернулась к стене: любой, даже почтительный, взгляд был ей невыносим. Она чувствовала себя униженной. прокаженной, как будто бы ее тело было все еще выставлено напоказ. Она гнала от себя жалость, саму жизнь, воспоминания о детях, о муже, забыв все его прегрешения, она ощущала лишь собственный стыд.

Она отказалась от пищи, надеясь умереть от слабости. Тогда однажды вечером Симона, не говоря ни слова, вышла из дома и вернулась, ведя за собой пожилую женщину. Лицо этой женщины было удивительно ясным и приветливым.

Госпожа Морель попросила всех выйти из комнаты.

Оставшись наедине со своей подругой, она подошла к кровати Катрин и наклонилась к ней.

— Катрин, — прошептала она, — я привела вам друга… друга, способного вас понять. Она повитуха и хочет осмотреть вас, чтобы определить, что стало с вами. Ведь именно это вас гложет?

Катрин повернула заплаканное, бледное до неузнаваемости лицо, ее губы дрожали, веки были закрыты, словно она боялась увидеть отражение своего стыда на лице подруги.

— О! Симона, как вы можете…

— Лучше скажите, как хорошо я ее понимаю, — прервала ее вошедшая дама. — Скажите ей, что я из Сабле и что двадцать лет назад, когда англичане заняли мой город, я была изнасилована целым отрядом. Скажите ей, что я чуть не умерла, но мне повезло, и я встретила сумевшую меня понять умудренную опытом женщину. Она выходила меня, а также передала секрет, как помогать всем пострадавшим от насильников. Одному Богу известно, сколько их в наше дикое время!

— Но я не хочу жить, я хочу умереть!

— Почему? Из-за кого? Ваша жизнь принадлежит не вам. Вы не имеете права ею распоряжаться.

— Бог простит!

— Бог здесь ни при чем! У вас есть семья, именно ей вы и принадлежите.

— Семья? — горько прошептала Катрин, сдерживаясь, чтобы снова не заплакать. Монсальви, ее земли, дом, все дорогие ее сердцу люди казались ей теперь потерянным раем, двери которого уже никогда перед ней не откроются. У ангела, преграждающего ей путь огненной шпагой, было бесстрастное лицо Арно.

Однако чтобы доставить удовольствие Симоне, Катрин согласилась, чтобы эта женщина осмотрела ее. У Прюданс (так звали повитуху) руки были такие же нежные, как и голос.

Результат осмотра оказался на удивление утешительным. Прюданс ловко зашила шелковой нитью разрыв. Несмотря на то, что эта операция была болезненной, Катрин перенесла ее без единого стона. Ей казалось, что страдание хоть немного искупило ее вину. Дабы избавить Катрин от внутренних повреждений, жжения, покалывания, Прюданс воспользовалась бальзамом из бараньего жира и спиртовой травяной настойки. Катрин почувствовала заметное облегчение.

— Этот бальзам меня когда-то вылечил, — объяснила она больной. — Он творит чудеса. Прикладывайте его в течение нескольких дней, и вы поправитесь.

— Вряд ли это возможно! — упрямо возразила Катрин.

— Вы увидите, время все лечит. Приближается Рождество. Это радостный праздник, Бог милосерден, он и вас Дарит. Придет день, когда вы забудете о ваших ранах или, по. крайней мере, они станут для вас несчастным случаем, тайну которого вы будете хранить.

Катрин действительно быстро поправилась, что отчасти объяснялось ее молодостью и отменным здоровьем. Но лечить душу она не хотела. По мере того как к ней возвращались силы, ей становилось все труднее жить среди людей. Особенно тягостным было для нее присутствие мужчин. Она не могла заставить себя принять Жака де Руссе потому, что он мог видеть ее распростертой, отданной на растерзание подвыпившим солдатам, словно несчастное животное в руки мяснику. Она отправила ему дружеское, полное признательности письмо, но не позволила переступать порог ее комнаты.

Лишь Готье и Беранже, освобожденные вместе с ней, да дядя Матье были ей не в тягость.

В день Святой Элуа Симона, вернувшись с мессы, объявила о своем скором отъезде во Фландрию. Она пригласила Катрин поехать вместе и провести Рождество при бургундском дворе.

— Вам будет очень грустно, моя дорогая, оставаться здесь одной, — сказала она. — Смена обстановки будет вам полезна, мы не будем ехать слишком быстро. У вас там много друзей. Нас будет сопровождать личная охрана.

Графиня держала про запас хорошую новость: Филипп приказал освободить короля из Новой башни и доставить со всеми полагающимися его рангу почестями в Лилль, где герцог будет ожидать его для обсуждения условий освобождения. Жак де Руссе поведет эскорт, к которому пригласили присоединиться и кормилицу маленького графа Карла, учитывая ненастное время и опасности пути. Катрин отказалась. По ее словам, она лучше останется в Дижоне с дядей Матье и Бертиль, отношения которых определились. В ближайшее время ожидалось их бракосочетание в Нотр-Дам. Симона обняла свою подругу, взяв с нее обещание приехать к ним в Лилль или в Брюгге «как только ей станет лучше».

Через два дня Катрин спокойно провожала длинный кортеж, увозивший короля и Симону. Долгая дорога рядом с Жаком де Руссе и Рене д'Анжу, которые оба желали ее, была бы для нее слишком суровым испытанием…

Как только кортеж исчез из виду, Катрин приказала Готье готовиться к отъезду.

Матье и Бертиль принялись возмущаться в один голос.

— Как ты можешь так поступать?! воскликнул дядюшка чуть не плача. — Ты ведь сказала, что останешся с нами до весны?

— Я солгала, — мягко ответила она. — Я прошу вас простить меня за это. Если бы я сказала Симоне, куда я собираюсь отправиться, она бы меня не отпустила…

— Ты думаешь, я тебя отпущу неизвестно куда?

— Да, вы ведь меня давно знаете и любите. Там, куда Я направляюсь, я надеюсь обрести столь желанный покой, и снова, может быть, стану сама собой. Я вас умоляю, не спрашивайте меня больше ни о чем!

Как объяснить ему странный план, возникший в ее больном воображении. Она отправится на поиски самозваной Жанны и Арно, устремившегося за авантюристкой. Речь не шла о том, чтобы вернуть супруга: это было уже невозможно после приключившегося с ней несчастья. Все, что она желала, — это увидеть своего мужа в последний раз, разоблачить авантюристку, а затем рассказать об ужасе, пережитом на мельнице, о своем унижении. Тогда, без сомнения, Арно убьет ее. Она погибнет от его сильной смуглой руки, которую так любила и ласкала, которой еще недавно восхищалась. На сей раз она поможет ей обрести долгожданный покой. Смерть от руки любимого мужчины будет тихой и светлой.

Именно об этом она думала, проезжая под черными сводами ворот Святого Николя.

— Куда мы держим путь? — спросил Беранже, который, глядя на бесконечную холодную равнину, простирающуюся вокруг, пожалел о теплом, гостеприимном доме Морелей-Совгрен.

— Прямо! — лаконично ответила Катрин.

Паж, не удовлетворенный полученным ответом, приготовился задать следующий, но Готье ударом локтя в бок заставил его замолчать. Дальше они продолжали путь в полной тишине.

С тех пор как хозяйка приказала собираться в дорогу, Готье, ничего не говоря, внимательно следил за ней. Он ни с кем не делился своими мыслями.

Внешне его госпожа ничем не отличалась от прежней Катрин, но каждый раз, как он к ней обращался, у него возникало странное впечатление, что перед ним другая женщина. Перед ним была прекрасная оболочка госпожи де Монсальви, но чувства, сокрытые под этой оболочкой, казалось, совершенно изменились.

Во время всего путешествия в Лотарингию он видел лишь спину или профиль Катрин. Беранже и Готье не скакали, как раньше, по обе стороны от хозяйки, а впереди или Мади от нее в зависимости от того, как позволяла дорога.

Она ехала теперь впереди, не оглядываясь, иногда приподнималась в седле, словно высматривала одной ей известную цель.

По мере их продвижения возрастало беспокойство Готье и печаль Беранже, который напрасно силился понять, почему прекрасная госпожа не любила больше ни его самого, ни его песни… Часто, когда поутру они трогались в путь, у юноши были красные от слез глаза. Но Катрин больше никем и ничем не интересовалась…

Через долину Мез добрались до Нового замка, где Катрин решила опросить редких прохожих. Слышали ли они что-нибудь о женщине, выдающей себя за Орлеанскую Деву? Знают ли они, где сейчас находится эта женщина?

Но она ничего не узнала. Люди качали головами, смотрели на нее со страхом, словно на безумную, некоторые крестились, быстро проходили мимо, другие пожимали плечами… Очевидно, в Лотарингии, окруженной бургундскими землями, люди боялись неприятностей, и одно упоминание о Жанне заставляло их втягивать голову в плечи.

Еще хуже обстояло дело в маленькой деревушке Домре-ми, где Жанна родилась и откуда отправилась в свой трагический путь. Деревушка казалась мертвой, похороненной под толстым снежным покрывалом. Жители не открывали дверей, опасаясь разбойников и грабителей, которые частенько добирались сюда по Мезской долине. Лишь кюре согласился впустить на ночлег путников и показать им дом семьи д'Арк, находящийся рядом с церковью.

— Но там никого нет. Отец умер. Мать и два брата живут теперь в Орлеане, на острове. Говорят, что местные жители отдали им его и платят за их содержание.

— Вы случайно не слышали о том, что Жанна якобы чудом спаслась и вернулась сюда?

Кюре, как и встречавшиеся по пути жители Нового замка, перекрестился, опустив глаза.

— Говорят столько глупостей! Мне ничего об этом неизвестно. Я ничего не видел, ничего не слышал. Никто здесь ничего не знает!

Он тоже боялся. Но чего? Кого? Верховных церковнослужителей, которые осудили Деву, признав ее колдуньей, еретичкой? Бургундских солдат, которые могли напасть на страну, если герцог узнает о воскрешении — пусть даже невероятном, — ! той, которую он так боялся? Или самой самозванки, которая побуждает доверчивых капитанов третировать своих близких…

Катрин не стала настаивать и продолжила путь. В Вокулере люди оказались не такими запуганными, а трактирщик, у которого они остановились на ночлег, чуть было не выставил их за дверь.

— Жанну мы любили, — сурово заметил он, — и не позволим вам осквернять память о ней. Если вы ищете какую-то авантюристку, так надо было ехать не к нам: здесь бы ее уже давно повесили!

— Вы думаете, я желаю той добра?

— Добра или зла, мне на это наплевать! Я знаю лишь одно: наша Жанна умерла, иначе мы бы не были так несчастны!

Путникам неохотно подали скудный ужин, ибо серебряная монета независимо от ее происхождения была редкой удачей в это страшное время.

Готье, который от самого Дижона не пытался прервать грустный поток мыслей хозяйки, обращаясь к ней лишь по необходимости, решился нарушить молчание.

— Госпожа Катрин, скажите, пожалуйста, почему вы именно здесь решили искать самозваную Жанну?

— Она должна быть где-то здесь, это, естественно, родные края…

— Ничего подобного, ведь трактирщик сказал, что ее бы здесь повесили!

— Он сам не знает, что говорит. Я помню о том, что мне говорил супруг.

— Тогда, может быть, вы мне их повторите?

— Конечно. Он сказал: «Я встретил ее, когда отправился за Робертом к Новому замку. Она приехала в Сен-Преве».

— И вы решили, что Сен-Преве и Новый замок находятся рядом?

— Вот именно!

— К сожалению, это не так! Сен-Преве расположен близ Меца, и ваша ошибка происходит от того, что капитан Де Монсальви, преследуя какие-то свои цели, не дал вам никаких пояснений.

Несколько раздосадованная, Катрин недоверчиво посмотрела на конюшего.

— Откуда вам это известно? Я не знала, что вы из Лотарингии.

— Не я, а моя мать, — спокойно ответил Готье. — У меня даже был дядя-каноник, проживающий в Сен-Преве. К несчастью, его уже нет с нами. Я думаю, что, если вы хотите разыскать эту женщину, единственный выход — это отправиться в Мец. Я готов спорить, что там мы о ней узнаем больше, тем более что в Домремн ее никогда не видели.

Неоспоримая логика юноши вызвала у его хозяйки вспышку гнева.

— Вам бы следовало рассказать мне об этом раньше! Почему вы молчали все это время?

— Но вы ни о чем меня не спрашивали! С тех пор как мы покинули Дижон, у Беранже и у меня сложилось впечатление, что мы вам в тягость. Еще недавно вы дорожили нами, что самоотверженно доказали, принеся себя в жертву. Я боюсь, что испытание было слишком суровым для вас, и теперь вы нас так же ненавидите, как раньше любили.

Впервые что-то шевельнулось в оледеневшем сердце Катрин. Она посмотрела на своих спутников. При желтом свете свечи она заметила на грустном лице Готье упрек, а лицо Беранже выражало беспредельную тоску.

— Что с вами? — прошептала она.

— Это из-за вас. Раньше вы позволяли мне вас охранять, защищать, иногда даже решать за вас. Я был для вас и конюхом, и другом. Теперь же мне кажется, мое присутствие стало для вас обременительным.

— Вы сошли с ума!

Она поднялась, подошла к Беранже, наклонилась к нему, обняла за плечи, прижавшись щекой к его коротким каштановым волосам, торчащим в разные стороны.

— Простите меня, мальчик мой, — нежно сказала она, — и не верьте тому, что сейчас сказал Готье. Конечно же, я не жалею о том, что спасла вас. Единственное, что помогает мне сохранить рассудок, — это ваша спасенная жизнь. Я думаю, что люблю вас еще больше, чем раньше. Только…

— Только вы уже не та!

Расчувствовавшись, Беранже зарыдал на руках Катрин. Готье вскочил, красный от душившей его ярости.

— Пора бы, чтобы вы снова стали собой. Где вы, госпожа Катрин? Где ваша улыбка и ваше мужество? Где госпожа де Монсальви, которая могла противостоять целой армии или разъяренной толпе?

Она отвернулась, не выдержав его сверкающего взгляда.

— Если бы я это знала…

— Зато знаю я. Она между жизнью и смертью. К ее сожалению, она еще жива, но безумно хочет умереть. Я ошибаюсь? Так скажите же мне правду, госпожа Катрин. Если я вам еще хоть чуточку дорог, скажите, куда и к чему вы стремитесь? Скажите, почему, например, вам так необходимо найти эту авантюристку вместо того, чтобы вернуться к детям?

— Готье, Готье! — устало вздохнула она. — Вы прекрасно знаете, что я надеюсь найти моего супруга!

— Потому что после того, что с вами произошло, вы больше всего мечтаете о встрече с ним. Могу ли я вам сказать, о чем я думаю?

— Говорите!

— Вы хотите его увидеть, но в последний раз, так как всю жизнь вы его любили больше всего на свете. После этого вы исчезнете, и никто, даже мы, не будем знать, что с вами случилось. Просто однажды утром вас не окажется рядом. Не так ли?

— Может быть.

Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в камине. Готье глазами поискал что-то на стене.

Он выхватил кинжал, висевший на поясе, и воткнул его в деревянный стол. Торжественно протянув руку над этим импровизированным крестом, он произнес:

— Я, Готье-Гонтран де Шазей, сын Пьера-Гонтрана де Шазея и Марии-Аделаиды из Сен-Преве, конюх почтенной и благородной дамы Катрин де Монсальви, клянусь на этом кресте, что в тот день, когда вышеназванная особа покинет этот мир по доброй воле или другим образом, я сам прерву свою земную жизнь, чтобы продолжать достойно служить ей на том свете! Да будет Господь Бог и Пресвятая Дева Мария свидетелями тому.

Одним прыжком, так что Катрин чуть не упала, Беранже освободился из ее объятий и тоже протянул свою смуглую руку:

— Я тоже клянусь!

Словно подкошенная, Катрин опустилась на табурет. Она закрыла лицо руками и заплакала.

— Зачем вы это сделали? — послышалось сквозь рыдания. — Вся жизнь перед вами, моя же — уже кончена. Как я смогу жить после всего, что со мной произошло?

Они встали перед ней на колени.

— Предоставьте нам свободу действий! Верните нам ваше доверие! Мы сами должны загладить зло, которое невольно вам причинили. Вы только что сами сказали, что ие владеете собой, страдаете…

— Я сама себе противна!

— Не вижу тому причины. Вы стали жертвой варваров иэ-за нас и думаете, мы не страдаем? Только в тот день, когда вы снова станете прежней прекрасной дамой и, вернувшись в родной дом, обретете счастье, забыв все перенесенные невзгоды, только тогда наши души успокоятся… До этих пор мы будем чувствовать себя провинившимися стражниками, недостойными слугами.

На следующее утро друзья покинули трактир. На этот раз по молчаливому соглашению Готье помог Катрин сесть в седло и возглавил их маленький отряд.

Они по-прежнему двигались на север.

Как и предполагалось, в Меце они узнали много нового о самозваной Деве. В конце мая она прибыла в Гранже в сопровождении двух или трех вооруженных всадников и остановилась здесь в ожидании «своих братьев», за которыми послала: они проживали неподалеку. Те прибежали. До сих пор местные жители хранили воспоминание об этой встрече: молодая женщина действительно являлась их любимой сестрой, Жанной д'Арк из Лиса, они считали ее умершей, и свершилось чудо-она вернулась к ним! Они призвали главных сеньоров Меца, сеньора Николя Лува и многих других признать чудо и разделить с ними радость.

И тогда все узнали девушку, которая для того, чтобы добраться до Лотарингии из своего надежного укрытия, где она долго скрывалась, назвала себя Клод. Теперь же ее звали не иначе как Жанна.

— Я могу поклясться, что они все ее узнали, — сказал Готье, обращаясь к Катрин. На этот раз он собирал сведения.

— Вы знаете, кто из этих достойных людей хоть раз видел Деву?

— Один человек — монсеньер Лув, который, находясь в Реймсе, видел там Жанну. Конечно, издалека, что не помешало ему признать: это действительно Жанна д'Арк.

— Он один? А братья? Здесь что-то нечисто, может быть, они решили завоевать благосклонность короля к своей семье.

— Возможно, поскорее всего братья тоже ненастоящие, а помощники самозванки, с которыми она договорилась заранее. Вы помните, что сказал кюре из Домреми: семья д'Арк живет на острове в Орлеане, находясь на содержании городских жителей. А новоявленная Жанна послала за так называемыми «братьями» в Мец.

— В любом случае надо признать, что есть большое сходство между Жанной и этой женщиной, — вздохнув, сказала Катрин. — Вы ведь помните, что мой супруг, хорошо знавший Жанну, сражавшийся рядом с ней, до сих пор уверен, что это настоящая Дева, хотя он и видел своими глазами как настоящая Жанна сгорела на костре!

— Встречаются удивительные сходства, и есть люди, мечтающие поверить в чудо. Может быть, встретив эту женщину, и вы бы обманулись.

— Ничуть не бывало! Я прекрасно знала Жанну, намного лучше, чем мой супруг. Я уверена, что могла бы разоблачить самозванку. Остается лишь разыскать ее, а это оказалось сложнее, чем я думала, — со вздохом заключила Катрин.

И правда, надежда на встречу с «Девой» в Меце рухнула. Городские жители были словоохотливы по поводу ее чудесного возвращения, которое произошло летом, но не могли сказать ничего конкретного о нынешнем местонахождении. Все, что они знали, — это то, что Жанна направилась в Арлон, к герцогине Люксембургской, и там ей оказали теплый прием, а два месяца спустя она в шлеме и доспехах, с развевающимся знаменем вернулась в Мец. Но пробыла здесь недолго и снова уехала в Люксембург в сопровождении большой свиты.

Тут было чему удивляться.

Герцогиня Люксембургская являлась двоюродной тетей Филиппа Доброго, и у него были все шансы стать ее наследником, так как у той не было детей.

А кроме того, герцогиня приходилась двоюродной сестрой известному бургундскому генералу Жану Люксембургскому, сиру де Боревуар, который и выдал Жанну англичанам. Трудно было понять, что эта «Дева» искала при дворе герцогини.

— Тут и понимать нечего, — философски заметил Готье, — это похоже на историю о безумцах.

Приезд в Мец не принес Катрин ничего утешительного, но не обошлось и без хорошей новости, первой за последнее время: во время своих расспросов Готье напал на след Арно Де Монсальви. Два месяца назад здесь останавливались Двое мужчин. Один, по описанию служанки, слуга и поверенное лицо сеньора, сильно походил на Корниса; его хозяин был «очень высоким господином, смуглым, властным и очень красивым, несмотря на шрам через все лицо». От этих слов сердце Катрин часто забилось. Речь, несомненно, шла о ее супруге.

Монсальви задал примерно те же вопросы, что и Шазей, получил на них те же ответы и уехал ранним утром, по видимому, в Люксембург.

Не оставалось ничего другого, как следовать по той же дороге. Вскоре путники достигли густого леса Арден. Сюда редко ступала нога человека, казалось, в чаще обитали ведьмы и феи из сказок и легенд. Здесь можно было встретить стада оленей и диких вепрей. Отвесные скалы и многовековые сосны поражали своей первозданной красотой.

Даже испытанный воин крестился, ступая под сень деревьев. Изредка попадались далеко отстоящие друг от друга убогие домишки, съежившиеся от холодных зимних ветров, которые своим ледяным дыханием выравнивали высокое плато и устремлялись в узкие скалистые коридоры долин. Стояла такая тишь, что даже сквозь топот копыт слышался шорох убегающего зайца или белки.

21 декабря в день Святого Тома друзья увидели Арлон, расположенный на холме, на его фоне возвышался массивный замок герцогов Люксембургских. Это было мощное укрепление с толстыми стенами и высокими башнями. Замок охраняли многочисленные вооруженные стражники.

Перед въездом в город Катрин и ее спутники остановились. Им показалось, что они попали в другой мир. Все было необычно: чужой язык, другая одежда, другое оружие и странные женские прически. Даже запах дыма, вьющегося из труб, казался непривычным.

— Вы думаете, что нас примут в этом замке? — спросил Беранже. — Это будет нелегко, у замка такой устрашающий вид.

— Такими, как сейчас, конечно же, нет! — ответил Готье, осмотрев их оборванную одежду и забрызганные грязью сапоги. — Но я готов биться об заклад, что госпоже Катрин это будет несложно, как только она сменит наряд.

Катрин молчала. Она вглядывалась в крыши домов, расположенных на склоне холма, пытаясь угадать, в котором из них остановился Арно. Она слушала стук своего сердца: если оно начнет учащенно 6иться. Но на ее немой вопрос ответа не последовало.

— Приближается ночь, — сказала она. — Надо успеть попасть в город до закрытия ворот и устроиться в приличном трактире. Сегодня вечером нам следует хорошо отдохнуть…

Повернув коня, графиня направилась к первому караульному посту.

После дорожной грязи город, приготовившийся к празднованию Рождества, показался ей удивительно чистым. Холод несколько ослабел, повсюду сохло белье, так как обычай запрещал стирку между Рождеством и Крещением.

Из домов доносился запах свежеиспеченного хлеба и сдобы: хозяйки трудились в поте лица. Путников поразили довольные лица прохожих. Арлон, хорошо защищенный мощными стенами и многочисленным войском, казался теплым островком, затерянным среди ледяной пустыни.

Трактиры были подстать городу. Катрин остановила свой выбор на таверне близ церкви Святого Доната. Там спутникам предоставили уютную теплую комнату с горячей водой. На обед подавался капустный суп с мозельским вином. Мягкие кровати были застелены чистыми простынями, пропахшими сухими травами. Путники прекрасно выспались впервые с тех пор, как покинули дом Морелей-Совгрен. Неожиданный отдых позволил Катрин увидеть все окружающее в менее мрачном свете.

На следующее утро, около двенадцати часов пополудни, поднимаясь к замку, графиня де Монсальви чувствовала себя во всеоружии. На ее фиолетовое бархатное платье, прекрасно сочетавшееся с глазами, была накинута красивая светло-серая беличья шубка с широкими рукавами. Шапочка из того же меха, украшенная дымчатым пером и золотой пряжкой с аметистом, оттеняла пушистые волосы, переливающиеся золотым дождем.

За ней следовали начищенные и напомаженные Готье и Беранже. И никому из лучников охраны не пришло в голову задержать эту незнакомку, в которой, даже не зная ее имени и положения, можно было узнать знатную даму.

Нравы в Люксембурге были просты, и Катрин не составило труда добиться необходимой аудиенции. После короткого ожидания на широкой каменной лестнице, стены которой были украшены шпалерами, высокий, как шкаф, и бородатый, словно Ной, ландскнехт вызвался проводить ее, жестом приказав Готье и Беранже оставаться на своих местах. Катрин последовала за ним в зал, где ее встретила грузная, неопределенного возраста женщина, похожая на монашку, несмотря на платье из яркого красного бархата, украшенного множеством золотых цепей.

Эта женщина принялась так внимательно разглядывать Катрин, что графиня решила, что ее собираются обыскивать. Удовлетворенная осмотром, женщина, не произнося ни единого слова по-французски, растянула уголки рта, что должно было обозначать улыбку, и знаком приказала Катрин следовать за ней. Они прошли через огромный зал, украшенный знаменами, и достигли молельни, куда сквозь желтые и розовые витражи проникал золотой свет.

Великая герцогиня ожидала посетительницу, преклонив колена на голубые бархатные подушечки. Она молилась перед прекрасным ликом Девы Марии, созданной мастером Клаусом Шлютером.

В свои сорок шесть лет Елизавета де Герметц, дочь Жана Люксембургского, графа де Герметц, и внучка императора Карла IV, утратила свою прежнюю красоту. Раскормленная, наряженная в генуэзский бархат с крупным золотым рисунком и огромный хеннен, она походила на дарительницу с витража и была лишь немного рельефнее. Эта женщина не являла собой важную фигуру. Благодаря ее первому браку с Антуаном де Брабан, братом герцога Бургундского Жана Бесстрашного, она стала тетушкой Филиппа Доброго, а благодаря второму браку с братом Изабо де Бавьер сделалась тетушкой короля Карла VII.

Что же касается своего герцогства, расположенного между Францией и Бургундией, она прекрасно знала, что на него давно зарится герцог Филипп, который смог без малейших угрызений совести избавиться от своей кузины Жаклин де Бавьер, княгини Голландской. Он довел ее до нищеты, отчего та вскорости и умерла. Но Елизавета, не любя его, все же старалась поддерживать с ним хорошие отношения, так как Филипп единственный был способен умерить аппетиты другой ветви Люксембургских — графа Сен-Пола и его брата, опасного сеньора де Боревуар, которого она люто ненавидела.

Катрин сделала реверанс, герцогиня перекрестилась и, поднявшись, с минуту смотрела на вошедшую молодую женщину с таким безучастным видом, словно не замечала ее присутствия.

— Мне сказали, что вы графиня де Монсальви, — произнесла она наконец. — Недавно мы встречались с человеком, носящим тo же имя. Вы родственники?

Сердце Катрин замерло.

— Я думаю, что речь идет о моем супруге, госпожа герцогиня. Он ранен, и я пытаюсь нагнать его. По этому поводу я и осмелилась просить у вас аудиенции. Ваше высочество не могло бы подсказать мне, где я его могу найти?

Елизавета сделала неопределенный жест.

— Откуда же мне знать? Он был здесь несколько недель назад и оставался в городе всего три дня. Он уехал сразу после неприятной сцены. И как раз успел на свадьбу…

— На свадьбу? Какую? — воскликнула Катрин, совершенно забыв про этикет. Герцогиня этого не заметила. Прекрасная молодая женщина, следующая по следам своего мужа, вызвала у нее любопытство.

— Моей племянницы, Жанны д'Арк, которая недавно вышла замуж за сеньора Роберта де Армуаза! До Катрин не сразу дошел смысл сказанного.

— Могу ли я попросить ваше высочество повторить еще раз то, что вы мне только что сообщили? произнесла она.

— Что здесь такого непонятного? Святая Дева, чудом спасшаяся из костра, соединилась узами брака с рыцарем и…

— Это слишком нелепо, чтобы быть удивительным, — резко заметила графиня де Монсальви, — но речь не об этом. Мне послышалось, что ваше высочество сказали «моя племянница»?

Герцогиня, посмотрев на дерзкую посетительницу, неожиданно любезно пустилась в пространные объяснения:

— Я сказала и готова повторить это столько раз, сколько вам будет угодно! Это несчастное дитя, осмелившееся покинуть убежище, где ее насильно удерживали, поведала мне тайну своего рождения, тайну, которая все объясняет: встречу с королем в Шиноне, доверие армий, ее непререкаемый авторитет, ее величие…

— Ах! Так это все объяснимо?

— Конечно! При первой встрече она шепнула королю, что является его незаконнорожденной сестрой.

— Его сестрой? Так просто! — заметила Катрин, испытывая необъяснимое желание рассмеяться…

— Так просто! Тайная дочь королевы Изабо и одного высокопоставленного сеньора. Она выросла на границе королевства у добрых людей по просьбе их господина! Вы же знаете, что у королевы не было никаких отношений с этим несчастным безумцем Карлом VI. Она испытывала одиночество и тяжесть на душе, тем более что обожаемый ею герцог Орлеанский был убит. Женщина искала утешения, без труда нашла его… но было невозможно признать его плоды… тогда…

Слушать это было больше невозможно, Катрин не сдержалась, резко прервав светскую болтовню герцогини. На этот раз ей было не до смеха.

— Жанна — дочь Изабо? Этой шлюхи Изабо? Девочка-ангел, возникшая из грязи. Вот, оказывается, что придумала это самозваная Дева, это ничтожество, осмеливающаяся выдавать себя за самое благородное, святое и чистое создание на земле после Девы Марии. И находятся люди, готовые верить этой бесстыдной лжи, этому грязному обману! Люди вроде Bac?

— Графиня! Я вам запрещаю…

— Ваше высочество, вы не можете ничего мне запрещать, — я не являюсь вашей подданной. Как принцесса, внучка императора, могла поверить в эти небылицы?

— Я доверяю своим глазам. Жанна приехала сюда в сопровождении старых знакомых, которые подтвердили ее происхождение. Почему же я не должна им верить? Дерзко и неосмотрительно с вашей стороны являться сюда с этой обличительной речью и сеять раздор…

— Госпожа герцогиня, я не сею раздор. Я вижу теперь, что этой женщине удалось убедить вас и завоевать ваше сердце. Но клянусь Богом, я не попадусь в эту ловушку. Скажите мне только, где она, и я добьюсь от нее правды.

Герцогиня от возмущения сделалась пунцовой. Катрин пришла в голову мысль, что она рискует своей головой, но терять ей было нечего. Елизавета воскликнула:

— Вам не надо далеко ходить. Жанна здесь. Вы ее сейчас увидите, и я клянусь, что вы не выйдете отсюда, не раскаявшись в вашем наговоре и стремлении очернить мою подопечную. Вы признаетесь тогда, что вами двигала ненависть покинутой женщины… Ваш супруг…

— Если вашему королевскому высочеству будет угодно, не будем вмешивать сюда графа де Монсальви, — холодно заметила Катрин. — Вернемся к этой женщине. Если она здесь, я умоляю ваше высочество послать за ней, и пусть она повторит здесь свою историю.

— Хорошо!

Елизавета де Герметц хлопнула в ладоши. Появилась та же полная женщина, которая привела сюда Катрин.

— Госпожа Жанна, должно быть, в оружейной мастерской, — произнесла она по-французски. — Приведи ее, Батильда.

— Я попрошу вас лишь об одном, — живо добавила Катрин, — не упоминайте моего имени, это может ее насторожить!

— Не беспокойтесь, Дочери Бога нечего опасаться! — высокомерно ответила герцогиня.

На минуту воцарилось молчание. Герцогиня, словно забыв о своей посетительнице; снова опустилась на колени и принялась молиться, как будто была одна. Укрывшись в стенном проеме, Катрин с разочарованием наблюдала за этой женщиной.

Она была более высокого мнения о герцогине.

Графиня де Монсальви думала найти в ней больше великодушия, силы духа и понимания. С какой легкостью и немыслимой доверчивостью она поверила не правдоподобным вымыслам авантюристки. Раз Жанна руководила принцами, она должна сама быть королевской крови..

За дверьми послышались громкие шаги. Открылась дверь, и показался силуэт, скорее принадлежащий юноше, одетому в роскошные одежды из белого шелка и голубого бархата. Когда на вошедшего упал луч света, Катрин отпрянула. будто от удара, трижды перекрестилась, отказываясь верить своим глазам, так как перед ней было лицо Жанны.

Катрин не могла прийти в себя. Это было наваждением. Подобное сходство было от Бога… или от дьявола! В таком случае, нет ничего удивительного, что даже здравомыслящий Арно де Монсальви обманулся.

Елизавета де Герметц поднялась с колен и повернулась к вошедшей особе.

— Дитя мое, — начала она ласково, — кое-кто хочет вас видеть.

— Правда, госпожа? И кто же это?

Катрин бесшумно приблизилась к девушке, очарование исчезло: голос самозванки сильно отличался от голоса настоящей Жанны. Неопытное ухо могло бы этого и не заметить, но тонкий слух Катрин на этот раз помог ей определить подлог. В этом голосе слышались металлические нотки, несвойственные чистому и нежному тембру Жанны.

Подойдя поближе, Катрин отметила еще одно различие: цвет глаз. Глаза истинной Жанны были небесно-голубого цвета, а у этой женщины — с зеленоватым оттенком.

Катрин внезапно почувствовала себя необыкновенно сильной и уверенной: самозванка посмотрела на нее.

— Ну что, дорогая? торжествующе спросила ее герцогиня. — Что вы теперь скажете?

Катрин лишь улыбнулась, в ответ и, обращаясь к вошедшей девушке, спросила:

— Вы меня узнаете? Та рассмеялась.

— Это я вас должна узнавать? А я думала наоборот. И почему, собственно говоря?

— Потому что, если вы действительно Жанна, вы меня знаете…

— Я? Я вас… — не закончив, она воскликнула:

— Боже, какая же я глупая! Конечно же, мы знакомы! Вы слишком красивы, чтобы вас можно было забыть. Мы встречались при дворе короля Карла?

— Браво! — захлопала в ладоши герцогиня. — Конечно, вы познакомились с госпожой де Монсальви при дворе и…

Она замолчала, заметив, что нарушила данное слово, но было уже слишком поздно. Вошедшая женщина победно улыбнулась. Герцогиня подошла к ней, раскрыв объятия.

— О! Не только при дворе, мы также встречались и при довольно тяжелых обстоятельствах, не так ли? В Руане, где вы все испробовали, чтобы спасти меня… Вы не знали, что это удастся другим…

Катрин про себя посетовала на болтливость мужа. Без сомнения, он поведал эти подробности так называемой Жанне. Тем сложнее будет разоблачить ее. Оставалось узнать, до какой степени он ей доверился.

— Действительно, — спокойно ответила она, — мы с супругом пытались спасти Жанну, но она нас заметила, лишь поднимаясь на костер, а нам пришлось увидеть ее последние мучения. Я видела, госпожа герцогиня, своими собственными глазами, как ее привязали к столбу. Палач разогнал пламя, чтобы все могли убедиться, что это Жанна. Ее платье было в огне, тело кровоточило. Это действительно была Жанна. Я до сих пор слышу ее предсмертный крик и мольбу к Богу!

Герцогиня, тронутая искренностью Катрин, отступила к алтарю, как будто ища там поддержки. Самозванка осталась невозмутимой.

— Капитан де Монсальви тоже был на Рыночной площади, однако он признал меня, — заметила она.

— Он так этого хотел! Он мечтал о том, чтобы «Она» воскресла. На благо королевства и удачного похода под его знаменами. Он желает служить Богу в этом дорогом его сердцу пепле войны.

— Он обретет все это! Мы снова будем вместе сражаться!

Катрин презрительно улыбнулась.

— Кому вы пытаетесь это внушить? Какой славой покроет себя сеньор де Монсальви под хоругвями лгуньи? Вы красуетесь здесь в мужской одежде, вместо того чтобы трубить сбор и поднимать войска!

— В такое время года не сражаются!

— Но можно ведь подготовить войско. Настоящая Жанна не теряла бы времени даром… Может быть, вы мне скажете, что случилось с монсеньером Арно? Почему его нет с вами?

— Но… как раз потому, что он вместо меня собирает войско и…

— Жанна, — громко прервала ее герцогиня. — Вы же заведомо говорите не правду. Я думала, что вы не знаете, что такое ложь.

— Дева этого не знала! — воскликнула Катрин. — Эта женщина — сама вымысел. Я думаю, что смогу это доказать. Так где же мы встретились в первый раз? — спросила она свою соперницу.

Катрин сознавала, что играет в опасную игру. Если Арно поделился с этой женщиной их общими воспоминаниями, то она пропала… или почти пропала: у нее в запасе оставался еще один аргумент.

Что-то говорило ей, что Монсальви не рассказывал, как в Орлеане Жанна д Арк спасла Катрин от виселицы… виселицы, куда он отправил ее в надежде избавиться от своей безумной любви. О таких вещах добровольно не рассказывают!

Самозваная Жанна нетерпеливо пожала плечами.

— Что за глупости! Я уже сказала. Мы встречались в Реймсе во время коронации.

— Меня там не было.

— Вы знаете, трудно после всего того, что я пережила, вспомнить все знакомые лица. Я думаю, что это было в Орлеане… да, именно так, в Орлеане.

— И при каких обстоятельствах, если не секрет? Катрин успокоилась, заметив растерянность мнимой Жанны, на лбу которой резко обозначилась складка. Закрыв глаза, она притворилась задумчивой.

— Постойте! Я припоминаю. Это было в Орлеане, да, в Орлеане! Теперь я ясно помню: толпа, крики…

Сердце Катрин замерло. Нет, это невозможно! Она не сможет описать сцену, которую Катрин так живо представила себе.

— Мы как раз захватили башенные укрепления. Вы подошли ко мне, вы…

Катрин облегченно вздохнула:

— Нет!

Слово, брошенное с торжествующей радостью, прозвучало как удар клинка. Катрин добавила:

— Не пытайтесь придумывать: то, что вы якобы для меня сделали — это невозможно придумать!

Катрин в порыве бросилась в ноги Елизавете де Герметц.

— Ваше высочество, рассудите нас! Приехав в Орлеан, Жанна д Арк спасла женщину от виселицы, ее уже вели на казнь. Этой женщиной была я!

Герцогиня вздрогнула.

— Вы?

— Да, я. Меня тогда звали Катрин де Брази, я приехала в Орлеан за человеком, которого любила, за Арно де Монсальви, который позже стал моим супругом. Меня схватили и приговорили к смерти, обвинив как шпионку герцога Филиппа Бургундского…

— …любовницей которого вы тогда были! — добавила Елизавета. — Теперь я знаю, кто вы. Встаньте, дорогая. Я, кажется, начинаю верить вам…

— Вам следует мне поверить, госпожа герцогиня. Перед Богом, смотрящим на нас, клянусь спасением своей души, что эта женщина — не Жанна д'Арк.

Неожиданно глаза Елизаветы наполнились слезами. Она вернулась к алтарю, но походка ее изменилась, став тяжелой, медленной, словно шлейф платья стал необыкновенно тяжелым и не пускал ее. Катрин услышала ее шепот:

— Как жаль! Чудес не бывает. А я так надеялась. Проклятие повиснет над нашим домом, где родился человек, предавший Деву англичанам!

— Это ложь! — воскликнула самозванка, напрасно пытаясь вернуть уплывающую из-под ног почву. — Эта женщина лжет. Я — Жанна, и Люксембургский дом будет править в Европе!

Но очарование исчезло. Авантюристка сразу же потеряла свою власть над доверчивой принцессой, которая, как капризный ребенок, отбросила в сторону еще минуту назад обожаемую игрушку, потому что та перестала быть совершенной…

— Вы сами прекрасно знаете, что обманули меня. Мне следовало бы бросить вас в глубокий ров, чтобы больше никогда не слышать ваших лживых измышлений. Но я люблю доблестного рыцаря Роберта де Армуаза. Пусть он никогда не узнает о происшедшем. Вы сейчас же покинете Арлон и отправитесь к себе в Лотарингию, и сделаете все, чтобы о вас забыли, постарайтесь осчастливить честного человека, обманутого вами!

Вопреки ожиданиям Катрин, эта женщина не потеряла присутствия духа, услышав о предстоящей ссылке. Наоборот, она вызывающе вскинула голову:

— Обманутого? Вы так считаете? Он женился на дочери Франции… даже если я и не Жанна! Слишком много чести для незнатного сеньора из Лотарингии!

Она приготовилась к долгим объяснениям, но герцогиня ничего не хотела слушать. Словно отгоняя кошмарные видения, она покачала головой и, закрыв уши руками, не говоря ни слова, вышла из зала. Тяжелая, отделанная бронзой дверь с шумом закрылась за ней.

Некоторое время, оставшись наедине, обе женщины пристально разглядывали друг друга: Катрин с некоторым опасением. Сходство было невероятным! К счастью, выражение глаз было разным: у Жанны никогда не было такого высокомерного и презрительного взгляда, полностью разрушившего очарование ее двойника.

У Катрин невольно вырвался вопрос:

— Кто вы на самом деле?

— Я же вам только что сказала: дочь Франции! Моя мать — королева…

— Если вы дочь этой шлюхи Изабо, вы — не дочь Франции. И остается непонятным ваше сходство с Жанной. К несчастью, я не могу его отрицать… оно слишком очевидно!

— Я давно знаю, что мы похожи, словно близнецы. Может быть, я ее сестра?

— Но у Жанны была всего одна сестра, ее звали Катрин…

Но госпожа де Армуаз не слушала ее. Глядя в окно, она, казалось, витала где-то далеко, забыв о реальности.

— Меня теперь зовут Клод. Я могла бы жить во дворце, красивее этого, иметь свиту, пажей, сокровища… но я получила лишь жалкий домишко посреди лотарингских лесов и полей. Я жила у «своих родителей», грубых крестьян, которых я не могла больше выносить. Когда я окрепла, я оглушила их дубиной и убежала. Меня подобрал один солдат. Он стал моим первым любовником и научил воевать. Я, как и Жанна, сражалась! Я люблю войну! Там так часто видишь смерть, что жизнь от этого становится еще желаннее и упоительнее.

— А ваш отец! воскликнула Катрин. — Кто он? Вы знаете это?

— Какое это имеет значение? Может быть, он был принцем или Королем Четырех Королевств, а возможно, простым слугой. Может быть, я это знаю, а может быть, нет…

Катрин задумалась. Авантюристка загадала ей загадку, которую она даже не будет пытаться отгадывать. Конечно, официально Изабо де Бавьер, супруга несчастного Карла VI, родила своего последнего ребенка 10 сентября 1407 года. Скрыть беременность сложно, но не для Изабо: во-первых, тело ее стало жирным и бесформенным, а во-вторых, она уже давно уединялась в своих замках или во дворце Барбет, проводя дни на кровати, объедаясь обильной пищей и сладостями. Ей исполнилось тридцать шесть лет, когда умер ее официальный любовник — герцог Орлеанский, а она была не из тех женщин, которые способны обойтись без мужчин. Несмотря на полноту, королева по-прежнему была красива, и красота этой жирной рыжей львицы могла соблазнить не одного мужчину.

Эта женщина упомянула о Короле Четырех Королевств! Неужели Луи д'Анжу, супруг Иоланды, отец Рене, оказался в постели королевы-развратницы? Мужчины бывают иногда такими странными…

Усилием воли Катрин прогнала эти мысли и по-новому взглянула на Клод де Армуаз. Узнает ли кто-нибудь тайну этой странной женщины, лицо которой напоминало ангельский лик, а неизведанная душа таила опасность?

— Почему бы вам не довольствоваться жизнью возле вашего достойного любящего супруга? Зачем вам искать приключения, если вы нашли тихую гавань?

Клод, пожав плечами, улыбнулась своей двусмысленной улыбкой.

— Я люблю приключения, но, может; быть, последую вашему совету.

— Как вам будет угодно. Перед тем как мы навсегда расстанемся, скажите мне, пожалуйста, что стало с моим супругом?

— Зачем я буду вам это говорить?

— Вы же теперь замужем. А у него дети, земли, вассалы, которые ждут его. Он должен вернуться в Монсальви.

Наступила тишина, нарушаемая лишь звоном цепочки в руках Клод. Она медленно направилась к выходу из часовни и, казалось, не слышала слов мольбы. Испугавшись, что она уйдет, не ответив на последний вопрос, госпожа Монсальви приготовилась было его повторить, но на пороге Клод де Армуаз остановилась и, повернувшись к Катрин, произнесла:

— Он возвращается.

— Вы в этом уверены?

На лице, похожем как две капли воды на лицо Девы, появилась грустная улыбка.

— Раненый волк возвращается зализывать раны в свое логово! Арно де Монсальви верил мне, может быть, какое-то время даже любил меня. Но когда он приехал в этот город, где церковные колокола извещали о счастье Жанны д'Арк, которая должна была взойти на ложе мужчины, он перестал ей верить… Да, в этот день в платье, расшитом жемчугом, и короне из драгоценных камней Арно де Монсальви отказался узнать меня. Он понял, что я не та — Другая. Прокляв меня, он уехал. Возвращайтесь домой — он там!

Затем резким движением она открыла дверь и вышла из часовни. Все было кончено. Победа Катрин была полной. Она летела, словно на крыльях, за женщиной в красном платье, появившейся как по мановению волшебной палочки.

Радостное выражение лица Катрин поразило ожидающих ее юношей. С детской непосредственностью она расцеловала обоих.

— Не значит ли это, что мы победили? — спросил Готье, ставший от поцелуя госпожи красным, как помидор.

— Совершенно верно! Мы возвращаемся домой. Моисеньор Арно нас там ждет!

Эта новость обрадовала Беранже, давно мечтающего снова увидеть овернские горы, свою семью и прелестную кузину Одетту. Этого нельзя было сказать о Готье. Его не радовала мысль о том, что он снова увидит сеньора де Монсальви, к которому не испытывал особой симпатии. Но он был слишком привязан к Катрин, чтобы перестать служить ей и вернуться на учебу в Париже.

Готье улыбнулся, ничем не выдав свои безрадостные мысли. Может быть, сеньор Арно и ждал их, но с каким настроением? Последняя встреча с женой не обещала теплого приема…

Они спустились к таверне, пройдя через кишащий торговцами базар. Несмотря на трудные времена, свиньи были жирными, а домашняя птица в меру упитанной.

— Неужели мы уже сегодня двинемся в путь? — спросил он, подавляя вздох. — А я-то думал, что мы здесь достойно встретим Рождество.

Катрин рассмеялась.

— Мы останемся еще на три-четыре дня, чтобы поблагодарить Бога за удачное завершение наших дел и немного отдохнуть перед длительным путешествием. Предстоит долгая и трудная дорога в Монсальви.

План был одобрен. Остановка в этой уютной таверне придаст путникам силы и смелости, которые им так пригодятся в пути.

Накануне Рождества Катрин пошла в церковь просить отпущения чужих грехов. Поток горечи и ужаса, вылитый незнакомому священнику, оказал на нее такое же благое действие, как рвота на переполненный желудок. С легким сердцем, окруженная двумя юношами, она отправилась на ночную мессу. Туда, следом за кортежем герцогини и ее двором, отправился весь город. Госпожу де Армуаз никто больше не видел… Затерявшись в толпе, просто одетая, супруга Арно без зависти смотрела на пышное окружение герцогини, богатство праздничных костюмов и блеск драгоценностей. Ничто подобное больше не привлекало ее. Всем своим существом она желала одного — снова обрести домашний покой, услышать смех детей, увидеть быстрое течение знакомой речки, крутые берега с черными соснами-только там, может быть, ее покинут тяжелые воспоминания, унесенные горным ветром.

Но, видимо, Богу было угодно, чтобы вереница несчастий не закончилась так скоро. Утром, собираясь вставать, она почувствовала сильное недомогание.

