Катрин. Книги 1-12

Остывшее пепелище

«Нижний город в огне!»

Беранже де Рокморель во весь опор пересек огромный двор и устремился вверх по лестнице высокого господского замка. Его крик долетел до окна, у которого Катрин проводила часы, потеряв счет времени.

– Госпожа Катрин, – повторил нетерпеливый юношеский голос, – вы слышали? Пожар… – Он не успел закончить. Катрин встала, выйдя из оцепенения, румянец окрасил ее бледные щеки. Беранже облегченно вздохнул, заметив ее внимательный взгляд. Столько дней подряд он напрасно читал ей свои самые прекрасные поэмы, чтобы вызвать живую искорку в ее больших фиалковых глазах.

– Как пожар? – прошептала она. – Кто же его зажег?

– Возможно, люди Дворянчика. Они исчезли из нижнего города. Ни одного не видно, но все пылает, кроме церкви.

Катрин вскочила и выбежала из зала. Паж устремился за ней. Двор замка походил на разбушевавшееся море. Солдаты сеньора де Ванденеса пришли на выручку Шатовиллена. Сейчас они спешно седлали лошадей. Посреди всеобщего оживления Катрин заметила свою подругу Эрменгарду.

Госпожа Шатовиллен в сопровождении двух служанок сама наливала вино солдатам, не жалея для них слов ободрения.

– Лучшая ферма и полный мешок золота тому, кто принесет мне голову Дворянчика! – кричала она. – Пейте. Лучше сражаться с веселыми мыслями!

Катрин стояла на крыльце, не решаясь спуститься во двор.

Кто-то прошептал ей на ухо: «Графиня сулит состояние за голову Дворянчика, еще бы! А вы подарите мне за нее улыбку или поцелуй?»

Она вздрогнула, нахмурилась, почувствовав неприятное беспокойство, возникавшее каждый раз при встречах с сеньором де Ванденесом.

С того самого времени, как она нашла укрытие за стенами Шатовиллена, он навязчиво ухаживал за ней. Больше всего ей не нравилась его внешность: он был похож на герцога Бургундского. Это роковое сходство и вызвало ссору между ней и мужем.

Она посмотрела Ванденесу прямо в глаза.

– На что мне эта голова? Меня тревожит лишь судьба моего супруга, единственного в мире мужчины, который может от меня требовать поцелуя. Я уже не госпожа де Бразен, барон!

Он поклонился, паж подвел ему коня, а Катрин направилась к лестнице.

На этот раз она приготовилась к самому ужасному, но увиденное превзошло худшие ожидания. Весь нижний город пылал, как страшный костер. Черные клубы дыма зловеще струились по небу. Лишь благодаря реке от пожара уцелели заграждения из кустарника и сам замок.

Молодая женщина смотрела на пожарище, пытаясь различить крышу, окно дома нотариуса, в котором ей пришлось оставить раненого мужа.

– Хорошая работа, – спокойно прокомментировал подошедший к Катрин Готье. – Дворянчик опустил между нами огненный занавес. Под такой завесой он смог уйти без особой спешки, и сеньору Ванденесу придется ждать, пока огонь погаснет. Пока я не вижу ни малейшего просвета.

– Там не осталось ни одной живой души, не правда ли? – прошептала Катрин чуть не плача.

Готье де Шазей почесал свой рыжий затылок и пожал плечами.

– Нужно быть саламандрой. Но не волнуйтесь. Там никого не было.

Молодая женщина резко отвернулась от пожарища.

– Я хочу убедиться сама. Готье, оседлайте мне коня.

– Для того чтобы вы поджарили ему ноздри, да еще и сами сгорели? Еще не хватало! Если этот хвастун Ванденес что-то узнает, нам станет сразу же известно, – возразил конюх, не обращая внимания на нахмуренные брови своей госпожи.

– Что бы ни случилось, Готье, – Катрин вздохнула, – вы не должны обсуждать мои приказания. Я прекрасно понимаю, что со времени нашего приезда сюда я практически уничтожена, но я еще не совсем поглупела и не хочу, чтобы меня принимали за слабоумную.

Ее глаза были полны слез, и молодой Шазей в раскаянии бросился на колени.

– Никакая вы не слабоумная, просто слишком много выстрадали, а страх не уживается со здравым смыслом. Лучше доверьтесь нам, госпожа! Мы спустились бы в ад, если бы это вернуло вашего супруга и принесло вам хоть чуточку счастья. Мужайтесь! Вы вскоре снова увидите своих детей, свои земли, своих слуг.

На этот раз она не смогла удержать улыбки при виде серых горящих глаз юноши. Проявление чувств не было свойственно Готье, и, если это случалось, он сам об этом потом жалел.

Смущенная, но немного успокоенная, Катрин смотрела, как он убегает по дороге, карабкается по крутой каменной лестнице и исчезает на конюшне. Подавив вздох, она отвернулась и оперлась на руку Беранже.

– Ладно, оставим сеньора Готье в покое, – сказала она.

Двор пустел. На крыльце, подбоченясь, стояла госпожа Эрменгарда и смотрела, как медленно исчезали знамена де Ванденеса. Она повернулась к подруге и воскликнула:

– А не отправиться ли нам к брату Ландри? Он один может сообщить нам что-то о судьбе вашего супруга.

Некоторое время спустя обе графини переправились через реку и с упоением погрузились во влажную свежесть старого галльского леса, благоухающего осенними ароматами. После недавнего пекла он напоминал животворный источник, где восстанавливались силы и светлела душа. По мере того как конь прокладывал дорогу по ковру из трав и цветов, Катрин чувствовала, как ее тело освобождается от удушающего панциря, сковывающего ее все эти бесконечные недели.

Маленький монастырь Добрых Людей был освещен солнцем, его серые нагретые камни, казалось, вдыхали аромат мяты и мелиссы, разлитый в воздухе. Нежный колокольный звон доносился из нижней колокольни и растворялся в зеленоватой воде Ожена. Спрыгнув с лошади, Катрин дернула за веревку, висящую вдоль развороченной и наспех укрепленной двери. Раздался звон колокольчика. Дверь со скрипом приоткрылась, и на пороге появился огромный волосатый человек, похожий на медведя, одетого в монашеское платье.

– Что вам угодно? – произнес он не слишком любезно.

– Ну, брат Обэр, открой наконец дверь. Мы хотим лишь увидеть вашего настоятеля. Отец Ландри здесь, не так ли? – прозвучал в ответ хрипловатый голос графини Эрменгарды.

Монах сразу оживился, лицо его исказила гримаса, которая в темноте могла сойти за улыбку.

– Господи Иисусе! Госпожа Эрменгарда! Собственной персоной! Извините меня, госпожа, но я вас сразу не узнал.

– У вас ухудшается зрение, брат мой. Итак, где настоятель?

Улыбка исчезла с огромного лица, чуть не плача, он проговорил:

– Так, госпожа Эрменгарда, он здесь! Но в каком состоянии! Не думаю, чтобы даже вам следовало это видеть.

Катрин спрыгнула с лошади и подошла ближе. Тревога снова овладела ею.

– Как это случилось?

Брат Обэр яростно затряс своей гривой.

– Конечно, все из-за этих проклятых собак. Вчера они пришли сюда пополнить запасы и взломали дверь. Когда они ушли, на пороге мы нашли тело нашего настоятеля. Они привязали его к хвосту лошади и таскали за собой! – При этом воспоминании монах действительно расплакался, но Готье прервал его:

– Тем более нам надо его увидеть! Я немного понимаю в медицине…

– Да? Тогда входите. Боже мой! Если бы оставалась хоть какая-то надежда, даже самая маленькая!

Посетители последовали за братом Обэром. Монастырь выглядел как после стихийного бедствия. Окна и двери были разбиты, на стенах виднелись черные дымящиеся потеки.

Но Катрин заметила немногое. Все ее помыслы были устремлены к старому другу. Мысль о том, что он умрет из-за того, что их дороги вновь пересеклись, была ей невыносима.

Сердце еще больше сжалось, когда она увидела его на узкой дощатой лежанке, покрытой соломой. Старое одеяло едва прикрывало изуродованное тело. Маленький кругленький монах, встав у изголовья на колени, накладывал на его распухшее лицо повязки из свежих трав. Ландри, не шевелясь, лежал с закрытыми глазами, руки со следами от веревок были скрещены на груди.

– О Боже, что с ним стало! – пробормотала Эрменгарда. – И, если я правильно понимаю, здесь больше нечем ему помочь.

– Грабители все забрали, – смущенно ответил Обэр, – даже запас корпии и мази брата Пласида. У нас нет ничего, кроме лесных трав!

Эрменгарда вышла и в сопровождении конюха и Беранже отправилась в Шатовиллен, пообещав привезти оттуда все необходимое для монастыря.

Катрин готова была тут же начать ухаживать за своим другом, но Готье потихоньку оттеснил ее в сторону.

– Позвольте мне это, госпожа Катрин! Я хочу его осмотреть. – И добавил: – Брат Пласид поможет мне, – на что тот одобрительно кивнул головой.

– Он будет жить?

– Он еще жив, а это немало. Кажется, он дышит без особых усилий, больше я пока ничего не могу сказать. Вы прекрасно знаете, что я сделаю все возможное, но, к сожалению, – добавил он, – у меня нет знаний, которыми обладают арабы и евреи.

Когда Готье вернулся, он был мрачнее тучи.

– Ну что?

– Трудно сказать. Я удивляюсь, если у него хоть одна косточка цела. Эти звери его не пощадили.

– Он в сознании?

– К счастью, нет. Так он меньше страдает. Но почему они это сделали? – воскликнул он в бешенстве. – И почему именно теперь? Прошло больше месяца, как он помог нам вырваться из рук Дворянчика.

– Вы считаете, они должны были замучить его еще раньше? – резко прервала его Катрин.

– Если следовать логике, это так. Не сердитесь, госпожа Катрин, попытайтесь меня понять. Я ищу разумное объяснение этому несчастью. Я думаю, не мы являемся причиной случившегося. Если бы де Сарбрюк хотел расквитаться с ним за наш побег, он убил бы его тотчас же, на месте.

– Вы хотите найти объяснение проявлению бессмысленной жестокости? – возмутилась Катрин. – Роберт де Сарбрюк – демон, мучающий и убивающий людей для собственного удовольствия.

– …но он до сих пор проявлял определенное уважение к церкви. Я имею в виду, что он воздерживался от убийства ее служителей, хотя, конечно, этим его уважение и ограничивалось. Если он решился так страшно отомстить слуге Божьему, значит, он сошел с ума, либо этому есть другое объяснение!

Катрин недоверчиво покачала головой. К этому времени во главе вереницы из мулов и нагруженных телег из замка вернулась Эрменгарда. Этих запасов хватило бы для целой деревни. Эрменгарда согласилась с Готье: пытка, которой был подвергнут Ландри, была чем-то вызвана.

– К сожалению, несчастный не в состоянии ответить на наш вопрос! – с грустью заключила она.

С отчаянной энергией Готье принялся выхаживать Ландри. Катрин и Беранже старались помочь. Эта борьба продолжалась до глубокой ночи. Монахи молились в разрушенной часовне о выздоровлении их любимого настоятеля. Постепенно надежда таяла. Дыхание раненого прерывалось, сменяясь страшными хрипами, которые доводили Катрин до слез. Воспаленная кожа на лице становилась мертвенно-бледной, как будто бы дыхание смерти коснулось его.

Несмотря на предпринятые усилия, новоявленному врачу не удалось пробудить хоть искорку жизни в измученном теле. К концу ночи стало ясно, что жизнь быстро уходила, в чудо больше не верилось. Целыми часами Катрин просиживала у изголовья больного друга. Она стояла на коленях, держала в руках его большую натруженную руку и молилась о нем от всего сердца.

Перед ее глазами промелькнуло детство, проведенное рядом. В Париже они были соседями. Она заново пережила игру в снежки и зимние катания по Сене, походы во все загадочные и манящие места большого города, куда их приводило детское любопытство. Катрин чувствовала, как со смертью Ландри в ней умирает маленькая девочка, какой она была когда-то. Никто больше не вспомнит и не поговорит с ней об этом, и эти воспоминания не вызовут больше улыбки…

– Все кончено, – прошептал Готье охрипшим голосом, отбрасывая в сторону настой, которым он постоянно смачивал сухие губы умирающего.

Страшный крик и рыдания вырвались из груди Катрин.

– Нет! Это несправедливо!

При звуке ее голоса Ландри вздохнул. Веки, которые, казалось, стали тяжелее гранита, задрожали и с трудом приподнялись, приоткрывая тусклые зрачки. Взгляд его упал на Катрин.

– Он жив! – прошептал Ландри и испустил дух. Все было кончено. Парижский юноша, рыцарь Великой Бургундской конницы, монах Шатовиллена отдал Богу свою простую и честную душу.

– Ландри! – шептала она сквозь слезы. – Ландри! Почему, Боже мой, почему?

Эрменгарда с силой подняла Катрин с колен, прижала к себе.

– Пришел его час, и он о нем никогда бы не пожалел!

– Он умер из-за меня!

– Нет, он умер по воле Божьей, а может быть, он и сам этого захотел. Такой душе, как у него, лишь мучения приносят избавление. Вы помнили лишь о ребенке, о юноше, но вы не знали мужчину и его неутолимой жажды совершенства. Я его знала. Он принимал от Бога самые страшные несчастья с благоговением. Он почил теперь, но он умер счастливым, так как его последний вздох уменьшил страдание, ободрил того, кого он любил, брат Ландри умер, но ваш супруг жив, и он был счастлив вам это сообщить. Боже мой, что с вами?

Катрин вырвалась из ее рук, в глазах ее застыл ужас.

– Арно жив? Но как, где? Он по-прежнему дружит с этим демоном Робертом? О! Эрменгарда, скажите же, что он был не с ним, что он не участвовал в этой пытке. Мысль о том, что он был одним из палачей моего бедного Ландри, мне невыносима!

– Не думайте так, госпожа Катрин! – прервал ее Беранже. – Вы лучше всех знаете сеньора Арно. Он грубый, жестокий, несдержанный, все что хотите, но он боится Бога и был всегда настоящим благочестивым рыцарем. Думайте о том, что он жив, и не ищите повода его ненавидеть.

Катрин сквозь слезы улыбнулась пажу, так рьяно защищавшему своего господина. Ни за что на свете она не хотела бы поколебать эту юношескую веру и поделиться с ним своими сомнениями. Она больше не была уверена в том, что достаточно хорошо знала своего мужа.

Под гордым обликом Арно де Монсальви скрывался кровавый злодей Гром. Еще два месяца назад она ни за что не поверила бы в это. Но нужно было считаться с реальностью. К тому же она знала, как слепо ревновал ее Арно к прошлому. То, что Ландри говорил о ней с оттенком нежности в голосе, могло превратить мужа в его врага.

Ранним пасмурным утром Катрин лесом вернулась в Шатовиллен. Радостное пение жаворонка сменилось грустным и нежным перезвоном колоколов. Катрин испытывала радость и страх, надежду и тревогу. Позже она подумает об этом, а сейчас надо довольствоваться подарком судьбы, драгоценным и одновременно страшным: Арно жив!

По приезде в замок выяснилось, что сеньор де Ванденес из похода вернулся ни с чем. Находясь в скверном расположении духа, он повздорил с дворецким Шатовиллена, который отвечал в отсутствие графини за безопасность замка. Необузданная ярость де Ванденеса столкнулась с ледяной вежливостью дворецкого. Отчетливо был слышен его голос: «В этом замке только госпожа Эрменгарда имеет право судить, вы не посмеете коснуться этого человека до тех пор, пока ее не будет здесь».

Предметом спора послужил мужчина, обмотанный таким количеством цепей, что потерял человеческий облик. Кожаный кафтан его был в крови.

– Я иду! – воскликнула Эрменгарда, слезая с лошади. – В чем дело? Почему вы кричите на моего дворецкого, барон?

– Мы привели пленного, – ответил Ванденес, – а он не дает нам его допросить.

– Допросить? Может, вы хотите его прикончить?

– Я понимаю смысл слов, которые я употребляю, графиня! Я хотел бы допросить этого человека, а для этого мне нужна ваша комната пыток. У вас ведь она есть?

Хохот Эрменгарды был слышен даже в глубине двора. Это еще больше разозлило барона.

– Конечно, есть, и к тому же прекрасно оснащенная! Настоящий музей ужасов! Она была гордостью предка моего покойного супруга. Всем этим так давно не пользовались, что я не советую применять эти проклятые приспособления, наполовину съеденные ржавчиной. Вы должны были дать барону возможность попробовать, Гано, – добавила она, повернувшись к дворецкому, – я бьюсь об заклад, что эксперимент был бы забавным. Он явно себе что-нибудь сломал бы.

Отбросив в сторону всякую любезность, Ванденес гневно повел плечами – юмор Эрменгарды был выше его понимания.

– Я полагал, что осада замка вас сделала менее чувствительной, госпожа Эрменгарда! К тому же мне не требуется сложных инструментов. Несколько раскаленных углей да пара щипцов – вот и все!

Катрин почувствовала тошноту.

– Когда же наконец люди перестанут мучить друг друга? – воскликнула она. – Вы задали хоть один вопрос этому человеку? И где вы его нашли?

Сеньор де Ванденес неохотно рассказал о своем приключении.

Отряд следовал за Дворянчиком. Оставленные следы были глубокими и свежими, но вдруг они закончились, и преследователи поняли, что попали в засаду, их уже давно поджидали. Роберт де Сарбрюк не из тех людей, кто позволяет безнаказанно следовать за собой по пятам.

– Нас было меньше, и он думал легко с нами расправиться, но не на тех нарвался, – хвастливо воскликнул барон. – Мы потеряли одного воина, и мне удалось при отходе прихватить вот этого.

– Другими словами, вы друг от друга ускользнули, – холодно заметила Катрин. – Однако вы мне обещали голову Дворянчика, сеньор…

Она подошла к пленному. Он был связан, как цыпленок, и лежал на лестнице лицом вниз.

Вдруг она упала на колени около него, подняла его голову. Она узнала одного из людей Арно по прозвищу Хромой, он даже помогал Готье ухаживать за ее супругом.

– Катрин, что вы делаете? – прошептала Эрменгарда.

Молодая женщина ничего не ответила и гневно посмотрела на барона.

– Я знаю этого человека и сама допрошу его. Освободите его! – властно приказала она.

Барон, сдвинув брови, возразил:

– Не думаете ли вы, что это…

– Вы не видите, что он умирает? Вы надеетесь узнать что-то от трупа?

Не обращая внимания на Ванденеса, Готье уже разрубал путы. Освобожденный пленник лежал на лестнице и не шевелился.

– Не хотите ли вы его уложить в постель? – прошипел Ванденес.

– Само собой разумеется. Эрменгарда, я вас прошу, прикажите двум солдатам перенести его в замок. Готье его осмотрит. Надеюсь, что я успею еще хоть что-то узнать.

Графиня де Шатовиллен хорошо знала свою подругу, чтобы вступать с ней в спор, когда в ее глазах пылал воинственный огонь. Катрин была готова сразиться с целым замком, но спасти раненого разбойника. Вскоре два солдата и Готье унесли Хромого в одну из комнат крепости.

Через час в часовне замка закончилась месса за упокой души брата Ландри. Катрин увидела Готье, поджидавшего ее на выходе. На ее вопросительный взгляд он ответил улыбкой.

– Спрашивают вас, госпожа Катрин.

– Меня?

– Ну да. Ваш подопечный плох, но не настолько, чтобы ничего не слышать. Он прекрасно знает, что обязан вам жизнью.

– До тех пор, пока его не повесят, – бесшумно приблизившись, проворчал Ванденес. – Я тоже туда направляюсь…

Серые глаза конюха приобрели стальной оттенок.

– Только госпожа Катрин, – сухо заметил он. – Раненый хочет с ней поговорить, вам же он не скажет ни слова.

Барон пробубнил что-то неодобрительное, развернулся и, скрестив за спиной руки, направился к Эрменгарде.

Хромой устроился на груде подушек.

У него было легкое ранение груди, дыхание его напоминало шорох листьев. При виде Катрин бесцветный взгляд оживился.

– Я просил вас прийти, чтобы поблагодарить, благородная госпожа, и узнать, почему вы меня спасли?

– Это лишь отсрочка. Как только Готье вас вылечит, у вас есть все шансы попасть в руки того, кто мечтает как можно скорее вас повесить!

Хромой пожал огромными волосатыми плечами.

– Если это его развлечет, я не имею ничего против, но при условии, что он даст мне время примириться с Богом. Потом ваш барон может делать со мной все что угодно. Я довольно пожил. Он может сдирать с меня кожу сантиметр за сантиметром, но я и рта не открою. Вы – другое дело… Вы можете спрашивать о чем хотите.

– Тогда скажите мне о судьбе моего супруга. Где он сейчас? С Дворянчиком? Он его пленник?..

– Пленник? Отчего же? Не было тому причины. Нет, он ушел три дня назад. Взял с собой Корниса, – добавил он с горечью. – Конечно, этот монах больше всех за ним ухаживал. Поначалу это было нелегко. Мы думали, что капитан не выкарабкается. Но внезапно наступило улучшение, и с этого момента он быстро пошел на поправку!

Молодая женщина облегченно вздохнула. Три дня! Арно не было здесь, когда Дворянчик мучил Ландри…

Мысленно она поблагодарила Бога за то, что он избавил его от этого.

– Но почему он ушел? И куда?

– Бог мой, мне об этом ничего не известно. Он решил неожиданно. Все, что мне известно, это то, что однажды вечером он поссорился с сеньором Робертом. Он так громко кричал, что слышно было на другом конце деревни. Он говорил, что ему надоело безрезультатно торчать у этой крепости, что нужно отходить.

– И что ответил Дворянчик?

– Об этом никто не знает. Этот человек никогда не кричит, зато сеньор Арно не отказывал себе в этом удовольствии. Мне показалось, что он говорил об Орлеанской Деве. Да, да! – воскликнул вдруг Хромой с удовлетворением человека, нашедшего правильный ответ. – Это именно так! Он говорил об Орлеанской Деве, что она одна могла что-нибудь сделать для него, что он приведет ее к королю и вдвоем они прогонят англичан и бургундцев к морю! Дворянчик в ответ рассмеялся. Капитан Г… я хочу сказать, сеньор Арно клялся, что она жива, что он ее видел. Дворянчик ответил ему, что он бредит, что дочь Домреми была сожжена англичанами и что англичане всегда доводят дело до конца. Но сеньор Арно упрямился.

– Какая глупость! – проворчала Катрин. – Он был в Руане вместе со мной в тот день, когда Жанна была… Боже мой! Проживи я тысячу лет, я никогда не забуду эту ужасную картину! Мой супруг, должно быть, обезумел. Мне тоже он говорил об этой встрече, но я ему прямо сказала, что я об этом думала.

– Он вам не поверил! Хотите верьте, хотите нет, госпожа, он пошел за ней!

Гнев овладел Катрин. Она больше не радовалась тому, что Арно жив и не запачкал руки в крови Ландри. Увы! Хотя Арно и поправился, но лишился рассудка. Как мог он спутать какую-то авантюристку с Жанной д'Арк, одного взгляда которой было достаточно, чтобы люди падали ниц. Молодая женщина призналась себе, что гнев ее был вызван ревностью. Последняя встреча с Арно открыла ей на многое глаза. Она и раньше знала о мужской неверности, но не связывала ее с собственным супругом. Непросто было так легко обмануться. Видимо, эта незнакомая женщина не просто напомнила ему идеал, но и вызвала какое-то чувство, желание.

Логика и долг повелевали ему выбрать главное из главных: как можно скорее помириться с королем или сразу вернуться в Монсальви, где его так ждали. Но нет же! Арно не нашел ничего более важного, как бегать за какой-то авантюристкой. Есть от чего потерять голову!

Вдруг Катрин резко повернулась к окну, где скромно уединился Готье де Шазей. Ей в голову пришла малоприятная, но все объясняющая мысль.

– Мой супруг был ранен в голову. Может быть, он сделался…

Готье покачал головой и подошел ближе.

– Сумасшедшим? Я не думаю. У него было ранение лица, госпожа Катрин, а не черепа. К тому же хотя у меня было мало времени, чтобы узнать сеньора Арно, но я вас уверяю… Вы позволите?

– Не только позволяю, но и прошу.

– Хорошо, мне показалось, что он упрямо цеплялся за свои идеи до полного ослепления. Он вбил себе в голову, что эта женщина действительно Жанна д'Арк, благодаря чуду спасшаяся из огня и воскресшая, почему бы нет? Ведь она была посланницей Бога. Ему так хочется в это верить, что он гонит собственные воспоминания. Ваша встреча ничего не изменила. Ведь он считал себя обиженным вами.

– Это нелепо! – Она перевела взгляд на раненого, который был явно взволнован. – Вы когда-нибудь слышали, как мой супруг говорил обо мне после моего отъезда? Искал ли он меня?

Беспокойство сменилось настоящей тревогой. Прилив крови окрасил его лицо.

– Искал? Нет, не думаю. Он, как и мы, полагал, что вы укрылись здесь.

– Но он говорил обо мне?

Хромой побагровел. Видимо, убить было для него легче, чем солгать. Катрин, чувствуя это, настаивала:

– Я вас умоляю, скажите мне правду, даже если она горька. Я прекрасно знаю, что меня там не восхваляли.

– Однажды, да, он говорил о вас! Но, во имя всего святого, прошу, не заставляйте меня повторять то, что…

– Я требую! Мне это необходимо! Если вы считаете себя чем-то обязанным мне…

Хромой взорвался, как переполненная бочка. Приподнявшись с подушек, он кричал, сдерживая хрипы:

– Тем хуже для вас, вы сами этого хотели. Он назвал вас шлюхой, благородная госпожа. Он кричал, что, если вы посмеете вернуться в Монсальви, он выгонит вас ударами хлыста!

Обессиленный, он откинулся назад, страшно кашляя. Катрин закрыла глаза. Она так побледнела, что Готье схватил ее за руку, опасаясь, что она потеряет сознание.

– Простите меня, – бормотал Хромой. – Она хотела, чтобы я рассказал…

Молодая женщина пришла в себя и изобразила улыбку.

– Ничего страшного. Не упрекайте себя. Лучше знать это. Я вас благодарю. А теперь скажите, если знаете, почему Дворянчик так поспешно отошел? Почему он подверг брата Ландри мучительной смерти? Это непонятно, а необъяснимое всегда хранит опасность.

Желая загладить грубость своего признания, Хромой не заставил себя упрашивать на этот раз.

– Мне не все известно, но я думаю, что все взаимосвязано. Ночью, в тот день, когда сеньор Арно ушел от Дворянчика, в лагерь пришли двое. Они прискакали на прекрасных лошадях, были одеты в черное без каких-либо знаков отличия. Они хотели поговорить с предводителем. Но охрана сеньора Роберта знает свое дело. Наглый тон не является паролем. После определенных колебаний они сказали, что являются посланниками герцога Бургундского. Я был там и все слышал. Они говорили с сильным акцентом.

– С акцентом?

– Да… вероятно, это были арагонцы или скорее кастильянцы. Этот акцент напомнил мне времена, когда мы сражались с этим хищником де Вилла-Андрадо. Как только я услышал этих посланников герцога Бургундского, решил, что это были его люди.

– Это могло быть и то и другое, – прошептала Катрин. Бывший враг вызвал у нее неприятное воспоминание. – Родригес де Вилла-Андрадо женился на незаконнорожденной дочери герцога.

– Возможно, – ответил Хромой, который не был в курсе дворцовых альянсов. – Они остались в лагере, и в ночь их приезда монаха подвергли пытке. Его схватили около шатра Дворянчика. Он подслушивал разговор. По крайней мере, они так решили и хотели заставить признаться. Но он молчал. Может, он ничего и не знал, – заключил Хромой, который, видимо, не верил в героизм под пыткой.

– Но почему он остался в лагере после ухода моего супруга? Почему он не вернулся в монастырь?

– Я думаю, он считал свое дело незавершенным. Он хотел убедить Дворянчика снять осаду.

– Осада снята, а его нет! – грустно вздохнула Катрин. – Он погиб, но ведь это не он заставил Роберта де Сарбрюка уйти, не так ли?

– Нет. Это те двое в черном. Они сказали, что осада была бесполезной, что надо попытаться в другом месте, где можно заработать больше золота.

Катрин наморщила брови.

– Откуда вы это знаете?

– Вы хотите сказать, я, простой солдат, да? Я понимаю, это может показаться странным, но в то время я был на посту, а учитывая природное любопытство… Но я не тот несчастный монах с чистой и наивной душой, как у маленького ребенка. У меня острый слух, и я умею незаметно слушать, но так, чтобы не быть за это повешенным!

– Я понимаю. Так вы знаете, где это другое место и где можно получить больше золота?

– Да, знаю. В Дижоне.

– В Дижоне! – сокрушенно воскликнула Катрин. – Это невозможно. Дворянчик сошел с ума! Там герцог или нет, но что значит горстка людей Дворянчика по сравнению с войсками, охраняющими город!

– Но речь не идет об осаде…

– О чем же тогда?

– О пленнике, которого герцог Филипп держит в башне своего дворца. Если верить посланникам, он стоит больших денег. Сейчас идут бесконечные переговоры о его выкупе, но герцог Филипп согласится освободить его лишь за приличную сумму денег. Есть из-за чего потрясти королевскую казну и еще кое-чью. Я в этом слабо разбираюсь. Я не вхож в круг великих мира сего.

Катрин и Готье переглянулись. Для них в словах Хромого не было ничего таинственного. Пленником Филиппа был молодой король Рене, герцог д'Анжу, сын Иоланды. Он был схвачен бургундцами в битве при Бюльневиле и посажен в тюрьму в Новой башне дижонского дворца. В Сомюре Катрин получила для Рене письмо. События последних месяцев помешали ей его передать, да она и забыла об этом письме из-за собственных несчастий.

Готье, свободно читающий мысли госпожи, тихонько прошептал:

– Вы ни в чем не виноваты, госпожа Катрин! Любой на вашем месте поступил бы так же, вы не могли продолжать ваш путь.

Но она не согласилась.

– Нет. У меня было поручение, и я должна была его выполнить, а…

Она умолкла. Здесь было не место это обсуждать. На нее, пытаясь что-то понять, смотрел раненый. Она обратилась к нему:

– Так Дворянчик ушел из-за этого пленного? Что он собирается делать? Выкрасть его? Это невозможно! Его, по-видимому, хорошо охраняют.

Хромой тяжело дышал, явно страдая. Он лежал с закрытыми глазами и был так бледен, что Катрин показалось, что он умирает. Она склонилась над ним.

– Вам хуже?

Он открыл глаза и слабо улыбнулся:

– Я чувствую себя не лучшим образом, но хочу договорить. Дворянчик должен позаботиться о тех двоих, а они все устроят так, чтобы пленник навсегда остался в тюрьме. Вы понимаете?

– Это разумно! – сказал Готье. – Нет пленника, нет и выкупа…

– Рене погибнет в тюрьме, и снова вспыхнет война, – заключила Катрин. – Итак, картина ясна, и мы должны выполнить наш долг.

Она поблагодарила Хромого, успокоила его, сказав, что он может не опасаться виселицы и что она берет его под свою защиту.

– Вы будете освобождены, постарайтесь поправиться. – Катрин уже собиралась покинуть комнату, как он окликнул ее.

– Если вы мной довольны, примите меня к себе на службу. Клянусь памятью несчастной матери, я буду вам предан. А когда вы снова встретитесь с капитаном Г… я хочу сказать, с вашим супругом, я буду вам служить обоим!

Она улыбнулась, взволнованная такой преданностью человеку, который его бросил. У Арно был дар завоевывать сердца и преданность солдат.

Но не поступал ли он так же с теми, кого, по его словам, любил? Катрин не представляла, чем закончится их встреча, но если они оба живы, то они встретятся наверняка, иначе и быть не могло.

– Хорошо, – ответила она. – Как только встанете на ноги, отправляйтесь в Монсальви. Я дам вам письмо для аббата Бернара. Он управляет делами в наше отсутствие.

Раненый обрадовался, и Катрин показалось, что ее обещание исцелит его быстрее, чем все лекарства Готье.

Ванденес метался по двору, не находя себе места. При появлении Катрин он сразу же подбежал к ней.

– Теперь, я думаю, дело за правосудием?

– Правосудие? Не ваше ли, барон? Я в него ничуть не верю. Я от этого человека узнала все, что хотела, и даже более того. Я ему очень признательна. И должна вам сообщить, что отныне он находится под моим покровительством.

– Что это значит? – возмутился Ванденес.

– А то, что я запрещаю вам его трогать, в противном случае вы ответите не только передо мной, но и перед герцогом Филиппом, которому благодаря пленнику я, возможно, окажу большую услугу. Если он поправится, то ему предстоит дорога из Шатовиллена в Монсальви, да поможет ему Бог.

Барон расхохотался, хотя ему было явно не до веселья.

– В Монсальви? К вам? Волк в овчарне. Хороший же из него получится слуга! А ваш супруг…

– Мой муж знает людей намного лучше, чем вы себе это представляете, барон! Я бы очень удивилась, если бы он не взял его на службу. Что же касается наших земель в Монсальви, то там, уж поверьте мне, нет овчарни с блеющими ягнятами… Хромому там найдется местечко. А теперь, извините, я должна идти, мне нужно подготовиться к отъезду.

– Вы уезжаете? Куда?

Катрин еле сдержалась. Она умирала от желания послать к черту этого надоедливого малого. В глубине души она не могла простить ему осаду Шатовиллена. Он выстоял, это верно, но, будь он поэнергичнее, с имеющимися силами мог бы добиться большего. Однако он был близок ко двору, а она не знала, какие воспоминания сохранил о ней ее бывший любовник герцог Филипп, да сейчас и не время обострять отношения.

– Простите, что раньше я вам не сказала, – сменив гнев на милость, проговорила она, делая над собой усилие. – Я прибыла сюда с поручением. До сегодняшнего дня я не имела возможности его выполнить, но сейчас путь свободен, и я не могу более откладывать.

– В таком случае, каким бы ни было это поручение, вам нужна помощь. В стране неспокойно. Еще встретятся английские части, наемники. Ни о чем не спрашивая, я поеду с вами!

Молодая женщина покраснела до корней волос.

Несносная навязчивость! Собственное самодовольство мешало ему понять, что ей надоели его присутствие, настойчивые взгляды, притворная любезность.

Она уже собиралась дать выход своему гневу и высказать малоприятные замечания, как из комнаты вышел Готье.

– В таком случае, нам было бы глупо отказываться, – сказал он таким слащавым голосом, что вызвал неподдельное удивление Катрин. – Я думаю, выражу общее мнение, если скажу, что мы будем счастливы отправиться в путь под вашей защитой. Вы готовы отправиться послезавтра? Может, это недостаточный срок, чтобы подготовить к походу такую огромную армию?

– Нисколько, мой друг, нисколько, – ответил барон покровительственным тоном. – Я уже сейчас прикажу собираться и буду готов вовремя.

– Вы потеряли рассудок? – возмущенно прошептала Катрин, как только успокоенный барон удалился по коридору. – Из-за вас мне придется ехать с этим чванливым дураком, которого я терпеть не могу. И почему это послезавтра, если мы знаем, что…

– Мы этой же ночью покинем замок! – тихо заверил Готье. – Если госпожа Эрменгарда согласится сыграть с бароном комедию, у нас будет достаточно времени, прежде чем он заметит наше отсутствие. Он должен присоединиться к герцогу, а герцог находится во Фландрии. Он думает, что мы туда направляемся, и постарается нас догнать, двигаясь на самом деле в противоположном направлении.

Катрин посмотрела на своего конюха одновременно с восхищением и раздражением. Настало время стать самой собой. Если она не примет меры, этот парень скоро начнет диктовать ей, как поступать. Немного раздосадованная, она ответила ему со сдержанной улыбкой:

– Кстати, а почему вы против компании барона? То, что его общество меня раздражает, – это одна сторона вопроса, но, с другой стороны, он совершенно прав, говоря, что вокруг не все спокойно.

– Если хотите начистоту, госпожа Катрин, я не совсем доверяю сеньору де Ванденесу. Может, это из-за вас, но мне частенько казалось, что он мечтал о вечной осаде и, во всяком случае, не слишком старался ее снять. Видимо, жить рядом с вами ему очень нравилось.

Молодая женщина молчала, взвешивая каждое слово своего конюха. Они были созвучны ее собственным мыслям, в чем она не решалась признаться самой себе.

– Меня в вас раздражает, Готье де Шазей, что вы всегда правы! – вздохнула она.

И, подхватив шлейф платья, величественной походкой направилась к лестнице.

Под вывеской «Святой Бонавентура»

К вечеру следующего дня трое всадников медленно поднимались по главной улице Дижона Нотр-Дам. Это была самая богатая улица города, где разместились длинные торговые ряды.

В отблеске оранжевого заката виднелись многочисленные городские колокольни, издали похожие на корабельные мачты.

Катрин ехала молча, свободно опустив повод. Вот уже одиннадцать лет, как она выехала из ворот Дижона. Прошло уже одиннадцать лет с того памятного осеннего дня, как она покинула этот город ради любви к герцогу Филиппу. В то время ее супругом был бургундский ювелир Гарен де Бразен. Он был приговорен к смерти за мятеж против герцога. От его руки чуть не погибла и сама Катрин.

Гнева принца можно было не опасаться, так как она была его любовницей в течение уже нескольких месяцев и ждала от него ребенка. Но Катрин уехала, так как Филипп Добрый хотел видеть в ней не жену осужденного, а создание, которое он любил больше всего на свете. В Дижоне эта любовь стала невозможной и могла вызвать скандал. А в далеком Брюгге, жемчужине фламандской Бургундии, она осталась незамеченной.

В течение четырех лет Катрин являлась некоронованной властительницей этого прекрасного города. Потом их пути разошлись. Их ребенок умер, как раз тогда, когда герцог собирался жениться в третий раз. На этот раз на инфанте Изабелле Португальской. В то же время она узнала, что в Орлеане, осажденном англичанами, сражался мужчина, которого она безнадежно любила много лет. Ему грозила смертельная опасность. Чтобы увидеть его живым или мертвым, она без всякого сожаления оставила свой маленький дворец в Брюгге, свои наряды, сокровища, подаренные Филиппом, которые составляли ее богатство.

У нее был титул графини, земли в Бургундии, замок в Шенове около Дижона. Выйдя замуж за Арно де Монсальви, она лишилась всего этого и окончательно распрощалась с прежней жизнью.

Покинутый ею и оскорбленный в своих лучших чувствах, Филипп Бургундский не счел возможным оставить в распоряжении супруги своего врага ни пяди бургундской земли. Теперь она была уверена лишь в том, что он ее не забыл и сохранил о ней нежные воспоминания. В прошлое Рождество он приказал доставить в Монсальви чудесный портрет Катрин, написанный ее бывшим другом Яном ван Эйком. Это мог быть либо знак постоянной нежности, либо прощения.

Теперь молодая женщина, следуя по знакомой мостовой, была на удивление спокойна, вспоминая прошлое. Став Катрин де Монсальви, она изменилась до неузнаваемости, и все, что всплывало в ее памяти, казалось прекрасной сказкой, историей, приключившейся с другой Катрин, а совсем не с ней.

Госпожа де Бразен действительно умерла в ней. А просыпался ребенок, каким она когда-то была, маленькая Катрин Легуа. По дороге, ведущей к улице Гриффон, она направилась к дому своего детства. Прежде всего она хотела обнять дядюшку Матье, о котором сохранила нежные воспоминания. Правда, с тех пор как дядюшка связал свою жизнь с некой Амандиной Ля Верн, он сильно изменился. Его спутница обладала сильным характером. Ведь ей удалось вытащить его из уединенного домика посреди виноградников в Марсаннэ и вернуть в лавку на улице Гриффон. Из-за нее он выгнал из дому родную сестру. Все это не предвещало ничего хорошего.

Повернув за угол, Катрин почувствовала, как учащенно бьется ее сердце. Одного взгляда на родной дом было достаточно, чтобы вернуться в прошлое. Улица с небольшими домишками по обеим сторонам была такой же, как в тот вечер, когда она приехала сюда с мамой, спасаясь от парижского мятежа…

Последние лучи солнца ярко отражались на крашеной вывеске «Святой Бонавентура».

– На улице что-то происходит, – услышала Катрин за своей спиной хрипловатый голос Беранже. Под вывеской столпились несколько сплетниц, мальчишки, двое старцев, опирающихся на посох, и носильщик, прибежавший с рынка. Все с неослабеваемым интересом следили за происходящим в лавке.

– Это не на улице, а у моего дядюшки, – сказала Катрин. – Пойдем посмотрим. По-видимому, там выясняют отношения.

До зрителей долетали отдельные выкрики.

Не успела нога госпожи де Монсальви коснуться земли, как высоченный красный, как кирпич, мужик показался на пороге магазина. Он вытолкнул на улицу высокую худощавую женщину в черном одеянии.

– Убирайтесь к черту, святоша, – прохрипел он проспиртованным голосом. – И не вздумайте снова явиться. Еще не родился тот, кто выгонит меня отсюда!

Ошеломленная толпа расступилась.

– Сеньора… – начала было Катрин. Но вдруг ее глаза округлились, и она остановилась на полуслове. – Луаза! Боже правый!

Они не виделись больше пятнадцати лет. Катрин была так потрясена, что не сообразила, радоваться ей или огорчаться.

Несмотря на необыкновенное самообладание, настоятельница аббатства тартских бенедиктинцев испытала такое же волнение.

– Катрин! – воскликнула она. – Ты здесь? Какими судьбами?

– Я еду из Шатовиллена, где умерла наша мать. Там же мы пережили осаду. Но объясни, сестра моя, кто этот негодяй, что выбросил тебя за дверь нашего дома?

Гнев Луазы, угасший было от неожиданной встречи, вспыхнул с новой силой.

– Слуга сатаны! Проклятый брат этой шлюхи, с которой наш несчастный дядюшка связал судьбу. Грязная оборванка!

– Так он на ней женился?

– Я этого не знаю, ибо не могу его увидеть. Я на несколько дней оставила монастырь, чтобы узнать последние новости и навестить дядюшку. На это мне пришлось испрашивать разрешение у самого епископа. И вот чем закончилась моя попытка!

– Посмотрим, получится ли у меня!

Под взглядами своих спутников, в любую минуту готовых сразиться врукопашную с этим чудовищем, молодая женщина направилась к магазину. Перед тем как переступить порог, Катрин подозвала мальчугана, ожидающего продолжения представления.

– Ты хочешь заработать монету?

– Еще бы! Кто же этого не хочет, госпожа.

– Тогда ответь мне, кто тут во главе дворцовой гвардии? По-прежнему Жак де Руссе?

– Да, он.

Порывшись в кошельке, Катрин достала обещанную монетку и сунула ее в руку ребенка.

– Найди его и приведи сюда! Скажи, что тебя послала Катрин. Пусть он тотчас же придет к Матье Готерену и прихватит с собой нескольких лучников. Мне нужна его помощь!

– Зачем вам нужна гвардия? – возмущенно запротестовал Готье. – Мы разве не в состоянии за вас постоять?

– В общем-то, да, но надо учитывать размеры этого монстра. Несколько вооруженных людей будут выглядеть убедительнее.

– Что ты собираешься делать? – обеспокоенно спросила Луаза.

– Увидеть дядюшку любой ценой, клянусь памятью нашей матушки. Я не уйду отсюда, не проникнув в дом!

В лавке было темно, и сначала Катрин ничего не могла разглядеть. Она узнала знакомый запах нового сукна и горячего воска. Когда глаза привыкли к темноте, Катрин увидела на прежнем месте настенные шкафы на железных петлях, в которых хранились самые дорогие ткани.

Из глубины лавки, где Катрин провела столько времени над огромными книгами в пергаментном переплете, сверяя дядюшкины счета, раздался слащавый голос:

– Что я могу предложить госпоже? Я полностью в вашем распоряжении и смею утверждать, что нигде в городе вы не найдете такого выбора сукна из Испании, Фламандии или Шампани, шелка с Востока…

Этот голос принадлежал женщине, стоявшей за прилавком, на котором были разложены образцы тканей. Это была смуглая, с зеленоватыми глазами женщина среднего роста, примерно того же возраста, что и Катрин. Ее черные густые волосы выбились из-под чепца тонкого полотна, отделанного кружевами. Она была хорошо сложена. Пышная грудь бесстыдно натягивала прелестный серовато-зеленый бархат ее платья, на котором призывно позвякивали золотые цепочки. Платье было прикрыто фартуком из той же ткани, что и чепец. Если эта женщина была любовницей дяди, она, несомненно, стоила ему больших денег. Справедливости ради следовало признать, что она была довольно красива и потому способна свести старика с ума.

В то же время Катрин охватило странное чувство: ей показалось, что она уже где-то видела эту женщину. Но при каких обстоятельствах?

Она холодно прервала поток красноречия хозяйки:

– Вы Амандина Ла Верн?

Ее брови поползли вверх, а угодническая улыбка исчезла с лица.

– Да… я, это я, но я не…

– Я графиня де Монсальви и приехала повидать дядюшку Матье! – спокойно сказала Катрин. – Проводите меня к нему!

Амандина смотрела на нее, не произнося ни слова. Катрин повернулась к Луазе и добавила:

– Преподобная мать Анес, которую вы только что выгнали за дверь, – моя сестра. Я хочу, чтобы вы поняли: вам не удастся так же легко отделаться и от меня!

Амандина смотрела на элегантную незваную гостью. Она была так хороша в простом костюме из добротной вишневой ткани.

Как и все в Бургундии, она знала легендарную историю любви этой женщины и герцога. И вот неожиданно Катрин де Монсальви снова появилась. Она была так же красива, и из-под приспущенной вуали на Амандину пристально смотрели ее большие фиалковые глаза.

– Матье? Его здесь нет, – ответила она без тени замешательства и позвала брата: – Филиберт, иди сюда на минутку!

Мужчина, который выгнал Луазу, появился в дверном проеме, полностью закрыв просвет.

– Что случилось, Мандина? Я тебе еще нужен? – прогудел он, прочищая зубы гусиным пером.

– Они хотят видеть Матье, – ответила она, указывая подбородком на четверых посетителей.

Филиберт открыл было рот, но Амандина, приподнявшись на цыпочках, прошептала ему что-то на ухо, и его нахмуренное лицо внезапно расплылось в улыбке.

– О! Госпожа… о! Какая честь! И ты заставляешь графиню стоять, Амандина? Кресло ей скорее!

– Речь не об этом! Я пришла не для того, чтобы беседовать с вами. Я немедленно хочу видеть своего дядюшку!

– Мы прекрасно понимаем, госпожа. Для нас было бы величайшей радостью проводить вас к нему. Но его здесь нет!

– Нет? Так где же он?

– Вероятно, в своем доме в Марсаннэ. Приближается время сбора винограда, вам надо ехать туда.

Вдруг чей-то голос произнес:

– Это ни к чему, его нет в Марсаннэ. Вот уже целых три месяца он туда не показывался!

Это был маленький худенький мужчина с жиденькой бородкой, в котором Катрин сразу узнала портного, старого друга и соседа своего дяди. У него тоже были виноградники на побережье. Она, улыбаясь, подошла к нему.

– Мэтр Дюрье! Я так рада вас видеть! Как вы поживаете?

Грустное лицо портного внезапно озарилось.

– Матерь Божья! Да это же Катрин! Малышка Катрин! Как ты повзрослела! Но все такая же прелестница. Дай я тебя обниму!

Улыбающийся Готье и смущенный Беранже наблюдали, как эти люди запросто обходились с их госпожой. Портной и графиня крепко обнялись.

– Ты не можешь себе представить, – сказал он, – как я счастлив, что ты наконец решила приехать сюда и посмотреть, что здесь творится. Когда мне сказали, что приехала Луаза, я пришел на подмогу, но вот и ты здесь! Может, мы наконец узнаем, что произошло с несчастным Матье!

– Что вы хотите этим сказать? – вмешалась аббатиса. – Как давно вы его видели?

– Очень давно. Мы прекратили встречаться с тех пор, как эта женщина выгнала вашу мать и Матье открыл для нее магазин. Мы повздорили из-за этого. Я попытался открыть ему глаза, призвать к здравому смыслу. Но он ничего не желал слышать. Амандина его околдовала, – проворчал он.

Амандина дрожала, казалось, она вот-вот прыгнет на него. Теперь все принадлежало ей. Старые друзья были не в счет.

– А вам-то что? – крикнула она, не в силах больше сдерживаться. – Вы всегда были недовольны тем, что Матье меня любит. Но вам придется с этим смириться, потому что мы скоро поженимся, и я буду здесь хозяйкой, и в Марсаннэ, и везде, понятно?

– Ты ею уже стала, Амандина! Ты здесь у себя дома, – поддержал ее брат. – А вы убирайтесь отсюда, да побыстрее, племянницы да старые приятели. Вы мне порядком надоели, и лучше меня не сердить.

Он схватил с прилавка большую деревянную линейку и, размахивая над головой, словно дубиной, стал продвигаться вперед. Готье выхватил шпагу и устремился к нему навстречу, защищая собой обеих дам.

– Положи! – скомандовал он. – Ты слишком шумишь. Видимо, твоя совесть нечиста, дружок! Пришло время поучить тебя вежливости. Отходи назад, если не хочешь, чтобы я тебя проткнул, как индюшку!

Филиберт перевел взгляд с лица юноши на шпагу, приставленную к его животу, и издал звук, похожий на ржание. Но вместо того чтобы отступить, как ему было велено, он отпрыгнул в сторону так быстро и неожиданно, что Готье растерялся. Филиберт ударил его линейкой, выбил из рук оружие. С победным криком гигант бросился на конюха и повалил его. Беранже бросился на помощь другу, двумя руками схватив Филиберта за гриву. Послышался крик, похожий на рев раненого слона. В это время Амандина, подобрав линейку, пыталась вытеснить Катрин и Луазу из магазина. Обе сестры решили дать отпор этой мегере. Однако уже через несколько минут в сражении стали побеждать Ла Верны. Луаза в полуобморочном состоянии прислонилась к стене. В это время Амандина, сидя верхом на Катрин, изо всех сил пыталась задушить ее вуалью. Филиберт скинул Беранже ударом локтя и принялся за несчастного Готье. Исход боя был предрешен, как вдруг с появлением Жака де Руссе в дом явился закон. Жак, словно спустившийся с небес архангел Михаил, бросился на выручку лишившейся чувств Катрин.

Амандина была отброшена в сторону. Четверо лучников, связав Филиберта, прекратили мучения Готье. Катрин оказалась лицом к лицу со своим спасителем. Тот глядел на нее завороженным взглядом, в котором читался восторг ребенка, получившего рождественский подарок.

– Катрин! – воскликнул он. – Так это правда! Это действительно вы…

– Конечно, это я! А как вы сами думаете?

– Я не знаю. Когда мальчишка сообщил, что вы за мной послали, я чуть было не прогнал его пинком, но он описал вас так точно, что я ему поверил. Вы все-таки должны были предупредить меня о своем приезде. Радость может и убить.

Она улыбнулась, приподнялась на цыпочках, чтобы поцеловать его в щеку, потом сделала два шага назад, чтобы лучше рассмотреть.

– Для умирающего вы слишком хорошо выглядите. У вас здоровый цвет лица, ясный взгляд, твердая походка. Может быть, вы лишь чуточку располнели…

Руссе был типичным бургундцем, отличающимся отменным здоровьем и проводящим больше времени за столом, чем в седле.

– Вы хотите сказать, что я растолстел, как свинья? – спросил он. – Что ж вы хотите? В Дижоне, у которого от столицы осталось лишь название, есть чем закусить. Убиваем время как можем! – Тяжело вздохнув, Жак де Руссе продолжил: – Теперь объясните мне причину этого сражения. Эти люди на вас напали, не так ли? Но я хотел бы знать, почему?

В нескольких словах Катрин объяснила ему ситуацию, рассказав, как она приехала в тот момент, когда Луазу вытолкали за дверь, и как Ла Верны пытались запретить ей навестить дядю Матье.

– Вам же уже сказали, что его здесь нет! – выкрикнула Амандина, вырываясь из рук солдат.

– Где же он в таком случае?

– Откуда я знаю? Он уехал однажды утром, сказав, что собирается совершить путешествие в… Савойю или в Шампань, я точно не знаю. С тех пор от него нет никаких известий.

– Как это правдоподобно! Много лет назад мой дядя страшился дальних дорог, которые сейчас к тому же и небезопасны. Учитывая возраст и болезни… Если отъезды и случались, то всегда в сопровождении нескольких слуг. Кстати, а где вся домашняя прислуга?

– Те, кто ему нужен, переехали в Марсаннэ. Здесь для тяжелой работы мне достаточно одной служанки, остальным я занимаюсь сама, – важно заметила Амандина. – А что касается возраста, то не пудрите мне мозги. В его-то годы и такая женщина, как я! Я могла бы вам кое-что порассказать.

– Довольно, – прервал ее Руссе. – Нас не интересуют альковные тайны. Одно пока ясно – должен же мэтр Готерен где-то находиться. Остается узнать где, а мне сдается, что вам это известно.

– Я уверена, что он здесь, – прошептала Катрин. – Просто эти люди не хотят…

– Эти люди! Скажите на милость, – возмутился Филиберт, – не следует все-таки принимать нас за…

– Хватит, я уже сказал, – прервал его Руссе и повернулся к Катрин.

– Лучший способ узнать правду – это основательно осмотреть дом. Это мы сейчас и сделаем. А вы, – обратился он к солдатам, – не спускайте глаз с брата и сестры. Пойдемте, Катрин!

Осмотр дома, где прошла юность Катрин, взволновал ее. Ничего не изменилось. Надо отдать должное Амандине Ла Верн, все было в полном порядке, как и в то время, когда Жакетта, мать обеих сестер, и Сара вели хозяйство.

Но нигде, кроме кухни, где испуганная служанка чистила овощи, не было ни души. Даже комната дяди Матье была в идеальном порядке. Бросался в глаза лишь легкий налет пыли.

Катрин, совершенно убитая, вернулась в лавку.

– Ну? – услышала она наглый окрик Амандины. – Нашли своего дорогого дядюшку? Довольны наконец, а? Вы достаточно отравили жизнь честным людям, которые не сделали вам ничего плохого. Если вы графиня или аббатиса, – добавила она, обращаясь к Луазе, – так вы думаете, что вам все позволено? Вы думаете, что вам это сойдет с рук?

Луаза, присев на скамеечку, слушала ее с закрытыми глазами. Лицо ее стало восковым.

– Ну, ну, полегче, – прервал ее Руссе. – Я вам советую быть повежливее, моя дорогая. До тех пор, пока не найдется мэтр Матье, вы от нас не отделаетесь. Мы вас не отпустим, пока не узнаем, что с ним случилось.

– И правильно сделаете, – произнесла спокойным ясным голосом вошедшая в магазин женщина. – Я привела с собой девочку, которой есть что вам сообщить.

На пороге, держа за руку перепуганную служанку, стояла высокая эффектная белокурая женщина примерно двадцати пяти лет. На ней было великолепное бархатное платье с коричневой отделкой под цвет глаз. Жак де Руссе без промедления любезно поклонился этой женщине, что не укрылось от пытливых глаз Катрин.

– Я была у вас, капитан, – продолжала она. – Я хотела, чтобы эта девочка повторила вам то, что рассказала мне. Но мне сказали, что вы как раз отправились в лавку «Святого Бонавентуры», и я поспешила сюда. Пресвятая дева, – воскликнула она, заметив Луазу. – И вы здесь, преподобная мать? Что с вами? Вы так бледны и, да простит меня Бог, едва держитесь на ногах.

– Ничего страшного, Симона, – произнесла Луаза, силясь улыбнуться. – Мы не поладили с этими людьми… я не знаю, знакомы ли вы с моей сестрой графиней де Монсальви? Катрин, – добавила она, – мадемуазель Симона Совгрен имела честь вскормить своим молоком монсеньора графа Карла, за что она и пользуется особым благорасположением герцогини.

Лицо герцогской кормилицы озарилось улыбкой.

– Знаменитая Катрин! Как я рада вас видеть. Так вы в Дижоне, и никто об этом не знает!

– Я здесь не более часа, – ответила Катрин, очарованная теплотой и приветливостью, исходящими от этой женщины. – Я приехала прямо сюда в надежде увидеть дядю, о котором уже давно мне ничего не известно. Но вы сказали, что что-то знаете.

– Мне кажется, что да. Этот ребенок, – сказала она, подталкивая вперед девочку, – младшая сестра одной из моих горничных. Она служит у мэтра Готерена. Сегодня утром она прибежала ко мне вся в слезах, умоляя не прогонять ее. Она не хотела возвращаться в их дом. Давай, Марта, смелее… повтори все, что рассказала мне…

Рассказ был недолгим. Марта решила, что в доме живут привидения, особенно в кладовке, в глубине сада, где хранились дрова. Эта кладовка примыкала к пристройке, где у Матье Готерена был курятник и сарай для инструментов. Марта утверждала, что оттуда доносились странные звуки. Сегодня ей потребовались дрова для печки, и, борясь со страхом, она пошла в кладовку. Но только она туда вошла, как сразу же услышала такой страшный стон, что он мог раздаваться лишь с того света. Обезумев и рыдая от страха, она прибежала к сестре, которая служит у госпожи Морель.

– Мне эта история показалась странной, – сказала Симона. – Вот уже несколько месяцев, как исчез мэтр Готерен. Я очень его уважала и часто здесь делала покупки. Мне говорили, что он серьезно болен. Так болен, что не может обслуживать своих лучших покупателей. Это меня удивило. Ваш дядя всегда был сама энергичность и любезность, – добавила она, обращаясь к Катрин. – К тому же я уже давно не доверяю этим людям, сама не могу понять почему. Поэтому я и пришла сюда с Мартой.

Катрин переглянулась с Руссе.

– Мы осмотрели дом от погреба до чердака, – сказала она со скрытой угрозой в голосе, заметив, как Амандина побледнела. – Но кто мог вспомнить о курятнике?

Жак устремился в глубину сада. Там Готье и Беранже, отгоняя перепуганных птиц, уже пытались сорвать огромный замок, висящий на новой деревянной двери. Юноши сразу все поняли, как только услышали о страхах Марты, и кинулись к курятнику. Замок не поддавался.

– Черт возьми! – не сдержался он, обращаясь к Амандине, охраняемой двумя солдатами. – Было бы проще дать нам ключ.

