Катрин. Книги 1-12

Глава первая. БОГАДЕЛЬНЯ В ОБРАКЕ

Туман с каждым мгновением становился все гуще. Его длинные серые полотнища вились вокруг изнуренной толпы паломников, словно влажное погребальное покрывало… Сколько уже времени они брели по этим безлюдным унылым пространствам, пересеченным рытвинами и болотами со спящей сине-зеленой водой? Долгие часы! Бесконечно! Между тем не видно было никакого убежища, где усталые люди могли отдохнуть. Поднялся ветер, завыл, набросился со всех сторон, разрывая туман. Но тот опять быстро сгущался, поглощая гул голосов и шарканье ног.

Катрин шла среди других. Она согнула спину и, опустив голову в большой шляпе, изо всех сил старалась удержать полы накидки, которую рвал вихрь. Она тяжело опиралась на посох, помогавший крепче держаться на ногах. За пять дней, пройденных из Ле Пюи, она поняла, какую бесценную помощь оказывает вот такая длинная палка, когда на путника начинает давить усталость. Частенько в пути ей приходилось поддерживать свою спутницу Жилетту де Вошель. Она с ней познакомилась во время пасхальной службы. Это была вдова лет сорока, из хорошей семьи, прекрасно воспитанная, с. трагическим лицом. Она была нежной, меланхоличной и глубоко набожной женщиной. Увидев, с каким трудом Жиллета шла по дороге, часто заходясь в мучительном кашле и едва переводя дыхание на этой горной высоте, Катрин не удержалась и предложила ей свою помощь. Сначала Жилетта отказалась.

— Вам будет трудно со мной, сестра моя! У вас и своих трудностей хватает.

Так оно и было. Усталость давила на плечи, ноги были стерты туфлями из грубой кожи. Но Катрин чувствовала, что ее спутнице еще хуже, надо оказать помощь ей. И мило ей улыбнулась:

— Со мной все в порядке! А вдвоем мы будем поддерживать друг друга!

Так, опираясь одна на другую, они пошли по ухабистой дороге, которая становилась все ужаснее. В первые рассветные часы они вышли из мальбузонских сараев с намерением добраться до Насбинальского монастыря, который находился всего в двух лье дальше, но туман быстро сгустился, и вскоре они убедились, что сбились с пути. Вдоль тропы не было видно никаких сложенных пирамидами камней… Тогда предводитель собрал их вокруг себя.

— Нам нужно идти по этой тропе, куда бы она нас не завела, — сказал он. — Сойти с нее — значит подвергнуться риску кружить в тумане. Тропинка нас все-таки куда-то выведет, положимся на милость Божию!..

Ему ответил одобрительный шепот. Слова предводителя стали переводить для швейцарцев и немцев, которые шли сзади. Никто не высказал другого мнения, настолько было велико влияние этого пастыря на разношерстное людское стадо. Пастырю было примерно сорок пять лет, и, по правде говоря, Катрин не очень-то много знала о нем. Она слышала, что его звали Жербер Боа, что он был одним из самых богатых горожан Клермона, но сейчас в это трудно было поверить. Высокий и худощавый, он выглядел аскетом. Обычно выражение его серых глаз было суровое и властное, но время от времени Катрин видела, как в них пробегало что-то очень похожее на страх. Тон его всегда оставался ледяным. У Катрин было ощущение, что он ненавидел женскую половину человечества. Его манера обращения с ней оставалась холодной, едва-едва обходительной, тогда как в отношении других паломников, он проявлял больше сердечности. Когда приходил час молитвы, Катрин замечала, что душа у этого человека воспламенялась.

Жербер вел своих паломников по неизвестной дороге, и они шли, шли. В какой-то момент из тумана возник древний мост через поток. Они решили, что это Бог послал им ориентир.

— Это река Бос, а дорога ведет к Маркастелю. Нам нужно идти все время прямо. Не станем делать привал в Насбинйле, а пойдем сразу в богадельню в Обраке. Ну, смелее, в путь!

Слова обрадовали всех. Их предводитель знает, куда держать путь, он был в этих местах. Не зря ведь он сказал, что им будет гораздо лучше в богадельне, чем в Насбинале. Приют в пустынных местах — радость для путника! И они с песней пошли дальше. Но мало-помалу туман заволок окрестности, голоса глохли в этом сыром полумраке. Опять в душах зашевелился страх.

По трещине в земле они угадывали ловушку в торфянике, обходили рытвины и ухабы. Силы были на исходе. Всеми овладело тупое безразличие. Хотелось лечь на землю прямо здесь, в этой пустыне, под ледяным ветром, который нес с собой хлопья снега. В последние мартовские дни заморозки и снегопады не редкость в унылых пространствах вокруг Обрака. Несмотря ни на что — на гнуснейшую погоду, стертые ноги, усталость, мужество Катрин не ослабевало. Для того чтобы увидеть Арно, она готова была вынести в десять раз больше.

Внезапно Жилетта де Вощель споткнулась о камень и упала, увлекая за собой Катрин. В колонне паломников произошло некоторое смятение, и немедленно Жербер Боа оказался рядом с женщинами.

— Что происходит? Не могли повнимательнее смотреть под ноги?

Тон был сухой, вовсе лишенный участия. Катрин ответила также жестко. Порядком устав, она не была расположена выносить плохое настроение этого клермонца.

— Моя спутница в изнеможении! Да еще эта бесконечная дорога!.. Если можно ее назвать дорогой!.. К тому же туман…

Тонкий рот Жербера сложился в презрительную улыбку.

— А ведь пять дней всего прошло, как мы в дороге! Если эта женщина больна, ей нужно было оставаться дома! Паломничество — это не увеселительная прогулка! Бог хочет…

— Бог хочет, — сухо прервала его Катрин, — чтобы люди проявляли сострадание к другим и милосердие к их немощам. Хороша же заслуга пускаться в это покаянное путешествие здоровяку! Вместо упреков, мессир, лучше бы предложили помощь!

— Женщина, — ответил Жербер, — здесь никто не спрашивает вашего мнения. Мне довольно того, что я должен вести людей до святой могилы Апостола! Любой из наших спутников окажет вам помощь.

— Осмелюсь заметить, что я назвала вас мессиром. И у меня нет привычки откликаться на «женщину». У меня есть имя: я — Катрин де Монсальви!

— У вас, прежде всего, невообразимое высокомерие. Здесь есть только собравшиеся вместе грешники и грешницы, стремящиеся к раскаянию…

Презрительный и одновременно менторский тон клермонца довел до белого каления с трудом сдерживающую гнев Катрин.

— Вам ли говорить о высокомерии других, брат мой, — прервала она его, напирая на слово «брат». — Ведь вы знаете о предмете ваших наставлений в совершенстве… особенно если судить по вашему собственному горячему милосердию!

В серых глазах Жербера сверкнула злость. Его взгляд и взгляд Катрин скрестились, как две шпаги, но молодая женщина не опустила глаз. Она почувствовала дикарскую радость от ожесточенного раздражения этого человека. Он должен почувствовать раз и навсегда, что она никогда не станет танцевать под его дудку… Именно это и говорил твердый взгляд Катрин. И Жербер это понял. Бессознательным жестом он поднял руку с тяжелым посохом. Один из паломников живо встал между ними, схватил его за поднятую руку и заставил опустить ее.

— Вот так, брат мой! Убавьте пыл! Не забывайте, что перед вами женщина, а не слуга. Ей — богу! Ну и крутые же в вашей дикой Оверни манеры! — произнес насмешливым тоном человек. — Не лучше ли вывести нас из этого тумана, он нас пробрал насквозь, до костей, чем воевать с дамами? Мне кажется, мы выбрали плохое место для разговора. Я помогу даме Катрин поддерживать нашу сестру до привала… если, однако, мы доберемся до него!

— В богадельне о ней позаботятся как надо, — пробормотал Жербер, вернувшись на свое место во главе колонны.

— Когда я увижу крыши, только тогда поверю в его богадельню! — заметил защитник Катрин, помогая ей поднять бедную Жилетту, у которой колени подгибались от усталости. — Эту женщину нужно нести, — закончил он, бросая вокруг себя взгляд, словно что-то ища.

Катрин улыбнулась ему с благодарностью. Она не видела его раньше и удивилась странному для паломника виду. Это был молодой человек, лицо которого совсем не соответствовало представлению о набожном паломнике. На этом чрезвычайно выразительном лице все было наперекосяк и чересчур: на толстые чувственные губы буквально ложился большой, длинный, горбатый нос; маленькие голубые глазки глубоко сидели под бесцветными бровями, подбородок был квадратный и волевой, лицо покрывали преждевременные морщины. Черты были грубыми, лицо подвижным, а живой взгляд свидетельствовал об уме, да и насмешливые складки у рта указывали на его непреодолимую склонность к иронии.

Видя, что Катрин молчаливо его изучает, он дружелюбно улыбнулся, при этом рот растянулся до ушей. Он снял большую паломническую шляпу с лихо заломленными полями и подмел ею пыль на дороге:

— Жосс Роллар, прекрасная дама, к вашим услугам! Я — парижанин, дворянин — любитель приключений. Отправился в Галисию испросить прощение моим грехам, а они многочисленны! Эй, там! Кто мне поможет нести эту женщину до приюта?

Среди ближних соседей таких не нашлось. Паломникам хватало своих собственных трудностей. Все устали, были разбиты, дрожали от холода на этом высоком плато, где дул резкий ветер. Ни у кого не оказалось мужества и сил нести лишний груз. Катрин подумала про себя, что у них вид напуганных овец, и с пренебрежением улыбнулась. Вот она, взаимопомощь, взаимная поддержка между паломниками! А Жербер Боа уже вел людей дальше. Тогда Жосс с размаху хлопнул по плечу ссутулившегося человека среднего роста.

— Давай, приятель! Помоги мне немного! Разве когда-нибудь бывало, чтобы святые люди, как вы, братья мои, так поступали?! А? Никто не хочет? А вы, приятель, мне не откажете.

Я вовсе вам не приятель! — пробурчал тот.

Без всякого энтузиазма он подошел с Жоссом к Катрин, которая пыталась поднять Жилетту. Жосс, взглянув на вытянутое лицо паломника, от души рассмеялся:

— Да уж ладно! Разве мы оба не парижане? Гордость — страшный грех, в особенности у паломника, брат мой! Мадам Катрин, представляю вам мессира Колена Дезепинетта, выдающегося юриста и человека больших знаний, которого я, к своему большому счастью, обнаружил здесь; Так возьмите, брат мой, эту госпожу с одной стороны, а я поддержу ее с другой. Неприлично, чтобы дама Катрин так надрывалась, когда мы здесь!