Ей пришлось снова лечь, сердце учащенно билось в груди, перед глазами закачались двери комнаты, ее затошнило…

Когда Катрин стало легче, она какое-то время лежала неподвижно, словно пораженная ударом молнии. Потом вдруг разразилась рыданиями. Никогда теперь она не сможет вернуться к супругу. Гнусное действо, устроенное Дворянчиком, дало о себе знать. Она была беременна…

Глава вторая. БОЖИЙ ПОСЛАННИК

Катрин осторожно вынула кинжал из бархатного футляра. Рукоятка прекрасно помещалась в ее ладони.

Это был старый друг, верный спутник черных дней. Часто, поглаживая его, Катрин чувствовала, как улетучивался ее страх и возрождалось мужество. Кинжал был ее поддержкой, последней надеждой на спасение. В час страшного позора кинжала не было рядом — супруга Арно его забыла…

Сейчас пришел час попросить его об услуге, которую он не смог оказать тогда…

От бледного луча зимнего солнца, расцветшего, подобно зимнему цветку, утром в день Рождества, сверкнул стальной клинок. Катрин осторожно потрогала острое лезвие.

Женщина не испытывала страха. Она так часто видела смерть, что успела привыкнуть к ней. Покончив с собой, она преградит путь к спасению души, но это ее не остановит. Бог милостив.

Погибнув от собственной руки, она избавит Арно от преступления. Катрин была убеждена, что сеньор де Монсальви не пощадит опозоренную супругу. Он, может быть, простил бы насилие над ней, но никогда не смирится с постоянным живым подтверждением тому.

Покидая Дижон, она мечтала погибнуть от руки мужа, увидев его в последний, раз. Это было эгоистическое желание, но тогда она еще не знала ужасных последствий насилия. Муж совершил бы в таком случае двойное убийство, поэтому она сделает это сама.

Конечно, лучше было бы умереть в Монсальви: верная Сара нашла бы способ избавить ее от этого.

Но как она сможет вернуться домой с таким позором? Как она прикоснется своими губами к невинным личикам Мишеля и маленькой Изабеллы? Как она дотронется до них? Как будет смотреть в глаза не только своего супруга, но всех этих милых людей в Монсальви, нежно называвших ее «наша госпожа» и почитавших, словно ангела?

Лучше всего уйти из жизни прямо сейчас, в Рождество, в самый радостный день года. Душа поднимется к Богу, которому известны ее страдания: он не сможет ее оттолкнуть,

Успокоившись, она опустилась на каменный пол для последней молитвы. Катрин молилась от всего сердца, вверяя Всевышнему всех тех, кого любила больше всего на» свете. Она поднялась, не решаясь одеться.

Одежда может преградить путь кинжалу. Катрин ограничилась тем, что тщательно причесала свои золотые волосы и написала письмо Готье, чтобы он, узнав правду, понял ее и отказался от безумной мысли следовать за ней после смерти. Затем она в своей длинной льняной рубашке улеглась на кровать, твердой рукой схватила кинжал, поцеловала его рукоятку и, подняв руку, закрыла глаза…

Сильный стук в дверь остановил ее. Послышался радостный голос молодого Шазея.

— Госпожа Катрин! Госпожа Катрин! Просыпайтесь быстрее! К вам кто-то пришел… Откройте, пожалуйста!

Она ответила не сразу, ее рука медленно опустилась. Этим молодым веселым голосом ее звала сама жизнь, возвещая о чем-то добром. И хотя Катрин не ожидала сейчас ничего хорошего, она сразу же забыла о своем решении умереть.

Она не хотела умирать, и страстная любовь к жизни позволяла ей до последней секунды надеяться на чудо, на чью-то помощь, к которой она взывала, сама не сознавая этого.

Она хотела ответить, узнать кто там, но не смогла произнести ни звука. Снова раздался нетерпеливый голос Готье:

— Госпожа Катрин! Госпожа Катрин! Вы что, не слышите? Вы так крепко спите? Я привел к вам друга…

Друга? Откуда мог взяться друг? Ее так притягивало это слово, что она выскочила из кровати, уронив кинжал, подбежала к двери и широко распахнула ее.

— Ну, наконец-то! Взгляните, госпожа Катрин! Я ведь не обманул вас? Я действительно привел вам друга?

Мужчина, черты лица которого невозможно было разглядеть, шагнул из темноты коридора на свет. Замершее было сердце Катрин учащенно забилось — это был Ян Ван Эйк.

В едином порыве они бросились друг другу в объятия, по-братски расцеловались. Они не могли сказать друг другу ничего, кроме: «Вы! Это вы!»

Ван Эйк, знаменитый художник, придворный герцога Филиппа Бургундского, его поверенный в сердечных делах, действительно был одним из старых друзей Катрин. Она знала его, еще будучи некоронованной королевой Брюгге и любовницей Филиппа…

В те времена он написал множество ее портретов. Последний из них художник сделал недавно по памяти. Это был эскиз картины «Благовещение», украсивший часовню в Монсальви.

В последний раз они виделись около двух лет назад: ночью в грозу по дороге на Компостель.

Эта встреча не была случайной, так как Ван Эйк приехал тогда с намерением отвезти ее к герцогу Филиппу: герцог не мог забыть прекрасную графиню. Ранним утром Катрин сбежала от своего друга, следуя за своим взбалмошным супругом.

Художник, казалось, забыл старые обиды, прижимая к себе молодую женщину, словно отец, встретивший блудную дочь…

— Когда я услышал, как этот юноша просил горячего молока для графини де Монсальви, я не мог поверить своим ушам, — воскликнул он, плача и смеясь.

Избыток чувств переполнял этого обычно спокойного, хладнокровного мужчину.

— Видимо, чуду видеть вас я обязан Христу. Что вы делаете в Люксембурге, прекрасная госпожа? Вы стали еще красивее! Дайте-ка я на вас посмотрю!

Он отстранил Катрин на расстояние вытянутой руки, пристально вглядываясь в ее лицо. Ничто не могло укрыться от его внимательного взгляда. Он заметил следы недавних слез. Нахмурившись, повторил вопрос:

— Что вы делаете в Люксембурге, который является союзником Бургундии, госпожа де Монсальви?

— Мне надо было встретиться с герцогиней Елизаветой, узнать кое-что и раскрыть ей глаза… — ответила она, пытаясь придать своему голосу игривость, но ее ответ прозвучал фальшиво.

— Вы, наверное, в очередной раз отправились на поиски вашего мужа-дьявола?

— С чего вы это взяли?

— У вас красные глаза! Вы плакали, причем недавно. Раньше вы никогда не плакали. Действительно, сеньор Арно оказал вам великую честь, сделав своей супругой!

— Я знаю, что вы не любите его, но не надо приписывать ему все земные грехи. Он не единственный, кто способен заставить меня плакать. К тому же я прекрасно знаю, где он: дома, в Монсальви, я собиралась сегодня ехать к нему…

Она говорила гладко и, как ей казалось, убедительно. Но в это время Готье, вошедший в комнату следом за художником, заметил на полу кинжал. Под железным подсвечником он увидел адресованное ему письмо, взял его и, прочитав, был так поражен, что, не сдержавшись, гневно воскликнул:

— И вы собирались сделать это? Несмотря на то, что вы мне обещали, вы бы это сделали, забыв о моей клятве?

— Монсеньор, — он бросился к Ван Эйку и сунул ему в руки письмо, — рассудите нас! Прочтите оставленное мне письмо! А потом спросите у вашей подруги, как она собиралась уехать, о чем сама только что говорила.

— Готье! — возмутилась Катрин. — Сейчас же отдайте мне это письмо! Как вы смеете?

— А вы? Как вы смеете? — ответил он, не в состоянии сдержать слезы, залившие его лицо. — Это письмо адресовано мне, не так ли? Я его прочел. Что здесь плохого? Ну почему, почему?

— Вы же прочли и, стало быть, теперь знаете.

— Я не могу в это поверить! Это — не причина для смерти! Это глупо, глупо хотеть…

Юноша бросился на край кровати и разрыдался. Ван Эйк, быстро пробежав глазами письмо, поднял на Катрин полные недоверия глаза:

— Это все выдумка? — произнес он наконец. — Вы же не собирались?..

Она опустила голову, стыдясь той минуты отчаяния, которая уронила ее в глазах старого друга и Готье.

— У меня нет другого выхода, — сказала она наконец. — Если бы вы не пришли, все было бы уже кончено. Но вы пришли!

— Я не устану благодарить за это Бога! — ответил Ван Эйк. Затем он повернулся к Готье, не привыкшему к долгому бездействию и уже вытирающему слезы. — По всей видимости, поскольку Всевышний послал меня сюда, я должен найти способ помочь вам. Мальчик мой, а что, если вы расскажете мне все по порядку? А в это время ваша хозяйка оденется. В комнате не топлено, а на ней лишь тоненькая рубашка: она, наверное, дрожит от холода. Пойдем, закажем завтрак и выпьем по стаканчику горячего вина. Катрин, вы должны пообещать мне не предпринимать второй попытки. Я уношу ваше оружие.

— Это ни к чему, Ян! Я даю слово. Я сейчас к вам спущусь. Да, кстати, а вы-то почему здесь? Мне с трудом верится, что вы очутились в таверне по Божьему указанию, чтобы вытащить меня из беды.

Ван Эйк улыбнулся.

— Пути Господни неисповедимы! Я прибыл, чтобы объявить герцогине, что она не получит больше денег от герцога Филиппа. Ее следует урезонить. Эта женщина — просто бездонная бочка. У нее полно долгов, и если ничего не изменится, единственное, что ей останется, — это…

— …Это продать свое герцогство монсеньеру герцогу Бургундскому, не так ли? Он все такой же! А вы, Ян, по-прежнему выполняете его неприятные поручения.

Когда мужчины вышли из комнаты, Катрин быстро привела себя в порядок и оделась. Еще час назад графиня думал о смерти, а сейчас она неожиданно почувствовала, что замерзла, голодна и по-прежнему любит жизнь.

Она не представляла, чем художник сможет помочь ей, но Катрин была известна его мудрость, осторожность изобретательность. Эти качества, помимо таланта, сделал его одним из самых любимых подданных Филиппа.

К тому же хорошо бы хоть раз поделиться с кем-то своей тяжкой ношей.

Очень скоро умытая, тщательно одетая и причесанная Катрин спустилась к мужчинам. Ван Эйк заказал обильны! завтрак. Беранже с блестящими от удовольствия глазами завоевывал сердце художника своим выразительным смуглым лицом и сообразительностью.

Они начали трапезу в тишине, нарушать которую у Катрин не было никакого желания. Обычно неприхотливая в еде, этим утром она ощутила новый вкус ветчины, молока, свежеиспеченных хлебцев. Ван Эйк ел с аппетитом человека, проделавшего долгий путь и восполняющего жизненные силы. После трапезы ему придется ехать в замок с неприятным посланием к герцогине. Беранже поглощал все подряд со свойственным его возрасту аппетитом. И только Готье, съев треть своей ветчины, вдруг прекратил жевать и впал в такую задумчивость, что его пришлось даже встряхнуть за плечо.

— Размышлять за столом нехорошо, — сказал ему Ван Эйк, протягивая полный кубок вина. Он, как истинный фламандец, делал все по порядку. — Выпейте это, и в вашей голове наступит просветление, а вопрос, над которым вы бьетесь, разрешится сам собой.

— Я так не думаю, поскольку этот вопрос из области медицины. Я знаю лекарственные травы, которые смогли бы помочь нашей госпоже, но не знаю, где они здесь растут, да и потом уже прошло немало времени…

Этот юноша никогда не пренебрегал хорошим советом и залпом выпил вино.

Художник сжал руку Катрин и улыбнулся ей.

— Не следует подвергать дорогую всем нам жизнь даже малейшей опасности. Кажется; я знаю спасение: оно в Брюгге, недалеко от известного вам дома.

Лицо молодой женщины залилось краской. Одно упоминание о Брюгге всколыхнуло в ней волну старых приятных воспоминаний. Катрин была честна сама с собой, и, когда ей казалось, что с Арно все кончено, любовь герцога Филиппа согревала ее. Усилием воли она прогнала эти мысли.

— Ян, не думаете же вы отвезти меня туда? Что я буду делать в Брюгге?

— Вы пойдете к одной опытной флорентийке, служащей в доме моего друга и заказчика, богатого купца Арнольфини. Эта женщина прославилась тем, что помогла одной фрейлине, с которой у монсеньера была затянувшаяся связь, и герцогиня об этом ничего не узнала! К ней можно попасть лишь по знакомству, это стоит больших денег, но зато безопасно. Теперь вы видите, моя дорогая, что сами заинтересованы в этом путешествии, да оно и не такое уж долгое: около восьмидесяти лье с заездом в Лилль на один день, где я отчитаюсь о своем поручении. Вы же отдохнете там, встретитесь с вашей подругой, кормилицей маленького Карла. Что вы на это скажете?

Катрин ответила не сразу. Ван Эйк предлагал наилучший выход в ее положении, но она испытывала странное чувство: ее отталкивал и одновременно притягивал чудесный фламандский город, один из самых красивых в христианском мире, где когда-то недолго жила Катрин. Ее сдерживало то, что вернуться в Брюгге — это значит повернуться спиной к семейной жизни, еще дальше удалиться от Монсальви, куда она так стремилась добраться.

Готье, со свойственными ему сообразительностью и деликатностью, разгадал сомнения хозяйки. Он наклонился к ней:

— Госпожа Катрин, вы не можете сейчас туда вернуться в таком состоянии! Надо ехать в Брюгге. Этот путь долгий, но надежный. Еще несколько недель вашего отсутствия ничего не изменят.

— И к тому же горные дороги опасны зимой, — заключил Беранже, почувствовав сильное желание увидеть сказочную Фландрию, о которой он столько слышал, — мы можем погибнуть от холода. А так мы вернемся в Монсальви весной. Весной у нас так красиво!

Ничего не ответив, Катрин наклонилась и поцеловала его перепачканную в сахарной пудре щеку.

— Устами младенца глаголет истина, — весело заметил Ван Эйк. — Что вы на это скажете, Катрин?

Она окинула своих друзей нежным взглядом.

— Как хорошо иметь таких друзей! Поехали в Брюгге, и как можно скорее!

Через два дня они выехали из Арлона, Катрин наотрез отказалась от удобной повозки, предложенной художником.

Чем труднее будет путь, тем лучше, поскольку долгая езда на лошади могла бы избавить ее от посещения Фландрии. Она потребовала мужскую одежду, чтобы никому в голову не пришло обращаться с ней как со слабым существом.

Словно по ее желанию, путешествие по Ардену оказалось труднее, чем она предполагала.

Наступили страшные холода, приходилось бороться с гололедом, по которому скользили копыта лошадей, с волками, осмелевшими от голода. Путники отгоняли их во время ночлега, лишая себя сна.

Если бы Ван Эйк был один, он бы остановился на несколько дней в каком-нибудь замке переждать непогоду. Но отчаяние подгоняло Катрин. Сцепив зубы от усталости, не испытывая жалости ни к себе, ни к другим, она с онемевшими от верховой езды мускулами неслась вперед, тщетно ожидая спасительного освобождения.

Вечером Катрин быстро съедала горячий суп, кусок хлеба, выпивала стаканчик вина и замертво падала в постель, иногда даже не раздеваясь. Встав на рассвете, она плакала от бешенства и отвращения, ибо мучительный приступ тошноты удерживал ее в кровати.

Если не считать этого почти ежедневного недомогания, она чувствовала себя превосходно. У Ван Эйка начался насморк, Готье мучился непрекращающейся болью в шее, а Беранже вывихнул ногу. Двое слуг художника два дня дрожали от лихорадки. Катрин же все невзгоды были нипочем, и она приехала в Лилль в прекрасной форме.

Когда в конце недели на горизонте показалась высокая дорожная башня, похожая на огромный палец, упирающийся в небо, Ян Ван Эйк не смог сдержать вздоха облегчения: он кашлял со вчерашнего дня и готов был отдать душу за теплую комнату, удобную кровать и целебный горячий настой.

— Наконец-то мы у цели! — воскликнул он. — Я уже не верил, что это проклятое путешествие когда-нибудь закончится.

Катрин недоверчиво посмотрела на него.

— Мы еще не приехали, — спокойно заметила она, — мне кажется, мы в Лилле, а не в Брюгге.

— Я знаю, знаю… Но я же вам сказал, что мне надо здесь сделать остановку. Вы мне можете подарить два дня? Я совершенно без сил, моя дорогая, а мне не хотелось бы вернуться домой на носилках и с воспалением легких!

— Хорошо! Было бы некрасиво с моей стороны вам в этом отказать, мой бедный Ян. Вы стали таким изнеженным! Раньше вы были крепче! Может быть, с возрастом и меня это ожидает.

— Я не изнежен, — обидевшись, пробурчал он, — но мне уже не двадцать лет, а за окном такая погода, в какую хороший хозяин собаку не выгонит. Вас же жизнь закалила.

Он выглядел таким несчастным, утратив из-за насморка все свое великолепие, что Катрин почувствовала угрызения совести за свое отношение к преданному другу. Наклонившись, она поцеловала его небритую щеку.

— Ян, не сердитесь на меня! Я знаю, что стала невыносимой, отвратительной и плачу неблагодарностью за вашу дружбу. Но я опасаюсь пребывания в Лилле, мне хотелось бы побыстрее убраться отсюда.

— Почему это вдруг? Мне казалось, что вы любите госпожу Симону Морель и будете рады ее видеть.

Нетерпеливым жестом Катрин указала на огромное бургундское знамя, развевающееся на ветру, и на такие же небольшие знамена, украсившие дворцовые башни и дозорную каланчу, — верный признак присутствия герцога.

— Ее — да, но его… я не хочу, чтобы он знал о моем присутствии!

— О чем вы? — пробурчал Ван Эйк. — Откуда он может узнать?

— Вы можете ему это сообщить, друг мой. Вы и сами не заметите, как упомянете обо мне во время своего доклада. Художник мгновенно покраснел.

— Вы считаете меня способным на это? Его оскорбленный вид рассмешил Катрин.

— Конечно же, вы на это способны! Вы — образцовый слуга герцога. Вы, наверное, забыли, как два года назад мне пришлось бежать от вас, иначе вы бы доставили меня к нему со связанными руками и ногами.

— Вы правы. Но то был приказ!

— А сейчас нет? Я считаю, что удача еще ближе на этот раз, и боюсь, что мое возвращение к Филиппу стало для вас навязчивой идеей. Я не уверена, что вы действительно намереваетесь доставить меня в Брюгге, а не закончить путешествие здесь, в Лилле, как сами только что проговорились.

— Это смешно! Почему это вдруг я не вернусь к себе домой в Брюгге?

— В Дижоне я узнала, что в последнее время не так уж хорошо приходится верным подданным Филиппа в Брюгге. Народ бунтует против своего повелителя, стремящегося урезать их привилегии из-за неудачи при Кале. Он отказывается разрушить укрепления соседнего порта. Друг мой, я слишком хорошо знаю жителей Брюгге, чтобы представить, как сложно их усмирить: ведь кровь уже пролилась.

— Я смотрю, история пишется по-разному: все зависит от того — бургундец или фламандец, — с раздражением воскликнул Ван Эйк. — Не будем делать скоропалительных выводов. Я скажу вам лишь, что с 13 декабря в городе спокойно — туда приехал герцог. Добавлю также, что я не солгал, намереваясь отвезти вас к флорентинке. Вы довольны?

— Да, но…

— Никаких «но»! Позвольте и вам задать один простой вопрос: как с подобными мыслями вы согласились ехать со мной?

— Я твердо намеревалась добиться от вас того, чтобы вы доставили меня туда, куда обещали. Я подумала, что в случае, если вы останетесь в Лилле, я прибегну к помощи Симоны. А теперь хватит ссориться. Это просто глупо! Пообещайте мне ничего не предпринимать для моей встречи с герцогом.

Ван Эйк, пробормотав что-то сквозь зубы, наклонился. что бы проверить подпругу, и со вздохом, более убедительным, чем расписка, пообещал:

— Хорошо. Я даю вам слово, но позвольте заметить, что это тоже очень глупо!

Они въехали в город через огромные ворота. Ван Эйк предъявил стражникам свой постоянный пропуск. Начальник стражи поцеловал печать из красного воска. Катрин заметила дом Морелей, находящийся совсем рядом с дворцом герцога. Наступала ночь, за путниками опустили решетку и подняли мосты.

Город еще не собирался засыпать. Как раз наоборот, находясь под защитой толстых стен, он готовился к последнему рождественскому празднику — дню Епифании.

Путникам показалось, что они прибыли в разгар гулянья. Во всю мощь звонили колокола, сзывая в церковь народ на вечернюю церемонию. В окнах домов были видны горящие камины, богатые наряды горожанок, жен купцов или ростовщиков. По узким улочкам, очищенным от снега, с недавно положенной соломой для ожидаемого кортежа герцога, бегали разнаряженные детишки. Они распевали псалмы; побуждая горожан открывать двери и угощать их пирогами и сладостями. Под сводами Большой площади разместились торговцы и фокусники, собирая вокруг лавок и натянутых веревок многочисленную толпу. Проезд по площади, окаймленной высокими кирпичными домами, был затруднен. Чуть дальше возвышался недавно законченный огромный кирпичный дворец Филиппа Доброго. Украшенный множеством знамен, освещенный факелами, он, казалось, жил какой-то своей жизнью.

— Вот дом вашей подруги, — неожиданно произнес Ван Эйк, указывая на красивый дворец.

Bi-гот момент, когда они уже почти подъехали к нему, поблизости, испугав Катрин, загудел рожок. Инстинктивно она повернулась в сторону дворца.

В открывшихся воротах показалось множество огней. Катрин увидела герцогский кортеж, направляющийся к больнице через Большую прощадь, чтобы перед посещением Нотр-Дам благословить больных. В соборе будет происходить освящение воды в честь крещения Христа.

Услышав звуки труб, толпа отхлынула и разъединила Катрин и ее спутников. Ее конь, слишком уставший в пути, уступил дорогу без сопротивления. Катрин оказалась на некотором возвышении на берегу сказочной реки из золота, пурпура, заворожено глядя на сверкающий поток пажей, конюхов, дам и сеньоров. Вдруг она заметила Филиппа и не смогла оторвать от него глаз. Она так давно его не видела!

Он шел, держа за руку герцогиню Изабеллу. Герцог был одет во все черное; на груди сверкало прекрасное бриллиантовое ожерелье, жемчуг и рубины на огромной пряжке украшали его шляпу. Катрин подумала, что он совсем не изменился со времени их последней, столь драматичной встречи у стен Компьеня. Может быть, чуть похудел, стал надменнее и увереннее в себе и в своем могуществе.

В то время он был лишь герцогом Бургундским. Теперь Филипп — принц, которого все чаще называли при европейских дворах Великим Герцогом Запада…

Как хорошо смотрелась рядом с ним высокая стройная белокурая женщина с гордой осанкой! Это было само воплощение неброской, земной красоты: тонкие черты лица, ясные, спокойные глаза. Она была в черном наряде с белой и золотой отделкой, украшенном роскошным ожерельем из рубинов, привезенным из родной Португалии. Кружевной хеннен герцогини был так высок, что умалял большой рост ее спутника, на которого она, впрочем, и не смотрела. Катрин заметила грустное выражение ее лица, скорбную складку в уголках свежих губ…

Почему бургундские герцогини так склонны к печали?

Когда-то в Брюгге прямо перед ней проехала совсем юная Мишель Французская, первая супруга Филиппа, преждевременно почившая. Еще тогда Катрин была поражена ее скорбью. Это скорее всего объяснялось тем, что ни одна из женщин не могла быть счастлива подле человека, снедаемого похотью и всепоглощающим огнем физической любви. Как и Мишель, Изабелла Португальская несла герцогскую корону подобно терновому венцу.

Толпа бурно приветствовала величественную чету. Стоящий рядом с Катрин мужчина, похожий на мясника, громко загудел, словно большой колокол: «Да здравствует наш добрый герцог! Да здравствует наша добрая герцогиня!» Возглас был настолько сильным, что Филипп повернул голову, высматривая обладателя столь мощной глотки.

Холодный блуждающий взгляд остановился на лошади, потом на всаднице… Плечи герцога заметно вздрогнули. Не в силах двинуться с места и отвести взгляд, Катрин, словно завороженная, смотрела, как бесстрастные голубые глаза оживились, а затем зажглись ярким огнем. Женщина поняла, что ее узнали, заметалась, пытаясь вырваться из сжимавшей ее толпы. Сделать это, никого не задев, было невозможно. Она оказалась пригвожденной к углу дома. За ней неотступно следили глаза принца, так безумно некогда ее любившего…

Удивление Филиппа было столь велико, что он остановился, выпустив руку супруги.

Герцогиня принялась искать причину неожиданной задержки. Краска медленно залила лицо Катрин, ей пришлось выдержать огонь двух совершенно различных взглядов, а потом и еще многих других…

В толпе послышался шепот, раздался недовольный высокий и чистый голос герцогини:

— Вы идете, монсеньор? Вас ждут!

Как будто нехотя, не спуская глаз с Катрин, Филипп снова взял руку жены и тронулся с места, уводя за собой сверкающий кортеж. За герцогской четой прошел король Рене д'Анжу и коннетабль де Ришмон, прибывший обсудить выкуп за венценосного пленника.

Пораженная Катрин их не заметила. Только после того, как шлейф последней дамы и плюмаж последнего придворного исчезли из виду, толпа расступилась, и Катрин присоединилась к своим спутникам, ожидающим ее на другой стороне улицы. Естественно, зоркий глаз Ван Эйка не упустил происшедшего. Он подавил вздох, когда молодая женщина чуть не наскочила на него, еще дрожа от переполнявших ее чувств.

— Ян, я не могу оставаться! Мне надо уехать! Я сейчас же должна покинуть этот город.

— Он вас узнал, не так ли?

— Без всякого сомнения, Ян, я вас умоляю, помогите мне! Я не хочу здесь больше оставаться ни минуты! Я предпочту лес, ночь, холод, волков, чем лишний час в Лилле!

— Как же я вас выведу, друг мой? Ворота закрыты, и, уж поверьте мне, законы здесь строгие. Вы хотите подвергнуть опасности людей лишь только потому, что вы боитесь… чего, в самом деле? Надо еще узнать, где вы проведете ночь.

Доверьтесь мне и поезжайте к своей подруге Симоне. Спокойно проведите там ночь, столь необходимую и вам, и вашим слугам. В это время после всех церемоний я отправлюсь во дворец отчитаться о моем поручении. А завтра, как только откроются ворота, мы покинем Лилль…

— Вы не расскажете обо мне? Вы мне клянетесь? Художник так грустно улыбнулся, что это больше было похоже на гримасу.

— Катрин, я бы мог оскорбиться, но вижу, как вы взволнованы. Я вам клянусь! Он не узнает, что я приехал сюда вместе с вами. А теперь поехали.

Но судьба не пускала Катрин в великолепный дом Симоны де Морель. Как по волшебству из безликой толпы отделился прекрасный юноша, одетый в шелка и золото. Вежливо поклонившись, он обратился к Ван Эйку:

— Если это действительно графиня де Монсальви, Ван Эйк, представьте меня ей, пожалуйста.

Голос молодого человека был мягким, но за его спиной показался отряд стражников. Смущенный и несколько взволнованный, художник нехотя согласился.

— Если вы так настаиваете! Мой дорогой друг, я вынужден вам представить мессира Роберта де Курселя, конюха монсеньора герцога… Что вы еще хотите, мессир Роберт?

— Ничего, мессир Ван Эйк, я вас благодарю. Госпожа, — добавил он, обращаясь к Катрин, — мой господин, знатнейший и могущественный сеньор Филипп, герцог волей Божьей…

— Короче, мой друг, короче! — нетерпеливо прервал его Ван Эйк. — Мы знаем это все наизусть, а на улице не лето!

— Как вам будет угодно! — с досадой ответил Кур-сель. — Наш господин послал меня к вам с просьбой следовать за мной, он хочет поговорить с вами сразу после окончания церемонии.

— Следовать куда? с достоинством спросила Катрин.

— Во дворец, где вас встретят со всеми почестями и, как мне сказали, долго не задержат…

— Я никуда не пойду, мессир! Передайте вашему господину, что я его приветствую и нижайше благодарю за приглашение, но я всего лишь уставшая женщина, проделавшая длинный путь и не мечтающая сейчас ни о чем другом, как об отдыхе у камина.

— У вас будет возможность согреться, — раздраженно прервал ее Курсель, — я получил приказ без вас не возвращаться!

Катрин вздрогнула и нахмурилась.

— Не значит ли это, что вы меня арестовываете?

— Никоим образом, я уже сказал, что монсеньер вас долго не задержит, а вы, наверное, знаете, что он не потерпит, чтобы его приказы не выполнялись, тем более приглашения… Госпожа, не заставляйте меня вас больше упрашивать, а если хотите немного отдохнуть перед аудиенцией, Я буду сопровождать вас до места отдыха, а потом доставлю во дворец!

Лицо Ван Эйка приняло озабоченное выражение, когда взгляд Катрин остановился на нем, спрашивая совета, он покачал головой и прошептал сквозь зубы:

— Катрин, я боюсь, что вам не удастся ускользнуть, иначе…

— Иначе я навлеку неприятности на тех, кто окажет мне гостеприимство, не так ли? Я прекрасно поняла. Хорошо, мессир, — со вздохом обратилась она к герцогскому конюху, — мне не остается ничего другого, как следовать за вами, но при двух условиях.

— Каких?

— Вы отпустите этот вооруженный эскорт. Он ни к чему, раз я уже решила принять приглашение.

— Хорошо. Что еще?

— Мои люди будут сопровождать меня и подождут окончания аудиенции, чтобы проводить меня туда, куда я направлюсь.

— Я тоже поеду с вами! — воскликнул Ван Эйк.

— Лучше не надо. Поезжайте к Симоне и узнайте у нее, сможет ли она принять нас на эту ночь. Итак, мессир, вы мне так и не ответили, могут ли меня сопровождать конюх и паж?

Курсель скорее нетерпеливо, чем любезно, пожал плечами.

— Мне об этом ничего не было сказано, но правила, существующие при дворе, вам это разрешают, а я тоже ничего не имею против.

— В таком случае поехали! До скорой встречи, мессир Ян, — добавила Катрин, подчеркнув слово «скорой». Затем, зажав руки, как она делала всегда перед каким-либо сражением или просто в сложной ситуации, госпожа де Монсальви повернула лошадь по направлению к дворцу, и, не ожидая бегущего за ней Роберта де Курселя, направилась к дому своего бывшего любовника с твердой решимостью выйти из этой схватки с честью.

Глава третья. КОРОЛЕВСКАЯ НОЧЬ

—Так это была ты! Я не ошибся…

Курсель оставил Катрин в узкой маленькой галерее, освещенной теплым мерцанием свечей. Вошел Филипп Бургундский, и время отступило: герцог не изменился, все тот же голос и обращение на «ты». Прошло семь лет со дня их последней трагической встречи при Компьене, где Катрин пыталась освободить Жанну д'Арк. Филипп был все такой же стройный, светловолосый, с благородной осанкой.

Может быть, лишь несколько небольших морщинок добавилось вокруг рта. Он не изменился и, казалось, думал, что между ними будет все по-прежнему. Катрин, соблюдая дистанцию, поприветствовала герцога, опустившись на колено, и прошептала: «Монсеньер!»

Пренебрегая церемониалом, герцог подбежал к ней и поднял с колен. Он удерживал ее на расстоянии вытянутой руки, чтобы лучше рассмотреть. Она удивилась происшедшей в нем перемене. Еще недавно холодный и надменный принц исчез, и перед ней оказался счастливый мужчина.

— Так чудеса существуют? — горячо воскликнул он. — Катрин, уже столько лет я молю Бога послать тебя мне! Когда я тебя заметил, я понял, что он услышал мои молитвы.

— Он вас не услышал, монсеньер: я к вам не возвращаюсь.

Филипп нахмурился:

— Нет? Что в таком случае делает во Фландрии госпожа де Монсальви, да еще в мужском одеянии?

— Я уже давно использую для путешествий этот костюм, который во время верховой езды намного удобнее платья со шлейфом. Впрочем, вы об этом знаете…

— Хорошо! Но это не объясняет ваш приезд в мои владения, поскольку даже из уважения вы не подумали нанести мне визит. Признайтесь откровенно: если бы я за вами не послал, вы бы не пришли?

— Нет, монсеньер. Я остановилась в Лилле всего на одну ночь.

Она почувствовала, как Филипп удаляется от нее. Он снова стал величественным и недоверчивым герцогом Бургундским.

Это так же не устраивало Катрин, как и его недавний порыв. Как объяснить ему цель своего путешествия? Следует ли поведать ему всю правду, еще раз рассказать об ужасах на Мельнице-Пепелище, снова гореть от стыда, признаться, что она едет в Брюгге к повитухе, чтобы освободиться от проклятого бремени? Вдруг она улыбнулась, вспомнив действие этого «оружия» на Филиппа. Ей в голову пришла мысль…

— Я просто хотела повидать свою подругу! ответила она так естественно, что герцог не заметил ее нерешительности.

— Как ее имя?

— Госпожа де Морель-Совгрен, этой осенью я у нее останавливалась ненадолго в Дижоне!

— Посмотри-ка! Я и не подозревал о такой крепкой дружбе, способной выманить графиню де Монсальви из овернских гор, со двора короля Карла, из объятий любимого супруга, любимого так, как никто еще не был любим под этим солнцем. Возможно, что эта дружба — лишь прикрытие известного любопытства…

Улыбка исчезла с лица Катрин. Гордо вскинув голову, она прямо посмотрела в холодные глаза принца.

— Позвольте вас перебить, монсеньер! Сейчас ваше высочество назовет меня шпионкой.

— Признаюсь, что это слово пришло мне в голову, усмехнувшись, ответил он. — Вы ведь душой и телом преданы моему врагу?

— Врагу? Герцог Бургундский, кажется, лишь выиграл от этого Аррасского мира, такого жестокого для каждого верноподданного короля Карла! Я слышала, что помыслы врагов вашего высочества теперь направлены на другой берег Ла-Манша и что лилии Франции и Бургундии отныне растут вместе. Может быть, я ошибаюсь?

— Нет! Договор слишком выгоден, чтобы я им пренебрегал.

— Ну и прекрасно!

Тон Катрин был таким напряженным, что Филипп невольно рассмеялся:

— Графиня, кажется, вы совсем не изменились. Вы по-прежнему в совершенстве владеете женским искусством ставить все с ног на голову и обвинять, чтобы самой избежать обвинения. Но на этот раз вы так легко не отделаетесь. Я хочу знать, зачем вы были в Дижоне, а теперь едете сюда к Симоне.

— Разве мессир де Руссе, сопровождавший короля Сицилийского, ничего не рассказал вам о том, что произошло однажды вечером несколько недель назад в Новой башне? Он не говорил о покушении на королевскую персону?

— Да, я знаю. Именно поэтому его и перевезли сюда. Опасность была слишком велика, а в случае удачи последствия были бы драматичны. Но откуда вы об этом знаете?

— В этот вечер я была во дворце. Высокочтимая госпожа Иоланда, герцогиня Анжу, мать короля Рене, придворной дамой которой я являюсь, поручила мне убедиться в том, что с ее сыном хорошо обращаются и что он страдает лишь от отсутствия свободы. Я как раз направлялась в Бургунднию к постели ушфашфеи матери. Провидение распорядилось так, что я оказалась во дворце как раз вовремя…

— Почему же он от меня это утаил?

— Я его об этом попросила. Мы — старые друзья, монсеньер, вы же это знаете. Я не хотела пробуждать некоторые воспоминания у вашего высочества при упоминании обо мне, не ведая, как вы теперь ко мне относитесь. Ян повел себя как достойный слуга своего герцога и как верный друг.

— Ваша мать умерла? Я этого не знал.

— Она покоится в Шатовилене, у госпожи Эрменгарды, которая по-дружески приняла ее.

Катрин умолкла. Наступила тишина, нарушаемая только шагами Филиппа. Заложив руки за спину, герцог медленно прохаживался по галерее. Через несколько минут, показавшихся Катрин вечностью, он прошептал:

— Это еще один из ваших талантов: во всех испытаниях приобретать друзей! Как вам это удается?

— Рецепт прост, монсеньер, — надо любить…

— Громко сказано.

— Почему же? Я всегда считала, что дружба — это любовь, лишенная крыльев, обычная любовь, тихая, преданная, освобожденная от плоти и ее безумств, она никогда не обманет и не поранит!

— Вы об этом говорите, как жрица о своем боге, — несколько раздраженно возразил он. — Даю слово — это культ, и этот культ бросил вас на непроходимые зимние тропы, и все для того, чтобы провести одну ночь у подруги? Признаюсь, мне трудно в это поверит».

— Но это естественно. Должна добавить, что, направляясь к Симоне, я рассчитывала соединить приятное с полезным. Перед тем как вернуться к близким, я хотела убедиться, что могу считать свою миссию выполненной и что король Рене получил у своего кузена Великого Герцога Запада достойный прием и ему не грозит никакая опасность.

Апломб и спокойствие, с которыми она солгала, удивили ее самое. Это было слишком хорошо придумано, и она испугалась, что сказанное очень похоже на выученный урок. Филипп этого не заметил.

— Прием, оказанный кузену? Эта болтушка принимает меня за лавочника? Госпожа де Монсальви, не думаете ли вы, что герцогу Бургундскому нужен совет о том, как кого принимать?

— Я не то имела в виду.

— Нет? Так что же? Вы хотели удостовериться, что я вызвал вашего драгоценнейшего короля для того, чтобы задушить его где-нибудь в лесу или насыпать яда в его вино? И почему вы так заботитесь о нем? Может быть, вы его любите?

Лицо Филиппа приняло до смешного обиженное выражение. Катрин позволила себе улыбнуться:

— — Я его люблю? Это мой друг!

— Еще бы! Почему же в таком случае вы не приехали вместе с ним? Госпожа де Морель сопровождала его…

— Она предложила мне, но я тогда была больна и не Могла продолжать путь. Я осталась у нее до полного выздоровления, и…

— …и теперь вы здесь! На одну ночь? И куда же вы отправитесь завтра?

— Но, монсеньер, я же уже сказала: я возвращаюсь домой к родным.

— В Монсальви?

— В Монсальви!

— Где вас ждет не дождется ваш супруг? — язвительно поинтересовался герцог. Это была новая ловушка. Катрин спокойно покачала головой.

— Мой супруг служит королю, а король осаде, видимо, у графа де Фуа.

— Это значит, что мессир Арно также находится где-то на юге. Так вам незачем так спешить домой, и поскольку вы подвергли себя таким опасностям, потратили столько времени и сил на службу королю Рене д'Анжу, вы должны уделить немного внимания и вашему старому другу. Или в ваших планах не найдется для меня места?

Катрин присела в реверансе, пытаясь скрыть свое замешательство. Ей не удастся выпутаться так легко, как она надеялась.

— Первое место всегда принадлежало вашему высочеству!

— Так докажите мне это!

— Каким образом?

— Примите участие в королевском банкете. Вас проводят в апартаменты, где вы сможете привести себя в порядок.

— Но, монсеньер…

— Никаких «но»! Я ничего не хочу слышать. Сегодня вечером, может быть, в последний раз вы будете моей гостьей. Если вы настаиваете на тем, чтобы провести ночь у госпожи де Морель, то можете это отложить до завтра. Но эту королевскую ночь я требую для… Бургундии. Вы одновременно сможете встретиться со многими старыми друзьями…

— Но это невозможно! Герцогиня не потерпит за своим столом…

— …бывшую любовницу? Надо, чтобы она с вами познакомилась. К тому же подобные вещи ее уже не волнуют. Она любит лишь сына и Бога!

— Может быть, потому, что вы не позволяете ей любить никого, кроме сына и Бога?

— Она слишком знатная для радостей любви. Ее тело подарило мне здорового сына, но, кажется, не расположено повторить это. К тому же, если я вас правильно понял, вы, в некотором смысле, являетесь посланницей королевы Иоланды ? Тогда ваше присутствие вполне естественно. Вы, наверное, заметили, что коннетабль де Ришмон тоже является моим гостем. Вы с ним друзья, не так ли?

— Большие! — вздохнула Катрин, не представляя, как встретит ее бретонец. — Но я не хотела бы с ним здесь встречаться!

Филипп насмешливо улыбнулся.

— Отчего же? Вы опасаетесь, как бы он не поведал сеньору де Монсальви о вашем присутствии при моем дворе? Прочь сомнения! Посланнику не следует ничего бояться. К тому же Ришмон не из болтливых. Вы согласны?

— Это приказ?

— Нет, просто просьба.

Просьба, которую было небезопасно проигнорировать. Катрин прекрасно знала, что скрывается под этой любезностью. Надо было соглашаться или сделать вид…

Поклонившись, она попросила разрешения отправиться к Симоне, где находились ее вещи, и подготовиться к банкету. Но герцог не разрешил.

— Катрин, речь не идет о полумерах. Я хочу, чтобы вы стали гостьей дворца на целую ночь. Мне хотелось бы немного обмануться, представив, что время повернуло вспять. Сейчас вас проводят в ваши апартаменты.

Он ударил в ладони. Поклонившись, вошел мужчина, одетый в серое с черным плотное шелковое платье, расшитое золотом.

— Отведите госпожу де Монсальви в приготовленные для нее апартаменты. Через некоторое время я пришлю за вами кавалера, и он проводит вас к столу. Успокойтесь, — с улыбкой добавил он, это еще один друг…

Следуя за провожатым, Катрин попросила его предупредить своих конюха и пажа. Тот ответил ей, что несколько минут назад их проводили к госпоже де Морель-Совгрен, поскольку этим вечером хозяйка обойдется без них. Филипп решительно ничего не забывал.

Пройдя сквозь множество коридоров, галерей, проходов и лестниц, ее провожатый открыл небольшую массивную дверь. Когда Катрин пересекла порог, она остановилась, словно завороженная, не веря своим глазам…

Комната, освещенная светом камина и множеством розовых свечей, воскресла из прошлого. Это была специально убранная для нее в Брюгге комната, где она с Филиппом провела столько ночей любви и откуда уехала восемь лет назад к постели умирающего сына, чтобы больше не вернуться.

Как во сне прошлась она по толстому белому меху, устилающему пол, с изумлением разглядывая стены, обитые чудесным розовым генуэзским бархатом, мебель, отделанную серебром, массивные канделябры, большие лилии в вазах, зеркала и герб, выбранный ею во время своего царствования: голубая химера на серебристом фоне.

Убранство комнаты осталось прежним вплоть до белого шелкового платья, расшитого жемчугом, которое лежало на серебристо-розовом стеганом одеяле. Все, что Катрин оставила в Брюгге, она нашла в Лилле…

Воспоминания были так живы, что Катрин непроизвольно повернулась к маленькой двери, наполовину скрытой альковом. Эта дверь вела в ванную, и Катрин показалась, что она откроется и на пороге появится Сара-.. Чтобы избавиться от галлюцинации, она прикрыла глаза и попыталась хоть немного успокоиться.

Когда она вновь открыла глаза, ничего не изменилось.

Вдруг в венецианском зеркале она заметила отражение юноши с бледным лицом в забрызганных грязью сапогах. Он выглядел нелепо в этой роскошной комнате и, казалось, не решался переступить ее порог. Катрин не успела произнести ни слова, как появились две темнокожие женщины в белой одежде, скорее всего рабыни, купленные в Венеции или Генуе. Она давно знала, что Филипп ценил их внимание и безмолвную покорность.

Они низко поклонились, улыбнувшись, овладели Катрин и в мгновение ока освободили ее от мужского платья. Сапоги, облегающие штаны, камзол, капюшон, рубашка — все исчезло, как по волшебству.

На этот раз в зеркале появилось другое отражение: обнаженное чувственное тело было покрыто сказочным плащом золотых распущенных волос.

Потом наступила очередь чудесной ванны с вербеной-давно забытое наслаждение. Катрин, сладостно вздохнув, отдалась во власть пьянящих благовоний, позволяя зеленой воде проникать в ее кожу, смывая пыль, пот и усталость… Она давно не видела такой изысканной роскоши, даже в своем прекрасном замке Монсальви.

Ей вдруг стало так хорошо и спокойно, что она потеряла всякий счет времени. Закрыв глаза, женщина погрузила свое ставшее невесомым тело в ласкающую воду.

Это была поистине чудесная ванна. Катрин на какое-то время оставила все заботы, страх о будущем, к ней вернулось желание нравиться и быть счастливой.

Она чуть было не заснула, когда заботливые руки вынули ее из ванны, завернули в тонкое покрывало, вытерли. Затем черные руки, напомнившие ей Гранаду и ласковую заботу Фатимы, принялись растирать и массировать кожу, ставшую необыкновенно гладкой и нежной. Ее надушили духами, привезенными из далеких стран, которыми она пользовалась раньше. Тщательно расчесали волосы, ставшие необыкновенно блестящими. Катрин очень удивилась, что женщины не заплели их как обычно, чтобы укрепить, хеннен. Служанки лишь чуть подняли золотистые пряди и накинули крупную сетку из небольших жемчужин…

К тому же ей ие надели рубашку; белое шелковое платье заскользило по телу, подобно струе свежей воды. Это было длинное платье, затянутое под грудью жемчужным поясом, с широкими рукавами, легко скользящими по рукам. Декольте было таким большим, что скорее подчеркивало грудь молодой женщины, чем скрывало ее. Шелковые чулки, завязанные выше колена кружевной тесемкой, и маленькие туфельки из белого шелка дополнили этот странный наряд.

Когда темнокожие служанки, взяв Катрин за руки, снова привели ее в розовую комнату и подвели к зеркалу, она, взволнованная и очарованная, увидела перед собой принцессу из сказки: время, страдания и превратности судьбы были не властны над ее красотой — она была великолепна как никогда!

Пораженная, она невольно залюбовалась собой. Из глубины дворца доносилась радостная музыка. По-видимому, праздник уже начался, и за ней скоро придут…

Вдруг у нее тревожно сжалось сердце. Это платье скорее обнажало, чем скрывало ее тело, и в нем она не могла показаться перед приглашенными. Неужели Филипп собирается выставить ее полуголой на всеобщее обозрение гостей, своей супруги, Рене д 'Анжу, Артура де Ришмона?

Она ни за что на это не согласится.

Кто-то вздохнул за ее спиной, Катрин обернулась и увидела герцога. С непокрытой головой, в длинном черном платье, он, скрестив на груди руки, остановился в нескольких шагах от нее, опершись о дверной косяк. Хотя он не произнес ни слова, его горящие глаза были красноречивее любой мольбы:

— Ты никогда еще не была так прекрасна! — прошептал он, и в голосе его было столько затаенной страсти, что Катрин задрожала от удовольствия, что испытала бы любая, даже самая верная женщина, при виде мужчины, находящегося в ее полной власти. — Я еще никогда так тебя не любил! Ты никогда не поймешь, как я тебя люблю!

Он не шевелился, но Катрин отступила назад словно веред надвигающейся опасностью.

— Что это значит?

— Ничего. Я тебя люблю…

— Но вы сказали, что друг… Почему вы здесь?

— Потому что я тебя люблю.

— А банкет? Королевский праздник?

— — Ты на него не пойдешь… и я тоже! Короли, герцоги, принцы поужинают без нас! Этой ночью я хочу лишь одну королеву… тебя! Я тебя люблю!

Опершись о сервант и сжав пальцы, она закрыла глаза, пытаясь остановить головокружение. Перед ней вдруг разверзлась пропасть, в которую она мечтала броситься. Она попыталась сопротивляться.

— Это не правда! — возразила она таким слабым голосом, что сама ужаснулась. — У вас есть жена, бесчисленные любовницы, незаконнорожденные дети… зачем вы мне только что говорили о любви!