– У меня его нет, – ответила упрямая Амандина. – Этой кладовкой уже давно не пользовались, а ключ, видимо, потерян.

– А новая дверь? Как правдоподобно! Здесь дурно пахнет. Давайте, помогите отодрать эти доски, мне не удастся взломать этот проклятый замок.

Под ударами топора дверь не выдержала и рухнула. Из темноты пахнуло таким смрадом, что Руссе рукой остановил Катрин и Луазу, устремившихся было в кладовку.

Минуту спустя мужчины осторожно вынесли оттуда, брезгливо морщась, бесформенный куль из грязного белья и одеял.

– Дядя Матье! – с ужасом воскликнула Луаза. – В каком состоянии!

– Он мертв! – прошептала Катрин.

– Нет, он еще дышит. Но без сознания.

– Такое впечатление, что он находится под действием снотворного, – сказал Руссе. – В любом случае, он выглядит далеко не блестяще, и вы подоспели вовремя, дорогие племянницы. Надо его перенести на кухню.

– Я прикажу служанке подогреть воды, – сказал Готье. – Перед осмотром его надо как следует вымыть.

– Хорошо, займитесь им! – произнес капитан с явным облегчением. Затем, повернувшись к Амандине, напрасно пытавшейся вырваться из рук солдат, он спросил: – Ну что, красавица? Что ты на это скажешь? Он довольно странно выглядит для человека, отправившегося в дальнее странствие. Ты, может быть, скажешь, что он сам закрыл себя в курятнике, а ты об этом ничего не знала?

Она зашипела, как взбесившаяся кошка:

– Думайте что хотите и убирайтесь к черту. Если он оказался там, то не иначе как с помощью дьявола. Клянусь всеми святыми, мы считали, что он ушел…

– Правда? Ну хорошо. Ты, моя милая, сколько угодно можешь теперь клясться на плахе палача Арни Синяра. Неизвестно только, позволит ли он это тебе. Давайте, проводите ее в тюрьму и не забудьте братца. Он, должно быть, послушно ожидает в лавке. А я пойду доложу обо всей этой истории виконту.

Двое солдат перенесли несчастного суконщика к очагу. Руссе вывел арестованных под улюлюканье вмиг разросшейся толпы. Сестры с помощью Марты освободили дядюшку от тошнотворного кокона, Симона Морель-Совгрен отправилась домой, чтобы привести слуг и принести носилки.

– Вы не можете оставаться в этом доме, – сказала она Катрин. – Остановитесь у меня. О вашем дядюшке позаботятся, а присматривать за домом мы пришлем охранника. Мой супруг сейчас рядом с герцогом в Генте…

Не оставалось ничего другого, как согласиться.

– Она предлагает тебе кров без всякой задней мысли, – заметила Луаза, когда прекрасная кормилица ушла. – Это веление сердца. Знаешь, герцогиня Изабелла правильно выбрала кормилицу для своего сына. Симона – самая великодушная женщина, какую я когда-либо встречала.

Сестры с трудом распутали сгнившие одеяла, покрывавшие Матье. Несчастный был безучастен к происходящему. Он сильно похудел, но без помощи Готье женщины вряд ли бы с ним управились. Состояние дядюшки было ужасным. Как только последние грязные тряпки были брошены в огонь, сестры увидели, что все его страшно исхудавшее тело было в ранах.

Катрин пыталась понять, почему Амандина так ужасно обошлась с Матье. Она и так уже имела над ним власть. Проще было бы его убить. Скорее всего ей нужно было как можно дольше продлить его жизнь. Но зачем?

Страдания Жака Деруссе

Удобно устроившись на подушках из утиного пуха, дядя Матье поедал толстые тартинки, обмакивая их в огромный бокал размером с салатницу. Он вышел из состояния сна, в котором находился под действием настоя из трав, приготовленного его мучителями. Если бы Катрин строго не следила за ним, он ел бы весь день без остановки.

В комнату вошла женщина очень маленького роста. Катрин с облегчением освободила место у кровати. Бертилла теперь была сиделкой. Она была хорошо известна в Дижоне. Бертилла принесла мазь, за которой слуга только что бегал в аптеку мэтра Бурийо. Эта мазь должна была облегчить страдания больного, искусанного блохами.

Подойдя к больному, она недоуменно посмотрела на блюдо, где только что лежало запеченное мясо. Кроме ножа, на нем ничего не осталось.

– Вы слишком много едите, Матье Готерен! – строго заметила она. – Не то чтобы нам было жаль еды, но вы сами себе вредите.

Седая грива делала Матье похожим на старого злобного льва. Он бросил исподлобья вызывающий взгляд.

– Я хочу есть. Вам при ваших розовых щечках и упитанности, видимо, незнакомо чувство голода.

– Упитанная?! Сейчас этот невежда скажет, что я толстая.

– Я не скажу ничего подобного, Бертилла, но не упрекайте меня…

Пользуясь случаем, Катрин на цыпочках вышла из комнаты, позволив старым знакомым спорить сколько угодно.

Было совсем несложно заставить дядюшку рассказать о своих злоключениях. После первого обеда, когда к нему полностью вернулось сознание, Матье поделился своей страшной историей.

Сначала все шло прекрасно. Амандина была предупредительной, даже нежной, внимательной к малейшим прихотям старика. Как вдруг в один серый, дождливый вечер появился ее брат, и все резко изменилось.

Филиберт вернулся, как он утверждал, со Святой Земли. Его состояние было плачевным. Амандина сразу сменила объект своих забот. Матье же, желая доставить ей удовольствие, отнесся к нему тепло и сердечно.

Мало-помалу пришелец освоился. По мере восстановления сил ему требовалось все больше и больше места. В конце концов он стал чуть ли не хозяином лавки «Святого Бонавентуры».

Несмотря на уверения Амандины, объяснявшей тяжелый характер брата перенесенными страданиями, мэтр Готерен однажды прозрел. Вернувшись как-то за забытой лестницей, он застал свою Амандину в подвале на бочке с задранной юбкой в обнимку с Филибертом.

На его возмущение они оба ответили насмешками и издевательствами. После того как Матье пригрозил выбросить обоих за дверь, они бросились на старика, связали, вставили кляп и перенесли в курятник.

– Как только вы подпишете обещание жениться на мне, – сказала ему Амандина, – вы сможете вернуться в дом.

– Лучше умереть. Шлюха никогда не будет носить моего имени! – успел крикнуть Матье, обезумев от гнева.

– Тогда вы умрете! Но это будет долгая смерть, очень долгая, чтобы дать вам время подумать! Вам будут давать только пить, очень скоро взмолитесь о пощаде…

И мучение Матье Готерена началось. Амандина давала ему лишь воду, а по утрам – настой белладонны, чтобы он своими криками не поднял на ноги весь квартал. Каждый вечер, когда он просыпался, Амандина и Филиберт приносили ему воду и задавали один и тот же вопрос: «Готовы ли вы жениться?»

Матье всегда отвечал: «Нет». Он ослабел, но воля его оставалась несгибаемой. Пусть лучше он умрет, чем женится на девице Ла Верн. У него не было ни малейших иллюзий на этот счет. Сразу после свадьбы он начал бы чахнуть от неизвестной болезни, которая быстро свела бы его в могилу. Возможно, все было бы еще проще: удар ножа или большая доза яда, как только Амандина станет госпожой Готерен, его наследницей.

– Я вам обязан не только жизнью, дорогие мои, – проснувшись, сказал он склонившимся над ним сестрам, – вы мне вернули возможность достойно умереть! Да благословит вас Бог…

Прекрасный новый дом Морелей-Совгрен с окнами, украшенными резными арками, витражами и черепичной крышей, приютил обеих сестер, их дядюшку и слуг, дав возможность Катрин прийти в себя, поразмыслить и отдохнуть.

Она воспользовалась этим, чтобы завязать дружбу с белокурой Симоной и осторожно выведать у нее условия содержания короля. Она узнала, что Рене д'Анжу, король Сицилийский и Иерусалимский, находится под стражей в герцогском дворце в Новой башне. Сейчас было самое время самой выяснить, как проникнуть к пленнику…

Она вышла из дома, не встретив ни души. Симона еще утром уехала осматривать свои владения в Фуасси. Слуги же исчезли как по мановению волшебной палочки. Не видно было даже Готье и Беранже.

Когда Катрин вышла на улицу, ей все стало ясно: толпа собралась вокруг позорного столба, где орудовали подручные палача. Беранже и все слуги Симоны были там.

Катрин, недовольная, окликнула своего пажа.

– Вам нравится этот спектакль, Беранже?

Юноша, покраснев, посмотрел на нее ясным взглядом.

– Нет, госпожа Катрин. Но Готье сказал мне ждать его здесь. Больше мне было нечем заняться и…

– Понятно. А где же Готье в такой час?

– Я не знаю, слово чести. Мы играли в мяч, как вдруг он заметил какого-то мужчину, спускающегося по улице, и бросился догонять его. Он мне не позволил пойти с ним и приказал ждать, не двигаясь с места. Но, если надо, я пойду с вами…

– Ни к чему. Дождитесь Готье, раз он просил вас об этом. Я же пойду помолюсь в соседнюю церковь. А ему передайте, что лучше не преследовать неизвестных в незнакомом городе.

Она отправилась к церкви Нотр-Дам, недоумевая, что могло взбрести в голову Готье, если он бросился за первым встречным. Но она была уверена, что, учитывая ловкость и сообразительность юноши, с ним не произойдет ничего дурного. В любом случае сейчас ей не нужны были провожатые. Она хотела встретиться со своим другом Руссе с глазу на глаз. Посещение церкви послужило лишь предлогом. Но она все-таки зашла туда на минутку. Перед тем как приступить к выполнению священной миссии, ей была необходима встреча с Богоматерью.

К счастью, в часовне никого не было. Катрин, взяв свечу, зажгла ее и, преклонив колени перед алтарем, принялась с чувством молиться, чтобы все побыстрее закончилось и она смогла бы как можно скорее отправиться в Монсальви.

Ей казалось, что прошли годы, столетия, с тех пор как она уехала из дома. На самом деле прошло всего шесть месяцев. Но в разлуке с любимыми время тянется в сто раз медленнее.

Успокоенная молитвой, Катрин, отдав последний поклон, собиралась было выходить из храма, но причитания нищего монаха остановили ее.

– Подайте во имя всех страждущих и вашего спасения, благородная госпожа! Да будьте благословенны на земле и прославлены на небесах.

Катрин машинально открыла кошелек, как вдруг плаксивый голос сменился радостным шепотом:

– Благословляю судьбу, которая привела сюда самую прекрасную женщину Запада! Небо вернет этому городу процветание, если сюда вернулась госпожа де Бразен!

С удивлением посмотрела она на этого человека в черной монашеской рясе с заостренными чертами заросшего лица, на котором особенно выделялись живые светлые глаза.

Из глубины памяти всплыло его имя.

– Брат Жан, – воскликнула она, улыбаясь. – Вы теперь на этой паперти?

Лицо мужчины покраснело от удовольствия.

– Вы так прекрасны, благородная госпожа, и у вас такая хорошая память, я счастлив, что вы меня не забыли.

– А я так рада видеть вас в добром здравии, брат Жан.

Впервые она познакомилась с лжемонахом еще до первого замужества. Он был знатоком по части попрошайничества и мошенничества. В тяжелое для Катрин время он со своим другом нищим Барнабе попытался оказать ей большую услугу, в результате чего Барнабе погиб. Катрин не могла этого забыть!

– Вы хотите сказать, – начал было Жан с горькой усмешкой, – что уже давно должны были сгнить мои кости. Да, нелегко выжить в наше время, но мне хочется жить, радоваться синему небу, хорошему вину и красивым девушкам. Но вы не ответили на мой вопрос, прекрасная госпожа: вы вернулись к нам?

Катрин покачала головой:

– Я уже не госпожа де Бразен. Я живу далеко, среди овернских гор, я здесь лишь на два дня. Да к тому же, думаю, что монсеньор Филипп меня не помнит…

– Монсеньор Филипп ничего не помнит из времен своей юности! – процедил сквозь зубы монах. – Вы говорите, что он не помнит о вас, но он не вспоминает и о своей столице. Он живет во Фландрии. И Дижон, такой оживленный и процветающий когда-то, становится захолустьем. Теперь ему не остается ничего другого, как служить тюрьмой королю…

Катрин достала из кошелька золотой и сунула его в грязную руку.

– Что вам известно о плененном короле, Жан? Что о нем говорят в городе?

– Никто ничего не знает или знает слишком мало! Говорят, что его охраняют лучше, чем сокровища Святой Часовни, вот и все!

Жан вдруг замолчал. Он внимательно посмотрел на Катрин из-под пыльного капюшона.

– Вы им интересуетесь? – выдохнул он. – Зачем?

Она колебалась лишь мгновение. Она уже давно знала, что может доверять этому человеку, какой бы черной ни была его душа.

– Я служу королеве Иоланде, его матери. Она очень беспокоится и послала меня узнать, жив ли он по крайней мере.

– О да, он жив, – усмехнулся Жан. – Если с ним произойдет несчастье, то не по вине де Руссе. Он его хорошо охраняет. Он ведь стоит дорого, говорят, очень дорого. Наш герцог Филипп хочет за него получить достойный выкуп. Но не исключено, что в любое время может произойти непоправимое.

– Что вы хотите сказать? – спросила Катрин.

Жан ответил не сразу. Заметив трех дородных кумушек, он снова принялся просить милостыню своим плаксивым голосом. Дамы прошли, не обратив на него никакого внимания. Он плюнул им вслед и вернулся к разговору с Катрин.

– Уже три или четыре дня, как в таверне Жако остановились странные гости.

– Что вам известно об этих гостях?

– У них есть деньги. Ведя переговоры с Жако, они часто упоминают Новую башню. У Жако есть кузен, который работает на дворцовой кухне. Я все это узнал от служанки.

– Сколько их?

– Трое. А теперь вам лучше уйти, госпожа Катрин. Сейчас наступит время службы, и народ удивится нашей долгой беседе. Где вы остановились?

– У госпожи Морель-Совгрен…

– Кормилицы наследника? Прекрасно. Я вас оповещу, если мне удастся еще что-то узнать. Да хранит вас Господь, прекрасная госпожа!

– И вас, брат мой!

Над головой Катрин зазвонили колокола, вспугнув стаю голубей. Народу в церкви прибавилось, и Катрин удалилась, слыша за спиной нудное причитание Жана. Провидение помогло ей встретить этого старого друга и узнать так много ценного.

Загадочные гости подозрительной таверны, которую она слишком хорошо знала, были не кто иные, как люди Вилла-Андрадо и Дворянчика. Остальная часть отряда, видимо, была где-то поблизости.

Ускорив шаг, Катрин обошла герцогский дворец, бросив неодобрительный взгляд на Новую башню. Прямоугольный контур резко выделялся на фоне позолоченных осенью деревьев, выше ее был только золотой шпиль Святой Часовни. Катрин обогнула башню и подошла ко входу во дворец, охраняемому вооруженными до зубов солдатами герцогской гвардии.

Ей пришлось их долго уговаривать, прежде чем один из вооруженных стражников согласился предупредить Жака. Но пройти ей не позволили.

Жан, по всей видимости, был прав: дворец и тюрьма хорошо охраняются!

«Туда можно проникнуть только по специальному разрешению, – подумала Катрин, пытаясь сосчитать вооруженных людей, тщательно охранявших королевскую тюрьму. – Несчастный, должно быть, чувствует себя как в каменном мешке».

Это было одновременно и плохо, и хорошо. Каким бы хитрым ни был Дворянчик, ему было так же сложно добраться до Рене д'Анжу, как и Катрин передать письмо от матери. Рассказ о Жако сильно взволновал Катрин. Ведь кузен трактирщика работал на кухне. А там, где не справится человек, выручит яд…

– Капитан ждет госпожу де Монсальви, – уважительно объявил караульный. – Следуйте, пожалуйста, за мной…

Жак был у себя в гостиной. Когда-то Катрин пришла сюда и чуть было не угодила в жаркие объятия и в постель молодого капитана. Комната была ей знакома: прекрасная мебель, оружие, доспехи, виднеющиеся из сундука, на столике – кубки и бутылки, некоторые уже были пусты.

Руссе, видимо, недавно выпил. Он раскраснелся, взор его затуманился, мокрые волосы указывали на то, что он только что держал голову под струей воды. Он пытался застегнуть свой зеленый камзол, когда вошла Катрин. Он встретил ее радостной и немного смущенной улыбкой.

– Вы даже изволили сами прийти сюда. Мне стыдно…

– Не вижу повода. Это не так уж далеко, а так как позавчера я прождала вас весь вечер и вчера весь день, то решила прийти сама. Почему вы пропали? Вы не любите госпожу Симону?

– Что вы! Она да еще герцогиня, единственная красавица, которая сохранила добродетель в этом изысканном вертепе, коим является двор нашего милого герцога!

– Однако вы судите строго!

– Ничуть не бывало. Но это еще не вся правда. Герцог меняет любовниц как перчатки, повсюду производя на свет незаконнорожденных отпрысков. Он ведет себя подобно фавну, устроив в парке фонтаны-шутихи, которые неожиданно сбрызгивают белье под юбками, когда дамы проходят мимо, а это соответственно принуждает их задирать подол. Да, с тех пор как вы нас покинули, многое изменилось!

– Жак, не будьте таким желчным и несправедливым, – смеясь, ответила Катрин. – То, что вы рассказываете, действительно несколько удивляет, но и когда я была рядом с герцогом, мне помнится, мы не культивировали добродетель.

– Потому что вы были его любовницей? Но это совсем не то же самое. Он был вдовцом и обожал вас, в вашей истории не было ничего дурного. Красота и обаяние взошли с вами на трон, а также скромность и приличие. При дворе не было никого, кто бы не понял страсти Филиппа. Как можно было перед вами устоять? Художники сделали из вас богоматерь Запада. А теперь…

– Что?

Жак пожал плечами:

– Теперь? Нашего великого герцога можно увидеть тискающим служанок на сундуках или в темном углу. Чуть вызывающая грудь или аппетитный зад, и он теряет рассудок! Жалкое зрелище!

– Но герцогиня, как она? – спросила Катрин, озадаченная подобным взрывом отчаяния.

– Она? Она слишком самолюбива, чтобы опускаться до сцен или упреков. Она занимается воспитанием сына, молодого графа Карла, которому она пытается привить целомудрие, и… она молится. Но без особой надежды. Когда вы замужем за взбесившимся козлом…

Капитан вздохнул и умолк. Он подошел к столику, налил себе полный кубок вина и опрокинул его залпом под задумчивым взглядом своей посетительницы.

– Вы же когда-то любили его, – тихо заметила она. – Почему же теперь…

Он так резко повернулся к ней, как будто его ужалила оса.

– Зачем я вам все это говорю! Теперь вы думаете, что я его ненавижу, не так ли? Так вот, это не так, я всегда готов умереть за него и сегодня, и завтра. Боже мой, только бы мне представился случай. Если бы он позволил нам, бургундцам из старой Бургундии, служить ему, сражаться за него, а не отсиживаться в наших замках, как дряхлым старцам. Он же допускает к себе лишь этих жирных и тщеславных фламандцев!

Руссе налил себе еще вина. Катрин подождала, пока он поставит кубок, затем нежно прошептала:

– За короля Рене дают такой большой выкуп, что это настоящее сокровище, мой друг Жак. Охранять сокровище – это почетно. По крайней мере это доказывает, что герцог вам доверяет. Я думаю, вы превосходно справляетесь с возложенной на вас задачей.

– О, что касается охраны, то она действительно надежна. Его стерегут как преступника, с той лишь разницей, что он не в подземелье и может видеть солнце. Уж вы мне поверьте, что, кроме добротной солдатской пищи, писания поэм и марания бумаги, ему здесь ничего больше не позволено. Для меня пленник есть пленник независимо от титула.

– Но ведь он король! – возмущенно воскликнула молодая женщина. – Вы не можете обращаться с ним как с преступником!

– Хотели, чтобы я сделался надсмотрщиком, я им стал! – ударив кулаком по столу, сказал Жак. – Я исполняю приказ.

– И вы никого к нему не пускаете?

– Никого, даже служанку, хотя он жалуется на вынужденное воздержание. Да, но в декабре я пустил к нему посланника могущественного сеньора Филиппо-Мариа Висконти, герцога Миланского, который хотел узнать от короля тайные желания герцога Филиппа.

– Тайные желания? – удивилась Катрин. – Разве выкуп в миллион золотых его не устраивает?

– Если бы только Анжу мог его заплатить, – усмехнулся Руссе, – но это ему никогда не удастся, и наш добрый герцог согласится на его графство де Бар, которое ему не очень-то нужно, так как он теперь король Неаполитанский, Сицилийский и других земель на побережье!

Катрин не верила своим ушам. На самом деле бургундцы сильно изменились. Ей давно известна алчность герцога Филиппа и отсутствие у него угрызений совести в политике, но такие способы лишить пленного его исконной земли были недопустимы.

– Жак, – сказала она решительно, – я хочу увидеть короля!

– Но это невозможно!

– Если я правильно поняла, это возможно для посланника. Так я и есть посланник.

Жак расхохотался.

– Вы – посланник? Боже, не смешите меня! И чей?

Без тени волнения Катрин вытянула левую руку, на указательном пальце которой сверкал большой квадратный изумруд, который она никогда не снимала.

– Мудрейшей и благороднейшей госпожи Иоланды, по воле Бога графини д'Анжу, королевы Сицилийской, Неаполитанской, Арагонской и Иерусалимской. Вот ее кольцо, на котором изображен ее герб. Я служу ей. Она прислала меня к своему сыну с письмом. Вот оно, – добавила она, расстегивая корсаж своего платья, чтобы достать послание. – Я даю вам слово, что в этом письме нет плана бегства, а лишь выражена материнская нежность и беспокойство.

Серьезный тон посетительницы впечатлил Руссе. Ничего не ответив, он поставил кубок на место. По всей видимости, он не мог решить, чью сторону ему принять. Но Катрин решила не давать ему время на размышление.

– Так что? – спросила она спустя минуту.

Жак беспомощно развел руками.

– Я не знаю, что и ответить, Катрин. Я охотно признаю в вас посла, но у посла герцога Миланского было перед вами одно преимущество: специальное разрешение бургундского канцлера, монсеньора Николя Ролена…

– Который когда-то был моим другом и, конечно, не отказал бы мне в этом. Жак, у меня нет ни времени, ни желания ехать за этим разрешением во Фландрию. И потом, вы тоже мой друг, мы давно знакомы, и вы знаете, что я не способна причинить вам зло. Вы знаете, что никогда я не сделаю ничего, что могло бы хоть немного повредить вам. Во имя нашей старой дружбы отведите меня к королю, я вас умоляю! Необходимо, чтобы я его увидела своими глазами хотя бы для того, чтобы убедиться, что он жив.

– Как это жив? – покраснел Руссе. – Конечно, он жив! За кого вы меня принимаете, Катрин! Неужели я похож на человека, который убивает государственных заложников, чтобы от них отделаться?

– Я не так выразилась и не это хотела сказать. Не сердитесь, друг мой. Я хотела сказать, жив ли он именно сейчас, я не уверена, что так будет завтра или даже сегодня вечером.

– Почему, черт возьми, что-то изменится? Сегодня утром я нашел его в прекрасном здравии. Боже, Катрин, о чем вы думаете? Я хорошо исполняю свою работу, даже если не люблю ее. Я вам сказал, что пленник хорошо охраняется. Он защищен от всего, что могло бы причинить ему зло.

– В этом-то я как раз и не уверена. Успокойтесь, пожалуйста, сядьте на минутку сюда, рядом со мной, и выслушайте, что я вам расскажу. Это недолго.

– Хорошо, я вас слушаю, – ответил капитан, тяжело опустившись на лавку.

Быстро и по возможности ясно Катрин обрисовала Руссе последние события в Шатовиллене. Она с удовлетворением отметила, что, по мере того как она говорила, рассеянное внимание Руссе все больше сосредоточивалось. Когда она закончила свой рассказ, отсутствующее и несколько оскорбленное выражение его лица стало мрачным и озабоченным.

– Вы подумали о яде? – сказал он наконец.

– Конечно. Это первое, что пришло мне в голову, когда я узнала, что кузен Жако работает на кухне.

– Слишком рискованно. К тому же не все повара готовят для короля пищу.

– Это не так сложно, как вы думаете. Блюда пробуют перед тем, как подать королю?

– Нет. Я не счел это необходимым. Здесь только надежные слуги герцога, по крайней мере я так считал. Да и пища, которую подают, проста, очень проста!

– Даже если это хлеб с водой, отравление возможно. И существует не только яд. Вы не знаете Дворянчика?

– Лишь понаслышке, но и этого достаточно.

– Вы ошибаетесь, слухи преуменьшены: это дьявол во плоти. Мне хотелось бы знать, что произойдет с капитаном Жаком де Руссе в случае преждевременной кончины столь ценного заложника. Как бы к этому отнесся монсеньор Филипп?

Руссе сделался такого же зеленого цвета, как и его камзол.

– Я не могу себе этого даже представить! Мне тогда ничего другого не останется, как отдать Богу душу, проткнув себя шпагой, дабы избежать публичной казни.

– Тогда принимайте меры, чтобы избежать этого. Я вас предупредила. Я думаю, это достаточное доказательство моей дружбы, может быть, и вы со своей стороны…

– Например, позволить вам встретиться с пленником? – нерешительно проговорил он.

– Вы очень сообразительны, друг мой, – нежно ответила Катрин.

Вдруг он схватил ее за плечи и крепко поцеловал в губы, прежде чем она успела пошевелиться.

– Вы или ангел, или дьявол, моя дорогая! В любом случае я вас обожаю. – Объятия Жака не доставили ей удовольствия – от него разило вином, но она не оттолкнула его.

– Даже если я на самом деле дьявол?

– В таком случае ад мне кажется заманчивее рая. Для вас я пойду куда угодно. Впрочем, вы об этом знаете уже давно, не так ли? Послушайте, Катрин, я не завидовал ни короне, ни землям, ни богатству герцога Филиппа, но вы принадлежали ему! Этому я безумно завидовал и… за одну ночь любви…

Без излишней резкости, но решительно Катрин освободилась из его объятий.

– Жак, – нежно упрекнула она его, – мне кажется, мы забыли о теме нашего разговора! Уже давно вам незачем завидовать герцогу, а я хочу остаться верной женой. Давайте вернемся к нашему пленнику…

Вздох Руссе был такой силы, что мог бы разрушить стены. Он неохотно поднялся.

– Да, действительно. Вы хотите, чтобы я убедился, что он еще жив?

– Нет, я хочу в этом убедиться сама.

– Это невозможно, по крайней мере в такой час и в таком наряде. Вы можете достать мужское платье и коня?

– Конь у меня есть, а достать платье несложно.

– Прекрасно. Тогда возвращайтесь к себе. Приходите после ужина и представьтесь караульному как мой кузен Ален де Майе. Скажите, что у вас ко мне срочное дело. Я буду у короля… Я иногда с ним играю в шахматы, чтобы его немного развлечь. – Смущенный вид Руссе позабавил Катрин. – Внешняя охрана не так бдительна в это время, так как я сам охраняю короля. Я прикажу пропустить вас.

Катрин в порыве благодарности бросилась на шею де Руссе и поцеловала его в щеку.

– Вы самый чудесный мужчина в мире, Жак. Мне с вами никогда не рассчитаться! Не беспокойтесь, я сумею сыграть свою роль и не вызвать подозрений.

– Я в этом ничуть не сомневаюсь. И найдите костюм поприличнее, мы ведь не бродяги.

Катрин рассмеялась и подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу, несколько испорченную всеми этими объятиями. В зеркале она встретилась взглядом с де Руссе. Он пожирал глазами ее шею, плечи.

– Как вам удается быть всегда такой красивой? – прошептал он. – С вашим уходом померкнет свет в этой комнате.

– Не надо комплиментов, ведь мы старые друзья, Жак. Кстати, если вы так рады меня видеть, как объяснить то, что вы не пришли к госпоже Симоне, как обещали? Вы были очень заняты?

Воцарилось молчание. Капитан казался смущенным.

– Да… впрочем, нет! Мне было неудобно! Я был зол на моих людей и на самого себя.

– Бог мой, почему?

– Потому что… о! Все равно вы об этом узнаете: Филиберта посадили в тюрьму… но девица Ла Верн сбежала от нас. Мы не смогли ее найти, и я боялся, что вы на меня рассердитесь.

Катрин нахмурилась. Новость ее не обрадовала. Ей было не по себе при мысли, что женщина, хладнокровно приговорившая добросердечного Матье к медленной ужасной смерти, безнаказанно гуляет на свободе. Но ей так был нужен Жак, что она решила не проявлять своего недовольства.

Стараясь не думать о том, что бегство Амандины означало прибавление в стане ее врагов, она беспечно пожала плечами.

– То, что брат у вас, это уже неплохо… Это поможет вам разыскать сестрицу. Она больше не опасна для дядюшки. Если он от нее не вылечился после всего, что пережил, то нечего и говорить о мужском благоразумии.

– Не существует благоразумного мужчины, если речь идет о желанной женщине, – ответил Руссе таким мрачным тоном, что Катрин, опасаясь, как бы снова он не вздумал приставать к ней, сделала вид, что не расслышала, и направилась к выходу. Капитан со вздохом проводил ее.

…И слезы короля

Башня была невысокой, но лестница казалась бесконечной. Факел в руке стражника, указывающего путь, горел плохо, дымил, почти ничего не было видно. Молодая женщина старалась не споткнуться на старых ступенях. Стояла тихая холодная ночь. Осенняя сырость ощущалась даже в башне. Катрин радовалась, что захватила теплую одежду и плотную накидку. Достать мужской костюм оказалось проще простого. Катрин отвела Беранже к портному и прилично одела его. Он сильно подрос, и его размер стал несильно отличаться от размера хозяйки.

– В любом случае вам нужно было покупать зимнюю одежду, – ответила она на его возражения. – Выбирайте сами, но отдавайте предпочтение неброской расцветке, – скромно добавила она, зная любовь юноши к ярким цветам.

Получилось неплохо. Беранже понравился кафтан и штаны сочного зеленого цвета. Это был цвет герцогской гвардии, он прекрасно сочетался с золотистыми волосами Катрин и с его темно-каштановой шевелюрой. Черная накидка и зеленая шапочка дополняли ансамбль. Переодетой таким образом Катрин не стоило никакого труда выдать себя за молодого Алена де Майе, кузена капитана.

Если бы не топот ног, в башне было бы тихо, как в склепе. Эта тишина еще больше усиливала необъяснимое беспокойство, которое Катрин испытала, выходя из дворца Морель-Совгренов. Быть может, оно было вызвано исчезновением Готье.

Беранже напрасно прождал его весь вечер.

– Где он? Куда он пошел? – постоянно повторял он.

Хозяйка старалась его отвлечь, демонстрируя спокойствие, которого она на самом деле не испытывала. Она бы дорого дала за то, чтобы ответить на вопросы пажа. Хорошо зная притоны Дижона, она понимала, что любой мог пропасть там среди бела дня, не оставив никаких следов, так же как и в парижском Дворе Чудес. С тяжелым сердцем отправилась она к Новой башне. Ночь, видимо, будет долгой. Если по возвращении она не увидит Готье, то отправится на его поиски.

Добрались до лестничной площадки. Солдат, шедший впереди, остановился перед дверью, укрепленной железными задвижками и огромными замками. Рядом, вперив горячий взор в стену, на табуретах сидели двое стражников. Провожатый сказал что-то через решетчатое отверстие, украшающее дверь, которая тотчас же отворилась. Катрин увидела довольно большую комнату, окна которой сплошь были покрыты такой частой решеткой, что почти не пропускали дневного света.

Комната была скромно обставлена: простая кровать, широкий стол с двумя скамьями и большой сундук без всяких украшений. Единственной роскошью был узкий камин, где горело несколько поленьев, да шахматная доска на столе между двумя сидящими мужчинами. Перед камином, свернувшись клубком, спала пушистая собака.

Раздался громкий голос Руссе.

– Кузен, как неожиданно! Когда мне о вас доложили, я не поверил своим ушам. Вы так далеко уехали от милого вашему сердцу Пуату?

Он поднялся и так сильно хлопнул вошедшего по спине, что тот закашлялся.

– Мне необходимо серьезно поговорить с вами о наших родных, кузен, а у меня так мало времени, – ответила Катрин, довольная тем, что небо наградило ее мягким, низким голосом. Разговаривая с Руссе, она не могла оторвать взгляда от другого человека, сидящего за столом и обдумывающего следующий ход.

Она знала, что ему было двадцать семь лет, но он казался моложе, хотя был коренаст и крепкого телосложения. Видимо, виной были белокурые волосы, мягкие, как у младенца, свежая кожа и огромные глаза такой необыкновенной голубизны, что забывалось, что они были несколько навыкате. Кроме природного изящества, ничто не говорило о его королевском происхождении: он оброс, одежда была в беспорядке. Рене д'Анжу не обратил никакого внимания на вошедшего, его королевское достоинство было оскорблено бесцеремонностью Жака де Руссе, принимающего частные визиты в его камере.

Дабы привлечь его внимание, Катрин добавила:

– Тысяча извинений за мою настойчивость, я вовсе не хочу показаться назойливым. Кузен, не могли бы вы принять меня в другом месте?

– Мы, монсеньор и я, только что начали партию, и очень не хотелось бы прерывать ее. К тому же, мой дорогой Ален, я сначала испросил у короля на то разрешение.

Король Рене д'Анжу бросил холодный и безразличный взгляд на Катрин.

– Пожалуйста, сеньоры… но я вас прошу забыть о моем присутствии. Я подумаю над продолжением партии, а вы сможете спокойно поговорить, сидя на этом сундуке. Так, – добавил он с королевским высокомерием, – мы не будем мешать друг другу.

– Монсеньор очень добр. Эй, солдат, узнайте, что это нам никак не принесут кувшинчик вина. Проследите, чтобы нам его сейчас же подняли!

Солдат вышел. Катрин последовала за Руссе к указанному сундуку, ее низкий поклон не удостоился даже взгляда пленника. Дверь закрылась с тем же грохотом задвижек и замков, что и раньше. Чтобы убедиться в полной безопасности, Руссе подошел к окошечку, затем вернулся, улыбнувшись Катрин, которая не отрывала от него глаз. В порыве она бросилась на колени перед узником, срывая перчатку с левой руки, чтобы показать заветный изумруд.

– Сир, – прошептала она, – да соблаговолит ваше величество уделить мне минуту для беседы! Меня послала ваша августейшая мать.

Рене д'Анжу вскочил. Он повернулся к Руссе, все еще стоявшему у двери.

– Но… что это значит?

Капитан улыбнулся:

– Я бы не осмелился, сир, допустить к вашему величеству моего кузена, каким бы хорошим он ни был… и вот у ног вашего величества прелестный посланник от королевы Иоланды, вашей матери.

– Моей матери?

– Да, сир, – горячо ответила Катрин, – ваша мать оказала мне честь своим доверием, дав мне это кольцо со своим гербом… и послание!

В ее руках появилось письмо. Рене жадно схватил его, сорвал печать, развернул лист, наклонившись поближе к свече, чтобы лучше видеть.

Катрин увидела, как дрожат его руки. Это были первые новости за несколько месяцев, которые он получил от матери. Его сильное волнение растрогало молодую женщину.

Закончив чтение, он нежно поцеловал подпись, сложил письмо и сунул его за ворот камзола. Затем он повернулся к коленопреклоненной Катрин, посмотрел на нее долгим взглядом, не произнося ни слова.

– Сир… – начала было она вопреки этикету. Одно это слово возымело действие. Рене д'Анжу вздрогнул, как будто проснувшись, и покраснел.

– О! Простите меня! – воскликнул он, наклоняясь к ней, чтобы помочь подняться. – Вы решите, что я мужлан, – добавил он с улыбкой, которая сразу напомнила о его молодости. – Женщину! Такую молодую и красивую я держу у своих ног!

– Вы знаете, кто я?

Он рассмеялся. Смех его был таким звонким и заразительным, что сразу развеял мрачную обстановку.

– Не такое уж это чудо. Королева, моя мать, называет вас госпожой де Монсальви и узнаваемо описывает, несмотря на этот нелепый наряд. Не могли бы вы на минуту снять эту мантию и капюшон, чтобы я мог лучше вас разглядеть? Я так давно не видел красивых женщин, а моя мать пишет, что не найти красивее вас…

– Сир, – вмешался обеспокоенный Руссе, – ваше величество не должно забывать, что сейчас принесут вино и госпожа Катрин должна для всех остаться моим кузеном. Как только она разденется, вскроется подлог.

– Хорошо, подождем вино, но потом, я вас умоляю, доставьте мне радость увидеть настоящее женское лицо, волосы… Нет ничего прекраснее женских волос!

Снова открыв двери, вошли охранники, пропуская вперед камердинера, который осторожно нес оловянный поднос с кубками и уже откупоренной бутылкой.

– Каждый раз, когда король играет со мной, он любезно соглашается отведать вино из моих личных запасов, – не без гордости заметил Руссе.

– Я не хочу быть невежей, – ответил Рене. – Это настоящее вино, достойное короля. Капитан знает в нем толк!

Камердинер подошел к столу и поставил поднос. Катрин оказалась напротив него, и взгляд ее непроизвольно упал на его лицо. При свете свечей оно казалось обыкновенным и ничем не примечательным. У Катрин создалось впечатление, что она уже где-то его видела.

Пока он заученными движениями наливал бургундское вино в кубки, она напрасно силилась вспомнить, где раньше встречала это бесцветное лицо. Она была уверена, что оно не было связано с приятным событием, но каким, ей вспомнить не удалось. Мужчина ушел. Дверь закрылась. Жак подошел к столу, взял кубок и, поклонившись, подал его королю.

Тот не стал пить сразу. Он грел вино в своих ладонях, любуясь отблеском свечей в темной жидкости и вдыхая его аромат.

– Райский запах, – заметил он через минуту, – а цвет ада, цвет крови, которую я однажды видел в церкви на полу…

Страшный образ, вызванный Рене, разбудил в памяти Катрин поток воспоминаний. Она вдруг снова увидела церковь Монтрибура, лесную деревню близ Шатовиллена, отданную на разграбление головорезам Дворянчика под командованием капитана Грома, или Арно де Монсальви. Она вспомнила несчастных девушек, которых пьяные грабители заставляли танцевать голыми, угрожая острыми шпагами, добычу, наваленную у алтаря, и солдата, производящего учет награбленного. Она вспомнила. Теперь он был в ливрее герцога Бургундского, наливал вино в кубок пленного короля.

С ужасом она взглянула на ярко-красную жидкость, которую держала в руке, к которой ни она, ни Руссе еще не притронулись, почтительно ожидая, пока выпьет король. Она посмотрела на короля. Улыбаясь, прикрыв глаза, он поднес кубок к губам, готовый насладиться прекрасным вином. Край оловянного кубка уже коснулся его губ. Вскрикнув, Катрин бросилась к нему, с силой отбросив кубок, который покатился по полу, забрызгав одежду короля.

– Задержите слугу, который только что вышел, – крикнула она севшим от волнения голосом. – Найдите его и приведите сюда!

– Вы сошли с ума? – произнес король, с удивлением глядя на красный ручеек у камина. От шума падающего кубка проснулась собака.

– Я умоляю вас простить меня, сир, но это вино… Я почти уверена, что оно таит опасность.

– Опасность? Какую опасность, кроме дурмана?

– Госпоже де Монсальви грезятся повсюду яд и отравители, – смущенно улыбаясь, объяснил Руссе, что еще больше разозлило Катрин.

– Что вы ждете и не делаете, что я вам сказала? Бегите, ради Бога! Человек, который только что вышел отсюда, – из отряда Дворянчика! Я в этом уверена. Я его узнала! – Катрин схватила с подноса нетронутый кубок и протянула его капитану. – Отведайте это вино, друг мой! В конечном итоге ведь это ваше вино!

Он взял кубок, понюхал его, затем поставил на место и, ни слова не говоря, вышел из комнаты. Слышно было, как он позвал охрану. Катрин и король остались наедине. Рене, не глядя на Катрин, машинально взял с сундука салфетку и вытер ею лицо и руки. Казалось, он забыл о ее присутствии. Глубокая морщина обозначилась на его лбу, он размышлял.

– Вы сказали – Дворянчик? – спросил он через минуту. – О ком идет речь? Он ведь не из Коммерси?

– Да, монсеньор. Роберт де Сарбрюк, чтобы быть точнее.

– Это невозможно! Он ведь находится в Баре у меня под стражей за бесконечные мятежи и злодеяния, которые причинил моим жителям в Лотарингии.

– Он больше не в плену. Сир, поверьте мне, не так давно я с ним столкнулась при обстоятельствах, которые не смогу забыть. Он убежал, сир, или его отпустили.

– Это невозможно. Королева Изабелла, моя добродетельная супруга, не допустила бы такой оплошности. К тому же его сын был у нас в заложниках и…

– С ним не было детей, и я бы удивилась, если бы он обременял себя детьми, так же, впрочем, как и угрызениями совести. Я держу пари, что он убежал, не заботясь о ребенке, цинично рассчитывая на известную доброту вашего величества, чтобы не пожалеть о своем побеге. И наконец последнее. Он руководил осадой Шатовиллена, откуда я держу свой путь. Там он полностью показал свою сущность: бродяга, головорез и бандит. У меня есть все основания полагать, что он сейчас в Дижоне, готовится к убийству его величества, которое, как он считает, поможет освободить его сына.

Вдруг жалобно заскулила собака. Катрин и Рене одновременно повернулись к камину. Животное уткнулось мордой в пол, его светлая шерсть была запачкана красным вином, из пасти текла слюна, глаза закатились, лапы судорожно сжимались. Король с криком бросился к собаке и осторожно дотронулся до остывающего тела.

– Раво! Мой пес! Мой верный Раво! Что с тобой?

– Видимо, он лизнул это проклятое вино, сир, – прошептала Катрин. – Это лишь подтверждает мои догадки, он отравлен…

– Боже мой! Молока! Пусть мне принесут молока! Катрин, скорее скажите, чтобы мне сейчас же принесли молока!

Катрин в ответ лишь покачала головой.

– Это бесполезно, сир! Вы видите… все уже кончено!

Жалобно взвизгнув и дернувшись в последний раз, собака замерла в руках хозяина. Она была мертва.

Катрин вздрогнула, спина ее покрылась холодным потом. Если бы провидение не помогло ей узнать мнимого слугу, сейчас бы на тюремном полу лежало три трупа: двух ее друзей и ее самой. Дворянчик и его сподручные, видимо, очень спешили и потому использовали такой сильный яд. Какой злодейский план! Если бы он удался, то несчастный Руссе, даже если бы умер сам, все равно оказался бы виновником смерти короля.

А поскольку все знали, что он всей душой был предан своему господину, вся ответственность за эту смерть легла бы на герцога Бургундского. Вспыхнула бы война между Францией и Бургундией, и никакой договор не смог бы их примирить.

Глаза Катрин увлажнились, она безмолвно посмотрела на молодого короля. Не вставая с колен, держа на руках умершего пса и уткнувшись в его шею, он громко рыдал, как безутешный ребенок. Время от времени он шептал имя собаки, как будто надеялся, вопреки реальности, что голос хозяина пробудит ее от вечного сна. Катрин хотела помочь ему, утешить, но не смела даже положить руку на эти внезапно ссутулившиеся плечи.

Вернулся Жак де Руссе. Он обвел комнату взглядом, увидел безутешного короля, мертвую собаку и Катрин, молча стоящую у камина. Когда взгляды их встретились, Катрин заметила, как сильно Руссе побледнел. Скорее всего он представил то, что должно было произойти.

– О! – только и мог он произнести. И через какое-то время: – Вы оказались правы…

– Вы нашли того мужчину?

Он, нахмурившись, покачал головой.

– Он как будто провалился сквозь землю или растворился в вечернем тумане. Видимо, он ушел через окно, никто не видел, чтобы он возвратился на кухню.

– Он мог уйти через скотный двор. Вы выяснили, кто он?

– Нет. Повар сказал, что он работал лишь три дня, заменяя отсутствующего повара, некоего Вержю, который порезался, разделывая гуся…

– Этот Вержю наверняка приходится кузеном Жако – этого развратника и доносчика.

– Да, скорее всего.

– Ну что же, друг мой, я думаю, вы знаете, что вам надо делать. Перевернуть вверх дном таверну этого мошенника, который уже давно насмехается над законом…

– И который оказывает ему иногда ценные услуги. Не сердитесь, – поспешно добавил Руссе, – я уже отправил туда сержанта и десять лучников, чтобы обыскать дом и задержать подозрительных лиц. Но я сомневаюсь, чтобы они что-нибудь нашли…

– Я тоже, – резко ответила Катрин. – Жако-Моряк слишком хитер. Кузен сам себя поранил, а поскольку он не отвечает за того, кто его заменяет, эти бандиты будут вопить о своей невиновности. При обыске у Жако не найдешь никого, кроме пьяниц, игроков и девочек. Те, кого он действительно укрывает, редко появляются в его кабаке.

Разочарованная, она умолкла. Руссе был уже не тот. Раньше он сам обыскал бы таверну, арестовал двух-трех подозрительных, а палач бы уж заставил их говорить. В Дижоне царило полное безразличие к самым важным делам, и главным девизом его жителей стало: «Как бы чего не вышло». Однако, если бы что-то случилось с важным пленником, Руссе скорее всего заплатил бы за это ценой собственной жизни. Может быть, он просто не хотел больше жить в такой скуке?

Не возвращаясь больше к этой теме, Катрин опустилась перед Рене на колени. Если бы не редкие всхлипы, можно было бы подумать, что он тоже умер.

– Сир, – тихо обратилась она, – не плачьте, не надо так огорчаться…

Он поднял заплаканное лицо, во взгляде его была такая мука, что она почувствовала, как сердце ее готово разорваться от жалости.

– Вам меня не понять! Это мой друг. Я его вырастил. Он всегда был рядом со мной. Когда я попал в плен в битве при Бюльневиле, мне разрешили взять его с собой… потому что он помог мне выжить. Как я теперь буду жить без него?

– Вам недолго осталось жить в плену. Я не знаю, что вам написала королева, ваша мать, но я могу сказать, что во Франции предпринимаются усилия для вашего освобождения.

– Об этом как раз и пишет моя матушка, – вздохнул он. – Идет сбор золота, политики пытаются убавить аппетиты Филиппа, но, как пишет матушка, даже ценой собственной жизни я не должен уступать герцогство де Бар.

– Теперь вы и на это согласны?

– Нет, конечно нет! Хотя я бы согласился отдать все земли, чтобы оживить Раво…

Катрин была расстроена, чувствуя себя невольной виновницей смерти собаки, так как, не урони она кубок с вином на пол, Раво был бы жив. Внезапно ей в голову пришла мысль, она сдернула с головы шапочку и освободила свои роскошные волосы. Они упали ей на плечи золотым дождем, придавая ей неотразимую красоту и обаяние.

– Монсеньор, – прошептала она, – вы потеряли одного друга, но нашли вместо преданной служанки другого верного друга, друга, который сделает все, чтобы смягчить боль утраты!

Он взглянул на нее, глаза его расширились, словно стены тюрьмы вдруг рухнули и камеру залил поток солнечного света.

– Как вы прекрасны! – изумленно произнес он.

Недовольный Руссе нахмурил брови, но промолчал. Король осторожно опустил на землю бездыханное тело, встал и, взяв Катрин за руки, помог ей подняться. Он сильно сжал ее руки, восхищенный красотой. Казалось, ее волосы ожили в мерцающем пламени свечи.

Пользуясь оцепенением короля, Катрин взглядом указала Руссе на труп собаки. Капитан понял намек, взял собаку на руки и, бросив подозрительный взгляд на остающуюся парочку, с насупленным видом вышел из комнаты. Он решил, что, как только король придет в себя, он просто прыгнет на Катрин. Молодая женщина и сама была недалека от этой мысли. Как только пальцы короля перестали перебирать ее блестящие пряди, а руки сильно сжали плечи, Катрин отступила назад.

– Сир, – мягко остановила она его. – Я сказала – другом.

Он смущенно улыбнулся:

– Друзья бывают разные! Не хотите ли вы стать моим сердечным другом? Вы так прекрасны, а я так одинок!

– Как можете вы чувствовать себя одиноким и покинутым, когда такая любовь хранит вас, подобно маяку на причале? У вас есть прекрасная супруга, мать, нежность которой мне хорошо известна, сестра, королева Франции, к которой вы так сильно привязаны, и все те, чьи лица вам незнакомы, девушки и женщины ваших государств, которые собирают выкуп за вас и молятся Богу о вашем освобождении. Все знают, как вы добры, милосердны, благородны и великодушны. В мире мало найдется мужчин, которых бы так любили. Что же вы рассказываете мне о разбитом сердце?

– Точнее сказать, об опустошенном сердце, которое жаждет наполниться вами. Голод снедает мое несчастное тело. Не подадите ли вы мне милость, полюбив меня? При вашей красоте вы должны быть великодушны. – Он приблизился к Катрин. Она оказалась прижатой к стене и не могла уже ускользнуть от его жадно протянутых рук.

– Если бы я не была во власти своего супруга, – пробормотала она, – я думаю… что уступила, но я замужем… мать семейства… и я люблю своего мужа!

– И вы никогда не обманывали его? Ваша красота, должно быть, зажгла безумный огонь в груди многих мужчин. Вы не зажглись ни от одного?

Опершись руками о стену, он прижался к ней всем телом. Она чувствовала его упругие мускулы, удивительно сильные для затворника. Лицо обожгло его дыхание, губы коснулись ее щеки…

– Сир! – пробормотала она в замешательстве. – Я вас прошу! Сейчас вернется капитан… через минуту он будет здесь!

– Тем хуже! Мое желание слишком сильно! Если он вздумает отнять вас у меня, один из нас умрет.

Она уже не могла бесшумно вырваться из его рук, не привлекая внимания охраны. С неожиданной силой он обнял ее одной рукой, а другой взял за подбородок. Он поцеловал ее долгим, жадным поцелуем, как припадают к источнику посреди пустыни. Ее тело, тоскующее без любви, сыграло с ней плохую шутку, как было уже не раз. Когда рука короля овладела ее грудью, она почувствовала дрожь от кончиков волос до пят. Рене был молод, страстен и полон сил. Теперь она не только не хотела отталкивать его, но все ее молодое тело подалось навстречу радостям любви.

Но как только рука короля коснулась ее живота, она услышала гневный окрик:

– К черту этот глупый маскарад! Разденься! – Грубый голос разрушил очарование и отрезвил ее. Король разжал объятия. Катрин, воспользовавшись этим, ускользнула из его рук, отбежав к камину, и проговорила, тяжело дыша:

– Это невозможно, сир! Я же вам сказала, что сеньор де Руссе сейчас войдет. Что он скажет, увидев меня голой?

Как будто в подтверждение ее слов, дверь открылась с привычным лязганьем задвижек, и появился Жак.

Он бросил быстрый взгляд на Катрин, затем на покрасневшего, с горящими глазами Рене.

– О! – только и мог он произнести.

Это восклицание подстегнуло желание короля. В бешенстве он закричал:

– Выйдите! Выйдите вон! Я хочу остаться наедине с этой женщиной.

– Ваше величество заблуждается! Я здесь не вижу никакой женщины, а лишь моего кузена Алена де Майе! – холодно ответил Руссе. – Приведите себя в порядок, Катрин, следуйте за мной, королю пора отдохнуть…

Он не успел закончить. Словно кошка, Рене прыгнул к нему, сорвал с его пояса шпагу и отступил к окну.

– Я сказал – выйдите!

– Что вы собираетесь делать? – гневно воскликнул Руссе. – Будьте благоразумны. Верните мне оружие!

– Я вам приказал выйти. Одному. Если вы сейчас же этого не сделаете, я убью себя!

Рене направил острие шпаги себе в сердце, Катрин задрожала. Он был вне себя: лицо его выражало такую решимость, что можно было не сомневаться в его словах. Твердо, но спокойно она приказала:

– Делайте то, что он просит, Жак!

– Вы сошли с ума, Катрин? Вы собираетесь уступить…

– То, что я собираюсь сделать, касается лишь нас двоих. Оставьте нас на минуту, но не уходите далеко, иначе охрана заподозрит неладное.

Ни слова не говоря, возмущенный, но укрощенный Руссе развернулся и вышел из комнаты. Дверь за ним закрылась. С тем же спокойствием Катрин подошла к Рене, взяла из его рук оружие, которое он больше не удерживал, положила его на стол, затем, повернувшись к королю и глядя прямо ему в глаза, начала расстегивать свой кафтан, сняла его и бросила на скамью. Перед тем как расстегнуть просторную белую рубашку, заправленную в облегающие штаны, она вызывающе и несколько презрительно улыбнулась королю.

– Мне продолжать, сир? – холодно спросила она. – Кажется, вы приказали мне раздеться… так, как если бы я была развратницей, доставленной сюда для вашего удовольствия, а не посланницей вашей матери.

Рене отвел взгляд. Его била дрожь, трясущейся рукой он провел по лбу и отвернулся.

– Простите меня! – прошептал он. – Я забыл, кто вы. Я потерял рассудок! Вы само искушение! Почему моя мать послала ко мне не самую уродливую из своих приближенных, а Венеру во плоти? Она ведь меня знает! Она знает, как трудно мне пропустить прелестное личико, красивое тело, а вынужденное затворничество лишь обострило мои желания. И все-таки она послала мне вас, самое прекрасное создание, какое я когда-либо видел!

– Она знала, что я еду в Бургундию, она доверяет мне… – Катрин умолкла. Неожиданно в голову ей пришла странная мысль: не было ли у Иоланды задней мысли, посылая ее к сыну, порадовать его немного? В принесенном ею письме не было ничего политически важного. Однако, передавая Катрин послание, королева горячо поцеловала ее со словами: «Вы мне сторицей вернете то, что я сделала для вас…» Иоланда прекрасно знала Катрин, ее сомнительные приключения, чтобы предположить, что она не откажет в часе любви несчастному пленнику. Матери позволительны такие странные мысли, и она может попросить подругу о такой услуге. Катрин тихо подошла к Рене, стоявшему к ней спиной. Слезы на его щеках блестели при свете свечей. Его тонкая рука с изумрудом, сверкающим словно глаз колдуньи, сжала руку Катрин.

– Это я должна просить у вас прощения, сир! Ваша мать прекрасно знает, что делает! Если я вам нравлюсь, я ваша…

Она почувствовала, как дрожит его тело. Он повернулся к ней, обнял за плечи и посмотрел на нее долгим взглядом, такую изящную и хрупкую в этих облегающих штанах, подчеркивающих округлость ее бедер, стройность ног, золотистые волосы, дождем спадающие на белую рубашку.

– Вы не только прекрасны, но и слишком добры, моя дорогая. Но вы слишком дороги мне, чтобы я воспользовался вашей добротой. О! Я не отказываюсь от мысли любить вас. Наоборот, я буду жить отныне в ожидании ночи, когда вы сами, без принуждения приедете ко мне и будете не жалеть меня, а хоть немного полюбите.

Он нежно поцеловал ее в лоб, поднял скинутый кафтан и помог ей одеться, затем отошел к камину, чтобы лучше видеть, как она причесывает волосы и прячет их под шапочку. Рене протянул ей накидку и, прежде чем накинуть ее Катрин на плечи, взял ее руку в свою ладонь и поцеловал.

– Вот вы опять сеньор де Майе, – вздохнув, сказал он. – Пора позвать вашего милого кузена.

Жак, видимо, был недалеко, так как появился, словно чертик из ларца.

«Он, должно быть, лишь прикрыл дверь и подслушивал, – подумала Катрин. – Слава Богу, что его мучение не было долгим!»

Руссе с облегчением выпустил Катрин из камеры. Он так торопил ее, что она едва успела попрощаться с королем подобающим образом. Он горел от нетерпения увести ее подальше и задать вопрос, который жег ему язык.

– Что произошло? – отчеканил он, схватив Катрин за край накидки на первом же лестничном марше. Она ехидно улыбнулась:

– Ничего, друг мой, ровным счетом ничего.

– Он вас не…

Она пожала плечами.

– За десять минут? Вы не слишком обходительны, мой дорогой капитан! В любом случае я надеюсь, что вы вылечились от вашей подозрительности?

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что вы должны время от времени пускать сюда милую молоденькую и довольно глупую служанку хотя бы для того, чтобы привести в порядок этот сарай, куда вы посмели поместить короля. Спокойной ночи, мой дорогой кузен. Да, чуть не забыла, вы позволите дать вам еще два совета?

– Почему бы нет? Продолжайте.

– Хорошо, сначала постарайтесь найти двух– или трехмесячного щенка, хоть немного похожего на несчастного Раво, и еще – возьмите себе за правило заставлять пробовать все, что подается вашему пленнику.

– Вы думаете, что я сам бы до этого не додумался? – вне себя от гнева закричал Руссе. – Вы просто принимаете меня за кретина, мой кузен.

Катрин рассмеялась, ловко вскочила на лошадь, которую подвел слуга, и, пришпорив ее, галопом выскочила из дворца бургундских герцогов и скрылась в лабиринте темных дижонских улиц.

Подъехав к дворцу Морелей-Совгрен, она увидела, что Готье наконец вернулся. Явно уставший, он сидел с Беранже на кухне и жарил каштаны, попивая красное вино.

– Слава Богу, вы здесь! – воскликнула Катрин со вздохом облегчения. – Куда вы пропали? В какую еще авантюру пустились? Вы не знаете Дижона, и, только приехав, вы…

– Пусть я не знаю Дижона, но я знаю мужчину, за которым следил, он из отряда Дворянчика: я за ним следовал весь день, он меня познакомил с этим городом. А вы сами, госпожа Катрин, вы не пускаетесь в авантюры?

Она пожала плечами, сняла перчатки и, подойдя к огню, протянула свои озябшие руки. Она чувствовала себя уставшей, но голова была удивительно ясной.

– Мне удалось повидать короля, к счастью, так как, если вы видели кого-то из отряда Дворянчика, я встретилась с другим в Новой башне. Да к тому же за делом: сегодня вечером была совершена попытка отравить Рене д'Анжу!

Готье на минуту перестал помешивать каштаны на сковороде и удивленно поднял брови:

– В тюрьме, во дворце?

– Именно так, ему подали отравленное вино. К тому же если бы я не узнала этого человека, то сейчас был бы мертв не только король, но и капитан де Руссе, и я. Быстрая и безболезненная смерть!