Сердитое лицо «выдающегося юриста» вызвало у Катрин внезапное желание рассмеяться, что на мгновение сняло усталость. Она бы поклялась, что он ругается. Весь его вид, выражение сердитого лица говорило: «Иди ты к дьяволу с твоим ядовитым языком!»

Но Колен тем не менее подал Жилетте руку, а Жосс поддержал ее с другой стороны. Так, опираясь на них, бедная женщина поплелась дальше. Катрин взяла ее палку и тощую котомку. Все двинулись в путь. Но этот эпизод развязал языки. Теперь паломники жаловались на долгий переход, окружавшую их темноту, предательские трещины. Они стали молить святого Иакова поддержать их.

— Молчите! — прозвучал где-то в тумане властный голос Жербера. — Или уж пойте!

— У вас мужества не хватает! — ответил кто-то. — Почему не признать, что мы заблудились?

— Мы вовсе не потеряли дорогу! — ответил вожак. — Богадельня теперь близко…

Катрин уже раскрыла было рот, чтобы тоже высказать сомнение, но, словно подтверждая правоту слов клермонца, сквозь туман пробился слабый и тонкий звук колокола. Боа с торжеством провозгласил:

— Вот и колокол, сзывающий путников! Мы на верном пути! Вперед!

Высоко подняв посох, словно знамя, он устремился в том направлении, откуда слышался звук. Измученные люди подались за ним.

— Будем надеяться, что у него есть чувство направления, — пробормотал Жосе. — Ничто так не обманчиво, как-туман!

Катрин не ответила. Ей было холодно, и она страшно устала. Но звук колокола становился все громче. Вскоре слабый желтый свет забрезжил в потемках. Жербер Боа радостно сообщил:

— Такой призывный огонь монахи зажигают на колокольне. Мы подходим…

Внезапно среди тумана Катрин с облегчением увидела скопище приземистых построек. Разрезая небо черными ребрами, перед ними встали огромная античная башня, массивная квадратная колокольня, на которой короной горел огонь, высокий неф, укрепленный мощными арками, — все они, казалось, пасли темное стадо больших зданий. Прикуп для путников, устроенный в складке широкого плато, имел вид прямо-таки крепости. Ожившие паломники принялись радостно кричать и даже перекричали звук колокола, удары которого властно падали им прямо на головы. Главные ворота, скрипя, открылись, выпустив трех монахов с факелами.

— Мы богомолы. Божьи люди! — крикнул Жербер сильным голосом. — Мы просим приюта!

— Входите, братья, приют открыт для вас! Внезапно пошел снег, укутывая белым покрывалом обширный глинобитный двор, где в ноздри путникам ударил сильный запах овчарни. Катрин устало прислонилась к стене. Ну, конечно, ее сейчас поселят в одной комнате со всеми… Но в этот вечер, не зная даже почему, ее донимало желание остаться хоть на какое — то время одной. Может быть, потому, что это путешествие сбивало ее с намеченного пути. Она чувствовала себя чужой среди этих людей, посторонней. Все они стремились к могиле Апостола, чтобы искупить свои грехи, что означало в какой-то мере гарантию райского убежища. Их гнал страх перед адом. А она? Конечно, она желала, чтобы Бог положил конец ее мукам, чтобы Бог вылечил любимого ею супруга, но более всего ей хотелось вернуть его, его любовь, его поцелуи, его жар, все, что олицетворял собою живой Арно. Это были не высокие духовные помыслы, ее снедала земная любовь, телесная, без которой она не могла жить.

— Мы разделимся, — произнес отрывисто Жербер. — Гостеприимные монахини позаботятся о женщинах. А мужчины пусть идут за мной!

Тут Катрин увидела, как из строения вышли четыре монахини в черных облачениях августинского ордена с белыми нагрудниками.

Жосс Роллар и Колен Дезепинетт передали двум из них бедную Жилетту. Катрин попросила монахинь:

— Моя спутница совсем потеряла силы. Ей нужны забота и настоящий отдых. Нет ли у вас комнатки, где я могла бы заняться ею?

Монахиня посмотрела на Катрин с досадой. Это была крепкая деревенская девушка, которую не испугает ничто. Она принялась укладывать Жилетту на носилки, которые одна из монахинь позаботилась принести. Затем вместе с другой монахиней они подняли носилки, и только тогда она ответила Катрин:

— У нас две комнаты. Они заняты одной знатной дамой и ее служанками. У этой дамы, приехавшей к нам десять дней назад, сломана нога. Из-за этого несчастного случая она все еще у нас.

— Очень хорошо понимаю. Но не могла бы она отправить своих женщин в общий зал и уступить одну из комнат?

Сестра Леонарда не сдержала насмешливой улыбки и пожала крепкими плечами.

— Лично я не рискну попросить ее об этом. Она… скажем, у нее характер несговорчивый! Видно, что это очень высокопоставленная дама.

— У вас между тем вид человека, которого нелегко устрашить, сестра моя, — заметила Катрин. — Но если эта дама наводит на вас такой страх, я охотно сама схожу к ней.

— Не то, что я боюсь ее, — произнесла сестра Леонарда. — Просто терпеть не могу крика, и наша мать-настоятельница тоже. А Господь наш наградил эту даму ужасающим голосом!

Они тем временем уже вошли через низенькую дверку в дом, где жили монахини, ухаживающие за больными. Остальные женщины-паломницы тоже последовали за ними. Они оказались в обширной кухне, пол которой был выложен тяжелыми плитами гладкого камня. Запах горящих дров смешивался с запахом кислого молока. Гирлянды лука, куски копченого мяса свисали с низких черных сводов. Сыры сохли на ивовых решетках, а перед гигантским камином две послушницы с засученными рукавами расторопно хлопотали у большого черного котла, в котором варился густой суп с капустой.

Носилки поставили у огня, и сестра Леонарда наклонилась над больной.

— Она очень бледна! — сказала она. — Я дам ей сердечных капель, а пока ей приготовят кровать…

— Скажите мне, где эта дама, — произнесла Катрин, которая твердо гнула свое, — я с ней поговорю… Сама я тоже благородная дама.

Сестра Леонарда на этот раз не сдержалась от смеха.

— Я об этом догадалась, — сказала она. — Я сама с ней поговорю… но заранее знаю ответ. Займитесь этой несчастной.

Катрин склонилась над Жилеттой, которая мало-помалу приходила в себя. Монахиня пошла в конец кухни. Тогда Катрин решила пойти за Леонардой. Она еще колебалась, когда одна из женщин подошла к ней.

— Я побуду с вашей спутницей, — сказала она. — Пойдите, займитесь вашим делом.

Катрин улыбнулась в знак благодарности и устремилась за монахиней по ледяному сырому коридору, в конце которого она увидела дверь.

Да, дама со сломанной ногой действительно обладала мощным голосом, ибо, когда Катрин остановилась перед дверью, она услышала, как та завопила:

— Мне не обойтись без моих женщин, сестра моя! Вы хотите, чтобы я отправила их в общий зал, в другой конец здания? Вот дьявольщина! Кровать всегда кровать, стоит она в той или в другой комнате!

Сестра Леонарда ответила что-то. Катрин не расслышала, так как в этот момент вспомнила, где она слышала этот голос, такой знакомый, который произносил ругательства, не совсем подходящие к случаю.

— Черт побери, сестра моя! Пусть комнаты останутся при мне, ясно вам?

Катрин бросилась вперед, открыла дверь и вошла в комнату. Она увидела маленькую и низенькую келью, в которой большая кровать с выцветшими занавесками и конической формы камин занимали почти все пространство. Переступив порог, она, потрясенная, застыла на месте.

В кровати сидела обложенная множеством подушек могучего телосложения женщина. Сестра Леонарда по сравнению с этой особой совсем терялась. Среди густых белых волос дамы светились несколько рыжих прядей, а лицо, охваченное гневом, было цвета кирпича. Укрытая грудой одеял, она приподнималась на подушках. На ней был надет капот, подбитый лисой, большая белая рука, как бы с некоторой угрозой, направленная к сестре Леонарде, выступала из широких рукавов.

Скрип двери отвлек внимание дамы, и та, завидев женский силуэт у порога, завопила еще громче:

— Ах, так! Ко мне уже входят, как к мельнику! Кто эта особа?

Почти задыхаясь от волнения, разрываясь между желанием рассмеяться и расплакаться, Катрин прошла вперед до освещенного места.

— Это всего лишь я, госпожа Эрменгарда! Вы что, меня забыли?

Оцепенев от удивления, пожилая дама так и осталась сидеть на месте. Глаза ее округлились, руки упали, рот беззвучно раскрылся, и она так побледнела, что Катрин испугалась.

— Эрменгарда, вы разве не узнаете меня? Я вас напугала? Это же я, я…

— Катрин! Катрин! Моя малышка!.. И это уже был настоящий вопль, который заставил подскочить сестру Леонарду. В следующий миг монахиня вынуждена была буквально упасть на даму, ибо, забыв о своей сломанной ноге, Эрменгарда де Шатовилен вот-вот собиралась выскочить из кровати и побежать к подруге.

— Ваша нога, госпожа графиня!

— К черту мою ногу! Оставьте меня! Черт подери! Катрин!.. Это же невозможно!.. Это же невероятно!

Она барахталась в руках сестры, но Катрин уже устремилась к ней. Обе женщины горячо обнялись и расцеловались и некоторое время так и оставались, прижавшись друг к другу.

— Вы правы, это невероятно!.. Это уже чудо! О! Эрменгарда, как хорошо, как хорошо, что я свиделась с вами… Но как вы оказались здесь?

— А вы?

Эрменгарда мягко отодвинула от себя Катрин и, держа ее на расстоянии вытянутых рук, изучающе посмотрела на нее.

— Вы изменились… ну совсем мало! Вы все такая же красавица, может быть, даже еще больше похорошели! Правда, немного другая… менее роскошная, но более волнующая. Скажу: вы стали тоньше, духовнее… Дьявол его возьми! Разве можно подумать, что вы родились на свет Божий в какой-то лавчонке?

— Госпожа графиня, — вступила в разговор сестра Леонарда. — Просила бы вас избегать всякого упоминания о мессире Сатане в этом святом жилище! Вы просто поминутно его поминаете!

Эрменгарда обернулась к ней и посмотрела с неподдельным удивлением.

— Вы еще здесь? Ах, да… правда, ваше дело с комнатой? Хорошо, идите и переселите отсюда моих бездельниц, отправьте их в общий зал и устройте больную на их месте. Теперь, когда госпожа де Брази со мной, мне никто не нужен! И у нас есть о чем поговорить!

Монахиня, которую так бесцеремонно спровадили, поджала губы, но поклонилась и вышла, не сказав ни слова. Только хлопнувшая дверь показала всю меру ее недовольства. Графиня посмотрела ей вслед, пожала плечами, потом тяжело передвинулась в кровати, которая затрещала под ее тяжестью, и дала место своей подруге.