— У меня есть на это право. Я никого не любил, кроме тебя…

— Это невозможно!

— Ты не веришь? Посмотри на эту комнату, твою комнату, где ты подарила мне столько счастья, где я тебя так любил.

— Это не моя комната. Мы ведь не в Брюгге!

— Это верно. Но эта комната существует везде, во всех моих дворцах, я заставил с точностью воссоздать ее мне… На этот раз она так удивилась, что герцог рассмеялся.

— Нет, я не сошел с ума! Поезжай в Брюссель, в Дижон, не говоря уже о Брюгге, где твоя комната осталась нетронутой, ты везде найдешь ее.

Он быстро приблизился к одному из бархатных панно, нажал на него, и стена раздвинулась, открыв большой портрет. Катрин удивленно смотрела на него, поскольку она не только никогда не видела его раньше, но даже не подозревала о его существовании. Краска медленно залила ее лицо, шею, щеки, грудь: она была изображена обнаженной, с розой в руке.

— Кто это нарисовал? — выдохнула она.

— Ван Эйк, по моему приказу. Он тоже тебя любит, а я могу описать каждый кусочек твоего тела. Он мне сделал пять таких портретов. Скажешь ли ты теперь, что я тебя не люблю?

— Это глупо, безумно! Герцогиня…

— Никогда не видела эти комнаты и никогда их не увидит. Единственный ключ — у меня, и лишь эти безмолвные рабыни убирают их по моему приказу.

— Но зачем?

— Чтобы встречаться с тобой, с запахом твоих духов, твоей любимой обстановки. Ты права, у меня рой любовниц, потому что моей плоти нужна женская плоть, но никогда ни одна из них не блистала подле меня так, как блистала ты. Когда я устаю от всех этих женщин, когда мое сердце опустошено, я велю открыть одну из этих комнат, украсить ее цветами, свечами, мне подают здесь ужин, и я пью, пью до тех пор, пока воспоминание о твоем теле не станет невыносимым, тогда я встаю на колени перед твоим изображением и… занимаюсь любовью совсем один! А теперь иди ко мне!

Он подошел к Катрин, протянул ей руку. Она отступила, боясь этой руки как огня.

— Нет!

Он рассмеялся.

— Не бойся! Я не брошу тебя на эту кровать, как бы она меня ни притягивала. Мне кажется, я пригласил тебя на ужин? Пойдем ужинать. Нам накрыли.

Катрин суждено было многому удивляться в эту ночь. Пол раздвинулся, и из зияющей темноты поднялся накрытый стол, затем образовавшаяся дыра бесшумно закрылась. На столе стояли цветы, несколько свечей, из золотой посуды поднимались дурманящие запахи. В резных кубках в оправе из драгоценных камней сверкало вино.

Филипп нежно взял Катрин за руку и усадил ее у камина на украшенную серебром скамью с подушками.

Ноги ее оказались на большой медвежьей шкуре. Ловко и с изяществом герцог положил на небольшое блюдо из золота несколько ломтиков лосося. Казалось, он забыл свой недавние признания. Он наполнил кубок и протянул его Катрин.

— Мое лучшее вино! Моя гордость! Выпьем за королевскую ночь. За самую прекрасную даму Запада!

Они чокнулись и вместе выпили, и Катрин с удовольствием почувствовала, как вино горячит ее, пробуждая воспоминания о других, таких же счастливых часах.

— Зачем, — начала было она, — вы разыгрывали со мной всю эту комедию?

— Какую?

— Этот торжественный банкет.

— Раньше ты звала меня Филипп и говорила мне «ты»! — обиженно заметил он. И затем, изменив тон:

— Разве бы ты согласилась, узнав, что я покину своих гостей, двор ради нескольких часов наедине с тобой?

— Нет, не думаю, — откровенно призналась она.

— Не думаешь? Ты в этом не уверена?

— Возможно.

— Благодарю. Давай еще выпьем!

Ужин получился приятным и веселым. Филипп был радостным, и Катрин вспомнила того милого собеседника, каким он был, еще не приняв тяготы короны. Он прочел ей последние стихи своих поэтов, спел песню, рассказал последние сплетни, раскрыл какие-то политические секреты, упомянув о своем намерении вскоре освободить короля Рене. Катрин слушала его, прикрыв глаза, ей было так хорошо и покойно после всех пережитых несчастий.

Когда очередь дошла до десерта, герцог сел у ее ног на медвежью шкуру и предложил ей несколько драже. Катрин принялась их сосать. Филипп поставил коробочку с драже ей на колени и положил рядом руку. Он сделал это так нежно, что Катрин, одурманенная вином, не сопротивлялась. Опершись на бархатные подушечки и забыв о невзгодах, она витала в мечтах и воспоминаниях.

Казалось, она не заметила, как Филипп опустился перед ней на колени и принялся гладить ее ноги.

Она смотрела на него из-под полу прикрытых век. Неужели ее тело, еще недавно причиняющее нестерпимую боль, могло так быстро оправиться и снова испытывать потребность в любви? Горячие ловкие руки Филиппа, который всегда был несравненным любовником, пробудили в ней уже забытые ощущения, прилив страсти, многие годы заменявшей ей счастье.

Она слышала свое прерывистое дыхание. Руки любовника, медленно скользя вверх, достигли ее живота и остановились. Почувствовав свою власть над ним, Катрин поняла, что он в нерешительности и не осмеливается продолжать, он, владеющий землями, превосходящими по своей величине целое, королевство.

Где-то рядом послышался голос мужчины, напевающего под аккомпанемент лютни. В глубине дворца часы пробили полночь. Катрин открыла глаза: перед ней совсем близко был Филипп; его губы дрожали, а взгляд выражал такую мольбу, что она не могла не улыбнуться.

— Чего ты медлишь, Филипп? Почему бы не отпраздновать эту королевскую ночь так, как мы желаем. — Глаза принца загорелись страстью.

— Ты хочешь этого?

Она наклонилась к нему, едва касаясь его губ.

— Я хочу, чтобы ты меня любил, любил в последний раз, как ты умел любить когда-то! Я хочу тебе подарить эту ночь и узнать, может ли любовь мужчины принести мне еще что-то, кроме ужаса!

Через полчаса она убедилась, что Прюданс хорошо сделала свое дело и, если не думать о душе, тело ее не сохранило никаких следов пережитого насилия.

Радость любви была все той же, и ей следовало бы забыть обо всем случившемся, как только искусная флорентийка избавит ее от последнего напоминания о постигшем ее несчастье. В руках того, кто когда-то научил ее любить, Катрин испытала прежнее наслаждение, ибо Филипп в совершенстве владел искусством доставлять удовольствие — деликатность, внимательность и нежность не часто встречались у мужчин в это суровое время. Женщина получала от него так много, что не могла не отдавать ему всю себя бед остатка.

Чуть позже, блаженно растянувшись на измятой шелковой постели, уставшая Катрин думала о том, что вместо того чтобы, изменив Арно, испытывать угрызения совести, она испытала чувство удовлетворения, как от свершившейся мести. Завтра ее ждут новые трудности и несчастья, но воспоминание об этом розовом оазисе в королевскую ночь будет согревать ее, подобно теплому лучу солнца между ледяными порывами ветра.

После того как Филипп в первый раз взорвался от удовольствия в ее влоти, он спросил:

— Почему ты сказала, что любовь внушает тебе ужас? Неужели, как я и предполагал, твой муж оказался бессердечным животным?

Смущенная Катрин «вдевалась, испытывая желание рассказать ему всю правду. Но сказать правду — значит допустить грубое насилие над этой „пристанью желания“. Она, рассмеявшись, выпуталась из затруднительного положения:

— Муж это муж! К тому же в наше суровое время встречаются самые дикие проявления любви, грубое удовлетворение похоти. Мне пришлось пережить много страшного, с тех пор как мы расстались.

Стремясь увести Филиппа от опасных вопросов, Катрин принялась ласкать его, быстро разбудив дремлющее желание.

Когда колокола соседнего монастыря отзвонили заутреню, герцог проснулся и поцелуем разбудил спавшую Катрин.

— Душа моя, теперь я должен тебя оставить, и Бог тому свидетель, как мне это тяжело, но ночь на исходе.

— Уже?

В розовом полумраке алькова, освещенного догорающей свечой, она увидела, как он радостно и взволнованно улыбнулся.

— Спасибо за твое «уже», — произнес он, целуя ее руку. — Но, Катрин, если эта ночь показалось тебе такой короткой, почему бы нам ее не повторить? Останься! Останься у меня еще хоть немного! На следующую ночь! Я еще не исчерпал свои ласки. Я еще так хочу любить тебя!

— Нет. Не надо… Завтра ты попросишь меня задержаться еще, а я… 0 Филипп, я тебя умоляю!

Поцелуем он заставил Катрин замолчать, а его легкие пальцы скользнули вдоль ее живота, к скрытной пылающей плоти. Со счастливый вздохом Катрин отдалась наслаждению, раскрывшись, подобно венчику цветка, дарящего пчеле свой нектар. Порыв все поглощающей страсти снова охватил их, такой сильный и оглушительный, что вскоре, обессилев, Катрин погрузилась в сладкий сои.

Она не заметила, как Филипп выскользнул из кровати, надел свое черное платье и, в последний раз поцеловав Катрин в плечо, вышел из комнаты.

Прикосновение к этому плечу чьей-то холодной руки разбудило ее. В полумраке комнаты, еще де конца не проснувшись, Катрин увидела у кровати темный силуэт женщины. Прогоревшие свечи едва освещали комнату, а дневной свет еле пробивался сквозь деревянные ставни, закрывающие оконные витражи.

— Вставайте! — раздался спокойный голос. — Вам пора уходить…

Этот голос окончательно разбудил Катрин… Она села в кровати, прикрыв обнаженную грудь шелковой простыней.

— Кто вы? — спросила она.

Женщина повернула лицо к свету. Это была герцогиня, Катрин побледнела.

— Госпожа… — начала она, но неожиданная посетительница не позволила закончить.

— Я вас прошу, делайте то, что я вам говорю! Вставайте и одевайтесь. Я принесла вам одежду, так как вашу забрали, чтобы задержать вас здесь. Я сама выведу вас из дворца.

Хотя в голосе и не чувствовалось гнева, сопротивляться было невозможно. Изабелле Португальской не стоило большого труда добиться повиновения. Ее светлые глаза были так холодны, что униженной Катрин пришлось выйти из кровати — своего смешного убежища. Она надела протянутую ей рубашку, представ на какой-то миг обнаженной перед глазами герцогини. Как только Катрин надела белье, ее достоинство нашло в нем укрытие, и она обрела свое прежнее мужество.

— Почему вы так заботитесь обо мне, госпожа герцогиня? Вам не составило бы труда выбросить меня из дворца, отдав приказ служанкам или страже?

— Нет. Этого я не могу сделать, так как мне этого не простят именно потому, что речь идет о вас.

— Вы поступаете так со всеми женщинами, которым монсеньер герцог оказывает честь? — несколько насмешливо поинтересовалась Катрин.

Изабелла презрительно повела плечами.

— Эти создания? За кого вы меня принимаете? Они исчезают сами по себе без того, чтобы я о них заботилась.

— Почему же со мной…

Катрин воспользовалась наступившим молчанием и зашнуровала принесенное герцогиней черное бархатное платье.

Герцогиня медленно подошла к панно, скрывающему портрет, и включила механизм.

— Потому что вы-совсем другое дело. Долгие годы я со страхом ждала вашего возвращения, и, когда вчера вечером вас узнала, поняла, что то, чего я боялась, произошло. Вы вернулись… вы, единственная, кого он когда-либо любил, единственная, кто держит в плену его чувства и душу! Вы думаете, я не знаю, что он ищет во всех этих женщинах, к которым его толкает ненасытная похоть? Воспоминание о вас, неосознанное желание найти вас в другой. Вы думаете, я не знаю, — понизив голос, с горечью добавила она, — что это Золотое Руно, созданное во время нашей свадьбы, было посвящено не мне, так же как и восхваления придворных поэтов, а другой, страстно любимой, незабываемой!

Смущенная тоном Изабеллы, в котором слышалось страдание, Катрин прошептала:

— Как вы узнали? Я думала, что вы ничего не знаете об этой истории, об этой комнате.

— Об этих комнатах? Они надежно спрятаны, так как задумавшему их архитектору прекрасно удалось замаскировать вход, но герцог должен был знать, что ничто не может укрыться от любопытства слуг и шутов. Я была матерью трехмесячного ребенка, когда Филипп покинул мое ложе, и слуга показал мне одну из комнат. Однажды ночью я видела своего супруга, отца моего ребенка, стоящим обнаженным на коленях перед этим языческим изображением и совершающим отвратительный дьявольский ритуал. Поэтому я и хочу, чтобы вы уехали… О! Если вы останетесь — все другие исчезнут. Но, снова обретя вас, герцог станет равнодушным к делам государства и короны! Ночи в вашей постели и дни у ваших ног — вот чем станет его жизнь. Уходите! Процветание государства требует этого, а я, правительница этого государства, приказываю вам! Эскорт ожидает вас внизу и проводит за пределы наших владений.

Катрин медленно подошла к панно, закрыла ere и, обернувшись к Изабелле, внезапно улыбнулась.

— Мне бы больше понравилось, если бы вы сказали: я, супруга, хочу этого! Так вы не любите вашего сеньора?

— Это вас не касается! Речь не об этом. Да и можно ли любить фавна, козла, находящегося в вечном гоне?

— Конечно! Вы говорите так о нем, потому что не любите его. Ваш эскорт ни к чему. Я приехала не для того, чтобы остаться, и этой ночи не было бы, если бы случай не привел меня на путь следования вашего кортежа. Я приехала в Лилль всего на одну ночь, это была лишь передышка. Я заеду за своими слугами и багажом и исчезну навсегда из этого города. Вам останется лишь убрать эти портреты, которые вам так неприятны, и забыть меня.

— Прекрасно! В таком случае, если вы готовы, следуйте за мной.

Изабелла направилась к двери. Катрин завернулась в большую черную лисью шубу, окинула взглядом комнату, еще источающую теплый запах любви, помятую постель, остатки ужина, горячие угли в камине с изображенной на нем голубой химерой.

— Госпожа герцогиня, последам вопрос. Раздраженная, Изабелла высокомерно обернулась на пороге:

— Вы злоупотребляете! Какой же?

— Вам не нравится любовь, не так ли? Красивое тонкое лицо белокурой португалки покраснело. В глазах вспыхнул гнев.

— Что вы называете любовью? Удовлетворение низких инстинктов? Эту похоть, роняющую человеческое достоинство? Это сплетение тел, несовместимое с добродетелью?

— Нет. Это самое сокровенное слияние двух чувственностей, сладкое безумие, пьянящая бездна, это…

— Хватит, — прервала ее Изабелла. — Мы говорим на разных языках, мне ни к чему знать о ваших ощущениях!

— Возможно. Но в таком случае не удивляйтесь, что мужчина найдет в другом месте то, в чем ему отказывает супруга.

— Я — дочь короля, сестра короля! Я не опущусь до поведения развратницы!

Катрин плотнее закуталась в шубу, надела капюшон и вздохнула.

— Вы правы, герцогиня, мы говорим на разных языках. Но я думала, что в Португалии, где такое жаркое солнце и душистая земля, даже принцессе могло бы нравиться любить!

Вскоре Катрин вышла из герцогского дворца через маленькую потайную дверь и направилась к дому Симоны. Недавно рассвело, а в городе уже повсюду гремели ставни открывающихся лотков и лавчонок. Ночью шел снег, толстым слоем скрыла уличную грязь и острые крыши домов. Катрин быстро шагала, чувствуя себя помолодевшей.

Этим утром у нее не было приступа привычной тошноты. Можно подумать, что все пришло в норму, и беременность была лишь кошмаром, который Филипп прогнал своей любовью. Но это было не так, и теперь нужно серьезно поразмыслить об избавлении от бремени, преграждающего ей дорогу в будущее.

В доме Симоны, где ее, конечно, ждали, проснулись только слуги. Катрин попросила одного из них пойти во дворец и сказать Ван Эйку, что она срочно должна его увидеть. Ей ответили, что незачем так далеко ходить и что художник воспользовался гостеприимством Морелей и, должно быть еще спят.

— Так разбудите его! — приказала она.

Ван Эйк не заставил себя долго ждать. Через несколько минут ом прибежал с растрепанными волосами, в наброшенном наспех дорожном плаще, послужившем ему домашним халатом.

— Во имя всех святых рая, Катрин, где вас, черт возьми, носило? Мы искали ответ на этот вопрос добрую половину ночи.

— Как будто вы не знаете! Во дворце, конечно.

— Я знаю, но где во дворце! Мы умирали от страха, и наши опасения увеличивались час от часу. Мы передумали все самое страшное.

— Что же?

— Поди те угадайте! Вчера вы были в таком настроении, что я уже думал, не попали ли вы в тюрьму. Когда мы узнали от госпожи Симоны, что монсеньер не появился на королевском банкете, что он оставил гостей, сказавшись больным, и когда мне, его камердинеру, не удалось добиться аудиенции, я вообразил Бог знает что: герцог после холодной встречи с вами, арестовал вас и приказал бросить в тюрьму, после чего он, разгневанный и несчастный, уединился, отказавшись от праздника и страдая от гнева и досады, что часто с ним случается. У меня даже промелькнула мысль, что он приказал вас убить.

— Так просто? Какое воображение! И вам в голову не пришла мысль, что я могла провести с ним ночь?

— Провести ночь с герцогом? Всю ночь?

— Всю ночь! Ян, только не надо уподобляться коту, нашедшему горшочек со сметаной. Этой ночью он был моим любовником, как прежде, но это в последний раз. Мм больше не увидимся. В некотором роде — прощание.

Ван Эйк пожал плечами.

— Какая глупость! Катрин, он вас любит и…

— О! Я знаю, что он любит меня. Я нашла тому слишком много подтверждений в розовой комнате, точной копии моей комнаты в Брюгге, за исключением того, что находится за панно. Мой друг, вам удается нарисовать не только то, что вы хорошо знаете, но и то, что вы никогда раньше не видели! И, кажется, вы повторили этот подвиг пять раз? Мои поздравления!

Покраснев как помидор, он бросил на нее возмущенный взгляд.

— Шесть! — возразил он.

— Шесть? Как же так! Герцог сказал мне, что пять.

— Один портрет я сделал для себя и решил, что необязательно докладывать об этом герцогу, — пробубнил он. — И скажу вам больше: я нисколько не сожалею об этом, признаюсь, что провел перед этими картинами самые упоительные минуты моей жизни! Рисовать очертания этого тела, которое монсеньер описал словами поэта, потом изобразить плоть, цвет, ласкать его формы! Воспоминания герцога вдохновили мою кисть. И вы хотите, чтобы я ничего не сохранил на память об этих неповторимых минутах, позволивших нам возродить вас? Вы медленно появлялись из-под моей кисти во всем блеске своего изящества и всеми, наконец, постигнутыми мной секретами вашей женственности.

Катрин, оглушенная, не веря собственным ушам, внимала страстной речи Ван Эйка. Она давно знала, что он испытывал к ней нечто большее, чем уважение, но верила в возвышенную любовь художника, в платоническую любовь. Молодая женщина и представить себе не могла, что он может так страстно желать ее. Она испугалась, что эта страсть осложнит их отношения. Если в Брюгге она на некоторое время остановится у него, кто знает, что может произойти. Решив прервать поток признаний, она гневно сказала:

— Бог мой, все мужчины — сумасшедшие! Но безумнее вас я не встречала, если не говорить о вашем господине. Кому доводилось выслушивать подобный бред?

— Может быть! — мрачно ответил Ван Эйк. — Но его, безумие оплачено этой ночью вашим возвращением! Смею ли я на это надеяться?

— Разумеется, нет! Ян, если вы хотите, чтобы мы остались хорошими друзьями, как было прежде, никогда не будем больше говорить об этом странном периоде ваших отношений с герцогом, как, впрочем, и о портретах.

— Вам больше нравится быть мадонной? — с горечью поинтересовался Ван Эйк.

— Конечно, но если это вам кажется чересчур…

— Попросту говоря, вы предпочитаете всеобщее обожание, а не страсть одного человека. Катрин устало вздохнула.

— Ян, если вы хотите, мы это обсудим позже и поговорим обо всем, сколько вам будет угодно. А теперь я уезжаю. Через час я должна покинуть город.

— Послушайте, это невозможно! Неужели я должен вам напоминать, что если вы провели ночь с герцогом, то я еще не удостоился чести видеть его? Мне надо с ним поговорить, ведь я его посланник, черт возьми.

— Я знаю это, но все равно должна немедленно уехать. Ведь Брюгге не так уж далеко. Не больше восемнадцати лье. Я могу проделать этот путь в сопровождении Готье и Беранже. А вас подожду в вашем доме, вот и все! Теперь я пойду за мальчиками. Но что с вами? Вам плохо?

Ван Эйк действительно так покраснел, что стал одного цвета со своей темно-пурпурной одеждой.

— Катрин, я хотел сообщить вам это по приезде в Брюгге, вы не можете отправиться ко мне, тем более без меня!

— Почему? Вы дали такие строгие указания вашим слугам?

— Нет, не это. Я… я женат!

— Что? Вы…

— Да. Не прошло и трех месяцев после вашего отъезда, как по возвращении из Португалии я женился на Маргарите. Конечно, этот выгодный для меня брак — дело рук герцога, вознаграждение за выполненное поручение.

— Но почему вы об этом молчали? Это глупо! Мы такие старые друзья…

— Мне не представился случай. Сколько раз я вас видел за это время? В Ронсево и сейчас в Люксембурге, вот и все!

— Вот уже неделя, как мы вместе. Мне кажется, у вас было достаточно времени…

— Я знаю… но, понимаете ли, я не слишком доволен этим браком, хотя у меня есть дочь. Мы с женой не слишком ладим, и я предпочитаю не думать о ней. Я был так счастлив снова встретить вас! Мне показалось, что вернулось старое время…

— Ваша жена ревнива?

— Чрезмерно!

Он опустил голову, словно застигнутый врасплох подросток. Это было так смешно, что Катрин расхохоталась.

— Мой бедный друг! Но зачем в таком случае вы предложили мне свое гостеприимство? Впрочем, я на это еще не решилась, чтобы не дать повод для сплетен, — острый язык местных горожанок мне известен.

— Если заранее предупредить жену, у вас не будет причины отказываться от моего крова. Она все-таки не мегера, и я имею право пригласить друга, находящегося в трудном положении. Мы поедем…

Она нежно прикрыла его рот рукой.

— Я и мои люди остановимся в гостинице «Роис-Курояе». Это напомнят мне времена, когда мы с дядей Матье приезжали на ярмарку в Брюгге. Нам там будет хорошо.

— Вы сошли с ума! Вы хотите остановиться в трактире, чтобы там избавиться от бремени? Это безумие! Почему бы вам не вернуться домой? Вы забыли, что у вас в этом городе есть собственный дом?

— Я помню об этом, но не может быть и речи, чтобы я отправилась туда. Я всем сообщила, что возвращаюсь во Францию. Герцог Филипп и герцогиня Изабелла не должны знать о моем пребывании в Брюгге.

— Герцогиня? Она-то здесь при чем?

Катрин в нескольких словах рассказала о короткой встрече с супругой своего любовника, не без удовольствия наблюдая, как вытягивается лицо ее друга. Судя по всему, у Ван Эйка не было серьезного намерения привезти Катрин в свой дом; он решил, что, остановившись в Лилле, Катрин так или иначе встретится с Филиппом и отправятся в свой дом в Брюгге, может быть, и надолго. Он был сейчас похож на лису, обманутую курицей.

— Так она знает? — вздохнул он с таким разочарованием, что молодая женщина рассмеялась.

— Да, друг мой, она знает! И поскольку вы — лучший художник нашего времени, у нее не останется никаких сомнений по поводу авторства этих шедевр-Байте мастерство неподражаемо.

— А я и не понимал, почему моя госпожа отказывала мне в своем внимании и любезности.

Теперь я знаю…

— Всем угодить невозможно. Довольствуйтесь расположением вашего господина. К тому же ни он, ни герцогиня не знают о том, что мы приехали сюда вместе и что я направляюсь в Брюгге. Для них обоих я возвращаюсь во Францию, а потом дальше — в овернские горы. Для всех было бы лучше продолжать в это верить. Теперь я пойду, обниму Симону и скажу своим мальчикам, чтобы готовились к отъезду.

— Хорошо! — с некоторым облегчением ответил Ван Эйк. — Скорее всего, вы правы. Поезжайте вперед, но не слишком быстро, может быть, я догоню вас в пути. Перед тем как покинуть этот дом, зайдите ко мне, я дам вам совет, чтобы облегчить ваше пребывание в Брюгге. Было бы лучше, если бы вас там не узнали…

Уже через час Катрин в сопровождении Готье и Беранже, сгорающих от любопытства, но не смеющих задать ни одного вопроса, выехала за пределы города через ворота, откуда начиналась дорога на Францию, чтобы соглядатаи герцогини поверили в ее возвращение домой. Для этого ей пришлось сделать большой крюк, так как дорога на Брюгге была как раз в противоположном направлении, но эти меры предосторожности были просто необходимы.

Она проехала через мост и направила коня в самую гущу повозок, на которых охотники доставляли в город дичь, и тележек купцов, въезжающих и выезжающих через городские ворота, как вдруг за ее спиной раздался грохот кавалькады, и стражники закричали: «Дорогу! Дорогу!»

Опасаясь встречи с герцогом, Катрин отъехала в сторону, укрывшись под заснеженным деревом. Крестьяне и купцы разместились с грехом пополам по обеим сторонам дороги, где-то рядом призывно прогремел рог. Появилась группа всадников в сопровождении доезжачих и псарей, с трудом удерживающих огромных гончих псов. Катрин задрожала. Если это герцог и он узнает ее, то герцогиня Изабелла наверняка уже больше не выпустит ее живой из дворца…

Но это был не герцог. На великолепных нормандских лошадях ехали коннетабль де Ришмон и король Рене. Вооруженные золотыми рогатинами, они отправлялись на охоту на кабана. Вздох облегчения, вырвавшийся у Катрин, был преждевременным. Холодный взгляд бретонского принца остановился на ее лице. Его привлекла элегантная женщина, одетая в бархат и чернобурку.

Катрин в ужасе заметила, как его холодность сменилась любопытством. Коннетабль Франции улыбнулся, и она поняла, что ее узнали. Она быстро отвернулась, до предела натягивая капюшон.

— Но… — начал было изумленный Готье, — госпожа Катрин, почему вы не желаете его видеть? Это же мессир де Ришмон, ваш друг!

— Возможно, но я не хочу его видеть. Готье, во имя всего святого, не делайте идиотский вид. Коннетабль Франции — это последнее лицо, которое я хотела бы встретить на бургундской земле, вам бы следовало это понять.

— Я боюсь, что он вас узнал.

— Я тоже! Может быть, он поверит в простое сходство и не придаст значения этой встрече.

Не хватало еще, чтобы Артур де Ришмон решил, что она стала его врагом.

Когда Катрин решилась поднять голову, кавалькада проехала, не останавливаясь на ввстж, а повозки снова преградили путь…

Глава четвертая. ПАЛОМНИЦА

Вид заснеженного Брюгге привел Беранже в восхищение, а хладнокровный Готье присвистнул от восторга. Внезапно возникший на белой равнине город казался огромным и могущественным, нисколько не потеряв при этом своего изящества.

Построенный на берегу Реи, как и Венеция, его средиземноморская соперница, главный город Фландрии вознесся к небу своими величавыми церквами и дворцами из светлого камня, хранящего отблески столь редкого здесь солнца.

На фоне других заметно выделялся высокий шпиль слегка наклоненной дозорной башни. Позолоченные щипцы крыш, увенчанных коньком, постепенно вытеснявших солому и дерево, изредка нарушали равномерную рябь розовой черепицы. Такова была воля влюбленного в свой прекрасный город герцога, желавшего защитить свое сокровище от постоянных пожаров. Кружево из ив, кустарников и плюща протянулось по краю глубокого рва, наполненного водой. Брюгге мог обойтись и без крепостных стен, поскольку его каналы и озера служили надежным природным заграждением…

Взору путников открылся чудесный пейзаж, похожий на сказочную миниатюру. Вдруг все изменилось. Поднялся сильный ветер, и снежный вихрь разрушил великолепную картину. Катрин и ее спутники поспешили к воротам Куртрэ, стремясь обрести кров и тепло.

Их приютила таверна «Ронс-Куроне», расположенная на одной из самых оживленных улиц города. На Катрин нахлынули воспоминания прошлых лет. Внешне здесь ничего не изменилось. Прежняя безукоризненная чистота, блеск медной и оловянной посуды, те же дурманящие запахи, идущие из просторных печей.

Лишь несколько увеличился живот хозяина заведения Корнелиса, да из-под его высокого белого колпака выглядывало больше седых прядей. Однако Катрин обратила внимание на глубокую складку, прорезавшую его лоб. Подобную складку она замечала на лицах людей, встретившихся ей по дороге, из чего можно было сделать вывод, что обстановка в городе изменилась. Неуемное фламандское веселье, гомон и крики, раньше не умолкавшие в Брюгге ни днем, ни ночью, сменились на приглушенные голоса и шепот. Даже в зале «Ронс-Куроне», несмотря на красные носы посетителей, как и прежде погружавшиеся в пивную пену, их глаза оставались холодными и недоверчивыми. Можно было подумать, что весь город затаил дыхание в ожидании чего-то.

— Госпожа Катрин, вы говорили, что это самый веселый город в мире, — упрекнул ее Беранже. — Мне встречались города и повеселее.

— Он был таким, а сейчас я не знаю, что и сказать. Дела плохи. Вы же помните, что нам рассказал мессир Ван Эйк.

По дороге из Люксембурга в Лилль у художника было достаточно времени, чтобы обрисовать им картину фламандской жизни. Это был невеселый рассказ. После Аррасского мирного договора, заключенного между Францией и Бургундией полтора года назад, англичане возомнили, что бургундский союзник их предал, и начали чинить всевозможные препятствия богатейшим фламандским городам, занимающимся торговлей шерстью. Их войска разрушили несколько небольших городов и действовали так жестоко, что герцог Филипп, подстрекаемый жителями Брюгге, решился на осаду Кале.

Эта осада Кале явилась настоящим бедствием. Скорее гордецы, чем доблестные воины, богатые торговцы, не дождавшись прибытия бургундского флота, решили попросту бежать, несмотря на мольбы герцога Филиппа, только что принявшего вызов герцога Глостера. Разгневанному Филиппу пришлось уйти, не дождавшись соперника.

В результате бургундский адмирал Жан де Орн из-за собственной трусости не воспрепятствовал английским судам разорять побережье и захватывать внушительные трофеи.

Адмирала казнили, но порт Леклюз, от которого в основном и зависела торговля в Брюгге, захлопнулся словно раковина, изгнав брюггских купцов и провозгласив свою независимость. Со времени своего основания Леклюз был вассалом Брюгге.

Еще издавна три крупнейших фламандских города: Гент, Брюгге и Ипр сохраняли независимость благодаря собственному богатству и могуществу. Это была своего рода федерация, к которой герцог Филипп вздумал присоединить четвертого члена-Ле Фран, иначе говоря, несколько небольших поселений и деревень, находящихся недалеко от Брюгге и Гента, естественно, включая и Леклюз. Это еще больше урезало старые привилегии.

В Брюгге назрел бунт. Летом могущественные цехи водрузили на Рыночной площади в знак непокорности свои Замена, требуя высочайшего подтверждения их прежних привилегий перед Леклюэои и Ле Фраиом. Этого не произошло. Со времени неудавшейся осады Кале росло недовольство герцога Филиппа Брюгге и Гентом шпионы доносили ему, что англичане чуть ли не подталкивают население этих городов к мятежу), и он категорически отказывался подтвердить их привилегии. Он вел сложную игру, лавируя в затягивая время, вероятно, чтобы собрать силы для нападения.

Последовал настоящий диалог глухих, который ничего не решил, а только подлил масла в огонь.

Катрин прибыла в Брюгге в это тревожное и опасное время, с надеждой избавиться от своего несчастья.

Превратности собственной судьбы казались ей настолько важными, что она почти не задумывалась над трудностями этого некогда любимого ею города. Она сочувствовала его жителям и желала, чтобы все стало как прежде.

В гостинице, где когда-то раздавался беззаботный смех юной Катрин, графиня де Монсальви чувствовала, что мало чем отличается от путешественников из Шотландии и Италии. Она внимательно следила за тем, чтобы не быть узнанной и не выдать себя.

Следуя совету Яна Ван Эйка, она представилась дамой Бернеберге, совершающей паломничество в Брюгге и стремящейся излечиться от болезни. Естественно, ее внешний вид соответствовал избранному персонажу: головной убор причудливой формы прикрывал лицо, строгий нагрудник скрывал плечи и шею и доходил до нижней губы. Не было видно ни единого золотого волоска, платье из серого сукна немецкого покроя надежно скрывало ее прелестные формы.

Беранже, возмущенный странным нарядом своей обычно столь элегантной хозяйки, вынужден был довольствоваться коротким объяснением:

— Когда-то я долго жила в этом городе, и меня здесь могут узнать. Я, конечно, не настолько самонадеянна, чтобы считать себя незабвенной, и убеждена, что меня уже и не помнят, но предпочитаю не рисковать. К тому же у меня появится шанс быть принятой супругой нашего друга Ван Эйка, если мы с ней встретимся.

— Это действительно благоразумно, — вздохнул Готье. — Если я правильно понял, она — настоящая мегера. Я надеюсь, что нам удастся избежать неприятной встречи.

Катрин тоже на это надеялась. Она еще больше убедилась, что знакомиться с женой Ван Эйка не следует, когда на следующий день художник навестил ее в «Ронс-Куроне». Она с трудом узнала его: это был совсем другой человек.

Вольный живописец с горящий взором, словоохотливый посланник герцога, любезный и галантный попутчик, страстный друг — все исчезло, пред ней предстал чопорный, с размеренной речью знатный горожанин. Ян сделался вдруг грустнее всех жителей Брюгге. Облачившись в черную бархатную одежду, он к тому же натянул в маску.

Ван Эйку понравилось строгое одеяние Катрин и, подыгрывая ей, он справился о здоровье дамы Бернеберге и сообщил громким голосом, что церковный сторож часовни Сен-Сан будет этим вечером в ее распоряжении и отведет к святым мощам, и добавил, что сам приедет, за ней до захода солнца. Было решено, что паломница останется в городе недолго…

Сказав это, Ван Эйк приготовился было удалиться, но эта комедия так позабавила Катрин, что она не смогла удержаться от ее продолжения.

— Мессир Ван Эйк, вы так торопились, за что я вам безмерно признательна, но к чему такая спешка? Я думала сегодня навестить мадам Маргариту, вашу добродетельную супругу, ведь вы так любезно пригласили меня в Брюгге. Неужели я буду лишена удовольствия увидеть ее?

— Увы! Моя супруга нездорова и не принимает. Она поручила мне передать свое сожаление по поводу того, что не сможет встретиться с такой почтенной дамой.

Он был так смущен, что невольно покраснел и отвел глаза. Катрин едва удержалась от смеха. Его возвращение домой, где Маргарита была полноправной хозяйкой, не вызвало у нее приступов нежности, и Катрин было интересно знать, что бы произошло, прими она его приглашение. Возможно, Ян никогда и не думал приводить ее к себе домой; по приезде в город он нашел бы причину устроить ее в трактире, зная, что она наотрез откажется останавливаться в своем бывшем дворце…

Не желая больше мучить старого друга, который, чтобы оказать ей услугу, рискнул семейным спокойствием, графиня де Монсальви отпустила его.

Катрин посоветовала Готье и Беранже осмотреть город, пока она будет готовиться к вечернему походу. Она решила, что обещанное свидание с церковным сторожем могло означать лишь то, что флорентийка примет ее сегодня вечером и их пребывание в городе будет недолгим.

Женщина была несколько шокирована тем, что Ван Эйк прикрытием для визита к повитухе избрал такое благое намерение, как посещение святых мест. Избавление от бремени для Бога равносильно преступлению, но у Катрин не было выхода, и она еще раз поблагодарила судьбу за посланную помощь, без которой ей бы не оставалось ничего другого, как умереть.

К вечеру, когда за ней пришел Ван Эйк, Катрин завернулась в черный плащ и с набожным видом проследовала за ним.

— Куда мы идем? — спросила она, когда они оказались на почтительном расстоянии от гостиницы.

— Я же вам сказал — к часовне!

— Мы действительно туда направляемся? Я думала…

— Мы сначала сходим туда. Нельзя, чтобы кто-то заподозрил реальную причину вашего приезда. Видите ли, мы живем в такое время, что я должен проявлять исключительную осторожность, поскольку здесь не любят преданных слуг герцога Филиппа. Мы можем подвергнуться опасности из-за пустяка.

— Тогда зачем вы возвращаетесь? Оставайтесь в Лилле или Хесдене до тех пор, пока все устроится. Вы же прожили в Лилле несколько лет?

— Все это так, но я выбрал этот город и хочу здесь жить.

— Но вы же родились не здесь?

— Нет. Я родился далеко отсюда, в маленьком городке, который совершенно забыл. Здесь есть небо, краски, блеск, красота и великолепие — то, чего не встретишь больше нигде и без чего я уже не могу обойтись. Катрин, я жил во многих городах, но я умру в Брюгге. Вот почему, помогая вам, я принимаю такие меры предосторожности. Вас это несколько шокирует, не так ли?

— Я думала, что вы придумали все это из-за вашей супруги.

У Яна вырвался вздох, похожий на признание. Он продолжал:

— Конечно, у меня есть супруга, и одному Богу известно, как я жалею об этом браке! Но даже ради того, чтобы жить вдали от Маргариты и снова стать свободным, я не смог бы отказаться от Брюгге. Теперь думайте о Боге, мы подходим. С приходом ночи мы из часовни направимся к городской ратуше, а потом на наше свидание…

Несмотря на обуревавший Катрин страх, все возрастающий по мере приближения часа серьезного испытания, она достойно сыграла свою роль. Она опустилась на колени перед святой чашей, переливающейся в отблеске золота и бриллиантов, и принялась молить у Бога защиты и прощения за предстоящие грехи. Уже через час, если повитуха окажется не такой ловкой, как ей говорили, она может умереть.

В полной тишине, со сжавшимся от страха сердцем, она вышла из святилища следом за Ван Эйком. Они подошли к соседнему каналу и сели в лодку, где их уже поджидал незнакомый мужчина.

— Ты знаешь, куда ехать, — сказал художник, и лодка бесшумно заскользила по водной глади. Уже стемнело, но фонари, висящие на мостиках и на углах домов, освещали дорогу.

Из-под растаявшего снега проглядывала грязь, а с крыш домов бесшумно стекали тонкие струйки. Путь был недолгим. Они причалили у недавно построенной церкви. Лодка укрылась под мостом, а Катрин и Ян свернули на улицу Пуавр, в конце которой высились мощные ворота Святого Креста.

— Это здесь! — проговорил художник, остановившись перед красивой резной деревянной дверью, с одной стороны скрытой складской стеной, а с другой — садовой оградой, что помогало входящим остаться не узнанными.

Впрочем, эта улица не была оживленной. Бакалейные лавки с шумом закрывали деревянные ставни.

Ван Эйк трижды ударил гладким медным молотком, дверь сразу же отворилась, обнажив черную пустоту длинного коридора, в глубине которого мерцал свет.

Скудное освещение позволило рассмотреть белый фартук и белый чепец женщины, открывшей им дверь. Лица ее не было видно.

— Входите, мессир, и вы, госпожа, — произнес звучный голос с акцентом. — Вы пунктуальны. Пожалуйста, следуйте за мной.

Они прошли за хозяйкой по коридору и, по мере того как становилось светлее, Катрин смогла разглядеть флорентийку: страхи ее несколько улеглись. Это была сорокалетняя женщина маленького роста, дородная, чернявая, с кожей цвета слоновой кости. На ее круглом лице сверкали черные глаза. Под белым накрахмаленным фартуком было надето ярко-красное шерстяное платье. Катрин, неизвестно почему, ожидала увидеть беззубую колдунью. Вид этой женщины успокоил ее, особенно опрятность в одежде. Комната, в которую провели посетительницу, была под стать хозяйке и не имела ничего общего с вертепом.

С тщательно вымытым полом из черных и белых плит, зелеными витражами окон, начищенной до блеска мебелью, сверкающими медными безделушками на большом зажженном камине — это был достойный образец фламандской чистоплотности. У Катрин появилась надежда и на этот раз выкарабкаться из беды.

Карлотта, — — начал было Ваи Эйк, — вот дама, о которой я вам говорил. Ей очень нужна ваша помощь.

— Я думаю, что смогу ей помочь. Лягте, пожалуйста, на этот стол, — сказала она, указывая на большой дубовый стол, стоящий у камина. — А вы, мессир, подождите в соседней комнате, — добавила она, открыв дверь, расположенную в глубине комнаты.

Осмотр был быстрым и совершенно безболезненным. У флорентийки оказались нежные руки, которые она сразу же тщательно вымыла, пока Катрин оправляла одежду.

Так делали лишь ее старый друг Абу-аль-Хайр и Сара. Это было еще одно преимущество бывшей служанки господина Арнольфини.

— Что вы скажете? — спросила она после некоторого молчания, которое Карлотта, казалось, не собиралась нарушать.

Та пожала плечами.

— Вне всякого сомнения, у вас двухмесячная беременность.

— Вы можете что-то сделать?

— Всегда можно что-то сделать, главное — знать как. Видите ли, прервать беременность — это всегда опасно, а я не люблю опасность потому, что слишком люблю жизнь. Это не делается в пять минут и неизвестно как. Необходимо, чтобы вы согласились на какое-то время остаться в этом городе. Мессир Ван Эйк сказал мне, что вы спешите…

— Не настолько! Мы условились, что я остановлюсь здесь на некоторое время. Я живу в гостинице и…

— Вам следовало бы подыскать более спокойное местечко. Лучше всего, если бы вы остались здесь, если вы ничего не имеете против.

— Я бы охотно согласилась, но ваш дом показался мне небольшим, а со мной еще двое молодых слуг. Я не могу их оставить, поскольку все знают, что я совершаю паломничество.

Флорентийка, улыбнувшись, помолодела лет на двадцать.

— Здесь места более чем достаточно, я смогу вас принять с завтрашнего дня. Я уже к этому готова. Сегодня же вернитесь в «Роис-Кузене». Завтра утром вы уедете из города, и вернетесь в город до закрытия ворот через те, что расположены на этой улице, как будто бы вы что-то забыли в Брюгге. Никто не узнает о вашем пребывании у меня, если ваши слуги не будут выходить отсюда. Хотя, может быть, вы предпочтете остановиться у мессира Ван Эйка? В чем я сомневаюсь…

— Почему вы в этом сомневаетесь? Карлотта рассмеялась.

— Я знаю даму Маргариту, и, несмотря на строгое одеяние, вы слишком красивы, чтобы она охотно приняла вас. Так вы придете завтра?

— Безусловно, если вы примете меня. Огромное спасибо, за великодушную помощь.

— Великодушную? Это сеньор художник проявляет великодушие, поскольку, хотя я и люблю помочь близкому, но имею большой недостаток: я люблю золото и стою очень дорого — добавила она с шокирующей откровенностью. — Хорошие вещи стоят дорого…

На обратном пути, сидя в лодке, Катрин погрузилась в глубокую задумчивость, тревога уступила место слабой надежде. Избавление и успокоение, а может быть, и счастье становились возможным. По возвращения в «Ронс-Куроне» она горячо поблагодарила Ван Эйка и уточнила важный вопрос: вернувшись во Францию, она перешлет ему через своего посредника Жака Кера истраченную на нее сумму. Она не хотела, чтобы у него с женой возникли сложности из-за этих расходов.

— Но у меня благодаря щедрости герцога есть тайные средства, которые я держу у своего друга Арнольфини. На некоторых ваших портретах я заработал много золота, — ~ с улыбкой добавил он. — И будет справедливо, если я немного из этого потрачу на вас. Не думайте об этом. Спокойной ночи. Мы увидимся у Карлотты, я вас как-нибудь вечером навещу.

Он церемонно поклонился, немного поговорил с мэтром Корнелисом, поприветствовал знакомых иноземных купцов и вышел из трактира.

Катрин поднялась к себе, где ее уже ждал ужин. Переполненные впечатлениями Готье и Беранже болтали без умолку, и Катрин пришлось трижды приниматься за объяснение их дальнейших действий.

В этот вечер Катрин быстро заснула и спала, как ребенок. Она открыла глаза, когда солнце стояло высоко в небе. Графиня не спешила, намереваясь выехать из города в разгар дня на глазах у всех: нет ничего удивительного в том, что, посетив святые места, она возвращается домой. И никто, конечно, не обратит внимания на отъезд этой богатой, но скромной дамы. Она приказала Готье приготовить лошадей, но юноша вскоре вернулся в сопровождении пятнадцатилетнего подростка в перепачканной краской одежде.

— Я встретил этого юношу внизу, — сказал конюх. — Его прислал с письмом Ван Эйк.

— Срочное письмо! — уточнил юноша — Мой учитель приказал мне вручить его госпоже Бернеберге.

— Вы один из его учеников? — улыбаясь, спросила Катрин, глядя на открытое лицо, светлые волосы и голубые, еще по-детски наивные глаза подростка.

— Я его единственный ученик! — гордо ответил мальчик. — Мэтр Ван Эйк, — вы, конечно, это знаете, — нашел новую манеру живописи, и тщательно хранит ее секрет. Но меня он любит.

— Как вас зовут?

— Петер Крист, госпожа. Прочтите, пожалуйста, письмо. Кажется, оно срочное.

— Сейчас, Готье, дайте этому юноше немного вина. — Не переставая улыбаться, Катрин развернула записку, полагая, что речь шла о последней рекомендации перед ее мнимым отъездом. Но вдруг улыбка исчезла с ее лица, и ей пришлось сесть, чтобы дочитать расплывающиеся перед глазами строки:

«Флорентийка ночью умерла. Мэтр Арнольфини нашел ее повешенной на складе тканей, граничащем с ее домом. По поводу этой смерти по городу поползли слухи, возможно, они не дошли до вас, и я решил срочно поставить вас в известность. Мне очень жаль, друг мой, но будет лучше, если вы уедете.

Поезжайте в Лилль к госпоже Симоне. Может быть, она найдет способ вас спасти. Мое сердце разрывается, прощаясь с вами. Да храни вас Господь!»

Катрин так побледнела, что Готье подтолкнул юного Петера к двери, испугавшись, что он догадается о содержании письма. Но Катрин остановила его.

— Мэтр Ван Эйк больше ничего не передавал? спросила она упавшим голосом. — Почему он не пришел сам?

Юноша, как будто бы он сам был в этом виноват, в смущении опустил голову и, судорожно сжав в руках красный берет, ничего не ответил.

— Ну так в чем же дело? Я надеюсь, он здоров?

— Да, да… но… ладно, тем хуже! Вчера вечером, когда он вернулся, произошла ужасная сцена. Госпожа Маргарита назвала его развратником, без конца бегающим за юбками. Ей передали, что он привез в гостиницу своего хорошего друга, и она разгневалась. Сегодня утром она закрыла его в мастерской на ключ вместе со мной, прокричав, что выпустит его, когда сочтет нужным!

— Как же вы выбрались? — спросил Беранже.

— Разумеется, через окно, которое выходит на канал. Я по веревке спустился на баржу и собираюсь вернуться тем же путем. Что мне передать мэтру Ван Эйку?

Разговор двух юношей позволил Катрин оправиться от поразившего ее известия. Карлотта мертва! Как? Почему? У нее были заклятые враги, ведь она не могла покончить жизнь самоубийством. В ее профессии заключался большой риск, и, может быть, муж или любовник посчитали ее виновницей какой-либо драмы. Кто знает?