Катрин рассказала о том, что произошло в тюрьме. Беранже прерывал ее рассказ возмущенными восклицаниями, а Готье все больше и больше хмурился.

– Выполнив свое грязное дело, этот человек исчез, не дождавшись исхода, – вздохнула она. – Несмотря на предпринятые попытки, найти его не удалось. Интересно, Готье, что вас так развеселило в этой истории? – добавила она, заметив, что ее конюх перестал хмуриться, улыбнулся и принялся чистить горячие каштаны, аромат которых заполнил всю комнату.

– Просто провидение вмешивается, когда дьявол уже заканчивает свою работу. Как выглядел ваш мужчина?

– Белое плоское, ничем не примечательное лицо, слегка рыжеватые волосы. Впервые мы его увидели в церкви Монтрибур, в разоренной деревне. Он составлял опись награбленного. Вы припоминаете?

– Я так хорошо все помню, что следил за ним весь день, прождал его весь вечер перед дверью на птичий двор и…

– Вы знаете, куда он пошел?! – воскликнула Катрин. – Это невозможно. Это было бы слишком большой удачей.

– Почему бы нет? Я вам сказал, что вмешалось провидение. Госпожа Катрин, послушайте, сядьте на эту лавку, съешьте несколько каштанов и выпейте стакан вина, вы выглядите уставшей.

Готье рассказал, как после длительного ожидания он увидел, как этот человек быстро вышел из дворца и побежал по улице в северном направлении. Заметив городские стены, Готье решил, что преследование окончено. Но беглец подошел к потайной двери, охранник которой уже крепко спал. Чтобы его разбудить, ему пришлось громко кричать, и Готье прекрасно все слышал.

Его пропустили. Не успел охранник снова заснуть, как подбежал пытающийся настигнуть беглеца Готье.

«Вот уже десять минут, как я бегу за ним, – поведал он караульному, – если я не задержу этого человека, завтра он совершит величайшую ошибку в своей жизни».

Затем, что-то сообразив, Готье выкрикнул пароль: «Вержи», попросив охранника его подождать, так как он не хотел провести остаток ночи за городскими стенами.

Все произошло, как он и задумал. Караульный пропустил его. К счастью, ночь была не слишком темной, и он заметил беглеца, направляющегося к постройкам, увенчанным шпилем, которые находились далеко в стороне от всех остальных деревенских домов, около рощицы.

– Я видел, как он вошел туда, – заключил Готье, – и вернулся домой. Я смогу найти это место, к сожалению, я не знаю, как называется эта окраина, а спросить у охранника не осмелился. Что же касается построек, то скорее это похоже на монастырь. Это большой участок, обнесенный высокими стенами, а напротив, у обочины, стоит большой каменный крест. Не скрою, местечко показалось мне пустынным и жутковатым.

– Надо перейти речку, чтобы туда добраться? – спросила Катрин таким мрачным голосом, что юноши с удивлением посмотрели на нее.

– Да, действительно. Мужчина прошел по маленькому мостику. Это место окружено речушкой. Вы так побледнели! Это монастырь…

– Это не монастырь. Это ля Малядьер, лепрозорий, если так понятнее. Если Жако-Моряк там прячет своих гостей, то это надежное укрытие. Нам ни за что не удастся убедить солдат войти туда. Людям Дворянчика, видимо, хорошо платят. Жилища прокаженных и тех, кто за ними ухаживает, четко разделены, но все же… Вы не знали, что это было, – сказала она, пытаясь придать своему голосу твердость, – почему же вы сказали, что надо подождать рассвета, чтобы отправиться туда? Ночью наше появление было бы неожиданно.

– Вполне возможно, но надо осмотреть значительную территорию, а беглецу легче в темноте скрыться в траве, перелезть через стену. Днем никто не сможет ускользнуть. К тому же ночью вооруженный отряд наделал бы много шума. Днем же часто можно видеть солдат, выходящих за пределы города. Впрочем, мы все это сейчас обсудим с вашим другим капитаном.

Озадаченная Катрин пожала плечами:

– Зачем? Самые бесстрашные солдаты пугаются, когда речь заходит о Малядьер. Это проклятое место, где царит страшное зло. Если только было бы возможно окружить его, чтобы никто не смог выйти! Хотя, чтобы вытащить оттуда людей Дворянчика, надо туда сначала войти.

– Но ведь сбежавшие преступники и люди Дворянчика входят туда! Ваш капитан, может быть, так же смел, как они, и сможет найти нескольких отважных мужчин. Лично я готов!

– И я, – промямлил ему в тон Беранже, стараясь перебороть свой страх.

– Прекрасно! Тогда, госпожа Катрин, если мы хотим атаковать на рассвете, надо решиться сейчас. Пошли посмотрим, насколько храбр ваш друг.

То, что произошло в Новой башне, было слишком серьезно, чтобы Руссе позволил виновному проскользнуть сквозь пальцы. Не могло быть и речи, чтобы кто-то из его людей отказался выполнить свой долг. Впрочем, капитан никогда не оставлял за ними права выбора.

– Тех, кто отступит, ждет виселица! – объявил он своим солдатам, ни живым ни мертвым при мысли о посещении Малядьер. Но, заботясь о здоровье своего отряда, Руссе приказал выдать им повязки и уксус, чтобы их смачивать.

Через два часа беглец и несколько головорезов были задержаны, но не в лепрозории, а на соседней ферме, где разместился обслуживающий персонал. Они были закованы в цепи и под охраной доставлены в тюрьму.

Сошествие в ад

Ни за что на свете Катрин не согласилась бы участвовать в варварском зрелище на площади Моримон, где сегодня должны были казнить негодяев, пытавшихся отравить короля, а заодно с ними и Филиберта Ла Верна, которого, как выяснилось на следствии, звали Колен Длинный: он недавно избежал правосудия лионского котла, куда его завел талант к изготовлению фальшивых пистолей. Руссе добился того, чтобы всех преступников объявили фальшивомонетчиками. Нельзя же прилюдно объявить, что было совершено покушение на короля, которое едва не удалось. Такое заявление поставило бы самого Руссе в очень сложное положение. И, как фальшивомонетчиков, приговоренных к смерти должны были сварить заживо.

Предполагая, как Беранже отреагирует на смерть в одном из самых диких ее проявлений, Катрин сделала все, чтобы помешать ему пойти с Готье. Но паж, догадавшись, что у его друга было серьезное основание туда пойти и что поход был небезопасен, решился не отпускать его одного.

Катрин вынуждена была сдаться. Ей же нужно было перед отъездом из Дижона заняться делами дядюшки. Здоровье его внушало опасение: после двухдневной эйфории больной погрузился в оцепенение. Аппетит исчез, он отказывался от пищи, и в течение нескольких дней Катрин думала, что он долго не проживет.

Но, к счастью, тревога оказалась ложной. Крепкое здоровье спасло Матье и на этот раз. Благотворную роль сыграл и заботливый уход Бертиллы, которая с каждым днем все сильнее привязывалась к больному.

В день казни Катрин выехала за город на одну из дядюшкиных ферм, чтобы разрешить там спор.

Она убедилась, что дела Готерена не пострадали от вмешательства в них Амандины Ла Верн, так как она собиралась стать единственной владелицей и мудро вела хозяйство.

Возвращаясь из поездки, Катрин подумала решить сегодня же вечером с Бертиллой и Симоной вопрос о будущем дядюшки. Из-за Матье она и так надолго задержалась в Дижоне. Катрин устала заниматься делами других, в то время как ее собственные были так плохи.

Когда Катрин выехала из Шатовиллена, она лишь немного отстала от Арно, и если бы ей не надо было мчаться на помощь плененному королю, спасать от смерти дядю и возвращать его на верный путь, ведущий к тихой старости, она бы уже наверняка догнала своего супруга. Состоялось бы новое бурное объяснение, но она бы покончила с недоразумениями, ревностью, обидами.

Она чувствовала в себе достаточно сил, чтобы открыть ему глаза и вырвать его из обманчивых иллюзий о псевдо-Жанне д'Арк. Она провела несколько дней рядом с Девственницей и могла развеять двусмысленность, заставив самозванку снять маску. Уже сейчас все бы вернулось на круги своя, и они вместе поспешили домой, чтобы провести Рождество со своими детьми. Но лишь Богу известно, где сейчас Арно. Богу… или дьяволу. Всегда, когда Катрин думала о муже, она терялась в своих чувствах. Конечно, она его по-прежнему любила, так как ее любовь умерла бы лишь вместе с ней, но чувство ее уже не было таким безупречно чистым, как в первые годы. Ревность, возмущение жестокостью Арно, обида за недоверие к ней смешивались с жалостью матери к своему несчастному чаду. Арно выжил, но зажили ли раны на его теле и в его душе? Это как раз больше всего и волновало Катрин. Чтобы узнать это, она и ехала в Лотарингию.

К тому же через несколько дней Симона Морель собиралась уехать из Дижона с детьми и половиной домочадцев. Она отправлялась в Лиль к герцогине Изабелле и ее супругу, пригласившим ее на рождественские праздники. Катрин собиралась проехать часть пути вместе. Пора было заканчивать хлопоты с дядюшкой.

«Сегодня же вечером я поговорю с Симоной!» – пообещала она себе.

Остановившись перед входом в дом, украшенным резной каменной оградой, она увидела Бертиллу. Укрывшись черной мантией от ветра, она, казалось, ждала кого-то, вглядываясь в ночные тени.

Передав мула сопровождавшему ее слуге, Катрин подошла к Бертилле.

– Кого вы здесь высматриваете? Я надеюсь, не меня.

– Нет, госпожа графиня, не вас, хотя я очень рада, что вы вернулись, а ваших мальчиков, конюха и пажа! Их нет целый день, они даже не пришли на обед, которым, однако, очень дорожат.

– Они все еще не вернулись? Но ведь казнь, посмотреть на которую они отправились, была рано утром?

– Вот именно. Еще задолго до полудня мэтр Синяр приготовил свое жаркое, и эти неверные отправились к Люциферу. Но юноши не вернулись.

– Но где же они могут быть?

– Понятия не имею. Я послала слуг на площадь Моримон. Они ничего не узнали. Признаюсь, я таила надежду, что мальчики поехали встречать вас.

– Вы слишком добры, беспокоясь об этих двух оболтусах, – недовольно воскликнула Катрин. – Я умоляю вас вернуться в дом. Вы простудитесь и тем самым лишь усугубите их вину.

– А вы не волнуетесь?

– Да нет, Готье – отчаянный парень, он сует свой нос в самые неподходящие места, а Беранже следует за ним словно тень. Пойдемте! Они скоро вернутся.

Бертилла, следуя за Катрин, бранила безрассудную молодежь. Войдя в дом, Катрин поцеловала дядю и отчиталась ему о поездке. Затем поднялась в свою комнату, чтобы перед ужином привести себя в порядок. Но когда совсем стемнело и наступило время ужина, она начала волноваться, так как юноши до сих пор не вернулись.

Ужин был тягостным, несмотря на предпринимаемые Симоной усилия, чтобы успокоить ее, поддержать разговор и услышать от гостьи похвалу ее стряпне. Катрин выпила лишь немного бульона. С каждой минутой горло ее все больше сжималось, и она не могла есть. Со вздохом облегчения вышла из-за стола, накрытого у горящего камина. Было бы хорошо подольше посидеть здесь, если бы не снедающее беспокойство.

– Может, послать за сеньором Руссе? – предложила Симона. – Вы так взволнованы, моя дорогая, что я не представляю, как вы проведете ночь, если эти двое вскоре не вернутся.

– Это не поможет. Мы же не знаем, где искать. Да и что можно сделать среди ночи? Все-таки я надеюсь, что они появятся с минуты на минуту.

– В любом случае, если они не вернутся до рассвета, я пошлю к сеньору Пьеру Жирарду, городскому судье, чтобы он организовал поиски. К тому же это скорее в его ведении, чем в ведении дворцовой охраны.

Подруги обнялись и разошлись по своим комнатам. Поднявшись к себе, Катрин открыла деревянные ставни и высунулась в окно. Мрак ночи притягивал ее, подобно магниту. Острые крыши домов четко вырисовывались на черном небе. Улица походила на колодец. Вечером шел дождь, и капли еще продолжали назойливо стучать по лужам.

Было холодно, но Катрин задыхалась. Не закрывая окна, она отошла в глубь комнаты, чтобы расстегнуть платье, не решаясь, однако, раздеться. Она знала, что не уснет, пока не узнает о судьбе своих юных слуг, особенно о Беранже, который был, в сущности, еще ребенком и к которому она испытывала чуть ли не материнские чувства.

Тревога вновь овладела ею. Зная, как она будет беспокоиться о паже, Готье никогда не допустил бы, чтобы она провела такие тревожные часы. Значит, случилось… что-то серьезное. Но что?

Она вдруг вспомнила, что церковные колокола отзвонили в последний раз и ее широко открытое освещенное окно может послужить поводом для штрафа. Она наклонилась было, чтобы задуть свечу, как что-то тяжелое глухо стукнуло о пол ее комнаты.

Она наклонилась и подняла камень среднего размера, обернутый в бумагу. Руки ее похолодели, а сердце принялось так учащенно биться в груди, как будто предчувствовало несчастье. Она развернула узкий листок.

Текст, написанный крупным, неровным, но ясным почерком, был прост. Всего несколько строк, но таких страшных, что ей пришлось сесть, чтобы уловить их смысл.

«Если вы хотите видеть ваших слуг целыми и невредимыми, следуйте за посланником, он вас ожидает на улице. Выйдете из дома тихо, не говоря никому ни слова. Не пытайтесь схватить посланника и заставить его говорить. Он глухой и не умеет писать. Если через час вы не придете, юношам отрубят одну руку, потом, если вы не поспешите, другую, а потом голову. Не медлите!»

Рыдание застряло в горле Катрин. Внезапно она почувствовала приступ тошноты. Она согнулась пополам, грудь коснулась колен, как будто бы ее ударили в живот. В доме подруги она внезапно почувствовала себя страшно одинокой и безоружной в этом беспощадном мире мужчин.

Ей нечем было защищаться, кроме слабых женских рук и женского сердца. Что еще от нее потребуют за жизнь и свободу ее мальчиков? Больше всего ее пугала неизвестность. Сделав над собой усилие, Катрин встала. Тошнота прошла.

Некогда было печалиться о себе, надо было спешить, чтобы другие не пострадали из-за ее слабости.

Неуверенным шагом она подошла к окну и, вглядываясь в темноту, увидела черную тень, подающую ей сигнал куском белой материи. Это был посланник. Катрин поняла, что ее заметили, и дала знак, что спускается. Графиня привела себя в порядок, закуталась в черное пальто с капюшоном и задула свечу.

Готье показал ей когда-то, как через кухню выйти из дома незамеченным. Он даже смазал маслом задвижку.

Катрин не знала, удастся ли ей вернуться живой из этого опасного путешествия, и потому оставила на виду на кухонном столе записку. Дрожа от страха, Катрин вышла из дому. Дверь бесшумно отворилась, и она очутилась на улице. Сильный ветер разгонял облака. Ей показалось, что стало чуть светлее. Она без труда заметила очертания того, кто ее ждал с белым лоскутом в руке. Это все, что она могла различить в темноте, остальное представляло собой нагромождение грязного тряпья, от которого исходило зловоние.

Когда Катрин подошла к посланнику, он спрятал лоскут и знаком приказал женщине следовать за ним. Они долго шли вдоль домов. Затем повернули к площади Моримон. Это показалось Катрин страшным предзнаменованием, и она перекрестилась дрожащей рукой. Человек привел ее к берегу Сюзона и посадил в челнок, спрятанный под аркой небольшого мостика. Когда Катрин увидела в тоннеле открытую решетку, она сразу поняла цель этого ночного путешествия по смердящей речушке.

Человек без лица и без голоса развернул лодку в направлении мельниц, находящихся на правом берегу. Огромные лопасти колес с шумом ударяли по воде. Стоящая с краю полуразрушенная мельница была скрыта от глаз буйной растительностью. Около нее стояла полуразвалившаяся постройка.

Катрин, как и всем жителям Дижона, была известна эта мельница, прозванная Мельница-Пепелище, где, как говорили, водились привидения.

Во время эпидемии чумы здесь сжигали тела. Ферма, как и соседняя мельница, пережила не один пожар.

Суденышко направилось к этим руинам. Катрин это не удивило. Если, как она полагала, ей придется встретиться с Жако-Моряком или его сподручными, место было выбрано удачно, так как король дижонского сброда предпочитал Богом забытые места.

Нос суденышка стукнулся о берег. Посланник, схватив цепь, привязанную к стволу ивы, спрыгнул на землю. Он привязал челнок. Из-за дерева показался черный силуэт. Посланник отошел и преспокойно уселся в траву. Подошедший наклонился и взял Катрин за руки, чтобы помочь ей сойти на берег. Он тоже не говорил ни слова, но Катрин почувствовала запах оружейной смазки, под его накидкой сверкнули латы.

Катрин попыталась высвободить свои руки.

– Вы делаете мне больно! – пожаловалась она.

Он усмехнулся и немного разжал руки, одновременно ускоряя шаг. Почва была неровной, Катрин спотыкалась о сухие кочки и несколько раз чуть было не упала. Они очутились перед лестницей. Она вела в подземелье, в котором горел слабый свет, похожий на отражение солнечных лучей в колодце.

Лестница была короткой, но она показалась напуганной Катрин такой же бесконечной, как путешествие в ад. На этот раз она обрадовалась, что ее крепко держали за руки, иначе бы она свернула себе шею на этих скользких ступенях. Ударом ноги ее провожатый открыл скрипучую дверь и втолкнул молодую женщину в просторный с низким потолком погреб, где пахло мхом и порохом. Стены были освещены большими факелами.

Она увидела толпу мужчин, грубые заросшие лица. Устрашающе поблескивала оружейная сталь. Онемев от страха, Катрин отвела глаза и заметила в глубине погреба трех монахов в черных рясах. Сидя за длинным столом, освещенным оплывшими свечами, они чего-то ожидали. Монах, сидевший посередине, поднялся. Он показался Катрин огромного роста. Провожатый толкнул ее, и она упала на колени на грязный пол.

– Добро пожаловать, прекрасная Катрин. Вы правильно сделали, что не заставили нас ждать.

Он скинул капюшон, но без этого Катрин узнала его по голосу. Огненные отблески освещали правильные черты лица, большие голубые глаза и светлые волосы псевдомонаха Дворянчика. Пришел ее последний час. С Жако-Моряком ей еще, может быть, удалось бы выпутаться, но она слишком хорошо знала стоящего перед ней демона. Достаточно было взглянуть в его красивые безжалостные глаза и понять, что надеяться не на что.

Находясь на грани отчаяния, Катрин собрала все свое мужество и решила без борьбы не сдаваться. Волна отвращения и ненависти захлестнула ее и подняла с колен. Провожатый подошел к ней, намереваясь снова толкнуть, но она отскочила в сторону, изо всех сил ударила его по щеке и повернулась к Роберту де Сарбрюку.

– Только вы могли придумать такую подлую ловушку. Ведь это ловушка, не так ли? Несчастные мальчики, которых вы выкрали, конечно, мертвы?

– Мертвы? Отчего же? Вы пришли без опоздания, они еще живы и… целы. Вам их сейчас приведут. Я один раз даю слово!

– Вот именно, один раз! – презрительно бросила Катрин. – У вас одно слово, потому вы его и забираете, оно ведь еще может пригодиться!

Главарь бандитов позеленел, словно вся желчь души просочилась сквозь его нежную кожу.

– На вашем месте я бы держал язык за зубами, прекрасная госпожа. Я бы не советовал вам оскорблять меня, вы ведь в моей полной власти. К тому же…

– Хватит! Что я должна сделать, чтобы вы освободили моих слуг?

Дворянчик едва заметно улыбнулся, обнажив белые острые зубы.

– Вы? Ничего!

– Как это ничего?

Улыбнувшись, прекрасный Роберт достал из-под своего монашеского платья маленькую золотую коробочку, открыл ее, взял немного гвоздики и принялся медленно жевать, чтобы придать своему дыханию свежесть.

– Бог мой, ничего! Оцените мою учтивость, я бы сейчас мог вам отомстить за все те бесчисленные неприятности, которые я от вас претерпел, начиная с Шатовиллена. Так нет же, я ничего вам не сделаю.

– Зачем же тогда вы меня сюда вызвали?

– Справедливости ради. По вашей вине кто-то очень сильно пострадал…

Он щелкнул пальцами, и из толпы бродяг и насильников вышла женщина в черном платье и тяжелым шагом подошла к Катрин. При виде ее холодок пробежал по спине графини. Эта бледная, исхудавшая, с осунувшимся лицом женщина лишь отдаленно напоминала Амандину Ла Верн, приветливую, жеманную кумушку из дома Матье Готерена. Во впавших глазницах безумным огнем светились ее глаза. Она внушала ужас, и перепуганная Катрин решила, что все потеряно.

Зло улыбаясь, Дворянчик наблюдал за обеими женщинами. Своей белой рукой с кроваво-красным рубином он указал на Катрин.

– Вот та, которую ты просила привести. Сдержишь ли ты теперь данное тобой слово?

– Я сдержу его при условии, что ты отдашь в полное мое распоряжение эту потаскуху, из-за которой убили моего мужа. Обещаешь ли ты мне это?

– Что ты собираешься с ней сделать? Убить?

– Разумеется, но не сразу, не так скоро! Она мне заплатит сторицей за все, что я пережила этим утром на Моримон…

Крик Катрин прервал ее:

– Она сошла с ума! Утром ее любовник заплатил не за муки, причиненные беззащитному старику, а за свое прошлое, грабежи и преступления, и вы это прекрасно знаете, Роберт де Сарбрюк. Вы также знаете, кто я! Не понимаю, ради какой бесчестной сделки вы хотите отдать меня в руки этой фурии. И вы еще смеете называть себя рыцарем?

Смех Дворянчика прошелся по ее нервам, словно терка.

– Рыцарство? Не говорите мне, что еще верите в эти старые байки, глупышка! Рыцарство в наши дни – это лишь устаревшее украшение. Оно впечатляет лишь толпу и молоденьких девушек.

– О! Я знаю, какое вы находите ему применение. Я видела, как вы поступаете с женщинами, детьми, стариками, беззащитными крестьянами. Но до сих пор, по крайней мере, вы все-таки уважали своих. Может быть, вы забыли, что я являюсь супругой одного из ваших друзей?

– Вы, наверно, забыли, что мой друг прилюдно назвал вас шлюхой и поклялся прогнать вас хлыстом, если вы осмелитесь показаться ему на глаза. Он потом отблагодарит меня за то, что я сделаю его вдовцом. Хватит болтать, время не ждет. Дорогая, у тебя с собой или нет то, что ты мне обещала? Тогда дай мне это, и ты сможешь делать все, что угодно. Мы и так слишком долго просидели в этой вонючей дыре.

Страшная улыбка заиграла на бесцветных губах Амандины. Она отступила в глубь погреба и вывела юношу. Катрин показалось, что это Беранже. Но она поняла, что это была лишь его одежда, прекрасный зеленый костюм, которым он так гордился. Катрин в испуге воскликнула:

– Беранже! Что вы с ним сделали?

– Его просто раздели, ему грозит лишь сильный насморк, – злорадно ответила Амандина.

– Запомни, капитан, – добавила она, повернувшись к Дворянчику, – этот мальчик и особенно его одежда помогут тебе проникнуть в Новую башню. Дай ему коня, и пусть твои люди следуют за ним. Он хорошо выучил урок…

– А я нет! – холодно заметил Сарбрюк. – Я никому не доверяю. Ты в этом убедишься, если обманешь меня. Что он должен делать?

– Подойти к дворцовым воротам и сказать, что он Ален де Майе, кузен капитана де Руссе, и что ему еще раз срочно нужно повидать своего родственника. Его или кого-то очень на него похожего уже видели, поэтому, несомненно, пропустят. Твои люди войдут за ним и без труда справятся с караульными, к тому же Руссе ужинает у своей подружки…

Катрин не удержалась от вопроса:

– Как вы все это узнали?

Виляя бедрами, вдова Колена подошла к ней вплотную:

– Ты должна была знать, госпожа, что я умею добиваться от мужчин всего, что захочу. Я всегда умела выбирать любовников. Я уже давно сплю с одним сержантом из башни, как раз с того дня, как туда поместили короля. Я подумала, что это мне может когда-нибудь пригодиться. К тому же это красивый парень, который знает толк в любви.

– Неужели? Вам так идет образ безутешной вдовы, – язвительно заметила Катрин.

Бледное лицо Амандины перекосилось от бешенства.

– Грязная потаскуха! Ты идиотка или прикидываешься? Послушай! Прежде чем попасть в дом к этому скряге Матье, я была публичной девкой. Лавка по торговле старьем служила лишь прикрытием. У меня были свои клиенты в приличных домах, это была моя работа. Колен был мне мужем. Я любила его больше, чем себя. Он стал моим сердцем, моей кровью, моими внутренностями…

Она разразилась рыданиями, затем продолжила хриплым уставшим голосом:

– Теперь до конца своих дней и ночей мне будет слышаться его вопль, когда его бросили в котел! Но я тебя накажу, уж будь уверена, он будет отомщен.

Схватив Катрин за руку с необычной для женщины ее роста силой, она потянула ее за собой и остановилась перед бесформенной массой, прикрытой холщовым покрывалом. Амандина наклонилась и сдернула покров.

Катрин почувствовала приступ тошноты при виде обезображенного трупа Филиберта.

Содрогнувшись, она попыталась вывернуться, но Амандина крепко держала ее за руку.

– Посмотри, в каком состоянии мне его вернули. Как он тебе нравится? Я вас сейчас поженю.

– Отпустите меня! Вы сумасшедшая.

Лицо Амандины осветилось дикой радостью. Каждой клеточкой своего существа она смаковала страх Катрин, который та уже и не скрывала. Графиня тщетно пыталась освободиться из клещей, сжимающих ее руку.

– Очень скоро, – произнесла Амандина с расстановкой, чтобы каждый мог ее услышать, – когда ты отблагодаришь этих парней, которые помогли мне с момента ареста, тебя привяжут к телу моего бедного Колена, и вас вместе закопают. Это будет для него достойным утешением – спать с потаскушкой великого герцога! После того как ты умрешь, тебя достанут из земли и бросят в навозную кучу, моя красавица, потому что Колену для последнего сна не нужна развратница.

В порыве отчаяния Катрин удалось вырвать свою руку.

Безуспешно пыталась она найти в этой массе незнакомых лиц сострадание, участие, хоть каплю жалости. Она читала на них лишь отупение или гнусное нетерпение. Эти варвары облизывались при мысли об обещанном спектакле. Тогда, заметив Дворянчика, по-прежнему одетого в монашеское платье, она подбежала к нему, цепляясь за его рукав и моля:

– Монсеньор, я умоляю вас спасти меня от этой сумасшедшей! Если я досадила вам, убейте меня, но не дайте свершиться низкой мести этой женщины. Я по-прежнему ношу имя вашего друга по оружию, я благородная дама, у нас с супругом есть дети. Не дайте обесчестить их!

Он нетерпеливо отцепил цепляющиеся за него пальцы.

– Я никогда не интересовался женскими делами, – пожимая плечами, холодно заметил он. – Да и потом, я обещал… Тебе нечего больше мне предложить, Амандина? Это негусто.

– Есть, монсеньор! Вот ключ от тюрьмы, изготовленный по отпечатку на воске, переданный мне моим другом. Вам не доставит труда проникнуть к узнику.

– И вы собираетесь в темноте трусливо убить его? – выдохнула Катрин, до такой степени пораженная услышанным, что на минуту забыла о собственном страхе. – Вы же капитан, рыцарь, а он король!

– Вы не угадали, красавица, – сказал Дворянчик, вертя в руках переданный ему большой ключ. – Речь идет не об убийстве, а об удачном побеге. Мы – верные подданные короля Карла, седьмого по счету, будем рисковать своей жизнью, чтобы освободить его деверя и вырвать его из когтей Филиппа!

Мы выведем его из города дорогой, по которой вы сюда пришли. Конечно, его скоро схватят, и тогда нечаянный удар сделает спорным наследование Сицилийского королевства!

Быстрым движением он бросил ключ одному из двух мужчин, так же как и он, облаченному в монашеское платье.

– Ты понял, Жерхард? Бери его и действуй! Ты догонишь нас по дороге на Лангрес, ты знаешь где.

– Ясно, капитан! – с сильным германским акцентом ответил мужчина. – Трогаемся в путь! А ты, мой мальчик, – добавил он, похлопывая по плечу юношу, одетого в костюм Беранже, – постарайся как следует сыграть свою роль, а не то я тебя проучу шпагой.

Десяток мужчин отделились от толпы. Они были вооружены до зубов. Перед тем как выйти, они накинули рыцарские плащи принятых в Бургундии цветов, чтобы не привлекать внимания… Надеясь получить удар кинжала или шпаги, Катрин хотела броситься к ним, но несколько пар рук схватили ее и снова подвели к Роберту де Сарбрюку, небрежно облокотившемуся о край стола. Он снова взял гвоздику, затем мило улыбнулся Катрин, как будто встретил ее на празднике. Глаза Катрин, полные слез, ничего не видели.

– Я надеюсь, моя дорогая, что вы оцените мой изящный план: мои преданные слуги вырвали короля из темницы, но отвратительные бургундцы вновь захватили его и подло убили. Мы будем пожинать лавры. Вся ответственность за убийство ляжет на Филиппа Бургундского. И снова на несколько лет вспыхнет война между Францией и Бургундией. И мы наконец избавимся от зажившегося на этом свете старого короля.

– Который осмелился вас держать в тюрьме и держит там до сих пор вашего сына?

– Совершенно верно. Я люблю платить по долгам. Таков мой принцип. Амандина, чего ты ждешь? Я хотел бы увидеть окончание спектакля и дать возможность поучаствовать в нем моим людям перед дальней дорогой.

– Я жду лишь вашего приказа, монсеньор!

– Эй вы, разденьте ее!

Кто-то ножом отрезал завязки на платье. Катрин быстро раздели, не переставая при этом щипать и мять ее тело. Хохот и ругательства заглушили ее мольбы и крики. Она теперь была в самом центре ада, окруженная искаженными гнусными лицами разбойников, дерущихся за право дотронуться до нее первым.

Голос Дворянчика прекратил гвалт.

– Привяжите ее к столу, свора негодяев. И не деритесь, тут на всех хватит!

– Это невозможно! – возразил кто-то. – Нас слишком много. Она быстро сдохнет. Нас, солдат, должны пропустить первыми, мы торопимся…

Катрин связали руки за спиной, спутали ноги. По приказу Амандины ей вставили кляп и подтащили к краю стола. Не имея возможности кричать, она стонала, как раненое животное, моля всем сердцем, чтобы скорая смерть избавила ее от того, что сейчас произойдет.

Говорить она не могла, но могла слышать. Во внезапно возникшей тишине она услышала восхищенный возглас Дворянчика:

– Клянусь рогами ее мужа-дурака, до чего же хороша шлюха! Было бы обидно не попользоваться ею. Друзья, вы разрешите мне начать?

Все дружно загалдели, ободряя его непристойными восклицаниями. Дворянчик медленно подошел к раздетой неподвижной женщине. Веревки удерживали ее раздвинутые ноги, выставляя напоказ золотистый пушок и скрытую под ним долину… Руками, закованными в броню, он оперся о ее нежные плечи и грубым ударом, так что жертва застонала, вошел в нее…

Атака была болезненной, но короткой. Затем подошел следующий, и еще один, и еще. Запах гвоздики, исходивший от Дворянчика, сменился запахом оружейной смазки, пота и грязи его людей.

Измученная, растерянная, с бесчувственным телом, почти без сознания, Катрин уже не плакала. Задыхаясь под кляпом, разрывающим ей рот, она тихо стонала, все слабее и слабее. Ее тело, все ее существо было сплошной болью. После очередной грубой атаки она лишилась чувств.

Она была без сознания, когда Дворянчик с эскортом выехал с мельницы-пепелища, оставив ее бродягам, которым Амандина собиралась отдать истерзанное тело Катрин, чтобы завершить осквернение и разрушение совершенной красоты, которая и была основной причиной ненависти девицы Ла Верн. Собственный стон и ощущение холода вывели Катрин из обморочного состояния. Она не поверила, что достигла наконец леденящего мрака смерти. Безумная жажда раздирала ей горло. Живот горел, так же как и ступни, запястья: пытаясь вырваться, она содрала нежную кожу. Вокруг нее все было реально. Она еще не достигла глубин ада.

С трудом она приоткрыла распухшие от слез веки, увидела черное небо и чью-то плотную тень. Понемногу сознание возвращалось к ней. Она лежала прямо на земле на ткани, царапающей кожу.

Вне всякого сомнения, она была еще жива. Она не могла поверить, что все эти негодяи прошли через нее…

Она вдруг вспомнила о том, что ей еще предстояло пережить. Она будет похоронена вместе с разлагающимся трупом. Должно быть, где-то ей уже роют могилу. Она слышала странные звуки, потрескивания, безумные восклицания. Больше всего она хотела бы избавиться от своего тела, которое приносило столько боли. Она закрыла глаза, чтобы не видеть, как к ней подойдет светящаяся радостью Амандина…

Чья-то рука приподняла ее голову. Губами она почувствовала жесткий и холодный край миски.

– Пока она не очнется, ты не сможешь напоить ее, – тревожно прошептал знакомый голос Беранже. – Я боюсь, не умерла ли она…

– Замолчи, лучше растирай ей ступни, они ледяные.

Не смея в это поверить, она снова открыла глаза, узнала склоненное над ней лицо Готье.

Это он, поддерживая за голову, пытался напоить ее, в то время как Беранже отогревал своими горячими руками ее ноги. Инстинктивно, подталкиваемая непреодолимым стремлением к жизни, которая больше не была адом, она отпила глоток воды. Вода была невкусной, но утолила жажду.

– Она пьет! – восторженно заявил Готье. – Она приходит в себя. Слава Господу Богу!

– Я думаю, мы подоспели вовремя, – совсем рядом ответил знакомый мужской голос, – все эти дьяволы хотели ее! Они бы разорвали ее, как волки!

– Мы никогда не рассчитаемся с вами! – продолжал Готье. – Если бы не вы, мы до сих пор сидели бы в этой вонючей дыре, а наша несчастная госпожа погибла бы. Я хочу надеяться, что они не причинили ей неизлечимого зла. Она словно мертвая.

– Женщины очень живучи! Я знаю не одну, пережившую подобное и потом поправившуюся. О! Вот и мельница пылает. Это должно ее согреть.

Поверх миски, из которой Катрин теперь с жадностью пила, она увидела красное зарево. Оттуда раздавались крики и стоны, смешивающиеся с непонятным для нее шумом, заглушавшим плеск лопастей.

Она увидела плачущего, раздетого почти догола Беранже и мужчину, голос которого она не узнала, стоящего у воды и любующегося пожаром. Это был Жан, нищий церкви Нотр-Дам.

Чуть повернув голову, она увидела, как высокие языки пламени лизали старую мельницу. На этом адском фоне выделялись черные силуэты солдат с факелами и оружием. Шеренга лучников, выстроенная в боевом порядке, сражала стрелами всякого, кто пытался вырваться из пекла.

– Как вы себя чувствуете? – нежно спросил Готье.

– Как будто по мне проехало колесо.

– Как только монсеньор де Руссе закончит свою работу, он перевезет вас к госпоже Симоне, и там вас вылечат.

– Руссе? Что произошло? Как я очутилась здесь?

– Благодаря этому человеку, – указывая на Жана, ответил юноша. Жан, вытянувшись, созерцал пожар, подобно Нерону перед вратами Рима. – Он собирался встретиться здесь со своими друзьями и увидел, как вас сюда притащили. Он быстро сообразил, что вам здесь не преподнесут цветов. Вернулся в город, решив предупредить сеньора де Руссе. Бог сжалился над нами, и капитан прибыл вовремя: он спас вас и освободил нас из плена.

Катрин встретилась глазами с полным жалости взглядом лжемонаха. Хороша же она была, если он так на нее смотрит. Она попыталась улыбнуться, сознавая то, что он для нее сделал.

– Я обязана вам жизнью, друг Жан. Но почему вы это сделали? Привели Руссе, чтобы он погубил ваших друзей?

Жан пожал плечами.

– Бродяги дружны, пока они вместе, – мрачно заметил он. – Позарившись на золото Дворянчика, перейдя к нему на службу, они перестали быть мне братьями и товарищами. И потом, видеть вас в руках этих негодяев, в руках этой обезумевшей Амандины… Нет, я не смог этого вынести. – Его голос внезапно ослабел, стал хриплым, и он с неохотой заключил: – Я… я вас всегда любил, с тех пор, как вы были еще ребенком.

– И все же. Вы пошли во дворец к…

Она не закончила.

– Господи! Дворец! Башня… король! Вы схватили Дворянчика?

– Нет, он успел уйти до нашего прихода. Я не могу себе этого простить, так как именно его я хотел…

– Скорее! Бегите! Найдите Жака де Руссе! Как можно скорее! Они собираются убить короля.

– У вас жар, – потрогав ее горячий лоб, сказал Готье.

Беранже со всех ног бросился к пожарищу. Катрин попыталась встать и следовать за ним, но Готье удержал ее.

– Вы займетесь мной позже. Я знаю, что у меня жар, но… король Рене… Они организуют его бегство и заманят в ловушку, где его убьют подставные бургундские солдаты.

– Так вот оно что! – прошептал Жан. – Когда мы проходили по Ушскому мосту, мне кажется, что я видел лодку, полную людей, она шла вдоль берега.

Подошел Жак де Руссе. Катрин в двух словах рассказала о нависшей над его головой опасности. Капитан задал три вопроса: сколько прошло времени, сколько было человек, в каком направлении ушли?

Катрин уточнила: «По дороге на Лангрес». Он развернулся, успев крикнуть:

– Я оставлю вам двух солдат, чтобы отыскать лодку и доставить вас во дворец Морелей-Совгренов. Если я останусь жив, приду к вам, как только вернусь.

Катрин слышала, как он сзывал воинов. Они стеклись к нему отовсюду, оставляя без присмотра пепелище с пойманными в нем разбойниками и Амандиной.

Ровная линия лучников дрогнула. Солдаты бросились к лошадям, привязанным к деревьям. Они спешно вскочили в седло и бросились за Жаком, который бешено пришпорил коня с криком: «Бургундия, вперед!»

Эскадрон покинул горящую мельницу, от топота копыт содрогнулась земля.

Обессилев, Катрин закрыла глаза и опустила голову на руки Готье. Были слышны лишь потрескивание костра, скрип мельницы да шелест листьев. Катрин и ее друзья остались одни в этом мертвом пространстве.

Вдруг где-то монастырский колокол прозвонил заутреню. Ему вторил другой, потом третий и еще… Послышался плеск весел причаливающего ялика. Когда Готье захотел поднять измученную Катрин, чтобы перенести ее в лодку, она испытала такую острую боль, что снова лишилась чувств.

Очнулась лишь в кровати в доме Симоны, чтобы снова погрузиться в ад страшных видений, бреда, кошмаров, вызванных нарастающим жаром.

Утром она не узнала Жака де Руссе, оборванного, покрытого пылью и кровью, с длинным свежим рубцом на правой щеке. Он пришел сообщить ей, что все в порядке, что Рене д'Анжу, целый и невредимый, снова помещен в Новую башню.

– К тому же по собственной воле! – доверительно сообщил он Симоне. – Когда мы напали на Дворянчика и его банду, он во время боя преспокойно мог скрыться. Но он этого не сделал. Наоборот, сражался на нашей стороне, и когда исход боя был предрешен, подошел ко мне и сказал: «Вы спасли мне жизнь, капитан. Теперь вам остается лишь снова доставить меня в Дижон. – Заметив мое удивление, он добавил: – Я был бы неблагодарным, если бы отправил вас на эшафот за то, что вы позволили мне убежать. Я хочу вам напомнить то, что вы часто забываете: меня удерживает данное слово, а не ваши запоры. Рыцарь лишь единожды дает слово, тем более король…»

– Если я правильно понял, – сказал Готье, – вам пришлось иметь дело с целой бандой Дворянчика. Как вы справились с превосходящим по численности противником?

– По пути я присоединил гарнизоны Гийомских ворот, ворот Фермеро и святого Николая. Этого оказалось достаточно. Мы хорошо отделали этих неверных, осмелившихся носить цвета Бургундии. К сожалению, некоторым удалось ускользнуть и скрыться.

– А Дворянчик?

Широкая улыбка, из-за шрама больше похожая на гримасу, осветила лицо капитана.

– Поймали как цыпленка. Его тайно привезли в Дижон, и завтра в крытой повозке под охраной я отправлю его в Лотарингию. Дворянчик был пленником монсеньора Рене д'Анжу и сбежал от него. Теперь он вернется в свою тюрьму. Все возвращается на круги своя! А мне бы не помешал хороший кувшинчик вина, госпожа Симона; я знаю немного домов, где вино было бы лучше вашего!

Прекрасная кормилица смущенно улыбнулась:

– Мне нет прощения, Жак! Но вы так увлеченно рассказывали! Сейчас вам принесут вина и промоют рану. Пойдемте со мной в гостиную.

Когда она открыла дверь, с кровати Катрин послышалось рыдание. Госпожа де Монсальви снова погрузилась в свой кошмарный сон. К ней тотчас же подбежали Готье и Беранже. Сухие губы Катрин горели. Готье провел по ним тампоном из корпии, смоченным липовым настоем. Графиня запричитала:

«Арно! Арно! Я иду… не уходи… Любовь моя, подожди меня!.. Подожди меня… Я хочу вернуться домой!..»

Из полуоткрытых глаз градом полились слезы, голова Катрин металась по подушке, как будто стараясь прогнать страшные видения.

Беранже взглянул на своего друга.

– Увидит ли она снова Монсальви и детей? – пробормотал он сдавленным от слез голосом.

Бывший студент огорченно пожал плечами:

– Это известно одному Богу: я боюсь, как бы ее выздоровление не затянулось. Скоро наступит зима…

Как будто в подтверждение его слов, на Дижон упал первый снег…

Самозваная жанна

Зима пришла, как захватчик. Ветер срывал с ветвей деревьев последние листочки. Небо сровнялось с землей, словно в тумане. Все законопатили окна и устроились в уголке у горячего очага в сонливом ожидании первой песни жаворонка, которая разбудит природу и объявит начало полевых работ.

Как и другие, Катрин могла остаться в уютном доме Симоны Совгрен и подождать весну, чтобы предстоящий путь оказался менее опасным. Она могла бы не спеша залечить раны на своем истерзанном теле, в это время зарубцевалась бы и душевная рана стыда и отвращения. Она могла бы… Но она этого не сделала.

Жар прошел через двое суток. К величайшему изумлению своих друзей и доктора, вызванного Симоной, Катрин через три дня открыла глаза и ясным взглядом посмотрела на окно, стекла которого сплошь были покрыты кружевным инеем. Как только сознание полностью вернулось к ней, вернулась и память.

Громкие рыдания Катрин разбудили Готье, который спал на подушках у камина, просидев около хозяйки всю ночь.

Тут же вскочив, он с недоумением посмотрел на нее, затем взял ее запястье, пощупал пульс.

– Жар спал! – радостно воскликнул он. – Бог услышал наши молитвы!

Тут он заметил, что она плачет, и положил руку на лоб Катрин.

– Нет, – начал он, не замечая, каким нежным стал его голос, – надо не плакать, а радоваться, что вы вырвались из лап смерти, мы уже было думали, что она не выпустит вас. Жизнь оказалась сильнее.

– Моя жизнь кончена!

Он упал на колени перед кроватью.

– Ваша жизнь… О нет, не надо так говорить! Иначе и нам не стоит жить, Беранже и мне, ведь это мы обрекли вас на муку! Я вас умоляю, старайтесь больше об этом не думать, все забыть.

– Я никогда не смогу забыть…

Она отвернулась к стене, любой, даже почтительный, взгляд был ей невыносим. Она чувствовала себя униженной, прокаженной, как будто бы ее тело было все еще выставлено на всеобщее обозрение.

Она отказалась от пищи, надеясь умереть от слабости. Тогда однажды вечером Симона, не говоря ни слова, вышла из дома и вернулась, ведя за собой пожилую женщину. Лицо этой женщины было удивительно ясным и приветливым.

Госпожа Морель попросила всех выйти из комнаты. Оставшись наедине со своей подругой, она подошла к кровати Катрин и наклонилась к ней.

– Катрин, – прошептала она, – я привела вам друга… друга, способного вас понять. Она повитуха и хочет осмотреть вас, чтобы определить, что стало с вами. Ведь именно это вас гложет?

Катрин повернула заплаканное лицо, ее губы дрожали, веки были закрыты, словно она боялась увидеть отражение своего стыда на лице подруги.

– О! Симона, как вы можете…

– Лучше скажите, как хорошо я ее понимаю, – прервала ее вошедшая дама. – Скажите ей, что я из Сабле и что двадцать лет назад, когда англичане заняли мой город, я была изнасилована целым отрядом. Скажите ей, что я чуть не умерла, но мне повезло и я встретила умудренную опытом женщину. Она выходила меня и одновременно передала мне желание помогать всем пострадавшим от насильников. Одному Богу известно, сколько их в наше дикое время!

– Но я не хочу жить, я хочу умереть!

– Почему? Из-за кого? Ваша жизнь принадлежит не вам. У вас есть семья, именно ей вы и принадлежите.

– Семья? – горько прошептала Катрин, сдерживаясь, чтобы снова не заплакать. Монсальви, ее земли, дом, все дорогие ее сердцу люди казались ей теперь потерянным раем, двери которого уже никогда перед ней не откроются. У ангела, преграждающего ей туда путь огненной шпагой, было холодное лицо Арно.

Однако, чтобы доставить удовольствие Симоне, она согласилась, чтобы эта женщина осмотрела ее. У Прюденс, так звали повитуху, руки были так же нежны, как и голос. Дабы избавить Катрин от внутренних повреждений, Прюденс воспользовалась бальзамом из спиртовой травяной настойки. Катрин почувствовала заметное облегчение.

– Этот бальзам меня когда-то вылечил, – объяснила повитуха. – Он творит чудеса. Прикладывайте его в течение нескольких дней, и вы поправитесь.

– Вряд ли это возможно! – упрямо возразила Катрин.

– Время все лечит. Приближается Рождество. Это радостный праздник, Бог милосерден, он и вас одарит. Придет день, когда вы забудете о вашей боли или, по крайней мере, она станет для вас далеким печальным событием, тайну которого вы будете хранить.

Катрин действительно быстро поправилась, что отчасти объяснилось ее молодостью и отменным здоровьем. Но лечить душу она не хотела. По мере того как к ней возвращались силы, ей становилось все труднее жить среди людей. Особенно тягостным было для нее присутствие мужчин. Она не могла заставить себя принять Жака де Руссе потому, что он мог видеть ее распростертой, отданной на растерзание подвыпившим солдатам, словно несчастное животное в руки мяснику. Она отправила ему дружеское, полное признательности письмо, но не позволила переступать порог ее комнаты.

В день святой Элуа Симона Морель, вернувшись с мессы, объявила о своем скором отъезде во Фландрию. Она пригласила Катрин поехать вместе и провести Рождество при бургундском дворе.

– Вам будет очень грустно, моя дорогая, оставаться здесь одной, – сказала она. – Смена обстановки будет вам полезна. У вас там много друзей.

Она держала про запас хорошую новость: герцог Филипп приказал освободить короля из Новой башни и доставить его со всеми полагающимися его рангу почестями в Лилль для обсуждения условий его освобождения. Жак де Руссе поведет эскорт, к которому пригласили присоединиться и кормилицу маленького графа Карла. Катрин отказалась. Долгая дорога рядом с Жаком де Руссе и Рене д'Анжу, которые оба желали ее, была бы для нее слишком суровым испытанием…

Однако сразу же после их отъезда Катрин приказала Готье собираться в путь.

Катрин решила отправиться на поиски самозваной Жанны и Арно, устремившегося за этой авантюристкой. На этот раз речь не шла о том, чтобы вернуть себе супруга. Это было уже невозможно после приключившегося с ней несчастья. Все, что она желала, – это увидеть своего мужа в последний раз, разоблачить авантюристку, а затем все рассказать об ужасе, пережитом на мельнице. Тогда, без сомнения, Арно ее убьет. Она погибнет от его сильной руки, которую она так любила. Смерть от руки любимого мужчины будет тихой и светлой.

С тех пор как хозяйка приказала собираться в дорогу, Готье, ничего не говоря, внимательно следил за ней. Он ни с кем не делился своими мыслями.

Внешне его хозяйка не отличалась от прежней Катрин, но каждый раз, как он к ней обращался, у него возникало странное впечатление, что перед ним другая женщина.

Чем дольше они ехали неизвестно куда, тем более росло беспокойство Готье и печаль Беранже, который напрасно силился понять, почему прекрасная госпожа не любила больше ни его самого, ни его песни… Часто, когда поутру они трогались в путь, у юноши были красные глаза. Но Катрин больше никем и ничем не интересовалась…

Через долину Мез они добрались до Нового замка, где Катрин согласилась прервать свое молчание и опросить редких прохожих, слышали ли они что-нибудь о женщине, выдающей себя за Орлеанскую Деву? Знают ли они, где сейчас находится эта женщина?

Но она ничего не узнала. Люди качали головами, смотрели на нее со страхом, словно на безумную, некоторые крестились, все без исключения быстро проходили мимо, иногда пожимая плечами…

В Вокулере люди оказались не такими запуганными, а трактирщик, у которого они остановились на ночлег, чуть было не выставил их за дверь.

– Жанну мы любили, – сурово заметил он, – и не позволим вам осквернять память о ней. Если вы ищете какую-то авантюристку, так надо было ехать не к нам: здесь бы ее уже давно повесили!

Путникам неохотно подали скудный ужин, потому что серебряная монета была удачей в это страшное время, независимо от ее происхождения.

Готье, который от самого Дижона не пытался прервать грустный поток мыслей хозяйки, обращаясь к ней лишь по необходимости, решился нарушить молчание:

– Госпожа Катрин, скажите, пожалуйста, почему вы именно здесь решили искать самозваную Жанну?

– Она должна быть где-то здесь, это естественно, родные края…

– Ничего подобного, ведь трактирщик сказал, что ее бы здесь повесили!

– Он сам не знает, что говорит. Я помню о том, что мне говорил супруг. Его слова отпечатались в моем мозгу.

– Тогда, может быть, вы мне их повторите?

– Конечно. Он сказал: «Я встретил ее, когда отправился за Робертом к Новому замку. Она приехала в Сен-Преве».

– И вы решили, что Сен-Преве и Новый замок находятся рядом?

– Вот именно!

– К сожалению, это не так! Сен-Преве расположен близ Метца, и ваша ошибка происходит от того, что капитан де Монсальви, преследуя какие-то свои цели, не дал вам никаких пояснений. Я думаю, что, если вы хотите разыскать эту женщину, единственный выход – это отправиться в Метц. Я готов спорить, что там мы о ней узнаем больше.

Неоспоримая логика юноши вызвала у хозяйки яростную вспышку гнева.

– Вам бы следовало сказать мне об этом раньше! Почему вы молчали все это время?

– Но вы ни о чем меня не спрашивали. С тех пор как мы покинули Дижон, у этого мальчика и у меня сложилось впечатление, что мы вам в тягость. Еще недавно вы дорожили нами, что вы самоотверженно доказали, принеся себя в жертву. Но боюсь, что испытание было слишком суровым для вас, и теперь вы нас так же ненавидите, как раньше любили.

Впервые что-то шевельнулось в оледеневшем сердце Катрин. Она посмотрела на своих спутников. При желтом свете свечи она заметила на лице Готье грустный упрек, а лицо Беранже выражало беспредельную тоску.

– Что с вами? – прошептала она.

– Это из-за вас. Раньше вы позволяли мне вас охранять, защищать, иногда даже принимать решения за вас. Я был для вас другом. Теперь же мне кажется, что я стал для вас досадным бременем.

– Вы сошли с ума!

Она поднялась, подошла к Беранже, наклонилась к нему, обняла его за плечи, прижавшись щекой к его коротким каштановым волосам, торчащим в разные стороны.

– Простите меня, мальчик мой, – нежно сказала она, – и не верьте тому, что сейчас сказал Готье. Конечно же, я не жалею о том, что спасла вас. Единственное, что помогает мне сохранить рассудок, – это ваши спасенные жизни. Я думаю, что люблю вас еще больше, чем раньше. Только…

– Только вы уже не та!

Расчувствовавшись, Беранже зарыдал на руках Катрин. Готье вскочил, красный от душившего его гнева:

– Пора бы снова стать собой. Где вы, госпожа Катрин? Где ваша улыбка и ваше мужество? Где госпожа де Монсальви, которая могла противостоять целой армии или разъяренной толпе?

Она отвернулась, не выдержав его сверкающего взгляда.

– Если бы я это знала…

– Зато знаю я. Она между жизнью и смертью. К ее сожалению, она еще жива, но безумно хочет умереть. Я ошибаюсь? Так скажите же мне правду, госпожа Катрин. Если я вам еще хоть чуточку дорог, скажите, куда и к чему вы стремитесь. Скажите, почему, например, вам так необходимо найти эту авантюристку, вместо того чтобы вернуться к детям.

– Готье, Готье! – устало вздохнула она. – Вы прекрасно знаете, что я надеюсь найти здесь моего супруга!

– Могу ли я вам сказать, о чем я думал?

– Говорите!

– Вы хотите его увидеть, но в последний раз, так как всю жизнь вы его любили больше всего на свете. После этого вы исчезнете, и никто, даже мы не будем знать, что с вами случилось. Просто однажды утром вас не окажется рядом. Не так ли?

– Может быть.

Наступила тишина, нарушаемая лишь потрескиванием огня в камине. Готье глазами поискал что-то на стене.

Он выхватил кинжал, висевший на поясе, и воткнул его в деревянный стол. Торжественно протянув руку над этим импровизированным крестом, он произнес:

– Я, Готье-Гонтран де Шазей, сын Пьера-Гонтрана де Шазей и Марии-Аделаиды из Сен-Преве, конюх почтенной и благородной дамы Катрин де Монсальви, клянусь на этом кресте, что в тот день, когда вышеназванная особа покинет этот мир по доброй воле или другим образом, я сам прерву свою земную жизнь, чтобы продолжать достойно служить ей на том свете! Да будут Господь Бог и Пресвятая Дева Мария свидетелями тому.

Одним прыжком, так что Катрин чуть не упала, Беранже освободился из ее объятий и тоже протянул свою маленькую смуглую руку:

– Я тоже клянусь!

Словно подкошенная, Катрин опустилась на табурет. Она закрыла лицо руками и заплакала.

– Зачем вы это сделали? – послышалось сквозь рыдания. – Вся жизнь перед вами, моя же – уже кончена. Как я смогу жить после всего, что со мной произошло?

Они встали перед ней на колени.

– Предоставьте нам свободу действий! Верните нам ваше доверие! Мы сами должны загладить зло, которое невольно вам причинили. Вы только что сами сказали, что не владеете собой, страдаете…

– Я сама себе противна!

– Не вижу тому причины. Вы стали жертвой варваров из-за нас и думаете, мы не страдаем? Только в тот день, когда вы снова станете прежней прекрасной дамой и, вернувшись в родной дом, обретете счастье, забыв все перенесенные невзгоды, только тогда наши души успокоятся… До этих пор мы будем чувствовать себя провинившимися стражниками, недостойными слугами.

На следующее утро друзья покинули трактир. На этот раз по молчаливому соглашению Готье помог Катрин сесть в седло и возглавил их маленький отряд.

По-прежнему они двигались на север.

Как и предполагалось, в Метце они узнали много нового о самозваной Деве. Она в конце мая прибыла в Гранж в сопровождении двух или трех вооруженных всадников и остановилась здесь в ожидании «своих братьев», за которыми она послала: они проживали неподалеку. До сих пор местные жители хранили воспоминание об этой встрече: эта молодая женщина действительно являлась их любимой Жанной д'Арк из Лиса, они считали ее умершей, и свершилось чудо: она вернулась к ним!

– Я могу поклясться, что они все ее узнали, – сказал Готье, обращаясь к Катрин. На этот раз он вел расследование.

– Вы знаете, кто из этих достойных людей хоть раз видел раньше Деву?

– Один человек – монсеньор Лув, который, находясь в Реймсе, видел там Жанну. Конечно, издалека, что не помешало ему признать: это действительно Жанна д'Арк.

– Он один? А братья? Здесь что-то нечисто.

– Скорее всего братья тоже ненастоящие, а помощники самозванки.

– В любом случае, видимо, есть большое сходство между Жанной и этой женщиной, – вздохнув, сказала Катрин. – Вы ведь помните, что мой супруг, хорошо знавший Жанну, до сих пор уверен, что это настоящая Дева, хотя он и видел своими глазами, как настоящая Жанна сгорела на костре!

– Встречаются удивительные сходства, и есть люди, мечтающие поверить в чудо. Может быть, встретив эту женщину, и вы бы обманулись.

– Ничуть не бывало! Я прекрасно знала Жанну, намного лучше, чем мой супруг. Я уверена, что могла бы разоблачить самозванку. Остается лишь разыскать ее, а это оказалось сложнее, чем я думала, – со вздохом заключила Катрин.

И правда, надежда на встречу с Девой в Метце рухнула. Городские жители были словоохотливы по поводу ее чудесного возвращения, но не могли сказать ничего о ее нынешнем местонахождении. Все, что они знали, – это то, что она направилась в Арлон, к герцогине Люксембургской, и там ей оказали теплый прием.

Тут было чему удивляться.

Герцогиня Люксембургская приходилась двоюродной сестрой известному бургундскому генералу Жану Люксембургскому, сиру де Боревуар, который и выдал Жанну англичанам. Трудно было понять, что эта Дева искала при дворе герцогини.

Приезд в Метц не принес Катрин ничего утешительного, но не обошлось и без хорошей новости, первой за последнее время: во время своих расспросов Готье напал на след Арно де Монсальви. Два месяца назад здесь останавливались двое мужчин. Один, по описанию служанки, слуга и поверенное лицо, сильно походил на Корнисса, его хозяин был «очень высоким господином, смуглым, властным и очень красивым, несмотря на шрам через все лицо». От этих слов сердце Катрин часто забилось. Речь, несомненно, шла о ее супруге.

Монсальви задал примерно те же вопросы, что и Шазей, получил на них те же ответы и уехал ранним утром, по-видимому, в Люксембург.