— Идите, сядьте здесь, миленькая моя, и поговорим. Сколько же времени прошло с тех пор, как вы меня бросили и устремились на приступ Орлеана?

— Пять лет, — ответила Катрин. — Уже пять лет! Время быстро проходит.

— Пять лет, — повторила за ней Эрменгарда. — Как я старалась хоть что-нибудь узнать о мадам де Брази. В последний раз я получила о вас вести, когда вы были в Лоше и сделались придворной дамой королевы Иоланды. Вам не стыдно?

— Да, — согласилась Катрин, — но дни текли, а я их не замечала. И потом, дорогая Эрменгарда, вам нужно отвыкнуть называть меня именем Брази. Я его больше не ношу…

— А какое же тогда?

— Самое прекрасное из всех: Монсальви! — произнесла молодая женщина с такой гордостью, что графиня не смогла не улыбнуться.

— Так вы выиграли? Вы всегда будете меня удивлять до невозможности, Катрин! Какое же колдовское средство вы нашли, чтобы заставить полюбить вас несговорчивого мессира Арно?

При имени мужа улыбка сбежала с лица Катрин. У ее нежного рта пролегла горькая морщинка, она отвела глаза.

— Это длинная история… — прошептала она. — Страшная история…

Мадам де Шатовилен какой-то миг хранила молчание. Она наблюдала за своей подругой, взволнованная той болью, которая отразилась на лице Катрин. Она не знала, как продолжить разговор, боясь ранить молодую женщину. Через какое-то время она сказала с непривычной для себя мягкостью:

— Позовите одну из моих женщин, пусть она поможет вам снять намокшую одежду, высушит ее, а вам даст другую… она будет немного велика, но согреет вас. Нам принесут ужин, и вы мне все расскажете. Похоже, вы ужасно устали…

— Да, именно так! — согласилась Катрин со слабой улыбкой. — Но прежде мне нужно заняться одной из моих спутниц, той, которой как раз требовалась отдельная комната.

— Я дам приказ…

— Нет, — ответила Катрин. — Мне нужно туда сходить. И я немедленно вернусь.

Она вышла в коридор как раз в тот момент, когда Жилетту вели в соседнюю комнату, из которой выдворили двух камеристок Эрменгарды. Ее сопровождала женщина, обещавшая Катрин заняться больной.

— Говорят, вы нашли в этом доме подругу, — сказала она. — Если хотите, ночью я подежурю у нашей спутницы. Она нетребовательна, не обременит меня.

— Но, — смутилась Катрин, — я не хотела бы… Вам же тоже нужно отдохнуть! Та улыбнулась.

— Я крепче, чем выгляжу. Я-то усну все равно где. На камне, под дождем… да даже стоя!

Катрин с интересом посмотрела на нее. Это была молодая женщина; примерно тридцати лет, невысокая брюнетка, худая, но благодаря коже, огрубевшей на ветру и солнце, она выглядела крепкой и здоровой. Она была бедно, но чисто одета. Ее чуть вздернутый нос и большой подвижный рот придавали лицу веселое выражение, которое понравилось Катрин.

— Как вас зовут? — мягко спросила она.

— Марго! Но меня прозвали Марго-Раскрывашка… Я… я не очень-то приличная! — добавила она с искренностью, которая тронула ее собеседницу.

— Тес! — произнесла Катрин. — Паломники — все братья и сестры. Вы одна из нас… Но спасибо за помощь! Я буду в соседней комнате. Позовите, если понадобится.

— Будьте спокойны, — заверила ее Марго, — я сумею выйти из положения сама. Впрочем, бедной Жилетте больше всего нужно поесть хорошего супа да выспаться, что бы там ни думал наш вожак, который желает от нее избавиться!

— А что он сказал?

— Что он не даст ей пойти вместе с нами дальше, потому что не хочет тащить больных до Компостелы.

Катрин нахмурила брови. Этот Жербер, похоже, решил всем навязать свою волю, но она не собиралась ему поддаваться.

— Это мы еще посмотрим, — сказала она. — Завтра будет день, и я улажу этот вопрос. Если только наша сестра не захочет сама остаться-здесь.

Напоследок Катрин улыбнулась Марго, которая смотрела на нее с восхищением, и вернулась в комнату Эрменгарды.

Уже наступила глубокая ночь, когда Катрин умолкла, но в древнем, римской постройки дворе приюта призывный колокол все звонил для тех, кто был в пути. Он звучал рефреном в трагическом рассказе Катрин. Эрменгарда выслушала историю молодой женщины от начала до конца, не вставив ни слова, и, когда Катрин замолчала, старая дама вздохнула и покачала головой.

— Если бы кто-нибудь другой рассказал мне эту историю, я бы и половине не поверила. У вас необычная судьба. И я верю, что, несмотря на самые жуткие приключения, вы способны выстоять до конца. Скажу прямо: встретить вас в одежде простой паломницы — это ведь плохой анекдот, и только!.. Значит, вы отправились в дорогу к Сантьяго-де-Компостеле? А если вы не найдете там мужа?

— Я пойду дальше. На край земли, если понадобится, ибо у меня не будет ни отдыха, ни передышки, пока не найду его.

— А если он вовсе не выздоровел и его еще больше разъедает проказа?

— Я все равно пойду за ним. Тогда я стану с ним жить, и ничто не заставит меня с ним разлучиться! Вы же хорошо знаете, Эрменгарда, что в нем, только в нем всегда был единственный смысл моей жизни.

— Увы! Уж я-то знаю это слишком хорошо! С того времени, как я вас знаю, вы заходите в ужасные тупики и бросаетесь навстречу таким кровавым приключениям, что я начинаю спрашивать себя, надо ли уж так благодарить Небо за то, что оно подбросило Арно де Монсальви на вашу дорогу.

— Небо не могло мне сделать более чудесного подарка! — вскричала Катрин с таким возбуждением, что Эрменгарда подняла брови и заметила небрежным тоном:

— И сказать только, что вы могли бы царить в империи! А знаете ли вы, что герцог Филипп вас никогда не забывал?

Катрин изменилась в лице и вдруг отстранилась от своей подруги. Это напоминание о прошлых днях ей было трудно перенести.

— Эрменгарда, — сказала она спокойно, — если вы хотите, чтобы мы оставались друзьями, никогда мне больше не говорите о герцоге Филиппе. Я хочу забыть эту страницу моей жизни.

— Значит, у вас память чертовски сговорчивая. Должно быть, это непросто?

— Может быть! Но…

Тон Катрин внезапно смягчился.

Она вернулась и села рядом с Эрменгардой, которая лежала, свернувшись в глубине кровати, и мягко спросила:

— Расскажите мне лучше о моих родных, о матери и дяде Матье, от них у меня давно нет никаких вестей! Если, конечно, вам самой что-нибудь известно.

— Конечно, известно, — пробурчала Эрменгарда. — Они оба живут хорошо, но переносят отсутствие вестей похуже, чем вы! Я нашла, что они постарели, когда увидела их в последний раз в Марсанкэ. Но здоровье у них хорошее.

— Мое… отступничество не стоило им слишком больших неприятностей? — спросила Катрин с некоторой неловкостью.

— Да уж нашли время об этом побеспокоиться! — заметила старая дама со слабой улыбкой. — Нет, успокойтесь, — поспешила она добавить, увидев, как потемнело лицо Катрин, — с ними ничего плохого не случилось. У герцога все же душа не такая низменная, чтобы мстить им за свои любовные неудачи. Я уверена… что он, напротив, надеется, что в один прекрасный день стремление повидать их приведет вас в его земли. Поэтому он и не высылает их. По-моему, он страстно желает, чтобы вы знали, какая возвышенная у него душа. Итак, владение вашего дяди потихоньку процветает и выглядит премило. Не скажу того же о владениях Шатовиленов.

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что я тоже в некотором роде изгнанница. Видите ли, сердце мое, у меня есть сын, который похож на меня. Ему надоели англичане. Он женился на молоденькой Изабелле де Ла Тремуйль, сестрице вашего друга, бывшего камергера.

— Надеюсь, она на него не похожа? — воскликнула Катрин с ужасом.

— Вовсе нет, она прелестна! Кроме того, мой сын отправил обратно Герцогу Бедфсгрду свой орден Подвязки и бросил ему открытый вызов. В результате теперь герцогские войска осаждают наш замок Грансе, а я подумала, что пришло время попутешествовать немного по стране. Из меня бы могла выйти такая прекрасная заложница! Вот так и получилось, что вы видите меня на больших дорогах, на дороге к Компостеле и к спасению, о котором я со всей серьезностью собираюсь молить святого Иакова. Но я благословляю этот проклятый несчастный случай, из-за которого я сломала себе ногу и задержалась здесь. Без него я была бы уже далеко и не встретилась бы с вами…

— К несчастью, — вздохнула Катрин, — мы опять с вами расстанемся. Ваша нога задержит вас здесь еще на много дней, а я должна завтра же уходить дальше с моими спутниками!

От природы бледный цвет лица госпожи де Шатовилен стал темно-красным.

— Не думайте так, моя красотка! Я вас опять нашла, и я вас не оставлю. Я уеду вместе с вами. Если я не смогу держаться на лошади, мои люди понесут меня на носилках. Я не останусь здесь ни на минуту дольше вас. А теперь вы бы поспали немного. Поздно, и вы, должно быть, устали. Ложитесь со мной, здесь хватит места для двоих.

Не заставляя себя упрашивать, Катрин прилегла на кровать рядом со своей подругой. Мысль, что она продолжит путь вместе с крепкой и здоровой духом Эрменгардой, переполняла ее радостью и верой в будущее. Богатую вдову нельзя было сокрушить. После смерти маленького Филиппа Катрин подумала, что Эрменгарде пришел конец. Она согнулась, как-то разом постарела. Тогда казалось, что ее душа отлетала… и вот опять она встретила ее здесь, на больших дорогах, более твердой и неудержимой, чем когда-либо. Катрин было ясно, что с Эрменгардой путь ее станет легче и приятней.

Огонь теплился в камине. Графиня задула свечу, и ночь охватила маленькую комнатку. Невольно Катрин улыбнулась при мысли о том, как рассердится Жербер Боа, когда утром увидит внушительную даму на носилках и узнает, что ему придется принять ее в число своих паломников. На эту сцену любопытно будет посмотреть.

— О чем вы думаете? — произнесла неожиданно Эрменгарда. — Вы еще не спите, я чувствую.

— О вас, Эрменгарда, и о себе. Мне повезло, что я вас встретила в самом начале этого долгого путешествия.