Несмотря на потрясение, она улыбнулась юному посланнику и сказала:

— Вы храбрый мальчик, передайте ему мою благодарность за пожелание счастливого пути. Скоро мы покинем Брюгге. Передайте ему еще, что я последую его совету и что я жалею его всем сердцем.

Заработав монетку, Петер радостно направился домой. Катрин молча протянула письмо Готье. Тот пробежал его глазами и вернул хозяйке, устремив на нее вопросительный взгляд.

— Что это значит? Вам показалось, что эта женщина намеревается расстаться с жизнью?

— Разумеется, нет. Я вам сказала, что встретила приветливую, пышущую здоровьем женщину. Она мне даже сказала, что любит жизнь.

— Значит, ее убили, но за что?

— Я не представляю, Готье. Все, что я знаю, — это то, что нам надо немедленно покинуть город. Я не должна была приезжать сюда, да к тому же выдумывать такую причину, как посещение святых мест. Меня наказывает Бог!

Готье пожал плечами.

— Если бы Бог наказывал всех, кто пользуется его именем, чтобы выпутаться из затруднения, мы бы ежедневно хоронили друзей. Скорее всего эта несчастная не угодила какому-нибудь знатному сеньору, отказав ему в помощи или запросив слишком много золота. Кто знает? Что же нам делать? Вы и вправду после всего, что произошло, хотите вернуться в Лилль?

— Сначала надо уехать. Поговорим об этом по дороге. Не знаю, может быть, после всего, что произошло, лучше вернуться в Монсальви. У меня там есть верный друг Сара. она разбирайся в медицине и, возможно, сможет меня спасти. Если же ист… Мне следовало немедленно ехать к ней, но возвращение домой в нынешнем моем состоянии приводило меня в ужас. Отправляйтесь готовить лошадей и заплатите за постой.

Готье вышел из комнаты, но тут же вернулся в сопровождении трех мужчин: хозяина «Ронс-Куроне», мэтра Корнелиса, плетущегося за двумя важными незнакомцами, одетыми в роскошные, подбитые белкой и лисой одежды, в широких бархатных беретах.

— Мне не позволили ни пройти в конюшню, — возмутился Готье, — ни заплатить за постой. Эти люди желают, видите ли, поговорить с моей госпожой.

— Придержите язык, мой мальчик, — проворчал незнакомец, — я один из бургомистров этого города, Луи Ван де Валь, а это — эшевен Жан Метне!

Повернувшись к Катрин, он слегка поклонился. Этот поклон показался ей дурным предзнаменованием, поскольку был слишком почтительным для простой госпожи, но недостаточно вежливым для такой знатной дамы, какой она была.

— Госпожа графиня, мы пришли сообщить вам, что о вашем отъезде не может быть и речи!

Катрин усилием воли сдержала дрожь. Она даже улыбнулась.

— Господа, вы оказали мне честь своим посещением, не знаю, чем я это заслужила. Мне кажется, что вы совершаете ошибку, так обращаясь со мной. Я никакая не графиня, а простая горожанка, приехавшая из…

— Вы графиня де Брази, возлюбленная герцога Филиппа, от которого беременны. Вы приехали сюда, чтобы флорентийка избавила вас от плода вашей запретной любви!

Это заявление было сложно гром среди ясного неба, но Катрин, привычная к сражениям, не показала испуга,

— Сир бургомистр, несмотря на все мое уважение к вам, вы сошли с ума! возразила она с нескрываемым высокомерием. — Откуда вы это взяли?

— Вас узнали в тот момент, когда вы пересекли ворота Куртрэ. Госпожа Катрин — ведь это ваше настоящее имя? Каким бы строгим и нелепым ни был ваш костюм, в который вы вырядились, приехав в Брюгге, он не смог полностью скрыть вашу красоту. Об этой красоте здесь все хранят воспоминания.

Эшевен — заместитель бургомистра.

— Бросьте! Бесполезно отпираться! Кого вы хотите убедить? Соблаговолите, пожалуйста, снять головной убор и показать ваши волосы. Если они не из чистого золота, мы признаем свою ошибку и согласимся с тем, что вы не госпожа де Брази.

Сознавая всю безвыходность положения, Катрин попыталась отговориться. Ей необходимо было сохранить свободу. Лучше было бы разойтись с миром.

— Хорошо, — с улыбкой начала Катрин. — Вы меня узнали. Но ваши часы отстают, сир бургомистр. С тех пор утекло много воды. Я уже не госпожа де Брази, ничто больше не связывает меня с Бургундией, где у меня, однако, остались друзья, что, по-моему, вполне естественно. Теперь я госпожа де Монсальви, супруга одного из лучших капитанов короля Карла VII и придворная дама королевы Сицилии. Должна признать, — по-прежнему улыбаясь, добавила она, — что подобное заявление, сделанное два года назад, стоило бы мне заточения в тюрьму. Но Филипп и Бургундия заключили мир, не так ли? Теперь вы знаете все, и я думаю, что вам не остается ничего другого, как пожелать мне счастливого пути и удалиться.

Улыбка Катрин не возымела привычного действия, в лицо Ван де Валя осталось каменным.

— Не надо так спешить. Скажите мне, зачем вы приехали сюда, да еще под вымышленным именем?

— Раз вы так хорошо осведомлены, вам бы следовало знать, что я приехала молиться перед святой кровью Всевышнего, чтобы он дал здоровье моему тяжелораненому супругу. Мне показалось, что это лучше сделать под чужим именем. Вчера поздно вечером я отправилась…

— …преклонить колени перед реликвией в сопровождении Ван Эйка, я знаю! Но потом вы тайком вышли из часовни и направились к ратуше. На лодке вы подъехали к дому флорентийки. Бесполезно это отрицать. У нас есть проворные слуги, способные любого выследить, не привлекая внимания, особенно в такой темноте!

Этот бесстрастный голос, чеканящий каждое слово, действовал на нервы Катрин, унося прочь всякие помыслы о дипломатии.

Потеряв терпение, она возразила ледяным голосом:

— Даже если все это правда, может быть, вы соблаговолите объяснить, какое вам дело до моей судьбы?

— Должен признаться, лично меня они не касаются, но речь идет о безопасности города. Вы носите под сердцем ребенка принца, который причиняет нам столько неприятностей, и вы не боитесь приехать сюда, чтобы от него избавиться!

— Это не правда! Когда-то у меня был сын он монсеньера Филиппа, но этот ребенок умер, и вы это знаете лучше, чем кто-либо другой, вы ведь так прекрасно осведомлены! Больше у меня от него детей не было! Как это могло произойти, если я жила в Оверни, а он в своем государстве?

Луи Ван де Валь поднял руки, желая прекратить поток ее объяснений.

— Бесполезно оправдываться. Все, что вы скажете, ничего не изменит.

— Что вы хотите сказать?

— Вы останетесь здесь до рождения ребенка. Тогда и посмотрим, на кого он похож.

— Клянусь своей жизнью, что он не от герцога!

— Возможно, но это не главное, — произнес бургомистр с холодной усмешкой. — Важно, что вы останетесь здесь ожидании ребенка под хорошей охраной, и что герцог об этом быстро узнает.

Катрин нашла в себе мужество, чтобы рассмеяться.

— И что из этого? Мы уже давно ничего не значим друг для друга. То, что произойдет с супругой сира де Монсальви и его ребенком, герцогу совершенно безразлично. Вы совершаете непоправимую ошибку, сир бургомистр, ошибку о которой, возможно, горько пожалеете.

— Не думаю. Даже если ребенок не от герцога, он и не от вашего мужа, поскольку вы приложили столько усилий чтобы избавиться от него. Что же касается чувств к вам монсеньера, я не уверен, что вы о них знаете. Госпожа Катрин вы слишком скромны. Герцог вас не забыл. Все здесь знают правду о Золотом Руне…

— Правду восьмилетней давности.

— Время здесь ни при чем. Монсеньор Филипп очень чувствительный, и, зная, что вы в наших руках и подвергаетесь смертельной опасности, он не будет тянуть с решением вопроса.

В горле у Катрин пересохло.

— Смертельной? Вы потеряли рассудок? Что я вам сделала?

— Абсолютно ничего, но, если герцог откажется вернуть нам наши привилегии или осмелится напасть на нас, нам придется вас немедленно казнить.

Готье не смог больше этого выносить. Уже трижды во время разговора Катрин властным жестом удерживала его. Но на этот раз он не сдержался. Выхватив шпагу, Готье направил ее острие в грудь Ван Де Валя.

— Бургомистр, я думаю, вы переходите границы! Я не привык выслушивать, как угрожают

моей хозяйке, охранять ее моя основная задача. Извольте выйти отсюда, да побыстрее. Но прежде будьте так добры, немедленно выдать нам свой пропуск, который позволил бы нам покинуть этот спокойный и такой гостеприимный город.

— А если я не подчинюсь?

— Тогда я с превеликим удовольствием проткну вам грудь

Зан де Валь пожал плечами.

— Вы тем самым подпишете себе смертный приговор, что, хотите быть повешенным?

— Как вы повесили эту бедную флорентийку? Ее ведь казнили по вашему приказу, не так ли?

— Готье! — упрекнула его Катрин. — Я думаю, вы тоже переходите границы.

— Вы так считаете? Посмотрите на этого добрейшего бургомистра. Он даже и не пытается ничего отрицать. Он решительно настроен на то, чтобы у вас появился ребенок!

— Чтобы он родился здесь! — прервал его Ван де Валь. — Так что вы решили? Убить меня или…

Катрин живо положила свою руку на руку юноши, вынуждая его опустить оружие, уже слегка проткнувшее ткань одежды.

— Оставьте, друг мой, вам же сказали, что вы погибнете сами и нас не спасете. Вы думаете, эти сеньоры пришли одни?

— И вправду, — произнес эшевен Метне, хранивший молчание на протяжении всей этой бурной сцены. — Перед гостиницей остановился целый отряд, готовый в любую минуту оказать нам поддержку.

— Против женщины и двух юношей? — презрительно произнесла Катрин. — Мои поздравления, сеньоры. Это та же отчаянная храбрость, что и проявленная вами у стен Кале! Ну что же, я ваша пленница! Могу узнать, где вы собиpaeтесь меня поместить? В этой гостинице? Мне бы не хотелось она уже не та, что во времена, когда мой дядя был одним из ее постоянных посетителей. Теперь это притон! — добавила она, обращая к съежившемуся Корнелису свою презрительную улыбку. — Я думаю, в тюрьме, в Стин…

— Ни то, ни другое! — прервал ее бургомистр. — Не стоит гневить герцога. Вам будут оказаны все почести, если мы не будем вынуждены прибегнуть к крайним мерам.

— В этом случае вы уважительно отрубите мне голову? Итак, куда мне идти?

— К себе домой! Вам по-прежнему принадлежит дворец, за которым по приказу монсеньера тщательно ухаживают, что, бесспорно, является подтверждением его «полного безразличия». Вы устроитесь там со всеми удобствами, но под строгой охраной. Я сам провожу вас туда, и, поскольку вы уже готовы, нам нет больше причин задерживаться. Что касается вас, молодой человек, — добавил он, повернувшись к Готье, — я хочу забыть ваш недавний выпад, вы же исполняли свой долг, но хочу убедиться…

— О! Нет, — запротестовала Катрин. — Вы не отнимете у меня моих слуг? Я согласна стать вашей пленницей, рисковать своей жизнью, терпеливо перенести все невзгоды, но я хочу, чтобы со мной остались преданные мне люди. У меня осталось два друга: мой конюх и мой паж, оставьте мне их!

Ван де Валь поклонился.

— Хорошо! Но позвольте мне, однако, поправить вас, госпожа Катрин. У вас здесь больше друзей, чем вы можете себе представить, и ими станет весь город, если возродятся прибыльная торговля, спокойствие и наши привилегии.

Он, казалось, верил в то, что говорил. Раздраженно пожав плечами, Катрин взяла с сундука плащ и набросила его на плечи. Она была на удивление спокойна, увидев в происшедшем знак судьбы, волю Бога, оскорбленного ее вымышленным паломничеством. Она слишком хорошо знала Филиппа, чтобы питать иллюзии по поводу своей судьбы: герцог никогда не смешивал политику и чувства. Никогда, как бы сильно он ни любил ее, он не опустит знамена перед взбунтовавшимися горожанами, чтобы сохранить ей жизнь. Он утопит Брюгге в море крови, но рано или поздно подчинит город. Он будет горько оплакивать кончину женщины, которую любил больше всего на свете, но не пошевелит и пальцем, чтобы спасти ее, тем более при таких условиях.

Уверенная в том, что дорога к ее бывшему дому — это начало пути к эшафоту, Катрин последовала за бургомистром. На улице их действительно ожидал большой отряд вооруженных людей в сверкающих шлемах. Катрин увидела, что улица Лен была переполнена народом. Толпа стояла безмолвно и неподвижно, что было плохим предзнаменованием.

Перед тем как переступить порог, она задержала бургомистра.

— Еще одно слово! Скорее всего, я здесь умру, но это не так важно. Я хочу, чтобы после моей смерти моим слугам не причинили никакого вреда и беспрепятственно отпустили домой. Можете ли вы мне это обещать?

Холодные глаза бургомистра на миг остановились на прекрасном лице женщины. Такое спокойствие и мужество тронуло его.

— Я даю вам слово, клянусь честью! но… я смею надеяться, что и вы тоже вскоре вернетесь домой к вашей обычной жизни, госпожа Катрин, и мы отметим это событие большим праздником.

Катрин пожала плечами.

— Вы верите в чудеса, мессир? Я верю в них все меньше и меньше!

Глава пятая. ЗАЛОЖНИЦА БРЮГГЕ

Пришла весна и принесла с собой грязь и распутицу. Холода прекратились, но из гонимых с моря облаков на землю устремились дождевые потоки, переполнившие реки и каналы. В пасхальное воскресенье, которое пришлось на 31 марта, лил такой дождь, что вода затопила не только погреба, но и первые этажи домов. Жителям Брюгге в этот день было не до праздника, они спасали от наводнения свое имущество, решив, что чем-то прогневили Бога.

Для Катрин этот день ничем не отличался от череды тоскливых, безрадостных дней, и только мысль о том, что стража, охраняющая ее денно и нощно, очутилась в воде, развлекла ее. Беранже, захлебываясь, рассказывал ей об этом, чем вызвал у хозяйки лишь слабую улыбку. Когда бургомистр Ван де Валь привез ее в этот дом, она поневоле испытала радость, схожую с той, какую испытывает путешественник, встретив знакомые заветные места.

Небольшой дворец с высокими копьеобразными витражами на окнах, изящная лепка красиво отражались в глади канала. Дворец был действительно с любовью ухожен. Внутреннее убранство не изменилось. Она увидела в гостиной прежний камин цвета сливок, украшенный итальянским фаянсом, безделушками из олова и золота, дорогим венецианским стеклом. Рядом стояло на небольшом возвышении кресло, над которым висела шпалера из замши, что указывало на место хозяйки.

Она снова побывала в серебристо-розовой комнате, тщательно воссозданной ее величественным любовником и в других дворцах. Катрин увидела в маленьком садике ивы, опустившие свои длинные ветви над зеленой водой. Но она не встретила никого из своих старых слуг; не было Сары, которая так хорошо управлялась с целым домом. Без нее дворец, казалось, лишился души.

Для Катрин он стал изящной скорлупой, где монотонно текла ее жизнь, нарушаемая звоном колокола дозорной каланчи, который сообщал утром и вечером о начале и конце работ в городе. Ей, конечно, прислали других, с неприветливыми лицами, слуг, которые следили за каждым шагом хозяйки. Эти слуги и стража, расположившаяся в нижнем зале, прекрасно понимали друг друга. Охранники постоянно менялись, как будто бы каждый в городе хотел убедиться, что его интересы были хорошо защищены. Перед дверью дома Катрин красовались знамена то носочников, то ювелиров, то мельников, то шляпников, то виноделов, то маляров, то цирюльников и многих других.

Это вечно меняющаяся охрана стала единственным развлечением Готье и Беранже. Им запрещалось выходить из дома, который с течением времени терял свое прежнее очарование и превращался в тюрьму. Красивая резная дверь была для них закрыта. Можно было лишь открывать окна, но на улице было так холодно, что их приходилось тотчас же закрывать. Юноши скучали. Катрин и Готье, чтобы убить время, решили продолжить обучение Беранже, заброшенное со времени отъезда из Монсальви. К счастью, в книгах, бумаге, перьях отказа не было, и благодаря этому время тянулось не так томительно.

Заложнице, было, разумеется, отказано в праве принимать визиты. Несмотря на предпринятые усилия и бурную сцену, устроенную эшевенам, Яну Ван Эйку не позволили повидать свою подругу. Ему даже намекнули, что лучше было бы пореже отлучаться из дому. Его жену это явно обрадовало, что лишь удвоило гнев художника. Из мести он написал безобразный портрет Маргариты.

Что же касается Катрин, то каждый день, утром и вечером, она встречалась с предводителем личной охраны, который являлся удостовериться, что графиня на месте. К тому же по воскресеньям приходил священник из церкви Святого Иоанна, служить мессу и выслушать, если Катрин захочет, ее исповедь. Но она никогда не хотела. Наконец, каждые две недели Луи Ван де Валь или другой бургомистр, Морис де Варсенар, навещали ее и с торжественным видом справлялись о здоровье, жалобах, но никогда не отвечали на ее вопросы, касающиеся переговоров с герцогом…

У нее сложилось впечатление, что дело не шло, так как с каждым визитом их лица становились серьезнее, а взгляд все тревожнее. Это не слишком ее беспокоило — она начала испытывать к своей судьбе странное безразличие. Слишком много несчастий обрушилось на нее с того времени, как она покинула свою дорогую Овернь. Она истратила душевную бойкость и теперь смерть, пусть даже трагическая, кровавя под топором мясника, постепенно принимала окраску давления. Уйдя из жизни, она обретет, наконец, вечный покой, навсегда избавится от этого мира, давшего ей столько радостей, но намного больше страданий, от этого сердца, так часто страдающего от жестокости, эгоизма и холодности.

Часто ночью, лежа в темноте с открытыми глазами, мучаясь бессонницей, она прислушивалась к собственному сердцу. Еще недавно одно упоминание о супруге заставляло его учащенно биться, оно наполнялось счастьем или сжималось от муки. Но в последнее время стало молчаливым, оно потеряло голос, словно устав понапрасну кричать в пустыне.

И только мысль о детях, которых она, конечно уже никогда не увидит, наполняла ее сожалением и тоской, но это были эгоистические переживания, так как она знала, что малыши — в безопасности в Монсальви среди всех этих добрых людей, обожавших их. Рядом с ними была Сара, их вторая мать, аббат Бернар и Арно, в отцовских чувствах которого не приходилось сомневаться. По правде говоря, их мать не была им необходима, она могла спокойно умереть на фламандской земле. Катрин любила эту землю, а теперь она примет ее и это бремя, становившееся с каждым днем все невыносимее. Еще и поэтому смерть становилась желанной, так как госпожа де Монсальви прекрасно знала, что не переживет рождения этого ребенка, зачатого от демона.

Беременность протекала сложно и болезненно, чего прежде с ней не случалось. Раньше деятельная жизнь, проходящая в основном на воздухе, делала ожидание ребенка незаметным, радостным, в результате чего графиня рожала детей с легкостью крестьянки.

На этот раз все было по-другому. Она теряла аппетит, худела и каждое утро вставала все более бледной, с темными кругами под глазами. И вот однажды вечером, когда Луи Ван де Валь вошел в комнату, Готье накинулся на него.

— Если вы ждете ее смерти, было бы честнее сразу же сказать об этом, сир бургомистр. Она слабеет с каждым днем, и должен вас предупредить, что очень скоро вы лишитесь ценной заложницы, поскольку ее душа отправится к Богу. Что вы тогда скажете герцогу Филиппу?

— Я могу ее видеть?

— Разумеется, нет! На этот раз извольте довольствоваться мной. Она со вчерашнего дня не встает с кровати. К тому же уже два дня ничего не ела, только выпила немного молока.

Лицо правителя города изобразило крайнее недовольство.

— Если графиня больна, почему вы об этом не сказали? Мы бы прислали врача…

— Ей не нужен врач, ей нужно двигаться, бывать на воздухе. Ее убивает не болезнь, а ваша позолоченная клетка! Я с уверенностью могу заявить: при такой возрастающей слабости она не перенесет родов, если смерть не заберет ее еще раньше.

— Откуда вы знаете! Вы врач?

— У меня нет этого звания, но я кое-что понимаю в медицине. Я обучался в Сорбонне и говорю вам, что госпожа Катрин недолго проживет!

Бургомистр вмиг лишился своей напыщенности. Его только что такая прямая спина сгорбилась, когда он протянул свои худые руки к огню в камине. Отблеск пламени осветил озабоченную складку на лице.

— Спасением собственной души я клянусь вам, что не желаю ее смерти, и никогда не хотел ее заточения. Я думал позволить ей свободно перемещаться в окрестностях города под охраной, разумеется, но не собирался ее запирать в этом доме. Но сейчас выпускать ее невозможно.

— Но почему?

— Работные люди этого не допустят, а они и являются настоящими хозяевами в городе. Я и Варсенар лишь зовемся бургомистрами, и нам приходится с волками выть по-волчьи, если мы и наши семьи хотим остаться живы. Вы не удивились тому, что охрану несут кожевники, горшечники, мастера по изготовлению четок, несмотря на то, что в городе есть специальная стража под предводительством моего друга Винсента де Шотлера!

— Чего же он ждет, чтобы навести порядок, и заставить уважать магистрат и закон?

Ван де Валь пожал плечами и провел дрожащей рукой по уставшим глазам.

— Офицеры только того и ждут. Но простые воины происходят из низшего сословия. Кто угодно может склонить их на свою сторону, пообещав пива и немного золота. Вы сами видите, что, если бы я и мог выпустить вашу хозяйку — я бы не спешил это делать, дабы не вызвать резню.

Четки из янтаря, на изготовление которых Брюгге обладал монополией, являлись гордостью города.

Милый юноша, страсти накаляются, вы и представить себе не можете, как взбудоражен и неуправляем народ. Клянусь честью, задержав здесь госпожу Катрин, я действовал на благо города, во имя его процветания и вековых привилегий. Теперь я не уверен, что поступил правильно. Я теперь уже ничего не знаю!

Готье молча подошел к столику, налил два стакана вина и один протянул бургомистру.

— Мессир, сядьте и выпейте это. Это вам пойдет на пользу.

С улыбкой, скорее похожей на гримасу, Ван де Валь взял вино и уселся в кресло. Готье позволил ему выпить и немного расслабиться на мягких подушках. Еще минуту назад он считал этого человека всемогущим, безжалостным и недоступным, теперь же он внушал жалость. Он больше походил на загнанную дичь, чем на первое лицо независимого города.

Когда щеки бургомистра порозовели, Готье мягко поинтересовался:

— Что, дела с герцогом так плохи?

Он приготовился к тому, что бургомистр захлопнется, словно раковина и, ни слова не говоря, уйдет. Но этого не произошло. Нервы Ван де Валя были на пределе. Вздохнув, он ответил:

— Хуже, чем вы можете себе представить. Когда, в конце января мы отправили посланников к монсеньеру, чтобы продолжить переговоры и сообщить ему о присутствии госпожи Катрин в нашем городе, он отказался принять их. 11 февраля он высочайше заявил, что Ле Фран станет четвертым членом содружества вместе с Гентом, Ипром и Брюгге и его жители не будут подданными Брюгге. Это означает свободу для Ле Франа и нанесет тяжелый удар по нашей экономике.

— А Леклюз?

— О нем речи не шло, но он является частью Ле Франа.

— С тех пор вы ничего не предпринимали?

— Напротив! Наших посланников не приняли, и мой коллега Морис де Варсенар лично отправился в Лилль незадолго до 11 марта, когда герцог хартией подтвердил права Ле Франа. С тех пор у нас никаких известий. Мы даже не знаем, что случилось с Варсенаром. Я боюсь, что герцог бросил его в тюрьму. Но это не мешает местным жителям обвинять его в предательстве и требовать его головы. Молодой человек, мы переживаем трудные времена, и я опасаюсь, как бы не стало еще хуже. Я заклинаю вас, делайте для вашей госпожи все, что в ваших силах, но не дайте ей умереть. Завтра моя супруга Гертруда придет к ней. Уже несколько недель она умоляет меня об этом, поскольку испытывает симпатию к госпоже Катрин. Может, ей удастся убедить ее не отказываться от пищи, продолжать бороться. И еще… попросите у нее за меня прощение!

— Не лучше ли попытаться вызволить ее отсюда? Что будет, если однажды чернь, охраняющая этот дом, решит поджечь его и перебить всех обитателей?

— Я понимаю, но ничего не могу поделать. Поверьте, что, если бы это бегство было возможным, мы бы уже давно его осуществили. Но…

— Это значило бы подписать вам смертный приговор, не так ли?

Бургомистр опустил голову.

— …особенно моей семье, ведь эти люди не делают различий, а у меня дети…

Как будто в подтверждение его страхов на улице раздались крики: «Смерть предателям!» Ван де Валь поднялся.

— Что они еще узнали? — вздохнул он. — Мне надо выйти к ним. К тому же это наводнение…

Он ушел, оставив Готье размышлять над тем, что он услышал. В эту ночь юноша не сомкнул глаз. Закрытые в одной комнате, Готье и Беранже мучились от бессонницы, тысячу раз передумывая неразрешимый вопрос: как вызволить Катрин и перевезти ее во Францию, которая казалась им потерянным раем?

Что касается посещения бургомистра, Готье поведал Катрин только о его сожалении, о причиненном ей зле, его желании видеть ее выздоровевшей и набравшейся сил. Готье предупредил госпожу о завтрашнем визите супруги бургомистра.

— Я думаю, что это окружение вынудило Ван де Валя задержать вас, но теперь он склоняется на сторону герцога.

Молодая женщина ответила, что его угрызения совести несколько запоздалые и что она охотно встретится с госпожой Гертрудой, хотя в любом случае это вряд ли повлияет на ее самочувствие и стойкое отвращение к пище.

— Я боюсь, и к жизни, — вздохнул Беранже, когда друг передал ему слова графини.

— Особенно к жизни! Я уверен, что она решила умереть, раз теперь уже невозможно избавиться от проклятого ребенка! Сегодня она пила одну воду, отказалась даже от молока.

— Ты думаешь, она решила умереть от голода — это было бы ужасно…

— На нее это похоже. Смерть флорентийки и тупость горожан вернули ей прежние тревоги, отвращение к собственному телу, ее мучает совесть. И все же надо добиться, чтобы, она ела! А что, если представится возможность бежать? Как воспользуется этим умирающая? Она уже с трудом передвигается.

— Я не могу понять одну вещь, — задумчиво произнес Беранже. — Ты говоришь, что она хочет умереть. Почему же вчера, когда священник пришел служить мессу, она по-прежнему отказалась от исповеди?

— А ты не понимаешь? Как раз поэтому я и решил, что она собирается расстаться с жизнью. Ты хочешь, чтобы она во всем призналась? Ни один священник не отпустит этот грех… Но посмотрим, как она завтра поступит со своим завтраком.

На следующее утро, когда служанка, как обычно, принесла поднос с молоком, хлебом и медом, юноши обнаружили, что их хозяйка не притронулась к еде, она попросила лишь воды. Увидев, что в покои графини направляется носочник Никалаус Барбезен, начальник сегодняшнего караула, ведущий высокого монаха с надвинутым на глаза капюшоном, из-под которого была видна лишь длинная рыжая борода, верные слуги преградили им путь.

— Что вы хотите? — нетерпеливо спросил Готье. — Кого вы с собой привели?

Носочник с оскорбленным видом посмотрел на юношу и, не скрывая своей неприязни, ответил:

— Святого монаха-августинца, брата Жана, прибывшего из Колони, где он долго молился перед реликвией Трех Королей. По пути в монастырь он узнал, что госпожа де Брази остановилась в нашем прекрасном городе. Он говорит, что раньше был ее духовником и что…

— Госпожа Катрин не желает никого видеть! Здесь вчера был священник…

— Но мне сказали, что она давно не исповедовалась, — прервал его незнакомец с сильным фламандским акцентом. — Раньше эта дама исправно посещала церковь. Поэтому я и подумал, что она, возможно, будет рада вспомнить старые привычки.

— Если моя хозяйка не сочла нужным исповедоваться вчера, я не думаю, что она захочет сделать это сегодня, — возразил Готье.

Спор обещал затянуться. Мэтр Барбезен решил удалиться.

— Я вас покидаю. У меня внизу дела, вы же, мой мальчик, должны узнать у своей хозяйки, что она думает по этому поводу, — пробасил он. — Здесь не очень-то любят женщин, которые отказываются довериться Богу, особенно в минуты смертельной опасности!

Воцарилась тишина: слова носочника подействовали на присутствующих подобно удару топора палача.

Когда он ушел, монах спросил:

— Можете вы все же узнать, не захочет ли графиня ненадолго встретиться с ее братом Жаном? Если она откажется, уйду и буду молиться о ней в нашей часовне.

Священник приготовился ждать и встал у картины Яна Ван Эйка, изображающей золотого ангела, которая висела над сервантом.

Что-то в нем насторожило Готье, он сам не мог понять, что именно. Может быть, эта свободная манера созерцать картину, сложив руки за спиной и раскачиваясь из стороны в сторону, или, может быть, то, что эти руки были слишком холеными для бедного монаха в обтрепанной, залатанной одежде.

Не возражая, Готье постучался в спальню госпожи и вошел. Катрин уже встала, но была бледнее обычного. Ее прекрасная нежная кожа приобрела сероватый оттенок, на ней проступили голубые вены. Под большими фиалковыми глазами темнели круги: издали казалось, что она в маске. Графиня была одета в белый балахон, скрывающий ее худобу и выступающий живот. Она сидела в оконном проеме и смотрела на улицу, на ивовые ветви с пробивающимися листочками. Еще никогда она не чувствовала себя такой усталой…

При появлении Готье женщина не повернула головы, когда же он объявил о посетителе, лишь прошептала:

— Я никого не хочу видеть. Мне и так тяжело будет принять жену бургомистра.

— Но этот монах говорит, что был раньше вашим духовником…

— Какая ложь! У меня никогда не было постоянного духовника. Это просто обманщик.

— Он также говорит, что был вашим другом и что…

Грустно усмехнувшись, Катрин пожала плечами.

Друг? Здесь! Кроме несчастного Ван Дейка. я не вижу.

— Вы не очень хорошо выполняете поручения, мой юный друг — упрекнул Готье неожиданно появившийся монах — Я попросил узнать у госпожи Катрин, не изволит ли она принять некоего господина, которого когда-то звала своим братом Жаном.

Вдруг его голос стал заметно тише, а сильный фламандский акцент совершенно исчез.

— Послушайте, Катрин! — прошептал он. — Вы раньше меня так часто называли. Посмотрите хорошенько и представьте меня без этой глупой бороды. Представьте меня не в этих грязных лохмотьях, а в золоте и шелках, с гербом нашего доброго герцога Филиппа, вышитым на груди. — Глаза Катрин расширились от изумления, и обрадованный Готье увидел, как в них загорелись огоньки.

— Вы? выдохнула она. — Вы, да еще в таком одеянии? Не сон ли это?

— Да нет же, это действительно я! Что удивительного? Должен вам признаться, моя дорогая, что я сам не привыкну к своему одеянию.

Странный монах подошел, подбоченясь, к большому серебряному зеркалу, чтобы лучше рассмотреть себя.

— Невероятно! — вздохнул он. — Совершенно невероятно! Интересно, что бы сказали дамы, увидев меня в таком облачении! Я, бесспорно, навсегда лишился бы своей репутации. Я выгляжу отвратительно.

— Разве вы себя еще не видели?

— Конечно, нет! В монастыре де Руле, где меня так нарядили, не было ни одного зеркала, и мне пришлось довериться странствующему монаху, которого откопал для меня капеллан монсеньера. Ему это удалось, не так ли?

С отвращением отвернувшись от зеркала, мужчина подошел к Катрин и церемонно поклонился.

— Может ли мне будет оказана милость, поцеловать эту прекрасную ручку? Моя дорогая, хотя я и испугался, увидев вас, — от вас остались кожа да кости, — но вы по-прежнему восхитительны. Как хороша ваша улыбка!

Улыбка Катрин действительно была похожа на улыбку ребенка, очарованного появлением доброй феи. Готье, которого она тотчас забыла, был раздосадован.

Он пробурчал:

— Может, вы все-таки объясните, кто этот чудак?

Монах обиженно посмотрел на него.

— Мне кажется, я мог бы изменить вопрос, кто этот грубиян?

— Сейчас я вас представлю, — сказала Катрин. — Но сначала, мой дорогой Готье, объясните, где Беранже? Молодой человек показал на потолок.

— На чердаке. Он сказал, что хочет осмотреть сточные трубы. Пойдите, разберитесь зачем! Вы хотите, чтобы я позвал его?

— Да. Попросите его спуститься и подождать в зале, чтобы никто из прислуги не приблизился к этой комнате. Я хочу остаться одна с… моим духовником… Это не кто иной, как мой старый друг Жан Лефебр де Сан-Реми, король бургундского оружия, непререкаемый законодатель мод при герцогском дворе, тот, кто при европейских дворах известен под именем Золотое Руно. Мой дорогой Жан, я надеюсь, вы простите моего конюха Готье де Шазея за несдержанные речи? Он молод и искренне предан мне.

Мужчины поприветствовали друг друга довольно холодно, и Готье вышел, чтобы исполнить приказания Катрин.. Графиня повернулась к Сан-Реми.

— Теперь, друг мой, сядьте в это кресло рядом со мной. Я буду смотреть на Вас, а вы расскажете мне, что привело вас сюда. Я сразу догадалась, что вас послало Провидение.

— Если судить по одежде, то это первая мысль, которая может прийти в голову, на самом деле — герцог. Когда он узнал, что эти негодяи посмели сделать из вас пленницу, он страшно разъярился, к тому же он был бессилен в своем гневе. Кроме того, он не понимал, почему вы очутились в Брюгге, почему так внезапно покинули дворец в Лилле. Это было загадкой.

— Слишком громко сказано о такой чепухе!

Катрин рассказала о том, что произошло наутро после королевской ночи. Она также не утаила причину своего путешествия в Брюгге вслед за Ван Эйком и то, чем закончилось ее так называемое «поклонение святым мощам».

— Я боюсь, что явилась причиной смерти этой несчастной женщины, согласившейся помочь мне, — пожаловалась она в заключение. — Местные жители, уверенные, что я беременна от монсеньера, убили ее, чтобы она не смогла мне помочь.

Сан-Реми с беспокойством оглядел Катрин.

— На каком вы месяце?

— На пятом.

— Это не облегчает нашу задачу. Я здесь для того, чтобы вызволить вас отсюда, пока ваше положение не станет невыносимым.

Он рассказал ей о том, о чем Готье узнал из уст Ван де Валя: о непримиримой позиции герцога по отношению к требованиям его подданных в Брюгге и Генте. Филипп категорически отказался менять свое решение, даже узнав о заточении Катрин.

— Герцог страшно беспокоится за вас, моя дорогая, но клянется, что не может действовать иначе. Горожане уже давно насмехаются над ним, и, если он не хочет, чтобы его государства рассыпались, словно песчаный замок, он не поддастся на шантаж.

— Он послал вас, чтобы передать мне это?

— Я вам сказал не только для того. Я должен организовать ваш побег.

— Но почему именно вы? Бургундский двор кишит шпионами, секретными агентами, сеньорами, полностью преданными своему господину и не такими известными, как сир Золотое Руно.

Сен-Реми вытянул ноги, с отвращением разглядывая пыльные ступни в сандалиях из грубой кожи, и скрестил руки на груди.

— По двум причинам: во-первых, нужен был кто-то, кто хорошо вас знает. Видите ли, герцог не был до конца уверен, что заложницей являетесь именно вы. Местные жители могли нарочно разворошить эту любовную историю, которая уже стала легендой.

— Это было бы слишком опасно. Монсеньер рано или поздно заметил бы подлог, и тогда…

Неопределенный жест Катрин позволял домыслить всевозможные репрессии.

— Но в их положении это могло прийти им в голову. Вторая причина достаточно проста: я сам напросился ехать в Брюгге.

— Но почему?

— Тут тоже две причины: первое — это то, что наставник монастыря августинцев мой кузен. Он ни в чем не может мне отказать. И второе: я хотел вас увидеть и убедиться, что вы по-прежнему прекрасны. Я убедился. Теперь же — резко прервал он себя, чтобы окончательно не расчувствоваться, — надо подумать о бегстве. Прежде всего, возьмите это и спрячьте, оно мешает мне и делает мой живот похожим на живот нотариуса.

Из-под своего просторного платья, развязав веревку, служившую поясом, он достал черный пакет: еще одно монашеское одеяние. Жан положил его на колени Катрин. В нескольких словах он обрисовал продуманный план. Молодая женщина должна была бежать через крышу своего дома и ночью пробраться на соседний дом, который не охраняется, откуда можно будет спуститься в лодку, которая живо доставит беглянку до монастыря августинцев, где она в своем монашеском платье будет в полной безопасности. Защита настоятеля облегчит ее пребывание в обители, и ни у кого не возникнет мысли искать ее там.

Вдруг настойчивый шепот умолк. Сан-Реми посмотрел на Катрин и вмиг помрачнел.

— Нам это никогда не удастся! — вздохнул он. — Вы выглядите такой слабой! Да и срок у вас больше, чем я предполагал. Как вы вскарабкаетесь по крыше в таком состоянии, проберетесь по стоку, одолеете крутой подъем, не говоря уже о головокружении!

Бледные щеки молодой женщины порозовели.

— Вы думаете осуществить это сегодня вечером?

— Нет, через несколько дней, чтобы ваш побег не связали с этой исповедью. Но я не представляю, как можно так быстро улучшить ваше состояние. Надо спешить. Монсеньер герцог в Лилле собирает пикардийские и бургундские войска, чтобы вести их в Голландию на недавно унаследованные от кузины Жаклин де Бавьер земли, где вспыхнул мятеж. В действительности он хочет укротить Брюгге и Гент, но, если вы останетесь в этом доме, жители отрубят вам голову при появлении бургундских знамен у стен своего города.

На этот раз Катрин улыбнулась.

— Не волнуйтесь! Я сумею поправиться, поверьте. Дайте мне десять дней, если время терпит.

— Разумеется, чтобы помочь вам, я совершил бы и не такой подвиг. Мне же предстоит остаться в этой отвратительной одежде в тиши монастыря. Но я боюсь, что вы преувеличиваете свои силы. У меня впечатление, что вы не в состоянии держаться на ногах.

Вместо ответа Катрин обеими руками схватилась за подлокотники своего кресла и ценой огромного напряжения, так что на висках проступили вены, поднялась.

— Я сумею, я же вам сказала! Достаточно того, чтобы я ела. Вы мне принесли надежду. Я не знаю, существует ли в мире более сильное лекарство.

— Прекрасно. В таком случае, я удаляюсь. Лучше не затягивать нашу беседу, чтобы не вызвать подозрения у стражи. Сегодня 9 апреля. Ночью 18-го вы покинете этот дом… Можно ли доверять вашему конюху?

Можно, я за это отвечаю. Позовите Готье и просите его о чем угодно.

Появился Готье, оставив за дверьми сгорающего от любопытства Беранже. Сан-Реми в нескольких словах объяснил ему, что от него хотели: речь шла о том, как подготовить побег Катрин, причем так, чтобы не вызвать подозрения слуг. Бежать придется через крышу. При слове «крыша» Готье испуганно посмотрел на Катрин, на что она закивала головой.

— Я должна с этим справиться, Готье. Когда преподобный брат уйдет, вы принесете мне обед.

Жан де Сан-Реми долго не мог понять, почему юный конюх, так нелюбезно встретивший его, проводил его со слезами благодарности на глазах.

Мнимый монах ушел, и трое узников маленького дворца поняли, что он унес с собой часть их страхов и тоски. Когда Гертруда Ван де Валь пришла к Катрин с объявленным ее супругом визитом, любезность и приветливость с которыми приняли гостью, поразили ее.

Это была приятная тихая женщина. Между двумя дамами возникло взаимопонимание. Болезненный вид заложницы разжалобил Гертруду, и она пообещала сделать все возможное, чтобы Катрин позволили под ее ответственность иногда выходить из дворца.

— Вам нельзя все время сидеть взаперти, — сказала она, — это грозит тяжелыми последствиями вашему ребенку, вам или вам обоим. Ни я, ни мой супруг не согласимся на то, чтобы привилегии Брюгге были оплачены невинной кровью.

— Моя кровь перестанет быть невинной, если прольется на эшафоте? — прошептала Катрин. — Сеньор бургомистр сказал мне, что я умру, если герцог Филипп не согласится с вашими условиями.

— Бедняжка сам стал пленником черни, как и другие благородные богатые люди. Я знаю, что он никогда не хотел вашей смерти. Поверьте мне. Я позабочусь, чтобы в будущем с вами лучше обращались…

В будущем? Еще недавно Катрин думала, что это слово уже ничего для нее не значит. Более того, твердо решив умереть, она видела перед собой лишь неясную картину, после которой наступит вечная темнота. Она опять поднималась из глубины пропасти, на этот раз благодаря неожиданному визиту Сан-Реми, превратившегося в ангела-спасителя. Жажда жизни снова вырвала ее из уже почти поглотившего небытия.

Этой ночью, перед тем как крепко заснуть впервые за последние недели, Катрин думала о будущем. Она не хотела, чтобы милосердие Всевышнего, столько раз возрождающее ее к жизни, оказалось напрасным. Когда она наконец-то покинет Брюгге, она вернется в Дижон к дяде Матье и Бертиль, чтобы родить там ненавистное дитя. Пожилые супруги наверняка согласятся позаботиться о нем и его будущем. Несмотря на то, что этот ребенок внушал ей ужас, и она поклялась ни разу не взглянуть на него, несмотря на испытываемое Катрин отвращение к этому комочку жизни, шевелящемуся в ее чреве, она ни за что не решилась бы погубит» или ввергнуть в нищету существо, порожденное ее плотью.

Последующие тревожные дни показались бесконечными. Катрин изо всех сил старалась окрепнуть, чтобы справиться с предстоящим испытанием, но ей это удавалось с огромным трудом. Она заставляла себя принимать пищу, которая по-прежнему внушала ей отвращение. То, что ей удавалось проглотить, не шло ей на пользу. И все же вскоре она уже смогла передвигаться по дому и спускаться в сад. Этими прогулками она была обязана Гертруде Ван де Валь. Это были не слишком приятные прогулки, так как недавнее наводнение оставило после себя грязное месиво, которое, казалось, никогда не высохнет. К тому же за молодой женщиной постоянно следили три-четыре пары глаз. О Сан-Реми больше ничего не было слышно, «брат Жан» не должен был возвращаться. Было условленно, что в день, когда все будет готово, затворники увидят лодку с забытыми в ней гарпуном и сетью, привязанную на противоположном берегу канала. Это будет означать, что к одиннадцати часам лодка причалит к соседнему дому, куда заложники должны будут пробраться по крыше.

Он принадлежал матери одного из эшевенов, желчной и скупой старухе, которая держала всего несколько слуг и уединенно жила в своем огромном, никем не охраняемом дворце. Этот дом стоял на углу. Надо было лишь повернуть за угол, чтобы скрыться от небольшого караульного поста, дополнительно установленного на противоположной стороне канала, под деревьями маленького причала. Беглецам придется пробираться по стоку, к счастью, достаточно широкому, переходящему на соседнем доме в карниз. Угол крыши представлял собой самый сложный участок пути. Скрывшись из виду, беглецы собирались спустить в лодку веревку завязанным на конце белым платком. Сан-Реми привяжет к ней веревочную лестницу, которую надо будет прикрепить к узкому слуховому окну под крышей. Катрин с помощью своих спутников останется лишь спуститься в лодку и скрыться в монастыре августинцев.

Последним числом побега было названо 18 апреля. Сан-Реми не нравилась обстановка в городе, и, возможно, придется действовать быстрее.

12-ого числа Беранже, сгорая от нетерпения, устроился в одном из оконных проемов гостиной с книгой в руках, которая должна была послужить ему прикрытием. Он не отрываясь вглядывался в противоположный берег, мечтая первым заметить заветную лодку. Внезапно проснувшееся рвение пажа к учебе развеселило Готье.

— Что это ты так внимательно читаешь? — спросил он его вечером.

— «Песнь о Роланде». Прекрасная история! — рассеянно ответил Беранже, не спуская глаз с канала. Готье наклонился и вдруг расхохотался.

— Я знаю. Но уж поверь, книга еще прекраснее, если читать ее не вверх ногами.

Паж посмотрел на книгу, покраснел, пожал плечами, повернул ее и снова уставился на противоположный берег.

— Уже поздно, — вздохнул Готье. — Сегодня лодки не будет.

Но и последующие три дня прошли без каких-либо изменений. Среди узников, отрезанных от остального мира, постепенно росло беспокойство. К ним больше никто не приходил, если не считать предводителей цехов, регулярно навещавших Катрин, чтобы удостовериться, что она во дворце. Иногда снаружи до затворников доносились шум и крики разгневанной толпы. Случалось, что на соседнем мосту они замечали ревущих людей, размахивающих оружием и знаменами, наспех сделанными из бумаги, с надписями, которые невозможно было разобрать.

Обстановка в Брюгге накалялась. Как бы в подтверждение этого вечером 15 апреля прибежала красная, запыхавшаяся, растрепанная Гертруда Ван де Валь.

— Я пришла предупредить вас, — сказала она Готье. — К нам из Гента поступили ужасные известия. Народ обвиняет эшевенов в предательстве, в том, что они подали пример бегства из Кале, которое навлекло гнев герцога Филиппа. Толпа утверждает, что это и послужило причиной немилости монсеньера, что он этого никогда не простит и город обречен.

— А есть ли новости из Лилля? спросила слышавшая разговор Катрин.

— И да, и нет! Герцог по-прежнему отказывает в привилегиях, но он сообщил, что вскоре пойдет на Голландию, его армия готова, и в Генте все теперь трясутся от страха. Когда толпа в страхе — льется кровь. Сегодня растерзали двух эшевенов. Жильбера Патита, друга моего мужа, и Жана Дезагере.

— Вы именно это хотели мне рассказать? — с улыбкой поинтересовался Готье. — Нас это не касается. Мы не имеем чести знать этих господ.

— К несчастью, вас это касается больше, чем вы думаете. Между Гентом и Брюгге всего одиннадцать лье. Бьюсь об заклад, что завтра или послезавтра бунт вспыхнет и в Брюгге, а если это случится, то ваша госпожа подвергнется серьезной опасности. Ее надо будет защищать. У вас есть оружие?

Готье развел руками.

— У меня лишь сила рук и жар сердца, дорогая дама. Когда ваш супруг препроводил нас сюда, он позаботился о том, чтобы лишить нас шпаг и кинжалов.

— Вот они.

Без стеснения Гертруда подняла свое широкое просторное платье, обнажив полные ноги, и вытащила шпагу Готье, которая была привязана прямо к рубашке, затем, порывшись в большом холщовом кармане, извлекла три кинжала.

— Держите. Спрячьте и в трудную минуту воспользуйтесь оружием. Это все, что я могу для вас сделать.

— Не так уж мало! — сказала Катрин, сжав руки храброй женщины. — Как вам удалось их достать?

— Это было несложно. Супруг мне сам их отдал, а Я лишь принесла вам. Поверьте, этот человек не так уж плох. А теперь я должна попрощаться с вами. Он хочет, чтобы я с детьми завтра же покинула город сразу после открытия ворот. Только мой старший сын Жосс останется здесь с отцом.

— Куда же вы поедете?