Не оставалось ничего другого, как следовать по той же дороге. Вскоре они достигли густого леса Ардена. Сюда редко ступала нога человека, здесь можно было встретить стада оленей, огромных кабанов, ведьм и фей из сказочных легенд. Поражала красота отвесных скал и многовековых сосен.

Двадцать первого декабря в день святого Тома друзья увидели Арлон, расположенный на холме. На его фоне возвышался массивный замок герцогов Люксембургских. Это было мощное укрепление с толстыми стенами и высокими башнями. Замок охраняли многочисленные вооруженные стражники.

Перед въездом в город Катрин и ее спутники остановились. Им показалось, что они попали в другой мир. При выезде из леса они с трудом объяснились с патрульными.

Все было необычно: чужой язык, другая одежда, другое оружие и странные женские прически. Даже запах дыма, струящегося из труб, казался чужим.

– Вы думаете, что нас примут в этом замке? – спросил Беранже. – Это будет нелегко, у замка такой устрашающий вид.

– Такими, как сейчас, конечно же, нет! – ответил Готье, осмотрев их оборванную одежду и забрызганные грязью краги. – Но я готов биться об заклад, что госпоже Катрин это будет несложно, как только она сменит наряд.

– Приближается ночь, – сказала Катрин. – Надо успеть попасть в город до закрытия ворот и устроиться в приличном трактире. Сегодня вечером нам следует хорошо отдохнуть…

Повернув коня, она направилась к первому караульному посту.

После дорожной грязи город, приготовившийся к празднованию Рождества, показался ей удивительно чистым. Из домов доносился запах свежеиспеченного хлеба и сдобы. Путников поразили довольные лица прохожих. Арлон, хорошо защищенный мощными стенами и многочисленным войском, казался теплым островком, потерянным среди ледяной пустыни.

Трактиры были под стать городу. Катрин остановила свой выбор на таверне близ церкви святого Доната. Там спутникам предоставили чистую теплую комнату с горячей водой. Мягкие кровати были застелены чистыми простынями, пропахшими сухими травами. Путники впервые прекрасно выспались с тех пор, как покинули дом Морелей-Совгрен. Неожиданный отдых позволил Катрин увидеть все окружающее в менее мрачном свете.

На следующее утро, около двенадцати часов пополудни, поднимаясь к замку, она чувствовала себя обновленной. На ее фиолетовое бархатное платье, прекрасно сочетавшееся с глазами, была накинута красивая светло-серая беличья шубка с широкими рукавами. Шапочка из того же меха, украшенная дымчатым пером и золотой пряжкой с аметистом, оттеняла ее свежевымытые волосы, переливающиеся золотым дождем.

За ней следовали начищенные и напомаженные Готье и Беранже. И никому из лучников охраны не пришло в голову задержать эту незнакомку, в которой, даже не зная ее имени и положения, узнавалась знатная дама.

Нравы в Люксембурге были просты, и Катрин не составило труда добиться аудиенции у великой герцогини.

Великая герцогиня ожидала посетительницу в часовне. В свои сорок шесть лет Елизавета де Герметц, дочь Жана Люксембургского и внучка императора Карла IV, растеряла свою прежнюю красоту. Раскормленная, наряженная в генуэзский бархат с крупным золотым рисунком и огромный хеннен, она походила на дарительницу с витража и была лишь немного рельефнее.

Катрин сделала реверанс, герцогиня с минуту смотрела на вошедшую молодую женщину с таким безучастным видом, словно не замечала ее присутствия.

– Мне сказали, что вы графиня де Монсальви, – произнесла она наконец. – Недавно мы встречались с человеком, носящим то же имя. Вы родственники?

Сердце Катрин замерло.

– Я думаю, что речь идет о моем супруге, госпожа герцогиня. Он ранен, и я пытаюсь догнать его. По этому поводу я и осмелилась просить у вас аудиенции. Не могли бы вы подсказать, где я его могу найти?

Елизавета сделала неопределенный жест:

– Откуда же мне знать? Он был здесь несколько недель назад и оставался в городе всего три дня. Он уехал сразу после неприятной сцены. Он как раз успел на свадьбу…

– На свадьбу? Какую? – воскликнула Катрин, совершенно забыв про этикет. Герцогиня этого не заметила. Эта прекрасная молодая женщина, следующая по следам своего мужа, вызвала у нее любопытство.

– Моей племянницы, Девы Жанны д'Арк, которая недавно вышла замуж за сеньора Роберта де Армуаз!

До Катрин не сразу дошел смысл сказанного.

– Могу ли попросить ваше высочество повторить мне еще раз то, что вы мне только что имели честь сообщить? – произнесла она.

– Что здесь такого непонятного? Святая Дева, чудом спасшаяся из костра, соединилась узами брака с рыцарем и…

– Это слишком нелепо, чтобы быть правдой, – дерзко заметила графиня де Монсальви, – но речь не о том. Мне послышалось, что ваше высочество сказали «моя племянница»?

Герцогиня, посмотрев на дерзкую посетительницу, неожиданно любезно пустилась в пространные объяснения:

– Я сказала и готова повторить это столько раз, сколько вам будет угодно! Это несчастное дитя поведало мне тайну своего рождения, тайну, которая все объясняет: встречу короля в Шиноне, доверие армий, ее удивительный авторитет, ее величие…

– Ах! Так это все объяснимо?

– Конечно! При первой встрече она шепнула королю, что является его незаконнорожденной сестрой.

– Его сестрой? Так просто! – заметила Катрин, испытывая необъяснимое желание рассмеяться…

– Так просто! Тайная дочь королевы Изабо и одного высокопоставленного сеньора. Она выросла на границе королевства у добрых людей. Вы же знаете, что у королевы не было никаких отношений с этим несчастным безумцем Карлом VI. Она испытывала одиночество и тяжесть на душе, тем более что обожаемый ею герцог Орлеанский был убит. Она искала утешения, без труда нашла его… но было невозможно признать его плоды… тогда…

Слушать это было больше невозможно, Катрин не сдержалась, резко прервав болтовню герцогини. На этот раз ей было не до смеха.

– Жанна – дочь Изабо? Этой шлюхи Изабо? Девочка-ангел, возникшая из грязи? Вот, оказывается, что придумала эта самозваная Дева, это ничтожество, осмеливающееся выдавать себя за самое благородное, святое и чистое создание на земле после Девы Марии. И находятся люди, готовые верить этой бесстыдной лжи, этому грязному обману.

– Графиня! Я вам запрещаю…

– Ваше высочество, вы не можете ничего мне запрещать, я не являюсь вашей подданной. Как принцесса, внучка и племянница императора могла поверить в эти небылицы?

– Я доверяю своим глазам. Жанна приехала сюда в сопровождении старых знакомых, которые подтвердили ее происхождение. Почему же я не должна им верить? Дерзко и неосмотрительно с вашей стороны являться сюда с этой обличительной речью и сеять раздор…

– Госпожа герцогиня, я не сею раздор. Я вижу теперь, что этой женщине удалось убедить вас и завоевать ваше сердце. Но клянусь Богом, я не попадусь в эту ловушку. Скажите мне только, где она, и я добьюсь от нее правды.

Герцогиня от возмущения сделалась пунцовой. Катрин пришла в голову мысль, что она рискует своей головой, но терять было нечего. Елизавета воскликнула:

– Вам не надо далеко ходить. Жанна здесь. Вы ее сейчас увидите, и я клянусь, что вы не выйдете отсюда, не раскаявшись в вашем наговоре и стремлении очернить мою подопечную. Вы признаетесь тогда, что вами двигала ненависть покинутой женщины… Ваш супруг…

– Если вашему королевскому высочеству будет угодно, не будем вмешивать сюда графа де Монсальви, – холодно заметила Катрин. – Вернемся к этой женщине. Если она здесь, я умоляю ваше высочество послать за ней, и пусть она повторит здесь свою историю.

– Хорошо!

Елизавета де Герметц хлопнула в ладоши. Появилась служанка.

– Госпожа Жанна, должно быть, в оружейной мастерской, – произнесла она по-французски. – Приведи ее, Батильда.

– Я попрошу вас лишь об одном, – живо добавила Катрин, – не упоминайте моего имени, это может ее насторожить!

– Не беспокойтесь, дочери Бога нечего опасаться! – высокомерно ответила герцогиня.

Снаружи послышались громкие шаги. Открылась дверь, и показался силуэт, скорее принадлежавший юноше, одетому в роскошные одежды из белого шелка и голубого бархата. Когда на вошедшего упал луч света, Катрин отпрянула, будто от удара, трижды перекрестилась, отказываясь верить своим глазам, так как перед ней было лицо Жанны.

Катрин не могла прийти в себя. Такое сходство было от Бога… или от дьявола! В таком случае нет ничего удивительного, что Арно обманулся.

Елизавета де Герметц поднялась с колен и повернулась к вошедшей особе.

– Дитя мое, – начала она с неожиданной нежностью, – кое-кто хочет вас видеть.

– Правда, госпожа? И кто же это?

Катрин бесшумно приблизилась к девушке, очарование исчезло: голос самозванки сильно отличался от голоса настоящей Жанны. В этом голосе слышались металлические нотки, не свойственные чистому и нежному тембру Жанны.

Подойдя поближе, Катрин отметила еще одно различие: цвет глаз. Глаза истинной Жанны были небесно-голубого цвета, а у этой женщины – с зеленоватым оттенком.

Катрин внезапно почувствовала уверенность и силу. Обращаясь к вошедшей девушке, она спросила:

– Вы меня узнаете?

Женщина рассмеялась:

– Это я вас должна узнавать? А я думала наоборот. И почему это, собственно говоря?

– Потому что, если вы действительно Жанна, вы меня знаете…

– Я? Я вас… – не закончив, она воскликнула: – Боже, какая же я глупая! Конечно, мы знакомы! Вы слишком красивы, чтобы вас можно было забыть. Мы встречались при дворе короля Карла?

– Браво! – захлопала в ладоши герцогиня. – Конечно, вы познакомились с госпожой де Монсальви при дворе и…

Она замолчала, заметив, что нарушила данное слово, но было уже слишком поздно. Вошедшая женщина победно улыбнулась.

– О! Не только при дворе, мы также встречались и при довольно тяжелых обстоятельствах, не так ли? В Руане, где вы все испробовали, чтобы спасти меня… Вы не знали, что это удастся другим…

Катрин про себя посетовала на болтливость мужа. Без сомнения, он поведал эти подробности так называемой Жанне. Тем сложнее будет разоблачить ее. Оставалось узнать, до какой степени он ей доверился.

– Действительно, – спокойно ответила она, – мы с супругом пытались спасти Жанну, но она нас заметила, лишь поднимаясь на костер, а нам пришлось увидеть ее последние мучения. Я видела, госпожа герцогиня, своими собственными глазами, как ее привязали к столбу. Палач разогнал пламя, чтобы все могли убедиться, что это Жанна. Ее платье было в огне, тело кровоточило. Это действительно была Жанна. Я до сих пор слышу ее предсмертный крик.

Герцогиня, тронутая страстностью Катрин, отступила к алтарю, как будто ища там поддержки. Самозванка осталась невозмутимой.

– Капитан де Монсальви тоже был на Рыночной площади, однако он признал меня, – спокойно сказал она.

– Он так этого хотел! Он мечтал о том, чтобы «Она» воскресла. На благо королевства и удачного похода под его знаменами.

– Он обретет все это! Мы снова будем вместе сражаться!

Катрин презрительно улыбнулась.

– Кому вы пытаетесь это внушить? Какой славой покроет себя сеньор де Монсальви под хоругвями лгуньи? Вы красуетесь здесь в мужской одежде, вместо того чтобы трубить сбор и поднимать войска!

– Но в такое время года не сражаются!

– Но можно ведь подготовить войско. Настоящая Жанна не теряла бы времени даром… Может быть, вы мне скажете, что случилось с монсеньором Арно? Почему его нет с вами?

– Но… как раз потому, что он вместо меня собирает войско и…

– Жанна, – громко прервала ее герцогиня. – Вы же заведомо говорите неправду. Я думала, что вы никогда не лжете, что вы не знаете, что такое ложь.

– Девственница этого не знала! – прервала ее Катрин. – Эта женщина – сама вымысел. Я думаю, что смогу это доказать. Так где же мы встретились в первый раз? – спросила она свою соперницу.

Она сознавала, что играет в опасную игру. Если Арно поделился с этой женщиной их общими воспоминаниями, то она пропала… или почти, у нее в запасе оставался еще один аргумент.

Что-то подсказывало ей, что Монсальви не напомнил ей, как в Орлеане Жанна д'Арк спасла Катрин от виселицы… виселицы, куда он отправил ее в надежде избавиться от своей безумной любви. О таких вещах добровольно не рассказывают!

Самозваная Жанна нетерпеливо пожала плечами:

– Что за глупости! Я уже сказала. Мы встречались в Реймсе во время коронации.

– Меня там не было.

– Вы знаете, трудно после всего того, что я пережила, вспомнить все знакомые лица. Я думаю, что это было в Орлеане…

– И при каких обстоятельствах, если не секрет?

Катрин успокоилась, заметив растерянность псевдо-Жанны, на лбу которой резко обозначилась складка. Закрыв глаза, она притворилась задумчивой.

– Постойте! Я припоминаю. Это было в Орлеане, да, в Орлеане! Теперь я ясно помню: толпа, крики…

Сердце Катрин замерло. Нет, это невозможно! Она не сможет описать сцену, которую Катрин так живо представила себе.

– Мы как раз захватили башенные укрепления. Вы подошли ко мне, вы…

Катрин облегченно вздохнула:

– Нет!

Слово, брошенное с торжествующей радостью, прозвучало как выстрел. Катрин добавила:

– Не пытайтесь придумывать: то, что вы для меня сделали, невозможно придумать!

Катрин в порыве бросилась к ногам Елизаветы де Герметц.

– Ваше высочество, рассудите нас! Приехав в Орлеан, Жанна д'Арк спасла женщину от виселицы, ее уже вели на казнь. Этой женщиной была я!

Герцогиня вздрогнула:

– Вы?

– Да, я. Меня тогда звали Катрин де Бразен, я приехала в Орлеан за человеком, которого любила, за Арно де Монсальви, позже он стал моим супругом. Меня схватили и приговорили к смерти, обвинив в шпионстве в пользу герцога Филиппа Бургундского…

– …любовницей которого вы тогда были! – добавила Елизавета. – Теперь я знаю, кто вы. Встаньте, дорогая. Я, кажется, начинаю верить вам…

– Вам следует мне поверить, госпожа герцогиня. Перед Богом, смотрящим на нас, клянусь спасением своей души, что эта женщина – не Жанна д'Арк.

Неожиданно глаза Елизаветы наполнились слезами. Она вернулась к алтарю, но походка ее изменилась, став тяжелой, медленной, словно шлейф платья стал необыкновенно тяжелым и не пускал ее. Катрин услышала ее шепот:

– Как жаль! Чудес не бывает. А я так надеялась. Проклятие повиснет над нашим домом, где родился человек, предавший Деву англичанам!

– Это ложь! – воскликнула самозванка, напрасно пытаясь вернуть уплывающую из-под ног почву. – Эта женщина лжет. Я – Жанна, и Люксембургский дом будет править в Европе!

Но очарование исчезло. Авантюристка сразу же потеряла свою власть над доверчивой принцессой, которая, как капризный ребенок, отбросила в сторону еще минуту назад обожаемую игрушку, потому что та перестала быть совершенной…

– Вы сами прекрасно знаете, что обманули меня. Мне следовало бы бросить вас в глубокий ров, чтобы больше никогда не слышать ваших лживых измышлений. Но я люблю доблестного рыцаря Роберта де Армуаз. Пусть он никогда не узнает о происшедшем. Вы сейчас же покинете Арлон, отправитесь к себе в Лотарингию и сделаете все, чтобы о вас забыли, постарайтесь осчастливить честного человека, обманутого вами!

Вопреки ожиданиям Катрин эта женщина не потеряла присутствия духа, услышав о предстоящей ссылке. Наоборот, она вызывающе вскинула голову:

– Обманутого? Вы так считаете? Он женился на дочери Франции… даже если я и не Жанна! Слишком много чести для незнатного сеньора из Лотарингии!

Она приготовилась к долгим объяснениям, но герцогиня ничего не хотела слушать. Словно отгоняя кошмарные видения, она покачала головой и, закрыв уши руками, не говоря ни слова, вышла из зала. Тяжелая, отделанная бронзой дверь с шумом закрылась за ней.

Некоторое время, оставшись наедине, обе женщины пристально разглядывали друг друга: Катрин с некоторым опасением. Сходство было невероятным! К счастью, выражение глаз было разным: у Жанны никогда не было такого высокомерного и саркастического взгляда, полностью разрушавшего очарование ее двойника.

У Катрин невольно вырвался вопрос:

– Кто вы на самом деле?

– Я же вам только что сказала: дочь Франции! Моя мать – королева…

– Если вы дочь этой шлюхи Изабо, вы – не дочь Франции. И остается непонятным ваше сходство с Жанной. К несчастью, я не могу его отрицать… оно слишком очевидно!

Но госпожа де Армуаз не слушала ее. Глядя в окно, она, казалось, витала где-то далеко, забыв о реальности.

– Меня теперь зовут Клод. Я могла бы жить во дворце красивее этого, иметь свиту, пажей, сокровища… но я получила лишь жалкий домишко посреди лотарингских лесов и полей. Я жила у «своих родителей», грубых крестьян, которых я не могла больше выносить. Когда я окрепла, я оглушила их дубиной и убежала. Меня подобрал один солдат. Он стал моим первым любовником и научил воевать. Я, как и Жанна, сражалась! Я люблю войну! Там так часто видишь смерть, что жизнь от этого становится еще желаннее и упоительнее.

– А ваш отец! – воскликнула Катрин. – Кто он? Вы знаете это?

– Какое это имеет значение? Может быть, он был принцем или королем четырех королевств, а возможно, простым слугой. Может быть, я это знаю, а может быть, нет…

Катрин задумалась. Эта женщина упомянула о короле четырех королевств! Неужели Луи д'Анжу, супруг Иоланды, отец Рене, оказался в постели королевы-развратницы? Мужчины бывают иногда такими странными…

Усилием воли Катрин прогнала эти мысли.

– Как вам будет угодно. Перед тем как мы навсегда расстанемся, скажите мне, пожалуйста, что стало с моим супругом.

Наступила тишина, нарушаемая лишь звоном цепочки в руках Клод. Она медленно направилась к выходу из часовни и, казалось, не слышала слов мольбы. Испугавшись, что она уйдет, не ответив на последний вопрос, госпожа Монсальви приготовилась было его повторить, но на пороге Клод де Армуаз остановилась и, повернувшись к Катрин, произнесла:

– Раненый волк возвращается зализывать раны в свое логово! Арно де Монсальви верил мне, может быть, какое-то время даже любил меня. Но когда он приехал в этот город, где церковные колокола извещали о счастье Жанны д'Арк, которая должна была взойти на ложе мужчины, он перестал ей верить… Он понял, что я не та – другая. Прокляв меня, он уехал. Возвращайтесь домой – он там!

Затем резким движением она открыла дверь и вышла из часовни. Все было кончено. Радостное выражение лица Катрин поразило ожидающих ее юношей.

С детской непосредственностью она расцеловала их.

– Не значит ли это, что мы победили? – спросил Готье, ставший от поцелуя госпожи красным, как помидор.

– Совершенно верно! Мы возвращаемся домой. Монсеньор Арно нас там ждет!

Эта новость обрадовала Беранже, давно мечтающего снова увидеть Овернские горы, свою семью и прелестную кузину Одетту. Этого нельзя было сказать о Готье. Его не радовала мысль о том, что он снова увидит сеньора де Монсальви, к которому он не испытывал сильной симпатии. Но он был слишком привязан к Катрин, чтобы перестать служить ей и вернуться к учебе в Париже.

Готье улыбнулся, ничем не выдав свои безрадостные мысли. Может быть, сеньор Арно и ждал их, но с каким настроением? Последняя встреча с женой не обещала теплого приема…

– Неужели мы уже сегодня двинемся в путь? – спросил он, подавляя вздох. – А я-то думал, что мы здесь достойно встретим Рождество.

Катрин рассмеялась:

– Мы останемся еще на три-четыре дня, чтобы поблагодарить Бога за удачное завершение наших дел и немного отдохнуть перед длительным путешествием. Предстоит долгая и трудная дорога в Монсальви.

План был одобрен. Остановка в этой уютной таверне придаст путникам силы и смелости, которые им так пригодятся в пути.

Но, видимо, Богу было угодно, чтобы вереница несчастий не закончилась так скоро. Утром, собираясь вставать, она почувствовала сильное недомогание.

Ей пришлось снова лечь, сердце учащенно билось в груди, перед глазами закачались двери комнаты, ее затошнило…

Когда Катрин стало легче, она какое-то время лежала неподвижно, словно пораженная ударом грома.

Потом вдруг она разразилась рыданиями. Никогда теперь она не сможет вернуться к супругу. Гнусное действо, организованное Дворянчиком, дало о себе знать. Она была беременна…

Божий посланник

Катрин осторожно вынула кинжал из бархатного футляра. Рукоятка прекрасно помещалась в ее ладони.

Это был старый друг, верный спутник черных дней и опасных часов. Часто, поглаживая его, Катрин чувствовала, как улетучивался ее страх и возрождалось мужество. Кинжал был ее поддержкой, последней надеждой на спасение. В час страшного позора кинжала не было рядом – супруга Арно его забыла…

Сейчас пришел час попросить его о высшей услуге, которую он не смог оказать тогда…

Она не испытывала страха. Она так часто видела смерть, что успела привыкнуть к ней. Покусившись на собственную жизнь, она преградит путь к спасению души, но это ее не остановит. Бог милостив.

Погибнув от собственной руки, она избавит Арно от преступления. Катрин была убеждена, что сеньор де Монсальви не пощадит опозоренную супругу.

Конечно, лучше было бы умереть в Монсальви, или старушка Сара нашла бы способ избавить ее от этого.

Но как она сможет вернуться домой с таким позором? Как она прикоснется своими губами к невинным личикам Мишеля и маленькой Изабель? Как она дотронется до них? Как она будет смотреть в лицо не только своего супруга, но всех этих милых людей в Монсальви, нежно называвших ее «наша госпожа» и почитавших словно ангела?

Лучше всего уйти из жизни прямо сейчас, в Рождество, в самый радостный день года. Душа ее поднимется к Богу, которому известны ее страдания: он не сможет ее оттолкнуть.

Успокоившись, она опустилась на каменный пол для последней молитвы. Катрин молилась от всего сердца, вверяя Всевышнему всех тех, кого она любила больше всего на свете. Она поднялась, не решаясь одеться.

Одежда может преградить путь кинжалу. Катрин ограничилась тем, что тщательно причесала свои золотые волосы и написала письмо Готье, чтобы, узнав правду, он понял ее и отказался от безумной мысли следовать за ней после смерти. Затем в своей длинной льняной рубашке она улеглась на кровать, твердой рукой схватила кинжал, поцеловала его рукоятку и, подняв руку, закрыла глаза…

Сильный стук в дверь остановил ее. Послышался радостный голос молодого Шазея:

– Госпожа Катрин! Госпожа Катрин! Просыпайтесь быстрее! К вам кто-то пришел… Откройте, пожалуйста!

Она ответила не сразу, ее рука медленно опустилась. Этим молодым и веселым голосом ее звала сама жизнь, возвещая о чем-то добром. И хотя Катрин не ожидала сейчас ничего хорошего от жизни, она сразу же забыла о своем решении умереть.

Она не хотела умирать, и страстная любовь к жизни позволяла ей до последней секунды надеяться на чудо, на чью-то помощь, к которой она взывала, сама не сознавая этого.

Она хотела ответить, узнать, кто там, но не смогла произнести ни звука. Снова раздался нетерпеливый голос Готье:

– Госпожа Катрин! Госпожа Катрин! Вы что, не слышите? Вы так крепко спите? Я привел к вам друга…

Друга? Откуда мог взяться друг? Ее так притягивало это слово, что она выскочила из кровати, уронив кинжал, подбежала к двери и широко распахнула ее.

– Ну, наконец-то! Взгляните, госпожа Катрин! Я ведь не обманул вас? Я действительно привел вам друга?

Мужчина, черты лица которого невозможно было разглядеть, шагнул из темноты коридора на свет. Замершее было сердце Катрин учащенно забилось – это был Ян ван Эйк.

В едином порыве они бросились друг другу в объятия, по-братски расцеловались. Они не могли сказать друг другу ничего, кроме: «Вы! Это вы!»

Ван Эйк, знаменитый художник, камердинер герцога Филиппа Бургундского, его поверенный в сердечных делах, действительно был одним из самых старых друзей Катрин. Она знала его, еще будучи королевой Брюгге и любовницей Филиппа…

В те времена он написал с нее множество портретов.

Последний портрет он сделал недавно по памяти. Этот эскиз Благовещения прекрасно украсил часовню в Монсальви.

В последний раз они виделись около двух лет назад. Они встретились ночью в грозу по дороге на Компостелло.

Эта встреча не была случайной, так как он приехал тогда с намерением отвезти ее к герцогу Филиппу: герцог не мог забыть прекрасную графиню. Ранним утром Катрин сбежала от своего старого друга, следуя за своим взбалмошным супругом.

Художник, казалось, забыл старые обиды, прижимая к себе молодую женщину, словно отец, встретивший блудного сына.

– Когда я услышал, как этот юноша просил горячего молока для графини де Монсальви, я не мог поверить своим ушам, – воскликнул он, плача и смеясь.

Избыток чувств переполнял этого обычно спокойного и хладнокровного мужчину.

– Видимо, чуду видеть вас я обязан Христу. Что вы делаете в Люксембурге, прекрасная госпожа? Вы стали еще красивее! Дайте-ка я на вас посмотрю!

Он отстранил Катрин на расстояние вытянутой руки, внимательно вглядываясь в ее лицо. Ничто не могло укрыться от его внимательного взгляда. Он заметил следы недавних слез. Нахмурившись, он повторил вопрос:

– Что вы делаете в Люксембурге, который является союзником Бургундии, госпожа де Монсальви?

– Мне надо было встретиться с герцогиней Елизаветой, узнать кое-что и раскрыть ей глаза… – ответила она, пытаясь придать своему голосу игривость, но ее ответ прозвучал фальшиво.

– Вы, наверное, в очередной раз отправились на поиски вашего мужа-дьявола?

– С чего вы это взяли?

– У вас красные глаза. Вы плакали, причем недавно. Раньше вы никогда не плакали. Действительно, сеньор Арно оказал вам великую честь, сделав вас своей супругой!

– Я знаю, что вы не любите его, но не надо приписывать ему все земные грехи. Он не единственный, кто способен заставить меня плакать. К тому же я прекрасно знаю, где он: дома, в Монсальви, я собиралась сегодня ехать к нему…

Она говорила гладко и, как ей казалось, убедительно.

Но в это время Готье, вошедший в комнату следом за художником, заметил на полу кинжал. Под железным подсвечником он увидел адресованное ему письмо, взял его и, прочитав, был так поражен, что, не сдержавшись, гневно воскликнул:

– И вы собирались сделать это? Несмотря на то что вы мне обещали, вы бы это сделали, забыв о моей клятве? Монсеньор, – он бросился к ван Эйку и сунул ему в руки письмо, – рассудите нас! Прочтите оставленное мне письмо! А потом спросите у вашей подруги, куда она собиралась уехать.

– Готье! – возмутилась Катрин. – Сейчас же отдайте мне это письмо! Как вы смеете?

– А вы? Как вы смеете? – ответил он, не в состоянии сдержать слезы, залившие его лицо. – Это письмо адресовано мне, не так ли? Я его прочел. Что здесь плохого? Ну почему, почему?

– Вы же прочли и, стало быть, теперь знаете.

– Я не могу в это поверить! Это – не причина для смерти!

Ван Эйк, быстро пробежав глазами письмо, поднял на Катрин полные недоверия глаза.

– Это все выдумка, – произнес он наконец. – Вы же не собирались?..

Она опустила голову, стыдясь той минуты отчаяния, уронившей ее в глазах старого друга и в глазах Готье.

– У меня нет другого выхода, – сказала она наконец. – Если бы вы не пришли, все было бы уже кончено. Но вы пришли!

– Я не устану благодарить за это Бога! – ответил ван Эйк. Затем он повернулся к Готье, не привыкшему к долгому бездействию и уже вытирающему слезу. – По всей видимости, поскольку Всевышний специально послал меня сюда, я должен найти способ помочь вам. Мальчик мой, а что, если вы расскажете мне все по порядку? А в это время ваша хозяйка оденется. В комнате не топлено, а на ней лишь тоненькая рубашка: она, наверное, умирает от холода. Пойдем, закажем завтрак и выпьем по стаканчику горячего вина. Катрин, вы должны пообещать мне не предпринимать второй попытки. Я уношу ваше оружие.

– Это ни к чему, Ян! Я даю слово. Я сейчас к вам спущусь.

Когда мужчины вышли из комнаты, Катрин быстро привела себя в порядок и оделась. Еще час назад графиня думала о смерти, а сейчас она неожиданно почувствовала, что замерзла, голодна и по-прежнему любит жизнь.

Она не представляла, чем художник сможет помочь ей, но Катрин была известна его мудрость, осторожность и изобретательность. Эти качества, помимо большого таланта, сделали из него одного из самых любимых подданных Филиппа.

К тому же хорошо бы хоть раз поделиться с кем-то своей тяжкой ношей.

Очень скоро умытая, тщательно одетая и причесанная Катрин спустилась к мужчинам. Ван Эйк заказал обильный завтрак.

Они начали трапезу в тишине, нарушать которую у Катрин не было никакого желания. Обычно неприхотливая в еде, этим утром она ощутила новый вкус ветчины, молока, свежеиспеченных хлебцев.

Художник сжал своей рукой руку Катрин и улыбнулся ей:

– Кажется, я придумал, как помочь вам. Ваше спасение в Брюгге, недалеко от известного вам дома.

Лицо молодой женщины залилось краской. Одно упоминание о Брюгге всколыхнуло в ней волну старых приятных воспоминаний. Катрин была честна сама с собой, и, когда ей казалось, что с Арно все кончено, любовь герцога Филиппа согревала ее. Усилием воли она прогнала эти мысли.

– Ян, не думаете же вы отвезти меня туда? Что я буду делать в Брюгге?

– Вы пойдете к одной опытной флорентийке. Эта женщина прославилась тем, что помогла одной фрейлине, с которой у монсеньора была затянувшаяся связь. Теперь вы видите, моя дорогая, что сами заинтересованы в этом путешествии, да оно и не такое уж долгое: около восьмидесяти лье с заездом в Лилль на один день, где я отчитаюсь за свое поручение. Вы же отдохнете там, встретитесь с вашей подругой, кормилицей маленького Карла. Что вы на это скажете?

Катрин ответила не сразу. Ван Эйк предлагал ей наилучший выход в ее положении, но ее сдерживало то, что вернуться в Брюгге – это значит еще дальше удалиться от Монсальви, куда она так стремилась добраться.

Готье, со свойственными ему сообразительностью и деликатностью, разгадал сомнения хозяйки. Он наклонился к ней:

– Госпожа Катрин, вы не можете сейчас туда вернуться в таком состоянии! Надо ехать в Брюгге. Этот путь долгий, но надежный. Еще несколько недель вашего отсутствия ничего не изменят.

– И к тому же горные дороги опасны зимой, – заключил Беранже, почувствовав сильное желание увидеть сказочную Фландрию, о которой он столько слышал, – мы можем погибнуть от холода. А так мы вернемся в Монсальви весной. Весной у нас так красиво!

Ничего не ответив, Катрин наклонилась и поцеловала его перепачканную в сахарной пудре щеку.

– Устами младенца глаголет истина, – весело заметил ван Эйк. – Что вы на это скажете, Катрин?

Она окинула своих друзей нежным взглядом.

– Как хорошо иметь таких друзей! Поехали в Брюгге и как можно скорее!

Через два дня они выехали из Арлона, Катрин наотрез отказалась от удобной повозки, предложенной художником.

Чем труднее будет путь, тем лучше, поскольку долгая езда на лошади могла бы избавить ее от посещения Фландрии. Она потребовала мужскую одежду, чтобы никому в голову не пришло обращаться с ней как со слабым существом.

Словно по ее желанию, путешествие по Арденну оказалось труднее, чем она предполагала.

Наступили страшные холода, приходилось бороться с гололедом, по которому скользили копыта лошадей, с волками, осмелевшими от голода. Путники отгоняли их во время ночлега, лишая себя сна.

У ван Эйка начался насморк, Готье мучился непрекращающейся болью в шее, а Беранже вывихнул ногу. Двое слуг художника два дня дрожали от лихорадки. Катрин же все невзгоды были нипочем, и она приехала в Лилль в прекрасной форме.

Когда в конце недели на горизонте показалась высокая дорожная башня, похожая на огромный палец, упирающийся в небо, Ян ван Эйк не смог сдержать вздоха облегчения: он кашлял со вчерашнего дня и готов был отдать душу за теплую комнату, удобную кровать и целебный горячий настой.

– Наконец-то мы у цели! – воскликнул он. – Я уже не верил, что это проклятое путешествие когда-нибудь закончится.

Катрин недоверчиво посмотрела на него.

– Мы еще не приехали, – спокойно заметила она, – мне кажется, мы в Лилле, а не в Брюгге.

– Я знаю, знаю… Но я же вам сказал, что мне надо здесь сделать остановку.

– Я опасаюсь пребывания в Лилле, мне хотелось бы побыстрее убраться отсюда.

– Почему это вдруг? Мне казалось, что вы любите госпожу Симону Морель и будете рады ее видеть.

Нетерпеливым жестом Катрин указала на огромное бургундское знамя, развевающееся на ветру, и на такие же небольшие знамена, украсившие дворцовые башни и дозорную каланчу, – верный признак присутствия герцога.

– Ее – да, но его… я не хочу, чтобы он знал о моем присутствии!

– О чем вы? – пробурчал ван Эйк. – Откуда он может узнать?

– Вы можете ему это сообщить, друг мой. Вы и сами не заметите, как упомянете обо мне во время своего отчета.

Художник мгновенно покраснел:

– Вы считаете меня способным на это?

Его обиженный и оскорбленный вид рассмешил Катрин.

– Конечно же, вы на это способны! Вы – образцовый слуга герцога. Вы, наверное, забыли, как два года назад мне пришлось бежать от вас, иначе вы бы доставили меня к нему со связанными руками и ногами.

– Вы правы. Но то был приказ!

– А сейчас нет? Я боюсь, что мое возвращение к Филиппу сделалось для вас навязчивой идеей. Я не уверена, что вы действительно намереваетесь доставить меня в Брюгге, а не закончить путешествие здесь, в Лилле, как сами только что проговорились.

– Какая нелепость. Но позвольте вам задать один простой вопрос: как с подобными мыслями вы согласились ехать со мной?

– Я твердо намеревалась добиться от вас того, чтобы вы доставили меня туда, куда обещали. Я подумала, что в случае, если вы останетесь в Лилле, я воспользуюсь помощью Симоны. А теперь хватит ссориться. Это просто глупо! Пообещайте мне ничего не предпринимать для моей встречи с герцогом.

Ван Эйк, пробормотав что-то сквозь зубы, наклонился, чтобы проверить подпругу, и со вздохом, более убедительным, чем расписка, пообещал:

– Хорошо. Я даю вам слово, но позвольте вам заметить, что это тоже очень глупо!

Они въехали в город через огромные ворота. Город еще не собирался засыпать. Как раз наоборот, находясь под защитой толстых стен, он готовился к последнему рождественскому празднику – дню Епифании.

Путникам показалось, что они прибыли в разгар гулянья. Во всю мощь звонили колокола, сзывая к церкви народ на вечернюю церемонию. В окнах домов были видны горящие камины. По узким улочкам, очищенным от снега, с недавно положенной соломой для ожидаемого кортежа герцога бегали нарядно одетые детишки. Под сводами Большой площади разместились коробейники и фокусники, собирая вокруг лотков и натянутых веревок многочисленную толпу. Чуть дальше возвышался недавно законченный огромный кирпичный дворец Филиппа Доброго.

В тот момент, когда они уже было подъехали к нему, поблизости загудел рожок. Катрин увидела герцогский кортеж.

От звука трубы толпа отхлынула и разъединила Катрин и ее спутников. Катрин оказалась на некотором возвышении на берегу сказочной реки из золота, пурпура, завороженно глядя на сверкающий поток пажей, конюхов, дам и сеньоров. Вдруг она заметила Филиппа и не смогла больше оторвать от него глаз. Она так давно его не видела.

Он шел, держа за руку герцогиню Изабеллу. Катрин подумала, что он совсем не изменился со времени их последней драматичной встречи у стен Компьена. Может быть, чуть похудел, стал надменнее и увереннее в себе и в своем могуществе.

В то время он был лишь герцогом Бургундским. Теперь он – принц, которого все чаще называли при европейских дворах великим герцогом Запада…

Как прекрасно смотрелась рядом с ним высокая стройная белокурая женщина с гордой осанкой! Это была спокойная, некричащая, земная красота: тонкие черты лица, ясные, спокойные глаза. Но от взгляда Катрин не укрылось грустное выражение ее лица, скорбная складка в уголках ее еще свежих губ…

Толпа приветствовала величественную чету. Рядом с Катрин мужчина с комплекцией мясника громко загудел, словно большой колокол: «Да здравствует наш добрый герцог! Да здравствует наша добрая герцогиня!» Возглас был настолько сильным, что Филипп повернул голову, высматривая обладателя столь мощной глотки.

Его холодный блуждающий взгляд остановился на лошади и на всаднице. Плечи его заметно вздрогнули. Не в силах двинуться с места и отвести взгляд, Катрин, словно завороженная, смотрела, как его холодные голубые глаза оживились, полные сомнения и удивления, а затем зажглись ярким огнем. Она поняла, что ее узнали, заметалась, пытаясь вырваться из сжимавшей ее толпы. Сделать это, никого не задев, было невозможно. Она оказалась пригвожденной к углу дома. Ее изучал взгляд принца, который некогда ее безумно любил…

Удивление Филиппа было столь велико, что он остановился, выпустив руку супруги.

Герцогиня принялась искать причину неожиданной остановки. Краска медленно залила лицо Катрин, ей пришлось выдержать огонь двух совершенно различных взглядов, а потом и еще…

В толпе послышался шепот, раздался высокий, чистый, недовольный голос герцогини:

– Вы идете, монсеньор? Вас ждут!

Как будто нехотя, не спуская глаз с Катрин, Филипп снова взял руку жены и тронулся с места, уводя за собой сверкающий кортеж.

Только после того, как шлейф последней дамы и плюмаж последнего придворного исчез из виду, толпа расступилась, и Катрин присоединилась к своим спутникам, ожидающим ее на другой стороне улицы. Естественно, зоркий глаз ван Эйка не упустил происшедшего. Он подавил вздох, когда молодая женщина чуть не наскочила на него, еще дрожа от переполнявших ее чувств.

– Ян, я не могу оставаться! Мне надо уехать! Я сейчас же должна покинуть этот город.

– Он вас узнал, не так ли?

– Без всякого сомнения, Ян, я вас умоляю, помогите мне! Я не хочу здесь больше оставаться ни минуты!

– Как же я вас выведу, друг мой? Ворота закрыты, и, уж поверьте мне, законы здесь строгие. Вы хотите подвергнуть опасности людей только потому, что вы боитесь… чего, в самом деле? Что вас найдут? Надо еще узнать, где вы остановились. Доверьтесь мне и поезжайте к своей подруге Симоне. Спокойно отдохните. Тем временем я отправлюсь во дворец отчитаться о моем поручении. А завтра, как только откроются ворота, мы покинем Лилль…

– Вы не расскажете обо мне? Вы мне клянетесь?

Художник так грустно улыбнулся, что это больше было похоже на гримасу.

– Катрин, я бы мог оскорбиться, но я вижу, как вы взволнованны. Я вам клянусь! Он не узнает, что я приехал сюда вместе с вами.

Но судьба словно смеялась над Катрин. Как по волшебству, из безликой толпы отделился прекрасный юноша, одетый в шелка и золото. Вежливо поклонившись, он обратился к ван Эйку:

– Если это действительно графиня де Монсальви, ван Эйк, представьте меня ей, пожалуйста.

Голос молодого человека был мягким, но за его спиной показался отряд стражников. Смущенный и несколько взволнованный, художник нехотя произнес:

– Если вы так настаиваете! Мой дорогой друг, я вынужден вам представить мессира Роберта де Курселя, конюшего монсеньора герцога… Что вы еще хотите, мессир Роберт?

– Ничего, мессир ван Эйк, я вас благодарю. Госпожа, – добавил он, обращаясь к Катрин, – мой господин послал меня к вам с просьбой следовать за мной, он хочет поговорить с вами сразу после окончания церемонии.

– Следовать куда? – с достоинством спросила Катрин.

– Во дворец, где вас встретят со всеми почестями и, как мне сказали, долго не задержат и где…

– Я никуда не пойду, мессир! Передайте вашему господину, что я его приветствую и нижайше благодарю за приглашение, но я всего лишь уставшая женщина, проделавшая длинный путь и не мечтающая сейчас ни о чем другом, как об отдыхе у камина.

– У вас будет возможность согреться, – раздраженно прервал ее Курсель, – я получил приказ без вас не возвращаться!

Катрин вздрогнула и нахмурилась.

– Не значит ли это, что вы меня арестовываете?

– Никоим образом, я уже сказал, что монсеньор вас долго не задержит, а вы, наверное, знаете, что он не потерпит, чтобы его приказы не выполнялись, тем более приглашения… Госпожа, не заставляйте меня вас больше упрашивать, а если хотите немного отдохнуть перед аудиенцией, я буду сопровождать вас до места отдыха, а потом доставлю во дворец!

Лицо ван Эйка приняло озабоченное выражение, когда взгляд Катрин остановился на нем, спрашивая совета, он покачал головой и прошептал сквозь зубы:

– Катрин, я боюсь, что вам не удастся ускользнуть, иначе…

– Иначе я навлеку неприятности на тех, кто окажет мне гостеприимство, не так ли? Я прекрасно поняла. Хорошо, мессир, – со вздохом обратилась она к Курселю, – мне не остается ничего другого, как следовать за вами, но при двух условиях.

– Каких?

– Вы отпустите вооруженный эскорт. Он ни к чему, раз я дала согласие.

– Хорошо. Что еще?

– Мои люди будут сопровождать меня и подождут окончания аудиенции, чтобы проводить меня туда, куда я направляюсь.

– Я тоже поеду с вами! – воскликнул ван Эйк.

– Лучше не надо. Поезжайте к Симоне и узнайте у нее, сможет ли она принять нас на эту ночь. Итак, мессир, вы мне так и не ответили, могут ли меня сопровождать конюх и паж.

Курсель нетерпеливо пожал плечами:

– Мне об этом ничего не было сказано, но правила, существующие при дворе, вам это разрешают, а я тоже ничего не имею против.

– В таком случае поехали! До скорой встречи, мессир Ян.

Затем, сжав руки, как она делала всегда перед каким-либо решительным сражением, она повернула лошадь по направлению к дворцу. Госпожа де Монсальви направилась к дому своего бывшего любовника с твердой решимостью с честью выйти из этой схватки.

Королевская ночь

– Так это была ты! Я не ошибся…

Курсель оставил Катрин в узкой маленькой галерее, освещенной теплым мерцанием свечей. Вошел Филипп Бургундский, и время отступило: герцог не изменился, все тот же голос и обращение на «ты». Прошло семь лет со дня их последней трагической встречи при Компьене, где Катрин пыталась освободить Жанну д'Арк. Филипп был все такой же стройный, светловолосый, с благородной осанкой.

Может быть, лишь несколько небольных морщинок добавилось вокруг рта. Он не изменился и, казалось, думал, что между ними будет все по-прежнему. Катрин, соблюдая дистанцию, приветствовала герцога, опустившись на колено, и прошептала: «Монсеньор!»

Пренебрегая церемониалом, герцог подбежал к ней и поднял с колен. Она удивилась происшедшей в нем перемене. Холодный и надменный принц исчез, и перед ней оказался счастливый мужчина.

– Так чудеса существуют? – горячо воскликнул он. – Катрин, уже столько лет я молю Бога послать тебя мне! Когда я тебя заметил, я понял, что Он услышал мои молитвы.

– Он вас не услышал, монсеньор: я к вам не возвращаюсь.

Филипп нахмурился:

– Нет? В таком случае, что делает во Фландрии госпожа де Монсальви? Признайтесь откровенно: если бы я за вами не послал, вы бы не пришли?

– Нет, монсеньор. Я остановилась в Лилле всего на одну ночь. Я просто хотела повидать свою подругу!

– Как ее имя?

– Госпожа Морель-Совгрен, этой осенью я у нее останавливалась ненадолго в Дижоне!

– Вот как! Я и не подозревал о такой крепкой дружбе, способной выманить графиню де Монсальви из Овернских гор, со двора короля Карла, из объятий любимого супруга, любимого так, как никто еще не был любим под этим солнцем. Но на этот раз вы так легко не отделаетесь. Я хочу знать, зачем вы были в Дижоне, а теперь едете сюда к Симоне.

– Разве мессир де Руссе, сопровождавший короля Сицилийского, ничего не рассказал вам о том, что произошло однажды вечером несколько недель назад в Новой башне? Он не говорил о покушении на королевскую персону?

– Да, я знаю. Именно поэтому его и перевезли сюда. Опасность была слишком велика, а в случае удачи последствия были бы драматичны. Но откуда вы об этом знаете?

– В этот вечер я была во дворце. Высокочтимая госпожа Иоланда, герцогиня Анжу, мать короля Рене, придворной дамой которой я являюсь, поручила мне убедиться в том, что с ее сыном хорошо обращаются и что он страдает лишь от отсутствия свободы. Я как раз направлялась в Бургундию к постели умирающей матери. Провидение распорядилось так, что я оказалась во дворце как раз вовремя.

– И… теперь вы здесь! На одну ночь? И куда же вы отправитесь завтра?

– Но, монсеньор, я же уже сказала: я возвращаюсь домой к родным.

– В Монсальви?

– В Монсальви!

– Где вас ждет не дождется ваш супруг? – язвительно поинтересовался герцог.

– Мой супруг служит королю, а король еще, видимо, у графа де Фуа.

– Это значит, что мессир Арно также находится где-то на юге. Так вам незачем так спешить домой, и поскольку вы подвергли себя таким опасностям, потратили столько времени и сил на службу королю Рене д'Анжу, вы должны уделить немного внимания и вашему старому другу. Или в ваших планах не найдется для меня места?

Катрин присела в реверансе, пытаясь скрыть свое замешательство. Ей не удастся выпутаться так легко, как она надеялась.

– Первое место всегда принадлежало вашему высочеству!

– Так докажите мне это!

– Каким образом?

– Примите участие в королевском приеме. Вас проводят в апартаменты, где вы сможете привести себя в порядок.

– Но, монсеньор…

– Никаких «но»! Я ничего не хочу слышать. Сегодня вечером, может быть, в последний раз вы будете моей гостьей. Если вы настаиваете на том, чтобы провести ночь у госпожи Морель, то можете это отложить до завтра. Но эту королевскую ночь я требую для… Бургундии. Вы одновременно сможете встретиться со многими старыми друзьями…

– Но это невозможно! Герцогиня не потерпит за своим столом…

– …бывшую любовницу? Надо, чтобы она с вами познакомилась. К тому же подобные вещи ее уже не волнуют. Она любит лишь сына и Бога!

– Может быть, потому, что вы не позволяете ей любить никого, кроме сына и Бога?

– Она слишком знатная для радостей любви. Ее тело подарило мне здорового сына, но, кажется, не расположено повторить это. К тому же, если я вас правильно понял, вы в некотором смысле являетесь посланницей королевы Иоланды? Тогда ваше присутствие вполне естественно. Вы согласны?

– Это приказ?

– Нет, просто просьба.

Просьба, которую было бы небезопасно проигнорировать. Катрин прекрасно знала, что скрывается под этой любезностью. Надо было соглашаться или сделать вид…

Поклонившись, она попросила разрешения отправиться к Симоне, где находились ее вещи, и подготовиться к приему. Но герцог не разрешил.

– Я хочу, чтобы вы стали гостьей дворца на целую ночь. Мне хотелось бы немного обмануться, представив, что время повернуло вспять.

Он ударил в ладоши. Поклонившись, вошел мужчина, одетый в серое с черным плотное шелковое платье, расшитое золотом.

– Отведите госпожу де Монсальви в приготовленные для нее апартаменты. Через некоторое время я пришлю за вами.

Следуя за провожатым, Катрин попросила его предупредить конюха и пажа. Тот ответил ей, что несколько минут назад их проводили к госпоже Морель-Совгрен, поскольку этим вечером их хозяйка обойдется без них. Филипп решительно ничего не забывал.

Пройдя сквозь множество коридоров, галерей, проходов и лестниц, ее провожатый открыл небольшую массивную дверь. Когда Катрин пересекла порог, она остановилась, словно завороженная, не веря своим глазам…

Комната, освещенная светом камина и множеством розовых свечей, воскресла из прошлого. Это была специально убранная для нее в Брюгге комната, где она с Филиппом провела столько ночей любви и откуда она уехала восемь лет назад к постели умирающего сына, чтобы больше не вернуться.

Как во сне прошлась она по толстому белому меху, устилающему пол, с изумлением разглядывая стены, обитые чудесным розовым генуэзским бархатом, мебель, отделанную серебром, массивные канделябры, большие лилии в вазах, зеркала и герб, выбранный ею во время своего царства: голубая химера на серебристом фоне.

Убранство комнаты осталось прежним вплоть до белого шелкового платья, расшитого жемчугом, лежащего на серебристо-розовом стеганом одеяле. Все, что Катрин оставила в Брюгге, она нашла в Лилле…

Воспоминания были так живы, что Катрин непроизвольно повернулась к маленькой двери, наполовину скрытой альковом. Эта дверь вела в ванную, и Катрин показалось, что она откроется и на пороге появится Сара… Она прикрыла глаза и попыталась хоть немного успокоиться.

Когда она вновь открыла глаза, перед ней возникли две темнокожие женщины в белой одежде, скорее всего рабыни, купленные в Венеции или Генуе. Они низко поклонились и в мгновение ока освободили Катрин от мужского платья.

Потом наступила очередь ароматизированной ванны с вербеной – давно забытое наслаждение. Катрин, легко вздохнув, отдалась во власть пьянящих благовоний, позволяя зеленой воде проникать в ее кожу, смывая пыль, пот и усталость… Она давно не видела такой изысканной роскоши, даже в своем прекрасном замке де Монсальви.

Ей вдруг стало так хорошо и спокойно, что она потеряла всякий счет времени. Закрыв глаза, она погрузила свое ставшее невесомым тело в ласкающую воду. Она чуть было не заснула, когда заботливые руки вынули ее из ванны, завернули в тонкое покрывало, вытерли. Ее надушили духами, привезенными из далеких стран, которыми она пользовалась раньше. Ей тщательно расчесали волосы, ставшие необыкновенно блестящими.

Катрин очень удивилась, что женщины не заплели их как обычно, чтобы укрепить хеннен. Служанки лишь чуть подняли их и накинули крупную сетку из небольших жемчужин…

К тому же ей не надели рубашку; белое шелковое платье заскользило по телу подобно струе свежей воды. Это было длинное платье, затянутое под грудью жемчужным поясом, с широкими рукавами, легко скользящими по рукам. Шелковые чулки, завязанные выше колена кружевной тесемкой, и маленькие туфельки из белого шелка дополнили этот странный наряд.

Когда темнокожие служанки, взяв Катрин за руки, снова привели ее в розовую комнату и подвели к зеркалу, она, взволнованная и очарованная, увидела перед собой принцессу из сказки: время, страдания и превратности судьбы были не властны над ее красотой – она была великолепна как никогда!

Пораженная, она невольно залюбовалась собой. Из глубины дворца доносилась радостная музыка. Скорее всего праздник уже начался, и за ней скоро придут…

Вдруг у нее тревожно сжалось сердце. Это платье скорее обнажало, чем скрывало ее тело, и в нем она не могла показаться перед приглашенными. Неужели Филипп собирается выставить ее полуголой на всеобщее обозрение гостей?

Кто-то вздохнул за ее спиной, Катрин обернулась и увидела герцога. С непокрытой головой, в длинном черном платье, он, скрестив на груди руки, остановился в нескольких шагах от нее, опершись о дверной косяк. Хотя он не произнес ни слова, его горящие глаза были красноречивее любой мольбы.

– Ты никогда еще не была так прекрасна! – прошептал он, и в голосе его было столько затаенной страсти, что Катрин задрожала от удовольствия, что испытала бы любая женщина при виде мужчины, находящегося в полной ее власти. – Я еще никогда так тебя не любил! Ты никогда не поймешь, как я тебя люблю!

Он не шевелился, но Катрин отступила назад, словно перед надвигающейся опасностью.

– Что это значит?

– Ничего. Я тебя люблю…

– Но вы сказали, что друг… Почему вы здесь?

– Потому, что я тебя люблю.

– А королевский праздник?

– Ты на него не пойдешь… и я тоже! Короли, герцоги, принцы поужинают без нас! Этой ночью я хочу лишь одну королеву… тебя! Я тебя люблю!

Опершись о сервант и сжав пальцы, она закрыла глаза, пытаясь остановить головокружение. Перед ней вдруг разверзлась пропасть, в которую она мечтала броситься. Она попыталась сопротивляться.

– Это невозможно!

– Ты не веришь? Посмотри на эту комнату, твою комнату, где ты подарила мне столько счастья, где я тебя так любил.

– Это не моя комната. Мы ведь не в Брюгге!

– Это верно. Но эта комната существует здесь, во всех моих дворцах, я заставил с точностью воссоздать ее мне…

На этот раз она так удивилась, что герцог рассмеялся:

– Нет, я не сошел с ума! Поезжай в Брюссель, в Дижон, не говоря уже о Брюгге, где твоя комната осталась нетронутой, ты везде найдешь ее.

Он быстро приблизился к одному из бархатных панно, нажал на него, и стена раздвинулась, открыв большой портрет. Катрин не только никогда не видела его раньше, но даже не подозревала о его существовании. Краска медленно залила ее лицо, шею, щеки, грудь: на длинном панно она была изображена обнаженной, с розой в руке.

– Кто это нарисовал? – выдохнула она.

– Ван Эйк, по моему приказу. Он тоже тебя любит, а я могу описать каждый кусочек твоего тела. Он мне сделал пять таких портретов. Скажешь ли ты теперь, что я тебя не люблю?

– Это глупо, безумно! Герцогиня…

– Никогда не видела эти комнаты и никогда их не увидит. Единственный ключ – у меня, и лишь эти безмолвные рабыни убирают их по моему приказу.

– Но зачем?

– Чтобы встречаться с тобой, с запахом твоих духов, твоей любимой обстановки. Ты права, у меня рой любовниц, потому что моей плоти нужна женская плоть, но никогда ни одна из них не блистала подле меня так, как блистала ты. Когда я устаю от всех этих женщин, когда мое сердце опустошено, я велю открыть одну из этих комнат, и я пью, пью до тех пор, пока воспоминание о твоем теле не станет невыносимым, тогда я встаю на колени перед твоим изображением и… занимаюсь любовью совсем один! А теперь иди ко мне!

Он подошел к Катрин, протянул ей свою руку. Она отступила, боясь этой руки, как огня.

– Нет!

Он рассмеялся:

– Не бойся! Я не брошу тебя на эту кровать, как бы она меня ни притягивала. Мне кажется, я пригласил тебя на ужин? Пойдем ужинать. Нам накрыли.

Катрин суждено было многому удивляться в эту ночь. Пол раздвинулся, и из зияющей темноты поднялся накрытый стол, затем образовавшаяся дыра бесшумно закрылась. На столе стояли цветы, несколько свечей, из золотой посуды поднимались дурманящие запахи. В резных кубках в оправе из драгоценных камней сверкало вино.

Филипп нежно взял Катрин за руку и усадил ее на стоящую у камина и украшенную серебром скамью с подушками.

Ноги ее оказались на большой медвежьей шкуре. Ловко и с изяществом герцог положил на небольшое блюдо из золота несколько ломтиков лосося. Казалось, он забыл свои недавние признания. Он радостно наполнил кубок и протянул его Катрин.

– Мое лучшее вино! Моя гордость! Выпьем за королевскую ночь. За самую прекрасную даму Запада!

Ужин получился приятным и веселым. Филипп был радостным, и Катрин вспомнила того приятного собеседника, каким он когда-то был, еще не приняв тяготы короны. Он прочел ей последние стихи своих поэтов, спел песню, рассказал последние сплетни, сообщил какие-то чисто политические секреты, упомянув о своем намерении вскоре освободить короля Рене. Катрин слушала его, прикрыв глаза, ей было так хорошо и покойно после всех пережитых несчастий.

Когда очередь дошла до десерта, герцог сел у ее ног на медвежью шкуру и предложил ей несколько драже. Катрин принялась их сосать. Филипп поставил коробочку с драже ей на колени, одновременно положив на них руку. Он сделал это так нежно, что Катрин, одурманенная вином, не сопротивлялась. Опершись на бархатные подушечки и забыв о невзгодах, она витала в мечтаниях и старых воспоминаниях.

Казалось, она не заметила, как Филипп опустился перед ней на колени и принялся ласкать ее ноги.

Она смотрела на него из-под полуприкрытых век. Неужели ее тело, еще недавно причиняющее нестерпимую боль, могло так быстро оправиться и снова испытывать потребность в любви? Горячие и ловкие руки Филиппа, который всегда был несравненным любовником, пробудили в ней уже забытые ощущения, властный призыв, прилив страсти, которая многие годы заменяла ей счастье.

Она услышала свое прерывистое дыхание. Руки, медленно поднимаясь вверх, дошли до ее живота и остановились. Еще раз почувствовав свою власть над ним, она поняла, что он в нерешительности и не осмеливается продолжать, он, владеющий землями, большими, чем целое королевство.

Где-то рядом послышался голос мужчины, напевающего под аккомпанемент лютни. В глубине дворца часы пробили полночь. Катрин открыла глаза. Она увидела Филиппа с подрагивающими губами и умоляющими глазами совсем рядом, и неожиданно улыбнулась ему.

– Чего ты медлишь, Филипп? Почему бы не отпраздновать эту королевскую ночь как мы хотим. – Глаза принца загорелись радостью.