— Повезло? Это мне повезло, моя дорогая. Вот уже целые месяцы — да что я говорю! — годы и годы, как я скучаю до смерти. Благодаря вам моя жизнь станет, надеюсь, более яркой и оживленной. И мне так это было нужно, черт возьми! Я просто прозябала. Да простит мне Бог. Я чувствую, что выздоровела.

И в качестве доказательства своего душевного здоровья Эрменгарда вскоре заснула и принялась храпеть так, что заглушала металлические удары колокола.

В древней романской приютской часовне нестройные голоса паломников повторяли за аббатом слова ритуальной молитвы для тех, кто в пути:

«Господи, ты послал Авраама из страны его и сохранил живым и здоровым в пути, дай и нам, чадам твоим, такую же милость. Укрепи нас в опасностях и облегчи нам путь. Будь для нас тенью против солнца, плащом нашим от дождя и ветра. Понеси нас, когда устанем, и защити от всякой напасти. Будь посохом нашим, что хранит от падений, и пристанью, что спасает потерпевших кораблекрушение…»

Но голос Катрин не смешался с голосами других. Про себя она повторяла те резкие слова, которыми обменялась с Жербером Боа как раз перед тем, как войти в часовню, перед началом службы и общей молитвы. Когда молодая женщина появилась, поддерживая под руку еще очень бледную Жилетту де Вошель, клермонец побелел от злости. Он подбежал к ней с такой запальчивостью, что не сразу заметил Эрменгарду, шедшую сзади на костылях.

— Эта женщина не в состоянии продолжать дорогу, — сухо сказал он. — Она может побыть на службе, конечно, но мы оставим ее на попечение монахинь.

Катрин обещала себе быть мягкой и терпеливой, попытаться задобрить и умаслить Жербера, но по вскипевшему в ней яростному гневу сразу почувствовала, что ее благоразумного терпения надолго не хватит.

— Кто это решил? — спросила она с необыкновенной мягкостью.

— Я!

— С какой стати, скажите, пожалуйста?

— Я руковожу этим паломничеством. Я и решаю!

— Думаю, вы ошибаетесь. При выходе из Пюи епископ выбрал вас нашим поводырем с тем, чтобы вы шли впереди нашей группы. Вы показались ему человеком мудрым, и, кроме того, эта дорога вами уже однажды пройдена. Но вы вовсе не наш «вожак»в том смысле, который вы сами придаете этому слову.

— То есть?

— Вы не капитан, а мы не ваши солдаты. Ограничьтесь, брат мой, тем, что ведете нас по дорогам, и не старайтесь сверх меры руководить нами. Госпожа Жилетта желает продолжить путь и продолжит его.

Опять молния ярости, уже знакомой Катрин, блеснула в его серых холодных глазах. Он сделал шаг к молодой женщине.

— Вы осмеливаетесь пренебрегать моим авторитетом? воскликнул Жербер дрожащим голосом.

Катрин стойко выдержала его взгляд и даже холодно ему улыбнулась.

— Я вовсе не пренебрегаю им, а отказываюсь принимать то, что вам так нравится нам навязывать. И более того, успокойтесь, госпожа Жилетта никак не будет вам в тягость: она поедет верхом.

— Верхом? Но где это вы думаете сыскать лошадь?

Эрменгарда, которая до сих пор с интересом следила за их перепалкой, посчитала своевременным вступить в разговор. Она доковыляла до Жербера:

— У меня есть лошади, представьте себе, и я ей дам одну из них. Что, у вас есть возражения?

Такое вмешательство явно не доставило удовольствия клермонцу, он нахмурил брови и, посмотрев на старую женщину с видимым пренебрежением, произнес:

Еще и эта? Откуда вы возникли, старушка?

И он за это получил. Вдовствующая графиня де Шатовилен вдруг стала алого цвета. Твердо упершись своими костылями в землю, она выпрямилась во весь свой большой рост, и этого оказалось достаточно, чтобы ее лицо возникло в нескольких дюймах от белого лица Боа.

— Это у вас, мальчик мой, нужно было бы спросить, откуда вы взялись, да еще с таким плохим воспитанием! Ей Богу! Вы первый человек, кто осмелился назвать меня «старушкой», и советую вам не повторяться, если не хотите, чтобы мои люди вас научили вежливости. Тем не менее, так как я намерена присоединиться к вам, чтобы проделать путь вместе с моей подругой, графиней де Б… де Монсальви, я готова известить вас о том, что меня зовут Эрменгарда, графиня де Шатовилен из Бургундского герцогства, и что герцог Филипп взвешивает свои слова, когда обращается ко мне. Вы что-то хотите сказать?

Жербер Боа колебался, с большим трудом удерживаясь от наглой выходки. Но невольно он все же почувствовал воздействие властного тона пожилой дамы. Он открыл рот, закрыл его, пожал плечами и в конце концов произнес:

— У меня нет власти, каково бы ни было мое желание, помешать вам присоединиться к нам, а также воспротивиться походу с нами этой женщины, раз вы ее беретесь везти.

— Спасибо, брат мой, — мягко сказала Жилетта со слабой улыбкой. — Видите ли, мне нужно пойти на могилу святого Иакова! Нужно… чтобы мой сын выздоровел.

У Катрин, колючие глаза которой не отрывались от лица Боа, создалось впечатление, что она увидела, как гнев отхлынул от него. Нечто похожее на сожаление промелькнуло в его взгляде. Он отвернул голову.

— Делайте как хотите! сухо сказал он. — Не благодарите меня!

Он ушел, но мимоходом Катрин перехватила брошенный на нее взгляд. Отныне этот человек стал ее врагом, она была в этом уверена. Но она никак не могла понять более чем странного выражения, с которым он посмотрел. В нем была холодная ярость, мстительность, но и что — то другое. И это другое, Катрин охотно бы поклялась, был страх.

Вот об этом-то она и думала в ледяной часовне, среди разноголосого хора, набожно славившего Спасителя. Что могло внушить страх или опасение столь уверенному в себе человеку, каким был Жербер, Боа?.. Так как подобный вопрос оставался пока без ответа, молодая женщина решила отложить его на будущее. Может быть, великое знание людей, которым обладала Эрменгарда, окажется полезным, чтобы разобраться в этом случае?

Она машинально вышла из церкви, как и другие, получила кусок хлеба, который у ворот богадельни раздавал монах, ответственный за питание, и опять пошла в рядах своих спутников — паломников. Она отказалась от лошади, предложенной ей Эрменгардой. Ее ногой, болевшей из — за большого волдыря, который теперь прорвался, очень ловко занялась сестра Леонарда, и теперь Катрин чувствовала себя способной идти.

— Я попрошу вашей помощи, когда буду совсем изнемогать, — сказала она Эрменгарде, которую две приютские монахини взгромоздили на большую лошадь, такую же рыжую, какой когда — то была Эрменгарда. Две другие усадили Жилетту на мирного иноходца, на котором до этого ехала одна из служанок вдовствующей госпожи де Шатовилен. Обе камеристки, устроившись на одной лошади, и четыре вооруженных всадника составляли свиту Эрменгарды. Они двигались в арьергарде всей группы паломников.

Ворота вновь раскрылись перед путниками, которые теперь выглядели веселее. Снег и туман предыдущего дня остались только в воспоминании. Солнце сияло в голубом небе, и свежесть утреннего часа предвещала прекрасный и теплый день. Едва переступив порог старого приюта, путники оказались на дороге, прямой и каменистой, протянувшейся прямо по склону долины, покрытой ковром новой травы. Это была первая площадка на гигантской лестнице, спускавшейся в глубокую долину Ло, откуда поднимался голубоватый туман.

Жосс Роллар и Колен Дезепинетт, словно по взаимному согласию, заняли места по обе стороны от Катрин. Второй, казалось, избавился от своего мрачного вида. Он любовался пейзажем, таким веселым в ясное утро, и улыбка у него была довольной и благодушной.

— Природа! — доверился он Катрин. — Какое величие! Как можно жить в наших гнилых и смрадных городах, когда вокруг столько свежести, чистоты и свободы!

— Да еще когда в этих самых городах столько мерзких женщин! — ударился в рассуждения Жосс, с любезной улыбкой обращаясь к своему спутнику.

Но парижанину вовсе не хотелось соглашаться с грубияном, и он, насупившись и пожав плечами, прошел немного вперед. Катрин взглядом спросила своего спутника, а потом произнесла:

— Почему он сердится? Вы ему сказали что-нибудь неприятное?

Жосс рассмеялся, подмигнул молодой женщине и весело поправил на плече свою котомку.

— Если вы хотите быть в хороших отношениях с превосходным нашим Коленом, — прошептал он, — избегайте говорить с ним о женщинах вообще и о его собственной жене в частности.

— Почему же?

— Потому что это самая ужасающая злюка, которую когда-либо забрасывал на землю дьявол, и если наш достойный друг, у которого нет склонности бродить по земле, устремился в паломничество, он сделал это только для того, чтобы сбежать от нее. У него есть все: здоровье, состояние, уважение окружающих. К несчастью, у него еще есть дама Оберж. Так вот, для того чтобы быть подальше от нее, я думаю, он пойдет в логово самого египетского султана! Уверен, между рабскими оковами и своим креслом на улице Одриетт он предпочтет оковы.

— Неужели он дошел до такой степени? — в ужасе воскликнула Катрин. — Она что, пилит его с утра до вечера?

— Куда там, хуже! — сказал Жосс трагическим тоном. — Она его нещадно бьет!

Впереди Жербер Боа запевал псалом, чтобы придать ритм ходьбе. Жосс же принялся напевать застольную песенку, у которой было одно важное достоинство — она была более веселой и игривой, нежели религиозное песнопение.

Глава вторая. РУБИНЫ СЕНТ-ФУА

За два дня они прошли трудную дорогу от Обрака через долину Ло и узкие ущелья Дурду к святому городу Конку. Они прошли целых двадцать лье только с одной остановкой — ночевкой в Эспальоне, в старинном командорстве рыцарей-тамплиеров, где солдаты-монахи из приюта Святого Иоанна Иерусалимского постарались подкрепить силы и ревностную набожность путников. В Жербера Боа будто вселилась неистовая злость: он не хотел слышать ни жалоб, ни вздохов от паломников своей группы.