— У моего брата Винсента де Шотлера, капитана гарнизона города, есть владения недалеко от Ньивпорта. Они сильно пострадали от нашествия англичан, но там мы будем в безопасности. Меня будет сопровождать золовка с детьми. Вы представить себе не можете, как горько покидать вас в минуту опасности! Я бы… Я бы так хотела увезти вас с собой!

Горечь Гертруды была искренней, у нее на глазах выступили слезы, и Катрин обняла ее.

— Поезжайте с миром и больше не беспокойтесь обо мне, — сказала она. — Я очень надеюсь, что окончу свою жизнь в другом месте. Благодарю вас за риск, которому вы себя подвергли, принеся это оружие. Кто сегодня на страже?

— Горшечники во главе с мэтром Метельженденом, которого я хорошо знаю, — ответила Гертруда. — Я потому и смогла прийти. Иначе бы меня обыскали. Вы видите, здесь нет большой моей заслуги. Да хранит вас Господь, госпожа Катрин.

— И вас тоже.

Когда Гертруда ушла, Катрин почувствовала, как у нее по спине пробежал холодок. Тишина, установившаяся в доме, показалась ей угрожающей. Она протянула руки к очагу, и Готье заметил, что они дрожат. Катрин заставила себя улыбнуться.

— Сегодня довольно холодный вечер, не правда ли?

— Да. Я тоже замерз. Госпожа Катрин, не беспокойтесь, мы сумеем вас защитить. Теперь до нашего отъезда мы с Беранже будем спать здесь и по очереди охранять вас. Нам не следует расставаться с оружием, — добавил он, посмотрев на сундук, где оно хранилось под кипой скатертей и простыней.

Катрин знаком приказала ему замолчать. В комнату вошла служанка, неся скатерть и тарелки для ужина. Это была женщина тридцати лет, постоянно находящаяся как будто в полусне. Катрин остерегалась этих вечно опущенных век, шаркающей походки, медлительных движений. Она обратилась к Беранже, чтобы заполнить паузу:

— Беранже, принесите мне вашу книгу, давайте вместе прочтем несколько строк, пока Мариена накроет на стол. Я посмотрю, хорошо ли вы усвоили вчерашний урок…

Голос юноши заполнил комнату.

Ночь прошла без происшествий, если не считать пожара недалеко от церкви Норт-Дам. Днем все было спокойно. Городскую тишину нарушали лишь бой часов на дозорной башне да перезвон церковных колоколов. Беранже напрасно ожидал появления лодки.

— Наверное, завтра, — вздохнул он, — необходимо, чтобы это случилось завтра. — Он не знал, почему эта мысль пришла ему в голову. Скорее всего, его тревожила зловещая тишина, нависшая над городом. Это было затишье перед грозой.

Можно подумать, что город затаил дыхание, — угадал его мысли Готье. — Остается надеяться, что он не выдохнет огонь нам в лицо!

Город сдерживал его еще всю ночь, которая оказалась самой спокойной за последнее время, но утром 18-го, как юноши и предвидели, произошел взрыв. Едва рассвело, как на дозорной башне ударили в набат, на звук которого с шумом открылись двери и окна домов. Разъяренные толпы мастеровых, неизвестно откуда появившиеся, заполнили улицы.

Горожане размахивали оружием, выкрикивали старый девиз мятежников: «Вставай, вставай, нас предали!»

Одна из толп прошла по мосту и направилась к Гранд — Плас. В центре бурлящего потока находился растрепанный мужчина в платье эшевена, который криками умолял о пощаде. Это был мужчина преклонного возраста, маленького роста, с болезненным лицом. От его слабости и беззащитности, у Катрин и ее слуг, наблюдавших за происходящим из окна, сжалось сердце. Молодая женщина перекрестилась, словно перед смертью, поскольку эшевену наверняка осталось жить недолго.

— Они следуют примеру Гента, — вздохнула она. — Я была удивлена, что здесь до сих пор ничего не происходило. Да сжалится Бог над этим несчастным и сделает его смерть легкой!

Радостный шепот Беранже прервал ее мольбы.

— Посмотрите! Лодка! Она приближается! Действительно, к противоположному берегу причалил рыбак. В плоском суденышке на дне без труда можно было рассмотреть гарпун и большую сеть. Высокий худой рыбак был одет в холщовую рубашку, голубой льняной берет, натянутый до бровей. По бородке и пышным светлым усам можно было догадаться, что это Сан-Реми. С ловкостью, которую Катрин не ожидала от элегантного кавалера, он поставил лодку между двумя другими, надежно привязал ее и уселся, словно ожидая кого-то. Через некоторое время, делая вид, что задумался, он покинул лодку, взобрался на причал и слился с орущей толпой, проходящей мимо.

— Он сошел с ума! — вздохнула Катрин. — Если кто-нибудь сегодня узнает его, он не спасется.

— Скорее он смельчак, — поправил свою госпожу Готье. — К тому же вы сами в прошлый раз его не узнали.

— В любом случае, — с горящими от радости глазами заключил Беранже, — этой ночью мы вырвемся из нашей тюрьмы.

— Возможно… чтобы оказаться в другой, — вздохнула Катрин. — Нам придется, разумеется, некоторое время оставаться в монастыре, прежде чем выехать из города.

Никогда еще день не казался таким длинным. Бесконечно тянулось время, а обстановка в городе становилась все более сложной. Из троих домашних слуг осталось двое. Третий не смог отказаться от удовольствия смешаться с толпой.

Двум служанкам, сгорающим от любопытства, тоже не терпелось принять участие в мятеже. Они непрерывно обсуждали происходящие события, и Готье пришлось самому отправиться на кухню. К вечеру шум в городе по-прежнему не стихал, и когда Катрин задала вопрос о том, что происходит, начальнику караула, кожевенных дел мастеру, тот ответил:

— Сегодня народ вершит правосудие! Над ним достаточно поиздевались. Пришло время заставить Филиппа бояться! — с победным блеском в глазах воскликнул он.

— Правосудие-над кем?

— Над теми, кто нами управляет и нас предает! Можете больше не ждать визитов бургомистра Варсенара, его и его брата казнили. Негодяй! Он прекрасно знал, что этим кончится: его нашли в гронвурде, притащили на Рыночную площадь и удавили.

— Но что он вам сделал? — в ужасе воскликнула молодая женщина, не в силах сдержаться. — До сих пор он, как мне кажется, защищал ваши интересы?

— Как бы не так! Он вступил в сделку с этим проклятым герцогом Бургундским, стремящимся уморить нас голодом. Мы узнали, что Филипп разрешил жителям Леклюза разгружать шотландский уголь, шведский и датский лес. Раньше мы одни занимались этой разгрузкой. Варсенар находился у герцога, когда тот принял это несправедливое решение. Нам надоели люди, которые улыбаются в лицо и предают за спиной.

— А Луи Ван де Валя вы тоже удавили?

— Это ведь нехорошо — казнить собственного патрона. Ван де Валь является нашим предводителем, он-то и помог нам найти Варсенара. Не бойтесь, он еще жив. Вы сами в этом убедитесь, когда он придет за вами с палачом, чтобы отвести на Рыночную площадь. Это случится довольно скоро, если ваш дружок Филипп будет и дальше дурачить жителей Брюгге. На вашем месте этой ночью я бы молился Дольше обычного.

Он сплюнул чуть ли не на ноги Катрин, развернулся и вышел, напевая застольную песенку.

— Я вижу только двоих. Остальных скрывает листва. Факелы хорошо освещают фасад дома, но не настолько, чтобы можно было разглядеть сток.

— Ты видишь лодку?

— Нет.

Пробило одиннадцать часов. Готье в темноте нащупал руку Катрин и сжал ее.

— Смелее, госпожа Катрин! Скоро все закончится. Главное — не бойтесь. Находясь на стоке, повернитесь к крыше и не смотрите вниз. Я пойду впереди, чтобы помочь вам, а Беранже будет замыкающим. Мы можем трогаться?

— Да. Будьте спокойны. Я постараюсь не быть неловкой и не очень бояться.

Юноша быстро выскользнул наружу и встал на карниз. Одной рукой он держался за лепку, украшающую окно, а другую протянул Катрин.

— Вы думаете, я пролезу? — с тревогой прошептала она. — Мне кажется, я так растолстела.

Но она без труда выбралась и прижалась бедрами, животом и грудью к скату крыши. За ней следом вылез Беранже и тоже припал к крыше.

Сердце Катрин бешено билось от страха. Холодный морской ветер с запахом гари пробирал до костей, не спасало даже монашеское платье.

— Нас никто не видит, — прошептал Готье. — Все в порядке. Теперь нам надо потихоньку продвигаться. Госпожа Катрин, не бойтесь, я вас держу.

Юноша обхватил рукой ее расплывшийся стан. Шаг за шагом они стали продвигаться по узкому желобу. Над головой на черном небе проносились облака. Все слабее становился свет от факелов стражников. Самым трудным участком оказался угол дома, но Готье, рискуя упасть сам, постарался скрыть зияющую пустоту, в глубине которой сверкала вода. Теперь со стока пришлось перейти на карниз. Скат крыши сменился отвесной вертикальной стеной.

— Мы почти у цели, — прошептал Готье. — Крепко держитесь за стену, я вас отпущу. Я вижу внизу лодку. Беранже, веревка и платок у тебя?

Паж передал Готье за спиной Катрин то, что тот просил. Вцепившись в одно из перекрытий, охваченная ужасом, молодая женщина не смела больше шевелиться.

Готье быстро размотал клубок, на конце которого был привязан белый носовой платок.

— Он поймал! — воскликнул Готье. — Сейчас поднимем лестницу.

Трижды натянув веревку, Сан-Реми дал знак, что пора понимать. Через несколько минут Готье уже принялся прикреплять лестницу. Это оказалось нелегко. Сам, едва удерживая равновесие, юноша кожей чувствовал охваченную паникой Катрин. Прислонившись к стене, она не произносила ни слова; было слышно, как стучали ее зубы. Готье волновался, и руки отказывались слушаться. Наконец надежно укрепленная лестница упала в воду и натянулась.

— Все идет по плану, — сказал Готье Катрин. — Ваш друг внизу, лестница в надежных руках. Я помогу вам спуститься.

Он быстро обернул ее одним концом веревки, поднятой вместе с лестницей, другой же конец привязал к своему поясу. Затем попытался оторвать Катрин от стены, но ему не удалось отцепить ее сжимавшие дерево руки. Он почувствовал, что она дрожит как осиновый лист.

— Я вас умоляю, не бойтесь. Я вас держу, даже если вы поскользнетесь или оступитесь. Тут невысоко. Смелее. Подумайте о том, что, если нам не удастся убежать, мы умрем.

Она испытывала такой страх, что ничего не слышала. Глаза ее были закрыты, она ничего не видела, но воображение рисовало ей страшные картины, усиливая головокружение. Все-таки Катрин сделала над собой усилие. Сдерживая рыдания, она оторвала одну руку и, вцепившись в Готье, сделала первый шаг.

— Так… тихонько. Хорошо. Теперь согните колено, и вы почувствуете первую ступеньку. Осторожнее, как можно осторожнее. Я вас крепко держу.

Она попыталась все исполнить, как было сказано, как вдруг внезапный порыв ветра качнул лестницу. Катрин, обезумев от страха, решила, что лестница рухнула. Под ногами была пустота. Пытаясь зацепиться, она сделала неверное движение и, жалобно вскрикнув, упала, увлекая за собой Готье.

Удар о воду оказался таким болезненным, что она сразу же потеряла сознание.

Глава шестая. ТРОИЦЫН ДЕНЬ

К счастью для Готье, он избежал удара о лодку. Собрав все силы, юноша вплавь добрался до Катрин, которая была связана с ним веревкой, и увлек за собой ее бесчувственное тело. Беранже с легкостью, присущей его возрасту, в мгновение ока спустился с лестницы, и они втроем вытащили Катрин из воды. Женщина была без сознания, но еще дышала.

— А я уже не надеялся вытащить ее, — прошептал Сан-Реми. — Если бы вы не додумались привязать Катрин, мы бы не нашли ее в такой темноте. Что произошло?

— Я не знаю. Она была в панике и не слышала никаких советов. Было бы лучше, если бы я спустил ее на спине, но наверху было мало места для подобных трюков.

— Главное, что она и вы здесь! Теперь бежим! Нам повезло, что этой ночью в городе шумно и никто ничего не слышал…

Сан-Реми и Готье взялись за весла, а Беранже устроился на корме, положив голову Катрин себе на колени. Лодка быстро заскользила по темной воде и успела скрыться в тени моста, когда по нему с грохотом прошла разъяренная толпа. Головорезы, распевающие песенку о молодой невесте, ожидающей возлюбленного, вместо знамени несли палку с надетой на нее окровавленной головой.

Сан-Реми брезгливо поморщился.

— Я не узнал несчастного, но ясно, что эти дьяволы решили отнести его голову супруге или невесте. Город, объятый страхом, — страшный город!

Воцарилось относительное спокойствие, и гребцы принялись работать веслами изо всех сил, так как Катрин, очнувшись, стала стонать и метаться.

— Если она будет кричать, закройте ей рот рукой, — посоветовал Сан-Реми. — Не следует привлекать внимание. Никто, кроме настоятеля, не должен знать, что с нами женщина.

— — Вы боитесь, что даже среди монахов могут быть предатели? — спросил Готье.

— В обители ведь люди находятся не только по собственному желанию. Те, кого туда заточили, могут оказаться несговорчивыми.

Беранже фыркнул. Родители прочили его в священники, но юноша поджег монастырь, куда его поместили.

Наконец беглецы приблизились к монастырю. Его громадные очертания вдруг выросли на берегу канала. Сан-Реми уверенно направил лодку к черной арке. Беглецы увидели широкий туннель и освещенную лестницу, последние ступени которой уходили под воду.

Когда лодка стукнулась о камни, мужчина, стоявший на лестнице и освещавший ступени, облегченно вздохнул и спустился.

— Ну, вот и вы! Я так боялся, что вы задержитесь и прибудете, когда прозвонят заутреню. Я хочу сам проводить гостей в приготовленные комнаты, пока в обители еще спят. Скоро монастырь проснется.

Прекрасный крест, украшенный золотом и сапфирами, блестевший на скромной черной монашеской рясе, говорил о том, что это был настоятель августинцев. Высокий, худой, с лицом, изможденным постом и молитвами, отец Киприан де Ренваль был не из тех светских аббатов, которые используют монастыри лишь для сбора дани. Его темно-зеленые глаза блестели мистическим огнем, а голос был таким, какие ведут за собой толпу и подчиняют людей.

— Вот и мы! произнес Сан-Реми. — Но не обошлось без происшествий. Госпожа де Монсальви упала с крыши в воду. Нам удалось ее вытащить, но она потеряла сознание и, кажется, страдает. Если не хочешь, чтобы твои монахи про нее проведали, ее надо поместить в укромное место. Ей необходим уход, так как я боюсь…

Он не закончил. Руки Готье, поднявшего Катрин, чтобы вынести ее из лодки, окрасились кровью. Малейшее движение причиняло женщине боль, и она, извиваясь, протяжно застонала, едва не выскользнув из рук юноши.

— Боже мой! Она ранена? — прошептал аббат.

— Нет, не ранена, — ответил Готье, — возможно, у нее преждевременные роды. Аббат задрожал.

— Преждевременные… вы в этом уверены?

— Думаю, что да… Кровь и эти схватки говорят сами за себя. Причиной послужил сильный удар о воду. Куда мне ее перенести?

Он начал было подниматься по ступенькам, но настоятель остановил его.

— Эта дама не может здесь оставаться, — тихо, но твердо сказал он. — Можно спрятать здоровую, способную контролировать свои действия женщину. Графиня же страдает и будет кричать. Монастырь не так велик, и ее все услышат.

Сан-Реми и юноши с тревогой посмотрели друг на друга.

— Что же нам делать? — простонал Сан-Реми. — Мы не можем ни оставить ее в лодке, ни отвезти обратно. Ты прекрасно знаешь, что это было бы равносильно смертному приговору.

— Я знаю, знаю, но не из-за собственной черствости не могу принять ее, она здесь не будет в безопасности.

Готье охватила ярость. Пережитый страх и усталость сделали свое дело, он потерял самообладание:

— Что прикажете делать, сир настоятель? Может быть, бросить ее снова в воду, чтобы она утонула? Это было бы так просто: в Брюгге не осталось бы заложника, и разом бы отпали все заботы. Так вот, я, Готье де Шазей, говорю вам, что вы приютите ее, пусть даже в погребе, но я должен сейчас же ей помочь. Если мы промедлим еще немного, она потеряет много крови и умрет.

Аббат с силой сжал руку юноши, который вместе с Беранже держал Катрин.

— Успокойтесь и положите даму в лодку, иначе вы ее уроните. Я, кажется, кое-что придумал.

— Что? — сухо поинтересовался Сан-Реми, рукавом вытирая струящийся по лбу пот.

— Монастырь бегинок. Это единственная женская обитель, где несчастная найдет приют и необходимый уход. Бегинки прекрасно умеют выхаживать больных.

— Ты думаешь, они среди ночи откроют нам дверь, да еще когда в городе бунт, а мы скорее похожи на бродяг, чем на честных людей? В большинстве своем это благородные дамы или девицы из богатых семей. Учитывая происходящее, они должны крепко закрыть ворота. Им самим грозит опасность, если чернь ополчится на высшие сословия, что уже началось.

— Чернь, как ты говоришь, их любит и уважает, так как монашки простым людям часто помогают. Что же касается ворот, они откроются, если я поеду с вами. Но надо действовать быстро, я должен прибыть к заутрене. Эти юноши вернутся сюда, поскольку бегинки их, разумеется, не примут.

— Мы не хотим оставлять госпожу в чужих руках, — возразил Беранже, выпятив грудь, словно петушок.

— Ей помогут, и она будет жить. Если вы на это не согласитесь — она умрет. Выбирайте, но делайте это быстрее.

Вместо ответа Готье снова поместил Катрин в лодку, сел сам и положил ее голову себе на колени. Аббат прикрепил факел к железному крюку и следом за Сан-Реми и Беранже прыгнул в лодку. Через минуту она снова заскользила по водной глади в южном направлении. Дорога была недолгой, к великому облегчению Готье, который пытался заглушить непрекращающиеся стоны Катрин.

Этот монастырь бегинок, основанный два века назад графиней Жанной Константинопольской, представлял собой огромный участок земли, обнесенный высокими стенами, за которыми виднелась густая листва. Он включал церковь Святой Елизаветы, лечебницу и вереницу белых домов бегинок, вытянувшихся вдоль обширной поляны, усаженной деревьями и цветами.

Этот монастырь в своем первозданном виде стоит и поныне (примеч. лет.).

Монахини подчинялись настоятельнице, которую звали Главной Дамой. После двух лет подготовки в монастыре каждая послушница получала жилище и смирялась с тремя правилами: бедность, молитва и работа. Во Фландрии многие вдовы и девушки, которых не могли выдать замуж, предпочитали монастырь бегинок обычным монастырям, поскольку его всегда можно было покинуть.

Лодка остановилась под мостом у главных ворот. Настоятель августинцев вышел и ударил в небольшой колокол. Он отсутствовал недолго и вернулся в сопровождении двух женщин в черных платьях с носилками в руках.

Стонущую, страдающую от беспрерывных схваток Катрин уложили на носилки. Когда Готье и Беранже вздумали взяться за ручки, одна из женщин остановила их.

— Мы сами позаботимся о ней, — спокойно сказала она. — Мы будем сообщать вам о ее здоровье.

— Бог отплатит вам за вашу доброту, госпожа Беатриче, — сказал отец Киприан, — и сделает так, чтобы вы не пожалели о ней.

— Мы бедны и зарабатываем на хлеб тяжелым трудом. Кто может желать нам зла? Ни один из недругов этой несчастной женщины, даже если он и узнает о ее местонахождении, не посмеет проникнуть к нам с нечистыми намерениями. Я вам желаю доброй ночи, братья мои.

Деревянные ставни захлопнулись. Впервые за многие месяцы Готье и Беранже расстались с Катрин и теперь страдали от этого. Какое-то время они, не двигаясь, стояли перед закрытой дверью с глазами, полными слез.

— А если она умрет… — пробормотал паж. — И мы никогда уже ее не увидим?

Сан-Реми рассмеялся, смех его прозвучал неуместно. Обняв юношу за плечи, он сказал:

— Больше всего мне нравится ваш оптимизм! Вы все такие в Оверни? Это правда, что великолепного Арно де Монсальви нельзя назвать веселым малым.

— Вы знакомы с мессиром Арно?

— Мне выпала честь дважды видеть его в сражении: один раз в Азенкуре, а другой — в Аррасе. Достойный соперник, настоящий воин и самый отвратительный характер, какой я когда-либо встречал.

— Пусть он сдохнет! — процедил Готье сквозь зубы. — Тем, что госпожа Катрин вынуждена почти ежедневно рисковать своей жизнью, она обязана только ему.

И чтобы немного успокоиться, он принялся неистово грести к монастырю августинцев.

Катрин ничего не слышала и не видела с тех пор, как ее вытащили из воды. Вернувшееся было сознание, снова угасло в потоке страдания, полностью овладевшего ее телом. От падения болел каждый мускул, начавшиеся роды заставляли женщину корчиться, словно на раскаленной решетке. Ее разорванное чрево превратилось в сплошную острую боль. Больную перенесли, раздели, смыли кровь, уложили в кровать. Но это нисколько не облегчило ее страданий. Катрин не в состоянии была слушать, разговаривать, думать… Муки были столь жестокие, что палач со своим топором, появись он вдруг, показался бы ей ангелом-спасителем.

Сквозь туман слез, застилавших глаза, она замечала очертания черных и белых фигур, которые двигались взад и вперед, иногда останавливались рядом с ней. Тогда она ощущала свежесть на своем лице, сменявшую на мгновение обжигающие слезы, и запах трав, смешивающийся с удушливым запахом крови. Когда боль на минуту стихала. Катрин, словно уставшее животное, погружалась в сон. Но передышка была короткой, и через несколько секунд сон исчезал, гонимый клыками хищника, пожирающего ее внутренности. Этот ад длился часами, страданиям, казалось, не будет конца. В глубинах ее помутившегося сознания свербила единственная мысль: она умерла, но из-за совершенного ею святотатства была обречена на вечные муки. Ей ведь не зря привиделся бородатый дракон с огненными глазами, спрятанными под черными густыми бровями, — он погрозил ей кулаком. Она изо всех сил пыталась оттолкнуть его, но руки ее вдруг сделались неподвижными, и суровый голос произнес:

— Это просто необходимо. Она должна это выпить, иначе никогда не освободится от бремени и может через час умереть.

Демоны, — теперь их было трое, — подошли ближе. Один сдавил ее руки, другой зажал нос, а третий пытался запихнуть ей что-то в горло, чтобы прекратить душераздирающие крики.

Катрин почувствовала, как теплая горьковатая жидкость полилась ей в рот и пропитала все внутренности. И потом уже не было ничего, кроме огромной черной волны, которая унесла ее в глубины небытия…

Ад сменился раем, свет победил мрак, и Катрин вместе с лучом солнца вернулась к жизни. Вокруг нее все было белым: кровать, простыни, балдахин, сквозь который пробивался яркий свет, разбудивший ее.

Катрин казалось, что она находится посреди прозрачной скорлупы, невесомого облака. Женщина почувствовала необычайную легкость. Еще вчера ее тело было подобно тяжелому носу корабля, обвитого тиной, который, порвав все путы, устремился в открытое море.

За балдахином послышался шорох. Испытывающая блаженство Катрин приготовилась увидеть ангела.

Появилась маленькая старушка в черном платье и белом фартуке. Голова ее была покрыта белоснежным фаем бегинок. Она изучающе посмотрела на Катрин и, заметив, что у больной широко раскрыты глаза, радостно улыбнулась. Отсутствие множества зубов ничуть не мешало приветливому выражению ее лица.

— Да будет благословенна святая Елизавета! — вздохнула она. — Вы проснулись! Как вы себя чувствуете? Катрин без труда улыбнулась ей в ответ.

— Спасибо, намного лучше. Но что я здесь делаю?

— Вы не знаете, где находитесь?

Повернув голову к окошку, Катрин заметила вереницу белоснежных домов, расположенных вдоль огромной поляны, сплошь усаженной деревьями и несметным количеством весенних цветов. В свежей траве виднелись нарциссы, фиалки…

— Это монастырь бегинок, не так ли? А вы одна из… Старушка присела в реверансе.

— Позвольте представиться: сестра Урсула. Вы нас так напугали.

— Но как я сюда попала?

Сестра Урсула подошла к небольшому столику, на котором были расставлены горшочки, медная ступка и флаконы. Она достала что-то из горшочка, положила в ступку и принялась растирать.

— Вас приняла Главная Дама, она вам и расскажет. Я не могу себе этого позволить.

Она быстро превратила содержимое ступки в порошок, бросила три щепотки в стаканчик, добавила что-то из флакона, все взболтала и протянула Катрин.

— Вы спасены, но теперь надо набираться сил: вы ведь потеряли много крови. Выпейте это. Потом я вам принесу молока и меда. К сожалению, из-за случившегося вы лишились ребенка, — грустно добавила она, заметив, что Катрин ощупывает живот и бока.

Фай-шелковая ткань.

Больная выпила приготовленное лекарство, упала на подушки и разрыдалась. Сокрушенно качая головой, добрая Урсула на цыпочках вышла из комнаты. Убежденная, что молодая женщина оплакивает ребенка, она и не подозревала, что та, напротив, плачет от облегчения. Но сказать такое этим святым созданиям было невозможно, они бы в ужасе сразу же выгнали ее из дома. Она столько перенесла, чтобы оторвать от себя не желаемый плод, в то время как достаточно было спрыгнуть в воду с крыши и избавиться от него. В жизни случаются порой странные повороты судьбы. Как не увидеть в этом Божий перст: ведь именно в монастыре бегинок, священном месте города, ей удалось избавиться от беременности.

С чувством глубокой признательности Катрин посмотрела на черно-белую вереницу бегинок, поднимающихся на паперть к вечерне. Их мягкие силуэты, казалось, бесшумно скользили над цветами и травой. Лишь хрупкий призывный звон колокола нарушал тишину, покой и гармонию, царящие в обители. Над маленькой синей крышей колокольни кружила чайка. Катрин благословляла муки, позволившие ей сполна насладиться этим чудесным возвращением к жизни. Давно ей не было так хорошо и спокойно.

Госпожа Беатриче, пришедшая к Катрин, обрадовалась, увидев свою подопечную сидящей в кровати с большой кружкой бульона. Прервав обрушившийся на нее поток благодарности, она улыбнулась.

— Приняв вас, мы лишь исполнили свой долг — над вашей жизнью нависла угроза. К сожалению, по нашим правилам было невозможно принять также и ваших слуг, но будьте уверены, что при каждой возможности мы сообщали им о вашем здоровье.

— Где они сейчас?

— Разумеется, в монастыре августинцев. Главная Дама коротко рассказала о том, что ей было известно о той ужасной ночи.

— Мы могли бы разместить вас в лечебнице, но отец Киприан подсказал мне, что может быть опасно как для вас, так и для всей общины, если одна из больных вас узнает. У нас как раз пустовали два домика: в одном из них мы вас и разместили на время выздоровления. Я надеюсь, что вам здесь будет хорошо, а потом…

Катрин задрожала.

— Потом? У меня не останется причин обременять вас с той минуты, когда я встану на ноги. Я хочу вернуться домой,

В вашем состоянии это совершенно невозможно. К счастью наш монастырь находится в стороне от городского шума. Толпа благодарна нам за то, что мы делаем добро, потому мы не опасаемся ее безрассудства.

Убийство бургомистра Варсенара, его брата и двух других эшевенов, безумства роковой ночи посеяли панику.

Восльзовавшись неразберихой, другие эшевены и бургомистры вместе с семьями бежали из города, ища защиты у герцога Филиппа. Остались лишь Луи Ван де Валь и его сын. чтобы поддерживать хоть какой-то порядок. Это было не легко. Потеряв рассудок от перспективы остаться без работы и разориться, цеховые объединения и особенно текстильная самая мощная, больше всех пострадавшая от прекращения поставок английской шерсти, приготовились к крайним мерам, не замечая все растущего беспокойства среди итальянских, испанских, шотландских и скандинавских купцов, имеющих свои лавки в городе.

Чтобы прекратить массовое бегство, пришлось закрыть городские ворота и поставить усиленную охрану: из города было невозможно выехать без пропуска, подписанного бургомистром и двумя представителями цехов.

Ван де Валь принял письменное прошение от иноземных купцов и позволил делегации из богатейших граждан Брюгге отправиться в Аррас к герцогу Филиппу с целью заключения мира.

— И что он ответил? — спросила Катрин.

— Еще неизвестно. С той ночи, как вы приехали, прошло уже пять дней. Конечно, надежда есть. Говорят, что монсеньер уже простил гентцам зверства, совершенные 15 апреля, но Генту не нужно было требовать полномочий в Леклюзе. Никто не знает, каков будет ответ монсеньера герцога при таких обстоятельствах. Теперь вы понимаете, что выехать из города невозможно и для вас лучше всего оставаться здесь. Ваш побег наделал много шума. Весь город перерыли, чтобы найти вас, не заглянули только к нам. Ваши бывшие стражники в бешенстве, они думают, что вы отправились к герцогу. Они боятся, что вы раздуете огонь мести, и за это ненавидят вас. Выйти отсюда равносильно самоубийству. Это касается и ваших слуг, они сейчас скрываются у отца Киприана. Доверьтесь мне и оставайтесь здесь до полного выздоровления.

— А вы вверены в ваших сестрах?

Главная Дама на минуту задумалась. Лицо ее оставалось невозмутимым, но Катрин все же прочла на нем замешательство и внутреннюю борьбу. В конце концов, правда одержала верх.

— Нет. Кто может похвалиться тем, что действительно знает их души? Большинство наших сестер, пожилых, вдов или сирот, действительно порвали все связи с внешним миром, но я не могу быть уверена во всех. Я полностью отвечаю за сестру Урсулу и сестру Берту. Другим же сказали, что здесь находится тяжелобольная. Даже после выздоровления вам придется выходить лишь ночью, чтобы подышать воздухом. Для безопасности я дам вам платье и фай.

— А чем я буду заниматься днем?

Госпожа Беатриче рукой указала на маленькую, сверкающую чистотой комнату, скамеечку для молитвы и прялку.

— То, чем мы все занимаемся: молиться и работать. Рядом со спальней есть небольшая комната. Каждая из нас убирает свой дом, сестра Урсула и сестра Берта дадут вам все необходимое, а потом, чтобы заработать себе на хлеб, мы прядем шерсть. Вы умеете прясть?

— Госпожа Беатриче, я выросла в простой семье, и мне не чужда никакая женская работа. Я уже давно не пряла, но думаю — это не забывается…

— Конечно. К сожалению, у нас сейчас очень мало шерсти, и, если Англия не возобновит торговлю с фламандскими городами, у нас ее совсем не будет. Теперь мы осваиваем новое ремесло: кружево на коклюшках.

— Кружево? Это редкое искусство. У меня были кружева из Италии, Пюи-ан-Велэ и Малина.

— Это так, но одна из наших сестер, вдова богатого венецианского купца, нашла здесь пристанище. Она нас и обучает. Если захотите, она и вас научит. А сейчас вам надо, прежде всего, поправиться. Я буду рассказывать вам об обстановке в городе, а из монастыря августинцев наверняка будут приходить послания.

С этими словами Главная Дама вышла, оставив Катрин наедине со своими мыслями о грядущем. На этот раз молодая женщина безропотно подчинилась судьбе. Избавившись от бремени стыда и тревог, под тяжестью которого она находилась последние месяцы, графиня де Монсальви оставила свою прежнюю спешку, надеясь, что ворота Брюгге закрылись не на долгие годы. В монастыре бегинок она сможет восстановить силы. Часто, в самые суровые периоды жизни, она мечтала ненадолго укрыться за стенами святой обители, чтобы попытаться в тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шепотом молитв, прислушаться к своему внутреннему голосу и вновь обрести душевную чистоту как много лет назад, когда любовь мужчин, опасности жизни и грохот сражений были для нее лишь пустым звуком. Иногда ей в голову приходила мысль, что сестра Лоиз, вверяя себя Богу, сделала не такой уж плохой выбор.

Катрин понимала, что временное уединение и покой вылечат ее истерзанное тело и разбитое сердце. Ей необходимо было набраться сил, чтобы снова броситься в сражение — сражение с Арно.

Со времени приезда во Фландрию она изо всех сил старалась не думать о своих детях Мишеле и Изабелле, боясь, что ее захлестнет волна отчаяния. Теперь, когда все само собой разрешилось, Катрин могла впустить в свой маленький мир образ веселого светловолосого мальчика и блеск властных черных глаз малышки Изабеллы, которую она весь этот нескончаемый год даже не держала на руках. Она, верно, уже подросла и стала хорошенькой девочкой и, может быть, не узнает мать. И все же, как приятно на закате дня вспоминать ее детский гнев и тихое бормотание Мишеля, повторяющего урок!

Господи! Каким счастливым будет день, когда она сможет прижать их к своему сердцу!

«Больше никогда, — клялась себе Катрин, — я не уеду из Монсальви! Отныне, что бы ни произошло между мной и Арно, я никогда не покину родной очаг и моих детей».

Через три дня она уже была на ногах и начала жить так, как все бегинки. Сестра Урсула принесла ей немного шерсти для пряжи, а Берта пришла с маленькой голубой подушечкой, нитками, булавками и маленькими коклюшками обучать ее азам искусства плетения кружев. Одевшись в платье, где в кармане лежали янтарные четки, принесенные сестрой Бертой, Катрин занималась по утрам уборкой, готовила еду, после обеда пряла и плела кружево. Время от времени она молилась и много мечтала, особенно по вечерам, когда садилось солнце или шел дождь. Из записок Сан-Реми и Готье она узнавала о обытиях, происходивших за монастырскими стенами. Филипп Добрый с непонятным безразличием встретил посланников Брюгге. У него не было времени заниматься делами, и высший долг прежде всего требовал его присутствия в Голландии, где надо было замести следы правления, оставленные Жаклин де Бавьер, самой взбалмошной из принцесс.

Господа из Брюгге хотели позволить ему с небольшим отрядом проехать через их драгоценный город, чтобы выиграть время. Основная же часть армии пойдет в обход, остановившись по дороге в замке Маль, где для нее будет собрано продовольствие.

«Эти добряки, — писал Сан-Реми, — страшно хотели узнать, вернулись ли вы к герцогу, но, когда они робко упомянули ваше имя, монсеньер повернулся к ним спиной, бросив испепеляющий взгляд, способный любого вогнать в землю. Они вернулись еще более обеспокоенные и обескураженные. Ван де Валю пришлось подтвердить данное посланниками разрешение. У него не было другого выбора, он ведь не хотел увидеть у стен города военную технику, пищали. Что бы то ни было, герцог очень скоро будет в городе. Будьте готовы в ночь перед его приездом присоединиться к нам в монашеском платье. Как только мы окажемся рядом с ним, нам будет нечего опасаться, и вы будете свободны. Вы и представить себе не можете, с какой радостью я облачусь в свой шелковый рыцарский плащ и нагрудник из золотого руна, придающего мне статность.

И, правда, строгая элегантность монахов не для меня. Отец де Ренваль — само здоровье, но мне был бы милее любой, разбирающийся в бургундских винах. Его вино для мессы — просто ужасно! Я попробовал и больше не хочу. Бог меня покарал…

Ваши конюх и паж безнадежно скучают. Их представили в монастыре под видом чужеземных братьев-странников. Один как будто из Нормандии, другой — из Прованса, а я по-прежнему паломник, которого вы видели. Нам это стоит долгого простаивания в часовне. Настоятель говорит нам, что у нас появилась прекрасная возможность помолиться о спасении наших душ, но я боюсь, как бы мы не стали от этого неверующими. Монсеньеру герцогу следовало бы поторопиться! До скорого! Простите эту долгую болтовню, но это приятное времяпрепровождение — поговорить немного с красивой женщиной, и я восполняю неутоленную жажду, нежно целуя ваши пальчики».

Это письмо, полученное в начале месяца, способствовало выздоровлению Катрин, так как оно принесло надежду на скорое освобождение. Присутствие Филиппа в Брюгге было бы для нее лучшим способом скрыться. В этот вечер, засыпая в кровати под белым балдахином, она нежно убаюкивала себя надеждой на скорое возвращение в Монсальви. То, что еще недавно казалось несбыточным, стало реальностью. Конечно, ей придется при встрече кое-что объяснить Филиппу, но после всего, что она пережила, бурная сцена со вспыльчивым герцогом не могла ее испугать…

Вечером в среду 21 мая, в Троицын день, мать Беатриче вошла в дом Катрин со свертком в руках.

— Вы покинете монастырь ночью. Это известие только что пришло из монастыря августинцев.

— Разве герцог уже приезжает?

— Он находится в пяти лье отсюда, в Руле. Завтра, пока его армия будет обходить город, он войдет в него с сеньорами из ближайшего окружения и небольшим эскортом. Нотабли уже готовятся к его приему.

— Через какие ворота он войдет?

— Через ворота де ля Бувери, расположенные совсем рядом. Я сама приду за вами и отведу на место, откуда вас привезли, — под мост у больших ворот. Там вас будут ждать ваши друзья, чтобы отвезти к августинцам. Когда соберется плотная толпа, вы сможете, ничем не рискуя, смешаться с ней и присоединиться к монсеньеру. Вы не можете средь бела дня поехать прямо отсюда.

— Я понимаю… и я бесконечно вам благодарна за все, что вы для меня сделали, но как я могу доказать вам свою признательность?

Главная Дама подошла к Катрин, кончиком пальца потрогала большие клубки грубой шерсти и повернулась к подушечке кружевницы, лежащей на табурете, наклонилась, чтобы полюбоваться рисунком.

— Вы прекрасно поработали, госпожа Катрин, и мы будем вспоминать о вас. У вас явные способности к этому изысканному ремеслу.

— Недалеко от меня в Пюи-ан-Велэ есть кружевницы, я смогу продолжить обучение, — с улыбкой ответила она. — Но плод моего труда невелик по сравнению с моей благодарностью. Я бы хотела сделать намного больше!

— Тогда, — став вдруг строгой, начала мать Беатриче, — завтра, когда вы встретитесь с герцогом Филиппом. постарайтесь забыть причиненное вам здесь зло и попросите пощады и прощения для этого безрассудного города, который, как и раньше, будет ему принадлежать, если он проявит немного снисходительности. Люди здесь — словно дети: они перегибают палку, вязнут в мятежах, стараясь обогнать соседа, чтобы не упасть в его глазах. Суровое наказание способно превратить возмущение в ненависть, а слова прощения могут вызвать слезы раскаяния.

— Госпожа Беатриче, я все это знаю. И будьте уверены, что у меня никогда не возникало другой мысли. Когда-то я так любила этот город! И сейчас, когда его окружают море и гнев властителя, я не оставлю его в беде. Поверьте, я сделаю все, что будет в моих силах!

Не произнеся ни слова, Главная Дама обняла Катрин и вышла, возможно, чтобы скрыть свое волнение. На пороге она остановилась, чтобы пожелать ей отдыха, и сказала, что вернется за час до рассвета.

Этой ночью Катрин не смогла сомкнуть глаз. Что-то неотступно беспокоило ее. Может, это было решение Филиппа войти в город с небольшой свитой, да еще испрошенное им на это «разрешение». Это так было на него непохоже! Надо быть безумцем, чтобы забыть о гордости Великого Герцога Запада, о его хитром и мстительном характере. Действительно ли он собирается отправить четыре тысячи пикардийцев и бургундских рыцарей в обход Брюгге, в то время как сам с горсткой приближенных проедет по городу, дымящемуся от крови его эшевенов? Это было подтверждением храбрости, которой Филиппу не занимать, а может быть, и снисходительности, о которой говорила мать Беатриче. Так или иначе, бургундский принц был дипломатом и одним из самых ловких и образованных правителей, но случаи, когда дипломатия торжествовала над мстительностью, были редки: король Франции в течение долгих суровых лет узнал это на собственном примере.

Когда Главная Дама вошла, Катрин уже была готова; она стояла в монашеском платье у приоткрытой двери. Было темно, вокруг ни огонька. Мать Беатриче молча взяла Катрин за руку, и они стали пробираться по двору монастыря. После полуночи поднялся сильный ветер. Он раскачивал верхушки деревьев, и их скрип заглушал шаги женщин.

— С Богом, дочь моя, — прошептала мать Беатриче, обняла Катрин и скрылась за воротами, прежде чем та успела произнести слова прощания.

Из-под моста выросли тени, и Катрин внезапно очутилась в плену трех пар мужских рук.

— Я не солгу, госпожа Катрин, месяц, который мы провели без вас, был самым долгим в моей жизни, — вздохнув, заявил Готье.

На Троицын день было ветрено, как в ноябре. Обрывки серых облаков мчались по предгрозовому небу над шпилями церквей и громадной дозорной башней. Катрин, покидая монастырь с тремя спутниками, решила, что то, что произойдет сегодня, не будет иметь ничего общего с обычными пышными наездами принца.

Конечно, речь шла лишь о недолгой остановке в Брюгге. Было решено принять принца в городской ратуше, чтобы учить ему подарки и устроить в его честь небольшой банкет. Никто в городе не ожидал встретить улыбку на высокомерном лице Филиппа. Все терялись в догадках, что он

Огромная толпа заполнила улицы, и четверо путников без труда смешались с ней. Но, как и в день своего приезда, Катрин поразило безмолвие толпы. Слышна была лишь приглушенная речь да видны вокруг злобные или озабоченные лица.

Вот со знаменами и ножами за поясом прошли мясники, с вызывающим видом направляющиеся на встречу со своим господином. Когда они поравнялись с Катрин, она задрожала. С того далекого Дня Гнева, когда от их рук погибли Мишель де Монсальви, брат Арно, и Гоше Легуа, ее отец, Катрин боялась и ненавидела мясников. От них всегда пахло свежей кровью…

К трем стало известно, что герцог прибыл в деревню Сен-Мишель. Это был сигнал к движению. Нотабли с эскортом направились к воротам Бувери. Катрин увидела, как мимо прошел в праздничной шляпе бледный и осунувшийся Луи Ван де Валь. За ним следовали его сын, уцелевшие эшевены и несколько предводителей цехов, со своими знаменами. Возглавляли шествие его деверь, капитан Винсент де Шотлер, и несколько вооруженных солдат.

Мнимые монахи последовали было за кортежем, но остановились сразу за воротами. Нотабли стали переходить через мост. Порывы ветра поднимали тяжелые одежды, раздували знамена и вынуждали людей придерживать шляпы. Уже можно было различить бургундское знамя и первых солдат личной охраны герцога. Дальше выстроился отряд ярких великолепных рыцарей, окружающих принца.

Высокий величественный всадник выехал вперед навстречу бургомистру и сопровождающим его жителям города.

Катрин сразу же узнала Филиппа. Он был весь закован в броню. Конюх держал в руках его каску, украшенную золотом. На голове принца был черный бархатный берет. На матовой стали оружия ослепительно сияло Золотое Руно. Герцог остановил закованного в железо коня и, подбоченившись, стал дожидаться кортежа из Брюгге. Рядом с ним стоял его паж Хюгенэн дю Бле. Кортеж Ван де Валя уже вплотную приблизился к герцогу, когда из толпы, наблюдавшей за происходящим с высоты городских стен, раздался крик:

— Пикардийцы! Нас предали!

Ван де Валь, услышав крики, повернулся к согражданам сделав успокоительный жест рукой, но вдруг заметил приближение вооруженного войска. Оно уверенно двигалось к воротам Бувери. Герцог тоже стал продвигаться вперед.

— Я бы удивился, если бы монсеньер позволил насмехаться над собой, — прошептал Сан-Реми. Он, вытянув шею, наблюдал за происходящим за воротами. — Посмотрите! Во главе колонны атакующих Дампьер и сир де Рошфор! Это решительные воины.

— Нас раздавят, — прошептала Катрин. — Мы не можем здесь оставаться.

Вместо ответа Готье взял ее за руку и помог подняться на несколько ступенек.

— Нам не следует отходить далеко, если мы хотим как можно скорее присоединиться к герцогу, — сказал он.

Послышались крики ярости и ужаса. Они едва успели пригнуться к лестнице, как толпа ринулась к воротам, направляясь обратно в город. Пикардийские лучники были уже совсем рядом. Они приближались шаг за шагом и стояли так близко друг от друга, что походили на железную стену.

Кто-то крикнул:

— Закрывайте ворота! Не дайте им войти!

— Нельзя же бросить нотаблей, — послышалось в ответ.

— Пусть они подохнут! Они выпутаются, а нас всех убьют.

Несколько мужчин принялись закрывать ворота и поднимать огромный мост, но было уже поздно. Пикардийцы подошли совсем близко и начали сражение, чтобы проложить себе путь. Народ, сгрудившийся у ворот, в страхе бросился врассыпную.

Некоторые упали. Катрин в ужасе увидела, как женщина покатилась под копыта коня сира де Дампьера, и тот спокойно переступил через нее.

Герцог продвигался вперед, окруженный нотаблями, умоляющими его отозвать солдат и сдержать данные обещания. Слышно было, как он крикнул:

— Я не расстанусь со своим войском. Ваш город предал меня, и я больше не верю ему.

Затем, когда копыта его коня застучали по дощатому подъемному мосту, Катрин увидела, как он выхватил шпагу и, указывая на знамена с эмблемами цехов, воскликнул:

— Вот Голландия, которую я хочу покорить!

Ему в ответ раздались возгласы рыцарей и лучников. В тот момент, когда он проходил под сводами ворот, ему навстречу из церкви Спасителя вышла процессия священнослужителей. Двойная вереница в белых стихарях окружала балдахин, под которым епископ в золотом облачении укрыл дароносицу из драгоценных камней — Святое Причастие. Епископ поприветствовал принца и поднял дароносицу. Филиппу пришлось сойти с коня и преклонить колено.

— Не нападайте на этот добрый град, монсеньер, — попросил епископ. — Он и так несчастен и страдает оттого, что прогневил вас. Вы же обещали…

— Я ничего не обещал! — гневно воскликнул Филипп. — Я попросил позволить мне пройти через этот проклятый мятежный город, а если некоторые из моих солдат сопровождают меня, это не значит, что я привел сюда целую армию.

— Верните пикардийцев, сеньор герцог. Они уже бегут к Рыночной площади, полагая, что прокладывают вам путь.

Герцог поручил одному сеньору из своего окружения, сиру де Лиштервельде, следовать за пикардийцами, чтобы выяснить, нет ли на рынке скопления народа.

— Я же не нищий, чтобы бродить по вашим мрачным улицам в страхе получить удар кинжала. Я сказал, что покажу вам, кто я есть. Сир епископ, возвращайтесь-ка в свою церковь, а мне позвольте исполнять долг принца.

Филипп в окружении нескольких сеньоров ждал посреди улицы, пока процессия выровняется.

Вдруг Сан-Реми схватил Катрин за руку.

— Пошли! Это удачный момент!

Он бросился вперед, увлекая за собой женщину и двух юношей. Оказавшись перед принцем, сдернул накладную бороду и черный капюшон. Поклонившись, Сан-Реми сказал:

— Монсеньер, я выполнил поручение и теперь рад сообщить вам о своей удаче. — Одним движением он отбросил капюшон Катрин.

— Посмотрите сами, монсеньер! Мрачное лицо Филиппа Бургундского осветилось улыбкой.

— Сир Золотое Руно, вот и вы наконец! По правде говоря, я уже начал опасаться, что потерял своего короля оружия. И вы, графиня… Как я рад видеть вас живой.

Катрин поклонилась, герцог нагнулся, чтобы поднять ее, и, пристально глядя ей в глаза, произнес:

— Моя дорогая, как только мы с этим покончим, вам придется многое мне объяснить.