– Ты хочешь этого?

Она наклонилась к нему, едва не касаясь его губ.

– Я хочу, чтобы ты меня любил, любил в последний раз, как ты умел любить когда-то! Я хочу тебе подарить эту ночь.

Через полчаса она убедилась, что Прюденс хорошо сделала свое дело и, если не думать о душе, тело ее не сохранило никаких следов пережитого насилия.

Радость любви была все той же. В руках того, кто когда-то научил ее любить, Катрин испытала прежнее наслаждение, так как Филипп в удовольствии видел целое искусство – деликатность, внимательность и нежность нечасто встречались у мужчин. Женщина получала от него так много, что не могла не отдавать ему всю себя без остатка.

Чуть позже, отдыхая на помятом шелковом покрывале, Катрин с широко открытыми глазами, уставшая, но с ясной головой, поняла, что вместо того, чтобы, обманув Арно, испытывать угрызения совести, она испытала чувство удовлетворения как от свершившейся мести. Она слишком много страдала из-за него, чтобы теперь наслаждаться этим реваншем, к тому же без всякого продолжения. Завтра ее ждут новые трудности и несчастья, и воспоминания об этом розовом оазисе в королевскую ночь будут согревать ее, подобно теплому лучу солнца между двумя ледяными порывами ветра.

Когда колокола соседнего монастыря отзвонили заутреню, герцог проснулся и поцелуем разбудил уснувшую Катрин.

– Душа моя, теперь я должен тебя оставить, и Бог тому свидетель, как мне это тяжело, но ночь на исходе.

– Уже?

В розовом полумраке алькова, освещенного ночником, она увидела, как он радостно и взволнованно улыбнулся.

– Спасибо за твое «уже», – произнес он, целуя ее руку. – Но, Катрин, если эта ночь показалась тебе такой короткой, почему бы нам ее не повторить? Останься! Останься у меня еще хоть немного! На следующую ночь! Я еще не исчерпал свои ласки. Я еще так хочу любить тебя!

– Нет. Не надо… Завтра ты попросишь меня задержаться еще, а я…о! Филипп, я тебя умоляю!

Поцелуем он заставил Катрин замолчать, а его легкие пальцы заскользили вдоль ее живота, к скрытой пылающей плоти. Со счастливым вздохом Катрин отдалась наслаждению, раскрывшись, подобно венчику цветка, дарящего пчеле свой нектар. Порыв всепоглощающей страсти снова охватил их, такой сильный и оглушительный, что вскоре, обессилев, Катрин погрузилась в сладкий сон.

Она не заметила, как Филипп выскользнул из кровати, надел свое черное платье и, в последний раз поцеловав Катрин в плечо, вышел из комнаты.

Прикосновение к этому плечу чьей-то холодной руки разбудило ее. В полумраке комнаты, еще до конца не проснувшись, Катрин увидела около кровати темный силуэт женщины. Прогоревшие свечи освещали комнату, а дневной свет едва пробивался сквозь деревянные ставни, закрывающие оконные витражи.

– Вставайте! – раздался спокойный приказ. – Вам пора уходить…

Этот голос окончательно разбудил Катрин. Она села в кровати, прикрыв обнаженную грудь шелковой простыней.

– Кто вы? – спросила она.

Женщина повернула лицо к свету. Это была герцогиня, Катрин побледнела.

– Госпожа… – начала было она, но странная посетительница не позволила закончить.

– Я вас прошу, делайте то, что я вам говорю! Вставайте и одевайтесь. Я принесла вам одежду, так как вашу забрали, чтобы задержать вас здесь. Я сама выведу вас из дворца.

Хотя в голосе и не чувствовалось гнева, сопротивляться было невозможно. Изабелле Португальской не стоило большого труда заставить повиноваться себе. Ее светлые глаза были так холодны, что Катрин пришлось встать с кровати. Она надела протянутую ей рубашку, представ на какой-то миг обнаженной перед глазами герцогини. Как только Катрин надела белье, ее достоинство нашло в нем укрытие, она обрела свое прежнее мужество.

– Почему вы так заботитесь обо мне, госпожа герцогиня? Вам не составило бы труда выбросить меня из дворца, отдав приказ служанке или страже!

– Нет. Этого я не могу сделать, так как мне этого не простят именно потому, что речь идет о вас.

– Вы поступаете так со всеми женщинами, которым монсеньор герцог оказывает честь… – несколько насмешливо поинтересовалась Катрин.

Изабелла презрительно повела плечами:

– Эти создания? За кого вы меня принимаете? Они исчезают сами по себе без того, чтобы я об этом заботилась.

– Почему же со мной…

Катрин воспользовалась наступившим молчанием и зашнуровала принесенное герцогиней черное бархатное платье.

Герцогиня медленно подошла к панно, скрывающему портрет, и включила механизм.

– Потому что вы – совсем другое дело. Долгие годы я со страхом ждала вашего возвращения, и, когда вчера вечером я вас узнала, я поняла, что то, чего я боялась, произошло. Вы вернулись… вы, единственная, кого он когда-либо любил, единственная, кто держит в плену его чувства и душу! Вы думаете, я не знаю, что он ищет во всех этих женщинах, к которым его толкает ненасытная похоть? Воспоминание о вас, неосознанное желание найти вас в другой. Вы думаете, я не знаю, – понизив голос, с горечью добавила она, – что это Золотое Руно, созданное во время нашей свадьбы, было посвящено не мне, так же как и восхваления придворных поэтов, а другой, страстно любимой, незабвенной!

Смущенная тоном Изабеллы, в котором слышалось страдание, Катрин прошептала:

– Как вы узнали? Я думала, что вы ничего не знаете об этой истории, об этой комнате.

– Об этих комнатах? Они надежно спрятаны, так как задумавшему их архитектору прекрасно удалось замаскировать вход в них, но герцог должен был знать, что ничто не может укрыться от любопытства слуг и шутов. Я была матерью трехмесячного ребенка, когда Филипп покинул мое ложе, и слуга показал мне одну из комнат. Однажды ночью я видела своего супруга, отца моего ребенка, стоящего обнаженным на коленях перед этим языческим изображением и совершающего отвратительный дьявольский ритуал. Поэтому я и хочу, чтобы вы уехали… О! Если вы останетесь – все другие исчезнут. Но, снова обретя вас, герцог станет равнодушным к делам государства и короны! Ночи в вашей постели и дни у ваших ног – вот чем станет его жизнь. Уходите! Процветание государства требует этого, а я, правительница этого государства, приказываю вам! Эскорт ожидает вас внизу и проводит за пределы наших владений.

Катрин медленно подошла к панно, закрыла его и, подойдя к Изабелле, внезапно улыбнулась.

– Мне бы больше понравилось, если бы вы сказали: я, супруга, хочу этого! Так вы не любите вашего сеньора?

– Это вас не касается! Речь не об этом. Да и можно ли любить фавна, козла, находящегося в вечном гоне?

– Конечно! Вы говорите так о нем, потому что не любите его. Ваш эскорт ни к чему. Я приехала не для того, чтобы остаться, и этой ночи не было бы, если бы случай не привел меня на путь следования вашего кортежа. Я приехала в Лилль всего на одну ночь, это была лишь передышка. Я заеду за своими слугами и багажом и уеду навсегда из этого города. Вам останется лишь убрать эти портреты, которые вам так неприятны, и забыть меня.

– Прекрасно! В таком случае, если вы готовы, следуйте за мной.

Изабелла направилась к двери. Катрин завернулась в большую черную лисью шубу, окинула взглядом комнату, еще источающую теплый запах любви, помятую кровать, остатки ужина, горячие угли в камине с изображенной на нем голубой химерой.

– Госпожа герцогиня, последний вопрос.

Раздраженная, Изабелла высокомерно обернулась на пороге:

– Вы злоупотребляете! Какой же?

– Вам не нравится любовь, не так ли?

Узкое прекрасное лицо белокурой португалки покраснело. В глазах вспыхнул гнев.

– Что вы называете любовью? Удовлетворение низких инстинктов? Эту похоть, роняющую человеческое достоинство? Это сплетение тел, несовместимое с добродетелью?

– Нет. Это самое сокровенное слияние двух чувственностей, сладкое безумие, пьянящая бездна, это…

– Хватит, – прервала ее Изабелла. – Мы говорим на разных языках, мне ни к чему знать о ваших ощущениях!

– Возможно. Но в таком случае не удивляйтесь, что мужчина найдет в другом месте то, в чем ему отказывает супруга.

– Я – дочь короля, сестра короля! Я не опущусь до поведения развратницы!

Катрин плотнее закуталась в шубу, надела капюшон и вздохнула.

– Вы правы, герцогиня, мы говорим на разных языках. Но я думала, что в Португалии, где такое жаркое солнце и душистая земля, даже принцессе могло бы нравиться любить!

В доме Симоны, где ее, конечно, ждали, проснулись только слуги. Катрин попросила одного из них пойти во дворец и сказать ван Эйку, что она срочно должна его увидеть. Ей ответили, что незачем так далеко ходить и что художник воспользовался гостеприимством Морелей и, должно быть, еще спит.

– Так разбудите его! – приказала она.

Он не заставил себя долго ждать. Через несколько минут он прибежал с растрепанными волосами, в наброшенном наспех дорожном плаще, послужившем ему домашним халатом.

– Во имя всех святых рая, Катрин, где вас, черт возьми, носило? Мы искали вас добрую половину ночи.

– Как будто вы не знаете! Во дворце, конечно.

– Я знаю, но где во дворце! Мы умирали от страха, и наши опасения увеличивались час от часу. Мы передумали все самое страшное.

– Что же?

– Подите угадайте! Вчера вы были в таком настроении, что я уже думал, не попали ли вы в тюрьму. Когда мы узнали от госпожи Симоны, что монсеньор не появился на королевском банкете, что он оставил гостей, сказавшись больным, и когда мне, его камердинеру, не удалось добиться аудиенции, я вообразил Бог знает что: герцог после холодной встречи с вами арестовал вас и приказал бросить в тюрьму, после чего он, разгневанный и несчастный, уединился, отказавшись от праздника и страдая от гнева и досады, что часто с ним случается. У меня даже промелькнула мысль, что он приказал вас убить.

– Так просто? Какое воображение! И вам в голову не пришла мысль, что я могла провести с ним ночь?

– Провести ночь с герцогом? Всю ночь?

– Всю ночь! Ян, только не надо уподобляться коту, нашедшему горшочек со сметаной. Этой ночью он был моим любовником, как прежде, но это в последний раз. Мы больше не увидимся. В некотором роде – прощание.

Ван Эйк пожал плечами:

– Какая глупость! Катрин, он вас любит и…

– О! Я знаю, что он любит меня. Я нашла тому слишком много подтверждений в розовой комнате, точной копии моей комнаты в Брюгге, за исключением того, что находится за панно. Мой друг, вам удается нарисовать не только то, что вы хорошо знаете, но и то, что вы никогда не видели! И, кажется, вы повторили этот подвиг пять раз? Мои поздравления!

Покраснев, как помидор, он бросил на нее возмущенный взгляд.

– Шесть! – возразил он. – Один портрет я сделал для себя и решил, что необязательно докладывать об этом герцогу. И скажу вам больше: я нисколько не сожалею об этом, признаюсь, что провел перед этими картинами самые упоительные моменты моей жизни!

Катрин, оглушенная, не веря собственным ушам, внимала страстной речи художника.

– Бог мой, все мужчины – сумасшедшие! Но безумнее вас я не встречала, если не говорить о вашем господине.

– Может быть! – мрачно ответил ван Эйк. – Но его безумие оплачено этой ночью вашим возвращением!

Катрин устало вздохнула:

– Ян, если вы так хотите, мы это обсудим позже. А теперь я уезжаю. Через час я должна покинуть город.

– Послушайте, это невозможно. Неужели я должен вам напоминать, что если вы провели ночь с герцогом, то я еще не удостоился чести видеть его? Мне надо с ним поговорить, ведь я его посланник, черт возьми!

– Я знаю это, но все равно должна немедленно уехать. Послушайте, Брюгге не так далеко. Не больше восемнадцати лье. Я могу проделать этот путь в сопровождении Готье и Беранже. Я вас подожду в вашем доме, вот и все! Теперь я пойду за мальчиками. Но что с вами? Вам плохо?

Ван Эйк действительно так покраснел, что стал таким же, как и его темно-пурпурная одежда.

– Катрин, я хотел сообщить вам это по приезде в Брюгге, вы не можете отправиться ко мне, тем более без меня!

– Почему? Вы дали такие строгие указания вашим слугам?

– Нет, не это. Я… я женат!

– Что? Вы…

– Да. Не прошло и трех месяцев после вашего отъезда, как по возвращении из Португалии я женился на Маргарите. Конечно, этот выгодный для меня брак – дело рук герцога, вознаграждение за выполненное поручение.

– Но почему вы об этом молчали? Это глупо! Мы такие старые друзья…

– Я знаю… но, понимаете ли, я не слишком доволен этим браком, хотя у меня есть дочь. Мы с женой не слишком ладим, и я предпочитаю не думать о ней. Я был так счастлив снова встретить вас! Мне показалось, что вернулось старое время…

– Ваша жена ревнива?

– Чрезмерно!

Он опустил голову, словно застигнутый врасплох подросток. Это было так смешно, что Катрин расхохоталась:

– Мой бедный друг! Но зачем в таком случае вы предложили мне свое гостеприимство?

– Если заранее предупредить жену, у вас не будет причины отказываться от моего крова. Она все-таки не мегера, и я имею право пригласить друга, находящегося в трудном положении. Мы поедем…

Она нежно прикрыла его рот рукой.

– Я и мои люди остановимся в гостинице «Ронс-Куроне». Это напомнит мне времена, когда мы с дядей Матье приезжали на ярмарку в Брюгге. Нам там будет хорошо.

– Почему бы вам не вернуться домой? Вы забыли, что у вас в этом городе есть собственный дом?

– Я помню об этом, но речи быть не может, чтобы я отправилась туда. Герцог Филипп и герцогиня Изабелла не должны знать о моем пребывании в Брюгге.

– Герцогиня? Она-то здесь при чем?

Катрин в нескольких словах рассказала о короткой встрече с супругой своего любовника, не без удовольствия наблюдая, как вытягивается лицо ее друга.

– Так она знает? – вздохнул он с таким разочарованием, что молодая женщина рассмеялась.

– Да, друг мой, она знает! И поскольку вы – лучший художник нашего времени, у нее не остается никаких сомнений по поводу авторства этих шедевров. Ваше мастерство неподражаемо.

– А я и не понимал, почему моя госпожа отказывала мне в своем внимании и любезности. Теперь я знаю…

– Всем угодить невозможно. Довольствуйтесь расположением вашего господина. К тому же ни он, ни герцогиня не знают о том, что мы приехали сюда вместе и что я направляюсь в Брюгге. Для них обоих я возвращаюсь во Францию, а потом дальше – в Овернские горы. Для всех было бы лучше продолжать в это верить. Теперь я пойду, обниму Симону и скажу своим мальчикам, чтобы готовились к отъезду.

– Хорошо! – с некоторым облегчением ответил ван Эйк. – Скорее всего вы правы. Поезжайте вперед, но не слишком быстро, может быть, я догоню вас в пути. Перед тем как покинуть этот дом, зайдите ко мне, я дам вам совет, чтобы облегчить ваше пребывание в Брюгге. Было бы лучше, если бы вас там не узнали…

Уже через час Катрин в сопровождении Готье и Беранже, сгорающих от любопытства, но не смеющих задать ни одного вопроса, выехали за пределы города через ворота, откуда начиналась дорога на Францию, чтобы шпионы герцогини поверили в ее возвращение домой.

Паломница

Вид Брюгге зимой привел Беранже в восхищение, а хладнокровный Готье присвистнул от восторга. Внезапно возникший на белой равнине, он казался огромным и могущественным, нисколько не потеряв при этом от своего изящества.

Построенный на берегу Реи, как и Венеция, его средиземноморская соперница, главный город Фландрии поднимал к небу кружево из светлого камня, хранящего отблески столь редкого здесь солнца.

Таверна «Ронс-Куроне» на одной из самых оживленных улиц города приютила путников. На Катрин нахлынули старые воспоминания. Внешне здесь все осталось по-прежнему. И все же что-то неуловимо изменилось – неуемное фламандское веселье, гомон и крики, раньше не умолкавшие в Брюгге ни днем ни ночью, сменили приглушенные голоса и шепот. Даже в зале «Ронс-Куроне», несмотря на красные носы, как и прежде погружавшиеся в пивную пену, глаза оставались холодными и недоверчивыми. Можно было подумать, что весь город затаил дыхание, чего-то ожидая.

В гостинице, помнящей беззаботный смех юной Катрин, она внимательно следила за тем, чтобы не быть узнанной и не выдать себя.

Следуя совету Яна ван Эйка, она представилась дамой Бернеберге, совершающей паломничество в Брюгге и стремящейся излечиться от болезни. Естественно, ее внешний вид соответствовал избранному персонажу: головной убор причудливой формы прикрывал лицо, строгий нагрудник скрывал плечи и шею и доходил до нижней губы. Не было видно ни единого золотого волоска, платье из серого сукна немецкого покроя надежно скрывало ее прелестные формы.

Беранже, возмущенный необычным нарядом своей обычно столь элегантной хозяйки, вынужден был довольствоваться коротким объяснением:

– Когда-то я долго жила в этом городе, и здесь могут узнать меня. Я, конечно, не настолько самонадеянна, чтобы считать себя незабвенной, и убеждена, что меня давно забыли, но предпочитаю не рисковать. К тому же у меня появится шанс быть принятой супругой нашего друга ван Эйка, если мы с ней встретимся.

– Это действительно благоразумно, – вздохнул Готье. – Если я правильно понял, это – настоящая мегера. Я надеюсь, что нам удастся избежать этой встречи.

Катрин тоже на это надеялась. Она еще больше укрепилась в своем намерении не встречаться с ней, увидев ван Эйка, пришедшего на следующий день навестить ее в «Ронс-Куроне». Она с трудом узнала его: это был совсем другой человек. Вольный художник с горящим взором, словоохотливый посланник герцога, любезный и галантный попутчик, страстный друг – все исчезло, пред ней предстал серьезный, чопорный, знатный горожанин. Ян сделался вдруг грустнее всех других жителей Брюгге.

Ему понравилось строгое одеяние Катрин, и, подыгрывая ей, он поинтересовался о здоровье дамы Бернеберге и сообщил ей громким голосом, что церковный сторож часовни Сен-Сан будет этим вечером в ее распоряжении и отведет ее к святым мощам.

Катрин посоветовала Готье и Беранже осмотреть город, пока она будет готовиться к вечернему походу. Она решила, что обещанное свидание с церковным сторожем могло означать лишь то, что флорентийка примет ее сегодня вечером и ее пребывание в городе будет недолгим.

К вечеру, когда за ней пришел ван Эйк, она завернулась в черный плащ и с набожным видом проследовала за ним.

– Куда мы идем? – спросила она, когда они оказались на почтительном расстоянии от гостиницы.

– Я же вам сказал – к часовне!

– Мы действительно туда направляемся? Я думала…

– Мы сначала сходим туда. Нельзя, чтобы кто-то заподозрил о реальной причине вашего приезда. Видите ли, мы живем в такое время, что я должен проявлять исключительную осторожность, поскольку здесь не любят преданных слуг герцога Филиппа. Мы можем подвергнуться опасности из-за пустяка.

Несмотря на обуревавший Катрин страх, все возрастающий по мере приближения часа серьезного испытания, она достойно сыграла свою роль. Она опустилась на колени перед святой чашей, переливающейся в отблеске золота и бриллиантов, и принялась молить у Бога защиты и прощения за предстоящие грехи. Уже через час, если женщина окажется не такой ловкой, как ей говорили, она может умереть.

В полной тишине, со сжавшимся от страха сердцем, она вышла из святилища следом за ван Эйком. Они подошли к соседнему каналу и сели в лодку, где их уже поджидал незнакомый мужчина.

– Ты знаешь, куда ехать, – сказал художник, и ялик бесшумно заскользил по гладкой воде. Уже стемнело, но фонари, висящие на мостиках и на углах домов, освещали дорогу.

Путь был недолгим. Они причалили у недавно построенной церкви. Ялик укрылся под мостом, а Катрин и Ян свернули на улицу Пуавр, в конце которой высились мощные ворота Святого креста.

– Это здесь! – проговорил художник, остановившись перед красивой резной деревянной дверью, скрытой садовой оградой, что помогало входящим остаться неузнанными.

Ван Эйк трижды ударил гладким медным молотком, дверь сразу же отворилась, обнажив черную пустоту длинного коридора, в глубине которого виднелся мягкий свет.

Скудное освещение позволило разглядеть белый фартук и белый чепец женщины, открывшей им дверь.

Лица ее разглядеть было невозможно.

– Входите, мессир, и вы, госпожа, – произнес звучный голос, говоривший с акцентом. – Вы пунктуальны. Пожалуйста, следуйте за мной.

Они прошли за ней по коридору, и, по мере того как становилось светлее, Катрин смогла разглядеть флорентийку: страхи ее несколько улеглись. Это была сорокалетняя женщина, дородная, с полным лицом, на котором сверкали черные глаза. Под белым накрахмаленным фартуком было ярко-красное шерстяное платье. Катрин, неизвестно почему, ожидала увидеть беззубую мегеру, колдунью. Вид этой женщины успокоил ее, особенно опрятность в одежде. Комната, в которую ее провели, была под стать хозяйке. Со сверкающим полом из черных и белых плит, зелеными витражами окон, начищенной до блеска мебелью – это был достойный образец фламандской чистоплотности. У Катрин появилась надежда и на этот раз счастливо отделаться.

– Карлотта, – начал было ван Эйк, – вот дама, о которой я вам говорил. Ей очень нужна ваша помощь.

– Я думаю, что смогу ей помочь. Лягьте, пожалуйста, на этот стол, – сказала она, указывая на большой дубовый стол, стоящий у камина. – А вы, мессир, подождите в соседней комнате, – добавила она, открыв дверь, расположенную в глубине комнаты.

Осмотр был быстрым и совершенно безболезненным. У флорентийки были легкие умелые руки.

– Вне всякого сомнения – у вас двухмесячная беременность, – сказала она.

– Вы можете что-то сделать?

– Всегда можно что-то сделать, главное – знать как. Но это не делается в пять минут. Необходимо, чтобы вы согласились на какое-то время остаться в этом городе. Мессир ван Эйк сказал мне, что вы спешите…

– Не настолько! Мы условились, что я остановлюсь здесь на некоторое время. Я живу в гостинице и…

– Лучше всего, если бы вы остались здесь, если вы ничего не имеете против.

– Я бы охотно согласилась, но со мной еще двое молодых слуг.

Флорентийка, улыбнувшись, помолодела на двадцать лет.

– Здесь места больше чем достаточно, я смогу вас принять с завтрашнего дня. Сегодня же вернитесь в «Ронс-Куроне». Завтра утром вы уедете из города, но вернетесь обратно до закрытия ворот, как будто бы вы что-то забыли в Брюгге. Никто не узнает о вашем пребывании у меня, если ваши слуги не будут выходить отсюда. Так вы придете завтра?

– Охотно, если вы примете меня. Огромное спасибо за великодушную помощь.

– Великодушную? Это сеньор художник проявляет великодушие, поскольку хотя я и люблю помочь близкому, но имею большой недостаток: я люблю золото и стою очень дорого! – добавила она с шокирующей откровенностью.

На обратном пути, сидя в лодке, Катрин погрузилась в глубокую задумчивость, тревога уступила место слабой надежде. Избавление и успокоение, а может быть, и счастье становились возможны.

В этот вечер Катрин быстро заснула и спала, как ребенок. Она открыла глаза, когда солнце было уже высоко в небе. Она не спешила, намереваясь выехать из города в разгар дня на глазах у всех: нет ничего удивительного в том, что, посетив святые места, она возвращается домой. Она приказала Готье отправиться в конюшню и приготовить лошадей, но юноша вскоре вернулся в сопровождении пятнадцатилетнего мальчика в перепачканной краской одежде.

– Я встретил этого юношу внизу, – сказал конюх. – Его прислал с письмом ван Эйк.

– Срочное письмо! – уточнил юноша. – Мой учитель приказал мне вручить его в руки госпожи Бернеберге.

– Вы один из его учеников? – улыбаясь, спросила Катрин, глядя на его открытое лицо, светлые волосы и голубые, полные детской наивности глаза.

– Я его единственный ученик! – гордо ответил он. – Мэтр ван Эйк, вы, конечно, это знаете, изобрел новую манеру живописи, и он тщательно хранит ее секрет. Но меня он любит.

– Как вас зовут?

– Петер Крист, госпожа. Прочтите, пожалуйста, письмо. Кажется, оно срочное.

– Сейчас, Готье, дайте этому юноше немного вина. – Не переставая улыбаться, Катрин развернула записку, полагая, что речь шла о последней рекомендации перед ее мнимым отъездом. Но вдруг улыбка исчезла с ее лица, и ей пришлось сесть, чтобы дочитать расплывающиеся перед глазами строки:

«Флорентийка ночью умерла. Мэтр Арнольфини нашел ее повешенной на складе тканей, граничащем с ее домом. По поводу этой смерти по городу поползли слухи, возможно, они не дошли до вас, и я решил срочно поставить вас в известность. Мне очень жаль, друг мой, но будет лучше, если вы уедете.

Поезжайте в Лилль к госпоже Симоне. Может быть, она найдет способ вас спасти. Мое сердце разрывается, прощаясь с вами. Да храни вас Господь!»

Катрин так побледнела, что Готье подтолкнул юного Петера к двери, испугавшись, что он догадается о содержании письма. Но Катрин остановила его.

– Мэтр ван Эйк больше ничего не передавал? – спросила она упавшим голосом. – Почему он не пришел сам?

Юноша, как будто бы он сам был в этом виноват, в смущении опустил голову и, судорожно сжав в руках красный берет, ничего не ответил.

– Ну так в чем же дело? Я надеюсь, он здоров?

– Да, да… но… ладно, тем хуже! Вчера вечером, когда он вернулся, произошла ужасная сцена. Госпожа Маргарита назвала его развратником, без конца бегающим за юбками. Ей передали, что он привез в гостиницу хорошего друга, и она разгневалась. Сегодня утром она закрыла его в ателье на ключ вместе со мной, прокричав, что выпустит его, когда сочтет нужным!

– Как же вы выбрались? – спросил Беранже.

– Разумеется, через окно, которое выходит на канал. Я по веревке спустился на баржу и собираюсь вернуться тем же путем. Что мне передать мэтру ван Эйку?

Несмотря на потрясение, Катрин улыбнулась юному посланнику.

– Вы храбрый мальчик, передайте ему мою благодарность за пожелание счастливого пути. Скоро мы покинем Брюгге. Передайте ему еще, что я последую его совету и что я жалею его всем сердцем.

Заработав монетку, Петер радостно направился домой. Катрин молча протянула письмо Готье. Тот пробежал его глазами и вернул хозяйке, устремив на нее вопросительный взгляд.

– Что это значит? Вам показалось, что эта женщина намеревается расстаться с жизнью?

– Разумеется, нет. Я вам сказала, что встретила приветливую, пышущую здоровьем женщину. Она мне даже сказала, что любит жизнь.

– Значит, ее убили, но за что?

– Я не представляю, Готье. Все, что я знаю, это то, что нам надо немедленно покинуть этот город. Я не должна была приезжать сюда, да к тому же придумав посещение святых мест. Меня наказывает Бог!

Готье пожал плечами:

– Если бы Бог наказывал всех, кто пользуется его именем, чтобы выпутаться из затруднения, мы бы ежедневно хоронили друзей. Скорее всего эта несчастная не угодила какому-нибудь знатному сеньору, отказав ему в помощи или запросив слишком много золота. Кто знает? Что же нам делать? Вы и вправду после всего, что произошло, хотите вернуться в Лилль?

– Сначала надо уехать. Поговорим об этом по дороге. Не знаю, может быть, после всего, что произошло, лучше вернуться в Монсальви. У меня там есть старый друг Сара, она разбирается в медицине и, возможно, сможет меня спасти. Если же нет… Мне следовало немедленно ехать к ней, но возвращение домой в нынешнем моем состоянии приводило меня в ужас. Отправляйтесь готовить лошадей и заплатите за постой.

Готье вышел из комнаты, но тут же вернулся в сопровождении трех мужчин: хозяина «Ронс-Куроне», мэтра Корнелиса, плетущегося за двумя важными незнакомцами, одетыми в роскошные, подбитые белкой и лисой одежды, в широких бархатных беретах.

– Мне не позволили ни пройти в конюшню, – возмутился Готье, – ни заплатить за постой. Эти люди желают, видите ли, поговорить с моей госпожой.

– Придержите язык, мой мальчик, – проворчал один из них, – я один из бургомистров этого города, Луи ван де Валь, а это – мой помощник Жан Мэтне!

Повернувшись к Катрин, он слегка поклонился. Этот поклон показался ей дурным предзнаменованием, поскольку был слишком почтительным для простой госпожи, но недостаточно вежливым для такой знатной дамы, какой она была.

– Госпожа графиня, мы пришли сообщить вам, что о вашем отъезде и речи быть не может!

Катрин усилием воли сдержала дрожь. Она даже слегка улыбнулась.

– Господа, вы оказали мне честь своим посещением, не знаю, чем я это заслужила. Мне кажется, что вы совершаете ошибку, так обращаясь со мной. Я никакая не графиня, я простая горожанка, приехавшая из…

– Вы графиня де Бразен, возлюбленная герцога Филиппа, от которого вы беременны. Вы приехали сюда, чтобы флорентийка избавила вас от плода вашей запретной любви!

Это заявление было словно гром среди ясного неба, но Катрин, привычная к сражениям, не показала испуга.

– Сир бургомистр, несмотря на все мое уважение к вам, вы сошли с ума! – возразила она с нескрываемым высокомерием. – Откуда вы это взяли?

– Вас узнали в тот момент, когда вы пересекли ворота Куртре. Госпожа Катрин – ведь это ваше настоящее имя? Каким бы строгим и нелепым ни был ваш костюм, в который вы вырядились, приехав в Брюгге, он не смог полностью утаить вашу красоту. Об этой красоте здесь все хранят воспоминания.

– Но…

– Бросьте! Бесполезно отпираться! Кого вы хотите убедить? Соблаговолите, пожалуйста, снять головной убор и показать ваши волосы. Если они не из чистого золота, мы признаем свою ошибку и согласимся с тем, что вы не госпожа де Бразен.

Сознавая всю безвыходность положения, Катрин попыталась отговориться. Ей необходимо было сохранить свободу. Лучше было бы разойтись с миром.

– Хорошо, – с улыбкой начала она. – Вы меня узнали. Но ваши часы отстают, сир бургомистр. Много воды утекло с тех пор. Я уже не госпожа де Бразен, ничто больше не связывает меня с Бургундией, где у меня, однако, остались друзья, что, по-моему, вполне естественно. Теперь я госпожа де Монсальви, супруга одного из лучших офицеров короля Карла VII и придворная дама королевы Сицилии. Должна признать, – по-прежнему улыбаясь, добавила она, – что подобное заявление, сделанное два года назад, стоило бы мне заточения в тюрьму. Но Франция и Бургундия заключили мир, не так ли? Теперь вы знаете все, и я думаю, что вам не остается ничего другого, как пожелать мне счастливого пути и удалиться.

Улыбка Катрин не возымела привычного действия, и лицо ван де Валя осталось каменным.

– Не надо так спешить. Скажите мне, зачем вы приехали сюда да еще под вымышленным именем?

– Раз вы так хорошо осведомлены, вам бы следовал знать, что я приехала молиться перед святой кровью Всевышнего, чтобы он дал здоровье моему тяжелораненому супругу. Мне показалось, что это лучше сделать под чужим именем. Вчера поздно вечером я отправилась…

– …преклонить колени перед реликвией в сопровождении ван Эйка, я знаю! Но потом вы тайком вышли из часовни и направились к ратуше. На лодке вы подъехали к дому флорентийки. Бесполезно это отрицать. У нас есть проворные шпионы, способные любого выследить, не привлекая внимания, особенно в такой темноте!

Этот поставленный, бесстрастный голос, чеканящий каждый слог, действовал на нервы Катрин, унося прочь всякие помыслы о дипломатии.

Ледяным голосом, потеряв всякое терпение, она возразила:

– Даже если все это правда, может быть, вы соблаговолите объяснить мне, какое дело вам до моих личных дел?

– Должен признаться, лично меня они не касаются, но речь идет о безопасности города. Вы носите под сердцем ребенка принца, который причиняет нам столько неприятностей, и вы не боитесь приехать сюда, чтобы от него избавиться!

– Это неправда! Когда-то у меня был сын от монсеньора Филиппа, но этот ребенок умер, и вы это знаете лучше, чем кто-либо другой, вы ведь так прекрасно осведомлены! Больше у меня от него детей не было! Как это могло произойти, если я жила в Оверни, а он в своем государстве?

Луи ван де Валь поднял руки, желая прекратить поток ее объяснений.

– Бесполезно оправдываться. Все, что вы скажете, ничего не изменит.

– Что вы хотите сказать?

– Вы останетесь здесь до рождения ребенка. Тогда и посмотрим, на кого он похож!

– Клянусь своей жизнью, что он не от герцога.

– Возможно, но это и не главное, – произнес бургомистр с холодной усмешкой. – Важно, что вы останетесь здесь в ожидании ребенка под хорошей охраной и что герцог об этом быстро узнает.

Катрин нашла в себе мужество, чтобы рассмеяться.

– И что из этого? Мы уже давно ничего не значим друг для друга. То, что произойдет с супругой сира де Монсальви и его ребенком, ему совершенно безразлично. Вы совершаете непоправимую ошибку, сир бургомистр, ошибку, о которой, возможно, горько пожалеете.

– Не думаю. Даже если ребенок не от герцога, он и не от вашего мужа, поскольку вы приложили столько усилий, чтобы избавиться от него. Что же касается чувств к вам монсеньора, я не уверен, что вы о них знаете. Госпожа Катрин, вы слишком скромны. Герцог вас не забыл. Все здесь знают правду о Золотом Руне…

– Правду восьмилетней давности.

– Время здесь ни при чем. Монсеньор Филипп очень чувствительный, и, зная, что вы в наших руках и подвергаетесь смертельной опасности, он не будет тянуть с решением вопроса.

В горле у Катрин пересохло.

– Смертельной? Вы потеряли рассудок? Что я вам сделала?

– Абсолютно ничего, но, если герцог откажется вернуть нам наши привилегии или осмелится напасть на нас, нам придется вас немедленно казнить.

Готье больше не смог этого выносить. Уже трижды во время диалога Катрин властным жестом удерживала его порыв. Но на этот раз он не сдержался.

Выхватив шпагу, он направил ее острие в грудь бургомистра.

– Бургомистр, я думаю, вы переходите границы! Я не привык выслушивать, как оскорбляют или угрожают моей хозяйке, охранять ее – моя основная задача. Извольте выйти отсюда, да побыстрее. Но прежде будьте так добры немедленно выдать нам пропуск, который позволил бы нам покинуть этот спокойный и такой гостеприимный город.

– А если я не подчинюсь?

– Тогда я с превеликим удовольствием проткну вам грудь!

Ван де Валь пожал плечами:

– Вы тем самым подпишете себе смертный приговор. Вы хотите быть повешенным?

– Как вы повесили эту бедную флорентийку? Ее ведь казнили по вашему приказу, не так ли?

– Готье! – упрекнула его Катрин. – Я думаю, вы тоже переходите границы.

– Вы так считаете? Посмотрите на этого добрейшего бургомистра. Он даже и не пытается ничего отрицать. Он решительно настроен на то, чтобы у вас появился ребенок!

– Чтобы он родился здесь! – прервал его ван де Валь. – Так что вы решили? Убить меня или…

Катрин живо положила свою руку на руку юноши, вынуждая его опустить шпагу.

– Оставьте, друг мой, вам же сказали, что вы погибнете сами, а нас не спасете. Вы думаете, эти сеньоры пришли одни?

– И вправду, – произнес Мэтне, хранивший молчание на протяжении всей этой бурной сцены. – Перед гостиницей остановился целый отряд, готовый в любую минуту оказать нам поддержку.

– Против женщины и двух юношей? – презрительно произнесла Катрин. – Мои поздравления, сеньоры. Это та же отчаянная храбрость, что и проявленная вами у стен Кале! Ну что же, я ваша пленница! Могу узнать, где вы собираетесь меня поместить? В этой гостинице? Мне бы не хотелось, она уже не та, что во времена, когда мой дядя был одним из ее постоянных посетителей. Теперь это притон! – добавила она, обращая к съежившемуся Корнелису свою презрительную улыбку. – Я думаю, в тюрьме, в Стин…

– Ни то, ни другое! – прервал ее бургомистр. – Не стоит гневить герцога. Вам будут оказаны все почести, если мы не будем вынуждены прибегнуть к крайним мерам.

– В этом случае вы уважительно отрубите мне голову? Итак, куда мне идти?

– К себе домой! Вам по-прежнему принадлежит дворец, за которым по приказу монсеньора тщательно ухаживают, что, бесспорно, является подтверждением его «полного безразличия». Вы устроитесь там со всеми удобствами, но под строгой охраной. Я сам провожу вас туда, и, поскольку вы уже готовы, нам нет больше причин задерживаться.

Раздраженно пожав плечами, Катрин взяла с сундука плащ и набросила его на плечи. Она, на удивление, была спокойна, увидев в происшедшем знак судьбы, волю Бога, оскорбленного ее вымышленным паломничеством. Она слишком хорошо знала Филиппа, чтобы питать иллюзии по поводу своей судьбы: он никогда не смешивал политику и чувства. Никогда, как бы сильно он ни любил ее, он не опустит знамена перед взбунтовавшимися горожанами, чтобы сохранить ей жизнь. Он утопит Брюгге в море крови, но рано или поздно подчинит город. Он горько оплачет кончину женщины, которую любил больше всего на свете, но не пошевелит и пальцем, чтобы спасти ее, тем более при таких условиях.

Уверенная в том, что дорога к ее бывшему дому – это начало пути к эшафоту, Катрин последовала за бургомистром. Перед тем как переступить порог, она задержала бургомистра.

– Еще одно слово! Скорее всего я здесь умру, но это не так важно. Я хочу, чтобы после моей смерти моим слугам не причинили никакого вреда и беспрепятственно отпустили домой. Можете ли вы мне это обещать?

Холодные глаза бургомистра на миг остановились на прекрасном безмятежном лице. Такое спокойствие и мужество тронули его.

– Я даю вам слово, клянусь честью! Но… я смею надеяться, что и вы тоже вскоре вернетесь домой к вашей обычной жизни, госпожа Катрин, и мы отметим это событие большим праздником.

Катрин пожала плечами:

– Вы верите в чудеса, мессир? Я верю в них все меньше и меньше!

Заложница в Брюгге

Пришедшая весна принесла грязь и распутицу. В пасхальное воскресенье шел такой дождь, что вода затопила не только погреба, но и первые этажи домов. Для Катрин этот день ничем не отличался от череды тоскливых, безрадостных дней, и только мысль о том, что стража, охраняющая ее день и ночь, очутилась в воде, развлекла ее.

Когда бургомистр ван де Валь привез ее в этот дом, она испытала радость, схожую с той, какую испытывает путешественник, встретив знакомые заветные места. Дворец был действительно с любовью ухожен. Внутреннее убранство нисколько не изменилось. Она увидела в гостиной прежний камин цвета сливок, украшенный безделушками из олова и золота, дорогим венецианским стеклом. Она снова увидела серебристо-розовую комнату, тщательно воссозданную ее величественным любовником в других дворцах. Но им запрещалось выходить из дворца, и с течением времени он потерял свое прежнее очарование и превратился в тюрьму. Красивая резная дверь была для них закрыта. Они скучали. Катрин и Готье, чтобы убить время, решили продолжить обучение Беранже, заброшенное со времени отъезда из Монсальви. К счастью, в книгах, бумаге, перьях отказа не было, и благодаря этому время тянулось не так томительно.

Заложнице было, разумеется, отказано в праве принимать визиты. Несмотря на предпринятые усилия и бурную сцену, Яну ван Эйку не позволили повидать свою подругу. Ему даже намекнули, что лучше было бы пореже отлучаться из дому. Его жену это явно обрадовало, что лишь удвоило гнев художника. Мучаясь местью, он написал безобразный портрет Маргариты.

Что же касается Катрин, то каждый день, утром и вечером, она встречалась с шефом личной охраны, который приходил удостовериться в ее присутствии. Каждые две недели Луи ван де Валь или другой бургомистр, Морис де Варсенар приходили к ней с торжественным визитом, справлялись о ее здоровье, жалобах, но никогда не отвечали на ее вопросы, касающиеся переговоров с герцогом…

У нее сложилось впечатление, что дело не шло, так как с каждым визитом их лица становились серьезнее, а взгляд все тревожнее. Это не слишком ее беспокоило – она начала испытывать к своей судьбе странное безразличие. Слишком много несчастий обрушилось на нее с того времени, как она покинула свою дорогую Овернь. Она утратила душевную стойкость, и теперь смерть, пусть даже трагическая, кровавая, под топором мясника, постепенно принимала окраску избавления. Уйдя из жизни, она обретет наконец вечный покой, навсегда избавится от этого мира, давшего ей столько радостей, но намного больше страданий.

Часто ночью, лежа в темноте с открытыми глазами, мучаясь бессонницей, она прислушивалась к собственному сердцу. Еще недавно при одном упоминании о супруге оно наполнялось счастьем или сжималось от муки. Но в последнее время она чувствовала лишь пустоту.

И только мысль о детях, которых она, конечно, уже никогда не увидит, наполняла ее сожалением и тоской, но это были эгоистические переживания, так как она знала, что малыши – в безопасности в Монсальви среди всех этих добрых людей, обожавших их. Рядом с ними была Сара, их вторая мать, аббат Бернар и Арно, в отцовских чувствах которого не приходилось сомневаться. По правде говоря, их мать не была им необходима, она могла спокойно умереть на фламандской земле. Она любила эту землю, а теперь эта земля примет ее и это бремя, растущее внутри ее и становившееся с каждым днем все невыносимее.

Беременность протекала сложно и болезненно, чего раньше с ней не случалось. Раньше деятельная жизнь, проходящая в основном на воздухе, делала ожидание ребенка незаметным, радостным, в результате чего она рожала детей с простотой крестьянки.

На этот раз все было по-другому. Она теряла аппетит, худела и каждое утро вставала все более бледной, с темными кругами под глазами. И вот однажды вечером, когда Луи ван де Валь вошел в комнату, Готье наскочил на него.

– Если вы ждете ее смерти, было бы честнее сразу же сказать об этом, сир бургомистр. Она слабеет с каждым днем, и должен вас предупредить, что очень скоро вы лишитесь ценного заложника, поскольку ее душа улетит к Богу. Что вы тогда скажете герцогу Филиппу?

Лицо городского магистра изобразило крайнее недовольство.

– Если графиня больна, почему вы об этом не сказали? Мы бы прислали врача…

– Ей не нужен врач, ей нужно двигаться, бывать на воздухе. Ее убивает не болезнь, а ваша позолоченная клетка! Я с уверенностью могу заявить: при такой возрастающей слабости она не перенесет родов, если смерть не заберет ее еще раньше.

– Откуда вы знаете? Вы врач?

– У меня нет этого звания, но я кое-что понимаю в медицине. Я обучался в Сорбонне и говорю вам, что госпожа Катрин недолго проживет!

Бургомистр вмиг лишился своей напыщенности.

– Спасением собственной души я клянусь вам, что не желаю ее смерти и никогда не хотел ее заточения. Я думал позволить ей свободно перемещаться в окрестностях города под охраной, разумеется, но не собирался ее запирать в этом доме. Но сейчас выпускать ее невозможно.

– Но почему?

– Работные люди этого не допустят, а они и являются настоящими хозяевами в городе. Я и мой коллега Варсенар лишь зовемся бургомистрами, и нам приходится с волками выть по-волчьи, если мы и наши семьи хотим остаться живы. Вы не удивились тому, что охрану несут кожевники и горшечники, несмотря на то что в городе есть специальная стража?

– Почему же она не наводит порядок и не заставит уважать магистратов и закон?

Ван де Валь пожал плечами и провел дрожащей рукой по усталому лицу.

– Офицеры только того и ждут. Но простые воины происходят из рабочих семей и из нижнего сословия. Кто угодно может склонить их на свою сторону, пообещав пива и немного золота. Вы сами видите, что, если бы я и мог выпустить вашу хозяйку, я бы не спешил это делать, дабы не вызвать резню. Милый юноша, страсти накаляются, вы и представить себе не можете, как взбудоражен и неуправляем народ. Клянусь честью, задержав здесь госпожу Катрин, я полагал, что действовал на благо города, во имя его процветания и вековых привилегий. Теперь я не уверен, что поступил правильно.

Готье молча подошел к столику, налил два стакана вина и один протянул бургомистру.

– Мессир, сядьте и выпейте это. Это вам пойдет на пользу.

С улыбкой, скорее похожей на гримасу, ван де Валь взял вино и уселся в кресло. Готье позволил ему выпить и немного расслабиться на мягких подушках. Еще минуту назад он считал этого человека всемогущим, безжалостным и недоступным, теперь же он внушал ему жалость. Он больше походил на загнанную дичь, чем на первого магистра независимого города.

Когда бледность несколько сошла с его лица, Готье мягко поинтересовался:

– Что, дела с герцогом так плохи?

– Хуже, чем вы можете себе представить. В конце января мы отправили посланников к монсеньору, чтобы продолжить переговоры и сообщить ему о присутствии госпожи Катрин в нашем городе. Наших посланников не приняли, и мой коллега Морис де Варсенар лично отправился в Лилль. С тех пор у нас никаких известий. Мы даже не знаем, что случилось с Варсенаром. Я боюсь, что герцог бросил его в тюрьму. Но это не мешает местным жителям обвинять его в предательстве и требовать его головы. Молодой человек, мы переживаем трудные времена, и я опасаюсь, как бы не стало еще хуже. Я заклинаю вас, делайте для вашей госпожи все, что в ваших силах, но не дайте ей умереть. Завтра моя супруга Гертруда придет к ней. Уже несколько недель она умоляет меня об этом, поскольку испытывает симпатию к госпоже Катрин. Может, ей удастся убедить ее не отказываться от пищи, продолжать бороться. И еще… попросите у нее за меня прощение!

– Не лучше ли попытаться вызволить ее отсюда? Что будет, если однажды разбойники, охраняющие этот дом, решат поджечь его и перебить всех обитателей?

– Я понимаю, но ничего не могу поделать. Поверьте, что, если бы это бегство было возможным, мы бы уже давно его осуществили. Но…

– Это значило бы подписать вам смертный приговор, не так ли?

Бургомистр опустил голову:

– …особенно моей семье, ведь эти люди не делают различий, а у меня дети…

Он ушел, оставив Готье размышлять над тем, что он услышал.

В эту ночь юноша не сомкнул глаз. Закрытые в одной комнате, Готье и Беранже мучились от бессонницы, тысячу раз передумывая неразрешимый вопрос: как вызволить Катрин и перевезти ее во Францию, которая казалась им потерянным раем?

Что касается посещения бургомистра, Готье поведал Катрин только о его сожалении в причиненном ей зле, Готье предупредил ее о завтрашнем визите супруги бургомистра.

Молодая женщина ответила, что эти угрызения совести были несколько запоздалыми и что она охотно встретится с госпожой Гертрудой, но в любом случае это мало может повлиять на ее слабость и отвращение к пище.

– Я боюсь, и к жизни, – вздохнул Беранже, когда друг передал ему эти слова.

– Особенно к жизни! Я уверен, что она решила умереть, раз теперь уже невозможно избавиться от этого проклятого ребенка! Сегодня она пила одну воду.

– Ты думаешь, она решила умереть от голода? Это было бы ужасно…

– Это на нее похоже. Смерть флорентийки и тупость местных горожан вернули ей прежние тревоги, отвращение к собственному телу, она мучается угрызениями совести. И все же надо, чтобы она ела! А что, если представится возможность бегства? Как сможет ею воспользоваться умирающая? Она уже с трудом передвигается.

На следующий день носочник Никлаус Барбезен, начальник сегодняшнего караула, ввел в комнату высокого монаха с надвинутым на глаза капюшоном, из-под которого была видна лишь длинная рыжая борода.

– Что вы хотите? – нетерпеливо спросил Готье. – Кого вы с собой привели?

Оскорбленный носочник посмотрел на юношу с нескрываемым отвращением.

– Святого монаха-августина, брата Жана, прибывшего из Колони, где он долго молился перед реликвией Трех Королей. По пути в монастырь он узнал, что госпожа де Бразен остановилась в нашем прекрасном городе. Он говорит, что раньше был ее духовником и что…

– Госпожа Катрин не желает никого видеть! Она вчера отслушала мессу.

– Но мне сказали, что она давно не исповедовалась, – прервал его незнакомец с сильным фламандским акцентом. – Вы можете узнать у нее, не захочет ли она ненадолго встретиться с братом Жаном? Если она откажется, я уйду и буду довольствоваться молитвой о ней в нашей часовне.

Монах приготовился ждать и встал у картины, изображающей золотого ангела кисти Яна ван Эйка, висевшей над сервантом.

Что-то в нем насторожило Готье, он сам не мог понять, что именно. Может быть, эта свободная манера созерцать картину, сложив руки за спиной и раскачиваясь из стороны в сторону, или, может быть, то, что эти руки были слишком холеными для бедного монаха в обтрепанной и залатанной одежде.

Не возражая, он постучался в комнату Катрин и вошел. Она встала, но была бледнее обычного. Ее прекрасная нежная кожа из золотистой стала сероватой, на ней проступили голубые вены. Под большими фиалковыми глазами темнели круги: казалось, что она в маске. Белый балахон скрывал одновременно ее худобу и выступающий живот.

При появлении Готье она не повернула головы, когда же он объявил о посетителе, она лишь прошептала:

– Я никого не хочу видеть.

– Но этот монах говорит, что был раньше вашим духовником…

– Какая глупость! У меня никогда не было постоянного духовника. Это просто обманщик.

– Он также говорит, что был вашим другом и что…

Грустно усмехнувшись, она пожала плечами:

– Друг? Здесь?! Кроме несчастного ван Эйка, я не вижу…

– Вы не слишком хорошо выполняете поручения, мой юный друг, – упрекнул юношу неожиданно появившийся монах. – Я попросил спросить у госпожи Катрин, не изволит ли она принять некоего господина, которого она звала своим братом Жаном.

Вдруг его голос стал заметно тише, а сильный фламандский акцент совершенно исчез.

– Послушайте, Катрин! – прошептал он. – Вы раньше часто так меня называли. Посмотрите на меня хорошенько и представьте меня без этой глупой бороды. Представьте меня не в этих грязных лохмотьях, а в золоте и шелках, с гербом нашего доброго герцога Филиппа, вышитым на моей груди.

Глаза Катрин расширились от изумления, обрадованный Готье увидел, как в них загорелись отблески радости.

– Вы? – выдохнула она. – Вы, да еще в таком одеянии? Я сплю?

– Да нет же, это действительно я!

Он подошел к Катрин и церемонно поклонился.

– Может ли мне быть оказана милость поцеловать эту прекрасную ручку? Моя дорогая, хотя я и испугался, увидев вас – от вас остались кожа да кости, – но вы по-прежнему восхитительны. Как хороша ваша улыбка!

Улыбка действительно была похожа на улыбку ребенка, очарованного появлением доброй феи. Готье, о котором она тотчас забыла, был чуть ли не шокирован.

Он пробурчал:

– Может, вы все-таки объясните? Кто этот чудак?

Монах на него обиженно посмотрел:

– Мне кажется, я мог бы задать встречный вопрос: кто этот грубиян?

– Сейчас я вас представлю, – сказала Катрин. – Но сначала, мой дорогой Готье, скажите, где Беранже?

Молодой человек показал на потолок:

– На чердаке. Он сказал, что хочет осмотреть сточные трубы. Подите разберитесь, зачем! Вы хотите, чтобы я позвал его?

– Да. Попросите его спуститься и подождать в зале, чтобы никто из прислуги не приблизился к этой комнате. Я хочу остаться одна с… моим духовником… Это не кто иной, как мой старый друг Жан Лефебр де Сен-Реми, король бургундского оружия, непререкаемый судья элегантности при герцогском дворе, тот, кто при европейских дворах известен под именем Золотое Руно. Мой дорогой Жан, я надеюсь, вы простите моего конюха Готье де Шазея за несдержанные речи? Он молод и глубоко предан мне.

Мужчины церемонно раскланялись, и Готье вышел, чтобы исполнить приказания Катрин. Графиня повернулась к Сен-Реми.

– Теперь, друг мой, сядьте в это кресло рядом со мной. Я буду смотреть на вас, а вы расскажете мне, что привело вас сюда. Я сразу догадалась, что вас послало провидение.

– На самом деле – это герцог. Когда он узнал, что эти босяки посмели сделать из вас пленницу, он страшно разъярился. Кроме того, он не понимал, почему вы очутились в Брюгге, почему вы так внезапно покинули дворец в Лилле.

Катрин рассказала о том, что произошло наутро после королевской ночи. Она также не утаила причину своего путешествия в Брюгге вслед за ван Эйком и то, чем закончилось ее так называемое поклонение святым мощам.

– Я боюсь, что явилась причиной смерти этой несчастной женщины, согласившейся помочь мне, – пожаловалась она в заключение. – Местные жители, уверенные, что я беременна от монсеньора, убили ее, чтобы она не смогла мне помочь.

Сен-Реми с беспокойством оглядел Катрин.

– Я здесь для того, чтобы вызволить вас отсюда, пока ваше положение не станет невыносимым.

Он рассказал ей о том, о чем Готье узнал из уст ван де Валя: о непримиримой позиции герцога по отношению к требованиям его подданных в Брюгге и Генте. Герцог категорически отказался менять свое решение, даже узнав о заточении Катрин.

– Он страшно беспокоится о вас, моя дорогая, но клянется, что не может действовать иначе. Горожане уже давно насмехаются над ним, и, если он не хочет, чтобы его государства рассыпались, словно песчаный замок, он не поддастся на шантаж.

– Он послал вас, чтобы передать мне это?

– Не только. Я должен организовать ваш побег.

– Но почему именно вы? Бургундский двор кишит шпионами, секретными агентами, сеньорами, полностью преданными своему господину и не такими известными, как король оружия Золотое Руно.

Сен-Реми вытянул ноги, с отвращением разглядывая пыльные ступни в сандалиях из грубой кожи, и скрестил руки на груди.

– Причина достаточно проста: я сам попросился приехать.

– Но почему?

– Тут две причины: первое – это то, что наставник монастыря августинцев мой кузен. Он ни в чем не может мне отказать. И второе: я хотел вас увидеть и убедиться, что вы по-прежнему прекрасны. Я убедился. Теперь же, – резко прервал он себя, чтобы окончательно не расчувствоваться, – надо подумать о бегстве. Прежде всего возьмите это и спрячьте, оно мешает мне и делает мой живот похожим на живот нотариуса.

Из-под своего просторного платья, развязав веревку, служившую поясом, он достал черный пакет: еще одно монашеское платье. Жан положил его на колени Катрин. В нескольких словах он обрисовал продуманный план. Молодая женщина должна была бежать через крышу своего дома и ночью пробраться на соседний дом, который не охраняется, откуда можно будет спуститься в лодку, которая живо доставит беглянку до монастыря августинцев, где она в своем монашеском платье будет в полной безопасности.

Защита настоятеля облегчит ее пребывание в монастыре, и ни у кого не возникнет мысли искать ее там. Вдруг настойчивый шепот умолк. Сен-Реми посмотрел на Катрин и вмиг помрачнел.

– Нам это никогда не удастся! – вздохнул он. – Вы так ослабли! Да и срок у вас больше, чем я предполагал. Как вы вскарабкаетесь по крыше в таком состоянии, проберетесь по стоку, одолеете крутой подъем, не говоря уже о головокружении!

Прозрачные щеки молодой женщины порозовели.

– Вы думаете осуществить это сегодня вечером?

– Нет, через несколько дней, чтобы ваш побег не связали с этой исповедью. Но надо спешить. Монсеньор герцог в Лилле собирает пикардийские и бургундские войска, чтобы вести их в Голландию. В действительности он хочет укротить Брюгге и Гент, но, если вы останетесь в этом доме, горожане отрубят вам голову при появлении бургундских знамен у своих стен.

На этот раз Катрин улыбнулась.

– Дайте мне десять дней, если время терпит.

– Разумеется, чтобы помочь вам, я совершил бы и не такой подвиг. Мне же предстоит остаться в этой отвратительной одежде в тиши монастыря. Но я боюсь, что вы преувеличиваете свои силы. Создается впечатление, что вы не в состоянии держаться на ногах.

Вместо ответа Катрин двумя руками схватилась за подлокотники своего кресла и ценой большого усилия, так что на висках проступили вены, поднялась.

– Я сумею, я же вам сказала! Достаточно того, чтобы я лучше ела. Вы мне принесли надежду! Я не знаю, существует ли в мире более сильное лекарство.

– Прекрасно. В таком случае я удаляюсь. Лучше не затягивать нашу беседу, чтобы не вызвать подозрения стражи. Сегодня девятое апреля. Ночью восемнадцатого вы покинете этот дом… Можно ли доверять вашему конюху?

– Можно, я за это отвечаю. Позовите его и просите о чем угодно.

Появился Готье, оставив за дверьми сгорающего от любопытства Беранже. Сен-Реми в нескольких словах объяснил ему, что от него хотели: речь шла о том, чтобы подготовить побег Катрин, причем так, чтобы не вызвать подозрения слуг. Бежать придется через крышу. При слове «крыша» Готье испуганно посмотрел на Катрин, на что она закивала головой.

– Я должна с этим справиться, Готье. Когда преподобный брат уйдет, вы принесете мне обед.

Жан де Сен-Реми долго не мог понять, почему юный конюх, так нелюбезно встретивший его, проводил его со слезами благодарности на глазах.

Мнимый монах ушел. Трое узников маленького дворца поняли, что он унес с собой часть их страхов и тоски.

Последующие дни показались тревожными и бесконечными. Катрин изо всех сил старалась окрепнуть, чтобы справиться с предстоящим испытанием, но ей это удавалось с огромным трудом. О Сен-Реми больше ничего не было слышно, «брат Жан» не должен был возвращаться. Было условлено, что в день, когда все будет готово, затворники увидят лодку с забытым в ней гарпуном и сетью, привязанную на противоположном берегу канала. Это будет означать, что к одиннадцати часам эта лодка причалит к соседнему дому, куда заложники должны будут добраться по крыше.