Для Катрин эти два дня показались адом кромешным. Больная нога заставляла ее жестоко страдать, но она упорно отказывалась ехать верхом. Ей казалось, что дай она себе поблажку, не пройди она весь этот покаянный путь как нищая из нищих паломников. Бог не смягчится к ней. Свои муки она жертвовала Богу на благо Арно, страстно желая, чтобы Господь Бог дал ему выздоровление, а ей самой позволил его найти. За такое счастье она с радостью пошла бы по раскаленным углям…

Тем не менее без помощи старого рыцаря из ордена Святого Иоанна, которого охватила жалость при виде этих маленьких ножек, покрывшихся волдырями и кровавыми ссадинами, во время ритуального омовения ног паломникам — монахи выполняли его, стоя на коленях, — и который принялся лечить ее, Катрин вынуждена была бы приостановить свое путешествие или сесть на лошадь. Старый монах-воин смазал израненные ноги мазью, сделанной из свечного жира, оливкового масла и винного спирта, и его лекарство совершило чудо.

— Это старинный рецепт рыцарей-всадников, — сообщил он, улыбаясь молодой женщине. — Наши молодые монахи, у которых ляжки и низ спины еще слишком нежны для военных походов с продолжительной верховой ездой, очень охотно пользуются этой мазью.

Он дал ей немного мази с собой в маленькой баночке. Следующий день Катрин прошла как в тумане. Когда вечером перед паломниками появилась маленькая деревушка, а рядом с ней огромное аббатство на склонах узкой долины реки Уш, Катрин уже почти теряла сознание. Безразличным взглядом она смотрела на великолепную базилику, перед которой ее спутники в едином порыве упали на колени.

— Вы еле дышите! — пробурчала Эрменгарда. — И не пытайтесь идти за другими в аббатство!.. Там же нет места. Меня уверяли, что здесь есть где-то хороший постоялый двор, и я намереваюсь туда направиться.

Катрин слегка задумалась, опасаясь презрительных слов Жербера, но их пастырь только и сказал, пожав плечами:

— Селитесь где сможете. В аббатстве полным-полно людей, и я не очень-то знаю, куда вести моих. Каждый устроится как придется. Пользуйтесь сараями, гостеприимством деревенских жителей. Делайте как вам будет угодно, но не забывайте о торжественной службе, шествии, которое мы устроим потом, и о разных прочих богослужениях.

— Так в котором часу мы уйдем? с беспокойством спросила Катрин.

— Только послезавтра! Вы, наверное, сестра моя, понимаете, что это — одно из главных мест, на которые опирается наша вера. Оно заслуживает того, чтобы мы ему посвятили хотя бы день!

Сказав это, он сухо поклонился и, повернувшись на каблуках, ушел к воротам аббатства. Катрин хотела возразить. Несмотря на усталость от длинных переходов, ей бы хотелось идти еще быстрее, останавливаться только на минимальное время, следуя по дороге, по которой прошел ее любимый супруг. Целый день, проведенный здесь, казался ей напрасной тратой времени, даже если за этот день можно было возвратить себе силы.

— Сколько потерянного времени! — прошептала она, предлагая руку Эрменгарде, которую только что не без труда спустили с лошади ее служанки. Вдовствующая графиня де Шатовилен, устав часами сидеть в седле, совсем одеревенела, но не потеряла задора и бодрого настроения.

— Спорим, что я знаю. о чем вы думаете, моя милочка! весело произнесла она, увлекая Катрин под козырек большого постоялого двора, которому мощные контрфорсы придавали вид настоящей крепости.

— Ну, скажите!

— Вы много дали бы, чтобы завтра утром вскочить на доброго коня и, бросив всех этих святош, галопом поскакать к тому галисийскому городу, где, вы думаете, кто-то вас ждет.

Катрин не стала возражать. Она устало улыбнулась:

— Ваша правда, Эрменгарда. Медлительность этого похода меня убивает. Подумайте только, мы здесь находимся совсем рядом от Монсальви, и мне так просто было бы встретиться и поцеловать моего сына. Но ведь я отправилась в паломничество и не стану лукавить с Богом! Я должна выяснить, где мне искать Арно, я продолжу путь вместе с моими спутниками до конца. И потом, хорошо, когда нас много. Дорога опасная, бандитов всюду полно. Лучше затеряться в толпе, идти среди людей. С вашими служанками и воинами, хоть они и вооружены, нас будет всего семеро. Да к тому же еще неизвестно, останется ли нас столько же до конца, ведь один из ваших солдат уже сбежал.

И это была чистая правда. Ранним утром, когда они уходили из командорства Эспальона, охрана Эрменгарды состояла уже только из трех человек: четвертый отсутствовал. Но, к великому удивлению Катрин, пожилая женщина не слишком стала раздражаться. Она только пожала плечами:

— Бургундцы не любят путешествовать! Тащиться в Испанию Сольжону совсем не хотелось. Видимо, он предпочел вернуться.

Эта неожиданная реакция заинтересовала Катрин. Она слишком хорошо знала Эрменгарду, ее непреклонную твердость в обращении со своими людьми, чтобы не найти странной ее терпимость. Или же несносная старая дама так изменилась?

Постоялый двор Сент-Фуа принял графиню де Шатовилен со всем уважением, которого заслуживал ее ранг. Впрочем, Эрменгарда умела заставить уважать себя. В заведении было много народа, но она достала все-таки целых две комнаты: одну для Катрин и себя, другую для своих камеристок и Жилетты де Вошель, которую она решительно взяла под свою опеку.

Путешественницы быстро и молча съели ужин. Все устали. Эрменгарда сразу же отправилась почивать, а Катрин, несмотря на усталость, долго еще простояла у окна, выходившего на маленькую площадь. У нее было тяжело на сердце, она чувствовала, что не заснет. Да и можно было отдохнуть завтра.

Усевшись на маленьком каменном подоконнике в углу окна, Катрин наблюдала за происходящим во дворе. Бродячие комедианты и шуты расположились перед церковью. Они показывали свое искусство перед собравшимися крестьянами и паломниками, которые, за отсутствием места в приюте, спали прямо на паперти. Музыканты играли на виолах, лютнях, арфах и флейтах. Худощавый парень, одетый в зелено-желтый костюм, жонглировал зажженными факелами. Сидя под одной из двух романских башен фасада, одетый в пестрые лохмотья, с вдохновением подняв палец, сказочник рассказывал что-то, собрав вокруг себя юношей и девушек. Перед высоким светло каменным фасадом, там, где на углу Христос торжественно и величаво поднимал благословляющую руку, прыгала, танцуя босыми ногами под звуки музыки, тоненькая девушка, одетая в ярко-красное трико. Пламя факелов, как в театре, оживляло персонажей сцены Страшного Суда, вырезанной из камня по полю фронтона, раскрашенной и позолоченной, словно страница из Евангелия. Допущенные в рай вот-вот устремятся в небесные сады, а проклятые, гримасничая, под насмешки демонов корчились в адских муках.

Магия этой обстановки подействовала на Катрин. Она мечтала, как завтра пойдет отсюда по дороге, по которой ушел Арно, а вслед за ним и бедный Готье. Один за другим, рыцарь в черной маске вместе с худым оруженосцем и большой светловолосый нормандец, наверное, спешились именно здесь, перед этим благородным порталом, на миг смешались с толпой. Где — то они сейчас, какие звезды им светят? Катрин достаточно было прикрыть на мгновение глаза, чтобы представить их себе — больного проказой беглеца и сына северных лесов… Где они были в этот час? Что с ними случилось и найдет ли она их след? Невозможно было смириться, что Арно потерян для нее навсегда, но и мертвого Готье она тоже не могла представить. Колосс был несокрушим! Смерть не могла его вот так уничтожить в расцвете молодости, в самый момент расцвета его сил. Эта беззубая может его сразить только через много лет, когда прислужница ее, старость, совершит над телом Готье свою мерзкую работу.

Вдруг ход мысли Катрин прервался. В толпе, которая глазела на комедиантов, она рассмотрела Жербера Боа. Он подошел к танцовщице. Запыхавшись, девушка только что остановилась и протянула толпе свой тамбурин, когда клермонец как раз обратился к ней. Несмотря на расстояние, Катрин без труда поняла смысл их разговора. Сухая рука Жильбера указывала то на яркое, покрытое мишурой и сильно открытое платье девушки, то на большое изображение Христа на фронтоне церкви, и его гневная мимика была ясна. Жербер упрекал танцовщицу в том, что та осмелилась давать представление перед церковью в одежде, которую он считал нескромной. Высокий черный силуэт, возникший перед ней, видно, напугал девушку: она подняла руку, словно стараясь защититься от побоев.

Пуританские выходки Жербера, ясное дело, не пришлись по вкусу группе деревенских парней, только что слушавших сказочника. Они, не видя ничего плохого в том, что кто-то танцевал перед церковью, двинулись на защиту танцовщицы. Один из них, здоровенный верзила — весельчак, фигура которого немного напомнила Катрин Готье, схватил Жербера за ворот плаща, а в это время трое других встали вокруг с угрожающим видом. Девушки резкими голосами принялись поносить его… Вот сейчас, через миг, Жерберу Боа будет совсем плохо.

Катрин не смогла потом объяснить, что именно заставило ее прийти на выручку Боа. У нее не было никакой симпатии по отношению к этому человеку, которого она считала грубым, высокомерным и безжалостным. Скорее всего она приняла во внимание тот факт, что без него она вряд ли дойдет до Галисии… Катрин бегом выскочила из комнаты, спустилась во двор, где люди Эрменгарды допивали последний глоток вина, перед тем как отойти ко сну, и обратилась к сержанту:

— Быстро! — приказала она. — Идите освободите нашего пастыря. Его в клочья разорвет толпа!..

Люди схватили оружие и побежали на помощь. Она следовала за ними, хотя солдаты вовсе в ней не нуждались. Ей было интересно узнать, чем все это кончится и как поведет себя Жербер. А закончилось все моментально. У троих бургундцев плечи были широкие, кулаки здоровые, дубленные годами войны физиономии не сияли добродушием. Толпа расступилась перед вооруженными солдатами, как море перед форштевнем корабля, и Катрин, устремившись в килевую борозду, оказалась рядом с Жербером под портиком аббатства. Толпа все еще ворчала, но отступила, как злобная собака, которой угрожал кнут.

— Вот вы и свободны, мессир, — сказал сержант Беро Жерберу. — Идите же ложитесь спать, оставьте в покое этих людей, пусть веселятся, ведь они плохого не делают, — и, повернувшись к Катрин, сказал:

— Мадам, мы выполнили ваше приказание. Теперь нам проводить вас на постоялый двор?

— Возвращайтесь без меня! — ответила молодая женщина. — Мне не спится.

— Если я хорошо понял, именно вам я обязан этим вмешательством? — сухо спросил Боа, в то время как воины удалялись. — Я что, просил вас об этом?

— Для этого у вас слишком много гордыни! Думаю, напротив, вы бы с радостью дали себя разорвать на кусочки. Но я увидела, что вы попали в трудное положение, и подумала…

— Господи, женщина начинает еще и думать! — вздохнул Боа с таким выражением презрения, что Катрин опять охватила ярость. Этот человек был не просто странным, он был откровенно омерзителен. И она не стала стесняться и прямо высказала ему это.