Вспомнив об обещании, данном госпоже Беатриче, она взмолилась:

— Монсеньер, будьте милосердны! Немного нужно для того, чтобы Брюгге снова стал одним из самых верных ваших городов.

Нетерпеливым жестом он прервал ее.

— Больше ни слова об этом! Я здесь для того, чтобы спасти вас, и мне бы не пришлось этого делать, если бы вы не попали в это осиное гнездо. А теперь оставайтесь здесь и ждите меня с вашими людьми и Сан-Реми. Я дам вам знать, как только завоюю город.

Сан-Реми молча увлек Катрин к страже у ворот, но она стала сопротивляться, желая любой ценой увидеть происходящее. Герцог со своими людьми ринулся вперед, и еще громче зазвучали умоляющие голоса нотаблей. Но, ни слова не говоря, он продолжал двигаться с холодной усмешкой на устах.

— Мне это не нравится! — пробормотал Сан-Реми. — Он слишком самоуверен и не соблаговолил взять по больше людей. Четырнадцать или пятнадцать сотен пикардийцев не смогут подчинить город со стотысячным населением. Надеюсь, что остальная армия следует сзади.

И действительно, на дороге появилась новая стальная волна. Медленно приближалась вереница разноцветных флажков. Вдруг перед глазами мнимых монахов все смешалось. Многочисленная толпа с криками об отмщении спустилась с насыпи. Прежде чем лучники поняли происходящее, двадцать пар рук схватились за лебедку отпускной решетки, и она с шумом захлопнулась.

— Господи Боже мой! — вздохнула Катрин. — Герцог теперь отрезан от остальной армии.

— Надо его предупредить! — сказал Готье. — Мессир Золотое Руно, идите вы, он вас послушает. А мы с Беранже будем охранять госпожу Катрин.

В это время Беранже, последовавший было за герцогом, вернулся, увидел опущенную решетку в поспешил к своим товарищам.

— Кто закрыл ворота?

Готье рукой указал на мужчин и женщин, вооруженных дубинками, топорами, просто палками, которые с перекошенными от ярости лицами занимали оборону у ворот.

— Надо сейчас же открыть их! Герцог возвращается! Боже мой, это ужасно! Нас всех уничтожат!

Он рассказал о том, что только что видел. Сир де Лиштервельде, посланный герцогом в разведку на рынок, и, никого там не обнаружив, возвращался со своими людьми. Желая предупредить своего господина, он крикнул:

— Город наш, он сдался на милость монсеньера. Вдруг неизвестно откуда раздался вопль:

— Не рано ли праздновать победу? Знаешь ли ты, сколько людей может укрыться в рыночных закоулках?

И сразу отовсюду стали появляться мужчины, женщины, старики и даже дети с палками, ножами, топорами, а некоторые даже с луками в руках. Они стекались на Рыночную площадь со всех улочек и домов. Филипп понял, что ему не избежать сражения, и. отдал лучникам приказ стрелять. Град стрел обрушился на толпу. Так случилось, что пострадали женщины и старики. С крыши упал ребенок, из окна выпала девушка…

Сам герцог, выхватив шпагу, пронзил горожанина, повисшего на шее его коня.

— Он отступает. Сейчас весь город обрушится на нас. Слышите?

Порывы ветра доносили громогласный звон набата.

— Надо открыть решетку, — крикнул Сан-Реми. — Монсеньера растерзают. А у нас даже нет оружия.

— Как же, — вздохнул Готье. — А ваше монашеское платье. Попробуйте обратиться к ним с речью.

Сан-Реми бросился к тем, кто охранял ворота, размахивая деревянным крестом, висевшим у него на шее.

— Братья мои! Не гневите Бога, удерживая вашего господина. Братья мои…

В ответ раздались улюлюканье и смех. Но он продолжал, уверенный в том, что его не тронут.

— Твой герцог, — крикнул кто-то, — мы живо отправим его к Всевышнему. Посмотри-ка, вон он бежит!

Действительно, группа сеньоров и солдат, окружающих герцога, хлынула назад к воротам, не прекращая сражаться. Но, несмотря на броню и лошадей, которые лишь стесняли движения в этой давке, расстановка сил была не в их пользу. Невозможно было разглядеть, что стало с первым отрядом пикардийцев. Через мгновение герцог окажется у решетки. Сан-Реми прыгнул на одного из тех, кого он только что пытался вразумить, вырвал у него топор и принялся размахивать им.

Наблюдавший за ним Готье схватил молоток и пришел ему на выручку. Прижавшись к стене, Катрин в ужасе смотрела на струящуюся кровь и убитых горожан. Беранже бесстрашно прикрывал ее своим телом, решив умереть за свою хозяйку, как полагается преданному пажу. Образовалась настоящая свалка. Вдруг какой-то мужчина бросился навстречу обезумевшей толпе.

— Я вас умоляю! Подумайте о том, что вы делаете! Это ваш господин, и вы не смеете к нему прикасаться! Вас накажет Бог, а месть Бургундии сотрет наш город с лица земли!

Это был Ван де Валь. В разорванной в клочья одежде, с окровавленной щекой, он пытался избежать самого страшного — убийства Филиппа. Но никто не хотел его слушать.

Сан-Реми и Готье удалось размотать цепь. Готье попытался поднять огромную железную решетку.

— Они закрыли цепь на замок, — крикнул он, — и лебедка не двигается.

— Надо сбить замок.

Юноша изо всех сил бил по нему молотком. Во все стороны летели искры, но металл не поддавался.

— Вы его погнете, — сказала подошедшая к нему с Беранже Катрин. — Нужны клещи.

— Поторопитесь! — крикнул Сан-Реми, по-прежнему орудующий топором. — Нас сейчас разорвут на куски.

Герцог с горсткой уцелевших приближенных прижались к решетке, пытаясь отразить натиск огромной ревущей толпы. А за воротами бургундские солдаты стреляли в разместившихся на городских стенах горожан.

— Нам это не удастся! — простонал Готье. Вдруг с ним оказался бургомистр. Он притащил за собой мастерового, вооруженного огромными щипцами.

— Разбей замок! — приказал он. Мужчина, явно испуганный, колебался.

— Если я послушаюсь, меня уничтожат!

— В противном случае ты умрешь сейчас же — прошипел Сан-Реми, приставив к его горлу кинжал, который взял у убитого солдата.

Мастеровой повиновался. С помощью Готье и Беранже ему удалось сбить замок. Сразу же под торжествующие вопли пикардийцев поднялась решетка.

Они бросились на выручку герцога и окружавших его людей. Пикардийцы двинулись было дальше, но холодный окрик принца остановил их.

— Назад! Надо смириться, мы не можем сражаться со стотысячной толпой безумцев.

Филипп схватил Катрин, поднял ее и посадил сзади себя на коня. Войско расступилось, и, пришпорив коня, он по подъемному мосту выехал из города. Но, немного отъехав, герцог остановил коня, обернулся я дал волю своему гневу:

— Проклятый город, ты во второй раз вынуждаешь меня спасаться бегством, как уже было при Кале. На этот раз я тебя не прощу! Когда я вернусь, а это случится скоро, ты не дождешься от меня пощады!

Обезумев от ярости, Филипп быстро поскакал по направлению к Розлеру, унося с собой Катрин. Она судорожно рыдала, обняв его за плечи. За их спиной слышались торжествующие крики жителей Брюгге и их клятвы снова подчинить Леклюз…

В замке Розлер герцог не успокоился. По приезде он бросился в свою комнату, увлекая за собой Катрин, и запретил кому-либо беспокоить его, что бы ни произошло.

Филипп метался по комнате, заложив руки за спину, сгорая от стыда и бешенства. Продрогшая, Катрин подошла к зажженному камину, спокойно выслушивая его ругательства. Она никогда не видела его таким и на минуту испугалась, не сошел ли он с ума.

Когда герцог опустился на скамью у камина, женщина робко начала:

— Монсеньер! Вы пережили страшный день! Ваше сердце и гордость кровоточат! Но вы не должны поддаваться отчаянию. Вы великий принц…

Он подскочил словно ужаленный.

— Великий принц, изгнанный из своих владений лавочниками и развратниками! Великий принц, оставивший своих людей на милость мятежников! Знаешь ли ты, чего стоил мне этот день? По меньшей мере, двести пленных, погибших — без числа, среди которых один из моих лучших капитанов. Знаешь ли ты, что Жан де Вилье де Л' Исль-Адам пал у часовни Сен-Жюльен от руки кузнеца? Л'Исль-Адам, рыцарь Золотого Руна, убит бродягой! А ты говоришь, что я великий принц. Если бы я действительно был им, я бы собрал огромную армию и завтра же напал на этот проклятый город, разорив его, потопив в крови, стерев с лица земли! Но нужны месяцы, чтобы собрать армию для одной осады! Эти негодяи знают. Этот город насмехается надо мной, над Великим Герцогом Запада!

Уже через месяц Брюгге, находясь в полной изоляции, с трудом вымолил прощение у Филиппа Бургундского. 11 марта 1438 года послание герцога Жан де Клев, приняв от его имени управление городом, казнил зачинщиков мятежа. Лишь вмешательство герцогини Изабеллы спасло Луи и Г ертруду Ван де Валь. Их сын за день до этого был обезглавлен (прим. авт.).

Он внезапно замолчал и разразился рыданиями. Катрин никогда не видела мужчину, который бы так плакал, даже его, легкого на слезы. Он мог плакать по заказу и сделал слезы оружием дипломатии. Но на сей раз это был не спектакль. Слезы, прерываемые громкими всхлипами, лились ручьем. Напуганная подобным проявлением чувств, Катрин отошла к окну и выглянула на улицу. За окном стояла глухая ночь, и шел затяжной дождь. Молодая женщина решила, что надо дать Филиппу выплакаться, ибо слезы снимают горечь с души. Если бы только она могла уйти, чтобы пощадить гордость поверженного принца! Он может не простить ей, что она стала свидетелем его отчаяния.

Постепенно рыдания стали реже и стихли. Лишь потрескивание огня нарушало установившуюся тишину. Раздался охрипший голос Филиппа:

— Где ты? Иди ко мне.

Она нехотя покинула свое убежище.

— Я здесь, монсеньер.

— Я думал, что ты покинула меня! Подойди ближе, ближе…

Он поднялся, подбежал к ней и обнял, спрятав на ее груди мокрое от слез лицо.

— Я хочу забыться, Катрин, ты должна мне помочь… Он жадно целовал ее шею, щеки, лицо, не замечая, что она оставалась бесчувственной к его ласкам.

— Что я могу сделать?

Вопрос, заданный мягким спокойным голосом, был для него словно ушат холодной воды. Филипп выпустил ее из рук.

— Что ты можешь сделать? Помочь мне забыться, а ты прекрасно это умеешь. Дай мне свое тело, мы будем наслаждаться любовью до полного изнеможения. Сними это рубище и распусти волосы. Мне нужен блеск твоей плоти, ее нежность и тепло.

Его пальцы принялись лихорадочно развязывать ее черную рясу, веревку на поясе. Он взбесился, увидев под рясой еще одно платье. — Помоги-ка мне!

— Нет! Если вы хотите взять меня, возьмите, но не рассчитывайте на мою помощь!

Он отступил, словно от пощечины. Она увидела, как от нового приступа гнева на его висках вздулись вены.

— Ты не хочешь принадлежать мне? Ты, моя возлюбленная, отказываешь мне?

— Я больше не ваша возлюбленная. Вспомните, Филипп. В Лилле я вам сказала, что это прощание.

— Тогда не нужно было оставаться на моих землях, тебе следовало вернуться домой, как ты об этом объявила. Я думал, что ты уже далеко, и вдруг узнаю, что ты в Брюгге, да еще беременна… от меня. И в довершение ко всему тебя там держат заложницей, как обменную монету за их проклятые привилегии, которые я им никогда не верну. От кого ты была беременна?

Это было так на него похоже, задать вопрос в столь драматичные минуты.

— Вы считаете, что это так важно?

— Для меня да. Может быть, отдаваясь мне в королевскую ночь, ты надеялась приписать мне чье-то отцовство?

Пожав плечами, она дерзко ответила:

— Монсеньер, для принца, самого образованного в христианском мире, вы говорите глупости! Я думала, что вы меня лучше изучили. Если вы так хотите знать, меня изнасиловали пьяные разбойники в вашем милом городе Дижоне. Я хотела вырвать этот стыд из своего тела. Мне рассказали о некой флорентийке, и я отправилась в Брюгге на ее поиски. Мне пришлось проехать через Лилль, я увидела вас… и захотела узнать, может ли старая любовь вылечить мое тело и душу. Филипп, вы были моим первым любовником, и женщине не дано узнать лучшего любовника, чем вы. Той ночью вы, сами не зная, возродили меня к жизни. Упрекать меня в этом было бы жестоко.

Он подошел Катрин, пытаясь снова прижать ее.

— Почему же сейчас ты отказываешь мне? Посмотри на эту кровать, покрытую мехами, на эту комнату, вспомни, как мы были счастливы с тобой в Лилле, вспомни о нашей радости, наших ласках. Я столько хочу дать тебе, а ты принесешь мне забвение и успокоение.

— Успокоение? Забвение чего? Того, что вы сегодня совершили?

— Что я сделал? Мне кажется, я тебя спас.

— Да, в придачу вы меня еще и спасли! Но на самом деле меня спасли не вы, а Сан-Реми, настоятель августинцев, мать Беатриче — Главная Дама монастыря бегинок, выходившая меня. Я могу сказать, что сделали вы: пренебрегая данным вами словом, ваши воины ворвались в открывшийся перед вами город, вы приказали стрелять по толпе. Под вашими стрелами погибли женщины и дети. Вы пробудили в людях отчаяние, худшее из безумств, и чуть не смешали свою кровь с кровью ваших жертв. Меня спасла не вы, а мои друзья, открывшие для вас решетку и выпустившие нас!

— Ты меня упрекаешь? Меня, принца, над которым они глумились и насмехались?

— Да, несмотря на все их многочисленные великие прегрешения! Я справедлива. Я считаю вас не правым, потому что вы — сильный, великолепный и намного умнее их. Сам разум должен был подсказать вам способ подчинить Брюгге без пролития крови и этого смертельно опасного обмана. Когда дети плохо воспитаны, в этом обвиняют не их, а родителей, за спиной которых знания и опыт. Конечно, надо уметь карать, но милосердие, монсеньер, такое прекрасное слово! Правда, оно присуще лишь Богу!

Воцарившееся молчание, казалось, раздавит его. Герцог отвернулся от Катрин и потемневшими глазами смотрел на языки пламени в камине. Катрин увидела, как из них по бледным, осунувшимся от усталости и горя щекам медленно потекли слезы.

— Простите меня, — мягко сказала она, — но надо, чтобы кто-то сказал вам это. Вы знаете, я никогда не могла лгать и скрывать свои чувства.

Филипп встряхнул плечами, словно сбрасывая тяжелое бремя, и с болью в голосе сказал:

— Ты меня больше не любишь.

— Вы тоже, монсеньер, несмотря на эти комнаты и невероятные портреты. Ваша любовь — от гордыни, от плоти, а не от сердца. Видите ли, когда действительно любят, можно всем пожертвовать для любимого человека, отдать все без остатка, не сожалея об этом. Когда-то, может быть, вы любили меня так, но сейчас все иначе. Я думаю, монсеньер, только детей можно любить такой всепоглощающей любовью. А теперь позвольте мне удалиться. Я хотела бы узнать, прибыли ли сюда, как я надеюсь, мой конюх и паж. Мы немного отдохнем перед предстоящей дорогой.

— Вы уже хотите уезжать?

— Да, так будет лучше. Не следует, чтобы видели нас вместе, да и дорога в мои горы долгая.

Он тяжело вздохнул.

— Хорошо, уезжайте, ведь ничто не сможет удержать вас! Я позабочусь, чтобы ваше путешествие было не слишком трудным.

Катрин подошла к нему и встала на колени.

— Прощайте, монсеньор. Он сделал нетерпеливый жест.

— Почему прощайте? Между Францией и Бургундией царит мир. Почему я должен быть приговорен к вечной разлуке с вами? Что бы вы ни думали, я буду бесконечно счастлив снова увидеть вас.

— Как будет угодно Богу…

Она поцеловала безвольно опущенную руку принца, поднялась и, не оборачиваясь, вышла из комнаты, чтобы не слышать горьких вздохов за своей спиной. Следовало перевернуть эту страницу.

Глава первая. ЗАКРЫТЫЕ ДВЕРИ

Беранже весело напевал известную песню Бернара де Вентадура, содержание которой было скорее грустным. Голос его потерял хрупкую детскую свежесть, и, хотя еще до конца не сформировался, звучал приятно. Пажу нравилась эта песня, и он распевал ее в родных горах.

Долгое путешествие подходило к концу. Путникам потребовался целый месяц, чтобы пересечь фламандские равнины, обходя с севера Париж, где войска коннетабля де Ришмона еще до конца не очистили окраины Пикардии, Шампани от оставшихся английских войск и головорезов Жана Люксембургского, неукротимого бургундского генерала, единственного, не согласившегося с Аррасским договором. Последний этап пути пришелся на жаркий июль, наполненный ароматом черники и жужжанием пчел. Но до последнего шага было еще далеко!

Они следовали по старой римской дороге, узкой и неровной, сплошь усаженной каштанами. Путники не встретили ни души и лишь иногда видели, как стадо овец, перегоняемое на высокогорные луга, сбрасывало своими копытами на дорогу мелкие камни. Тогда пастух, поприветствовав их взмахом руки, свистом подзывал собак и терпеливо продолжал медленным ровным шагом свое восхождение.

При мысли о том, что ее ожидает в Монсальви, сердце Катрин начинало сильнее биться от надежды и страха: надежда вновь обрести родной очаг, смех малышей, горячие объятия Сары, теплую встречу любивших ее слуг, страха за то, каким будет первый жест Арно, его первое слово. Прогонит ли он ее, как поклялся?

А может быть, мягкое и настойчивое влияние аббата Бернара наконец-то открыло ему глаза, и он понял, что супруга не заслужила то зло, которое он ей причинил.

Но если его нет дома? В последние дни путешествия она узнала много неожиданного о событиях во Франции.

Так, накануне приехав в Орийак, чтобы передохнуть на постоялом дворе аббатства Сен-Жеро, путники, к своему удивлению, попали на праздник.

Судьи устроили народное гулянье. Были зажжены победные огни, чтобы отпраздновать окончательное поражение самого заклятого и опасного врага за последнее двадцатилетие, стервятника, долго кружившего над городом — наемного убийцы Родриго де Вилла-Андрадо.

Карл VII, возвращаясь с дофином Луи, узнал, что по-прежнему самоуверенный кастилец, пользуясь его отсутствием, посмел проникнуть в Берри и угрожать замку, где находились королева Мария и дофина Маргарита Шотландская.

Разорения и пожары на его пути вызвали тревогу в королевских владениях, и обе принцессы дважды обращались к кастильцу с письмом, прося его покинуть их земли. Он этого, как и следовало ожидать, не сделал. У него были развязаны руки: коннетабль де Ришмон занимался наведением порядка вокруг Парижа.

Тогда король, может быть, первый раз в жизни — но не последний — страшно разгневался. Он приказал, чтобы войско как можно быстрее вернулось к Луаре. Когда интенданты подъезжали к замку Эриссон, что на Бурбонской земле, чтобы подготовиться к приезду своего господина, на них напали разбойники Родриго, избили и ограбили их. Это было большой ошибкой, поскольку король вел с юга мощную армию, где было немало провансальцев и жителей Арманьяка. Карл начал преследование грабителей, вынудив их искать убежище на землях, принадлежащих деверю Родриго — герцогу Бурбонскому. Вилла-Андрадо был изгнан из королевства: ему под страхом смерти запретили возвращаться обратно. Кастильцу не оставалось ничего другого, как заживо похоронить себя в своих испанских владениях Рибальдо. Как раз это-то и праздновали жители Орийака, счастливые, что избавились от постоянной угрозы.

Катрин же думала о своем. Король проявил себя как военачальник и стал лично руководить освобождением своего королевства. Теперь, как говорили, он отправился на осаду Монтеро, где засел мощный гарнизон английского капитана Томаса Герарда. Арно, скорее всего не смог устоять перед призывом к войне, его неутолимой возлюбленной. И отправился с миром к королю, чтобы занять достойное место среди его капитанов.

По правде говоря, ей улыбалась мысль встретить в Монсальви не его хозяина, а аббата Бернара. Это позволило бы ей поговорить с аббатом, послушать то, что ей скажут слуги о поведении Арно, подготовиться к встрече с ним. Так приятно было бы обрести домашний покой и избежать бурного объяснения с Арно. Одна спокойная ночь была бы для нее уже неоценимым благом…

Беранже, шедший во главе небольшого кортежа, опустив поводья, по-прежнему напевал. Вдруг он остановился и, поднявшись в стремени, сказал:

— Госпожа Катрин, посмотрите: вон большой дуб! Мы подъезжаем.

У Катрин замерло сердце. Паж был прав — еще несколько шагов по лесу, и за широким поворотом появятся не очень изящные, но надежные башни и стены Монсальви.

— Вы увидите, Готье, — сказала Катрин своему пажу, завороженною смотревшему вокруг, — вам понравится наша Овернь и ее жители. Благородство растет здесь из земли. Оно состоит их храбрости, веры, здравого смысла и настоящего великодушия. Здесь умеют сохранить верность и не стать рабом, служить и не умалять своего достоинства. Л как красивы наши девушки!

Как только они обогнули лесную опушку, послышалась нежная мелодия. Беранже задрожал от радости:

— Госпожа Катрин, вы слышите? Эта музыка звучит в честь нашего возвращения.

Сгорая от нетерпения, он пришпорил коня. Катрин, увлекая за собой Готье, устремилась за ним. За поворотом они увидели пажа, который остановился рядом с горбатым, взъерошенным, небольшого роста крестьянином и с жаром обнимал его.

— Госпожа Катрин, посмотрите! — воскликнул он, заметив хозяйку. — Это наш Этьен, это он исполнил приветственную серенаду. Тут еще Жако! Послушай, что с тобой? — Он повернулся к юноше в крестьянской одежде.

Катрин прекрасно знала этого старшего из сыновей Антуана Мелвезена, торговца свечами. Вместо того, чтобы с улыбкой пойти ей навстречу, он с ужасом посмотрел на нее, и на его глазах выступили слезы.

— Госпожа Катрин! — пробормотал он, — Госпожа Катрин! Не может быть! Надо же, чтобы это был именно я!

Беранже встряхнул его, словно желая пробудить от мучившего его кошмара.

— Ну же. Жако, в чем дело? Конечно же, это госпожа Катрин! А это я, Беранже де Рокморель. Мы ведь до отъезда были друзьями.

— О! Я вас сразу узнал, — простонал юноша.

— Почему именно я оказался здесь и должен… Поведение Жако было столь необычно, что Катрин соскочила с лошади и хотела подойти к нему, но как только она сделала первый шаг, юноша отступил назад и заплакал еще сильнее.

— Жако! — нетерпеливо воскликнула она. — Подойдите сюда! Что это за комедия? Вы смотрите на меня, словно на дьявола!

— Нет! О! Нет, госпожа Катрин! Не говорите так! Боже мой! Я должен идти.

— Куда?

По-прежнему пятясь, не переставая глядеть на Катрин и плакать, юный Мелвезен собирался убежать в город.

Готье, заметив это, схватил его за ворот рубахи и силой притащил к Катрин.

— Я люблю, мой мальчик, чтобы отвечали на вопросы моей хозяйки. Ты объяснишь все по порядку или отведаешь моей шпаги. Что все это значит?

Жако посмотрел на Катрин. Его полный отчаяния, испуганный взгляд поразил ее. Он снова расплакался и, наконец, проронил:

— Я должен предупредить стражу о вашем приезде…

— Это вполне естественно, — заметил Готье. — Было бы из-за чего так сокрушаться.

— О! Если бы… Я должен сделать это, чтобы они закрыли для госпожи Катрин городские ворота. Воцарилась мертвая тишина.

— Что? — наконец выдавила Катрин. — Закрыть передо мной ворота?

— Так хочет мессир Арно! как под пыткой признался несчастный. — О! Госпожа Катрин, не сердитесь на меня, я не могу поступить иначе. Каждый день мессир Арно посылает кого-то охранять дорогу с приказом сразу же предупредить его о вашем возвращении. Тот, кто пропустит вас, будет в тот же час казнен — он и вся его семья. Катрин в ужасе воскликнула:

— Казнен? И вся семья? Этого не может быть! Он сошел с ума!

— Я тоже так думаю, но я не виноват… Я должен это сделать. Нас, должно быть, заметили внизу.

— Хорошо! — воскликнул Готье. — Я сам отвезу тебя в Монсальви, и ты сможешь выполнить данное тебе поручение. Я выскажу мессиру Арно все, что я о нем думаю!

— Нет, Готье! Я вам запрещаю это! Оставьте его, это приказ, — твердо заявила она, и конюху пришлось повиноваться. И добавила мягче:

— Я не хочу, чтобы из-за меня пролилась кровь. Я вам уже говорила, что люблю этих людей.

— Так вот их знаменитая храбрость! Им приказывают гнать вас, и они безропотно подчиняются. Я начинаю верить, что ваш супруг не может расстаться с образом капитана Грома. Что же нам делать? Остаться здесь, под этими стенами, у закрытых перед вами ворот, словно у вас чума! Взгляните на вашего Жако. Он убегает, как заяц.

Юный Мелвезен уже добежал до домишек и приближался к подъемному мосту. Расстроенная Катрин взяла лошадь за поводья и укрылась под сенью деревьев. Этот жестокий удар лишил ее мужества. Неужели Арно, отдавший такой беспощадный приказ, возненавидел ее?

Убить всю семью того, кто пропустит ее! Убить кого-то из обитателей Монсальви, которых он так любил и всегда защищал, тех, кто родился на его глазах? Что произошло? Где были ее друзья Жосс и Мари Роллар, старые товарищи по приключениям? Аббат Бернар? А Сатурнен Гарруст, старый бальи, Гоберта Кэру, известная сплетница в городе и давняя подруга Катрин? А Сара? Одному Богу известно, не преследовал ли Арно ее друзей…

Отчаяние, сжавшее ее сердце, было столь велико, что она без сил опустилась на землю рядом с Этьеном, который принялся наигрывать, как ни в чем не бывало, на своей волынке. Готье хотел было вырвать у него из рук волынку, как вдруг тот, не переставая играть, вытащил из кармана клочок бумаги и ловко бросил его на колени Катрин.

— Он ушел! Никто не увидит! Читать… Госпожа Катрин, читать… Этьен уходит!

Он действительно поднялся и, не обращая ни на кого внимания, словно был один, стал удаляться, не переставая наигрывать заунывную мелодию, пропитанную лесом и дождем.

В записке отвратительным почерком со множеством ошибок было написано несколько слов:

«Прехадите к пруду. Бысстра! Я преду». И подпись: «Гобэррэте».

Готье, ничего не понимая, смотрел на это немыслимое послание. Оно неожиданно придало Катрин сил.

То, что Гоберта умеет писать, само по себе было событием.

— Сарай у пруда, — перевела она для своих спутников. — Это недалеко. Пошли. Гоберта пишет, что придет. Беранже, шевелитесь! Поехали быстрее!

Юноша замер, словно статуя. Стоя посреди дороги, он смотрел на город глазами, полными ужаса и возмущения. Он дрожал как осиновый лист, на его щеках сверкали слезы.

— Этого не может быть! — повторял он. — Не может быть!

— Беранже, поехали, — настаивала Катрин. Она собралась было взять его за руку, но Готье опередил ее, схватил пажа и бросил его поперек седла.

— Сейчас не время ныть. Вперед! Госпожа Катрин, указывайте нам дорогу.

Трое путешественников в полном молчании тронулись в путь, каждый углубился в свои мысли. Когда с высоты плато стали видны стены Монсальви, Катрин даже не взглянула в их сторону. Сердце ее ныло и было исполнено такой горечи, что один вид замка мог разбить его…

Сарай, принадлежащий Кэру, был небольшим и находился в тени деревьев недалеко от пруда. Торговец полотном и его супруга хранили там корм для скота, запасы льна и конопли. Катрин хорошо знала это место, она раньше гуляла здесь с Мишелем.

Ребенок обожал воду и целыми часами мог любоваться отражением облаков в тихой воде или играть на флейтах из тростника, которые ему делал Жосс, раскаявшийся бродяга. Гоберта тоже сюда изредка приходила, если у нее выпадала свободная минута или нужно было что-либо взять. Обычно она являлась со своей многочисленной детворой, и начинались нескончаемые игры. Маленький сеньор становился тогда красным и взлохмаченным. Глаза его сверкали как звезды. Гоберта показала Катрин, где она держала ключ, чтобы та могла укрыться в случае дождя. Подъехав к сараю, Катрин без труда обнаружила ключ на прежнем месте.

Внутри было жарко как в печке, но при этом приятно пахло сеном, занимающим большую часть сарая. Беранже зарылся в сене как ребенок, а Катрин и Готье сели рядом привязав до того лошадей в тени деревьев и сняв с них сбрую.

— Солнце садится, — сказал конюх. — Странно, что мы не двигаемся дальше.

— Дальше? Почему это мы должны идти дальше? — резко возразила Катрин. — Здесь моя земля, мой дом. Здесь живут мои дети. Я не могу отсюда уйти…

Устало вздохнув, Готье сбросил на землю поклажу.

— Может быть, придется это сделать, хотя бы для того, чтобы подготовить ваше возвращение. Вы же не можете оставаться здесь…

— Здесь — нет, но, может быть, у дверей Монсальви. Я буду кричать, и требовать до тех пор, пока меня наконец, услышат и откроют эти проклятые ворота.

— …Или убьют вас! Ваш супруг, как и большинство мужчин, не прав, от этого он еще больше зол на вас. Должен признаться, госпожа Катрин, я все больше жалею, что выходил его у стен Шатовилена. Лучше бы я оставил его подыхать!

— Нет! — вырвалось у Катрин. Она любила этого человека, несмотря ни на что. И добавила уже тише:

— Нет, я бы этого не вынесла. Я бы тогда тоже умерла.

— Ничего подобного! Да, вы бы страдали, но вы бы выжили, помня о детях. В этот час вы были бы возле них, и, несмотря на траур, который вы, может быть, хранили бы до конца дней, душа ваша обрела бы покой, и вы жили бы будущим вашего сына, не прекращая молиться за упокой души покойного супруга. Вы могли бы тогда наградить его достоинствами, которых у него никогда не было, — мертвые всегда превращаются в ангелов!

Она не ответила. Готье в гневе высказал правду, в которой она себе не решалась признаться. В голосе ее промелькнуло угасшее воспоминание о Готье-Нормандце, диком дровосеке, обожавшем своих бородатых богов. Он так сильно любил ее. Катрин знала, что, будь он жив, его гнев был бы еще более сильным и страшным, чем у его тезки. С его геркулесовой силой, удесятеренной вспышками ярости, он, может быть, смог бы один взломать закрытые ворота и проникнуть в замок. Он бы притащил полумертвого Арно или его труп к ногам Катрин. Но Готье-великана больше не было. Его тело превратилось в дымок над голубой водой Средиземного моря, а по-детски чистая душа устремилась ввысь вслед за дикими гусями и лебедями.

— Не надо ни о чем жалеть, — прошептала она наконец — Я останусь здесь, ибо все равно не знаю, куда идти. Беранже до сих пор хранивший молчание, вдруг воскликнул.

— К нам! В Рокморель! Госпожа Катрин, мои мать и братья будут счастливы принять вас. Как вы сразу об этом не подумали!

Графиня улыбнулась ему. Правда, не подумала, но ведь только час тому назад она узнала, что двери Монсальви для нее закрыты.

— Дитя мое, вы сами видели, как все может измениться.

Он вскочил, дрожа от возмущения, в его волосах торчали соломинки.

— Госпожа Катрин, только не надо сомневаться. Если вы согласны, мы завтра же вернемся домой.

— А Рокморель далеко? — спросил Готье.

— Четыре или пять лье. Это быстро.

— У нас есть что-нибудь поесть? Я голоден.

Не смея в том признаться, паж тоже жалел о последних событиях: с горизонта исчез хороший ужин, который ждал бы его в Монсальви. Сара так прекрасно управлялась в огромной кухне с поварятами и служанками!

К счастью, Готье прихватил с собой кусок ветчины, ржаной хлеб и корзинку вишни для Катрин, которую они с наслаждением съели по дороге. Юноши с жаром набросились на ветчину и хлеб, но предупредили госпожу, что без нее не притронутся к пище, и Катрин пришлось взять свою часть.

— Есть надо всегда, особенно тогда, когда горько на душе, — сказал ей Готье. — Пустой желудок — пустая голова.

Потом они устроились на сене отдохнуть. Незадолго до полуночи снаружи послышались осторожные шаги. Со скрипом отворилась дверь, и луч фонаря стал в темноте шарить по соломе.

— Госпожа Катрин, вы здесь? Уже через минуту графиня де Монсальви и жена Ноэля Кэру, торговца полотном, обнимались рыдая, словно сестры.

— Наша бедная госпожа! — не переставая, повторяла Гоберта, прижимая к своей широкой груди хозяйку. — Наша бедная госпожа! Не горько ли видеть все это?

— Но что все это значит? воскликнула Катрин, когда первая волна радости немного схлынула. — Что здесь произошло?

— Здесь? Ничего особенного. Что-то произошло скорее в голове мессира Арно. В деревне его больше не узнают. Он стал страшнее волка.

— Этого бы не случилось, если бы она был здесь. Поэтому-то она и приехала, укрывшись, словно смертный грех. Когда мессир Арно вернулся, наш аббат уже три дня как уехал в Ширак, к постели умирающей матери. Брат Анфим, казначей, который заменяет его на время отсутствия, узнал, что на обратном пути на него напали бандиты и чуть не убили. Успокойтесь, — живо добавила она, — он жив! Его нашли и привезли в замок Сен-Лоран д'О, за ним там ухаживают. К счастью. Бог великодушен, ведь это наша последняя надежда… если бы ему удалось вернуться домой, несмотря на свору собак, охраняющих мессира Арно!

Сжав руки с такой силой, что они побелели, Катрин в отчаянии простонала:

— Он сошел с ума! Он совершенно обезумел! А мои дети, Сара? Что он с ними сделал? Посметь привезти это существо в их дом, вынудить их жить под одной крышей…

Гоберта неожиданно расхохоталась.

— Он не успел! В ночь его приезда мессир Мишель, мадемуазель Изабелла, Сара, Жосс и Мари исчезли из замка. Он и не подозревал, что Сара и Жосс знают замок лучше его самого; особенно Сара — она ведь видела, как он строился. Она знает все его подземные ходы и те, что для вас открыл аббат Бернар. В то время, пока он был аббатом, он соединил их. Утром, когда наш сир обнаружил пустую клетку, он пришел в ярость и бросился за ними в погоню, но, выбрав неверный путь, никого не нашел. Он решил, что Сара отправилась в Карлат, где она скрывалась после вашего бегства. Он пошел к мадам де Пардьяк, но та никого ему не вернула, поскольку, конечно, никого не видела…

— Но где они?

— Об этом никто ничего не знает, и это к лучшему! Жоссу и Саре можно доверять, они все сделают как надо. Известно только, что мессир Арно ищет их повсюду, но никто их не видел. Вот, госпожа Катрин, — тяжело вздохнув, добавила она, — теперь, я думаю, вы знаете все или почти все.

Наконец-то хорошая новость! С души Катрин упал тяжкий груз: самые дорогие ее сердцу люди были недосягаемы для когтей Арно де Монсальви, претерпевшего дьявольское превращение в недруга своей собственной семьи.

— Еще один вопрос, моя дорогая Гоберта. Вы сказали, что мой… мессир Арно, думая, что он имеет на это право, решил отомстить мне. Так он ищет меня?

— Вас искали, но недолго. Этьен сказал, что видел, как вы во весь опор поскакали в направлении к Карлату, что вы были сильно разгневаны, я громко крикнули, что найдете пристанище и помощь у графини Элеоноры. Он сильно от вас отстал и поэтому не стал дальше преследовать. К тому же ему не слишком хочется объясняться с графиней. У него в последнее время не появилось новых друзей. Не ошибусь, если скажу, что, привезя с собой эту шлюху, он настроил против себя всю округу. Когда все узнают о вашем возвращении, у него появятся серьезные неприятности.

— Я не собираюсь совершать здесь переворот, Гоберта. Я приехала, чтобы занять по праву принадлежащее мне место, и я, уж поверьте, займу его.

— Вам в этом помогут, не сомневайтесь! Теперь, когда вы здесь, найдутся смельчаки. Но где вы остановитесь на первое время? Сатурнен Гарруст готов предоставить вам свою ферму, но это означало бы бросить вас в волчье логово, ведь это совсем рядом. А этот сарай…

— Поедем к нам в Рокморель, — резко прервал ее Беранже. — Мне надо сказать пару слов братьям, позволившим сиру Арно вести себя подобным образом.

Гоберта поднялась с сеновала, встряхнула нижние юбки и достала привязанный к поясу мешочек.

— Я решила, что вы голодны, и принесла сырки и хлеб. Теперь я вернусь домой и засну с легким сердцем, так как я не спала со дня возвращения мессира Арно.

Как и при встрече, Катрин расцеловала храбрую женщину в обе пухлые щеки.

— Гоберта, я всегда знала, что могу рассчитывать на вас, но на этот раз вы можете быть уверены, что я никогда не забуду то, что вы для меня сделали. Скажите там всем, кто наверху, что я их не забыла, ни их, ни моих обязанностей, как считает мой сеньор. Я хочу сохранить их дружбу и доверие…

— Бедняжка, они всегда это знали! Если бы ваш супруг не окружал себя бандой негодяев, он бы недолго правил в Монсальви. Что же до его потаскушки, ее бы вразумили как следует, надрав задницу крапивой. Но все утрясется, я думаю. Доброй ночи, наша госпожа, и до скорой встречи!

— До встречи, Гоберта. Но как вы вышли и как собираетесь вернуться? Разве ворота не закрывают на ночь?

— Разумеется, да, но в тот день, когда кто-то помешает мне выехать или въехать, когда мне будет нужно встретиться с вами, он горько пожалеет, что появился на свет.

Маленькие сырки из козьего молока; их до сих пор производят Монсальви (примеч. авт.).

Сказав это, толстуха Гоберта с неожиданной для нее быстротой исчезла. Готье тщательно закрыл за ней двери сарая.

Свернувшись калачиком на сене, Катрин решила дать отдых своему уставшему телу. Гоберта принесла успокоение ее истерзанному сердцу. Рядом с человеком, так жестоко во всеуслышание оскорблявшим ее, не было детей, и от этого удар был менее болезненным.

Гнев заглушал печаль, и она знала, что уже завтра, когда немного отдохнет, ей придется сдерживать себя от яростного желания поднять сеньоров из соседних владений на осаду ее собственного замка. Затем бороться дальше? Не пришло ли время расстаться с ролью слишком нежной супруги и хоть раз заставить заплатить мужа за все то, что она вынесла за шесть лет замужества. От этой мысли она приободрилась и уснула.

Когда рассвело, и снова стали видны очертания Монсальви, Катрин и ее спутники покинули свое благоухающее пристанище и, наскоро умывшись холодной озерной водой, через поля направились к дороге, ведущей к долине Ло, над которой возвышались античные башни Рокмореля. Они не спеша ехали по узкой труднопроходимой дороге и по пути ели сырки и хлеб Гоберты. Когда солнце, словно огненный шар, выплыло из-за гор, они прошли уже добрую половину пути.

Никогда еще деревня не казалась Катрин такой приветливой и прекрасной. Буйная растительность росла на обрывистых склонах. Покатые вершины заросли розовым вереском. Из всех расщелин призывно шелестела листва. Слой скудной почвы на скалах был неглубоким. Здесь выращивали лишь ячмень и овес. В небольших речушках, сбегающих со скал, сверкала форель, а в лесах в хорошую погоду появлялись грибы. Молодая женщина вглядывалась в горизонт, задерживая взгляд на кольцах дыма, клубящихся над какой-то крышей, на шпиле каменной караулки, на стенах из песчаника, нарушающих монотонность пейзажа. Она пыталась угадать, под какой крышей Жосс Роллар спрятал ее детей. Так велико было искушение остановиться и расспросить хозяев, но Беранже отговорил ее от этого.

— Я бы удивился, если бы моя мать ничего об этом не знала. А если это и так, мы отправим на поиски моих братьев. Да и потом… может быть, они у нас.

Действительно, почему бы и нет! Трое Рокморелей: мать Матильда и юноши Рено и Амори, были, наверное, единственными в округе с еще более дикими нравами, чем Монсальви. Их не пугали ни его могущество, ни заслуги воина. Им бы могла понравиться мысль приютить детей вопреки воле отца. Вдали виднелась мощная крепость Кальвине. Они прошли по каменистой тропе, ведущей в Рокморель. Дальше гора превращалась в отвесную скалу, а дорога заканчивалась пропастью.

Старый замок с рыжеватыми стенами, возникший перед путниками в полуденный зной, видел еще первые крестовые походы. Его внушающие страх башни и огромный донжон, который, несмотря на несколько разрушенные от времени края, сохранили гордую осанку под лазурно-золотым знаменем хозяина с изображенными на нем козочкой и тремя скалами. Небо было таким голубым, что козочка и скалы, казалось, были нарисованы на нем. В своем великолепии Рокморель был похож на благородного старца, который греется на солнце с закрытыми глазами и легкой улыбкой на устах, добрый и спокойный, но поднимись он, и удивительными покажутся его огромный рост и еще сильные мускулы, сделанные из дерева, закаленного непогодой.

В этот день улыбкой выглядел на мощном фасаде замка его опущенный подъемный мост. Двое солдат с непокрытой головой, в широко распахнутых кожаных колетах играли в кости в живительной тени свода. Внизу на лужайке небольшая группа прачек, задрав юбки, раскладывала на траве выстиранное белье. На тропинке стояла, подбоченясь, высокая смуглая женщина в белой рубашке и синей холщовой юбке. Зычным голосом она подгоняла остальных:

— За три часа расстелить две простыни и дюжину тряпок! Что за напасть! Посмотрите-ка на этих бездельниц! Николь, давай поживее! Нас ждут наверху.

Услышав, как под копытами лошадей по дороге покатились камни, она повернула голову и, прикрыв глаза рукой, пыталась разглядеть, откуда доносился шум.

— Кто к нам едет?

Вдруг у нее вырвался крик в ответ на возглас «Сара!» Она узнала Катрин. Молодая женщина соскочила с лошади и бросилась в объятия той, кого она всегда считала своей второй матерью.

Не двигаясь с места, Готье и Беранже долго смотрели, как женщины обнимались и целовались. Их глубокая привязанность, казалось, никогда больше не позволит им расстаться.

Вспомнив об обязанностях хозяина, паж обвел старый город и его окрестности горделивым взглядом и спросил:

— Как тебе Рокморель? Не правда ли, здесь не так уж плохо?

Глава вторая. ДЛАНЬ ВСЕВЫШНЕГО

—Мама вернулась! Мама вернулась!

Сидя в кровати, в которой он спал со своей маленькой сестренкой, Мишель, раскачиваясь, сам себе напевал. Он восхищенно глядел на Сару: та, вооружившись щеткой и расческой, вычесывала из волос Катрин дорожную пыль. Мишель всегда обожал свою мать. Она была для него полу божеством, сродни феям из сказок и ангелам, о которых ему рассказывали в монастыре.

Когда Катрин вдруг исчезла из его детского мирка, маленький мальчик, несмотря на всю нежность окружающих его женщин, испытывал непонятное чувство одиночества.

Внутри его образовалась пустота, как он попытался объяснить Саре, пустота, которую не заполнило возвращение отца. Разве мог этот мрачный человек, с жадностью прижавший его к своей груди, человек, лишь едва знакомый, которого он с трудом вспомнил, быть тем веселым товарищем по играм, который вместе с ним кубарем катался по полям, усеянным розовыми маргаритками вдали он посторонних глаз?

Но когда Катрин, обнявшись с Сарой, появилась во дворе замка, где Мишель играл в куче песка, сердце его чуть не выскочило из груди: в потоке солнечного света он увидел мать такой, какой она всегда ему снилась. Он не понял, почему, обнимая его, она вдруг расплакалась. Ведь плачут, когда грустно или больно. И еще! Даже в этом случае настоящий мальчик должен сдержать слезы. Одно было ясно: Мишель был несказанно счастлив в этот вечер, и к тому же мама торжественно обещала никогда больше не уезжать.

Для Изабеллы возвращение матери стало испытанием. Ей было всего десять месяцев, когда уехала мать. Теперь девочке исполнилось два года, и у нее было свое восприятие мира. Часто, в отчаянии, Сара приводила Изабеллу в молельню к «Благовещению», написанному Яном Ван Эйком, и, показывая ей светловолосую Мадонну, повторяла: «Это мама… мама!» Малышка была умненькой девочкой. Когда Катрин склонилась над ней, чтобы поднять ее с земли. Изабелла сразу увидела сходство. Конечно, она не могла понять, как ожила картина, но проворковала:

— Мама! Мама!

Катрин расплакалась, а ребенок стал теряться в догадках, не узнавая больше знакомое изображение.

Теперь сидя на коленях матери, она с живым интересом наблюдала сменой предметов туалета в ловких руках Сары которая, нахмурившись, изо всех сил старалась придать волосам Катрин их золотой блеск.

Ты приехала вовремя! — причитала она. — У тебя волосы в таком состоянии…

— Ты ведь знаешь, они не были моей главной заботой-с улыбкой ответила Катрин, восхищенно глядя на дочку. Мать оставила младенца, а нашла маленькую девочку, проявляющую уже самостоятельность; она была для нее самым красивым существом в мире.

Изабелла, одетая в короткую рубашку, едва прикрывающую пухлое тельце, играла прядями волос своей матери. Уже обозначилась изящная форма пальчиков и ножек девчушки Черные глаза менялись в зависимости от настроения-то ярко сверкали, то были непроницаемы. Сейчас они радостно светились на ее круглом, золотистого цвета личике, выглядывающем из складок рубашки, словно цветок из своей чашечки.

— Как ты прелестна! — шептала Катрин, прижимая к груди ребенка, чтобы поцеловать его в тысячный или двухтысячный раз.

— Этого не надо говорить при них! Они уже слишком много понимают! — строго заметила Сара. — Вставайте, мадемуазель, уже пора ложиться в кровать. Если вы все время будете перебирать волосы вашей матери, я с этим никогда не покончу.

— О! Уже? — жалобно возразила Катрин, когда Сара забрала у нее дочку и отнесла к брату. — Я еще не успела на них наглядеться…

— Я надеюсь, что у тебя теперь впереди целая жизнь, чтобы любоваться ими. Ты поцелуешь их на ночь.

Чтобы дать детям заснуть, она отвела Катрин, взяв с собой все туалетные принадлежности, в соседнюю комнату, где для графини уже была готова постель.

— Здесь мы сможем спокойно поговорить, — сказала Сара, усаживая Катрин на табурет. — Что ты думаешь делать дальше?

Катрин, спустившись с небес к горькой реальности, пожала плечами.

— Откровенно говоря, не представляю! Все это было так ужасно и неожиданно. Мне надо подумать, разобраться. Признаюсь тебе, сейчас я на это не способна. Я никак не могу понять, как Арно мог привести эту женщину, эту Азалаис, в Монсальви, к нам в замок.

— Можно подумать, что это больше всего тебя волнует. Даже больше того, что тебе запретили входить в собственный дом!

— Конечно! А тебя это не волнует? Мне бы хотелось знать, что ты подумала, увидев его с ней.