Беглецам придется пробираться по стоку, к счастью, достаточно широкому, переходящему на соседнем доме в карниз. Угол крыши представлял собой самый сложный участок пути. Скрывшись из виду, беглецы собирались спустить в лодку веревку с завязанным на конце белым платком. Сен-Реми привяжет к этой веревке веревочную лестницу, которую надо будет прикрепить к слуховому узкому окну под крышей. Катрин с помощью своих спутников останется лишь спуститься в лодку и скрыться в монастыре августинцев.

Крайним числом побега было названо восемнадцатое апреля. Три дня прошло без каких-либо изменений. Среди трех узников, отрезанных от остального мира, постепенно росло беспокойство. К ним больше никто не приходил, если не считать предводителей цехов, регулярно навещавших Катрин, чтобы удостовериться в ее присутствии во дворце. Иногда снаружи до затворников доносились шум и крики разгневанной толпы. Случалось, что на соседнем мосту они замечали ревущих людей, размахивающих оружием и знаменами, наспех сделанными из бумаги, с надписями, которые невозможно было разобрать.

Обстановка в Брюгге накалялась. Как бы в подтверждение этого вечером пятнадцатого апреля прибежала красная, запыхавшаяся, растрепанная Гертруда ван де Валь.

– Я пришла к вам, – сказала она Готье. – К нам из Гента поступили ужасные известия. Народ поднял бунт. Бьюсь об заклад, что завтра или послезавтра бунт вспыхнет и в Брюгге, а если это случится, то ваша госпожа подвергнется серьезной опасности. Ее надо будет защищать. У вас есть оружие?

Готье развел руками:

– У меня лишь сила рук и жар сердца, дорогая дама. Когда ваш супруг препроводил нас сюда, он позаботился о том, чтобы лишить нас шпаг и кинжалов.

– Вот они.

Без стеснения Гертруда подняла свое широкое просторное платье, обнажив полные ноги, и вытащила шпагу Готье, которая была привязана прямо к рубашке, затем, порывшись в большом холщовом кармане этой рубашки, извлекла три кинжала.

– Держите. Спрячьте их и в трудную минуту воспользуйтесь ими. Это все, что я могу для вас сделать.

– Это не так мало! – сказала Катрин, сжав руки храброй женщины. – Как вам удалось их достать?

– Это было несложно. Мой супруг мне сам их отдал, а я лишь принесла вам. Поверьте, этот человек не так уж плох. А теперь я должна попрощаться с вами. Он хочет, чтобы я с детьми завтра покинула город сразу после открытия ворот. Только мой старший сын Жосс останется здесь с отцом.

– Куда же вы поедете?

– У моего брата есть владения недалеко от Ньюпорта. Они сильно пострадали от нашествия англичан, но там мы будем в безопасности. Вы представить себе не можете, как горько покидать вас в минуту опасности.

Горечь Гертруды была искренней, на глазах у нее выступили слезы, и Катрин обняла ее.

– Поезжайте с миром и больше не беспокойтесь обо мне, – сказала она.

Когда Гертруда ушла, Катрин почувствовала, как у нее по спине пробежал холодок. Тишина, установившаяся в доме, показалась ей угрожающей. Она протянула руки к очагу, и Готье заметил, что они дрожат. Катрин заставила себя улыбнуться:

– Сегодня довольно холодный вечер, не правда ли?

– Да. Я тоже замерз. Госпожа Катрин, не беспокойтесь, мы сумеем вас защитить. Теперь до нашего отъезда мы с Беранже будем спать здесь и по очереди охранять вас. Нам не следует расставаться с оружием.

Ночь прошла без происшествий, если не считать пожара недалеко от церкви Нотр-Дам. Днем все было спокойно. Городскую тишину нарушали лишь бой часов на дозорной башне да перезвон церковных колоколов. Беранже напрасно ожидал появления лодки.

– Наверное, завтра, – вздохнул он, – необходимо, чтобы это случилось завтра. – Он не знал, почему эта мысль пришла ему в голову. Скорее всего его тревожила эта зловещая тишина, установившаяся в городе. Это было затишье перед бурей.

– Можно подумать, что город затаил дыхание, – угадал его мысли Готье.

Город сдерживал его еще всю ночь, которая оказалась самой спокойной за последнее время, но утром 18-го, как юноши и предвидели, произошел взрыв. Едва рассвело, как на дозорной башне ударили в набат. Узники стояли возле окна, наблюдая, как разъяренные толпы мастеровых, неизвестно откуда появившиеся, заполнили улицы.

Горожане размахивали оружием, выкрикивали давний девиз мятежей: «Вставайте, вставайте, нас предали!»

– Посмотрите! Лодка! Она приближается! – радостно прошептал Беранже.

Действительно, к противоположному берегу причалил рыбак. В плоском суденышке без труда можно было рассмотреть на дне гарпун и большую сеть. Рыбак был одет в холщовую рубашку, голубой льняной берет, натянутый до бровей. Высокий худой мужчина с бородкой и большими светлыми усами был Сен-Реми. С ловкостью, которую Катрин не ожидала от элегантного кавалера, он поставил лодку между двумя другими, надежно привязал ее и уселся, словно раздумывая над чем-то или ожидая кого-то. Через некоторое время, делая вид, что задумался, он покинул лодку, взобрался на причал и слился с орущей толпой, как раз проходящей мимо.

– Он сошел с ума! – вздохнула Катрин. – Если кто-нибудь узнает его сегодня, ему не спастись.

– Скорее он смельчак, – поправил ее Готье. – К тому же вы сами, госпожа Катрин, в тот раз его не узнали.

– В любом случае, – со светящимися от радости глазами заключил Беранже, – этой ночью мы вырвемся из нашей тюрьмы.

– Возможно, чтобы оказаться в другой, – вздохнула Катрин. – Нам придется, разумеется, некоторое время оставаться в монастыре, прежде чем мы сможем выехать из города.

Никогда еще день не казался таким длинным. Бесконечно тянулось время, а обстановка в городе все больше накалялась. К вечеру шум в городе не утих, и, когда Катрин задала вопрос о происходящем в городе начальнику караула, кожевенных дел мастеру, тот ответил:

– Сегодня народ вершит правосудие! Над ним достаточно поиздевались. Пришло время заставить Филиппа бояться! – с победным блеском в глазах воскликнул он.

– Правосудие – над кем?

– Над теми, кто нами управляет и нас предает! Можете больше не ждать визитов бургомистра Варсенара, его и его брата сегодня казнили. Негодяй! Он прекрасно знал, что этим кончится: его нашли в гронвурде, притащили на Рыночную площадь и удавили.

– Но что он вам сделал? – в ужасе воскликнула молодая женщина, не в силах сдержаться. – До сих пор он, как мне кажется, защищал ваши интересы?

– Как бы не так! Он вступил в сделку с этим проклятым герцогом Бургундским, стремящимся уморить нас голодом. Мы узнали, что Филипп разрешил жителям Леклюза разгружать шотландский уголь, шведский и датский лес. Раньше мы одни занимались этой разгрузкой. Варсенар находился у герцога, когда тот принял это милое решение. Нам надоели эти люди, которые улыбаются в лицо и предают за спиной.

– А Луи ван де Валя вы тоже удавили?

– Не бойтесь, он еще жив. Вы сами в этом убедитесь, когда он придет за вами с палачом, чтобы отвести на Рыночную площадь. Это случится довольно скоро, если ваш дружок Филипп будет и дальше дурачить жителей Брюгге. На вашем месте этой ночью я бы молился дольше обычного.

Он сплюнул чуть ли не на ноги Катрин, развернулся и вышел, напевая застольную песенку.

Трое узников с тревогой переглянулись.

– В любом случае, – сказал Беранже, – нас это больше не касается. Этой ночью мы убежим. Лишь бы нам это удалось. Вместо спокойной темной ночи нас ожидает пьяная гульба вооруженных факелами разбойников. Кто знает, не придет ли им в голову мысль расправиться с нами до назначенного часа.

– Тогда мы погибнем все вместе, – спокойно заключил Готье.

И действительно, кровавое дневное празднество постепенно превращалось в вакханалию. Когда наступила ночь, скорее красная, чем черная из-за скопления факелов на Гранд-Пляс, все громче раздавались пение, смех, призывы к казни.

Притихшие и испуганные пленники съели немного хлеба и холодного мяса. Ни камердинер, ни служанки не вернулись. Внизу пили, пели и произносили громкие тосты стражники. К голосам караульных примешивались женские крики.

Около одиннадцати часов Готье постучал в комнату Катрин. Она в одежде лежала на кровати. Увидев его, она встала, привязала к поясу своего темного платья кошелек и кинжал, натянула черный балахон и, открыв дверь, присоединилась к юношам.

Готье со свечой, прикрывая ее пламя рукой, шел впереди. Беглецы направились к лестнице, ведущей на верхний этаж и чердак.

Дом с закрытыми ставнями был похож на огромную черную печь, было очень душно. Внизу продолжалась оргия, но постепенно пение и крики затихали, так как ее участники, видимо, по очереди засыпали.

Войдя на чердак, Готье поставил свечу на пол, открыл створку слухового окна и выглянул на улицу.

– Стража на месте? – выдохнул Беранже.

– Я вижу только двоих. Остальных скрывает листва. Факелы хорошо освещают фасад дома, но не настолько, чтобы можно было разглядеть сток.

– Ты видишь лодку?

– Нет.

Пробило одиннадцать часов. Готье в темноте нащупал руку Катрин и сжал ее.

– Смелее, госпожа Катрин! Скоро все закончится. Главное, не бойтесь. Находясь на стоке, повернитесь к крыше и не смотрите вниз. Я пойду впереди, чтобы помочь вам, а Беранже будет замыкающим.

Юноша быстро выскользнул наружу и встал на карниз. Одной рукой он держался за лепнину, украшающую окно, а другую протянул Катрин.

– Вы думаете, я пролезу? – с тревогой прошептала она. – Мне кажется, я так растолстела.

Но она без труда выбралась и прижалась бедрами, животом и грудью к скату крыши. За ней следом вылез Беранже и тоже припал к крыше.

Сердце Катрин бешено билось от страха. Холодный ветер с моря с запахом гари пробирал до костей, не спасало даже монашеское платье.

– Нас никто не видит, – прошептал Готье. – Все в порядке. Теперь нам надо потихоньку продвигаться. Госпожа Катрин, не бойтесь, я вас держу.

Он рукой обхватил ее расплывшийся стан. Шаг за шагом они стали продвигаться по узкому желобу. Над головой на черном небе проносились облака. Все слабее становился свет от факелов стражников. Самым трудным участком оказался угол дома, но Готье, рискуя упасть сам, постарался скрыть зияющую пустоту, в глубине которой сверкала вода. Теперь со стока пришлось перейти на карниз. Скат крыши сменился отвесной вертикальной стеной.

– Мы почти у цели, – прошептал Готье. – Крепко держитесь за стену, я вас отпущу. Я внизу вижу лодку. Беранже, веревка и платок у тебя?

Вцепившись в одно из перекрытий, охваченная ужасом, молодая женщина не смела больше шевелиться.

Готье быстро размотал клубок, на конце которого был привязан белый носовой платок.

– Он поймал! – воскликнул Готье. – Сейчас поднимаем лестницу.

Трижды натянув веревку, Сен-Реми дал знак, что пора поднимать. Через несколько минут Готье уже принялся прикреплять поднятую лестницу. Это оказалось нелегко. Сам едва удерживая равновесие, юноша кожей чувствовал охваченную паникой Катрин. Готье волновался, и руки отказывались слушаться. Наконец надежно укрепленная лестница упала в воду и натянулась.

– Все идет по плану, – сказал Готье. – Ваш друг внизу, лестница в надежных руках. Я помогу вам спуститься.

Он быстро обернул вокруг ее тела один конец веревки, поднятой вместе с лестницей, другой же конец привязал к своему поясу. Затем попытался оторвать Катрин от стены, но ему не удалось отцепить ее сжимавшие дерево руки. Он почувствовал, как она дрожит.

– Я вас умоляю, не бойтесь. Я вас держу, даже если поскользнетесь или оступитесь. Тут невысоко. Смелее. Подумайте о том, что, если нам не удастся убежать, мы умрем.

Она испытывала такой страх, что ничего не слышала. Глаза ее были закрыты, она ничего не видела, но воображение рисовало ей страшные картины, усиливая головокружение. Все-таки Катрин сделала над собой усилие. Сдерживая рыдания, она оторвала одну руку и, вцепившись в Готье, сделала первый шаг.

– Так… тихонько. Хорошо! Теперь согните колено, и вы почувствуете первую ступеньку. Осторожно, как можно осторожнее. Я вас крепко держу.

Она попыталась все исполнить, как было сказано, как вдруг внезапный порыв ветра качнул лестницу. Катрин, обезумев от страха, решила, что лестница рухнула. Под ногами была пустота. Пытаясь зацепиться, она сделала неверное движение и, жалобно вскрикнув, упала, увлекая за собой Готье.

Удар о воду оказался таким болезненным, что она сразу же потеряла сознание.

Троицын день

К счастью для Готье, он не сильно ударился и избежал удара о лодку. Собрав все силы, он вплавь добрался до Катрин. Беранже с легкостью, присущей его возрасту, в мгновение ока спустился с лестницы, и они втроем вытащили Катрин из воды. Она была без сознания.

– А я уже не надеялся вытащить ее, – прошептал Сен-Реми. – Если бы вы не додумались привязать Катрин, мы бы не нашли ее в такой темноте. Что произошло?

– Я не знаю. Она была в панике и не слышала никаких увещеваний. Было бы лучше, если бы я спустил ее на спине, но наверху было мало места для подобного упражнения.

– Главное, что она и вы здесь! Теперь бежим! Нам повезло, что этой ночью в городе так шумно и никто ничего не слышал…

Сен-Реми и Готье взялись за весла, а Беранже устроился на корме, положив голову Катрин себе на колени. Лодка быстро заскользила по темной воде и скрылась в тени моста, когда по нему с грохотом прошла разъяренная толпа. Головорезы, распевающие песенку о молодой невесте, ожидающей возлюбленного, вместо знамени несли палку с нанизанной на нее окровавленной головой.

Сен-Реми брезгливо поморщился.

– Я не узнал несчастного, но ясно, что эти демоны решили отнести его голову супруге или невесте. Город, объятый страхом, – страшный город!

Воцарилось относительное спокойствие, и гребцы принялись работать веслами изо всех сил, так как Катрин, очнувшись, стала стонать и метаться.

– Если она будет кричать, закройте ей рот рукой, – посоветовал Сен-Реми. – Не следует привлекать внимание. Никто, кроме настоятеля, не должен знать, что с нами женщина.

Наконец они приблизились к монастырю. Его громадные очертания выросли вдруг на берегу канала. Сен-Реми уверенно направил лодку в черную арку. Беглецы увидели широкий туннель, посередине которого находилась освещенная лестница, последние ступени которой уходили под воду.

Когда лодка стукнулась о камни, мужчина, стоявший высоко на лестнице и освещающий ступени, облегченно вздохнул и спустился.

– Ну вот и вы! Я так боялся, что вы задержитесь и прибудете, когда прозвонят к заутрене. Я хочу сам проводить гостей в приготовленные комнаты, пока в монастыре все еще спят. Скоро монастырь проснется.

Прекрасный крест, украшенный золотом и сапфирами, блестевший на скромной черной монашеской рясе, говорил о том, что это был настоятель августинцев. Высокий, худой, с лицом, изможденным постом и молитвами, отец Сиприан де Ренваль был не из тех светских аббатов, которые используют монастыри лишь для сбора дани. Его темно-зеленые глаза блестели мистическим огнем, а голос был одним из тех, которые ведут за собой толпу и подчиняют людей.

– Вот и мы! – произнес Сен-Реми. – Но не обошлось без происшествий. Госпожа де Монсальви упала с крыши в воду. Нам удалось ее вытащить, но она потеряла сознание и, кажется, страдает. Если не хочешь, чтобы твои монахи про нее прознали, ее надо поместить в укромное место. Ей необходим уход, так как я боюсь…

Он не закончил. Руки Готье, поднявшего Катрин, чтобы вынести ее из лодки, окрасились кровью. Малейшее движение причиняло ей боль, и она, извиваясь, протяжно застонала, чуть не выскользнув из рук юноши.

– Боже мой! Она ранена? – прошептал аббат.

– Нет, не ранена, – ответил Готье, – возможно, у нее преждевременные роды.

Аббат задрожал:

– Преждевременные… вы в этом уверены?

– Думаю, что да… Кровь и эти схватки говорят сами за себя. Причиной послужил сильный удар о воду. Куда мне ее перенести?

Он начал было подниматься по ступенькам, но настоятель остановил его.

– Эта дама не может здесь оставаться, – тихо, но твердо сказал он. – Можно спрятать здоровую, способную контролировать свои действия женщину. Графиня же страдает и будет кричать. Монастырь не так велик, и ее все услышат.

Сен-Реми и юноши с тревогой посмотрели друг на друга.

– Что же нам делать? – простонал Сен-Реми. – Мы не можем ни оставить ее в лодке, ни отвезти обратно. Ты прекрасно знаешь, что это было бы равносильно смертному приговору.

– Я знаю, знаю, но не из-за собственной черствости я не могу принять ее, она здесь не будет в безопасности.

Сердце Готье наполнилось яростью. Пережитый страх и усталость сделали свое дело, он потерял самообладание:

– Что прикажете делать, сир настоятель? Может быть, бросить ее снова в воду, чтобы она утонула? Это было бы так просто: в Брюгге не осталось бы заложника, и разом бы отпали все заботы. Так вот, я, Готье де Шазей, говорю вам, что вы приютите ее, пусть даже в погребе, но я должен сейчас же ей помочь. Если мы промедлим еще немного, она истечет кровью и умрет.

Твердой рукой монах сжал руку юноши, который вместе с Беранже держал Катрин на руках.

– Успокойтесь и положите ее в лодку, иначе вы ее уроните. Я, кажется, кое-что придумал. Монастырь бегинок. Это единственная женская обитель, где несчастная найдет приют и необходимый уход. Бегинки прекрасно умеют выхаживать.

– Ты думаешь, они среди ночи откроют нам дверь, да еще когда в городе бунт, а мы скорее похожи на бродяг, чем на честных людей? В большинстве своем это благородные дамы или девицы из богатых семей. Учитывая происходящее, они должны крепко закрыть ворота. Им самим грозит опасность, если чернь ополчится на правящие сословия.

– Чернь, как ты говоришь, их любит и уважает, так как они ей часто помогают. Что же касается ворот, они откроются, если я поеду с вами. Но надо действовать быстро, я должен вернуться к заутрене. Эти юноши вернутся сюда, поскольку бегинки их, разумеется, не примут.

– Мы не хотим оставлять госпожу в чужих руках, – возразил Беранже, выпятив грудь, словно петушок.

– Ей помогут, и она будет жить. Если вы на это не согласитесь – она умрет. Выбирайте, но делайте это быстрее.

Вместо ответа Готье снова уселся в лодку, поместив в нее Катрин и положив ее голову себе на колени. Аббат прикрепил факел к железному крюку и следом за Сен-Реми и Беранже сел в лодку. Через минуту ялик снова заскользил по спокойной воде в южном направлении. Дорога была недолгой, к великому облегчению Готье, который пытался заглушить непрекращающиеся стоны Катрин. Этот монастырь бегинок, основанный два века назад графиней Жанной Константинопольской, представлял собой огромный участок, обнесенный высокими стенами. Лодка остановилась под мостом у главных ворот. Настоятель августинцев вышел один и ударил в небольшой колокол. Он отсутствовал недолго и вернулся в сопровождении двух женщин в черных платьях с носилками в руках.

Стонавшую, страдающую от беспрерывных схваток Катрин уложили на носилки. Когда Готье и Беранже вздумали взяться за ручки носилок, одна из женщин остановила их.

– Мы сами позаботимся о ней, – спокойно сказала она. – Мы будем сообщать вам о ее здоровье.

– Бог отплатит вам за вашу доброту, сестра Беатриче, – сказал отец Сиприан, – и сделает так, чтобы вы не пожалели о ней.

– Мы бедны и зарабатываем на хлеб тяжелым трудом. Кто может желать нам зла? Ни один из недругов этой несчастной женщины, даже если он и узнает о ее местонахождении, не посмеет проникнуть к нам с нечистыми намерениями. Я вам желаю доброй ночи, братья мои.

Катрин ничего не слышала и не видела с тех пор, как ее вытащили из воды. Вернувшееся было сознание снова угасло в потоке страдания, полностью овладевшего ее телом. От падения болел каждый мускул, и от начавшихся родов тело ее корчилось, словно на раскаленной решетке. Ее разорванное чрево превратилось в одну сплошную острую боль. Ее перенесли, раздели, смыли кровь, уложили в кровать. Но это нисколько не облегчило ее страданий. Боль была такой жестокой, что палач со своим топором, появись он вдруг, показался бы ей ангелом-спасителем.

В глубинах ее истерзанного сознания свербила единственная мысль: она умерла, но из-за совершенного ею святотатства была приговорена к вечным мучениям. Ей ведь не зря привиделся бородатый демон с огненными глазами, спрятанными под черными густыми бровями, – он погрозил ей кулаком. Она изо всех сил пыталась оттолкнуть его и помешать умножить ее страдания. Но руки ее вдруг сделались неподвижными и суровый голос произнес:

– Это просто необходимо. Она должна это выпить, иначе никогда не освободится от бремени и может через час умереть.

Демоны, теперь их было трое, подошли ближе. Один сжал ее руки, другой зажал нос и третий хотел запихать ей что-то в горло, чтобы прекратить душераздирающие крики.

Катрин почувствовала, как теплая горьковатая жидкость полилась ей в рот и пропитала все ее внутренности. И уже не было ничего, кроме огромной черной волны, которая унесла ее в глубины небытия…

Рай изгнал ад, свет победил мрак, и Катрин вместе с лучом солнца вернулась к жизни. Вокруг нее все было белое: кровать, простыня, огромный балдахин, сквозь который пробивался радостный свет, разбудивший ее.

Катрин почувствовала себя посреди прозрачной скорлупы невесомого облака и почувствовала необычайную легкость. Еще вчера ее тело было подобно тяжелому носу корабля, обвитого тиной, сегодня же, порвав все путы, он устремился в открытое море.

За балдахином послышался шорох. Испытывающая блаженство Катрин приготовилась увидеть ангела.

Появилась маленькая старушка в черном платье и белом фартуке. Голова ее была покрыта белоснежным фаем[130] бегинок. Она изучающе посмотрела на Катрин и, заметив, что у больной широко раскрыты глаза, радостно улыбнулась.

– Да будет благословенна святая Елизавета! – вздохнула она. – Вы проснулись! Как вы себя чувствуете?

Катрин без труда улыбнулась ей в ответ.

– Спасибо, намного лучше. Но что я здесь делаю?

– Вы не знаете, где находитесь?

Повернув голову к окошку, Катрин заметила вереницу белоснежных домов, расположенных вдоль огромной поляны, сплошь усаженной деревьями и несметным количеством весенних цветов. В свежей траве виднелись нарциссы, фиалки…

– Это монастырь бегинок, не так ли? А вы одна из…

Старушка присела в реверансе:

– Позвольте представиться, сестра Урсула. Вы нас так напугали.

– Но как я сюда попала?

Сестра Урсула подошла к небольшому столику, на котором были расставлены горшочки, медная ступка и флаконы. Она достала что-то из горшочка, положила это в ступку и принялась растирать.

– Вас приняла настоятельница, она вам и расскажет. Я не могу себе позволить.

Она быстро превратила содержимое ступки в порошок, бросила три щепотки в стаканчик, добавила что-то из флакона, все взболтала и протянула Катрин.

– Вы спасены, но теперь надо набираться сил, вы ведь потеряли много крови. Выпейте это. Потом я вам принесу молока и меда. К сожалению, из-за случившегося вы лишились ребенка, – грустно добавила она, заметив, что Катрин ощупывает живот и бока.

Больная выпила приготовленное лекарство, упала на подушки и разрыдалась. Сокрушенно качая головой, добрая Урсула на цыпочках вышла из комнаты. Убежденная в том, что молодая женщина оплакивает потерю ребенка, она и не подозревала, что та, напротив, плачет от облегчения. Но сказать такое этим святым созданиям было невозможно, они бы в ужасе сразу же выгнали ее из дома.

Сестра Беатриче, пришедшая к Катрин, обрадовалась, увидев свою подопечную сидящей в кровати с большой кружкой бульона. Прервав обрушившийся на нее поток благодарности, она улыбнулась:

– Приняв вас, мы лишь исполнили свой долг – над вашей жизнью нависла угроза. К сожалению, по нашим правилам было невозможно принять также ваших слуг, но будьте уверены, что при каждой возможности мы сообщали им о вашем здоровье.

– Где они сейчас?

– Разумеется, в монастыре августинцев.

Настоятельница коротко рассказала о том, что ей было известно об ужасной ночи.

– У нас как раз пустовали два домика: в одном из них мы вас и разместили на время выздоровления. Я надеюсь, что вам здесь будет хорошо, а потом…

Катрин задрожала:

– Потом? У меня не останется причин обременять вас с той минуты, когда я встану на ноги. Я хочу вернуться домой.

– В вашем состоянии это совершенно невозможно. К счастью, наш монастырь находится в стороне от городского шума. Толпа благодарна нам за творимое нами добро, поэтому мы не опасаемся ее безрассудства. Воспользовавшись неразберихой, городские руководители с семьями бежали из города, ища защиты у герцога Филиппа. Остались лишь Луи ван де Валь и его сын, чтобы поддерживать хоть какой-то порядок. Это было нелегко. Чтобы прекратить массовое бегство, пришлось закрыть городские ворота и поставить усиленную охрану: из города невозможно выехать без пропуска, подписанного бургомистром и двумя представителями цехов. Теперь вы понимаете, что выехать из города невозможно и для вас лучше всего оставаться здесь. Ваш побег наделал много шума. Весь город перерыли, чтобы найти вас, не заглянули только к нам. Ваши бывшие стражники в бешенстве, они думают, что вы отправились к герцогу. Они боятся, что вы раздуете огонь мести, и за это ненавидят вас. Выйти отсюда равносильно самоубийству. Это касается и ваших слуг, они сейчас скрываются у отца Сиприана. Доверьтесь мне и оставайтесь здесь до полного выздоровления.

– А чем я буду заниматься днем?

Сестра Беатриче рукой указала на маленькую, сверкающую чистотой комнату, скамеечку для молитвы и прялку.

– То, чем мы все занимаемся: молиться и работать. Рядом со спальней есть небольшая комната. Каждая из нас убирает свой дом, сестра Урсула и сестра Берта дадут вам все необходимое, а потом, чтобы заработать себе на хлеб, мы прядем шерсть. Вы умеете прясть?

– Сестра Беатриче, я выросла в простой семье, и мне не чужда никакая женская работа. Я уже давно не пряла, но думаю – это не забывается…

– Конечно. К сожалению, у нас сейчас очень мало шерсти, и, если Англия не возобновит торговлю с фламандскими городами, у нас ее совсем не будет. Теперь мы осваиваем новое ремесло: кружево на коклюшках.

– Кружево? Это редкое искусство. У меня были кружева из Италии, Пюи-ан-Веле и Малина.

– Это так, но одна из наших сестер, вдова богатого венецианского купца, нашла у нас пристанище. Она нас и обучает. Если захотите, она и вас научит. А сейчас вам надо прежде всего поправиться. Я буду рассказывать вам об обстановке в городе, а из монастыря августинцев вам наверняка будут присылать послания.

С этими словами настоятельница вышла, оставив Катрин наедине со своими мыслями о грядущих днях. На этот раз молодая женщина безропотно подчинилась судьбе. Избавившись от бремени стыда и тревог, которое давило на нее последние месяцы, она оставила свою прежнюю спешку, надеясь, что ворота Брюгге закрылись не на долгие годы. В монастыре бегинок она сможет восстановить силы. Часто в самые суровые периоды жизни она мечтала ненадолго укрыться за святыми стенами монастыря, чтобы попытаться в тишине, нарушаемой лишь пением птиц и шепотом молитв, прислушаться к своему внутреннему голосу и обрести чистую душу прежних лет, когда любовь мужчин, опасности жизни и грохот сражений были для нее лишь пустым звуком. Иногда даже ей в голову приходила мысль, что ее сестра Луаза, вверившись Богу, совершила не такой уж плохой выбор.

Катрин понимала, что временное уединение и покой вылечат ее истерзанное тело и изболевшееся сердце. Ей необходимо было набраться сил, чтобы снова броситься в сражение – сражение с Арно.

Со времени приезда во Францию она изо всех сил старалась не думать и гнать воспоминания о Мишеле и Изабелле, чтобы ее душу не захлестнула волна отчаяния. Перед ней встала страшная проблема, и она целиком отдалась ее разрешению. Теперь все само собой решилось, и Катрин могла впустить в свой маленький домик образ веселого светловолосого маленького мальчика и блеск властных черных глаз малышки Изабеллы, которую она уже целый нескончаемый год не держала на руках. Теперь она стала настоящей маленькой девочкой и, может быть, не узнает ее. Было так приятно на закате дня вспоминать ее детский гнев и тихое бормотание Мишеля, повторяющего урок.

Господи! Каким счастливым будет день, когда она сможет прижать их к своему сердцу!

– Больше никогда, – клялась она себе, – я не уеду из Монсальви! Отныне, что бы ни произошло между мной и моим супругом, я никогда не покину родной очаг и моих детей.

Через три дня она уже была на ногах и начала жить как все бегинки. Сестра Урсула принесла ей немного шерсти для пряжи, а дама Берта пришла с маленькой голубой подушечкой, нитками, булавками и маленькими коклюшками обучать ее азам искусства плетения кружев. Из записок Сен-Реми и Готье она узнавала о событиях за монастырскими стенами. Филипп Добрый с непонятным безразличием встретил посланников Брюгге. Высший долг прежде всего требовал его присутствия в Голландии, где надо было погасить следы правления, оставленные Жаклин де Бавьер, самой романтической и взбалмошной из принцесс. Господа из Брюгге позволили ему с небольшим отрядом проехать через их драгоценный город, чтобы выиграть время.

«Что бы то ни было, – писал Сен-Реми, – герцог скоро будет в городе. Будьте готовы присоединиться к нам в монашеском платье в ночь перед его приездом. Как только мы окажемся рядом с ним, нам будет нечего опасаться, и вы будете свободны. Вы и представить себе не можете, с какой радостью я воссоединюсь со своим шелковым рыцарским плащом и нагрудником из золотого руна, придающего мне статность.

Ваш конюх и паж безнадежно скучают. Их представили в монастыре под видом чужеземных братьев-странников. Один как будто из Нормандии, другой – из Прованса, а я по-прежнему паломник, которого вы видели. Нам это стоит долгого простаивания в часовне. Настоятель говорит нам, что у нас появилась прекрасная возможность помолиться о спасении наших душ, но я боюсь, как бы мы не стали от этого неверующими. Монсеньору герцогу следовало бы поторопиться! До скорого! Простите эту долгую болтовню, но это приятное времяпрепровождение – поговорить немного с красивой женщиной, и я восполняю неутоленную жажду, нежно целуя ваши пальчики».

Это письмо, полученное в начале месяца, способствовало выздоровлению Катрин, так как оно принесло надежду на скорое освобождение. Присутствие Филиппа в Брюгге было бы для нее лучшим способом скрыться. В этот вечер, засыпая в кровати под белым балдахином, она нежно убаюкивала себя надеждой на скорое возвращение в Монсальви. То, что еще недавно казалось несбыточным, стало реальностью. Конечно, ей придется при встрече кое-что объяснить герцогу Филиппу, но после всего, что она пережила, бурное объяснение со вспыльчивым герцогом не могло ее испугать…

Вечером в среду, двадцать первого мая, в Троицын день, сестра Беатриче вошла в дом Катрин со свертком в руках.

– Вы покинете монастырь этой ночью. Это известие только что пришло из монастыря августинцев.

– Разве герцог уже приезжает?

– Он находится в пяти лье отсюда, в Руле. Завтра, пока его армия будет обходить город, он войдет в него с сеньорами из ближайшего окружения и небольшим эскортом.

– Через какие ворота он войдет?

– Через ворота де ля Бувери, расположенные совсем рядом. Я сама приду за вами и отведу на место, откуда вас привезли, – под мост у больших ворот. Там вас будут ждать ваши друзья, чтобы отвезти к августинцам. Когда соберется плотная толпа, вы сможете, ничем не рискуя, смешаться с ней и присоединиться к монсеньору. Вы не можете средь бела дня поехать прямо отсюда.

– Я понимаю… и я бесконечно вам благодарна за все, что вы для меня сделали, но как я могу доказать вам свою признательность?

– Завтра, когда вы встретитесь с герцогом Филиппом, – сказала сестра Беатриче, – постарайтесь забыть причиненное вам здесь зло и попросите пощады и прощения для этого безрассудного города, который, как и раньше, будет ему принадлежать, если он проявит немного снисходительности. Суровое наказание способно превратить возмущение в ненависть, а слова прощения могут вызвать слезы раскаяния.

– Сестра Беатриче, я все это знаю. И будьте уверены, что у меня никогда не возникало другой мысли. Когда-то я так любила этот город! И сейчас я не оставлю его в беде. Поверьте, я сделаю все, что будет в моих силах!

Не произнеся ни слова, настоятельница обняла Катрин и вышла, возможно, чтобы скрыть свое волнение. На пороге она остановилась, чтобы пожелать ей отдыха, и сказала, что вернется за час до рассвета.

Этой ночью Катрин не смогла сомкнуть глаз. Что-то неотступно беспокоило ее. Может, это было решение Филиппа войти в город с небольшой свитой, да еще испрошенное им на это «разрешение». Это так было на него не похоже! Надо быть безумцами, чтобы забыть о гордости великого герцога Запада, о его хитром и мстительном характере. Действительно ли он собирается отправить четыре тысячи пикардийцев и бургундских рыцарей в обход Брюгге, в то время как сам с горсткой приближенных проедет по городу, дымящемуся от крови? Конечно, бургундский принц был дипломатом и одним из самых ловких и образованных правителей, но случаи, когда дипломатия торжествовала над мстительностью, были редки: король Франции в течение долгих суровых лет узнал это на собственном примере.

Когда настоятельница вошла, Катрин уже была готова, одета в монашеское платье и стояла у приоткрытой двери. Было еще темно. Сестра Беатриче молча взяла Катрин за руку, и они стали пробираться по территории монастыря. После полуночи поднялся сильный ветер. Он раскачивал верхушки деревьев. Их скрип заглушал шаги.

– С Богом, дочь моя, – прошептала сестра Беатриче, обнимая Катрин, и скрылась за воротами, прежде чем Катрин успела произнести слова прощания.

Из-под моста выросли тени, и Катрин внезапно очутилась в плену трех пар мужских рук.

– Я не солгу, госпожа Катрин, месяц, который мы провели без вас, был самым долгим в моей жизни, – вздохнув, заявил Готье.

В пятницу Троицына дня было ветрено, как в ноябре. Обрывки серых облаков мчались по предгрозовому небу, над шпилями церквей и громадной дозорной башней. Катрин, покидая монастырь с тремя спутниками, решила, что то, что произойдет сегодня, не имеет ничего общего с обычными пышными наездами принца.

Конечно, речь шла лишь о недолгой остановке в Брюгге. Было решено принять принца в городской ратуше, чтобы вручить ему подарки и устроить в его честь небольшой банкет. Но никто в городе не ожидал встретить улыбку на высокомерном лице Филиппа. Все терялись в догадках, что он скажет…

Огромная толпа заполонила улицы, и четверо путников без труда смешались с ней. Но, как в день своего приезда, Катрин поразило безмолвие толпы. Слышна была лишь приглушенная речь, видны были наглые или озабоченные лица.

К трем стало известно, что герцог прибыл в деревню Сен-Мишель. Нотабли с эскортом направились к воротам Бивери. Катрин увидела, как мимо в праздничной шляпе прошел бледный и осунувшийся Луи ван де Валь. За ним шли его сын и несколько предводителей цеховых организаций со своими эмблемами и знаменами. Впереди шли его деверь Винсент де Шотлер, городской капитан и несколько вооруженных солдат.

Мнимые монахи последовали было за кортежем, но остановились сразу за воротами. Нотабли стали переходить через мост. Уже можно было различить бургундское знамя и первых солдат личной охраны герцога.

Высокий величественный всадник выехал вперед навстречу бургомистру и сопровождающим его гражданам города. Катрин сразу же узнала Филиппа. Он был весь закован в броню. Конюший держал в руках его каску, украшенную золотом. На матовой стали оружия ослепительно сияло Золотое Руно. Герцог остановил закованного в железо коня и, подбоченясь, стал дожидаться кортежа из Брюгге. Рядом с ним стоял его паж Хюгенэн дю Бле. Кортеж ван де Валя уже вплотную приблизился к герцогу, когда из толпы, наблюдавшей за происходящим с высоты городских стен, раздался крик:

– Пикардийцы! Нас предали!

Ван де Валь, услышав крики, повернулся к согражданам, сделав успокаивающий жест рукой, но вдруг заметил приближение вооруженного войска. Оно уверенно двигалось к воротам Бивери.

– Я бы удивился, если бы монсеньор позволил безнаказанно насмехаться над собой, – прошептал Сен-Реми. Он, вытянув шею, наблюдал за происходящим за воротами. – Посмотрите! Во главе колонны атакующих Дампьер и сир де Рошфор! Это решительные воины.

– Нас раздавят, – прошептала Катрин. – Мы не можем здесь оставаться.

Вместо ответа Готье взял ее за руку и помог подняться на несколько ступенек.

– Нам не следует отходить далеко, если мы хотим как можно скорее присоединиться к герцогу, – сказал он.

Послышались крики ярости и ужаса. Они едва успели пригнуться к лестнице, как толпа ринулась к воротам, направляясь обратно в город. Пикардийские лучники были уже совсем рядом. Они приближались шаг за шагом и стояли так близко друг от друга, что походили на железную стену.

Кто-то крикнул:

– Закрывайте ворота! Не дайте им войти!

Несколько мужчин принялись закрывать ворота и поднимать огромный мост, но было уже слишком поздно. Пикардийцы подошли совсем близко и начали сражение, чтобы проложить себе путь. Народ, стоявший у ворот, стал разбегаться, чтобы избежать их стрел.

Некоторые упали. Катрин в ужасе увидела, как женщина покатилась под копыта коня сира де Дампьера, и тот спокойно прошел по ней.

Герцог продвигался вперед, окруженный нотаблями, умоляющими его отозвать солдат и сдержать данные обещания. Слышно было, как он крикнул:

– Я не расстанусь со своим войском. Ваш город предал меня, и я больше не верю ему.

Затем, когда копыта его коня застучали по дощатому подъемному мосту, Катрин увидела, как он выхватил шпагу и, указывая на знамена с эмблемами цехов, воскликнул:

– Вот Голландия, которую я хочу подчинить!

Ему в ответ раздались возгласы рыцарей и лучников.

В тот момент, когда он проходил под сводами ворот, ему навстречу из церкви Спасителя вышла процессия священнослужителей. Двойная вереница в белых стихарях окружала балдахин, под которым епископ в золотом облачении укрыл дароносицу из драгоценных камней – святое причастие. Епископ поприветствовал принца и поднял дароносицу. Филиппу пришлось сойти с коня и преклонить колено перед Богом.

– Не нападайте на этот добрый град, монсеньор, – попросил епископ. – Он и так несчастен и страдает от того, что прогневил вас. Вы же обещали…

– Я ничего не обещал! – гневно воскликнул Филипп. – Я попросил позволить мне пройти через этот проклятый мятежный город, а если некоторые из моих солдат сопровождают меня, это не значит, что я привел сюда целую армию.

– Верните пикардийцев, сеньор герцог. Они уже бегут к рынку, решив, что прокладывают вам путь.

Герцог поручил одному сеньору из своего окружения, сиру де Лиштервельде, следовать за пикардийцами, чтобы выяснить, нет ли на рынке скопления народа.

– Я же не нищий, чтобы бродить под страхом кинжала по мрачным улицам! Я сказал, что покажу вам, кто я есть. Сир епископ, возвращайтесь-ка в свою церковь, а мне позвольте исполнять долг принца.

Он в окружении нескольких синьоров ждал посреди улицы, пока процессия выровняется.

Вдруг Сен-Реми схватил Катрин за руку.

– Пошли! Это удачный момент!

Он бросился вперед, увлекая за собой женщину и двух юношей. Оказавшись перед принцем, он сдернул накладную бороду и черный капюшон. Поклонившись, он сказал:

– Монсеньор, я выполнил поручение и теперь рад сообщить вам о своей удаче. – Он одним движением отбросил капюшон Катрин.

– Посмотрите сами, монсеньор!

Мрачное лицо Филиппа Бургундского осветилось улыбкой.

– Сир Золотое Руно, вот и вы наконец! По правде говоря, я уже начал опасаться, что потерял своего короля оружия. И вы, графиня… Как я рад видеть вас живой.

Катрин поклонилась, герцог нагнулся, чтобы поднять ее, и, пристально глядя ей в глаза, сказал:

– Моя дорогая, как только мы с этим покончим, вам придется многое мне объяснить.

Вспомнив об обещании, данном сестре Беатриче, она взмолилась, скрестив на груди руки:

– Монсеньор, будьте милосердны! Немного нужно для того, чтобы Брюгге снова стал одним из самых верных ваших городов.

Нетерпеливым жестом он прервал ее.

– Больше ни слова об этом! Я здесь для того, чтобы спасти вас, и мне бы не пришлось этого делать, если бы вы не попали в это осиное гнездо. А теперь оставайтесь здесь и ждите меня с вашими людьми и Сен-Реми. Я дам вам знать, как только завоюю город.

Сен-Реми молча увлек Катрин к страже у ворот, но она стала сопротивляться, желая любой ценой видеть происходящее. Герцог со своими людьми двинулся вперед, и еще громче зазвучали умоляющие голоса нотаблей. Но, ни слова не говоря, он продолжал продвижение с холодной усмешкой на устах.

– Мне это не нравится! – пробормотал Сен-Реми. – Он слишком самоуверен и не соблаговолил взять побольше людей. Четырнадцать или пятнадцать сотен пикардийцев не смогут подчинить город со стотысячным населением. Надеюсь, что остальная армия следует сзади.

И действительно, на дороге появилась новая стальная волна. Медленно приближалась вереница разноцветных флажков. Вдруг перед глазами мнимых монахов все смешалось. Многочисленная толпа с криками об отмщении спустилась с насыпи. Прежде чем лучники поняли происходящее, двадцать пар рук схватились за лебедку отпускной решетки, и она с шумом захлопнулась.

– Господи Боже мой! – вздохнула Катрин. – Герцог теперь отрезан от остальной армии.

– Надо его предупредить! – сказал Готье. – Мессир Золотое Руно, идите вы, он вас послушает. А мы с Беранже будем охранять госпожу Катрин.

В это время Беранже, последовавший за герцогом, вернулся бегом, увидел опущенную решетку и поспешил к своим товарищам.

– Кто закрыл ворота?

Готье рукой указал на мужчин и женщин, вооруженных дубинками, топорами, просто палками, которые с перекошенными от ярости лицами занимали оборону у ворот.

– Надо сейчас же открыть их! Герцог возвращается! Боже мой, это ужасно! Нас всех уничтожат!

Он рассказал о том, что только что видел. Сир де Лиштервельде, посланный герцогом в разведку на рынок и никого там не обнаруживший, возвращался со своими людьми. Желая предупредить своего господина, он крикнул:

– Город наш, он сдался на милость монсеньора!

Вдруг неизвестно откуда раздался вопль:

– Не рано ли праздновать победу? Знаешь ли ты, сколько людей может укрыться в рыночных закоулках?

И сразу отовсюду полезли мужчины, женщины, старики и даже дети с палками, ножами, топорами, а некоторые даже с луками в руках. Они стекались на рыночную площадь со всех улочек и домов. Филипп понял, что ему не избежать сражения, и отдал лучникам приказ стрелять. Град стрел обрушился на толпу. Так случилось, что пострадали женщины и старики. С крыши упал ребенок, из окна выпала девушка…

Сам герцог, выхватив шпагу, пронзил горожанина, повисшего на шее его коня.

– Он отступает. Сейчас весь город обрушится на нас. Слышите?

Порывы ветра доносили громогласный звон набата.

– Надо открыть решетку, – крикнул Сен-Реми. – Монсеньора растерзают. А у нас даже нет оружия.

– Как же, – вздохнул Готье. – А ваше монашеское платье? Попробуйте обратиться к ним с речью.

Сен-Реми бросился к тем, кто охранял ворота, размахивая деревянным крестом, висевшим у него на шее.

– Братья мои! Не гневите Бога, удерживая вашего господина. Братья мои…

В ответ раздались улюлюканье и смех. Но он продолжал, уверенный в том, что его не тронут.

– Твой герцог, – крикнул кто-то, – мы живо отправим его к Всевышнему. Посмотри-ка, вон он бежит!

Действительно, группа сеньоров и солдат, окружающих герцога, хлынула назад к воротам, не прекращая сражаться. Через мгновение герцог окажется у решетки. Сен-Реми прыгнул на одного из тех, кого он только что пытался вразумить, вырвал у него топор и принялся размахивать им. Наблюдавший за ним Готье схватил молоток и пришел ему на выручку. Прижавшись к стене, Катрин в ужасе смотрела на струящуюся кровь и убитых горожан. Беранже бесстрашно прикрывал ее своим телом, решив умереть за свою хозяйку, как полагается настоящему пажу.

Образовалась настоящая свалка. Вдруг какой-то мужчина бросился навстречу обезумевшей толпе.

– Я вас умоляю! Подумайте о том, что вы делаете! Вас накажет Бог, а месть Бургундии сотрет наш город с лица земли!

Это был ван де Валь. В разорванной в клочья одежде, с окровавленной щекой, он пытался избежать самого страшного – убийства Филиппа. Но никто не хотел его слушать.

Сен-Реми и Готье удалось размотать цепь.

Готье попытался поднять огромную железную решетку.

– Они закрыли цепь на замок, – крикнул он, – и лебедка не двигается.

– Надо сбить замок.

– Поторопитесь! – крикнул Сен-Реми, по-прежнему орудующий топором. – Нас сейчас разорвут на куски.

Герцог с горсткой уцелевших приближенных прижались к решетке, пытаясь отразить натиск огромной ревущей толпы. А за воротами бургундские солдаты стреляли в разместившихся на городских стенах горожан.

Вдруг рядом с Готье оказался бургомистр. Он притащил за собой рабочего, вооруженного огромными щипцами.

– Разбей замок! – приказал он.

Мужчина, явно испуганный, колебался:

– Если я послушаюсь, меня уничтожат!

– В противном случае ты умрешь сейчас же! – прошипел Сен-Реми, приставив к его горлу кинжал, который он взял у убитого солдата.

Рабочий повиновался. С помощью Готье и Беранже ему удалось сбить замок. Сразу же под торжествующие вопли пикардийцев поднялась решетка.

Они бросились на выручку герцогу и его людям. Пикардийцы двинулись было дальше, но окрик принца остановил их.

– Назад! Надо смириться, мы не можем сражаться со стотысячной толпой безумцев.

Он схватил Катрин, поднял ее и посадил сзади на коня. Войско расступилось, и, пришпорив коня, он выехал из города по подъемному мосту.

Но, немного отъехав, он остановил коня, обернулся и дал волю своему гневу:

– Проклятый город, ты во второй раз вынуждаешь меня спасаться бегством. На этот раз я тебя не прощу! Когда я вернусь, а это случится скоро, ты не дождешься от меня пощады![131]

Обезумев от ярости, он быстро поскакал по направлению к Розлеру, унося с собой Катрин. Она судорожно рыдала, обняв его за плечи. За их спиной слышались торжествующие крики жителей Брюгге.

По приезде в замок де Розлер герцог бросился в свою комнату, увлекая за собой Катрин. Он запретил кому-либо беспокоить его, что бы ни произошло.

Он метался по комнате, заложив руки за спину, сгорая от стыда и бешенства. Продрогшая, Катрин подошла к зажженному камину, спокойно выслушивая его ругательства. Она никогда не видела его таким и на минуту испугалась, не сошел ли он с ума.

Когда, подойдя к огню, он опустился на скамью, она робко начала:

– Монсеньор! Вы пережили страшный день! Ваше сердце и гордость кровоточат! Но вы не должны поддаваться отчаянию. Вы великий принц…

Он подскочил словно ужаленный:

– Великий принц, изгнанный из своих владений лавочниками и развратниками! Великий принц, оставивший своих людей на милость мятежников! Знаешь ли ты, чего стоил мне этот день? По меньшей мере двести пленных, погибших – без числа, среди которых один из моих лучших капитанов. Знаешь ли ты, что Жан Виллье де л'Иль Адан пал у часовни Сен-Жюльен от руки кузнеца? Л'Иль Адан, рыцарь Золотого Руна, убит бродягой! А ты говоришь, что я великий принц. Если бы я действительно им был, я бы собрал огромную армию и завтра же напал на этот проклятый город, разорив его, потопив в крови, стерев с лица земли! Но нужны месяцы, чтобы собрать армию для одной осады! Эти негодяи знают. Этот город насмехается надо мной, над великим герцогом Запада!

Он внезапно замолчал и разразился рыданиями. Катрин никогда не видела мужчину, который бы так плакал, даже его, легкого на слезы. Он мог плакать по заказу и возвел слезы в дипломатическое оружие. Но на этот раз это был не спектакль. Слезы, прерываемые резкими всхлипами, лились ручьем. Напуганная подобным проявлением чувств, Катрин отошла к окну и выглянула на улицу. За окном стояла глухая ночь и шел затяжной дождь. Молодая женщина решила, что надо дать Филиппу выплакаться, так как слезы снимают горечь с души. Если бы только она могла уйти, чтобы пощадить гордость поверженного принца. Он может не простить ей, что она стала свидетелем его отчаяния.

Постепенно рыдания стали реже и стихли. Лишь потрескивание огня нарушало установившуюся тишину. Раздался охрипший голос Филиппа:

– Где ты? Иди ко мне.

Она нехотя покинула свое убежище.

– Я здесь, монсеньор.

– Я думал, что ты покинула меня! Подойди ближе, ближе…

Он поднялся сам, подбежал к ней и обнял ее, спрятав на ее груди мокрое от слез лицо.

– Я хочу забыться, Катрин, ты должна мне помочь…

Он жадно целовал ее шею, щеки, лицо, не замечая, что она оставалась бесчувственной и холодной к его ласкам.

– Что я могу сделать?

Вопрос, заданный мягким спокойным голосом, был для него словно ушат холодной воды. Филипп выпустил ее из рук.

– Что ты можешь сделать? Помочь мне забыться, а ты прекрасно это умеешь. Дай мне твое тело, мы будем заниматься любовью до полного изнеможения. Сними это рубище и распусти волосы. Мне нужен блеск твоей плоти, ее нежность и тепло.

Его пальцы принялись лихорадочно развязывать ее черную рясу, веревку на поясе. Он взбесился, увидев под рясой еще одно платье.

– Помоги-ка мне!

– Нет! Если вы хотите взять меня, возьмите, но не рассчитывайте на мою помощь!

Он отступил, словно от пощечины. Она увидела, как от нового приступа гнева на его висках вспухли вены.

– Ты не хочешь принадлежать мне? Ты, моя возлюбленная, отказываешь мне?

– Я больше не ваша возлюбленная. Вспомните, Филипп. В Лилле я вам сказала, что это прощание.

– Тогда не нужно было оставаться на моих землях, тебе следовало вернуться домой, как ты об этом объявила. Я думал, что ты уже далеко, и вдруг узнаю, что ты в Брюгге, да еще беременна… от меня. И в довершение ко всему тебя там держат в заложницах, как обменную монету за их проклятые привилегии, которые я им никогда не верну. От кого ты была беременна?

Это было так на него похоже – задать вопрос в столь драматичные минуты.

– Вы считаете, что это так важно?

– Для меня – да. Может быть, отдаваясь мне в королевскую ночь, ты надеялась приписать мне чье-то отцовство?

Пожав плечами, она дерзко ответила:

– Монсеньор, для принца, самого образованного в христианском мире, вы говорите глупости! Я думала, что вы меня знаете лучше. Если вы так хотите знать, меня изнасиловали пьяные разбойники в вашем милом городе Дижоне. Я хотела вырвать этот стыд из своего тела. Мне рассказали о некой флорентийке, и я отправилась в Брюгге на ее поиски. Мне пришлось проехать через Лилль, я увидела вас… и захотела узнать, может ли старая любовь вылечить мое тело и душу. Филипп, вы были моим первым любовником, и женщине не дано узнать лучшего любовника, чем вы. Той ночью вы, сами того не зная, возродили меня к жизни. Упрекать меня в этом было бы жестоко.

Он подошел к Катрин, пытаясь снова обнять ее:

– Почему же сейчас ты отказываешь мне? Посмотри на эту кровать, покрытую мехами, на эту комнату, вспомни, как мы были счастливы с тобой в Лилле, вспомни о нашей радости, наших ласках. Я столько хочу дать тебе, а ты принесешь мне забвение и успокоение.

– Успокоение? Забвение чего? Того, что вы сегодня совершили?

– Что я сделал? Мне кажется, я тебя спас.

– Да, в придачу вы меня еще и спасли! Но на самом деле меня спасли не вы, а Сен-Реми, настоятель августинцев, сестра Беатриче – настоятельница монастыря бегинок, выходившая меня. Я могу сказать, что сделали вы: пренебрегая данным вами словом, ваши воины ворвались в открывшийся перед вами город, вы приказали стрелять по толпе. Под вашими стрелами погибли женщины и дети. Вы пробудили в людях отчаяние, худшее из безумств, и чуть не смешали свою кровь с кровью ваших жертв. Меня спасли не вы, а мои друзья, открывшие для вас решетку и выпустившие нас!

– Ты меня упрекаешь? Меня, принца, над которым они глумились и насмехались месяцы напролет?

– Да, несмотря на все их многочисленные великие прегрешения! Я справедлива. Я считаю вас неправым, потому что вы сильный, великолепный и намного умнее их. Сам разум должен был подсказать вам способ подчинить Брюгге без кровопролития и этого смертельно опасного обмана. Когда дети плохо воспитаны, в этом обвиняют не их, а их родителей, за спиной которых знания и опыт. Конечно, надо уметь карать, но милосердие, монсеньор, такое прекрасное слово! Правда, оно присуще лишь Богу!

Воцарившееся молчание, казалось, раздавит его. Герцог отвернулся от Катрин и потемневшими глазами смотрел на языки пламени в камине. Катрин увидела, как из них по бледным, осунувшимся от усталости и горя щекам медленно потекли слезы.

– Простите меня, – мягко сказала она, – но надо, чтобы кто-то сказал вам это. Вы знаете, я никогда не могла лгать и скрывать свои чувства.

Филипп встряхнул плечами, словно сбрасывая тяжелое бремя, и с болью в голосе сказал:

– Ты меня больше не любишь.

– Вы тоже, монсеньор, несмотря на эти комнаты и эти невероятные портреты. Ваша любовь – от гордыни, от плоти, а не от сердца. Видите ли, когда действительно любят, можно всем пожертвовать для любимого человека, отдать все без остатка, не сожалея об этом. Когда-то, может быть, вы любили меня так, но сейчас все иначе. А теперь позвольте мне удалиться. Я хотела бы узнать, прибыли ли сюда, как я надеюсь, мой конюх и паж. Мы немного отдохнем перед предстоящей дорогой.

– Вы уже хотите уезжать?

– Да, так будет лучше. Не следует, чтобы видели нас вместе, да и дорога в мои горы длинная.

Он тяжело вздохнул:

– Хорошо, уезжайте, ведь ничто не сможет удержать вас! Я позабочусь, чтобы ваше путешествие было не слишком трудным.

Катрин подошла к нему и встала на колени:

– Прощайте, монсеньор.

Он сделал нетерпеливый жест:

– Почему прощайте! Между Францией и Бургундией царит мир. Почему я должен быть приговорен к вечной разлуке с вами? Что бы ни думали, я буду бесконечно счастлив снова увидеть вас.

– Как будет угодно Богу…

Она поцеловала безвольно опущенную руку принца, поднялась и, не оборачиваясь, вышла из комнаты, не желая слышать горькие вздохи за своей спиной.

Следовало навсегда перевернуть эту страницу.

Закрытые двери

Долгое путешествие подходило к концу. Им потребовался целый месяц, чтобы пересечь фламандские равнины. Последний этап пути пришелся на жаркий июль, наполненный ароматом черники и жужжанием пчел. Но до последнего шага было еще далеко!

Они следовали по старой римской дороге, узкой и неровной, сплошь усаженной каштанами. При мысли о том, что ее ожидает в Монсальви, сердце Катрин начинало сильнее биться от надежды и страха: надежды вновь обрести родной очаг, смех малышей, горячие объятия Сары, теплую встречу любивших ее слуг, страха за то, каким будет первый жест Арно, его первое слово. Прогонит ли он ее, как поклялся?

А может быть, мягкое и настойчивое влияние аббата Бернара наконец-то открыло ему глаза, и он понял, что супруга не заслужила то зло, которое он ей причинил.

А если его нет дома? По правде говоря, ей улыбалась мысль встретить в Монсальви не его хозяина, а аббата Бернара. Это позволило бы ей поговорить с аббатом, послушать то, что ей скажут слуги о поведении Арно, подготовиться к встрече с ним. Так приятно было бы обрести домашний покой и избежать бурного объяснения с Арно. Одна спокойная ночь была бы для нее уже неоценимым благом…

Беранже, шедший во главе небольшого кортежа, опустив поводья, по-прежнему напевал. Вдруг он остановился и, поднявшись в стремени, сказал:

– Госпожа Катрин, посмотрите, вон большой дуб! Мы подъезжаем.

У Катрин замерло сердце. Паж был прав: еще несколько шагов по лесу, и за широким поворотом появятся не слишком элегантные, но надежные башни и стены Монсальви.

– Вы увидите, Готье, – сказала Катрин своему пажу, завороженно смотревшему вокруг, – вам понравится наша Овернь и ее жители. Здесь умеют сохранять верность и не стать рабом, служить и не умалять своего достоинства. А как красивы наши девушки!