— Признаю, что женщины часто делают глупости, в особенности, когда пытаются вмешаться и спасти жизнь мужчине с выдающимся интеллектом. И вправду, мессир, прошу вас принять мои сожаления и мои извинения. Лучше бы мне спокойно сидеть у окна и смотреть, как вас будут вешать прямо на воротах аббатства. После чего, уверившись, что вы умерли во имя религии, я пошла бы спать спокойно и на сон грядущий произнесла бы несколько молитв за упокой вашей великой души. Но зло уже сделано, помучайтесь, я ухожу. Доброй ночи, мессир Жербер.

Она уже повернулась на каблуках, но он ее задержал. Его задел этот саркастический выпад, и когда Катрин обернулась к нему, то выражение лица было скорей озадаченным, чем яростным.

— Будьте любезны, простите мне, мадам Катрин! — сказал он глухим голосом. — Правда, без вашего вмешательства эти несчастные лишили бы меня жизни. И я обязан за это вас поблагодарить. Но, — прибавил он с гневной силой, которая потихоньку, мало-помалу нарастала в нем опять, — мне тяжело благодарить женщину, да и к тому же жизнь для меня — это непереносимая тяжесть. Если бы я не боялся Бога, давным-давно я бы уже с ней покончил.

— Ну, конечно, пусть другие берут грех на душу и убивают вас, избавляя от опостылевшей жизни. Нет, и на такое Бог не попадается. Добавлю, что в таком случае тяжесть вашего преступления удвоится, так как из-за вашего тайного намерения увеличится зло, вы заставите невинных людей его совершить. А что до вашей благодарности, не думайте, что я ждала ее. То же самое я сделала бы для кого угодно.

Жербер не ответил. Катрин пошла к двери, а он побрел рядом, ссутулившись. Вдруг Катрин показалось, что ему не хочется с ней расставаться. Так как он молчал, она спросила:

— Вы ненавидите женщин, так ведь?

— Изо всех сил, всей душой… Это вечная ловушка, в которую попадает мужчина.

— Откуда такая ненависть? Что же они вам сделали? Разве у вас не было матери?

— Это единственная чистая женщина, которую я знал. Все прочие — лишь грязь, разврат и фальшь.

Катрин совсем не оскорбили эти характеристики. Она ощутила только жалость к этому человеку, потому что за злостью Жербера она видела страдания, в которых он сам не осмеливался признаться.

— Вы всегда их так ненавидели? — продолжила она. — Или же…

Он не дал ей докончить:

— Или же ненавижу из-за того, что слишком любил? По правде говоря, так оно и было. Именно так: всегда я носил в душе проклятие, потому что женщина — мой вечный враг! Я ее ненавижу!

Свеча, горевшая на конторке у торговца образами — у него в этот поздний час еще была открыта лавка, — на миг осветила лицо паломника и его руки, придерживающие черный плащ. Черты этого лица отражали огонь темных страстей, а руки дрожали. Тогда Катрин остановилась с желанием бросить ему вызов:

— Смотрите на меня! — приказала она. — И скажите, на самом ли деле вы думаете, что я — только грязь, разврат и фальшь?

Она встала под желтый свет свечи, давая возможность этому человеку разглядеть ее чистое лицо, которое осветилось темным золотом ее волос, по которому пробегали рыжие отсветы огня. Густые локоны падали ей на шею, напоминая ее царственную прическу былых времен, а ведь уже два раза ей пришлось пожертвовать волосами. С легкой улыбкой она смотрела на побледневшего собеседника. Он окаменел, превратился в изваяние, но глаза его горели.

— Ну же, мессир Жербер, ответьте мне! Тогда он сделал жест рукой, словно хотел прогнать от себя какое-то дьявольское наваждение, и отступил в тень.

— Вы слишком красивы, чтобы не быть демоном, пришедшим искушать меня! Но вы не овладеете мной, слышите? Вам меня не одолеть!

Доведя себя до исступления, он вот-вот собирался удрать. Катрин поняла, что перед ней сумасшедший, больной человек. Она пожала плечами. Улыбка сошла с ее лица.

— Не говорите глупостей, — устало произнесла она. — Я вовсе не демон. Вы ищете мир для своей души, а я ищу совсем другое… Но не в вашей власти мне дать это другое, да, впрочем, и ни в чьей за исключением одного единственного человека на свете.

Невольно Жербер Боа осмелился спросить:

— Кто этот человек?…

— Думаю, — отрезала Катрин, — вас это не касается! Доброй ночи, мессир Жербер!

И на сей раз она прямой дорогой ушла в направлении постоялого двора, ои он не пытался ее удержать. Ночь была спокойной, и шумы маленького городка стихали один за другим. Где — то прозвонил колокол. Лаяла собака. Теперь Катрин почувствовала себя усталой и как бы даже потеряла мужество. Она надеялась облегчить, смягчить напряженные отношения с Жербером, но поняла, что это невозможно. Он явно изнемогал под тяжестью тайны, которую ей не разгадать. Ее попытки хоть в какой-то мере успокоить его были напрасными.

Следующий день показался Катрин бесконечным. Она решила всерьез заняться больными ногами, но при этом хотела присутствовать на всех службах, проходивших по регламенту. Однако слова молитвы произносила машинально. Она любовалась сиянием в дымах ладана фантастического видения, по-варварски роскошной пышной золотой статуи Сент-Фуа. Плащ этого изваяния был покрыт драгоценными камнями, и их было больше, чем цветов на весеннем лугу. Лик статуи был странным, скорее даже пугающим, тяжелым, глаза смотрели пристально, и Катрин разглядывала ее с некоторой боязнью и никак не могла представить себе образ маленькой тринадцатилетней святой, некогда замученной за веру. Статуя походила больше на грозного идола, пристальный и рассеянный взгляд которого ей было трудно выдержать.

Между тем говорили, что статуя могла освобождать узников. Оковы, цепи, кляпы и ошейники кучей лежали за статуей как трогательное свидетельство благодарности людской. Но Катрин почувствовала, что задыхается в этой темной церкви среди павших ниц людей, охваченная пленом нетерпеливой любви, от которой ничто не могло ее избавить.

Из-за долгого стояния на коленях ноги у нее затекли, и это напомнило ей бесконечные молитвы, которые когда-то она воздавала, стоя рядом со своей сестрой Лоиз в дижонском соборе Нотр-Дам. Она встала, подняла голову и встретила взгляд Жербера Боа, который уставился на нее. Правда, он сразу отвел глаза, но она опять успела заметить то странное их выражение, одновременно жесткое и боязливое, которое она уже замечала прежде. Катрин устало вздохнула.

— Не стоит на него сердиться, — прошептал рядом с ней нежный голос Жилетты. — Жербер — несчастный человек.

— Откуда же вы это знаете?

— Я не знаю, я чувствую… Он жестоко страдает: именно из-за этого он так жесток и груб.

После богослужения статую Сен-Фуа должны были вынести за город в поля, на которые давно уже не падало ни капли дождя. Катрин не хотелось принимать участие в этом шествии, и она вернулась на постоялый двор, присоединилась к Эрменгарде, которая, не следуя никакому регламенту, не вставала с кровати. Вдовствующая графиня встретила ее возвращение с улыбкой.

— Так что, Катрин, вы вдоволь намолились? Когда же наконец вы покажете себя рассудительной и согласитесь отправиться дальше верхом? Неужели вы так уж хотите тянуть лямку вместе с этим стадом, когда мы могли бы ехать гораздо быстрее?

Катрин сжала губы и, снимая плащ, косо взглянула на подругу.

— Не возвращайтесь к этому вопросу, Эрменгарда. Я же вам уже объяснила причины. Дорога опасная, нужно идти со всеми вместе, чтобы не угодить в руки к бандитам.

Пожилая дама потянулась, громко зевнула и со вздохом сказала:

— А я продолжаю считать, что хорошие быстрые лошади стоят больше, чем стертые ноги. Впрочем, предсказываю, что, если мы будем продолжать в том же духе, вы скоро сойдете с ума и я тоже.

В глубине души Катрин вполне соглашалась с доводами Эрменгарды, но не хотела уступать. Она была убеждена, что, если она до конца не продолжит путь вместе с паломниками, к которым ей выпало прибиться, Бог накажет ее и не позволит воссоединиться с Арно. Но графиня де Шатовилен с давних пор умела читать на красивом лице своей молодой подруги. Она прошептала:

— Ну, будет, Катрин, воздайте же и Богу справедливость, согласитесь наконец, что и у него душа возвышенная, перестаньте принимать его за гнусного и мелочного типа, который только и знает, что торгуется с вами. Где же, по-вашему, его милосердие?

— Я его чту превыше всего, Эрменгарда, номы все-таки пойдем вместе с паломниками…

Она проговорила это тоном, не допускающим возражений. И Эрменгарда смирилась. Разочарованный вздох был единственным ее ответом.

Шествие, видимо, подействовало, так как дождь полил как из ведра. Случилось это на следующий день на рассвете, когда паломники пустились в путь из Конка, распевая религиозные гимны. Катрин шла между Жоссом Ролларом и Коленом Дезепенеттом. Она твердо ступала еще больными ногами, не оглядываясь назад, на Эрменгарду. Графине удалось. Бог знает как, достать во время их остановки двух новых лошадей, на одной из которых ехала ее камеристка, а другая лошадь шла рысью без седока, и ее держал на поводу сержант Беро. Катрин прекрасно знала, что лошадь предназначалась для нее, но не хотела об этом думать.

Дорога шла в гору и вилась по склону долины Ло в направлении к Фижаку. Дождь серой пеленой заволок пейзаж, погасил нежно-розовые тона вереска, который уже зацветал, промочил грубую одежду паломников. Он то моросил, то обрушивался ливнем, и тогда порыв ветра с силой бросал его потоки в лица путникам. Окрестности приняли неясные очертания, мир стал грустным, и у Катрин создалось впечатление, что эта грусть давила ей на сердце. Во главе их колонны шагал Жербер, согнув спину, втянув голову в плечи и не оборачиваясь.

Когда они дошли до вершины склона, в хвосте колонны раздались крики:

— Остановитесь!.. Ради Бога, остановитесь!

На сей раз Жербер обернулся, и все остальные тоже. Путаясь в рясах, задыхаясь, размахивая руками и крича, догоняли колонну монахи.

— Что такое? прошептал Колен с недовольным видом. — Забыли мы что-нибудь, или эти монахи хотят присоединиться к нам?

— Ну, это вряд ли, — ответил Жосе Роллар. Он смотрел на приближающихся монахов, нахмурив брови. — У них с собой ничего нет, даже их неизменных посохов.