— Что он совершенно лишился рассудка или нашел. Бог знает где, новый повод сердиться на тебя, такой же вздорный, как и все предыдущие. Я никогда не решалась тебе сказать, но мне часто приходила в голову мысль, что твой рыцарь, может быть, не такой умный, как тебе это казалось. В нем больше гордости и предрассудков, чем здравого смысла.

— Возможно, — грустно ответила Катрин, — но до сегодняшнего дня я верила, что он любит меня так же, как я его.

— Поэтому я и говорю, что он не так умен. Я убеждена, что мессир Арно любит тебя наперекор самому себе; он не любил никого, кроме тебя и своих детей. Но лучше он даст отрубить себе руки и ноги, чем признаться в том.

— Прекрасный способ доказать это: привести шлюху к родному очагу. Интересно было бы узнать, как он ее нашел, эту…

— Хороший вопрос! — послышался с порога радостный зычный голос. — Вопрос, на который, мне кажется, я смогу ответить.

Вошла Мари Роллар, молодая жена Жосса. На вытянутых руках она несла только что отглаженное шелковое платье в зеленую и белую полоску. Светловолосая, розовощекая, грациозная Мари, бывшая наложница калифа, стала еще красивее. Она была беременна и на последних неделях почти в два раза увеличилась в объеме. Как только Катрин вернулась, Мари сразу вошла в роль придворной дамы, в обязанности которой входило следить за гардеробом хозяйки. Впрочем, во время бегства из Монсальви ей удалось спасти украшения и несколько платьев.

— Ты бы ведь не хотела, чтобы эта шлюха прикасалась своими грязными руками к твоим вещам? спросила она у Катрин.

Сейчас она раскладывала на кровати одно из захваченных платьев.

— Как ты все узнала? — спросила Катрин.

— От Жосса, разумеется. Когда мессир Арно приехал с этими людьми, мой муж узнал одного из них: он был среди разбойников Беро д'Апшье, осаждавших Монсальви. Вместо того чтобы помчаться к твоему супругу и рассказать, что жгло ему язык, Жосс предпочел выждать и поговорить с этим человеком. Естественно, он его напоил, а поскольку мессир Арно набрал себе настоящее зверье, ему не стоило большого труда довести бандита до беспамятства. Потом он расспросил его и узнал примерно следующее: перед тем как вернуться в Монсальви, мессир Арно думал рассчитаться с Беро д'Апшье. Он хотел узнать у него причину осады города и доставить себе удовольствие, сообщив, что незаконнорожденный сын Беро пал от его руки.

— Но когда он пришел к Беро в башню Сен-Шели, жеводанский волк, раненый, лежал в кровати. Сражение с ним стало невозможным. Но он встретил Азалаис, которая жила с Жаном, старшим сыном Беро, затем с его отцом, когда Жан отправился куда-то воевать. Она умоляла мессира Арно взять ее с собой и, чтобы убедить его, использовала способы, о которых ты можешь догадаться. А она не уродина…

— Ей не пришлось долго ждать, — сухо заметила Катрин. — Долгие годы она мечтала об этом.

— Как бы то ни было, он согласился взять ее с собой, к тому же она наняла для него лучших рубак Беро, которые как никто преуспели в искусстве убивать и грабить. Они страдали от безделья с того времени, как был ранен их хозяин. Все эти «милые» люди прибыли однажды вечером в Монсальви при известных тебе обстоятельствах.

— Он поместил ее у меня, в доме, который я построила, — простонала Катрин, готовая снова расплакаться. — Конечно, в моей комнате…

— О, нет, — возразила Сара, — не в твоей комнате! Когда я увидела тех, кого он привез, я встала перед твоим супругом и показала ему ключ от твоих апартаментов, которые закрыла. Я привязала ключ к цепочке и повесила себе на шею. «Кажется, у вас гости, мессир? спросила я его. — Им надо подыскать другое место, а не комнаты нашей госпожи. Они заняты». Он приказал мне вернуть ключ, но я засунула его за корсаж и ответила, что забрать его у меня можно лишь через мой труп. Мне показалось, что минуту он колебался, но я прямо посмотрела ему в глаза и напомнила, что цыгане знают проклятия, а такая старая цыганка, как я намного ядовитее, чем молодая. Он развернулся и, не говоря ни слова, ушел. Я принесла этот ключ сюда.

Призывный клич трубы, раздавшийся из глубины замка, прервал ее на полуслове.

Уже трубят! — сказала Мари.

— Сара, вам надо поторопиться.

— Я знаю, знаю! Но поскольку госпожа де Рокморель и ее сыновья решили, что сегодняшний вечер должен стать торжеством, я могу позволить себе немного опоздать.

Она с необычайной быстротой принялась заплетать волосы Катрин, накручивая из их золотой массы высокую корону. Мари тем временем помогла Катрин надеть платье.

— Кстати, где ты нашла этого нового Готье? — спросила Сара.

— В Париже, я тебе расскажу. О! Мне еще так много надо тебе рассказать! Не хватит и недели.

— У него такой же цвет волос, как и у первого, которого я не любила. Но он был так предан тебе… Кроме этого, у них нет ничего общего.

Катрин улыбнулась своим мыслям, и ее улыбка отразилась в зеркале, которое протянула Мари.

— Они похожи больше, чем ты думаешь! Я хочу, чтобы ты знала: Готье мне предан всей душой, и я могу попросить его обо всем, о чем могла раньше попросить моего прежнего друга. Ты найдешь с ним общий язык: когда я вызволила его в Париже из тюрьмы, он изучал медицину. Тебя ведь это интересует.

Думая этими подробностями заинтересовать Сару, она просчиталась. Женщина из племени кочевников совершенно не верила в официальную медицину. Она доказала это, плюнув на землю с видом человека, проглотившего горькую настойку.

— Врачи… О! Я знаю куда больше их.

— Ну и прекрасно. Вам останется лишь сравнить ваши таланты.

Сказав это, Катрин подхватила шлейф платья и спустилась по лестнице на ужин.

Большой зал Рокмореля не мог равняться в великолепии с залами королевских или герцогских замков; он проигрывал и с залом в Монсальви. Здесь не было ни одной шпалеры из Арреола, ни одной чаши, украшенной драгоценными камнями.

Однако эта семья когда-то было богатой, а значит, и могущественной. Рокморели участвовали в крестовых походах и чуть не приобрели владения в Моабе. Хотя это им и не удалось, они все же привезли достаточно золота, чтобы водрузить над бурными водами Ло свой хмурый донжон.

В последний раз им улыбнулось счастье при жизни дедушки Жана, сенешаля графа де Роде. С тех пор богатство начало таять. Скудная земля, бесчисленные набеги англичан, разбойников разных мастей способствовали атому.

Кроме того, и пристрастие покоййого графа Оберта, супруга нынешней хозяйки, к попойкам. Пристрастие, которое госпожа Матильда сама разделяла. Они передали его в наследство двум старшим сыновьям — Рено и Амори — со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но хотя мадам Матильда и лишилась прежних богатств, она по-прежнему оставалась прекрасной хозяйкой. Ее зал для торжеств не сверкал золотым убранством и шелками, но скатерти сияли белизной, кубки были так начищены, что казались сделанными из серебра, на стенах висели ковры ручной работы ярких расцветок, выполненные служанками.

Госпожа Матильда восседала на высоком кресле из резного каштана в прекрасном бархатном, сливового цвета платье, в котором, должно быть, задыхалась в такую жару. По обе стороны от нее стояли старшие сыновья, такие сильные и высокие, что юного Беранже совсем не было видно за ними.

Он, впрочем, совсем не был на них похож. Когда юноша стоял, смуглый, как каштан, и ловкий, как белка, рядом с этими двумя гигантами с волосами цвета соломы, те невольно напрашивался вопрос — не от Святого ли Духа у их матери появился такой разношерстный выводок, тем более что Беранже так же не походил на своего покойного отца, как и на мать?

В честь гостьи Рено и Амори привели себя в порядок. Волосы, подстриженные под горшок, смешно обрамляли их лица, закаленные горными ветрами и солнцем. На щеках были видны свежие порезы, свидетельствующие о том, что их недавно выбрили. Братья были похожи как две капли воды, но Амори отпустил пышные усы.

Когда Катрин появилась на пороге, Рено торжественно подал ей руку и усадил за стол. Он теперь был здесь хозяином, и место рядом с хозяйским креслом предназначалось для Катрин. Госпожа Матильда села слева от него, а другие гости: Жосс Роллар, Готье, капеллан замка, Беранже, Мари Роллар, рыцари из окрестных замков — расселись по своему усмотрению. После того, как была прочитана молитва, все набросились на ужин с видом людей, постившихся Целый день.

Лишь после того, как со стола исчезли цыплята, полкабана и ведро супа из каштанов, Рено де Рокморель открыл рот не с целью запихнуть еще чего-нибудь съестного, а изложить свои соображения по поводу приезда Катрин.

— Я оповестил все замки в нашей округе о вашем приезде, госпожа Катрин. Я передал, что в это воскресенье мы будем здесь держать совет со всеми теми, для кого физическое и моральное здоровье де Монсальви так же важно, как и собственное. То, что происходит наверху, говорит о том, что сеньор Арно находится сейчас во власти дьявола. Его надо от него освободить как можно скорее, поскольку, если дела плохи у одних, они не могут быть прекрасны у других. Наш верный друг Гортран де Фабрефор уже завтра будет здесь со своими людьми. Мы также попросили Аршамбо де Ля Рока отправить послание своему отцу Жану де Ля Року, бальи овернских гор, что послужило бы нам порукой. Я послал в Лекамп предупредить Гийома де Сермюра, в Кур — к Жану де Меале, в Ладинхок — к мессиру Хюгу. Я даже отправил послание де Ля Салль, но сомневаюсь, что ее тронут ваши несчастья.

Все знали, какая ненависть с давних времен существовала между Рокморелями и их кузенами из Вьейви. Дело должно быть действительно серьезным, чтобы Рено письменно обратился к женщине со столь ненавистным ему именем.

Решив, что он все сказал, Рено протянул кубок своему конюху, чтобы тот наполнил его до краев, и залпом опустошил его. Катрин, не без удивления выслушав этот монолог, перестала играть хлебным мякишем, который катала между пальцев, и задумчиво посмотрела на Рено.

— Так вы хотите собрать целую армию, друг мой Рено?

— Нет, армию нам не удастся. Но хорошее войско и испытанных воинов, которые помогут вам вразумить супруга.

— Так думаете вы, мой друг, а согласятся ли с этим соседи? Мой супруг — хозяин владений, самых больших в округе. Он может там делать все, что пожелает. Вы думаете, что соседи будут беспокоиться из-за того, что сеньор де Монсальви отказывается впускать свою законную жену и предпочитает жить с развратницей? Мне это кажется удивительным.

— Вы не правы, Катрин, — прервала ее мадам Матильда. — Мы бы уже давно бросили клич, если бы аббат Бернар был здесь. От имени кого мы поднимем щиты, если наш духовный наставник болен и находится далеко отсюда, а вы были еще дальше? От имени вашего сына, но выдать его присутствие было бы крайне опасно…

Катрин недоверчиво покачала головой.

— Аббат Бернар, возглавивший союз против Монсальви? Мне в это верится с трудом. Допустим, мы с вашими друзьями двинемся на осаду Монсальви — ведь это единственный способ добраться до Арно и бандитов, которых он привел с собой. И что же, вы думаете, произойдет? Мой муж поднимет всех на защиту замка, женщин и мужчин, и они подчинятся ему даже против своей воли. Они побоятся вызвать его гнев, грозящий страшными последствиями. Появятся безвинные жертвы, а я никогда не допущу этого. Лучше я навсегда потеряю свои имя и положение, чем заплачу за них ценой жизни хотя бы одного жителя Монсальви!

— Это делает вам честь, госпожа Катрин, — прервал ее дотоле молчавший Жосс. — Я и не ожидал от вас услышать ничего другого. Но осада, если она состоится, продлится недолго. Найдется кто-нибудь, кто откроет нам ворота: Сатурйен Гарруст, например, или Гоберта. Ваши люди любят вас всей душой, вы жили с ними, страдали вместе и ради них рисковали своей жизнью. Этого нельзя сказать о мессире Арно. Конечно, они восхищаются его достоинствами, но согласитесь, с тех пор, как он стал сеньором Монсальви, его не часто здесь видели.

Готье с симпатией посмотрел на сидящего рядом соотечественника, неожиданно встретившегося ему в Оверни, который высказал то, что было у него на душе.

— Похоже, вы не особенно жалуете сеньора Арно? — прошептал Готье, подливая Жоссу вина. — Не скрою, что мне его по сердцу.

— Почему? Вы не любите его?

— Я никогда не видел его, но достаточно наслышан, что ничуть не расположило меня к нему. То, что я увидел здесь, наводит меня на мысль, что это не только грубиян, но и неисправимый дурак.

Жоссе посмотрел на конюха с легкой усмешкой, которая придала его смуглому лицу, несмотря на молодость, испещренному морщинками, несколько ироничное выражение.

— Да уж! Я могу вас понять, учитывая все то, что вы знаете. И все же я должен вас предостеречь от слишком поспешного суждения. Дело, видите ли, в том, что, если знаешь госпожу Катрин, то начинаешь с неприязнью относиться к этому господину и сеньору. Все могло бы быть иначе, если бы госпожа Катрин была не так красива и очаровательна. Я могу вам сказать одно: Арно де Монсальви — самый храбрый мужчина, какого я когда-либо встречал и любовь его к жене не вызывает у меня ни малейшего сомнения.

— Смотри-ка!

— Да, это так. Я скажу даже, что он слишком любит ее, и эта любовь отравляет его существование. Она заставляет его не думать ни о чем, кроме войны, сражений, об этой беспокойной жизни, которой живут все сеньоры в наше жестокое время. Он носит любовь к своей Катрин в глубине души. И прекрасно знает, что никогда не сможет вырвать ее из сердца. Потому для него все способы хороши, лишь бы заставить супругу заплатить за это.

— Чудовищно! Он ведь в таком случае может убить ее!

— Возможно, но это маловероятно. Он знает, что все равно не найдет покоя. Однажды, как рассказала мне Сара, он попробовал. Он чуть не сошел с ума. Я думаю, что надо поставить их лицом к лицу. Его нужно заставить посмотреть в глаза госпоже Катрин, для этого даже осада Монсальвн может быть нелишней.

Пока Готье и Жосс предавались уединенной беседе, дискуссия за столом стала всеобщей. Каждый, стремясь высказать свое мнение, старался перекричать соседа. Одна Катрин была безучастна к спору, казавшемуся ей бесполезным. Окружающие лишний раз доказывали ей свое уважение, здесь не было ни одного мужчины, который был бы не готов броситься в бой, чтобы вернуть ей счастье.

Но поможет ли столкновение с Арно восстановить семью? Чем больше она размышляла, тем сильнее сомневалась в этом.

Она из собственного опыта знала, что решения, принятые в пылу гнева, никогда не бывают удачными. Она сказала об этом Саре, когда отправилась к себе спать.

— Если все эти люди приедут сюда в воскресенье, как на это надеется Рено, я намереваюсь попросить их ничего не предпринимать. От этого будет только хуже.

— Может ли быть еще хуже? Твой очаровательный супруг поклялся прогнать тебя ударами кнута, если ты только осмелишься появиться перед ним.

— Когда он вне себя, он сам не знает, что говорит.

— Возможно, но он может это сделать, пусть даже из-за своей гордыни. Разреши напомнить тебе, что он чуть не повесил тебя…

Катрин упала на край кровати и усталой рукой сняла кисейный головной убор, совсем воздуюный, который сдавливал ей сейчас голову.

— Ты советуешь мне возглавить войско, банду, одной частью которого, конечно, будут двигать благородные намерения, а другая в этом приключении увидит возможность пограбить в Монсальви, богатства которого внушают зависть, не говоря уже о замке.

Сара быстрыми движениями расплела косы Катрин, принялась нежно массировать ей голову, потом все сильнее…

— Я советую тебе выспаться, отдохнуть и подумать. Со вчерашнего вечера у тебя не было на это времени. Конечно же, я не хочу, чтобы наш город стал приманкой для несдержанного аппетита. Я хочу, чтобы ты посмотрела правде в глаза и перестала все время представлять себя на месте твоего супруга. Тебе тоже надо научиться эгоизму. Это будет лучше для всех, ты несешь большую ответственность за людей, чем твой супруг.

— Ты права, — вздохнула Катрин. — Я буду спать. Утром, может быть, все встанет на свои места. Недаром говорят, что утро вечера мудренее.

Так вышло и на этот раз. Проснувшись утром от ласкового солнечного луча, упавшего ей на кончик носа, Катрин решила, что она не должна возвращаться домой на копьях соседей, так она рисковала лишиться дружбы и доверия жителей Монсальви.

Ее могли сопровождать только аббат Бернар, духовный наставник города, и сюзерен Арно Бернар д'Арманьяк, граф де Пардьяк и де Карлат, прозванный среди друзей Бернар-младший. Они одни обладали законной властью. Когда наступило воскресенье и прибыли все приглашенные Рено де Рокморелем, за исключением бальи и госпожи де Ля Салль, госпожа де Монсальви после долгого обсуждения своего положения с Сарой, Готье, Жоссом и Матильдой приняла твердое решение. Она ясно высказала его, когда после мессы все собрались в большом зале Рокмореля, где в ожидании обеда были поданы горячие лепешки и вино на травах.

— Я никогда не смогу, мои сеньоры, передать вам ту признательность и волнение, которые я испытываю, видя вас в этом зале. Прежде всего, я нахожу в этом проявление столь драгоценной для меня вашей дружбы. Прежде чем я выскажусь по поводу предмета нашей встречи, я хочу сказать, что ни я, ни мои дети никогда не забудут ваш благородный порыв, и до последнего дня нашей жизни вы можете рассчитывать на нашу верную дружбу.

Она на минуту прервалась, чтобы остановить свой взгляд на каждом лице, молодом или старом, прекрасном или уродливом, так, чтобы каждый мог подумать, что она обращается к нему лично. Она давно утратила девичью наивность и знала хорошо власть своих фиалковых глаз в улыбки. Когда она посмотрела на Аршамбо де Ля Рока, он заметил:

— Госпожа Катрин, ваше вступление не слишком обнадеживает, хотя его и очень приятно слышать. Не следует ли из этого, что вы решили не возвращаться домой с помощью силы нашего оружия? Жаль. Мы все готовы умереть за вас, — галантно добавил он.

Это был красивый мужчина тридцати пяти лет, такой же смуглый, как и Арно, на которого он был немного похож благодаря отдаленному родству. В его глазах орехового цвета была нежность и веселье, чего так не хватало сеньору де Монсальви. Несмотря на внушительные размеры, это был книжник, художник, и его элегантная внешность заметно выделялась на фоне других сеньоров. Катрин улыбнулась ему:

— Я сказала, как я взволнована, мессир Аршамбо. Не я сожалею, что наши друзья Рокморели поспешили призвать вас к оружию. Прежде чем принимать суровые и непоправимые меры, использовать оружие: шпагу, копье и топор, я думаю, надо исчерпать все другие безопасные пути. Я имею в виду уговоры, терпение и молитву…

— В день, когда Монсальви прислушается к подобным аргументам, я отдам голову на отсечение! — воскликнул Гонтран де Фабрефор, неразлучный товарищ Рокморелей, постоянный участник попоек, драк и других подобных занятий. — Будет прав тот, кто оружием вдолбит ему в голову просветление.

— Он будет прав, но тогда мой муж будет мертв, а я не хочу этого! — сухо возразила Катрин. — Поймите же, что, призывая к здравому смыслу, я хочу избежать всеобщего непонимания. Мессир Арно, мой супруг, никогда не простит вам союза со мной. Вы — его друзья по оружию, а я — чужестранка, хотя и Ставшая его женой.

— Пусть это так, но ваш сын, он-то — не чужестранец, — прервал ее де Ладиняк, старый сеньор с седыми волосами и профилем, как у хищной птицы. — Его отец забывается, приведя с собой на наши земли разбойников Беро д'Апшье, которые еще вчера здесь грабили. Простите мне мои слова, госпожа Катрин, но женщина, которую он привез, нас не интересует. Каждый волен иметь одну или несколько любовниц, мало найдется господских домов, где бы не было незаконнорожденных детей. Но, пригласив к себе заклятых врагов города, Монсальви порывает феодальный договор, и его вассалы вправе его урезонить. Если они не в состоянии это сделать, то мы, его друзья, напомним ему о долге.

— Тогда пойдите к нему все вместе, как сейчас, и скажите то, что только что сказали мне.

— Некоторые из тех, кто сражался с ним под Парижем: Амори де Рокморель, Фабрефор, Ля Рок, уже сделали это. Но он их не стал слушать.

— Монсальви недвусмысленно заявил нам, чтобы мы не вмешивались не в свои дела, — вздохнул Ля Рок, — что только в этом случае мы сохраним добрые отношения. Мы были бесправны, а аббат Бернар находился в беспомощном состоянии. Но теперь вы здесь и обладаете по закону всеми правами сына.

— Возможно. Но я не хочу настраивать сына против отца. По крайней мере, не сейчас. Нельзя ли немного подождать?

— Подождать чего? — горько возразил до сих пор не проронивший ни слова Жан де Меале. — Чтобы Арно узнал о вашем присутствии здесь, а это, поверьте мне, случится скоро. Он со всей бандой нападет на Рокморель, разорит его, захватит вас и убьет.

— Даже если так и случится, он не убьет своего сына.

— Если позволите, — вмешалась мадам Матильда, — я не думаю, что он прав, говоря так о Рокмореле. Замок стар, это верно, но бывало и не такое, и, благодаря Богу, он еще крепок. Эта банда разбойников обломает на нем зубы. Конечно, Монсальви скоро узнает, где находится его жена, если он уже этого не знает. Но я не советую ему за ней приходить сюда.

— Хорошо! — язвительно продолжал Меале. — Что же в таком случае будем делать?

— Я предлагаю подождать, — сказала Катрин. — Я хочу испробовать все пути к примирению. Почему бы не призвать на помощь графа де Пардьяка? Если кто-то способен вразумить моего супруга, так это, конечно, он!

— Об этом мы тоже уже думали, — вздохнул Рено. — Но чтобы найти Бернара-младшего, надо теперь скакать эа хвостом королевского коня.

— Король сражается. Вполне естественно, что он рядом с ним, но он непременно вернется осенью, чтобы провести ненастное время в Карлате рядом с графиней Элеонорой и детьми.

— Нет, он не вернется на зиму в Овернь. Бернара-младшшего назначили опекуном монсеньора дофина Луи. Он оставит своего ученика лишь по достижении им совершенолетия. Госпожа Катрин, может быть, вы хотите ждать годы.

Сердце Катрин сжалось. Неужелили ей снова надо пускаться в дорогу, вернуться к Луаре и просить помощи у старого могущественного друга. Опять просить, умолять. А что сможет Бернар д'Арманьяк? Он же не приедет в Монсальви, прихватив с собой королевского наследника.

— Ладно! Остается еще одна козырная карта. Я поеду к аббату Бернару. Мне надо увидеть его и поговорить с ним. Сен-Лоран д'О не так уж далеко. Что о нем слышно?

— Он медленно поправлялся, к сожалению, очень медленно, — сказал Фабрефор. — Мой кузен д'Эстэн, которого я встретил в Кюрийэр на прошлой неделе на свадьбе дочери Раймона де Момиатона, видел его три или четыре дня до того. Он еще не встает и не скоро сможет отправиться в путь. Если бы Ло была судоходна!

— Даже если аббат в постели, он выслушает меня. Он всегда был для меня одним из самых лучших друзей, верным советчиком, — сказала Катрин. — А этого я и хочу — его совета! Я буду действовать так, как он скажет. Если он скажет наступать, я перейду в наступление, но только если он мне это скажет! Я выеду завтра.

— Лишь одна загвоздка, — заметил Рено, откинувшись в кресле. — Вы не сможете пройти. Чтобы попасть в Сен-Лоран, надо ехать по лощине или делать огромный крюк. Монсальви все же нашел несколько союзников: эти бездельники из Вьейви держат реку под прицелом, а всем известно, как легко охранять этот переход. Они слышали о вашем приезде и не пропустят вас. Они вас знают!

— Но меня-то они не знают, — вмешался Готье. — Госпоже Катрин не следует отправляться в дальний путь и подвергать себя лишний раз опасности. Пусть она, даст мне письмо для аббата, а я привезу ответ. Для этого и нужен конюх.

— Вы совсем не знаете местность, — сказал Рено.

— Но ты ведь не скажешь, что я не знаю ее, — вмешался Беранже. — Я буду его проводником и, уж поверь мне, Готье, я помогу тебе пройти через укрепление Вьейви.

Катрин едва сдержала улыбку. В долине Ло осталась любовь пажа. Сколько раз в прошлом году он исчезал из Монсальви, перебирался через реку, чтобы поболтать со своей прелестной кузиной Одеттой де Монтарналь? Это была трудная любовь, сопряженная с большой опасностью, поскольку она была запретной. Монтарналь и Вьейви — было одно и то же, старшие братья как следует, проучили бы младшего, если бы прознали, чей образ он хранит в сердце.

Беранже и вправду прекрасно знал долину, броды и переправы и послужил бы Готье проводником. Но сможет ли он устоять от искушения повидать Одетту, особенно теперь, когда он постепенно становится мужчиной? Катрин не посмела запретить ему это, но посоветовала быть крайне осторожным; письмо должно дойти до аббата Бернара.

Пир, который последовал за собранием, не отличался буйным весельем. Большинство участников было явно разочаровано, обещанный радостный праздник откладывался на неопределенное время. Оба Рокмореля не скрывали разочарования.

— Они боятся, что, если понадобится, им уже будет сложнее созвать этих людей, — объяснила мадам Матильда.

— Они опасаются, что счастливый случай упущен…

— А вы, госпожа Матильда, вы тоже так думаете? Хозяйка замка улыбнулась Катрин с высоты своего роста.

— Да нет же! Кто может быть тем сумасшедшим, который мечтает спалить свой дом, перед тем как войти в него. Мужчина, может быть, но женщина-никогда! Вы мудро говорили, друг мой. Ведь это было так соблазнительно.

Катрин, пожав плечами, подошла к окну, чтобы насладиться прекрасным пейзажем, таким голубым и спокойным в конце дня.

— Соблазнительно? Да, конечно. Когда я вчера в полдень приехала к вам, я хотела убить Арно своими собственными руками, поджечь мой дом, оскверненный присутствием шлюхи. Никто никогда не узнает, как страстно я желала этого. Но даже если бы я совершила все это, натворила безумства, поддалась чувству мести, что бы досталось мне после этого — пепел, сожаления и горькие слезы? Мне больше всего нужен покой. Но как я обрету его, если не могу найти успокоения в себе самой?

Матильда почтительно взяла Катрин за руку, обняла ее и увлекла за собой.

— Подойдите к вашим малышам, — произнесла она с такой нежностью, на которую, казалось, была неспособна. — Они скажут вам, что вы сделали лучший выбор.

Этой ночью за два часа до рассвета Готье и Беранже в одежде странников пешком вышли из Рокмореля и по труднодоступным горным тропам, хорошо знакомым пажу углубились в ущелье.

Сердце Катрин сжалось, и в последний момент она едва держалась, чтобы не расплакаться. В первый раз юноши уходили одни. Впереди их ждали опасности, которые она не сможет с ними разделить.

— Это безумие! — сказала она им. — И к тому же это явно бесполезно. Я заранее знаю совет аббата. Он никогда не благословит силу и оружие. Если где-то существует святой, то это он!

Готье рассмеялся.

— Святость не то же самое, что слабость. Вспомните, что сам Христос воспользовался кнутом, чтобы изгнать торговцев из храма. Самые миролюбивые люди в наш жестокий век прекрасно понимают, что иногда просто необходимо применить силу. Отдыхайте и будьте осторожны, меня не будет рядом, чтобы охранять вас.

Она поцеловала его в лоб и отпустила… Он был прав: кто мог похвастаться тем, что знает пути Господни?

Последующие дни показались бесконечными. Летняя жара становилась все более невыносимой. Поля под раскаленным добела небом порыжели. Маленькие ручейки, петляющие по равнине или мелодично журчащие на скалах, пересохли. Напоить скот стало невозможно. К счастью, в глубоких водоемах замков и деревень, вырытых когда-то прямо в скалах рабами, сохранялись большие запасы воды… но и они были не бесконечны. Если не будет дождей, как уже случилось пятьдесят лет назад, положение еще больше усложнится и может закончиться трагедией. Большие темные залы Рокмореля, защищенные двухметровыми стенами, сохраняли прохладу. Женщины покидали их лишь ранним утром, чтобы дать детям вволю побегать и поиграть вокруг замка. В остальное время дня их оставляли во дворе, в тени стен, где можно было не опасаться укусов гадюк, которые от зноя сделались еще злее. Через два дня после ухода юношей змея укусила одну из служанок, пока та расстилала белье. Несмотря на быстрые меры, предпринятые Сарой, вскрывшей ей рану и отсосавшей кровь, бедняжка была еще между жизнью и смертью. Полная тишина, так же как и жара, окружила старую крепость. Сюда не доходило никаких вестей. Вопреки предсказаниям многих, ни один человек из Монсальви не пришел к замку и не попытался захватить провинившуюся, как считал Арно, супругу. В городе ничто не изменилось, жизнь протекала так, как будто ничего не произошло.

В глубине души Катрин испытывала от этого горькое разочарование. Отношения Арно с супругой не были легкими, но Катрин никогда не боялась сражения с человеком, которого любила. Напротив, она черпала в этой борьбе новые силы, прекрасно зная, что в самых страшных порывах ярости скрыта частица любви. Если же Арно больше не интересовался ею, тем, что с ней стало, это означало его полное равнодушие. В тот день, когда он явится сюда за сыном, ей не останется ничего другого, как уйти в монастырь.

Вечером, когда солнце прекращало, наконец палить и медленно скрывалось за горизонтом, одинокая Катрин медленно поднималась по винтовой лестнице из черного камня на вершину донжона. Там, на фоне бескрайнего неба, прислонившись к парапету, она искала на северо-востоке красную корону, надетую на густую черную шевелюру леса — далекие башни Монсальви, каждый камень которых помнило ее сердце.

Она оставалась там до глубокой ночи, а затем, отяжелевшая от нахлынувших воспоминаний, в кромешной тьме, спускалась в свою комнату. Спрятавшись под лестницей, Сарж молча смотрела, как Катрин проходит мимо. Она сжимала кулаки, заметив слезы на бледных щеках молодой женщины. Потом, когда за спиной Катрин хлопала дверь, цыганка шла на кухню за свечой и спускалась в погреб, где в небольшом закутке хранила травы, пузырьки, настойки, мази и порошки.

Это было мрачное и жутковатое место, которое с легкостью можно было принять за пещеру колдуньи.

Сара владела опасным искусством наговоров, но всегда отказывалась пользоваться им. Она занималась белой магией, ограничивающейся молитвами и призывами, и обращалась не к дьяволу, а к добрым духам, заклиная уменьшить страдания той, которую всегда считала своим любимым чадом.

Но в этот августовский вечер Сара, перед тем как спуститься в свой закуток, запаслась кусочком пчелиного воска и булавками.

Этот день выдался особенно мрачным, погибал скот. Волки, обезумевшие от жажды, нападали на стада. В резервуаре замка опасно снизился уровень воды. Если небо не пошлет дождя, на дне останется лишь ил. И наконец, уже минуло шесть долгих недель, как Готье и Беранже отправились в Сен-Лоран, с тех пор от них не было никаких известий. Юноши словно растворились в густом кустарнике и лесах. Никто не мог сказать, что с ними случилось.

В конце дня Сара, возвращаясь со скотного двора, встретилась с только что приехавшим Рено. Глядя на его ссутулившуюся спину в холщовой рубашке, расстегнутой до пояса так, что была видна мускулистая волосатая грудь, хмурый взгляд и багровое от злости лицо, Сара сразу поняла, что он был в ярости, и решила пройти мимо, не желая попадаться ему под руку. Но он окликнул ее.

— Сара, идите сюда! Мне надо с вами поговорить. Он бросил поводья подбежавшему мальчику-слуге и убедившись в том, что никого больше нет рядом, взял Сару за руку и повел к оружейной мастерской, пустовавшей в этот час.

— Я только что видел Арно де Монсальви! — бросил он в ответ на вопросительный взгляд цыганки. Лицо ее осталось непроницаемым.

— Да? И… вы говорили с ним?

Рено рассказал, как он, добравшись до Сенезерга, чтобы узнать, как Ля Рок управляется в такую проклятую жару, и не появились ли у него волки, выехал на дорогу, ведущую к церкви, и здесь носом к носу столкнулся с Монсальви. Дорога в этом месте неширокая, вдвоем там не проехать. Надо было, чтобы один из них уступил. Но этого не собирался делать ни тот, ни другой. Мужчины какое-то время молча смотрели друг на друга, словно две сторожевые собаки перед куском падали. Тогда Рено решил, что Монсальви хочет наброситься на него. Одежды на Арно было не больше, чем на Рокмореле, и тот видел, как заиграли его мускулы, а рука нащупала рукоятку шпаги, свисающей с седла. Но он одумался. Монсальви нагнулся, похлопал по холке своего боевого коня, успокаивая его, и, недобро посмотрев на противника, спросил:

— Ну, так что? Кажется, Катрин нашла у тебя пристанище?

— Откуда ты знаешь? Он пожал плечами.

— В деревнях новости распространяются быстро. Я уже целый месяц знаю об этом. У тебя, кажется, вся моя семья; ведь эта колдунья Сара посмела привести к тебе похищенных у меня детей.

— Ты без них, видимо, прекрасно обходишься, раз не нашел нужным прийти за ними.

— Я приду, будь спокоен, но позднее, после того, как покончу со шлюхой, на которой женился. Тут не выдержал Рокморель.

— Когда ты с ней покончишь… Но сперва надо начать, мой дорогой! Если ты собираешься умыкнуть ее у нас из-под носа, то тебя ждут неожиданности. Рокморель, может быть, не Монсальви, но ни меня, ни моих братьев, ни моих слуг не назовешь падалью.

— Не волнуйся, Рено! Ни мне, ни тебе не придется скрестить шпаги. Ты любезно отпустишь ее с чернокожей колдуньей, которую отправят на костер. Член церковного суда придет за моей неверной женой.

— «Неверной»! Это уж слишком! Друг, ты ставишь все с ног на голову. Это не Катрин открыто живет с потаскухой, мне кажется, а ты! Не говоря уже о головорезах, наводящих повсюду ужас и грабящих везде понемногу!

— Я знаю, что говорю, у меня есть доказательства, свидетели…

— Свидетели? Я представляю, что это за свидетели и откуда ты их взял. Они дорого не стоят.

— Они стоят достаточно, чтобы им поверили епископы и член церковного суда. Духовенство по моей просьбе вынудит Катрин покинуть Рокморель и заточит ее пожизненно в монастырь после того, как я отрекусь от нее. Ей остригут прекрасные золотые волосы, ее лучшую ловушку…

«Тогда, Сара, — продолжал в негодовании Рено, — во мне вскипела кровь. Я забыл прежнюю дружбу и жалость, которую испытывал при виде большого красного шрама на его лице, и зарычал так сильно, что распугал всех ворон.

— У тебя короткая память, Монсальви, меня от тебя воротит! Подумать только, тебя в округе считали украшением рыцарства! Ты был тверд и хладнокровен, как острие твоей шпаги, и ты был столь же прямодушен, как и она. «Лучшая ловушка», да? Ты забыл перезвон колоколов в Карлате и человека, шедшего в лепрозорий с маленьким солнцем в руках, «ловушкой этой шлюхи», которая готова была тысячу раз погибнуть за любовь к тебе».

— Что он сказал? — прервала его Сара, побледнев при воспоминании о случае, о котором обмолвился Рокморель и который стал легендой, рассказываемой от Орийака до Роде.

— Ничего. Но он побледнел и на минуту закрыл глаза. Я воспользовался этим, чтобы прикончить его.

«Слушай меня внимательно, — сказал я ему, — госпожа де Монсальви, да, так все зовут и будут звать ее, останется у нас столько, сколько будет угодно Богу, а ты можешь предупредить своего представителя, что, если он осмелится вершить правосудие на моих землях, он будет иметь дело со мной. Кресты и знамена падут под градом камней, растопленной смолы и кипящего масла, не говоря уже о стрелах, которых мы не сожалеем».

— «Тебя отлучат от церкви!»

— «Наплевать! Это давно должно было случиться при моей бурной жизни. Страх не остановит меня пойти прямо к Всевышнему в тот день, когда он решит, что я достаточно пошумел на этой земле: он уж наверняка все поймет».

На это Монсальви резко развернул коня и скрылся там, откуда пришел. Он, видимо, вернется домой, сделав крюк. Когда он пришпорил коня, я слышал, как он крикнул:

«Мы еще посмотрим! Ты можешь предупредить ее о том, что ее ждет, а потом я приду за детьми!..»

Вот, Сара, я вам все рассказал, я хотел поговорить с вами до того, как об этом узнает несчастная графиня.

— Не вздумайте сказать ей! Она и так достаточно страдает. Но ответьте мне, он может осуществить свою угрозу? Неужели в Роде найдутся глупцы, готовые поверить ему?

— Готов положить руку на костер, что найдутся подобные спесивые высокородные болваны.

— И кто, вы думаете?

— Я их хорошо знаю, люди без стыда и совести из Вьейви, такие, например, как этот скряга Монтарналь. Представьте, что Арно даст понять, что как только он избавится от своей обожаемой женушки, то сразу женится на одной из местных девушек — Маргарите де Вьейви или Одетте де Монтарналь. Эти негодяи будут тогда готовы поклясться на мессе, что несчастная Катрин переспала с половиной округи.

— Я верю вам! сказала Сара. — Мессир Рено, я настаиваю на своей просьбе. Катрин не должна иичего узнать из того, что произошло. Это причинит ей горе, так как я боюсь, что она еще любит этого отвратительного человека! И потом, мы ведь пока не собираемся лить раскаленное масло на голову епископа Роде.

Именно в эту ночь Сара, укрывшись в подземелье Рокмореля, при свете факелов ловко вылепила две восковые фигурки: одну — в женской одежде, другую — в мужской. Нашептывая магические слова, она проткнула их длинными иголками, которые предварительно раскалила на огне. Подземелье наполнилось запахами благовоний, на стене четко вырисовывалась тень Сары, похожая на призрак.

Когда цыганка закончила свою странную работу, она закрыла фигурки в сундучок и сунула его в дальний угол, потом погасила факелы, взяла свечу и направилась в башню, где была ее комната.

Ее всегда такие уверенные руки дрожали. Лицо стало серого цвета, как и стены, вдоль которых она шла. Женщина не могла сдержать рыданий, ибо для того, чтобы спасти ту, кого она любила больше жизни. Черная Сара подвергла опасности быть проклятой свою бессмертную душу.

Прошло еще три дня, и из ворот Монсальви вылился беспорядочный поток мужчин, женщин, детей. Они гнали впереди себя скот и толкали тележки, куда наспех побросали свой скарб. На лицах людей застыло выражение неописуемого ужаса. Солнце высоко сияло на беспощадно чистом небе. Вдруг в неподвижном воздухе раздался мрачный перезвон колоколов, докатившийся до всех поселений и замков в округе. Вслед за набатом разнесся страшный крик перепуганной толпы:

— Чума! В Монсальви чума!

Глава третья. МЕРА ЛЮБВИ

Гоберта, рухнув на руки Катрин, не могла сдержать рыданий. Ужас пережитого дня, тяготы пути с непомерным грузом повергли ее в отчаяние. Громкие всхлипы сменились икотой, слезы оставляли черные следы на блестящих от пота щеках, что при других обстоятельствах могло бы показаться смешным. За ее спиной, сбившись в кучу на двух повозках вперемежку с рулоном новой материи, кухонной утварью и ткацкими инструментами, не шелохнувшись, десять ребятишек смотрели на мать. На другой стороне дороги, на пожелтевшей траве лежал, скрестив руки на груди, Ноэль Кэру. Выбившись из сил, он тяжело дышал. Чуть поодаль были видны повозки Мартена Кэру, брата и помощника Ноэля, жестянщика Жозефа Дельма и его жены Туанетты, кузнеца Антуана Кудерка и многих других жителей Монсальви, устремившихся в Рокморель под защиту Катрин, которую они всегда считали своей покровительницей. Когда в сумерках Катрин увидела, как медленно приближается к замку их скорбный обоз, она вмиг спустилась по лестнице и хотела было побежать к ним навстречу, но натолкнулась на поднятый мост и мощное изваяние в виде Рено, преградившего ей путь.

— Что вы делаете? — крикнула она. — Почему вы перед ними закрыли ворота? Вы разве не видите, что они нуждаются в помощи? Надо идти к ним навстречу!

Но он не шелохнулся.

— При любых других обстоятельствах я с радостью приютил бы всю округу, но это не тот случай! В Монсальви чума и они могут принести ее с собой. Я не впущу их сюда. Они верят вам, потому и пришли сюда.

— Не мне, а вам, Катрин. Чем вы можете помочь? Подумайте о своих детях. Вы хотите увидеть, как они вспухнут, почернеют и умрут в ужасных мучениях?

Ей показалось, что она увидела эту страшную картину. Она прикрыла глаза руками, чтобы прогнать видение. Снаружи все громче раздавались крики:

— Наша госпожа! Наша госпожа! Госпожа Катрин!

— Боже мой, — простонала она. — Они зовут меня.

— В тот вечер, когда они позволили закрыть перед вами ворота, они кричали не так громко. Избавили ли они вас от унижения своего господина? Нет. В час опасности каждый — за себя и Бог — за всех. Сохраняйте спокойствие, госпожа Катрин!

— Он прав, — вмешалась Сара. — Они бездействовали, когда твой супруг вернулся с этой шлюхой и разбойниками. Они не имеют права на твою жизнь.

— Но они и не требуют ее. Они просят лишь о помощи и успокоении. Во главе их идет Гоберта, Гоберта, которая помогла мне, она…

— С небольшими потерями, — беспощадно бросила Саpa. — С тех пор, как мессир Арно привел свою банду, можно было бы уже не раз извести ее. Если бы не дети, уж поверь мне, я бы взяла это на себя, и разбойники умерли бы один за другим благодаря хорошо приготовленной пище. Поверь мне, если бы твои подданные действительно захотели, они бы помогли тебе вернуться домой.

— Страх свойствен человеку, а Арно, мне кажется, стал поистине хищным зверем. Может быть, не оказав мне помощи, они помогли мне избежать худшего. В любом случае мои люди нуждаются во мне, и я не могу разочаровывать их. Рено, раз вы не хотите приютить их, если я правильно поняла, скажите мне, по крайней мере, где я могу найти для них пристанище? Я заметила на западе тучу. Может быть, наконец-то пойдет дождь.

— Что ж, моя красавица, пусть они идут к каноникам и монахиням. Религиозные общины для того и созданы, христианское милосердие — это их работа!

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь криками, призывами и мольбами несчастных. Катрин съежилась и крепко сжала руки.

— Рено, откройте мне ворота! Я хочу выйти к ним!

— Нет!

— Я вас умоляю! Кому есть дело да того, что я буду рисковать собственной жизнью. Я вправе распоряжаться ею, я и не уверена, что она может мне еще что-то принести. Откройте!

Рено гневно посмотрел в глаза молодой женщины.

— Катрин, если я открою, то сразу и закрою их, вы больше не сможете вернуться. Вам придется остаться с ними.

Она, не дрогнув, выдержала его взгляд, стараясь не выдать охвативший ее страх, — ведь ничего не могло быть страшнее чумы.

— Я знаю, но в последний раз прошу вас открыть мне ворота. Я-госпожа Монсальви, их госпожа, и мой долг идти к ним на помощь.

Вокруг Катрин поднялся гул возражений и заклинаний, но она не стала их слушать и твердым шагом направилась к потайной двери.

— Подождите! Я пойду с вами! — крикнул кто-то. К ней подбежал Жосс, он нежно, но твердо оттолкнул руку Мари, пытавшейся удержать его. Тогда во внезапно установившейся тишине Рено сам опустил мост, открыл нижние ворота, через которые все могли видеть длинную вереницу беженцев.

— Сара, позаботься о детях! — крикнула Катрин.

Вместе с Жоссом они выбежали к людям. Заметив госпожу, Гоберта подбежала к ней и, рыдая, упала ей на руки. Катрин, взяв немного воды из двух бурдюков с питьевой водой, принесенных Жоссом на спине, с помощью платка протерла испачканное лицо Гоберты. Та постепенно успокоилась и смогла поведать о том, что произошло. Рассказ был немногословным.

Всю ночь из-за шума в замке город не спал. Уже два дня там праздновали приезд троих мужчин, прибывших с юга. Они привезли повозку с женщинами, темная кожа которых говорила об их средиземноморском происхождении. Мужчина, который, казалось, был старшим, сказал, что эти женщины — рабыни, и он должен подарить их герцогу Бурбонскому от имени своего хозяина, короля Арагонского Альфонса V Великолепного, и что они едут из Марселя.

Пришельцы попросили пристанища на одну ночь. Прием превзошел все ожидания. Новые товарищи Арно де Монсальви были не из тех, кто пропустит такой удачный случай. Провожатый и тот, кому подарок предназначался, абсолютно ничего не значили в их глазах по сравнению с собственным удовольствием.

Оргия длилась три ночи, но когда сегодня утром взошло солнце, крестьяне, идущие на рынок, увидели страшную картину: из замка, качаясь, с дикими воплями вышел совершенно голый мужчина, все тело которого было покрыто черными пятнами. Он сделал несколько шагов, потом, вытянувшись, рухнул в пыль, изрыгая ужасное слово, сразу все объяснившее:

— Чума!

Жуткий вопль в мгновение ока облетел город, сея вокруг панику. У всех в голове была одна мысль — бежать, спасти свою жизнь, и как можно дальше уйти из этого замка, на который обрушилось проклятие Небес. Люди отказывались слушать увещевания монахов аббатства, которые советовали им закрыться в домах. Монахи, чувствуя свою беспомощность перед всеобщим бегством, укрылись за стенами монастыря. Там появились дымки от сжигаемых целебных растений, призванных обеззаразить воздух.

— Брат Анфим, — всхлипывая, заключила Гоберта, — это не аббат Бернар! Тот, святой человек, вошел бы в этот проклятый замок, чтобы посмотреть, что там происходит, но казначей думает по-другому: он довольствовался тем, что забил ворота, навалил перед ними кучу бруса и засыпал подземный ход, ведущий к дороге, чтобы ничто, и особенно это страшное зло, не могло вырваться из замка.

Катрин вскочила. Лицо ее стало такого же цвета, как белое холщовое платье.

— Забить дверь? Но… а мой супруг?.. А мессир Арно? Гоберта, беспомощно махнув рукой, отвела глаза.

— Он остался внутри, — наконец произнесла она, — он уже, наверное, мертв в этот час. Госпожа Катрин, чума бежит быстро, ужасающе быстро! Брат Анфим сказал, что замок откроют не раньше чем через сорок дней, и то для того, чтобы сжечь его! Что же будем делать, госпожа Катрин?

Она снова заплакала, цепляясь за платье молодой женщины, которая, казалось, уже не слышала ее. Катрин представила себе кошмар, охвативший замок, зажатый в тиски страха, людей, умирающих там в страшных муках. Она увидела, словно он был перед ней, своего мужа, упавшего на землю, хрипящего и гниющего заживо без Божьей помощи. Перед этой жуткой картиной Катрин забыла все зло, которое он причинил ей и, может быть, еще причинит.

Вдруг ужас, охвативший ее, сменился гневом. Повернувшись к длинной веренице беглецов, она закричала:

— Что вам делать? Откуда мне знать? Зачем вы бросили свои дома, если брат Анфим так прекрасно позаботился о Монсальви, приговорив к смерти вашего сеньора? Идите если хотите, в Сен-Прожэ, например. Там есть послушники, монахини, которые, может быть, помогут вам. А я возвращаюсь наверх.