Как только они обогнули лесную опушку, послышалась меланхолическая музыка. Беранже задрожал от радости:

– Госпожа Катрин, вы слышите? Эта мелодия звучит в честь нашего возвращения.

Сгорая от нетерпения, он пришпорил коня. Катрин, увлекая за собой Готье, устремилась за ним. За поворотом они увидели пажа, который остановился рядом с горбатым, взъерошенным, небольшого роста крестьянином и с жаром обнимал его.

– Госпожа Катрин, посмотрите! – воскликнул он, заметив хозяйку. – Это наш юродивый Этьен, это он исполнил приветственную серенаду. Тут еще Жако! Послушай, что с тобой? – Он повернулся к юноше в крестьянской одежде. Катрин прекрасно знала этого старшего из сыновей Антуана Мальзевена, торговца свечами. Вместо того чтобы с улыбкой пойти ей навстречу, он с ужасом посмотрел на нее, и на его глазах выступили слезы.

– Госпожа Катрин! – пробормотал он. – Госпожа Катрин! Не может быть! Надо же, чтобы это был именно я!

Беранже встряхнул его, словно желая пробудить от мучившего его кошмара.

– Ну же, Жако, в чем дело? Конечно же, это госпожа Катрин! А это я, Беранже де Рокморель. Мы ведь до отъезда были друзьями.

– О! Я вас сразу узнал, – простонал юноша. – Но почему именно я оказался здесь и должен…

Поведение Жако было столь необычно, что Катрин соскочила с лошади и хотела подойти к нему, но, как только она сделала первый шаг, юноша отступил назад и заплакал еще сильнее.

– Жако! – нетерпеливо воскликнула она. – Подойдите сюда! Что это за комедия? Вы смотрите на меня, словно на дьявола!

– Нет! О! Нет, госпожа Катрин! Не говорите так! Боже мой! Я должен идти.

– Куда?

По-прежнему пятясь, не переставая глядеть на Катрин и плакать, юный Мальзевен собирался убежать в город.

Готье, заметив это, схватил его за ворот рубахи и силой притащил к Катрин.

– Я люблю, мой мальчик, чтобы отвечали на вопросы моей хозяйки. Ты объяснишь все по порядку или отведаешь моей шпаги. Что все это значит?

Жако посмотрел на Катрин. Его полный отчаяния испуганный взгляд поразил ее. Он снова расплакался и наконец проронил:

– Я должен предупредить стражу о вашем приезде.

– Это вполне естественно, – заметил Готье. – Было бы из-за чего так сокрушаться.

– О! Если бы… Я должен сделать это, чтобы они закрыли для госпожи Катрин городские ворота.

Воцарилась мертвая тишина.

– Что? – наконец выдавила Катрин. – Закрыть передо мной ворота?

– Так хочет мессир Арно! – как под пыткой признался несчастный. – О! Госпожа Катрин, не сердитесь на меня, я не могу поступить иначе. Каждый день мессир Арно посылает кого-то охранять дорогу с приказом сразу же предупредить его о вашем возвращении. Тот, кто пропустит вас, будет в тот же час казнен – он и вся его семья.

Катрин в ужасе воскликнула:

– Казнен? И вся семья? Этого не может быть! Он сошел с ума!

– Я тоже так думаю, но я не виноват… Я должен это сделать. Нас, должно быть, заметили внизу.

– Хорошо! – воскликнул Готье. – Я сам отвезу тебя в Монсальви, и ты сможешь выполнить данное тебе поручение. Я выскажу мессиру Арно все, что я о нем думаю!

– Нет, Готье! Я вам запрещаю это! Оставьте его, это приказ, – твердо заявила она, и конюху пришлось повиноваться. И уже мягче: – Я не хочу, чтобы из-за меня пролилась кровь. Я вам уже говорила, что люблю этих людей.

– Так вот их знаменитая храбрость! Им приказывают гнать вас, и они безропотно подчиняются. Я начинаю верить, что ваш супруг не может расстаться с образом капитана Грома. Что же нам делать? Остаться здесь, под этими стенами, у закрытых перед вами ворот, словно у вас чума! Взгляните на вашего Жако. Он убегает, как заяц.

Юный Мальзевен уже добежал до домишек и приближался к подъемному мосту.

Расстроенная Катрин взяла лошадь за поводья и укрылась под сенью деревьев. Этот жестокий удар лишил ее мужества. Неужели Арно, отдавший такой беспощадный приказ, возненавидел ее?

Убить всю семью того, кто пропустит ее! Убить кого-то из обитателей Монсальви, которых он так любил и всегда защищал, тех, кто родился на его глазах? Что произошло? Где были ее друзья Жосс и Мари Роллар, старые товарищи по приключениям? Аббат Бернар? А Сатурнен Гарруст, старый бальи, Гоберта Кэру, самая известная сплетница в городе и давняя подруга Катрин? А Сара? Одному Богу известно, не преследовал ли Арно ее друзей…

Отчаяние, сжавшее ее сердце, было столь велико, что она без сил опустилась на землю рядом с юродивым, который принялся наигрывать как ни в чем не бывало на своей волынке. Готье хотел было вырвать у него из рук волынку, как вдруг тот, не переставая играть, вытащил из кармана клочок бумаги и ловко бросил его на колени Катрин.

– Он ушел! Никто не увидит! Госпожа Катрин, читайте… Этьен уходит!

Он действительно поднялся и, не обращая ни на кого внимания, побрел прочь, не переставая наигрывать заунывную мелодию.

В записке отвратительным почерком с множеством ошибок было написано несколько слов:

«ПРЕХАДИТЕ К ПРУДУ. БЫССТРА! Я ПРЕДУ». И подпись: «ГОБЭРРЭТА».

Готье, ничего не понимая, смотрел на это немыслимое послание. Оно неожиданно придало Катрин сил.

То, что Гоберта умеет писать, само по себе было неожиданностью.

– Сарай у пруда, – перевела она для своих спутников. – Это недалеко. Пошли. Гоберта пишет, что придет. Беранже, шевелитесь! Поехали быстрее!

Юноша замер словно статуя. Стоя посреди дороги, он смотрел на город глазами, полными ужаса и возмущения.

– Этого не может быть! – повторял он. – Не может быть!

– Сейчас не время спать, – одернул его Готье. – Вперед! Госпожа Катрин, указывайте нам дорогу.

Трое путешественников в полном молчании тронулись в путь, каждый углубился в свои мысли. Когда с высоты плато стали видны стены Монсальви, Катрин даже не смотрела в их сторону. Сердце ее ныло и было полно такой горечи, что один вид замка мог разбить его…

Сарай, принадлежащий Кэру, был небольшим и находился в тени деревьев недалеко от пруда. Катрин хорошо знала это место, она раньше гуляла здесь с Мишелем.

Ребенок обожал воду и целыми часами мог любоваться отражением облаков в тихой воде или играть на флейтах из тростника, которые ему делал Жосс, раскаявшийся бродяга. Гоберта тоже сюда изредка приходила, если у нее выпадала свободная минута или нужно было что-либо взять. Обычно она являлась со своей многочисленной детворой, и начинались нескончаемые игры. Маленький сеньор становился тогда красным и взлохмаченным. Глаза его сверкали как звезды. Гоберта показала Катрин, где она держала ключ, чтобы та могла укрыться в случае дождя. Подъехав к сараю, Катрин без труда обнаружила ключ на прежнем месте. Внутри было жарко как в печке. Но при этом приятно пахло сеном, занимающим большую часть сарая. Беранже зарылся в сене как ребенок, а Катрин и Готье сели рядом, привязав перед этим лошадей в тени деревьев и сняв с них сбрую.

– Солнце садится, – сказал конюх. – Нам надо двигаться дальше.

– Дальше? Почему это мы должны идти дальше? – резко возразила Катрин. – Здесь моя земля, мой дом. Здесь живут мои дети. Я не могу отсюда уйти…

С усталым вздохом Готье сбросил на землю вещевые мешки.

– Может быть, придется это сделать хотя бы для того, чтобы подготовить ваше возвращение. Вы же не можете оставаться здесь…

– Здесь – нет, но, может быть, у дверей Монсальви. Я буду кричать и требовать до тех пор, пока меня наконец услышат и откроют эти проклятые ворота.

– …Или убьют вас! Ваш супруг, как и большинство мужчин, не прав, от этого он лишь только еще больше злится на вас. Должен признаться, госпожа Катрин, я все больше и больше жалею, что выходил его у стен Шатовиллена. Лучше бы я оставил его подыхать!

– Нет! – вырвалось у Катрин. Она любила этого человека, несмотря ни на что. И добавила уже тише: – Нет, я бы этого не вынесла. Я бы тогда тоже умерла.

– Ничего подобного! Да, вы бы страдали, но вы бы выжили, помня о детях. В этот час вы были бы возле них, и, несмотря на траур, который вы, может быть, хранили бы до конца дней, душа ваша обрела бы покой и вы жили бы будущим вашего сына, не прекращая молиться за упокой души покойного супруга. Вы могли бы тогда наградить его достоинствами, которых у него никогда не было, – мертвые всегда превращаются в ангелов!

Она не ответила. Готье в гневе высказал правду, в которой она себе не решалась признаться.

– Не надо ни о чем жалеть, – прошептала она наконец. – Если я не останусь здесь, я не знаю, куда идти.

Беранже прервал свое молчание.

– К нам! – сказал он. – В Рокморель! Госпожа Катрин, моя мать и братья будут счастливы принять вас. Как вы сразу об этом не подумали!

Она улыбнулась ему. Правда, она об этом не подумала, но лишь час тому назад она узнала, что двери Монсальви для нее закрыты.

– Вы думаете? Дитя мое, вы сами видели, как все может измениться.

Он вскочил, кипя от возмущения, в его волосах торчали соломинки.

– Госпожа Катрин, только не надо сомневаться. Если вы согласны, мы завтра же вернемся домой.

– А Рокморель далеко? – спросил Готье.

– Четыре или пять лье. Это быстро. У нас есть что-нибудь поесть? Я голоден.

К счастью, Готье прихватил с собой кусок ветчины, ржаной хлеб и корзинку вишни для Катрин, которую они с наслаждением съели по дороге. Юноши с жаром набросились на ветчину и хлеб. Они сказали, что без нее не притронутся к пище, и Катрин пришлось взять свою часть.

– Есть надо всегда, особенно тогда, когда горько на душе, – сказал ей Готье. – Пустой желудок – пустая голова.

Потом они устроились на соломе отдохнуть. Незадолго до полуночи снаружи послышались осторожные шаги. Со скрипом отворилась дверь, и луч фонаря стал в темноте шарить по соломе.

– Госпожа Катрин, вы здесь?

Уже через минуту графиня де Монсальви и жена Ноэля Кэру, торговца полотном, обнимались словно сестры, рыдая, как две Магдалины.

– Наша бедная госпожа! – не переставая, повторяла Гоберта, прижимая к своей широкой груди хозяйку. – Наша бедная госпожа! Не горько ли видеть все это?

– Но что все это значит? – воскликнула Катрин, когда первая волна радости немного схлынула. – Что здесь произошло?

– Здесь? Ничего особенного. Что-то произошло скорее в голове мессира Арно. В деревне его больше не узнают. Он стал страшнее волка.

Издав вздох, способный разрушить деревянные стены, Гоберта упала на сено, разбудив при этом Беранже.

– Смотри-ка, паж! Он по-прежнему предан вам? Это уже неплохо.

Катрин нетерпеливым жестом остановила юношу, приготовившегося к пространной речи.

– Гоберта, расскажите мне все без утайки.

– Не бойтесь! Я ничего не забуду. Когда мессир Арно вернулся, его сначала узнали, вернее сказать, узнали с одной стороны, с другой стороны лица у него огромный шрам. Но с трудом узнали не только его лицо. Он не такой, госпожа Катрин, он совсем не такой! Мне кажется, я всегда буду видеть его таким, как в тот день: он проехал через ворота к площади, никого не замечая, спустился по главной улице. В эту ночь выпало много снега, и все выскочили на улицу расчищать его. И вдруг мы его увидели. Он был, как обычно, в черной одежде, с непокрытой головой, его длинный плащ лежал на крупе коня.

Все тогда побросали метлы и поспешили к нему навстречу, но он отстранил нас и произнес только: «Здравствуйте, здравствуйте». Ни одной улыбки, ни одного взгляда! Люди, окружавшие его, нас тотчас же оттолкнули.

Он был холоден и мрачен, и мы решили, что с вами случилось несчастье. Кто-то крикнул: «А госпожа Катрин? Где наша госпожа Катрин?» Тогда он остановился, выхватил свою шпагу и крикнул, простите меня, госпожа, я должна все сказать! Он крикнул: «Первому, кто осмелится при мне произнести имя этой шлюхи, я вспорю кишки!» И продолжил путь, уводя за собой незнакомцев. Тогда только мы увидели женщину…

У Катрин сердце замерло в груди.

– Женщину? Какую женщину?

– Сперва мы ее не разглядели. Она молча ехала на лошади, капюшон до подбородка скрывал ее лицо.

Потом всадники скрылись за воротами замка, которые захлопнулись за ними, словно ловушка. Через час наших мужчин вызвали в большой зал, как раньше, вы помните?

Они отправились туда, прихватив с собой нашего бальи Сатурнена Гарруста. Выйдя оттуда, они почти все плакали, кроме кузнеца Антуана Кудерка, который яростно вращал глазами и плевал на землю, будто бы он выпил яду. Мессир Арно дал им приказ перед бандой отвратительных распутников: тот, кто пропустит вас в Монсальви, будь это женщина или ребенок, будет немедленно повешен. Отныне каждый день после открытия ворот посылали мальчика сторожить дорогу, чтобы в случае вашего появления оповестить вашего супруга. Тогда ворота закроются, и вам будет оказан достойный прием вашим милым супругом. Тот, кто не прибежит предупредить…

– Я знаю, – прервала ее Катрин. – Жако Мальзевен мне сказал…

– Тогда я подумала, что нельзя допустить, чтобы вы попали в пасть льву, и передала для вас записку юродивому, который вовсе не такой дурачок, как о нем думают. Он чтит вас как Святую Деву с тех пор, как вы чуть не погибли из-за него. Он все время проводит на улице. Я оказалась права… вы хорошо сделали, что послушались моего совета и сразу же пришли сюда. Как только мессир Арно узнал о вашем появлении, он вместе со своими людьми и той женщиной вскочил на лошадь и выехал из замка, чтобы посмеяться над вами и прогнать вас.

– Кто эта женщина? – спросила Катрин уставшим голосом. – Вы знаете ее?

– Знаю ли я! Это ведь шлюха Азалаис, кружевница, вы помните? Он по дороге подобрал эту безбожницу… Госпожа Катрин, Боже мой! Вам плохо?

Она действительно побледнела и повалилась назад. Готье поймал ее.

– Вы думаете, приятно слушать ваши рассказы? – яростно прошипел он. – Поройтесь в ее сумочке, там должен быть уксус и укрепляющее. Кто эта Азалаис?

– Ничего особенного! Отъявленная потаскуха с пылающей задницей. Она спала с мужем своей матери и сбежала с Беро д'Апшье, жеводанским волком, устроившим здесь осаду. Эта негодяйка помогала ему в заговоре против мессира Арно; а теперь этот упрямый осел привез ее нам. Он наверняка решил, что так он еще больше ударит по своей несчастной святой жене! Посмотрите-ка, кажется, она приходит в себя.

После того как Готье, дав Катрин несколько пощечин, влил ей в рот укрепляющее лекарство, она открыла глаза, и краска вернулась на ее лицо. Ее блуждающий взгляд остановился наконец на Гоберте, лицо которой было едва освещено тусклым светом фонаря.

– Простите меня! – прошептала она. – Я этого не ожидала! Боже мой! Азалаис! Почему Азалаис?

– Я уже сказала юноше: вероятно, чтобы сделать вам как можно больнее. Я же говорю вам, он сошел с ума!

– Но аббат Бернар? Он позволил привезти эту женщину в Монсальви после всего, что она сделала? Он разрешил ей жить у меня?

– Этого бы не случилось, если бы он был здесь. Поэтому-то она и приехала, укрывшись, словно смертный грех. Когда мессир Арно вернулся, наш аббат уже три дня как уехал в Ширак, к постели умирающей матери. Брат Антим, казначей, который заменяет его на время отсутствия, узнал, что на обратном пути на него напали бандиты и чуть не убили. Успокойтесь, – живо добавила она, – он жив! Его нашли и привезли в замок Сен-Лоран д'О, за ним там ухаживают. К счастью, Бог великодушен, ведь это наша последняя надежда… если бы ему удалось вернуться домой, несмотря на свору собак, охраняющих мессира Арно!

Сжав руки с такой силой, что они побелели, Катрин в отчаянии простонала:

– Он сошел с ума! Он совершенно обезумел! А мои дети, Сара? Что он с ними сделал? Посметь привезти это существо в их дом, вынудить их жить под одной крышей…

Гоберта неожиданно расхохоталась:

– Он не успел! В ночь приезда мессир Мишель, мадемуазель Изабелла, Сара, Жосс и Мари исчезли из замка. Он и не подозревал, что Сара и Жосс знают замок лучше его самого, особенно Сара – она ведь видела, как он строился. Она знает все его подземные ходы и те, что для вас открыл аббат Бернар. В то время, пока он был аббатом, он соединил их. Утром, когда наш сир обнаружил пустую клетку, он пришел в ярость и бросился за ними в погоню, но, выбрав неверный путь, никого не нашел. Он решил, что Сара отправилась в Карлат, где она скрывалась после вашего бегства. Он пошел к мадам де Пардяк, но та никого ему не вернула, поскольку, конечно, никого не видела…

– Но где они?

– Об этом никто ничего не знает, и это к лучшему! Жоссу и Саре можно доверять, они все сделают как надо. Известно только, что мессир Арно ищет их повсюду, но никто их не видел. Вот, госпожа Катрин, – тяжело вздохнув, добавила она, – теперь, я думаю, вы знаете все или почти все.

Наконец-то хорошая новость! С души Катрин упал тяжкий груз: самые дорогие ее сердцу люди были недосягаемы для когтей Арно де Монсальви, претерпевшего дьявольское превращение в недруга своей собственной семьи.

– Еще один вопрос, моя добрая Гоберта. Вы сказали, что мой… мессир Арно, думая, что он имеет на это право, решил отомстить мне. Так он ищет меня?

– Вас искали, но недолго. Юродивый сказал, что видел, как вы во весь опор поскакали в направлении к Карлату, что вы были сильно разгневаны и громко крикнули, что найдете пристанище и помощь у графини Элеоноры. Он сильно от вас отстал и поэтому не стал вас дальше преследовать. К тому же ему не слишком хочется объясняться с графиней. У него в последнее время не появилось новых друзей. Не ошибусь, если скажу, что, привезя с собой эту шлюху, он настроил против себя всю округу. Когда все узнают о вашем возвращении, у него появятся серьезные неприятности.

– Я не собираюсь совершать здесь революцию, Гоберта. Я приехала, чтобы занять по праву принадлежащее мне место, и я, уж поверьте, займу его.

– Вам в этом помогут, не сомневайтесь! Теперь, когда вы здесь, найдутся смельчаки. Но где вы остановитесь на первое время? Сатурнен Гарруст готов предоставить вам свою ферму, но это означало бы бросить вас в волчье логово, ведь это совсем рядом. А этот сарай…

– Поедем к нам в Рокморель, – резко прервал ее Беранже. – Мне надо сказать пару слов братьям, позволившим сиру Арно вести себя подобным образом.

Гоберта поднялась с сеновала, встряхнула нижние юбки и достала привязанный к поясу мешочек.

– Я решила, что вы голодны, и принесла сыр и хлеб. Теперь я вернусь домой и засну с легким сердцем, так как я не спала со дня возвращения мессира Арно.

Как и при встрече, Катрин расцеловала храбрую женщину в обе пухлые щеки.

– Гоберта, я всегда знала, что могу рассчитывать на вас, но на этот раз вы можете быть уверены, что я никогда не забуду то, что вы для меня сделали. Скажите там всем, кто наверху, что я их не забыла, ни их, ни мои обязанности, как считает мой сеньор. Я хочу сохранить их дружбу и доверие…

– Бедняжка, они всегда это знали! Если бы ваш супруг не окружил себя бандой негодяев, он бы недолго правил в Монсальви. Что же до его потаскушки, ее бы вразумили как следует, надрав задницу крапивой. Но все утрясется, я думаю. Доброй ночи, наша госпожа, и до скорой встречи!

– До встречи, Гоберта. Но как вы вышли и как собираетесь вернуться? Разве ворота не закрывают на ночь?

– Разумеется, да, но в тот день, когда кто-то помешает мне выехать или въехать, когда мне будет нужно встретиться с вами, он горько пожалеет, что появился на свет.

Сказав это, она исчезла с такой легкостью и быстротой, какие невозможно было в ней предположить. Готье тщательно закрыл за ней двери сарая.

Свернувшись калачиком на соломе, Катрин решила дать отдых своему уставшему телу. Гоберта принесла успокоение ее истерзанному сердцу. Рядом с человеком, так жестоко публично оскорблявшим ее, не было детей, и от этого удар был менее болезненным.

Гнев заглушал печаль, и она знала, что уже завтра, когда она немного отдохнет, ей придется сдерживать себя от яростного желания поднять сеньоров из соседних владений на осаду ее собственного замка. Не пришло ли время расстаться с ролью слишком нежной супруги и хоть раз заставить заплатить ее супруга за все то, что она вынесла за шесть лет замужества. От этой мысли она приободрилась и уснула.

Когда рассвело и снова стали видны очертания Монсальви, Катрин и ее спутники покинули свое благоухающее пристанище и, наскоро умывшись холодной озерной водой, через поля направились к дороге, ведущей к долине Лота, над которой возвышались античные башни Рокмореля.

Никогда еще деревня не казалась Катрин такой приветливой и прекрасной. Буйная растительность росла на обрывистых склонах. Покатые вершины заросли розовым вереском. В небольших речушках, сбегающих со скал, сверкала форель, а в лесах в хорошую погоду появлялись грибы. Молодая женщина вглядывалась в горизонт, задерживая взгляд на кольцах дыма, клубящихся над крышами, на шпиле каменной караулки. Она пыталась угадать, где Жосс Роллар спрятал ее детей. Так велико было искушение остановиться и расспросить хозяев, но Беранже отговорил ее от этого.

– Я бы удивился, если бы моя мать ничего об этом не знала. А если это и так, мы отправим на поиски моих братьев. Да и потом… может быть, они у нас.

Действительно, почему бы и нет! Трое Рокморелей: мать Матильда и юноши Рено и Амори были, наверное, единственными в округе, кто славился еще более дикими нравами, чем Монсальви. Их не пугали ни его могущество, ни заслуги воина… Им бы могла понравиться мысль приютить его детей вопреки его воле. Они прошли по каменистой тропе, ведущей в Рокморель. Дальше гора превращалась в отвесную скалу, а дорога заканчивалась пропастью.

Старый замок с рыжеватыми стенами, возникший перед ними в полуденный зной, видел еще первые крестовые походы. Его внушающие страх башни и огромный донжон, которые, несмотря на несколько разрушенные от времени края, сохранили гордую осанку под лазурно-золотым знаменем его хозяина с изображенными козочкой и тремя скалами. Внизу на лужайке небольшая группа прачек, задрав юбки, раскладывала на траве свежевыстиранное белье. На тропинке с пустой корзиной на голове, подбоченясь, стояла высокая смуглая женщина в белой рубашке и синей холщовой юбке. Услышав, как под копытами лошадей по дороге покатились камни, она повернула голову и, прикрыв глаза рукой, пыталась разглядеть, откуда доносился шум.

– Кто к нам там едет?

Вдруг из ее горла вырвался крик в ответ на возглас: «Сара!» Она узнала Катрин. Молодая женщина соскочила с лошади и бросилась в объятия той, кого она всегда считала своей второй матерью.

Не двигаясь с места, Готье и Беранже долго смотрели, как обе женщины обнимались и целовались. Их связывала такая глубокая нежность, которая, казалось, никогда больше не позволит им расстаться.

Вспомнив об обязанностях хозяина, паж обвел старый город и его окрестности взглядом, полным гордости, и спросил:

– Как тебе Рокморель? Не правда ли, здесь не так уж плохо?

Рука Всевышнего

– Мама вернулась! Мама вернулась!

Сидя в кровати, в которой он спал со своей маленькой сестренкой, раскачиваясь, сам себе напевал Мишель. Он восхищенно глядел на Сару, которая, вооружившись щеткой и расческой, вычесывала из шевелюры Катрин дорожную пыль. Он всегда обожал свою мать. Она была для него сказочно-прекрасной, полубожеством, сродни феям из сказок и ангелам, о которых ему рассказывали в монастыре.

Для Изабеллы возвращение матери стало испытанием. Ей было всего десять месяцев, когда уехала ее мать. Теперь ей исполнилось два года, и у нее было собственное восприятие мира. Часто, не зная, что делать, Сара приводила Изабеллу в молельню к Благовещению, написанному Яном ван Эйком, и, показывая ей светловолосую Мадонну, повторяла: «Это мама… мама!» Малышка была умненькой и развитой девочкой. Когда Катрин склонилась над ней, чтобы поднять ее с земли, она сразу увидела сходство. Конечно, она не могла понять, как оживилось изображение, но проворковала:

– Мама! Мама!

Теперь, сидя на коленях матери, она с живым интересом наблюдала за сменой предметов туалета в ловких руках Сары, которая, нахмурившись, изо всех сил старалась придать волосам Катрин их золотой блеск.

– Ты приехала вовремя! – причитала она. – У тебя волосы в таком состоянии…

– Ты ведь знаешь, они не были моей главной заботой, – с улыбкой ответила Катрин, восхищенно глядя на дочку. Она оставила младенца, а нашла маленькую девочку, проявляющую уже свою самостоятельность; она была для нее самым красивым существом в мире.

Изабелла, одетая в маленькую короткую рубашку, едва прикрывающую ее пухлое тельце, играла прядями волос своей матери. Ясно обозначилась форма пальчиков и маленьких ножек. Цвет ее черных глаз менялся в зависимости от настроения; они то ярко сверкали, то были непроницаемы.

Сейчас они радостно светились на ее круглом золотистого цвета личике, выглядывающем из складок рубашки, словно цветок из своей чашечки.

– Как они прелестны! – шептала Катрин, прижимая к груди ребенка, чтобы поцеловать его в тысячный или двухтысячный раз.

– Этого не надо говорить при них! Они уже слишком много понимают! – строго заметила Сара. – Давайте, мадемуазель, уже пора ложиться в кровать. Если вы все время будете перебирать волосы вашей матери, я с этим никогда не покончу.

– О? Уже? – жалобно возразила Катрин в то время, как Сара забрала у нее дочку и отнесла ее к брату. – Я еще не успела на них насмотреться.

– Я надеюсь, что у тебя теперь впереди целая жизнь, чтобы любоваться ими. Ты поцелуешь их на ночь?

Чтобы дать детям заснуть, она отвела Катрин, взяв все туалетные принадлежности, в соседнюю комнату, где для Катрин уже была готова постель.

– Здесь мы сможем спокойно поговорить, – сказала она, усаживая Катрин на табурет. – Что ты думаешь делать дальше?

Катрин, спустившись из рая к горькой реальности, пожала плечами.

– Откровенно говоря, не представляю! Все это было так грубо и неожиданно. Мне надо подумать, разобраться. Признаюсь тебе, сейчас я на это не способна. Я никак не могу понять, как Арно мог привести эту женщину, эту Азалаис, в Монсальви, к нам в дом…

– Можно подумать, что это больше всего тебя волнует! Даже больше того, что тебе запретили входить в собственный дом!

– Конечно! А тебя это не волнует? Мне бы хотелось знать, что ты подумала, увидев его с ней.

– Что он совершенно лишился рассудка или нашел, Бог знает где, новый повод сердиться на тебя, такой же вздорный, как и все предыдущие. Я никогда не решалась тебе сказать, но мне часто приходила в голову мысль, что твой рыцарь, может быть, не такой умный, как тебе это казалось. В нем больше гордости и предрассудков, чем здравого смысла.

– Возможно, – грустно ответила Катрин, – но до сегодняшнего дня я верила, что он любит меня так же, как я его.

– Поэтому я и говорю, что он не так умен. Я убеждена, что мессир Арно любит тебя наперекор самому себе; он не любил никого, кроме тебя и своих детей. Но лучше он даст отрубить себе руки и ноги, чем признается в этом.

– Прекрасный способ доказать это: привести шлюху к родному очагу. Интересно было бы узнать, как он ее нашел, эту…

– Хороший вопрос! – послышался с порога радостный, зычный голос. – Вопрос, на который, мне кажется, я смогу ответить.

Вошла Мари Роллар, молодая жена Жосса. На вытянутых руках она несла только что отглаженное шелковое платье с зелеными и белыми полосами. Светловолосая, розовощекая, полная жизни и грации, бывшая наложница калифа Мари стала еще красивее. Она была беременная и на последних неделях срока почти в два раза увеличилась в объеме. Как только Катрин вернулась, Мари сразу вошла в роль приближенной дамы, в обязанности которой входило следить за гардеробом хозяйки. Впрочем, во время бегства из Монсальви ей удалось спасти украшения и несколько платьев.

Сейчас она принесла одно такое платье, которое сама спешно выгладила, а теперь расстелила на кровати.

– Как ты все узнала? – спросила Катрин.

– От Жосса, разумеется. Когда мессир Арно приехал с этими людьми, мой муж узнал одного из них: он был среди разбойников Беро д'Апшье, осаждавших Монсальви. Вместо того чтобы помчаться к твоему супругу и рассказать то, что жгло ему язык, Жосс предпочел выждать и поговорить с этим человеком. Естественно, он его напоил, а поскольку мессир Арно набрал себе настоящих животных, ему не стоило большого труда довести его до беспамятства. Потом он расспросил его и узнал примерно следующее: перед тем как вернуться в Монсальви, мессир Арно думал рассчитаться с Беро д'Апшье.

Но когда он пришел к Беро в башню Сен-Шели, жеводанский волк, раненный, лежал в кровати. Сражение с ним стало невозможным. Но он встретил Азалаис, которая теперь жила с Жаном, старшим сыном Беро, затем с его отцом, когда Жан отправился куда-то воевать. Она умоляла мессира Арно взять ее с собой и, чтобы убедить его, использовала способы, о которых ты можешь догадаться. А она не уродина…

– Ей не пришлось долго убеждать, – сухо заметила Катрин.

– Как бы то ни было, он согласился взять ее с собой, к тому же она наняла для него лучших рубак Беро, которые как никто преуспели в искусстве убивать и грабить. Они страдали от безделья с того времени, как был ранен их хозяин. Все эти милые люди прибыли однажды вечером в Монсальви при известных тебе обстоятельствах.

– Он поместил ее у меня, в доме, который я построила, – простонала Катрин, готовая снова расплакаться. – Конечно, в моей комнате…

– О нет, – возразила Сара, – не в твоей комнате! Когда я увидела тех, кого он привез, я встала перед твоим супругом и показала ему ключ от твоих апартаментов, которые закрыла. Я привязала ключ к цепочке и повесила себе на шею. «Кажется, у вас гости, мессир? – спросила я его. – Им надо подыскать другое место, а не комнаты нашей госпожи. Они заняты». Он приказал мне вернуть ключ, но я засунула его за корсаж и ответила, что забрать его у меня можно лишь через мой труп. Мне показалось, что минуту он колебался, но я прямо посмотрела ему в глаза и напомнила, что цыгане знают проклятия, а такая старая цыганка, как я, намного ядовитее, чем молодая. Он развернулся и, не говоря ни слова, ушел. Я принесла этот ключ сюда.

Призывный клич трубы, раздавшийся из глубины замка, прервал ее на полуслове.

– Уже трубят! – сказала Мари.

– Сара, вам надо поторопиться.

– Я знаю, знаю! Но поскольку госпожа де Рокморель и ее сыновья решили, что сегодняшний вечер должен стать торжеством, я могу позволить себе немного опоздать.

Она с необычайной скоростью принялась заплетать волосы Катрин, накручивая из их золотой массы высокую корону. Мари тем временем помогла Катрин надеть платье.

– Кстати, где ты нашла этого нового Готье? – спросила Сара.

– В Париже, я тебе расскажу. О! Мне еще так много надо тебе рассказать! Не хватит и недели.

– У него такой же цвет волос, как и у первого, которого я не любила, но он был так предан тебе. Но, кроме этого, у них нет ничего общего.

Катрин улыбнулась своим мыслям, и ее улыбка отразилась в зеркале, которое ей протянула Мари.

– Они похожи больше, чем ты думаешь! Я хочу, чтобы ты знала: Готье мне предан всей душой, и я могу попросить его обо всем, о чем я могла раньше попросить моего прежнего друга.

Большой зал Рокмореля не мог равняться в великолепии с залами королевских или герцогских замков; он проигрывал с залом в Монсальви. Однако эта семья когда-то была богатой, а значит, и могущественной. Рокморели участвовали в крестовых походах и привезли достаточно золота, чтобы водрузить над бурными водами Лота свой хмурый донжон.

В последний раз им улыбнулось счастье при жизни дедушки Жана, сенешаля графа де Роде. С тех пор богатство начало таять. Скудная земля, бесчисленные набеги англичан, разбойников разных мастей способствовали этому.

Кроме того, и пристрастие покойного графа Оберта, супруга нынешней хозяйки, к попойкам и гульбе. Пристрастие, которое он передал в наследство двум старшим сыновьям – Рено и Амори – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но хотя мадам Матильда и лишилась прежних богатств, она по-прежнему оставалась прекрасной хозяйкой дома. Ее зал для торжеств не сверкал золотым убранством и шелками, но скатерти сияли белизной, кубки были так начищены, что казались сделанными из серебра, на стенах висели ковры ручной работы ярких расцветок, выполненные служанками.

Мадам Матильда восседала на высоком кресле из резного каштана в прекрасном бархатном сливового цвета платье, в котором она, должно быть, задыхалась в такую жару. По обе стороны от нее стояли ее старшие сыновья, такие мощные и высокие, что юного Беранже совсем не было за ними видно.

Он, впрочем, совсем не был на них похож. Когда его видели, смуглого, как каштан, и ловкого, как белка, рядом с этими двумя гигантами с волосами цвета соломы, то невольно напрашивался вопрос – не от святого ли духа у их матери появился такой разношерстный выводок, тем более что Беранже не более походил на своего покойного отца, чем на свою мать.

В честь гостьи Рено и Амори привели себя в порядок. Волосы, подстриженные под горшок, смешно обрамляли их одинаковые лица, закаленные горными ветрами и солнцем. На щеках были видны свежие порезы, свидетельствующие о том, что их недавно выбрили. Они были похожи друг на друга, но Амори отпустил пышные усы.

Когда Катрин появилась на пороге, Рено торжественно подал ей руку и усадил за стол. Он теперь был здесь хозяином, и место рядом с хозяйским креслом предназначалось для Катрин. Мадам Матильда села слева от него, а другие гости – Жосс Роллар, рыцари из окрестных замков – расселись по своему усмотрению. После того как была прочитана молитва, все набросились на ужин с видом людей, постившихся целый день.

Лишь после того как со стола исчезли цыплята, полкабана и ведро супа из каштанов, Рено де Рокморель открыл рот не с целью запихнуть еще чего-нибудь съестное, а изложить свои соображения по поводу приезда Катрин.

– Я оповестил все замки в нашей округе о вашем приезде, госпожа Катрин. Я передал, что в это воскресенье мы будем здесь держать совет со всеми теми, для кого физическое и моральное здоровье де Монсальви так же важно, как и собственное. То, что происходит наверху, говорит о том, что сеньор Арно находится сейчас во власти дьявола. Его надо от него освободить как можно скорее, поскольку, если дела плохи у одних, они не могут быть хороши у других. Наш верный друг Гонтран де Фабрефор уже завтра будет здесь со своими людьми. Мы также попросили Аршамбо де ля Рока отправить послание своему отцу Жану де ля Року, бальи Овернских гор, что послужило бы нам порукой. Я послал в Лекамп предупредить Гийома де Сермюра, в Кур – к Жану де Меале, в Ладинхок – к мессиру Хюгу.

Решив, что он все сказал, Рено протянул кубок своему конюху, чтобы тот наполнил его до краев, и залпом опустошил его. Катрин, не без удивления выслушав этот монолог, перестала играть хлебным мякишем, который она катала между пальцев, и задумчиво посмотрела на Рено.

– Так вы хотите собрать целую армию, друг мой Рено?

– Нет, армию нам не удастся. Но хорошее войско и испытанных воинов, которые помогут вам вразумить супруга.

– Так думаете вы, мой друг, а согласятся ли с этим соседи? Мой супруг – хозяин и сеньор своих владений, самых больших в округе. Он может там делать все, что пожелает. Вы думаете, что соседи будут беспокоиться из-за того, что сеньор де Монсальви отказывается впускать свою законную жену и предпочитает жить с развратницей? Мне это кажется удивительным.

– Вы не правы, Катрин, – прервала ее мадам Матильда. – Мы бы уже давно бросили клич, если бы аббат Бернар был здесь. От имени кого мы поднимем щиты, если наш духовный наставник болен и находится далеко отсюда, а вы были еще дальше? От имени вашего сына, но выдать его присутствие было бы крайне опасно…

Катрин недоверчиво покачала головой:

– Аббат Бернар, возглавивший союз против Монсальви? Мне в это верится с трудом. Допустим, мы с вашими друзьями двинемся на осаду Монсальви – ведь это единственный способ добраться до Арно и бандитов, которых он привел с собой. И что же, вы думаете, произойдет? Мой муж поднимет всех на защиту города, женщин и мужчин, и они подчинятся ему даже против своей воли. Появятся безвинные жертвы, а я никогда не допущу этого. Лучше я навсегда потеряю свое имя и положение, чем заплачу за них ценой жизни хотя бы одного жителя Монсальви!

– Это делает вам честь, госпожа Катрин, – прервал ее дотоле молчавший Жосс. – Я и не ожидал от вас услышать ничего другого. Но осада, если она состоится, продлится недолго. Найдется кто-нибудь, кто откроет нам ворота: Сатурнен Гарруст, например, или Гоберта. Ваши люди любят вас всей душой, вы жили с ними, страдали вместе и ради них рисковали своей жизнью. Этого нельзя сказать о мессире Арно. Конечно, они восхищаются его достоинствами, но согласитесь, с тех пор как он стал хозяином и сеньором Монсальви, его нечасто здесь видели.

Готье с симпатией посмотрел на сидящего рядом соотечественника, неожиданно встретившегося ему в Оверни, который высказал то, что было у него на душе.

– Похоже, вы не особенно жалуете сеньора Арно? – прошептал Готье, подливая Жоссу вина. – Не скрою, что мне это по сердцу.

– Почему? Вы не любите его?

– Я никогда не видел его, но достаточно наслышан, что ничуть не расположило меня к нему. То, что я увидел здесь, наводит меня на мысль, что это не только грубиян, но и неисправимый дурак.

Жосс посмотрел на конюха с легкой усмешкой, которая придала его смуглому лицу, несмотря на молодость, испещренному морщинками, несколько ироничное выражение.

– Да уж! Я могу вас понять, учитывая все то, что вы знаете. И все же я должен вас предостеречь от слишком поспешного суждения. Дело, видите ли, в том, что если знаешь госпожу Катрин, то начинаешь с неприязнью относиться к этому господину и сеньору. Все могло бы быть иначе, если бы госпожа Катрин была не так красива и очаровательна. Я могу вам сказать такую вещь: Арно де Монсальви – самый храбрый мужчина, какого я когда-либо встречал, и любовь его к жене не вызывает у меня ни малейшего сомнения.

– Вот как!

– Да, это так. Я скажу даже, что он слишком любит ее, и эта любовь отравляет его существование. Он прекрасно знает, что никогда не сможет вырвать ее. Поэтому все способы хороши, чтобы заставить свою супругу заплатить за это зло.

– Это чудовищно! Он ведь может убить ее!

– Возможно, но маловероятно. Он знает, что все равно не найдет покоя. Однажды, как рассказала мне Сара, он попробовал. И чуть не сошел с ума. Я думаю, что его нужно заставить посмотреть в глаза госпоже Катрин, для этого даже осада Монсальви может быть нелишней.

Пока Готье и Жосс предавались уединенной беседе, дискуссия за столом стала всеобщей. Каждый, стремясь высказать свое мнение, старался перекричать соседа. Одна Катрин была безучастна к спору, казавшемуся ей праздным и бесполезным. Окружающие лишний раз доказывали ей свое уважение, здесь не было ни одного мужчины, который был бы не готов броситься в бой, чтобы вернуть ей счастье.

Но поможет ли столкновение с Арно восстановить семью? Чем больше она размышляла, тем сильнее сомневалась в этом.

Она из собственного опыта знала, что решения, принятые в пылу гнева, никогда не бывают удачными. Она сказала об этом Саре, когда отправилась к себе спать.

– Если все эти люди приедут сюда в воскресенье, как на это надеется Рено, я намереваюсь попросить их ничего не предпринимать. От этого будет только хуже.

– Может ли быть еще хуже? Твой очаровательный супруг поклялся прогнать тебя ударами кнута, если ты только осмелишься появиться перед ним.

– Когда он вне себя, он сам не знает, что говорит.

– Возможно, но он может это сделать, пусть даже из-за своей гордыни. Разреши напомнить тебе, что он чуть не повесил тебя…

Катрин упала на край кровати и усталой рукой сняла кисейный головной убор, совсем воздушный, который сдавливал ей сейчас голову.

– Ты советуешь мне возглавить войско, банду, одной частью которого, конечно, будут двигать благородные намерения, а другая в этом приключении увидит возможность пограбить в Монсальви, богатства которого внушают зависть, не говоря уже о замке.

Сара быстрыми движениями расплела косы Катрин и принялась нежно массировать ей голову, потом все сильнее…

– Я советую тебе выспаться, отдохнуть и подумать. Со вчерашнего вечера у тебя не было на это времени. Конечно же, я не хочу, чтобы наш город стал приманкой для несдержанного аппетита. Я хочу, чтобы ты посмотрела правде в глаза и перестала все время представлять себя на месте твоего супруга. Тебе тоже надо научиться эгоизму. Это будет лучше для всех, ты несешь большую ответственность за людей, чем твой супруг.

– Ты права, – вздохнула Катрин. – Я буду спать. Утром, может быть, все встанет на свои места. Недаром говорят, что утро вечера мудренее.

Так вышло и на этот раз. Проснувшись утром от ласкового солнечного луча, упавшего ей на кончик носа, Катрин решила, что она не должна возвращаться домой на копьях соседей, так она рисковала лишиться дружбы и доверия жителей Монсальви.

Ее могли сопровождать только аббат Бернар, духовный наставник города, и сюзерен Арно Бернар д'Арманьяк, граф де Пардьяк и де Карлат, прозванный среди друзей Бернар-Младший. Они одни обладали законной властью. Когда наступило воскресенье и прибыли все приглашенные Рено де Рокморелем, госпожа де Монсальви после долгого обсуждения своего положения с Сарой, Готье, Жоссом и Матильдой приняла твердое решение. Она ясно высказала его, когда после мессы все собрались в большом зале Рокмореля, где в ожидании обеда были поданы горячие лепешки и вино на травах.

– Я никогда не смогу, мои сеньоры, передать вам ту признательность и волнение, которые я испытываю, видя вас в этом зале. Прежде чем я выскажусь по поводу предмета нашей встречи, я хочу сказать, что ни я, ни мои дети никогда не забудут ваш благородный порыв, и до последнего дня нашей жизни вы можете рассчитывать на нашу верную дружбу.

Она на минуту прервалась, чтобы остановить свой взгляд на каждом лице, чтобы каждый мог подумать, что она обращается к нему лично. Когда она посмотрела на Аршамбо де ля Рока, он заметил:

– Госпожа Катрин, ваше вступление не слишком обнадеживает, хотя его и очень приятно слышать. Не следует ли из этого, что вы решили не возвращаться домой с помощью силы нашего оружия? Жаль. Мы все готовы умереть за вас, – галантно добавил он.

Это был красивый мужчина тридцати пяти лет, такой же смуглый, как и Арно, на которого он был немного похож благодаря отдаленному родству. В его глазах орехового цвета были нежность и веселье, чего так не хватало сеньору де Монсальви. Несмотря на внушительные размеры, это был книжник, и его элегантная внешность заметно выделялась на фоне соотечественников. Катрин улыбнулась ему.

– Я сказала, как я взволнована, мессир Аршамбо. Но я сожалею, что наши друзья Рокморели поспешили призвать вас к оружию. Прежде чем принимать суровые и непоправимые меры, использовать оружие – шпагу, копье и топор, – я думаю, надо исчерпать все другие безопасные пути. Я имею в виду уговоры, дипломатию, терпение и молитву…

– В день, когда Монсальви прислушается к подобным аргументам, я отдам голову на отсечение! – воскликнул Гонтран де Фабрефор, неразлучный товарищ Рокморелей, постоянный участник попоек, драк и других подобных интеллектуальных занятий. – Будет прав тот, кто оружием вдолбит ему в голову просветление.

– Он будет прав, но тогда мой муж будет мертв, а я не хочу этого! – сухо возразила Катрин. – Поймите же, что, призывая к здравому смыслу, я хочу избежать всеобщего непонимания. Мессир Арно, мой супруг, никогда не простит вам союза со мной. Вы – его друзья по оружию, а я – чужестранка, хотя и ставшая его женой.

– Хорошо! – язвительно произнес до сих пор не проронивший ни слова Жан де Меале. – Что же в таком случае будем делать?

– Я предлагаю подождать, – сказала Катрин. – Я хочу испробовать все пути к примирению. Почему бы не призвать на помощь графа де Пардьяка? Если кто-то способен вразумить моего супруга, так это, конечно, он!

– Об этом мы тоже уже думали, – вздохнул Рено. – Но чтобы найти Бернара-Младшего, надо теперь скакать за хвостом королевского коня.

– Король сражается. Вполне естественно, что он рядом с ним, но он непременно вернется осенью, чтобы провести ненастное время в Карлате рядом с графиней Элеонорой и детьми.

– Нет, он не вернется на зиму в Овернь. Бернара-Младшего назначили опекуном монсеньора дофина Луи. Он оставит своего ученика лишь по достижении им совершеннолетия. Госпожа Катрин, может быть, вы хотите ждать годы?

Сердце Катрин сжалось. Неужели ей снова надо пускаться в дорогу, вернуться к Луаре и просить помощи у старого могущественного друга? Опять просить, умолять. А что сможет Бернар д'Арманьяк? Он же не приедет в Монсальви, прихватив с собой королевского наследника.

– Ладно! Остается еще одна козырная карта. Я поеду к аббату Бернару. Мне надо увидеть его и поговорить с ним. Сен-Лоран д'О не так уж далеко. Что о нем слышно?

– Он медленно поправляется, к сожалению, очень медленно, – сказал Фабрефор. – Мой кузен д'Эстэн, которого я встретил в Кюрийэр на прошлой неделе на свадьбе дочери Раймонда де Момиатона, видел его три или четыре дня до того. Он еще не встает и не скоро сможет отправиться в путь. Если бы Лот был судоходен!

– Даже если он в постели, он выслушает меня. Он всегда был для меня одним из самых лучших друзей, верным советником, – сказала Катрин. – А этого я и хочу – его совета! Я буду действовать так, как он скажет. Если он скажет наступать, я перейду в наступление, но только если он мне это скажет! Я выеду завтра.

– Лишь одна загвоздка, – заметил Рено, откинувшись в кресле. – Вы не сможете пройти. Чтобы попасть в Сен-Лоран, надо ехать по лощине или делать огромный крюк. Монсальви все же нашел нескольких союзников: эти бездельники из Вьейви держат реку под прицелом, а всем известно, как легко охранять этот переход. Они слышали о вашем приезде и не пропустят вас. Они вас знают!

– Но меня-то они не знают, – вмешался Готье. – Госпоже Катрин не следует отправляться в дальний путь и подвергать себя лишний раз опасности. Пусть она даст мне письмо для аббата, а я привезу ответ. Для этого и нужен конюх.

– Вы совсем не знаете местность, – сказал Рено.

– Но ты ведь не скажешь, что я не знаю ее, – вмешался Беранже. – Я буду его проводником, и уж поверь мне, Готье, я помогу тебе пройти через укрепление Вьейви.

Катрин едва сдержала улыбку. В долине Лота осталась любовь пажа. Сколько раз в прошлом году он исчезал из Монсальви, перебирался через реку, чтобы поболтать со своей прелестной кузиной Одеттой де Монтарналь? Это была трудная любовь, сопряженная с большой опасностью, поскольку она была запретной. Монтарналь и Вьейви – было одно и то же, старшие братья как следует проучили бы младшего, если бы прознали, чей образ он хранит в сердце. Беранже и вправду прекрасно знал долину, броды и переправы и послужил бы Готье проводником, но сможет ли он устоять от искушения повидать Одетту, особенно теперь, когда он постепенно становится мужчиной? Катрин не посмела запретить ему это, но посоветовала быть крайне осторожным; письмо должно дойти до аббата Бернара.

Пир, который последовал за собранием, не отличался буйным весельем. Большинство участников были явно разочарованы, обещанный радостный праздник откладывался на неопределенное время. Оба Рокмореля не скрывали разочарования.

– Они боятся, что, если понадобится, им уже будет сложнее созвать этих людей, – объяснила мадам Матильда. – Они опасаются, что счастливый случай упущен…

– А вы, мадам Матильда, вы тоже так думаете?

Хозяйка замка улыбнулась Катрин с высоты своего огромного роста.

– Да нет же! Только сумасшедший может мечтать спалить свой дом, перед тем как войти в него. Мужчина, может быть, но женщина – никогда! Вы мудро говорили, друг мой. Ведь это было так соблазнительно.

Катрин, пожав плечами, подошла к окну, чтобы насладиться прекрасным пейзажем, таким голубым и спокойным в конце дня.

– Соблазнительно? Да, конечно. Когда я вчера в полдень приехала к вам, я хотела убить Арно своими собственными руками, поджечь мой дом, оскверненный присутствием шлюхи. Никто никогда не узнает, как страстно я желала этого, но даже если бы я совершила все это, натворила безумств, поддалась чувству мести, что бы досталось мне после этого – пепел, сожаления и горькие слезы? Мне больше всего нужен покой. Но как я обрету его, если не могу найти успокоения в себе самой?

Матильда почтительно взяла Катрин за руку, обняла ее и увлекла за собой.

– Пойдемте к вашим малышам, – произнесла она с нежностью. – Они скажут вам, что вы сделали лучший выбор.

Этой ночью за два часа до рассвета Готье и Беранже в одежде странников пешком вышли из Рокмореля и по труднодоступным горным тропам, хорошо знакомым пажу, углубились в ущелье. В последний момент Катрин едва сдержалась, чтобы не расплакаться. В первый раз юноши уходили одни. Впереди их ждали опасности, которые она не сможет с ними разделить.

– Это безумие! – сказала она им. – И к тому же это явно бесполезно. Я заранее знаю совет аббата. Он никогда не благословит силу и оружие. Если где-то существует святой, то это он!

Готье рассмеялся.

– Святость не то же самое, что слабость. Вспомните, что сам Христос воспользовался кнутом, чтобы изгнать торговцев из храма. Самые миролюбивые люди в наш жестокий век прекрасно понимают, что иногда просто необходимо применить силу. Отдыхайте и будьте осторожны, меня не будет, чтобы охранять вас.

Она поцеловала его в лоб и отпустила… Он был прав: кто мог похвастаться тем, что знает пути Господни?

Последующие дни показались бесконечными. Летняя жара становилась все более невыносимой. Большие темные залы Рокмореля, защищенные двухметровыми стенами, сохраняли прохладу. Женщины покидали их лишь ранним утром, чтобы дать детям вволю побегать и поиграть вокруг замка. В остальное время дня их оставляли во дворе, в тени стен, где можно было не опасаться укусов гадюк, которые от зноя сделались еще злее. Полная тишина, так же как и жара, окружила старую крепость. Сюда не доходило никаких вестей. Вопреки предсказаниям многих, ни один человек из Монсальви не пришел к замку и не попытался захватить провинившуюся, как считал Арно, супругу. В городе ничто не изменилось, жизнь протекала так, как будто ничего не произошло.

В глубине души Катрин испытывала от этого горькое разочарование. Отношения между нею и Арно не были легкими, но Катрин никогда не боялась сражения с человеком, которого любила. Напротив, она черпала в этой борьбе новые силы, прекрасно зная, что в самых страшных порывах ярости скрыта частица любви. Если же Арно больше не интересовался ею, тем, что с ней стало, это означало его полное равнодушие.

Вечером, когда солнце прекращало наконец палить и медленно скрывалось за горизонтом, одинокая Катрин медленно поднималась по винтовой лестнице из черного камня на вершину донжона. Там, на фоне бескрайнего неба, прислонившись к парапету, она искала на северо-востоке красную корону, надетую на густую черную шевелюру леса, далекие башни Монсальви, каждый камень которых помнило ее сердце.

Она оставалась там до глубокой ночи, а затем, отяжелевшая от нахлынувших воспоминаний, в кромешной тьме спускалась в свою комнату. Спрятавшись под лестницей, Сара молча смотрела, как Катрин проходит мимо. Она сжимала кулаки, заметив слезы на бледных щеках молодой женщины. Потом, когда за спиной Катрин хлопала дверь, цыганка шла на кухню за свечой и спускалась в погреб, где в небольшом закутке она хранила травы, пузырьки, настойки, мази и порошки.

Это было мрачное и жутковатое место, которое с легкостью можно было принять за пещеру колдуньи.

Сара владела опасным искусством наговоров, но всегда отказывалась пользоваться им. Она занималась белой магией, ограничивающейся молитвами и призывами. Она обращалась не к дьяволу, а к добрым духам, заклиная уменьшить страдания той, которую всегда считала своим любимым чадом.

Но в этот августовский вечер Сара, перед тем как спуститься в свой закуток, запаслась кусочком пчелиного воска и булавками.

В конце этого дня Сара, возвращаясь со скотного двора, встретила входящего Рено. Видя его ссутулившуюся спину в холщовой рубашке, расстегнутой до пояса так, что была видна мускулистая волосатая грудь, хмурый взгляд, яростно прикусанный ус, Сара сразу поняла, что он был в ярости.

Гнев его обычно был страшен, и Сара решила пройти мимо, не желая попадаться ему под руку. Но он окликнул ее.

– Сара, идите сюда! Мне надо с вами поговорить.

Он взял Сару за руку и повел к оружейной мастерской, пустовавшей в этот час.

– Я только что видел Арно де Монсальви! – бросил он в ответ на вопросительный взгляд цыганки.

Лицо ее осталось непроницаемым.

– Да? И… вы говорили с ним?

– Да. Я доехал до Сенезерга, чтобы узнать, как ля Рок управляется в такую проклятую жару и появились ли у него волки. Когда я выехал на дорогу, ведущую к церкви, я нос к носу столкнулся с Монсальви. Дорога в этом месте неширокая, вдвоем там не проехать. Надо было, чтобы один из нас уступил. Я не хотел уступать, и он, по-видимому, тоже. Мы какое-то время молча смотрели друг на друга. Я решил, что он собирается наброситься на меня, я видел, как его рука нащупала рукоять шпаги, свисающей с седла. Я собирался сделать то же самое, но он одумался. Он нагнулся, похлопал по холке своего боевого коня, успокаивая его, и, недобро посмотрев на меня, спросил:

– Ну так что? Кажется, Катрин нашла у тебя пристанище?

– Откуда ты знаешь?

Он пожал плечами:

– В деревнях новости распространяются быстро. Я уже знаю об этом целый месяц. У тебя, кажется, вся семья, ведь эта колдунья Сара посмела привести к тебе украденных у меня детей.

– Ты без них, видимо, прекрасно обходишься, раз не нашел нужным прийти за ними?

– Я приду, будь спокоен, после того как покончу со шлюхой, на которой женился.

Тут я не выдержал.

– Если ты собираешься умыкнуть ее у нас из-под носа, то тебя ждут неожиданности. Рокморель, может быть, не Монсальви, но ни я, ни мои братья, ни мои слуги не являемся падалью.

– Не волнуйся, Рено! Ни мне, ни тебе не придется скрестить шпаги. Ты любезно отпустишь ее с колдуньей, которую пошлют на костер. Член церковного суда придет за моей неверной женой.

– Неверной! Это уж слишком! Дружок, ты ставишь все с ног на голову. Это не Катрин открыто живет с потаскухой, мне кажется, а ты! Не говоря уже о головорезах, наводящих повсюду ужас и грабящих везде понемногу!

– Я знаю, что говорю, у меня есть доказательства, свидетели.

– Свидетели? Я представляю, что это за свидетели и откуда ты их взял. Они дорого не стоят.

– Они стоят достаточно, чтобы им поверили епископы и член церковного суда. Духовенство по моей просьбе вынудит Катрин покинуть Рокморель и заточит ее пожизненно в монастырь после того, как я отрекусь от нее. Ей остригут ее прекрасные золотые волосы, ее основную ловушку…

Тогда, Сара, во мне вскипела кровь. Я забыл прежнюю дружбу и жалость, которую я испытывал при виде большого красного шрама на его лице, и зарычал так сильно, что распугал всех ворон.

– У тебя короткая память, Монсальви, меня от тебя воротит! Подумать только, тебя в округе считали украшением рыцарства! Ты был тверд и хладнокровен, как острие твоей шпаги, и ты был столь же прямодушен, как и она. Лучшая ловушка, да? Ты забыл перезвон колоколов в Карлате и человека, шедшего в лепрозорий с маленьким солнцем в своих руках, главной ловушкой «этой шлюхи», которая готова была тысячу раз погибнуть за любовь к тебе.

– Что он сказал? – прервала его Сара, побледнев при воспоминании о случае, упомянутом Рокморелем, о котором до сих пор рассказывали в деревнях от Орийяка до Роде.

– Ничего. Но он стал совсем бледным и на минуту закрыл глаза. Я воспользовался этим, чтобы прикончить его. Слушай меня внимательно, – сказал я ему, – госпожа де Монсальви, да, так все зовут и будут звать ее, останется у нас столько, сколько будет угодно Богу, а ты можешь предупредить своего представителя, что, если он осмелится вершить правосудие на моих землях, он будет иметь дело со мной.

– Тебя отлучат от церкви!

– Наплевать! Это давно должно было случиться, учитывая жизнь, которую мы ведем с Амори. Это не остановит меня пойти прямо к Всевышнему в тот день, когда он решит, что я достаточно пошумел на этой земле, он уж наверняка все поймет.