— Тогда они, видимо, хотят попросить нас помолиться за них у святой могилы Апостола! — сказал елейным голосом Колен.

Роллар строго взглянул на него, явно осуждая неуместную иронию. Впрочем, Жербер Боа быстрым и широким шагом уже спускался навстречу монахам. Монахи догнали паломников и завопили так, что им вторило эхо в горах.

— Нас обокрали? Из плаща Сент-Фуа украли пять больших рубинов!..

Ропот негодования встретил эту новость, но Жербер сразу же занял позицию нападающего:

— Это гнусное злодейство, неужели вы догнали нас, чтобы сообщить об этом? Надеюсь, вы не предполагаете, что кто-нибудь из нас — вор? Вы же святые люди, а мы — скитальцы Божьи!

Тот из монахов, что был выше ростом, со смущенным видом вытер широкое раскрасневшееся лицо, по которому текли тоненькие струйки, и развел руками:

— Заблудшие по дьявольскому наущению овцы иногда воруют. А паломники — тоже живые люди. Есть примеры…

— Мы же не единственные паломники в Конке. Вчера… Воровство могло произойти когда угодно. Восхищаюсь вашим христианским милосердием! Вы набрасываетесь прежде всего на бедных паломников, не думая обо всей той бродячей сволочи и фиглярах, которые кривлялись и толкались у вашей церкви позавчерашним вечером.

Катрин сдержала улыбку. Жербер явно все еще переживал то вечернее приключение. Но монах принял еще более несчастный вид.

— Бродяги и фигляры ушли вчера с утра, как вы и сами знаете, а вчера, во время шествия, статуя предстала в свете дня без потерь и повреждений. Все камни были на месте.

— Вы в этом уверены?

— Как раз мне и здесь присутствующим братьям преподобный аббат поручил проверить, все ли на месте, прежде чем статуя встала обратно в нишу. Могу заверить вас, что на ней были все камни до самого малого. А сегодня утром не оказалось пяти больших рубинов… а вы были единственными чужими людьми, которые провели эту ночь в нашем городе!

После такого сообщения настала глубокая тишина. Все испуганно замерли, прекрасно сознавая, что подозрения монахов было небеспричинно. Между тем Жербер отказывался признать себя побежденным, и Катрин в этот миг залюбовалась смелостью и упорством, с которыми он защищал своих людей.

— Это не доказывает, что мы виноваты! Конк — это святой город, но это все же только город, населенный людьми.

— Мы знаем наших собственных заблудших овец, и преподобный аббат занимается этим с самого утра. Брат мой… было бы гораздо проще доказать, что ни один из ваших не припрятал украденных камней!

— Что вы хотите сказать?

— Что нас всего трое, но, если вы позволите нам обыскать всех, мы вас надолго не задержим.

— Под таким дождем? — с презрением бросил Жербер. — И вы берете на себя смелость обыскивать и женщин?

— Двое из наших сестер следуют за нами и вот-вот появятся. Да вот, впрочем, и они, — произнес монах, у которого был ответ на все. — Вот за этим поворотом стоит небольшая часовенка-молельня, где можно будет устроиться. Прошу вас, брат мой. Речь идет о славе Сент — Фуа и о чести Господа нашего!

Привстав на цыпочки, Катрин увидела двух монахинь, которые бежали по дороге. Жербер не сразу ответил: он размышлял, и молодая женщина, хотя в ней и кипело возмущение по поводу того, что нашелся кто-то и обокрал святую, вполне разделяла его чувства. Такой обыск глубоко оскорблял его.

И как же злила его, да и ее саму тоже, эта новая потеря времени!.. Но вот он грозно оглядел свое стадо и бросил:

— Что вы об этом думаете, братья мои? Согласны ли вы поддаться этой… неприятной формальности?

— Паломничество вменяет нам послушание, — произнес Колен с сокрушенным видом. — Такое унижение пойдет нам на благо, и монсеньор Святой Иаков зачтет это в наши заслуги.

— Ну так решено! — отрезала Катрин, кипя от не терпения. — Но давайте все сделаем быстро. Мы же теряем время!

Паломники направились к каменной молеленке, выстроенной на краю дороги, чуть дальше, на верхней части склона. Оттуда открывался красивый вид на город Конк, но никто и не подумал им любоваться.

— Путешествия среди многих людей и впрямь-таки очаровательны, — иронизировала Эрменгарда, подойдя к Катрин. — Эти бравые монахи так смотрят за нами и надзирают, словно мы и на самом деле — стадо заблудших овец. И если они думают, что я отдамся в их руки, чтобы меня обыскивали…

— Это обязательно нужно будет сделать, дорогая моя! Ведь в противном случае все подозрения падут на вас, а в том настроении, в котором находятся наши спутники, они вам могут устроить и что-нибудь похуже обыска! О!.. Какой же вы неловкий, брат мой!

Последняя часть ее слов относилась к Жоссу: тот, споткнувшись о камень, так резко толкнул ее, что оба они оказались на коленях на откосе.

— Я в отчаянии, — произнес парижанин с удрученным выражением лица, — но эта проклятущая дорога вся в рытвинах и в дырах, как ряса у нищего монаха. Я вам сделал больно?

В крайней озабоченности он помог ей встать, отряхивая рукой грязь с ее одежды. У него был такой несчастный вид, что Катрин не смогла на него злиться.

— Ничего, — сказала она, любезно улыбаясь ему. — Нам еще встретятся и хорошие дороги.

Потом вместе с Эрменгардой они пошли и сели на камень под навесом маленькой часовенки, в которую только что вошли монахини. Решили, что женщин будут обыскивать первыми, чтобы святые девы-монахини смогли побыстрее вернуться к себе в монастырь. Но несколько мужчин по доброй воле подверглись неприятному осмотру прямо снаружи, и Жербер был во главе них. К счастью, дождь прекратился.

— Какая красота! — сказала Катрин, показывая на зеленый и голубой простор, раскинувшийся перед ними.

— Край красивый, — насмешливо ответила Эрменгарда, — но мне бы хотелось, чтобы он был далеко позади. А! Вот и мои служанки выходят. Теперь пойдем и мы. Помогите мне.

Поддерживая друг друга, обе подруги прошли в часовенку. Там было холодно, сыро, отвратительно пахло плесенью, и пожилая дама, несмотря на теплую одежду, невольно поежилась.

— Делайте свое дело побыстрее, вы, обе! — строго сказала она монахиням. — И не бойтесь, я еще никого не съела, — добавила она, веселясь и насмехаясь, заметив, что на лицах у монахинь отразился явный испуг.

Обе молодые монахини явно почувствовали на себе власть этой большой и крепкой женщины, говорившей с такой уверенностью, однако очень тщательно стали заниматься обыском, который Эрменгарда выдерживала, проявляя крайнее нетерпение. Закончив с Эрменгардой, монахиня повернулась к Катрин, ждавшей своей очереди.

— Теперь вы, сестра моя! — бросила монахиня, подходя к ней. — И прежде всего дайте мне кошель, что висит у вас на поясе.

Не произнося ни слова, Катрин отстегнула большой увесистый кожаный карман, в котором она хранила четки, немного золота, кинжал с ястребом, с которым никогда не расставалась, и изумруд королевы Иоланды. Преднамеренная простота ее наряда не позволяла носить на пальце такой стоимости драгоценность, но, с другой стороны, она не хотела с ней расставаться. Тем более она не желала остаться без перстня, направляясь в испанские земли, на родину королевы, где ее герб мог стать для Катрин поддержкой и защитой, как объяснила сама же Иоланда.

Все содержимое ее кошеля монахиня вытряхнула на узкий каменный алтарь и, увидев кинжал, бросила на Катрин косой взгляд.

— Странный предмет для женщины, которая не должна иметь другой защиты, кроме молитвы.

— Это кинжал моего супруга, — сухо ответила Катрин. — Я никогда с ним не расстаюсь и выучилась им защищаться от бандитов.

— Которые, конечно, очень даже заинтересуются вот этим! — сказала монахиня, показывая на перстень.

Гневный жар ударил в лицо Катрин. Тон и манеры этой женщины ей не нравились. Она не воспротивилась желанию немедленно заткнуть ей глотку:

— Мне подарила его сама королева Иоланда, герцогиня Анжуйская и мать нашей королевы. Вы что, видите в этом какой-то грех? Я сама…

— Да, да, вы, конечно, знатная дама? — отрезала та с саркастической улыбкой. — Это понимаешь без труда, когда видишь вот эти вещички. Что вы теперь скажете… знатная дама?

Под носом у разъяренной Катрин она развернула маленькую тряпочку, которую молодая женщина еще не заметила. На грязной ткани засияли пять рубинов Сент-Фуа…

— Что это? — вскрикнула Катрин. — Я их никогда не видела. Эрменгарда!

— Это какое-то колдовство! — воскликнула толстая дама. — Как эти камни попали сюда? Надо…

— Колдовство или нет, но вот они! — вскричала монахиня. — И вы ответите за это воровство.

Одной рукой она схватила Катрин за руку и потянула ее из часовни наружу, крича:

— Братья! Арестуйте! Рубины, вот они! А вот воровка! Покраснев от ярости и стыда перед направленными на нее изумленными взглядами, Катрин резким движением вырвала руку из сухонькой руки монашенки.

— Это не правда! Я ничего не брала!.. Эти камни нашлись, не знаю как, в моем кошеле… Мне их, видно, подложили.

Гневный ропот паломников прервал ее. Она с ужасом поняла, что они ей не верят. Разозленные задержкой в пути и павшим на них подозрением, все эти смирные до этого момента люди были готовы превратиться в настоящих волков. В сердце Катрин стала расти паника. Ее окружали разъяренные люди. Монахиня продолжала вопить, что нужно отвести Катрин в Конк и отдать на суд аббата, повесить ее, это еще больше накалило атмосферу.

Тут выступила на сцену Эрменгарда, прохромав до монахини и ухватив ее за руку.

— Перестаньте горланить! — взревела она. — Ах, дочь моя! Вы совершенно обезумели! Обвинить в воровстве знатную даму?.. Знаете ли вы, о ком говорите?

— О воровке! — пронзительно взвизгнула та вне себя. — О бесстыднице, у которой припрятан перстень, уж конечно, тоже ворованный. Так как этот перстень, который, как она осмеливается утверждать, был подарен ей королевой Иоландой…

На этот раз она вынуждена была замолчать. Тяжелая рука Эрменгарды поднялась и изо всех сил влепила ей пощечину. И все пять пальцев отпечатались на щеке монахини красным пятном.