Обернувшись, она позвала Рено:

— Пришлите мне коня и скажите Саре, чтобы она спустила все лекарства, какие только у нее есть. Я еду в Монсальви!

— Катрин, вы сошли с ума! Вы не выйдете оттуда живой.

— Мы еще посмотрим. Делайте то, что я говорю. И не оставлю умирать отца моих детей, не испробовав все возможное для его спасения.

— Но он, должно быть, уже мертв. Чума распространяется…

— Очень быстро, я знаю! Но я поверю в то, что он мертв, лишь увидев его.

— Вы потеряли рассудок! Отдать за него жизнь! Знаете ли вы, что он хочет проклясть вас, вырвать отсюда с помощью члена церковного суда и обвинить в супружеской неверности? Вас будут судить и пожизненно заточат в монастырь, а он женится на другой женщине.

Не сдерживая гнева, Рокморель сбросил все это с высоты башни, словно корзину камней, надеясь, что его ядра будут достаточно тяжелы, чтобы пригвоздить Катрин к земле. Она не тронулась с места. Прямая, как шпага, она еще выше подняла голову и спокойно заявила:

— Это касается его и Всевышнего, но пока я — его жена, буду выполнять свой долг! Ладно, Рено, хватит разговоров. Поторопитесь дать мне то, что я прошу, и, если я не вернусь, позаботьтесь о детях.

— Хорошо же, — сказал Рено. — Вы получите то, что хотите. — И он исчез из виду.

Вскоре потайная дверь снова открылась, и появился не конь, а три мула, по бокам которых свисали нагруженные корзины. На одном из мулов сидела Сара, такая спокойная, как будто бы она ехала на рынок продавать капусту.

Катрин вырвалась из круга окруживших ее людей и устремилась к ней.

— Что ты тут делаешь? Возвращайся! Ты не нужна мне! Твой долг — заниматься детьми.

— Мой долг — следовать за тобой, куда бы ты ни шла. В последний раз ты ушла без меня. На этот раз я поеду. Я буду нужна тебе.

— Я прекрасно это знаю, но дети…

— Мари позаботится о них так же, как это делала я, к тому же мадам Матильда пообещала мне помочь ей, она их просто обожает. Да и к чему эти увертки? Мы еще не умерли, и, если хочешь знать, я не собираюсь умирать и буду сражаться за твою жизнь. А теперь в путь! Жосс едет с нами?

— Что за вопрос! — откликнулся тот, пожимая плечами и посылая замку воздушный поцелуй.

— Прекрасно! А вы, — добавила цыганка, обращаясь к устроившейся на сухой траве по обе стороны дороги толпе, похожей на стадо баранов, безропотно ожидающих ножа мясника, — госпожа де Рокморель послала сказать вам, чтобы вы отправлялись на старые фермы, что виднеются вдали. Они разрушены, но там вы найдете укрытие в случае долгожданного дождя. К тому же там есть резервуар, где осталось немного воды.

Жосс помог Катрин забраться на мула, сам сел на третьего и возглавил этот небольшой кортеж, перед которым расступились повозки и скот.

— Госпожа Катрин! — крикнула Гоберта, сложив рупором руки.

Молодая женщина обернулась.

— Да, Гоберта?

— Если бы я была одна, то, клянусь вам, пошла бы с вами! Но у меня десять малышей, и я боюсь… все боятся! Вы не знаете, что такое чума!

— Нет, знаю, — ответила Катрин, прекрасно помня о своем коротком пребывании в стенах Шартра во время эпидемии. — Потому-то я и возвращаюсь. Не волнуйтесь, сорок дней пролетят быстро. Может быть, мы еще увидимся!

И, не оборачиваясь, догнала Сару и Жосса, стараясь не глядеть на этот замок, где оставила самую драгоценную часть самой себя — своих малышей, которых, может быть, ей не было суждено уже увидеть. Катрин силилась победить страх перед черной смертью и перед тем, что ей предстояло пережить, когда она заставит брата Анфима открыть перед ней двери ее дома, раньше времени превращенного в могилу.

Краем глаза Сара наблюдала за Катрин, взволнованная упрямой складкой на ее нежных губах, дрожь которых при всем усилии та не могла унять. Она не выдержала и так тихо, чтобы не услышал Жосс, прошептала:

— Как же ты его все-таки любишь, несмотря на все то, что он заставил тебя пережить!

— Не говори глупостей! Я выполняю свой долг, только свой долг! — возразила Катрин, не поворачивая головы.

Чтобы не встретить проницательный взгляд черных глаз, чью власть над собой она знала, ей еще ни разу не удалось обмануть Сару.

— Никто, даже Бог, не может требовать от женщины, принести себя в жертву и нестись на помощь отвергающему ее мужчине.

— В день нашей свадьбы я поклялась служить и помогать ему.

— Ты поклялась любить его, и, надо признать, что ты хранишь невероятную верность этой клятве. Катрин, посмотри правде в глаза. Ты просто сейчас измеряешь свою любовь.

— Какая глупость!

— Глупость? Ты так считаешь? Ведь не дурак сказал, что «мера любви — это любовь без меры». Аббат Бернар процитировал мне эти слова святого Августина, говоря о тебе.

Когда в три часа ночи они прибыли в Монсальви, было еще темным-темно. Город, словно призрак, вырисовывался на сумрачном небе. И только серый дым с красноватыми отблесками поднимался над церковной звонницей, — это дымили костры, зажженные монахами. Ветер доносил запах можжевельника. Стояла мертвая тишина, стены замка были пустынны, без привычных дозорных огней и чеканных шагов стражников. При виде своего дома у Катрин сжалось сердце: там не раздавалось ни звука, не светилось ни одно окно. Окна окружающих домов были также темны.

— Есть ли там кто живой? — перекрестившись, прошептала Катрин. — Трудно в это поверить!

— Надо пойти посмотреть, — произнес Жосс, — а для этого нам должны открыть городские ворота Монахи сочли ненужной какую-либо охрану, решив, что страх — лучшая защита, но они все-таки закрыли ворота.

Сняв с пояса серебряный витой рог, он поднес его к губам и трижды протрубил в него. Катрин задрожала. Он немного подождал и затрубил снова.

— Надо подождать, пока они подойдут, — прошептала Катрин.

— Лишь бы они не побоялись открыть.

Ожидание показалось бесконечным. Жосс в нетерпении собирался было повторить призыв, как на стсне показалось пламя факела, освещавшее черный, быстро передвигающийся к воротам силуэт. При свете факела Катрин узнала брата Анфима.

— Кто там? — раздался его неуверенный голос.

Жосс громогласно ответил:

— Знатнейшая и благороднейшая госпожа Катрин, графиня де Монсальви, которая приказывает вам, брат Анфим, открыть ворота ее города.

Монах стал заикаться.

— Го… Госпожа Катрин? Но это… совершенно, совершенно неверо… неверо… невероятно! Нас поразила чума и…

— Я все знаю! — крикнула Катрин. — И, несмотря на это, брат мой, я хочу войти. Откройте ворота, это приказ, в отсутствие отца Бернара я имею право приказывать…

Он колебался лишь мгновение, сломленный властным голосом хозяйки замка.

— Хорошо! Я иду, но пеняйте на себя, если с вами приключится несчастье…

Вскоре перед тремя всадниками открылась небольшая потайная дверь, и показался казначей монастыря, который поднял факел, освещая вход и желая убедиться, что перед ним действительно Катрин. Сидя верхом на муле, она сурово посмотрела на него:

— Вы не должны были выпускать их в такую жару.

— Хотел бы я на вас тогда посмотреть, госпожа. Сам Бог не мог бы им помешать. Увидев, как умер человек, они обезумели.

— Что вы сделали с телом?

— Мы его, разумеется, сожгли, подвергая себя опасности. В аббатстве у меня тридцать монахов, и я несу за них ответственность перед Богом.

Катрин проехала через арку и перед входом в замок наткнулась на груду бруса, преграждающего вход в него.

— А за тех, кто там, вы не несете ответственности? А за сеньора этого города, который, может быть, умирает сейчас без всякой помощи и исповеди, вы не отвечаете? Аббат Бернар не позволил бы водрузить эту страшную гору.

— Откуда вы знаете? — оправдывался монах. — Аббат Бернар тоже захотел бы спасти как можно больше человеческих жизней, по крайней мере, достойных жизней, а те, кто остался в вашем доме, — это слуги Сатаны!

— Аббат Бернар не делал бы различий, и не вам об этом судить. Идите за вашими драгоценными монахами и расчистите все это. Я хочу посмотреть, может быть, еще можно спасти мессира Арно.

Вместо того, чтобы подчиниться, брат Анфим встал, расставив ноги и скрестив руки перед огромной грудой.

— Никогда! Этим воротам суждено быть закрытыми сорок дней, так требует закон в случае чумы. Впрочем, там, должно быть, не осталось ни одной живой души. Вы, как и я, прекрасно знаете, что эта дверь выходит во двор, мы не входили туда. Никто не появился в галереях замка, никто не звал о помощи. Вы разве не чувствуете запах?

— Я сомневаюсь, чтобы вы открыли и в том случае. А сейчас я требую отворить ворота.

Нет, сто раз, тысячу раз нет!

Возмущенный Жосс, оттолкнув Катрин, схватил монаха за шиворот, но вмешалась Сара.

— Это бесполезно! Понадобились бы долгие часы, чтобы расчистить все это. Если там еще кто-то жив, надо действовать быстрее.

— Как быстрее, если нам не войти?

— Здесь не войти. Но Жосс забыл подземный ход в аббатстве, который аббат Бернар после твоего отъезда заставил продлить до самого замка. Ты этого не знаешь.

— Гоберта говорила мне об этом! Ладно, брат Анфим, мы воспользуемся подземным ходом, вы отведете нас туда как можно скорее.

Жосс молча вынул свой кинжал, приставил его острие к горлу казначея, и с улыбкой проворковал:

— Как можно скорее!

Между немедленной смертью и отсроченной опасностью казначей не колебался.

— Следуйте за мной.

Катрин увидела двор аббатства и костры. Здесь путники оставили распряженных мулов. Она узнала монастырь с маленьким садиком, где аббат Берна? любовно выращивал шалфей, ромашку, полынь, укроп, мак и другие лекарственные растения. Затем она увидела подземный ход, по которому аббат Бернар вывел ее в ту далекую тревожную ночь. Теперь по этому же длинному ходу она вернется домой.

Жосс, Катрин и Сара с нагруженными корзинами, вслед за освещавшим путь братом Анфимом вошли в подземелье. В конце короткого коридора перед ними открылась мощная, укрепленная железом и решеткой дверь. В лицо им пахнуло тошнотворным запахом подземелья, который не показался особенно резким, поскольку Сара перед входом заставила надеть на лица пропитанные уксусом повязки, а на руки — перчатки.

Брат Анфим, пройдя через дверь, зажег один из факелов, лежащих на земле, и указал на лестницу в глубине.

— Когда закончатся ступеньки, вы увидите люк. Теперь я должен вас предупредить, — добавил он суровым голосом, — что как только вы проникнете в замок, я закрою дверь и вновь открою ее лишь через сорок дней. Подумайте хорошенько…

— Уже подумали! — ответил Жосс. — В любом случае, я не поздравлю аббата Бернара за смелость и христианское милосердие его казначея.

Брат Анфим усмехнулся. Его улыбка при свете факела показалась Катрин жуткой.

— Мы не знаем, что стало с нашим отцом аббатом. Может быть, Бог призвал его к себе.

Он произнес это с сокрушенным видом. Катрин поразило, как изменился брат Анфим. Не скрывалось ли под униженным молчанием опасное тщеславие? Возможно, навсегда ушедший аббат Бернар, умерший Арно де Монсальви открыли бы перед ним дорогу к абсолютной власти до совершеннолетия Мишеля.

Как только, за заживо замуровавшими себя людьми закрылись двери, Сара по-своему истолковала услышанное.

— Можно подумать, что чума предоставила этому доброму брату Анфиму неожиданный счастливый случай. Как все-таки можно иногда ошибиться в людях!

— Постараемся забыть об этом, — сказал Жосс. — Я клянусь вам, что он не помешает мне выйти отсюда тогда, когда мне заблагорассудится, пусть для этого мне придется прыгать со стен замка.

Он добрался до верха и сдвинул крышку люка.

Тошнотворный запах усилился.

— Господи! — присвистнул Жосс, просунув в отверстие голову и оглядевшись.

Люк открывался в углу караульной комнаты замка. При бледном утреннем свете перед Жоссом предстала ужасная картина: с десяток почерневших трупов лежало посреди остатков пищи, на которые из огромной бочки пролилось вино.

Здесь вперемешку валялись полуголые мужчины и обнаженные женщины. Смерть настигла их в разгар пира. Смрад был бы невыносимым, если бы тело мужчины, упавшего на пороге двери, не оставило ее открытой.

С тревогой Жосс посмотрел на двух женщин, ожидавших его внизу на лестнице. Плотнее надвигая повязку на лицо, он бросил Саре:

— Дайте мне пузырек с уксусом и минуту подождите меня внизу. Я открою окна и освобожу проход во двор.

Сара дала ему то, что он просил, добавив еще горсть ягод можжевельника, посоветовав ему пожевать их. Жосс исчез, для пущей уверенности прикрыв за собой люк, несмотря на возражения Катрин. Сара с трудом удержала ее.

— Если он сказал оставаться здесь, надо слушаться! Если ты упадешь в обморок посреди ужаса, который я могу себе лишь представить, это ни к чему не приведет.

Они довольно долго ждали, слишком долго, как считала Катрин, приготовившаяся уже было подняться, но люк наконец, снова открылся.

— Давайте мне руку. — сказал Жосс, — и идите прямо за мной до двери и старайтесь не

оглядываться по сторонам. — Он уже немало успел сделать: железными крюками вытащил наружу трупы, сложил их под деревянный сарай и, набросав сверху хворост, поджег.

Зал по-прежнему был похож на преисподнюю. Но женщины благодаря уксусу и можжевельнику смогли пройти через него и не упасть в обморок. Вслед за Жоссом они выскочили во двор и жадно вдохнули свежий воздух. Тут Катрин боязливо посмотрела на нагромождение тел, едва прикрытых хворостом.

— Арно? выдохнула она. — Вы его видели? Жосс отрицательно покачал головой, и не успел он открыть рот, чтобы что-то сказать, как Катрин уже неслась к лестнице, ведущей в большой зал и комнаты хозяев. Сара последовала за ней, а Жосс продолжил свою страшную работу. Он разжег костер и отправился в склады замка на поиски хлорки, которую хотел рассыпать по всей караульной комнате.

К несчастью, это оказалось еще не все. В большом зале, где пировали более важные персоны, были другие трупы. Охваченная ужасом, Катрин прислонилась к стене, ее вырвало. Ей стало немного легче, и она заставила себя рассмотреть умерших. Из восьми мужчин трое были темнокожие, наверняка посланники из Арагона. На полу лежали трупы двух молодых женщин. Вдруг среди этого кошмара раздался голос Сары:

— Катрин! Посмотри! Одна из них еще жива.

Действительно, у большого камина, свернувшись калачиком, широко раскрыв глаза, сидела юная смуглая девушка лет четырнадцати. Она была прикрыта лишь волосами и дрожала как осиновый лист. Несчастная не сопротивлялась, когда Сара вытащила ее из укрытия. Это была явно мавританка. Насмерть перепуганная, она была не в состоянии ответить на простые вопросы, которые задавала Катрин и лишь подняла руку, показав на одну из башен, как раз на ту, где находились комнаты сеньора де Монсальви. На этот раз, когда Катрин хотела броситься туда, Сара удержала ее.

— Оставайся с ней! Ты и так достаточно насмотрелась! Я сейчас приду.

Сама не понимая почему, Катрин повиновалась. Может быть, потому, что оцепенела от ужаса при виде мучительной смерти, выставленной напоказ. Катрин взяла девочку за руку, чтобы помочь ей сесть, и заметив чистое платье, брошенное на скамью, решила одеть ее. В ту же минуту появилась Сара.

— Иди! — проговорила она. — Он заражен, но пока жив. — Вместе с мавританкой, которая уже успела прийти в себя, они вскарабкались по лестнице. Здесь лежал умирающий мужчина: страшные черные пятна покрыли все его тело, под мышкой виднелся огромный вздувшийся черный бубон.

— Этому недолго осталось! — сказала Сара. — Ему уже ничем не поможешь.

— А Арно?

— Ты увидишь. Должна тебя предупредить, кружевница тоже там, но она мертва!

И действительно, первое, что Катрин увидела, входя в комнату своего супруга, — это тело Азалаис. Совершенно голая, с вздувшимся бубоном в правом паху и страдальческим оскалом на лице, она покоилась в массе своих черных волос поперек ступенек, ведущих к господской постели, на которой лежал без сознания Арно.

Катрин бросилась к мужу, склонилась над ним. Сердце ее разрывалось в груди, глаза наполнились слезами. Сначала она не узнала его, так как он был повернут к ней щекой, изуродованной шрамом, протянувшимся от уголка глаза до рта. Арно заметался, и рубец исчез. Больной в расстегнутой, мокрой от пота рубашке, вытянулся, скрестив руки на груди, на испачканной рвотой постели.

Он прерывисто дышал, время от времени покашливая, и дрожал от лихорадки.

Катрин подняла глаза и встретилась взглядом с Сарой. Та стояла у кровати и держала запястье больного, прощупывая его пульс с видом опытного врача.

— Ну что?

Цыганка пожала плечами.

— Ничего не могу сказать. У него учащенный пульс и сильная лихорадка. К тому же он бредит.

Бессвязные, непонятные слова вылетали из уст Арно.

— Что же делать?

— Прежде всего, вынести его из этой комнаты, которую невозможно расчистить. Все запачкано и осквернено. Придется все сжечь!

— Давай перенесем его ко мне. Если туда никто не входил, там должно быть чисто. У тебя есть ключ?

Сара покачала головой.

— Это слишком близко отсюда. Лучше всего отнести его на кухню, там у нас все будет под рукой. В твоей комнате мы возьмем матрасы, одеяла, простыни. В кухне есть парильня, надо вымыть его. Позовем Жосса!

Тот сразу же прибежал. Сара спустилась на кухню, а Жосс с Катрин пошли к ней в комнату, чтобы взять все необходимое. В апартаменты молодой женщины действительно никто не входил, и ее вещи были в идеальном порядке.

В двух длинных залах, где готовили пищу для всего замка, было все перевернуто вверх дном, но никаких следов болезни не было видно. Слуги, большей частью, живущие в городе, вероятно, вовремя сбежали.

Сара начала выметать объедки, разбросанные по полу. Все должно быть чисто, ведь здесь надо будет положить матрас. Потом она развела сильный огонь и поставила кипятить огромную кастрюлю с водой, чтобы вымыть все, что было возможно, а в кастрюльку поменьше налила воды, чтобы приготовить отвар для больного.

Никогда еще Сара так быстро не работала. Когда Катрин и Жосс с плетущейся за ними мавританкой вошли в кухню, там все уже было готово. Они с трудом дотащили ворох простыней, одеял и полотенец.

В кухне было жарко, как в печке, и Катрин пришлось сорвать повязку и выплюнуть ягоды можжевельника, обжигающие небо. Она с удвоенной энергией принялась готовить постель и заканчивать уборку, в то время как Сара и Жосс занимались Арно. Катрин старалась всецело сосредоточиться на работе, не позволяя отчаянию завладеть ею. Ей, как воину, надо было в некотором роде раскалиться перед сражением.

Когда Жосс и Сара принесли завернутого в одеяло Арно, они сначала положили его прямо на пол, чтобы снять одежду и как следует отмыть. Больного донага раздели, но, когда Сара принялась стаскивать штаны, она увидела в левом паху красное вздутие.

— Бубон! Он начинает расти.

Когда Арно мыли, он открыл глаза, и Катрин увидела что зрачки его лихорадочно блестели, а белки были сплошь пронизаны кровавыми прожилками. Сердце ее сжалось: болезнь наступала. Катрин знала, с какой молниеносной быстротой она могла сокрушить Арно. Уже одно то, что они застали мужа живым, в то время как все другие были мертвы, было чудом.

Разумеется, решила Катрин, здесь немалую роль сыграли его крепкое телосложение и здоровье, но Сара развеяла ее иллюзии.

— Он, должно быть, был мертвецки пьян! Это, вероятно, и замедлило течение болезни.

Вымытого, одетого в чистую рубашку Арно уложили на матрас, приготовленный женой. Его сразу же стошнило несколько раз подряд. Когда кризис прошел, больной пропотел и обессилел. Надо было заново его мыть.

Как только с этим было покончено, несчастный начал хрипеть и метаться в бреду. На этот раз Катрин показалось, что она поняла его желание — он просил пить.

— Дай ему этот отвар, — сказала Сара, принеся небольшую миску с зелено-коричневатой дымящейся жидкостью. — Я думаю, он уже не горячий.

Прижав голову супруга к своему плечу, Катрин дала ему попить, испытывая необычайное волнение от того, что прижимала Арно к себе как когда-то. Но это была лишь телесная оболочка, лишенная сознания: сердце Арно больше не принадлежало ей. При этой мысли слезы закапали на щеку больного.

Когда она его нежно опустила на постель, он приоткрыл глаза и распухшим ртом стал глотать воздух. Из его уст вылетело единственное различимое слово:

— Катрин!

Это было все, что она поняла. Он еще сказал что-то непонятное. Катрин несколько воодушевилась. Действительно он узнал ее или жена была одним из призраков его страшного бреда? Женщина еще какое-то время сидела на уголке матраса, со слезами на глазах наблюдая, как он борется со смертью.

В это время Сара готовила обед. К счастью, в замке было полно продуктов, и разбойники Арно не успели все съесть. Она нашла ячмень и пшеницу, свинину и ветчину. Цыганка спустилась в курятник и, обнаружив, что чума совершенно не помешала курам нестись, отблагодарила их за это обильным кормом.

Жосс продолжал сжигать умерших, поддерживая во дворе адский огонь. От густого, черного, с тошнотворным запахом дыма потемнело небо. Катрин не отходила от больного. Часами напролет она поила и мыла его, постоянно меняя одежду. С каждой минутой ему становилось хуже.

Когда наступила ночь, все трое падали от усталости, а состояние Арно ухудшалось. Его распухший язык едва помещался во рту, глаза пожелтели, кожа стала сухой и горячей. Несмотря на это, его знобило, и Катрин без устали поправляла одеяла, смазывала мазью потрескавшиеся губы и пыталась накормить его бульоном со взбитыми яйцами, приготовленным Сарой. Но бубон в паху все больше и больше раздувался и вырос размером с яйцо. Сара показала Катрин, как сделать припарку из горчицы, муки, меда и уксуса, которую надо прикладывать на бубон.

— У него единственный шанс выжить, если этот бубон быстро созреет и лопнет. Тогда, может быть, удастся его спасти.

Но Катрин не верила, что это возможно.

— Он умрет, — прошептала она сквозь слезы, — я знаю, что он умрет.

— Так будет лучше, если тебе придется еще из-за него страдать! — проворчала Сара. — Он не заслуживает твоих усилий, опасности, которой ты себя подвергаешь, мы все себя подвергаем… А пока ложись на матрас и поспи.

— Нет, я буду дежурить возле него. Надо постоянно за ним ухаживать.

— Я буду с ним сидеть, по крайней мере, поначалу. Потом меня сменит Жосс, потом ты. Я обещаю, что разбужу тебя, если что-то произойдет.

Никто по-настоящему не спал в эту ночь, а только урывками. Страдания сделали больного невменяемым. Нужно было без конца усаживать его в кровати, поить, мыть. К тому же ночная духота, усиленная жаром костра во дворе и огнем в камине, была нестерпимой. Желая найти место попрохладнее, Катрин отошла подальше и забылась в тревожном сне. Жосс, чтобы быстрее покончить с трупами, зажег второй костер в огромном камине караульной комнаты.

К счастью, дров и сухих щепок было в достатке, и мало-помалу зараженные трупы превращались в безобидный пепел.

Когда наступил день, Катрин, шатаясь от усталости, встала с матраса и пошла помочь Саре ухаживать за больным. Он теперь был спокоен, но его безмятежность пугала сильнее, чем ночное возбуждение. Глаза с желтыми белками еще больше ввалились; а тело оставалось неподвижным, как у мертвеца. Однако больного опять стошнило, и на этот раз Катрин в ужасе увидела, как у него из носа и рта потекла кровь. Бубон, на который постоянно накладывали новые припарки, по-прежнему увеличивался, чудовищно растягивая кожу.

— У нас ничего не получится! — рыдала Катрин. — Нам не удастся его спасти! Бывают минуты, когда он перестает дышать! Надо же что-то делать!

С ней случился нервный припадок, и Саре пришлось побить ее по щекам и вылить на голову ведро воды, чтобы привести в чувство.

— Тебе надо отдохнуть! — приказала она Катрин. — Иначе ты заболеешь, и клянусь тебе, что если это случится, я сразу же прикончу твоего супруга!

В это время вернулся Жосс. Как только рассвело, он, протрубив в рог, вызвал монаха из монастыря.

— Скажите брату Анфиму, что мы еще живы и мессир Арно тоже жив, и что я хочу молока, вы слышите? Молока! Я сейчас спущу на веревке ведро.

Вскоре он получил то, что просил. Несмотря на усталость, Жосс был доволен своей маленькой победой. Сара у, напоила молоком Катрин и молоденькую мавританку. О ней Щ забыли в эту страшную ночь, она укрылась между сундуком для муки и глиняным кувшином для масла. Когда девушка увидела, что Сара взяла метлу, чтобы убрать в кухне, она вышла из своего убежища и молча взяла метлу у нее из рук. Сара недоуменно посмотрела на нее и, откинув мокрую от пота черную прядь волос, выбившихся из-под чепца, улыбнулась ей.

— Как тебя зовут? Меня — Сара, — добавила она, показывая на себя пальцем. — Сара!

— Меня… Фатима! — и дальше с видимым усилием:

— Разговаривать немного!

— Превосходно! — воскликнула Сара. — Иди сюда, дочь моя, я дам тебе поесть и попять, потом ты сможешь работать. Сначала помоги мне перетащить этот матрас в парильню, чтобы госпожа Катрин там поспала.

Катрин пришлось подчиниться Саре, иначе та пригрозила закрыть ее на ключ. Она выпила молоко, легла на матрас и заснула, как выбившееся из сил животное. Разбудил ее грохот такой силы., словно наступил конец света. Молодая женщина; вся дрожа, соскочила с постели и, спотыкаясь в кромешной тьме, стала пробираться к двери, выходящей во двор. В тот момент, когда она открыла ее, раздался новый раскат грома. Она увидела, что еще светло и на небе, сплошь покрытом черными облаками, сверкают молнии. По-прежнему горел костер. Катрин заметила, что Жосс устремился на кухню как раз в тот момент, когда молния ударила в навес небольшого сарая, — тот тотчас же загорелся. Жосс выбежал с ведром воды, но вдруг небеса разверзлись, и началась настоящая буря, такая неистовая, что пламя костра сразу же потухло, оставив лишь густой черный дым. Катрин в порыве радости бросилась к Жоссу.

— Дождь! Дождь! Наконец-то дождь! Господи Иисусе! Мы теперь не умрем от жажды!

В мгновение ока оба промокли до костей, но этот ливень был таким желанным, что, опьяненные, они не двигались с места, протягивая к небу руки и так громко кричали от радости, что к ним выбежали Сара и Фатима.

— Мы не до конца прокляты! — воскликнула Сара, заключив Катрин в объятия. — Может быть, нам удастся остановить чуму, спасти твоего супруга, даже если он этого не заслуживает!

Ужасные вопли прервали ее на полуслове. Перепуганные; они бросились на кухню, где застали страшную сцену:

Арно удалось подняться. Страдая от невыносимой боли, он сорвал рубашку, повязки и стоял у камина, качаясь и хрипя.

— Он упадет в огонь, — крикнула Катрин и бросилась к мужу.

Сара преградила ей путь.

— Посмотри! Бубон! Он только что лопнул! От этого он и обезумел. Принеси мне корпию, много корпии, и перчатки.

Сapa и Жосс схватили больного и уложили в постель. Действительно, из паха по бедру у него текла черная густая жидкость. Отвратительный запах заполнил комнату. Арно не сопротивлялся. То, что он поднялся от боли, сделав над собой нечеловеческое усилие, и последовавшее за тем вскрытие бубона совершенно лишило его сил. Из раны текли кровь, сукровица и гной.

Вернулась Катрин. Она протянула Саре перчатки и связку корпии. В глазах ее была мольба.

— Осталась ли… осталась ли теперь надежда?

Улыбка осветила мокрое лицо Сары.

Теперь, я думаю, да… если только он не потеряет слишком много крови! Но он крепок! К тому же подействует настой.

Весь следующий день они промывали рану больного, Фатима тем временем чистила капусту, морковь и горошек для супа. Когда наступила ночь, Арно лежал на чистой кровати с умело сделанными перевязками. Его сиделки надели сухую одежду и смогли, наконец, сесть за большим деревянным столом, чтобы в первый раз как следует поесть, с наслаждением прислушиваясь к грохоту водопада, стучащему по крыше.

Катрин, проспавшая большую часть дня, захотела дежурить первой, никто этого не стал оспаривать. Все поняли, что она будет счастлива, остаться наедине с любимым мужем. Кто-то устроился в углу кухни, кто-то в парильне. Катрин села на краешек матраса, где лежал Арно, и, достав из кармана маленькие янтарные четки — подарок госпожи Беатриче, с которыми она никогда не расставалась, принялась тихо молиться, впервые за долгое время.

Она молилась, чтобы вместе с чумой, освободившей тело супруга, душа его тоже избавилась бы от снедающего ее недуга. Бог вынес свой приговор, но поймет ли и согласится ли с ним гордый хозяин Монсальви?

— Лишь бы он меня выслушал! — умоляла молодая женщина. — Лишь бы он позволил мне поговорить с ним, объясниться!

Объяснить что? То, что она перенесла со времени осады Монсальви отрядом д'Апшье, мечтавшим разграбить его? Она уже попыталась сделать это, когда они встретились в сарае близ Шатовилена, но он не захотел ее слушать. Поймет ли он, наконец, что любовь жены спасла его от страшной смерти?

Она нежно взяла безвольную руку Арно и сжала в своей. Рука была еще горячей, но жар явно спадал. Катрин благоговейно поднесла ее к губам. Нет, она не будет ничего объяснять, ни защищаться, ни умолять, ведь придется лгать, скрывать происшедшее в королевскую ночь в лилльском дворце. Все-таки он был прав: она была неверной женой, даже если он меньше всех имел право упрекать ее в этом.

«Когда он очнется, — подумала Катрин, — узнает меня, я сразу пойму его первый взгляд. Если он ненавидит и презирает меня, я молча уйду навсегда! Я не хочу, чтобы нас связывали жалость и признательность, после такой любви!»

Дождь лил всю ночь и весь следующий день. Жизнь добровольных затворников входила в нормальное русло. Потеряв много крови, Арно лежал обессиленный, неспособный пошевелиться без посторонней помощи. Он перестал бредить и метаться, но находился в странной прострации. Сознание еще не вернулось к нему. Больной послушно глотал все, что ему давали, но по-прежнему не открывал глаз, и было невозможно понять, спит он крепким сном или просто дремлет.

Каждое утро Катрин приводила Арно в порядок, меняла ему белье, которое Фатима стирала потом во дворе. Она даже брила его, смазывая бальзамом воспалившийся шрам.

Видя, какое удовольствие испытывает Катрин, ухаживая за мужем, Сара лишь гневно пожимала плечами да иногда уголком фартука яростно смахивала набежавшую слезу.

Им не поступало никаких известии. Каждое утро Жосс карабкался на стену, чтобы попросить у монахов свежие продукты, которые те передавали с великими предосторожностями. Монахи, за ритмом жизни которых можно было следить по колокольному звону, явно не желали подвергать себя опасности, несмотря на то, что замок после недели каторжного труда был практически обеззаражен. Тела тех, кто входил в отряд Арно, и их подружек, насильно вовлеченных в разврат, были сожжены, другие же, сжечь которые помешал дождь, были похоронены. Караульную комнату обработали хлоркой, вымыли, не жалея воды, благо, ее предостаточно накопилось за пять дней непрекращающегося ливня. Когда Жоссу не хватило хлорки, он закрыл зараженные комнаты и лестницу. Этим можно будет заняться позже. Для Катрин потекли спокойные монотонные дни. Она вместе с Сарой и Фатимой ухаживала за скотом, курами, кроликами, лошадьми, стирала и гладила белье, чистила овощи и заботилась об Арно, а в свободную минуту садилась на скамью рядом с Сарой, и они вполголоса болтали. Сара не переставала расспрашивать Катрин о месяцах, проведенных вдали от Монсальви, и Катрин старалась удовлетворить ее любопытство, не раскрывая, однако, всего до конца. Несмотря на то, что Арно был без сознания, она не могла при нем вспоминать о ночи любви с Филиппом Бургундским, ночи, которая была так прекрасна и за которую она упрекала себя как за преступление. Это должно было остаться ее тайной, известной лишь Богу.. И напротив, она облегчила душу, рассказав об ужасах на Мельнице-Пепелище, отчего ей стало намного спокойнее.

Сару же не особенно потряс этот рассказ, ее удивили угрызения совести, так долго терзавшие Катрин.

— Будучи изнасилованной бандой разбойников, ты посчитала себя униженной, оскверненной, окончательно потерявшей веру в добро. Мое бедное дитя, если бы ты знала, сколько женщин в мире пережили подобное, ты бы очень удивилась. Я знаю таких знатных дам, как и ты… Некоторые, впрочем, сохранили об этом не только плохие воспоминания.

— Это их дело. Для меня случившееся, останется самым отвратительным моментом в жизни. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь забыть тот кошмар.

На девятое утро заточения чистое голубое небо обещало погожий день. Жосс, собравшийся на рассвете, как обычно, кого-либо вызвать из аббатства, проходя через двор, услышал страшный шум. Похоже, тараном пытались пробить городские ворота.

Слышны были крики, говор, скрежет колес.

Можно было подумать, что снаружи скопилась целая толпа. Окрыленный надеждой, он через две ступеньки взобрался на стену и выглянул за ворота. Это они! Да, они! Улица была полна народу, он узнал мужчин, женщин, детей. Весь Монсальви вернулся! Посреди толпы на повозке лежал монах в белом одеянии и отдавал приказания группе мужчин.

Они постепенно разобрали груду бруса, преграждавшего дорогу. Жосс узнал этого монаха.

— Аббат! Аббат Бернар! Хвала Господу Богу, направившему к нам его преосвященство. Какое счастье! Какое неожиданное счастье!

— Мы его привезли, — пронзительным голосом крикнул Готье, появившийся за повозкой с первым лучом солнца, поднявшимся над горизонтом. — Это было нелегко, так как он еще очень слаб! Но он захотел сразу же приехать. Как там у вас дела?

— Госпожа Катрин, Сара, я да еще одна маленькая рабыня живы и здоровы. Мессир Арно жив, но он еще не пришел в сознание. Поторопитесь! Я пойду предупредить госпожу Катрин и Сару! Они так обрадуются.

— И мы тоже! — завопила Гоберта, помогавшая мужчинам расчищать дорогу. — Нам стыдно, что мы отпустили их в этот ад, а сами спрятались в Рокмореле. Вот мы и вернулись! И если с нами что-нибудь случится, тем хуже.

Этих людей охватил порыв, похожий на недавнюю панику. Они отказывались видеть перед собой опасность. Они знали только одно: их госпожа бесстрашно нырнула в самый ад, не побоялась страшной болезни и девять дней жила там, где свирепствовала чума. К тому же никто больше не заболел ни в аббатстве, ни в окрестностях Монсальви, где остаюсь те, чьи дома стояли в открытом поле, как дом бальи Сатурнена Гарруста, который, посмеиваясь, ободрял тех, кто освобождал вход в замок.

Теперь все сгорали от желания оправдаться в глазах своей покровительницы.

Вскоре Катрин и Сара прибежала посмотреть; как верный добросовестный народ открывает ворота, загороженные монахами. Прижавшись друг к другу, они слушали грохот падающих бревен и хриплые возгласы мужчин, оттаскивающих их в монастырь. В монастыре, будто моля о прощении, звенели все колокола, наполняя радостным перезвоном прозрачный воздух.

Трое добровольных узников со слезами на глазах ждали минуты, когда будет унесено последнее бревно и тяжелые, обитые железом ворота откроются и впустят вернувшихся, несмотря на опасность, блудных детей Монсальви.

Наконец убрали последние доски. Ворота открылись под натиском толпы. Впереди шли Гоберта и Антуан Кудерк, потом въехала повозка с аббатом, и хлынула толпа. Вдруг из глубины двора раздался властный голос, заставивший всех замереть на месте.

— Не входите! Я запрещаю вам переступать порог! Раздались изумленные возгласы Катрин, Сары и Жосса. Эхом им ответила толпа, затем умолкла, словно увидев чудо. Действительно, это было чудо: одной рукой опираясь о дверь кухни, а другой о плечо Фатимы, согнувшейся под тяжестью господина, появился Арно де Монсальви.

Костлявое тело больного, скрытое под белой длинной рубашкой, осунувшееся лицо и потемневшие провалившиеся глаза делали его похожим на призрак. Все решили, что перед ними Лазарь, вышедший из могилы. В едином порыве все жители Монсальви бросились на колени вокруг повозки, в которой пытался подняться аббат Бернар. Катрин от волнения тоже упала на колени.

— Арно! — воскликнула она, — Живой! Живой! Бог всемогущ!

Но он не смотрел на нее. Опираясь на маленькую рабыню и подбежавшего к нему Жосса, с трудом переставляя босые ноги по земле, он двигался к своим вассалам, не знающим, благодарить ли им Бога или звать на помощь.

Уходите прочь! — приказал он. — Закройте ворота и возвращайтесь обратно! Мне повезло, и я выжил, но опасность еще не миновала. В этом доме еще сохранились миазмы чумы. Будет очень жаль, если кто-то из вас заразится этой страшной болезнью. Уходите отсюда, дети мои! — неожиданно нежно добавил он. — Когда придет время, эти ворота откроются для вас.

— Друг мой, мы не можем опять закрыть эти ворота, — сказал аббат. — Я приехал, чтобы смыть позор своих братьев. Вместо того чтобы думать о своей жизни, принадлежащей Богу, они должны были сделать все для спасения тех, кто нуждается в их помощи. Вы теперь спасены, но можете ли вы поклясться, что те, кто проявил свою преданность вам во время страшной опасности, не заплатят за свою самоотверженность, если останутся здесь? Вы покинете замок и закончите лечение в аббатстве. Там же будут Катрин, Сара и Жосс, за которыми в случае необходимости будет обеспечен уход.

— Нет, тысячу раз нет! Я не могу на это согласиться. Никто не выйдет отсюда!

Голубые глаза монаха засверкали от гнева, и он еще выше поднял свое обессиленное тело.

— Речь не о вас, Арно де Монсальви, я уже сказал об этом! Речь идет о двух женщинах, и особенно о той, у которой не было никакой веской причины жертвовать собой ради вас! Госпожа Катрин, идите сюда! Идите ко мне, дитя мое, мое бедное дитя!

Он протянул к ней руку и улыбнулся такой доброй улыбкой, что молодая женщина непроизвольно поднялась с колен. Бернар де Кальмон д'О давно знал и всегда понимал ее. Теперь он предлагал ей свою поддержку, свое уважение, тогда как Арно не удостоил ее даже взгляда! Это презрение, безразличие ясно говорили о том, что она перестала для него существовать. Несмотря на все самоотречение Катрин, он продолжал не замечать ее. Конечно, он не даст свободно излиться своему гиеву перед лицом этой толпы, взирающей на него со священным ужасом, но она, должно быть, умерла для него.

Вместо злобы он проявил к ней милосердное безразличие, сравнявшее ее с другими подданными. Сердце Катрин разрывалось от горя, в горле застрял комок. На минуту она закрыла глаза, чтобы собрать все свое мужество, крепко сжала руки и подняла глаза, из которых хлынули слезы. Повернувшись спиной к своему супругу, она сделала шаг, потом другой… Молодая женщина собиралась уже броситься к аббату, который с трудом слез с повозки и протягивал ей руки, когда грубый окрик пригвоздил ее к месту:

— Нет! Она останется здесь!

Толпа загудела, а возмущенный аббат воскликнул:

— Вы не имеете права! На вас смотрит Бог!

— Я имею все права! Она мне сама их дала! Что же касается Бога, что ж, пусть смотрит! Давайте-ка, помогите мне! Подведите меня к ней! — приказал он поддерживающим его Фатиме и Жоссу.

Но Жосс не повиновался.

— Что вы хотите сделать, мессир? Если ей еще суждено страдать из-за вас, идите один!

Он собирался отпустить дрожащее тело, но Арно де Монсальви вцепился ему в плечо и повторил:

— Я сказал, отведите меня туда!

— Повинуйтесь, — сказал аббат. — Мы сейчас посмотрим!

Они двинулись вперед. Сбившись в кучу, толпа затаила дыхание. Катрин, окаменев, не смела пошевелиться. Что он задумал? Какое еще оскорбление ей придется вынести? Она смотрела на него со страхом, смешанным с чувством жалости. Не дойдя до нее двух шагов, Монсальви отдал другой приказ:

— Поставьте меня на колени! — строго произнес он. Жосс в недоумении переспросил:

— Вы хотите?..

— Я сказал: на колени! Туда… в пыль, к ее ногам! Я так хочу!

Воцарилась мертвая тишина. Они повиновались, и растерянная Катрин увидела перед собой великого грешника с босыми ногами, в рубище, ему не хватало только веревки на шее. По-прежнему цепляясь за Жосса и Фатиму, чтобы не упасть лицом на землю, Арно собрал все свои силы и закричал:

— Вы, все, кто меня слышит, я хочу, чтобы вы стали свидетелями моего стыда и моего раскаяния! Я хочу, чтобы вы все слышали, как я прошу прощения у вашей госпожи, самой лучшей и милосердной, какую когда-либо рождала земля! Катрин, я тебя позорил, всячески предавал, оскорбил, унижал, заставлял страдать! Движимый демонами гордыни, я хотел лишить тебя дома, детей, самой жизни. Но когда карающая рука Всевышнего опустилась на меня, ты решила пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти мою. 1 bi пришла ко мне под страхом смерти, ты все бросила и пришла!

И знаю, что ты перенесла, видишь ли, вот уже три дня, как я очнулся, и смотрел на тебя, слушал тебя. Я узнал, как тернист был путь твоего возвращения! И я возненавидел и проклял себя.

— Нет! Не говори так!

— Дай мне закончить… у меня мало сил. Я не знал, что сделать с собой. Может быть, если бы эти люди не пришли, я бы хранил молчание, делал вид, что не очнулся до тех пор, пока бы достаточно не окреп, чтобы трусливо убежать от тебя. Это-то я сейчас и сделаю. Я причинил тебе слишком много зла и вырыл между нами пропасть, которой не суждено зарасти. Я верну тебе свободу. Я уйду, а ты останешься здесь с твоими детьми, твоими вассалами, со всеми теми, кто тебя так любит! В Монсальви не будет сеньора до тех пор, пока Мишель не достигнет совершеннолетия, но будет достойная и знатная, чистая и добрая госпожа, которая сможет направить его. А мне нужен лишь монастырь, чтобы замаливать грехи столь долго, сколько Богу будет угодно позволить мне жить на этой земле. Но ты, Катрин, ты, милая госпожа де Монсальви, прежде чем мы навсегда расстанемся, скажи мне, что ты прощаешь меня, скажи мне…

Это было невыносимо! Катрин не смогла далее слышать этот усталый, униженный и грустный голос, взывавший у ее ног. Она разразилась рыданиями и тоже бросилась на колени.

— Замолчи! Замолчи же! Зачем ты мне говоришь все это? Почему я должна прощать тебя… править… быть одна? Я хочу от тебя услышать лишь одно, я хочу знать, что я значу для тебя. Я хочу знать, любишь ли ты меня?

Сжав руки, она рыдала перед этим обессиленным мужчиной, и было видно, как по его израненной щеке текут слезы.

— Я умоляю тебя, ответь! Ради Бога, скажи мне правду, твою правду! Любишь ли ты меня? Осталось ли еще что нибудь от прежней любви?

Он протянул к ней свои большие, исхудавшие дрожащие руки и обхватил ее лицо.

— Моя милая… моя несравненная! Любить тебя? Я обожал тебя всю свою жизнь и никогда не перестану любить. Никогда! Я буду любить тебя до последнего вздоха.

Над головами коленопреклоненных людей пролетел жаворонок и взмыл в небо, звонкой песней приветствуя появление солнца. Руки Катрин нежно обвили шею Арно. Теперь она была уверена, что завоевала его навечно. Они вместе пойдут по дороге, которая казалась ей несбыточной мечтой, которая приведет их к мудрости, доверию, а может быть — почему бы нет? — к простому семейному счастью, если Монсальви вообще созданы для семейного счастья.

Спустя неделю Арно и Катрин, прижавшись, друг к другу, смотрели на то, как горит их замок. Через изящные, узкие окна было видно, как языки пламени пожирали потолки и стены, яростно выжигая не только следы чумы, но особенно дьявольского духа, царившего здесь долгие месяцы.

Так захотел хозяин Монсальви.

— Пусть ничего не останется от моего безумия. Ни лепных украшений, ни одной шпалеры, ни одного стула, заляпанного грязными руками! Когда останутся лишь стены, мы снова все отстроим. Теперь я буду жить для моей жены и детей, я все хочу воссоздать и сделать по-новому! Лишь так мы сможем заново начать нашу жизнь.

Теперь, стоя перед этим аутодафе, он взирал на него с чувством избавления и радости. Оказывается, так просто перечеркнуть прошлое. Положив голову мужу на плечо, Катрин тоже глядела на костер, но, несмотря на обретенное счастье, не могла избавиться от чувства сожаления. Конечно, из ее комнат вынесли все, что там было. Но этот дом, эта мебель были ее детищем, и у нее щемило сердце при виде того, как все это превращается в дым.

Арно, вероятно, уловив настроение Катрин, еще крепче сжал свои объятия и поцеловал ее в лоб.

— Моя милая, это необходимо было сделать! Есть зло, с которым можно вечно сражаться, призраки, способные. прогнать душевный покой, если прислушаешься к их жалобам. Я верну тебе все, что забираю сегодня. Но самое главное, я верну тебе столько любви, что придет день, когда мы уже будем оба старыми, и ты подумаешь, что наша длинная история, наша жестокая история — это всего лишь вымысел, легенда.

Госпожа де Монсальви поднялась на цыпочки и поцеловала израненную щеку супруга.

— Почему ты говоришь — наша жестокая история? Мне она кажется прекрасной! И почему ты о ней говоришь в прошедшем времени? Разве мы уже старые? Ты уверен, что она уже закончена?

Арно рассмеялся.

— Я надеюсь! Надо, чтобы это было так, даже если тебе будет не хватать больших дорог. Так надо, потому что счастливых людей не бывает историй, а я теперь хочу быть счастлив с тобой и нашими детьми. Я не мечтаю ни о чем другом!

Он увлек ее за собой, решительно повернувшись спиной к уже затухающему пожару. За ними стояли жители Монсальви, весь город, встретивший их дружным приветствием. Поднялся осенний ветер, срывающий листочки, которые окрасятся вскоре в золото и багрянец, перед тем как исчезнуть под снегом. Эту зиму хозяева Монсальви проведут в монастыре, в доме для гостей, в ожидании плана их нового замка.

Весной, когда земля очнется от зимней спячки, придет время любви, все снова расцветет…

Сен-Минде, 3 сентября 1978 года.