На это Монсальви резко развернул коня и скрылся там, откуда пришел. Он, видимо, вернется домой, сделав крюк. Когда он пришпорил коня, я слышал, как он крикнул:

– Мы еще посмотрим! Ты можешь предупредить ее о том, что ее ждет, а потом я приду за детьми!..

Вот, Сара, я вам все рассказал, я хотел поговорить с вами до того, как об этом узнает эта несчастная.

– Не вздумайте сказать ей! Она и так достаточно страдает. Но скажите мне, он может осуществить свою угрозу? Неужели в Роде найдутся глупцы, готовые поверить ему?

– Готов положить руку на костер, что найдутся подобные спесивые, высокородные болваны.

– И кто, вы думаете?

– Я их хорошо знаю, люди без стыда и совести из Вьейви, такие, например, как этот скряга Монтарналь. Представьте, что Арно даст понять, что как только он избавится от своей обожаемой женушки, то сразу женится на одной из местных девушек – Маргарите де Вьейви или Одетте де Монтарналь. Эти негодяи будут тогда готовы поклясться на мессе, что несчастная Катрин переспала с половиной округи.

– Я верю вам! – сказала Сара. – Мессир Рено, я настаиваю на своей просьбе. Катрин не должна ничего узнать. Это причинит ей боль, так как я боюсь, что она еще любит этого отвратительного человека!

Именно в эту ночь Сара, укрывшись в подземелье Рокмореля, при свете факелов слепила своими ловкими руками две восковые фигурки, одну – одетую в женскую одежду, другую – в мужскую.

Нашептывая непонятные слова на чужом языке, она проткнула фигурки длинными иголками, которые предварительно раскалила на огне. Черный дым испускал едкие благовония, на стене четко вырисовывалась тень Сары, словно призрак ненависти.

Когда Сара закончила свою странную работу, она закрыла фигурки в сундучок и сунула его в угол погреба, потом погасила факелы, взяла свечу и медленно поднялась в башню, где была ее комната.

Ее всегда такие уверенные руки дрожали. Лицо было такого же серого цвета, как и стены, вдоль которых она шла. Сара не могла сдержать рыданий, так как для того, чтобы спасти ту, кого она любила больше жизни, она только что подвергла опасности проклятия свою бессмертную душу.

Прошло еще три дня, и из ворот Монсальви вылился беспорядочный поток мужчин, женщин, детей. Они гнали впереди себя скот и толкали тележки, куда наспех побросали свой самый ценный скарб. Солнце высоко сияло на беспощадно-чистом небе. На всех лицах читалось выражение неописуемого ужаса. В неподвижном воздухе раздался мрачный перезвон колоколов, разнесшийся по всей округе до всех поселений и замков. Вслед за этим перезвоном раздался страшный крик перепуганной толпы:

– Чума! В Монсальви чума!

Мера любви

Гоберта, рухнув на руки Катрин на обочине дороги и разбросав свои юбки по дорожной пыли, не могла сдержать рыданий. Ужас пережитого дня, тяготы пути с непомерным грузом были причиной ее безутешных рыданий. Долгие всхлипы сменились икотой, слезы оставляли черные следы на блестящих от пота щеках, что при других обстоятельствах могло бы показаться смешным. За ее спиной, сбившись в кучу на двух повозках вперемежку с рулоном новой материи и кухонной утварью, на Гоберту, не шелохнувшись, смотрели ее десять детей. На другой стороне дороги на пожелтевшей траве, скрестив руки на груди, лежал Ноэль Кэру. Выбившись из сил, он тяжело дышал. Чуть поодаль были видны повозки Мартена Кэру, брата и помощника Ноэля, жестянщика Жозефа Дельма и его жены Туанетты, кузнеца Антуана Кудерка и многих других жителей Монсальви, устремившихся в Рокморель под защиту Катрин, которую они всегда считали своей покровительницей. Когда в сумерках Катрин увидела, как медленно приближается к замку их скорбный обессиленный кортеж, она вмиг спустилась по лестнице и хотела было побежать к ним навстречу, раскрыв руки и сердце, но натолкнулась на поднятый мост и мощное изваяние в виде Рено, преградившего ей путь.

– Что вы делаете? – крикнула она. – Почему вы перед ними закрыли ворота? Вы разве не видите, что они нуждаются в помощи? Надо идти к ним навстречу!

Но он не шелохнулся.

– При любых других обстоятельствах я с радостью приютил бы всю округу, но это не тот случай! В Монсальви чума, и они могут принести ее с собой. Я не впущу их сюда.

– Они верят вам, потому и пришли сюда.

– Не мне, а вам, Катрин. Чем вы можете помочь? Подумайте о своих детях. Вы хотите увидеть, как они вспухнут, почернеют и умрут в страшных мучениях?

Ей показалось, что она увидела эту страшную картину. Она прикрыла глаза руками, чтобы прогнать видение. Снаружи все громче раздавались крики:

– Наша госпожа! Наша госпожа! Госпожа Катрин!

– Боже мой, – простонала она. – Они зовут меня.

– В тот вечер, когда они позволили закрыть перед вами ворота, они кричали не так громко. Избавили ли они вас от унижения своего господина? Нет. В час опасности каждый – за себя, а Бог – за всех. Сохраняйте спокойствие, госпожа Катрин!

– Он прав, – вмешалась Сара. – Они бездействовали, когда твой супруг вернулся с этой шлюхой и разбойниками. Они не имеют права на твою жизнь.

– Но они и не требуют ее. Они просят лишь о помощи и успокоении. Во главе их идет Гоберта, Гоберта, которая помогла мне, она…

– С небольшими потерями, – беспощадно бросила Сара. – С тех пор как мессир Арно привел свою банду, можно было бы уже не раз извести ее. Если бы не дети, уж поверь мне, я бы взяла это на себя, и разбойники умерли бы один за другим благодаря хорошо приготовленной пище. Поверь мне, если бы твои подданные действительно захотели, они бы помогли тебе вернуться домой.

– Страх свойствен человеку, а Арно, мне кажется, стал поистине хищным зверем. Может быть, не оказав мне помощи, они помогли мне избежать худшего. В любом случае они нуждаются во мне, и я не могу разочаровывать их. Рено, раз вы не хотите приютить их, если я правильно поняла, скажите мне, по крайней мере, где я могу найти для них пристанище. Глядя, как они приближаются, я заметила на западе тучу. Может быть, наконец-то пойдет дождь.

– Что ж, моя красавица, пусть они идут к каноникам и монахиням. Религиозные общины для того и созданы, христианское милосердие – это их работа!

Воцарилось молчание, нарушаемое лишь криками, призывами и мольбами снаружи. Катрин съежилась и крепко сжала руки.

– Рено, откройте мне ворота! Я хочу выйти к ним!

– Нет!

– Я вас умоляю! Кому есть дело до того, что я буду рисковать жизнью. Я вправе распоряжаться ею, да я и не уверена, что она может мне еще что-то принести. Откройте!

Рено гневно посмотрел в глаза молодой женщины.

– Катрин, если я открою, я сразу закрою их, и вы больше не сможете вернуться. Вам придется остаться с ними.

Она, не дрогнув, выдержала его взгляд, стараясь не выдать вползший в нее страх, – ведь ничего не могло быть страшнее чумы.

– Я знаю, но в последний раз я прошу вас открыть мне эти ворота. Я – госпожа Монсальви, их госпожа, и мой долг идти к ним на помощь.

Вокруг Катрин поднялся гул возражений и заклинаний, но она не стала их слушать и твердым шагом направилась к потайной двери.

– Подождите! Я пойду с вами! – крикнул кто-то.

К ней подбежал Жосс, он нежно, но твердо оттолкнул руку Мари, пытавшейся удержать его. Тогда во внезапно установившейся тишине Рено сам опустил мост, открыл нижние ворота, через которые все могли видеть длинную вереницу несчастных.

– Сара, позаботься о детях! – крикнула Катрин.

Вместе с Жоссом они выбежали к людям. Заметив госпожу, Гоберта подбежала к ней и, рыдая, упала ей на руки. Катрин, взяв немного воды из двух бурдюков с питьевой водой, принесенных Жоссом на спине, с помощью платка протерла испачканное лицо Гоберты. Та постепенно успокоилась и смогла поведать о том, что произошло. Рассказ был немногословным.

Всю ночь из-за шума в замке город не спал. Уже два дня там праздновали приезд троих мужчин, прибывших с юга. Они привезли повозку с женщинами, темная кожа которых говорила об их средиземноморском происхождении. Мужчина, который, казалось, был старшим, сказал, что эти женщины были рабынями и он должен подарить их герцогу Бурбонскому от имени своего хозяина, короля арагонского Альфонса V Великолепного, и что они едут из Марселя.

Они попросили пристанище на одну ночь. Прием превзошел все ожидания. Новые товарищи Арно де Монсальви были не из тех, кто пропустит такой удачный случай. Провожатый подарка и тот, кому он предназначался, абсолютно ничего не значили в их глазах по сравнению с собственным удовольствием.

Оргия длилась три ночи, но, когда сегодня утром взошло солнце, крестьяне, идущие на рынок, увидели страшную картину: из замка, качаясь, с дикими воплями вышел совершенно голый мужчина, все тело его было покрыто черными пятнами. Он сделал несколько шагов, потом, вытянувшись, рухнул в пыль, изрыгая черный ужас, который сразу все объяснил присутствующим.

– Чума!

Жуткий вопль в мгновение ока облетел город, сея страшную панику. У всех в голове была одна мысль – бежать, спасти свою жизнь и как можно дальше бежать из этого замка, на который обрушилось небесное проклятие. Люди отказывались слушать увещевания монахов аббатства, которые советовали им закрыться в домах. Монахи, чувствуя свою беспомощность перед всеобщим бегством, укрылись за стенами монастыря. Там появились дымки от сжигаемых благовонных растений, призванных обеззаразить воздух.

– Брат Антим, – всхлипывая, заключила Гоберта, – это не аббат Бернар! Он, святой человек, вошел бы в этот проклятый замок, чтобы посмотреть, что там происходит, но казначей думает по-другому: он удовольствовался тем, что забил ворота, навалил перед ними кучу бруса и засыпал подземный ход, ведущий к долине, чтобы ничто, и особенно это страшное зло, не могло вырваться из замка.

Катрин вскочила. Лицо ее стало такого же цвета, как ее белое холщовое платье.

– Забить дверь?.. Но… а мой супруг?.. А мессир Арно?

Гоберта, беспомощно махнув рукой, отвела глаза.

– Он остался внутри, – наконец произнесла она, – он уже, наверное, мертв в этот час. Госпожа Катрин, чума распространяется быстро, ужасающе быстро! Брат Антим сказал, что замок откроют не раньше чем через сорок дней, и то для того, чтобы сжечь его! Что же будем делать, госпожа Катрин?

Она снова заплакала, цепляясь за платье молодой женщины, которая, казалось, уже не слышала ее. Она представила себе кошмар, охвативший замок, зажатый в тиски страха, людей, умирающих там в страшных муках. Она увидела, словно он был перед ней, своего мужа, упавшего на землю, хрипящего и гниющего заживо без какой-либо Божьей помощи. Перед этой жуткой картиной Катрин забыла все зло, которое он причинил ей и, может быть, еще причинит.

Вдруг ужас, охвативший ее, сменился гневом. Повернувшись к длинной веренице беглецов, она закричала:

– Что вам делать? Откуда мне знать? Зачем вы бросили свои дома, если брат Антим так прекрасно позаботился о Монсальви, приговорив к смерти вашего сеньора? Идите куда хотите, в Сен-Прожэ, например. Там есть послушники, монахини, которые, может быть, помогут вам. А я возвращаюсь наверх.

Обернувшись, она позвала Рено:

– Пришлите мне коня и скажите Саре, чтобы она спустила все лекарства, какие только у нее есть. Я еду в Монсальви.

– Катрин, вы сошли с ума! Вы не выйдете оттуда живой.

– Мы еще посмотрим. Делайте то, что я говорю. Я не оставлю умирать отца моих детей, не испробовав все возможное для его спасения.

– Но он, должно быть, уже мертв. Чума распространяется…

– Очень быстро, я знаю! Но я поверю в то, что он мертв, лишь увидев его.

– Вы потеряли рассудок! Отдать за него жизнь!

– Ладно, Рено, хватит разговоров. Поторопитесь дать мне то, что я прошу, и, если я не вернусь, позаботьтесь о детях.

– Хорошо, – сказал Рено. – Вы получите то, что хотите. – И он исчез из виду.

Вскоре потайная дверь снова открылась, и появился не конь, а три мула, по бокам которых свисали нагруженные корзины. На одном из мулов сидела Сара, такая спокойная, как будто бы она ехала на рынок продавать капусту.

Катрин вырвалась из круга окруживших ее людей и устремилась к ней.

– Что ты тут делаешь? Возвращайся! Ты не нужна мне! Твой долг – заниматься детьми.

– Мой долг – следовать за тобой, куда бы ты ни шла. В последний раз ты ушла без меня. На этот раз я поеду. Я буду нужна тебе.

– Я прекрасно это знаю, но дети…

– Мария позаботится о них так же, как это делала я, к тому же мадам Матильда пообещала мне помочь ей, она их просто обожает. Да и к чему эти увертки? Мы еще не умерли, и, если хочешь знать, я не собираюсь умирать и буду сражаться и за твою жизнь. А теперь в путь. Жосс едет с нами?

– Что за вопрос! – откликнулся тот, пожимая плечами и посылая замку воздушный поцелуй.

– Прекрасно! А вы, – добавила цыганка, обращаясь к устроившейся на сухой траве по обе стороны дороги толпе, похожей на стадо баранов, безропотно ожидающих ножа мясника, – госпожа де Рокморель послала сказать вам, чтобы вы отправлялись на старые фермы, что виднеются вдали. Они разрушены, но там вы найдете укрытие в случае долгожданного дождя. К тому же там есть резервуар, где осталось немного воды.

Жосс помог Катрин забраться на мула, сам сел на третьего и возглавил этот небольшой кортеж, перед которым расступились повозки и скот.

– Госпожа Катрин! – крикнула Гоберта, сложив рупором руки.

Молодая женщина обернулась:

– Да, Гоберта?

– Если бы я была одна, то, клянусь вам, пошла бы с вами! Но у меня десять малышей, и я боюсь… все боятся! Вы не знаете, что такое чума!

– Нет, знаю, – ответила Катрин, прекрасно помня о своем коротком пребывании в стенах Шартра во время эпидемии. – Потому-то я и возвращаюсь. Не волнуйтесь, сорок дней пролетят быстро. Может быть, мы еще увидимся!

И, не оборачиваясь, догнала Сару и Жосса, стараясь не глядеть на этот замок, где оставила самую драгоценную часть самой себя – своих малышей, которых, может быть, ей не было суждено уже увидеть. Катрин силилась победить страх перед черной смертью и перед тем, что ей предстояло пережить, когда она заставит брата Антима открыть перед ней двери ее дома, раньше времени превращенного в могилу.

Краем глаза Сара наблюдала за ней, взволнованная упрямой складкой на ее нежных губах, дрожь которых при всем усилии Катрин не могла сдержать. Она не выдержала и так тихо, чтобы не услышал Жосс, прошептала:

– Как же ты его еще все-таки любишь, несмотря на все то, что он заставил тебя пережить!

– Не говори глупостей! Я выполняю свой долг, только свой долг! – возразила Катрин, не поворачивая головы, чтобы не встретить проницательный взгляд черных глаз, чью власть над собой она знала, ей еще ни разу не удалось обмануть Сару.

– Никто, даже Бог, не может требовать от женщины принести себя в жертву и нестись на помощь отвергающему ее мужчине.

– В день нашей свадьбы я поклялась служить и помогать ему.

– Ты поклялась любить его, и надо признать, что ты хранишь невероятную верность этой клятве. Катрин, посмотри правде в глаза. Ты просто сейчас измеряешь свою любовь.

– Какая глупость!

– Глупость? Ты так считаешь? Ведь не дурак сказал, что «мера любви – это любовь без меры». Аббат Бернар процитировал мне эти слова святого Августина, говоря о тебе.

Когда в три часа ночи они прибыли в Монсальви, было еще темным-темно. Город, словно призрак, вырисовывался на сумрачном небе. И только серый дым с красноватыми отблесками поднимался над церковной звонницей – это дымили костры, зажженные монахами. Ветер доносил запах можжевельника. Стояла мертвая тишина, стены замка были пустынны, без привычных дозорных огней и чеканных шагов стражников. При виде своего дома у Катрин сжалось сердце, там не раздавалось ни звука, не светилось ни одно окно. Окна окружающих домов были также темны.

– Есть ли там кто живой? – перекрестившись, прошептала Катрин. – Трудно в это поверить!

– Надо пойти посмотреть, – произнес Жосс, – а для этого надо, чтобы нам открыли городские ворота. Монахи сочли ненужной какую-либо охрану, решив, что страх – лучшая защита, но они все-таки закрыли ворота.

Сняв с пояса серебряный витой рог, он поднес его к губам и трижды протрубил в него. Катрин задрожала. Он немного подождал и затрубил снова.

– Надо подождать, пока они подойдут, – прошептала Катрин.

– Лишь бы они не побоялись открыть.

Ожидание показалось бесконечным. Жосс в нетерпении собирался было повторить призыв, как на стене показалось пламя факела, освещавшее черный, быстро передвигающийся к воротам силуэт. При свете факела Катрин узнала брата Антима.

– Кто там? – раздался его неуверенный голос.

Жосс громогласно ответил:

– Знатнейшая и благороднейшая госпожа Катрин, графиня де Монсальви, которая приказывает вам, брат Антим, открыть ворота ее города.

Монах стал заикаться.

– Го… Госпожа Катрин? Но это… совершенно, совершенно неверо… неверо… невероятно! Нас поразила чума и…

– Я все знаю! – крикнула Катрин. – И, несмотря на это, брат мой, я хочу войти. Откройте ворота, это приказ, в отсутствие брата Бернара я имею право приказывать…

Он колебался лишь мгновение, сломленный властным голосом хозяйки замка.

– Хорошо! Я иду, но пеняйте на себя, если с вами приключится несчастье…

Вскоре перед тремя всадниками открылась небольшая потайная дверь и показался казначей монастыря, который поднял факел, освещая вход и желая убедиться, что перед ним действительно Катрин. Сидя верхом на муле, она сурово посмотрела на него:

– Вы не должны были выпускать их в такую жару.

– Хотел бы я на вас тогда посмотреть, госпожа. Сам Бог не мог бы им помешать. Увидев, как умер человек, они обезумели.

– Что вы сделали с телом?

– Мы его, разумеется, сожгли, подвергая себя опасности. В аббатстве у меня тридцать монахов, и я несу за них ответственность перед Богом.

Катрин проехала через арку и перед входом в замок наткнулась на груду бруса, преграждающего вход в него.

– А за тех, кто там, вы не несете ответственность? А за сеньора этого города, который, может быть, умирает сейчас без всякой помощи и исповеди, вы не отвечаете? Аббат Бернар не позволил бы водрузить эту страшную гору.

– Откуда вы знаете? – оправдывался монах. – Аббат Бернар тоже захотел бы спасти как можно больше человеческих жизней, по крайней мере достойных жизней, а те, кто остался в вашем доме, – это слуги сатаны!

– Аббат Бернар не делал бы различий, и не вам об этом судить. Идите за вашими драгоценными монахами и расчистите все это. Я хочу посмотреть, может быть, еще можно спасти мессира Арно.

Вместо того чтобы подчиниться, брат Антим встал, расставив ноги и скрестив руки перед огромной грудой.

– Никогда! Этим воротам суждено быть закрытыми сорок дней, так требует закон в случае чумы. Впрочем, там, должно быть, не осталось ни одной живой души. Вы, как и я, прекрасно знаете, что эта дверь выходит во двор, мы не входили туда. Никто не появился в галереях замка, никто не звал о помощи. Вы разве не чувствуете запах?

– Я сомневаюсь, чтобы вы открыли и в том случае. А сейчас я требую отворить ворота.

– Нет, сто раз, тысячу раз нет!

Возмущенный Жосс, оттолкнув Катрин, схватил монаха за шиворот, но вмешалась Сара:

– Это бесполезно! Понадобились бы долгие часы, чтобы расчистить все это. Если там еще кто-то жив, надо действовать быстрее.

– Как быстрее, если нам не войти?

– Здесь не войти. Но Жосс забыл подземный ход в аббатстве, который аббат Бернар после твоего отъезда заставил продлить до самого замка. Ты этого не знаешь.

– Гоберта говорила мне об этом! Ладно, брат Антим, мы воспользуемся подземным ходом, вы отведете нас туда как можно скорее.

Жосс молча вынул свой кинжал, приставляя его острие к горлу казначея, и с нежной улыбкой проворковал:

– Как можно скорее!

Между немедленной смертью и отсроченной опасностью казначей не колебался.

– Следуйте за мной.

Катрин увидела двор аббатства и костры. Здесь путники оставили распряженных мулов. Она узнала монастырь с маленьким садиком, где аббат Бернар любовно выращивал шалфей, ромашку, полынь, укроп, мак и другие лекарственные растения. Затем она увидела подземный ход, по которому аббат Бернар вывел ее в ту далекую тревожную ночь. Теперь по этому же длинному ходу она вернется домой.

Жосс, Катрин и Сара с нагруженными корзинами вслед за освещавшим путь братом Антимом вошли в подземелье. В конце короткого коридора перед ними открылась мощная, укрепленная железом и решеткой дверь. В лицо им пахнуло тошнотворным запахом подземелья, который не показался особенно резким, поскольку Сара перед входом заставила надеть на лица пропитанные уксусом повязки, а на руки – перчатки.

Брат Антим защитил лицо повязкой. Пройдя через дверь, он зажег один из факелов, лежащих на земле, и указал на лестницу в глубине.

– Когда закончатся ступеньки, вы увидите люк. Теперь я должен вас предупредить, – добавил он суровым голосом, – что, как только вы проникнете в замок, я закрою дверь и вновь открою ее лишь через сорок дней. Подумайте хорошенько…

– Уже подумали! – ответил Жосс. – В любом случае, я не поздравлю аббата Бернара за смелость и христианское милосердие его казначея.

Брат Антим усмехнулся. Его улыбка при свете факела показалась Катрин жуткой.

– Мы не знаем, что стало с нашим отцом аббатом. Может быть, Бог призвал его к себе.

Он произнес это с сокрушенным видом. Катрин поразило, как изменился брат Антим. Не скрывалось ли под униженным молчанием опасное тщеславие? Возможно, навсегда ушедший аббат Бернар, умерший Арно де Монсальви открыли бы перед ним дорогу к абсолютной власти до совершеннолетия Мишеля.

Как только за заживо замуровавшими себя людьми закрылись двери, Сара по-своему истолковала услышанное.

– Можно подумать, что чума предоставила этому доброму брату Антиму неожиданный счастливый случай. Как все-таки можно иногда ошибиться в людях!

– Постараемся забыть об этом, – сказал Жосс. – Я клянусь вам, что он не помешает мне выйти отсюда тогда, когда мне заблагорассудится, пусть для этого мне придется прыгать со стен замка.

Он добрался до верха и сдвинул крышку люка.

Тошнотворный запах усилился.

– Господи! – присвистнул Жосс, просунув в отверстие голову и оглядевшись.

Люк открывался в углу караульной комнаты замка. При бледном утреннем свете предстала картина: около десятка почерневших трупов лежали посреди остатков пищи, на которые из огромной бочки пролилось вино.

Здесь вперемешку лежали полуголые мужчины и совершенно обнаженные женщины. Смерть настигла их в разгар пира. Смрад был бы невыносимым, если бы тело мужчины, упавшего на пороге двери, не оставило ее открытой.

С тревогой Жосс посмотрел на двух женщин, ожидавших его внизу на лестнице.

Плотнее надвигая повязку на лицо, он сказал Саре:

– Давайте мне пузырек с уксусом и минуту подождите меня внизу. Я открою окна и освобожу проход во двор.

Сара дала ему то, что он просил, добавив еще горсть ягод можжевельника, посоветовав ему пожевать их.

Жосс исчез, для пущей уверенности прикрыв за собой люк, несмотря на возражения Катрин, Сара с трудом удержала ее.

– Если он сказал оставаться здесь, надо слушаться! Если ты упадешь в обморок посреди ужаса, который я могу себе лишь представить, это ни к чему не приведет.

Они довольно долго ждали, слишком долго, как считала Катрин, приготовившаяся уже было подняться, но люк наконец снова открылся.

– Давайте мне руку, – сказал Жосс, – и идите прямо за мной до двери и старайтесь не глядеть по сторонам. – Он уже успел кое-что сделать. Железными крюками он вытащил наружу трупы, сложил их под деревянный сарай и, набросав сверху хворост, поджег их.

Зал по-прежнему был похож на преисподнюю. Но женщины благодаря уксусу и можжевельнику смогли пройти через него и не упасть в обморок. Вслед за Жоссом они выскочили на свежий воздух и жадно вдохнули его. Тут Катрин боязливо посмотрела на нагромождение тел, едва прикрытых хворостом.

– Арно? – выдохнула она. – Вы его видели?

Жосс отрицательно покачал головой, открыл рот, чтобы что-то сказать, но Катрин уже неслась к лестнице, ведущей в большой зал и в комнаты хозяев замка. Сара последовала за ней, а Жосс продолжил свою страшную работу. Он разжег костер и отправился в склады замка на поиски хлорки, которую он хотел рассыпать по всему караульному залу.

К несчастью, это было не все. В большом зале, где пировали более важные персоны, были другие трупы. Охваченная ужасом, Катрин заставила себя рассмотреть всех умерших. Из восьми мужчин было трое темнокожих, наверняка это были посланники из Арагона. На полу лежали трупы двух молодых женщин. Вдруг среди этого кошмара раздался голос Сары:

– Катрин! Посмотри! Одна из них еще жива.

Действительно, свернувшись калачиком у большого камина и широко раскрыв глаза, сидела темнокожая тринадцати– или четырнадцатилетняя девушка. Она была прикрыта лишь волосами и дрожала как лист. Она не сопротивлялась, когда Сара вытащила ее из укрытия. Это была явно мавританка. Она была слишком напугана, чтобы отвечать на простые вопросы, которые ей задавала Катрин. Она подняла руку и показала на одну из башен, как раз на ту, где были комнаты сеньора де Монсальви. На этот раз, когда Катрин хотела броситься туда, Сара удержала ее.

– Оставайся с ней! Ты и так достаточно насмотрелась! Я сейчас приду.

Сама не понимая почему, Катрин повиновалась. Может быть, потому, что она оцепенела от ужаса перед этой страшной смертью, выставленной перед ней напоказ. Катрин взяла девочку за руку, чтобы помочь ей сесть, заметила чистое платье, лежащее на скамье, взяла его, чтобы прикрыть ее наготу. В ту же минуту появилась Сара.

– Иди! – сказала она. – Он заражен, но еще жив. Должна тебя предупредить, кружевница тоже там, но она мертва!

И действительно, первое, что Катрин увидела, входя в комнату своего супруга, – это тело Азалаис. Совершенно голая, с вздувшимся бубоном в правом паху и верхней губой, обнажившей страдальческий оскал, она покоилась в массе своих черных волос поперек ступенек, ведущих к господской постели, на которой без сознания лежал Арно.

Катрин бросилась к нему. Сердце разрывалось в ее груди, а глаза наполнились слезами. Сначала она не узнала его, так как к ней была повернута щека, изуродованная шрамом, протянувшимся от уголка глаза до рта. Арно повернул голову, и рубец исчез из виду.

Одетый лишь в черные носки и расстегнутую рубашку, мокрую от пота, Арно лежал, скрестив руки на груди.

Он прерывисто дышал, время от времени покашливая, и дрожал от лихорадки.

Катрин подняла глаза и встретилась со взглядом Сары. Сара стояла у кровати и держала запястье больного, изучая его пульс с видом опытного врача.

– Ну что?

Цыганка пожала плечами:

– Ничего не могу сказать. У него учащенный пульс и сильная лихорадка. К тому же он бредит.

Бессвязные, непонятные слова вылетали из уст Арно.

– Что же делать?

– Прежде всего вынести его из этой комнаты. Здесь невозможно расчистить. Все запачкано и осквернено. Придется все сжечь!

– Давай перенесем его ко мне. Если туда никто не входил, там должно быть чисто. У тебя есть ключ?

Сара покачала головой:

– Лучше всего отнести его на кухню, там у нас все будет под рукой. В твоей комнате мы возьмем матрасы, одеяла, простыни. В кухне есть парильня, надо вымыть его. Позовем Жосса!

Он сразу же прибежал. Сара спустилась на кухню, чтобы там все приготовить, а Жосс с Катрин пошли к ней в комнату, чтобы взять все необходимое. В апартаменты молодой женщины действительно никто не входил, и все ее вещи были в идеальном порядке.

В двух длинных залах, где готовили пищу для целого замка, было все перевернуто вверх дном, но никаких следов болезни не было видно. Слуги, в основном проживающие в городе, видимо, вовремя сбежали.

Сара начала выметать объедки, разбросанные по полу. Все должно быть чисто, ведь здесь надо будет положить матрас. Потом она развела сильный огонь и поставила кипятить огромную кастрюлю с водой, чтобы вымыть все, что было возможно. В кастрюльку поменьше она тоже налила воды, чтобы приготовить отвар для больного.

Никогда она еще так быстро не работала. Когда Катрин и Жосс с плетущейся за ними мавританкой вошли в кухню, там все уже было готово. Они с трудом дотащили ворох простыней, одеял и полотенец.

В кухне было жарко, как в печке, и Катрин пришлось сорвать повязку и выплюнуть ягоды можжевельника, обжигающие нёбо. Катрин с необычайным пылом принялась готовить постель и заканчивать уборку, в то время как Сара и Жосс занимались Арно. Эта активная деятельность мешала Катрин думать, и она старалась всецело сосредоточиться на работе, не позволяя отчаянию завладеть ею. Ей, как воину, надо было в некотором роде раскалиться перед сражением.

Когда Жосс и Сара принесли завернутого в одеяло Арно, они сначала положили его прямо на пол, чтобы снять одежду и как следует отмыть. Его донага раздели. Когда Сара принялась стаскивать штаны, она увидела в левом паху красное вздутие.

– Бубон! Он начинает расти.

Когда его мыли, он открыл глаза, и Катрин увидела, что зрачки его лихорадочно блестели, а белки были сплошь пронизаны кровавыми прожилками. Сердце ее сжалось: болезнь быстро наступала. Катрин знала, с какой молниеносной быстротой она могла сокрушить Арно. Уже одно то, что они застали Арно живым в то время, как все другие были мертвы, было чудом.

Разумеется, решила Катрин, здесь немалую роль сыграли его крепкое телосложение и здоровье, но Сара развеяла ее иллюзии по этому поводу.

– Он, должно быть, был мертвецки пьян! Это, вероятно, и замедлило ход болезни.

Вымытого, одетого в чистую рубашку Арно уложили на матрас, приготовленный женой. Его сразу же стошнило несколько раз подряд. Когда кризис прошел, он пропотел и обессилел. Надо было заново его мыть.

Как только с этим было покончено, он начал хрипеть и метаться в бреду. На этот раз Катрин показалось, что она поняла его желание – он просил пить.

– Дай ему этот отвар, – сказала Сара, принеся небольшую миску с зелено-коричневатой дымящейся жидкостью. – Я думаю, он уже не горячий.

Прижав голову супруга к своему плечу, Катрин дала ему попить, испытывая необычайное волнение от того, что прижимала его к себе, как когда-то. Но это была лишь телесная оболочка, лишенная сознания, сердце Арно больше не принадлежало ей. При этой мысли слезы закапали на щеку больного.

Когда она его нежно опустила на постель, он приоткрыл глаза и распухшим ртом стал глотать воздух. Из его уст вылетело единственное различимое слово:

– Ка… трин!

Это было все, что она поняла. Он еще сказал что-то непонятное. Катрин несколько воодушевилась. Действительно ли он узнал ее или она была одним из призраков его страшного бреда? Она еще какое-то время просидела на уголке матраса, наблюдая, как он борется со смертью.

В это время Сара готовила обед. К счастью, в замке было полно продуктов, и разбойники Арно не успели все съесть. Был ячмень и пшеница, свинина и ветчина. Цыганка спустилась в курятник и поняла, что чума совершенно не помешала курам нестись.

Она отблагодарила их за это обильным кормом.

Жосс продолжал сжигать умерших, поддерживая во дворе адский огонь. От густого, черного, с тошнотворным запахом дыма потемнело небо. Катрин не отходила от больного. Часы напролет она мыла и поила его, постоянно меняя одежду. С каждой минутой ему становилось хуже.

Когда наступила ночь, все трое умирали от усталости, а состояние Арно ухудшалось. Его распухший язык едва помещался во рту, глаза пожелтели, а кожа стала сухой и горячей. Несмотря на это, его знобило, и Катрин без устали поправляла одеяла, смазывала мазью потрескавшиеся губы и пыталась накормить его бульоном со взбитыми в нем яйцами, приготовленным Сарой. Но бубон в паху все больше и больше раздувался и вырос до размеров яйца. Сара показала Катрин, как приготовить припарку из горчицы, муки, меда и уксуса, которую надо прикладывать к бубону.

– У него единственный шанс выжить, если этот бубон быстро созреет и лопнет. Тогда, может быть, удастся его спасти.

Но Катрин не верила, что это возможно.

– Он умрет, – прошептала она сквозь слезы, которые не могла больше сдерживать, – я знаю, что он умрет.

– Так будет лучше, если тебе придется еще из-за него страдать! – проворчала Сара. – Он не заслуживает твоих усилий, опасности, которой ты себя подвергаешь, мы все себя подвергаем… А пока ложись на матрас и поспи.

– Нет, я буду дежурить около него. Надо постоянно за ним ухаживать.

– Я буду дежурить, по крайней мере поначалу. Потом меня сменит Жосс, потом ты. Я обещаю, что разбужу тебя, если что-то произойдет.

Никто по-настоящему не спал в эту ночь, а только урывками. Страдания сделали больного невменяемым. Нужно было без конца усаживать его в кровати, поить, мыть. К тому же ночная духота, усиленная жаром костра во дворе и огнем в камине, была невозможной. Желая найти место попрохладнее, Катрин отошла как можно дальше от очага и на два часа заснула. Жосс дремал около одного из костров. Чтобы быстрее покончить с трупами, он зажег второй костер в огромном камине зала для охраны. К счастью, дров и сухих щепок было в достатке, и мало-помалу зараженные трупы превращались в безобидный пепел.

Когда наступил день, Катрин, шатаясь от усталости, встала с матраса и пошла помочь Саре ухаживать за больным. Он теперь был спокоен, но его безмятежность пугала сильнее, чем ночное возбуждение. Глаза с желтыми белками еще больше ввалились, а тело оставалось неподвижным, как у мертвого. Однако его еще несколько раз стошнило, и на этот раз Катрин в ужасе увидела, как у него из носа и рта потекла кровь. Бубон, на который постоянно накладывали новые припарки, по-прежнему увеличивался, чудовищно растягивая кожу.

– У нас ничего не получится! – рыдала Катрин. – Нам не удастся его спасти! Бывают минуты, когда он перестает дышать! Надо же что-то делать!

С ней случился нервный приступ, который Сара сняла с помощью нескольких пощечин и ведра воды.

– Тебе надо отдохнуть! – приказала она Катрин. – Иначе ты заболеешь, и клянусь тебе, что если это случится, я сразу же прикончу твоего супруга!

В это время вернулся Жосс. Как только рассвело, он протрубил в рог, вызвал монаха из монастыря.

– Скажите брату Антиму, что мы еще живы, и что мессир Арно тоже еще жив, и что я хочу молока, вы слышите? Молока! Я сейчас спущу на веревке ведро.

Вскоре он получил то, что просил. Несмотря на усталость, он был доволен своей маленькой победой. Сара напоила молоком Катрин и молоденькую мавританку. О ней забыли во время этой страшной ночи, она укрылась между сундуком для муки и глиняным кувшином для масла. Когда она увидела, что Сара взяла метлу, чтобы убраться в кухне, она вышла из своего убежища и молча взяла ее у нее из рук. Сара недоуменно посмотрела на девочку, затем, откинув мокрую от пота черную прядь волос, выбившихся из-под чепца, улыбнулась ей.

– Как тебя зовут? Меня – Сара, – добавила она, показывая на себя пальцем, – Сара!

– Меня… Фатима! – и дальше с видимым усилием: – Разговаривать немного!

– Превосходно! – воскликнула Сара. – Иди сюда, дочь моя, я дам тебе поесть и попить, потом ты сможешь работать. Сначала помоги мне перетащить этот матрас в парильню, чтобы госпожа Катрин там поспала.

Катрин пришлось подчиниться Саре, иначе та пригрозила закрыть ее на ключ. Она выпила молоко, легла на матрас и заснула, как выбившееся из сил животное. Ее разбудил грохот такой силы, словно наступил конец света. Она, вся дрожа, соскочила с постели, спотыкаясь в кромешной тьме. Решив, что еще ночь, она пошла к двери, выходившей во двор. В тот момент, когда она открыла ее, раздался новый раскат грома. Она увидела, что уже светло и на небе, сплошь покрытом черными облаками, сверкали страшные молнии. По-прежнему горел костер. Катрин заметила, как Жосс устремился на кухню как раз в тот момент, когда молния ударила в навес небольшого сарая, и тот тотчас же загорелся. Жосс выбежал с ведром воды, но вдруг небеса разверзлись и началась настоящая буря, такая сильная и неистовая, что пламя костра сразу же потухло, оставив лишь густой черный дым. Катрин в порыве радости бросилась к Жоссу.

– Дождь! Дождь! Наконец-то дождь! Господи Иисусе! Мы теперь не умрем от жажды!

В мгновение они оба промокли до костей, но этот ливень был таким желанным, что, опьяненные, они не двигались с места. Они протягивали к небу руки и так громко кричали от радости, что к ним выбежали Сара и Фатима.

– Мы не до конца прокляты? – воскликнула Сара, схватив Катрин в объятия. – Может быть, нам удастся остановить чуму, спасти твоего супруга, даже если он этого не заслуживает!

Ужасные вопли прервали ее на полуслове. Перепуганные, они бросились на кухню, где застали страшную сцену: Арно удалось подняться. Страдая от невыносимой боли, он сорвал рубашку, повязки и стоял у камина, качаясь и испуская хрипы.

– Он упадет в огонь, – крикнула Катрин и бросилась к нему.

Сара преградила ей путь.

– Посмотри! Бубон! Он только что лопнул! От этого он и обезумел. Принеси мне корпию, много корпии и перчатки.

Сара и Жосс схватили его сзади и уложили в постель. Действительно, из паха по бедру у него текла черная густая жидкость. Отвратительный запах заполнил комнату. Больной не сопротивлялся. То, что он поднялся от боли, сделав над собой нечеловеческое усилие, совершенно лишило его сил.

Из раны текли кровь, сукровица и гной. Вернулась Катрин. Она протянула Саре перчатки и связку корпии. В глазах ее была мольба.

– Осталась ли… осталась ли теперь надежда?

Улыбка осветила намокшее лицо Сары.

– Теперь, я думаю, да… если только он не потеряет слишком много крови! Но он крепок! К тому же подействует настой.

Весь последующий час они промокали и дезинфицировали рану. Фатима чистила капусту, морковь и горошек для супа. Когда наступила ночь, Арно лежал на чистой кровати с умело сделанными перевязками. Его сиделки надели сухую одежду и смогли наконец сесть за большим деревянным столом, чтобы в первый раз как следует поесть, с наслаждением прислушиваясь к грохоту водопада, стучащему по крыше.

Катрин, проспавшая большую половину дня, захотела дежурить первой, никто этого не стал оспаривать. Все поняли, что она будет счастлива остаться наедине с любимым мужчиной. Кто-то устроился в углу кухни, кто-то в парильне. Катрин села на уголок матраса, на котором лежал Арно, и, достав из кармана маленькие янтарные четки – подарок сестры Беатриче, с которым она никогда не разлучалась, – принялась тихо молиться, впервые за долгое время.

Она молилась, чтобы вместе с чумой, освободившей тело супруга, душа его тоже избавилась бы от снедающего ее недуга. Бог вынес свой приговор, но поймет ли и согласится ли с ним гордый хозяин Монсальви?

– Лишь бы он меня выслушал! – умоляла молодая женщина. – Лишь бы он позволил мне поговорить с ним, объясниться!

Объяснить что? То, что она перенесла со времени осады Монсальви отрядом д'Апшье, мечтавшим разграбить его? Она уже попыталась сделать это, когда они встретились в сарае близ Шатовиллена, но он не захотел ее слушать.

Поймет ли он наконец, что любовь жены спасла его от страшной смерти?

Она нежно взяла его безвольную руку и сжала в своей. Рука была еще горячей, но жар явно спадал. Катрин благоговейно поднесла ее к своим губам. Нет, она не будет ничего объяснять, ни защищаться, ни умолять, ведь придется лгать, скрывать происшедшее в королевскую ночь в Лилльском дворце. Все-таки он был прав: она была неверной женой, даже если он меньше всех имел право упрекать ее в этом.

«Когда он очнется, – подумала Катрин, – узнает меня, я сразу пойму его первый взгляд. Если он ненавидит и презирает меня, я молча уйду навсегда! Я не хочу, чтобы нас связывали жалость и признательность после такой любви и страсти!»

Дождь лил всю ночь и весь следующий день. Жизнь добровольных затворников входила в нормальное русло. Потеряв много крови, Арно лежал обессиленный, неспособный пошевелиться без посторонней помощи. Он перестал бредить и метаться, но находился в странной прострации. Сознание еще не вернулось к нему. Больной послушно глотал все, что ему давали, но по-прежнему не открывал глаз, и было невозможно понять, спит ли он крепким сном или просто дремлет.

Каждое утро Катрин приводила Арно в порядок, меняла ему белье, которое Фатима стирала потом во дворе. Она даже брила его, смазывая бальзамом его воспалившийся шрам.

Видя, какое удовольствие испытывает Катрин, ухаживая за мужем, Сара лишь гневно пожимала плечами да иногда уголком фартука яростно смахивала набежавшую слезу.

Снаружи не поступало никаких известий. Каждое утро Жосс карабкался на стену, чтобы попросить у монахов свежие продукты, которые те передавали с великими предосторожностями. Монахи, за ритмом жизни которых можно было судить по колокольному звону, явно не желали подвергать себя ни малейшей опасности, несмотря на то что замок после недели каторжного труда был практически обеззаражен. Тела тех, кто входил в отряд Арно, и их подружек, насильно вовлеченных в разврат, были сожжены, другие же, сжечь которые помешал дождь, были похоронены. Караульный зал был обработан хлоркой, вымыт, не жалея воды, благо ее предостаточно накопилось за пять дней непрекращающегося ливня. Когда Жоссу не хватило хлорки, он закрыл зараженные комнаты и лестницу. Этим можно будет заняться позже. Для Катрин потекли спокойные и монотонные дни. Она вместе с Сарой и Фатимой ухаживала за скотом, курами, кроликами, лошадьми, стирала и гладила белье, чистила овощи и заботилась об Арно. Когда она была не занята, она садилась на скамью рядом с Сарой, и они вполголоса болтали. Сара не переставала расспрашивать Катрин о месяцах, проведенных вдали от Монсальви, и Катрин старалась удовлетворить ее любопытство, не раскрывая, однако, всего до конца. Несмотря на то что Арно был без сознания, она не могла при нем вспоминать о ночи любви с Филиппом Бургундским, ночи, которая была так прекрасна и за которую она упрекала себя как за преступление. Это должно было остаться тайной между ней и Богом. Напротив, она облегчила душу, рассказав об ужасах на Мельнице-Пепелище, отчего ей стало намного спокойнее.

Сару же не особенно потряс этот рассказ, ее удивили угрызения совести, так долго терзавшие Катрин.

– Будучи изнасилованной бандой разбойников, ты посчитала себя униженной, оскверненной, окончательно потерявшей репутацию? Мое бедное дитя, если бы ты знала, сколько женщин в мире пережили подобное, ты бы очень удивилась. Я знаю таких женщин, среди них есть и такие знатные дамы, как ты… Некоторые, впрочем, сохранили об этом не такие уж плохие воспоминания.

– Это их дело. Для меня это останется самым отвратительным моментом в жизни. Не знаю, удастся ли мне когда-нибудь забыть об этом.

На девятое утро заточения чистое голубое небо обещало погожий день. Жосс, собравшийся на рассвете, как обычно, кого-либо вызвать из аббатства, проходя через двор, услышал страшный шум. Похоже, тараном пытались пробить городские ворота.

Слышны были крики, говор, скрежет колес.

Можно было подумать, что снаружи скопилась целая толпа. Окрыленный надеждой, он через две ступеньки взобрался на стену и выглянул за ворота. Это они! Да, они! Улица была полна народу, он узнал мужчин, женщин, детей. Весь Монсальви вернулся. Посреди толпы на повозке лежал монах в белом одеянии и отдавал приказания группе мужчин.

Они постепенно разобрали груду бруса, преграждавшего дорогу. Жосс узнал этого монаха.

– Аббат! Аббат Бернар! Хвала Господу Богу, направившему к нам ваше преосвященство. Какое счастье! Какое неожиданное счастье!

– Мы его привезли, – пронзительным голосом крикнул Готье, появившийся за повозкой с первым лучом солнца, поднявшимся над горизонтом. – Это было нелегко, так как он еще очень слаб! Но он захотел сразу же приехать. Как там у вас дела?

– Госпожа Катрин, Сара и я да еще одна маленькая рабыня – мы живы и здоровы. Мессир Арно жив, но он еще не пришел в сознание. Поторопитесь! Я пойду предупредить госпожу Катрин и Сару! Они так обрадуются.

– И мы тоже! – завопила Гоберта, помогавшая мужчинам расчищать дорогу. – Мы устыдились, что отпустили их в этот ад, а сами спрятались в Рокмореле. Вот мы и вернулись! И если с нами что-нибудь случится, тем хуже.

Этих людей охватил порыв, похожий на недавнюю панику. Они отказывались видеть перед собой опасность. Они знали только одно: их госпожа бесстрашно нырнула в самую гущу ада, не побоялась страшной болезни и десять дней жила там, где свирепствовала чума. К тому же никто больше не заболел ни в аббатстве, ни в окрестностях Монсальви, где остались те, чьи дома стояли в открытом поле, как дом бальи Сатурнена Гарруста, который, посмеиваясь, ободрял тех, кто освобождал вход в замок.

Теперь все сгорали от желания оправдаться в глазах их покровительницы.

Вскоре Катрин и Сара прибежали посмотреть, как верный и добросовестный народ открывает ворота, загороженные монахами. Прижавшись друг к другу, они слушали грохот падающих бревен и хриплые возгласы мужчин, оттаскивающих их в монастырь. В монастыре, будто моля о прощении, звенели все колокола, наполняя радостным перезвоном прозрачный воздух.

Трое добровольных узников со слезами на глазах и радостью на сердце ждали минуты, когда будет унесено последнее бревно и тяжелые, обитые железом ворота откроются и впустят вернувшихся, несмотря на опасность, блудных детей Монсальви.

Наконец подались последние доски. Ворота открылись под натиском толпы. Впереди шли Гоберта и Антуан Кудерк, потом въехала повозка с аббатом, и хлынула толпа. Вдруг из глубины двора раздался властный голос, заставивший всех замереть на месте.

– Не входите! Я запрещаю вам переступать порог!

Раздались изумленные возгласы Катрин, Сары и Жосса.

Эхом им ответила толпа, затем умолкла, словно увидев чудо. Действительно, это было чудо: одной рукой опираясь о дверь кухни, а другой о плечо Фатимы, согнувшейся под тяжестью господина, появился Арно де Монсальви. Его костлявое тело, скрытое под белой длинной рубашкой, осунувшееся лицо и потемневшие провалившиеся глаза делали его похожим на призрак. Все решили, что перед ними Лазарь, вышедший из могилы. В едином порыве все жители Монсальви бросились на колени вокруг повозки, в которой пытался подняться аббат Бернар. Катрин от волнения тоже упала на колени.

– Арно! – воскликнула она. – Живой! Живой! Бог всемогущ!

Но он не смотрел на нее. Опираясь на маленькую рабыню и на подбежавшего к нему Жосса, с трудом переставляя босые ноги по земле, он двигался к своим вассалам, не знающим, благодарить ли им Бога или звать на помощь.

– Уходите прочь! – приказал он. – Закройте ворота и возвращайтесь обратно! Мне повезло, и я выжил, но опасность еще не миновала. В этом доме еще сохранились миазмы чумы. Будет очень жаль, если кто-то из вас заразится этой страшной болезнью. Уходите отсюда, дети мои! – неожиданно ласково добавил он. – Когда придет время, эти ворота откроются для вас.

– Друг мой, мы не можем опять закрыть эти ворота, – сказал аббат. – Я приехал, чтобы смыть позор своих братьев. Вместо того чтобы думать о своей жизни, принадлежащей Богу, они должны были сделать все для спасения тех, кто нуждается в их помощи. Вы теперь спасены, но можете ли вы поклясться, что те, кто проявил свою преданность вам во время страшной опасности, не заплатят за свою самоотверженность, если останутся здесь? Вы покинете замок и закончите лечение в аббатстве. Там же будут Катрин, Сара и Жосс, за которыми в случае необходимости будет обеспечен уход.

– Нет, тысячу раз нет! Я не могу на это согласиться. Никто не выйдет отсюда!

Голубые глаза монаха засверкали от гнева, и он еще выше поднял свое обессиленное тело.

– Речь не о вас, Арно де Монсальви, я уже сказал об этом! Речь идет о двух женщинах, и особенно о той, у которой не было никакой веской причины жертвовать собой ради вас! Госпожа Катрин, идите сюда! Идите ко мне, дитя мое, мое бедное дитя!

Он протянул к ней руку и улыбнулся с такой добротой, что молодая женщина непроизвольно поднялась с колен. Бернар де Кальмон д'О давно знал и всегда понимал ее. Теперь он предлагал ей свою поддержку, свое уважение, тогда как Арно не удостоил ее даже взглядом. Это презрение, безразличие ясно говорили о том, что она перестала для него существовать. Несмотря на все самоотречение Катрин, он продолжал не замечать ее. Конечно, он не даст свободно излиться своему гневу перед лицом этой толпы, взирающей на него со священным ужасом, но она, должно быть, умерла для него.

Вместо злобы он проявил к ней милосердное безразличие, сравнявшее ее с другими подданными. Сердце разрывалось в ее груди, а в горле застрял горький комок. На минуту она закрыла глаза, чтобы собрать все свое мужество, крепко сжала руки и подняла глаза, из которых хлынули слезы. Повернувшись спиной к своему супругу, она сделала шаг, потом другой… Она собиралась уже броситься к аббату, который с трудом слез с повозки и протягивал ей руки, когда грубый окрик пригвоздил ее к месту:

– Нет! Она останется здесь!

Толпа загудела, и возмущенный аббат воскликнул:

– Вы не имеете права! На вас смотрит Бог!

– Я имею все права! Она мне сама их дала! Что же касается Бога, что ж, пусть смотрит! Давайте-ка, помогите мне! Подведите меня к ней! – приказал он поддерживающим его Фатиме и Жоссу.

Но Жосс не повиновался.

– Что вы хотите сделать, мессир? Если ей еще суждено страдать из-за вас, идите один!

Он собирался отпустить дрожащее тело, но Арно де Монсальви вцепился ему в плечо и повторил:

– Я сказал, отведите меня туда!

– Повинуйтесь, – сказал аббат. – Мы сейчас посмотрим!

Они двинулись вперед. Сбившись в кучу, толпа затаила дыхание. Катрин, окаменев, не смела пошевелиться, сердце разрывалось в ее груди. Что он еще задумал? Какое еще оскорбление ей придется вынести? Она смотрела на него со страхом, смешанным с чувством жалости при виде его слабости. Не дойдя до нее двух шагов, Монсальви отдал другой приказ:

– Поставьте меня на колени! – строго произнес он.

Жосс в недоумении переспросил:

– Вы хотите?..

– Я сказал: на колени! Туда… в пыль, к ее ногам! Я так хочу!

Воцарилась мертвая тишина. Они повиновались, и растерянная Катрин увидела перед собой великого грешника с босыми ногами, в рубашке, которому не хватало только веревки на шее. По-прежнему цепляясь за Жосса и Фатиму, чтобы не упасть лицом на пыльную землю, он собрал все свои силы и закричал:

– Вы, все, кто меня слышит, я хочу, чтобы вы стали свидетелями моего стыда и моего раскаяния! Я хочу, чтобы вы все слышали, как я прошу прощения у вашей госпожи, самой лучшей и милосердной, какую когда-либо рождала земля! Катрин, я тебя позорил, всячески предавал, оскорблял, унижал, заставлял тебя страдать! Движимый демонами гордыни, я хотел лишить тебя дома, детей, самой жизни. Но когда карающая рука Всевышнего опустилась на меня, ты решила пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти мою. Ты пришла ко мне под страхом страшной смерти, ты все бросила и пришла!

Я знаю, что ты перенесла, так как, видишь ли, вот уже три дня, как я очнулся, и я смотрел на тебя, слушал тебя. Я узнал, как тернист был путь твоего возвращения! И я возненавидел и проклял себя.

– Нет! Не говори так!

– Дай мне закончить… у меня мало сил. Я не знал, что сделать с собой. Может быть, если бы эти люди не пришли, я бы хранил молчание, делал вид, что не очнулся, до тех пор, пока бы достаточно не окреп, чтобы трусливо убежать от тебя. Это-то я сейчас и сделаю. Я причинил тебе слишком много зла и вырыл между нами пропасть, которой не суждено зарасти. Я верну тебе свободу. Я уйду, а ты останешься здесь с твоими детьми, твоими вассалами, со всеми теми, кто тебя так любит! В Монсальви не будет сеньора до тех пор, пока Мишель не достигнет совершеннолетия, но будет достойная и знатная, чистая и добрая госпожа, которая сможет направить его. А мне нужен лишь монастырь, чтобы замаливать грехи столь долго, сколько Богу будет угодно позволить мне жить на этой земле. Но ты, Катрин, ты, милая госпожа де Монсальви, прежде чем мы навсегда расстанемся, скажи мне, что ты прощаешь меня, скажи мне…

Это было невыносимо! Катрин не смогла далее слушать этот усталый, униженный и грустный голос, взывавший у ее ног. Она разразилась рыданиями и тоже бросилась на колени.

– Замолчи! Замолчи же! Зачем ты мне говоришь все это? Почему я должна прощать тебя… править… Быть одна? Я хочу от тебя услышать лишь одно, я хочу знать, что я значу для тебя. Я хочу знать, любишь ли ты меня еще?

Сжав руки, она рыдала перед этим обессиленным мужчиной, и было видно, как по его израненной щеке текут слезы.

– Я умоляю тебя, ответь! Ради Бога, скажи мне правду, твою правду! Любишь ли ты меня еще? Осталось ли еще что-нибудь от прежней любви?

Он протянул к ней свои большие, исхудавшие, дрожащие руки и обхватил ее лицо.

– Моя милая… моя несравненная! Любить тебя? Я обожал тебя всю свою жизнь и никогда не перестану любить тебя. Никогда! Я буду любить тебя до последнего своего вздоха.

Над головами коленопреклоненных людей пролетел жаворонок и взмыл в небо, приветствуя во все горло появление солнца. Руки Катрин нежно обвили шею Арно. Теперь она была уверена, что завоевала его навечно. Теперь они вместе пойдут по дороге, которая казалась ей невозможной, дороге, которая приведет их к мудрости, доверию, седине, а может быть – почему бы нет? – к простому семейному счастью, если Монсальви вообще созданы для простого семейного счастья.

Через неделю Арно и Катрин, прижавшись друг к другу, смотрели на то, как горит их замок. Через элегантные копьевидные окна было видно, как языки пламени пожирали потолки и стены, яростно выжигая не только следы чумы, но и дьявольский дух, царивший здесь долгие месяцы.

Так захотел хозяин Монсальви.

– Пусть ничего не останется от моего безумия. Ни лепнины, ни одной шпалеры, ни одного стула, заляпанного грязными руками! Когда останутся лишь стены, мы снова все отстроим. Теперь я буду жить для моей жены и детей, я все хочу воссоздать и сделать по-новому! Лишь так мы сможем заново начать нашу жизнь.

Теперь, стоя перед этим аутодафе, он смотрел на него с чувством избавления и радости.

Оказывается, так просто перечеркнуть прошлое. Положив голову ему на плечо, Катрин тоже смотрела на костер, но, несмотря на обретенное счастье, она не могла избавиться от чувства сожаления. Конечно, из ее комнат вынесли все, что там было. Но этот дом, эта мебель были ее детищем, и у нее щемило сердце при виде того, как все это превращается в дым.

Арно, вероятно, чувствуя сожаление Катрин, еще крепче сжал свои объятия и поцеловал ее в лоб.

– Моя милая, это необходимо было сделать! Есть зло, с которым можно вечно сражаться, призраки, способные прогнать душевный покой, если прислушаешься к их жалобам. Я верну тебе все, что забираю сегодня. Но самое главное, я верну тебе столько любви, что придет день, когда мы уже будем оба старыми, и ты подумаешь, что наша длинная история, наша жестокая история – это всего лишь вымысел, легенда, рожденная в воображении прабабушки.

Госпожа де Монсальви поднялась на цыпочки и поцеловала израненную щеку супруга.

– Почему ты говоришь – наша жестокая история? Мне она кажется прекрасной! И почему ты о ней говоришь в прошедшем времени? Разве мы уже старые? Ты уверен, что она уже закончилась?

Арно рассмеялся:

– Я надеюсь! Надо, чтобы это было так, даже если тебе и будет не хватать больших дорог. Так надо, потому что у счастливых людей не бывает историй, а я теперь хочу быть счастлив с тобой и нашими детьми. Я не мечтаю ни о чем другом!

Он увлек ее за собой, решительно повернувшись спиной к уже затухающему пожару. За ними стояли жители Монсальви, весь город, встретивший их дружным приветствием. Поднялся осенний ветер, срывающий листочки, которые окрасятся вскоре в золото и багрянец, перед тем как исчезнуть под снегом. Эту зиму хозяева Монсальви проведут в монастыре, в доме для гостей, в ожидании возрождения их замка.

Весной, когда земля очнется от зимней спячки, придет время любви, все снова расцветет…