— Вот вам, научитесь вежливости и сдержанности, «сестра» моя, — сказала она, сделав ударение на слове. — Боже правый, если все монастыри населены вот такими гарпиями, такими злюками, видно, Бог не особенно счастлив в собственном доме. — Потом, повысив голос, она приказала:

— Эй! Беро и другие! К оружию!

И прежде чем пораженные паломники попытались помешать, трое бургундцев направили лошадей в середину круга, оттеснив женщин к часовне и образовав живое укрепление между ними и толпой. Беро выхватил длинную шпагу, а его люди, отцепив большие тисовые луки, висевшие у них на плече, вставляли в них стрелы. В глубоком молчании паломники следили за этими действиями. Эрменгарда торжествующе улыбнулась.

— Первый, кто двинется, не сделает и трех шагов! — сказала она резко. Затем, изменив тон и став любезной, заметила:

— Теперь, когда силы пришли в равновесие, пожалуйста, побеседуем!

Несмотря на угрозу, Жербер Боа сделал два шага вперед. Один из воинов натянул лук, но графиня удержала его руку, а в это время вожак паломников поднял свою:

— Могу я говорить?

— Говорите, мессир Боа!

— Точно ли так, действительно ли рубины были найдены на этой…

Термин, который он не решился употребить, подхлестнул отчаяние Катрин.

— У меня! Да, брат мой! — вскричала она. — Но перед Богом и во спасение моей души клянусь, что не знаю, как они ко мне попали!

— Песенки! — вскричала монахиня.

— А! Я рассержусь! — прогремела Эрменгарда. — Молчите, святая дева, или я не отвечаю ни за вас, ни за себя. Продолжайте, мессир Боа!

Жербер продолжал:

— С одной стороны, очевидно, что вор пойман. С другой стороны, только утверждение этой женщины…

— Брат мой, — прервала его Эрменгарда в нетерпении, — если вы станете упорствовать и обходиться с госпожой можете мне поверить? Любой скажет, что я вернулась домой до начала шествия и не выходила из постоялого двора…

— Да чего вы теряете время в пререканиях с этими людьми? Он же упрямее рыжего осла! — с нетерпением крикнула Эрменгарда.

Между тем Жербер поднял глаза на молодую женщину и голосом, в котором не слышалось никакого выражения, прошептал:

— Может быть, у вас был сообщник! Если вы невинны, идите с миром, но я не думаю, что это возможно. Что касается меня…

— Что касается вас, то вы слишком довольны, что под этим предлогом помешали мне продолжать путь вместе с вами, так ведь?

— Да, — признался он искренне. — Я очень доволен этим. Рядом с вами ни один мужчина не может серьезно думать о спасении души. Вы опасная женщина. Хорошо, что вы от нас уходите.

Катрин не смогла сдержать горького смеха:

— Большое спасибо за комплимент. Продолжайте же вашу дорогу с молитвой, мессир Боа, но знайте, что на мгновение удалив от себя опасность, вы опять можете угодить туда же, если в самом себе не находите сил устранить ее совсем. Мне что-то говорит, что мы еще свидимся. Может, даже в Компостеле!

На этот раз Жербер ничего не ответил. Но перекрестился с такой поспешностью, с таким страхом, что Катрин, несмотря на свой гнев, чуть не рассмеялась прямо ему в лицо. Между тем Эрменгарда в полном нетерпении подъехала, ухватилась за повод лошади Катрин и потащила ее за собой.

— Довольно, моя дорогая. Поедем же!

Катрин послушно последовала за подругой и, взявшись за поводья, пустила лошадь мелкой рысью. Они проехали небольшое плато, а потом устремились в долину реки Ло. Дождь опять пошел, но тихо, словно нехотя, и не очень досаждал. Помимо воли Катрин восторженно смотрела на открывшийся перед ней простор. Ее обуревало желание пришпорить коня, пустить галопом, почувствовать знакомое опьянение от езды, ветра… Но увесистость Эрменгарды и ее больная нога не позволили убыстрить ход. Еще долгое время нужно было довольствоваться мирной и спокойной ездой.

За спиной у всадников послышалась песнь, эхо которой донес им дувший с юга ветер:

Мария, морская звезда,

Яснее ясна солнышка,

По мягкому пути Веди нас! Аве Мария…

Катрин сжала зубы, чтобы не заплакать. У нее возникло ощущение, что этой песней паломники хотели защитить себя, очиститься от той грязи, которая невольно попала и на них.

Мало-помалу звуки песнопения затихли. Эрменгарда подъехала к Катрин, которая уехала немного, оторвалась от группы. Обе женщины ехали какое-то время молча. Но вдруг Катрин, которая молча перебирала в уме последние события, заметила, что широкая улыбка расползлась по лицу ее спутницы. Она почувствовала, что Эрменгарда тайно радовалась своей победе, и со злостью воскликнула:

— Вы-то, я думаю, не нарадуетесь? Вот я и еду так, как вы хотели!.. Остается только подумать, что это вы и подложили мне камни в кошель.

Вовсе не задетая резким тоном молодой женщины, вдовствующая графиня заявила:

— Будьте уверены, мне жаль, что я не способна на такое, мне не хватает хладнокровия. Если бы не это, я и впрямь очень даже охотно воспользовалась бы таким средством. Посмотрите только, Катрин! Ну, оставьте же ваш разъяренный вид. Вы же быстрее доберетесь до Испании, и Бог вовсе не станет на вас за это сердиться, потому что вы ни в чем ровным счетом не виноваты. Что касается опасностей, которые ждут нас впереди, думаю, нам все же вполне хватит сил преодолеть их. Смотрите… да взгляните же, как прояснилось небо. Будто сам Господь Бог разогнал тучи на нашем пути… Разве вам не кажется это добрым признаком?

Несмотря на плохое настроение, Катрин не смогла удержать веселой улыбки.

— Мне нужно помнить, — сказала она, — что вы всегда обладали искусством, дорогая Эрменгарда, перетащить Небо на свою сторону… или, по меньшей мере, устроить так, чтобы все в это поверили. Но мне очень хочется узнать наконец, как эти проклятые рубины попали ко мне и кто это так ловко украл их и подсунул мне?

— Время покажет, — глубокомысленно пробормотала Эрменгарда.

Измученные и запыхавшиеся от слишком быстрой езды, Катрин и ее спутники остановились в Фижаке, где они сняли жилье в самом большом постоялом дворе в городе, расположенном напротив здания суда и древнего, античного королевского монетного двора. Усталые от пережитого утреннего происшествия больше, чем от переезда, Катрин и Эрменгарда, отправив четырех женщин в церковь, устроились на свежем воздухе внутри постоялого двора, под ветвями огромного платана, сквозь которые проникали красные лучи закатного солнца. Вдруг во двор вошел человек и быстро направился к ним. Это был Жосс Роллар. Подойдя, он пал на колени около Катрин:

— Это я украл рубины, — заявил он четким, но тихим голосом, оглядываясь на служанок, несших корзины с бельем. — И я же, делая вид, что споткнулся, подложил их вам в кошель. И вот я пришел просить у вас прощения.

Пока Катрин молча слушала признания этого человека, покрытого пылью, он жалостливо и униженно стоял перед ней на коленях. Эрменгарда сделала героическое усилие, чтобы встать со скамейки и схватиться за костыль. Ей это никак не удавалось, и она возопила:

— И ты приходишь к нам и рассказываешь все это?! Ты ведь даже не покраснел. Но, мальчик мой, я-то немедленно отправлю тебя на суд к бальи, у которого уже наверняка найдется обрывок веревки, и не беспокойся, бальи предоставит ее в твое распоряжение. Эй, там! Кто есть… Сюда, мигом!..

Взгляд Катрин остановился на странных зеленоватых его зрачках, на его лице, в котором причудливым образом смешалась резкость с некой утонченностью.

— Одну минуту! Я хочу, чтобы он ответил на два вопроса.

— Спрашивайте, — произнес Жосс. — Я отвечу.

— Прежде всего, почему вы это сделали?

— Что? Украл? Да, черт возьми, — произнес он, пожимая плечами, — мне во всем нужно исповедаться перед вами. Я отправился в Галисию только затем, что мне необходимо было скрыться от надзирателя — тот ждет меня в Париже с длинной и очень крепкой веревкой. Двор Чудес — мое жилище, но я не осмеливался больше высовывать оттуда носа, потому что стал излишне известен. Тогда я решил побродить по белу свету… Конечно, на сей счет у меня не было заблуждений… Я знал, что дорогой у меня возникнут случаи… И когда я увидел статую всю в золоте и в камнях, то подумал: возьми несколько штучек, этого ведь никто не узнает, а денечки моей старости будут обеспечены. Искушение, что вы хотите!

— Возможно, но, совершив такое злодеяние, зачем же было впутывать еще и меня? — возмутилась Катрин. — И почему вы допустили, чтобы меня так поносили? Вы же прекрасно знали, что мне грозила смерть.

Жосс замотал головой, но не смутился.

— Нет. Вам это не грозило. Я — бедный горемыка, нищий проходимец… А вы, вы — знатная и благородная дама. Так ведь просто не возьмут и не повесят благородную даму. И потом, здесь же была ваша подруга. У благородной дамы есть защита… и воины с оружием. Я знал, что она вас отстоит, будет защищать зубами и ногтями. А меня никто бы не защитил. Меня бы повесили на первом же дереве без суда и следствия. И я убоялся, мне стало страшно, меня обуял жуткий страх, который перевернул мне все внутренности. Я-то думал, что воровства не заметят, не станут же подозревать набожных паломников. А если и хватятся, то не сразу, и у нас будет время далеко уйти. Когда я увидел монахов, понял, что погиб. Тогда…

— Тогда вы подсунули мне вашу добычу, — спокойно закончила рассказ Катрин. — А если, несмотря ни на что, мне сделали бы что-то плохое?

— Клянусь Богом, в которого никогда не переставал верить, я бы признался. И если бы мне не поверили, я стал бы драться за вас до смерти.

Некоторое время Катрин хранила молчание, взвешивая слова, которые он только что произнес с неожиданной серьезностью. Наконец она сказала:

— Теперь второй вопрос: почему вы пришли к нам? Почему вы пришли сюда и признались в вашем поступке? Я свободна и в безопасности, да и вы тоже свободны. Вы же не знаете, как я стану действовать, не сдам ли вас в руки правосудия?

— Да, это был риск с моей стороны, — произнес Жосс не двигаясь. — Но я больше не хотел оставаться с этими бесчеловечными, жестокосердными святошами. Мне по горло хватило Жербера Боа и мессира Колена. С того момента, как вы уехали, путешествие потеряло для меня всякий интерес и…

— И ты сказал себе, — рассмеялась Эрменгарда, — что, если уж рубины не дались тебе в руки, может быть, можно попробовать на зуб королевский изумруд. Ведь у тебя же глаза так и бегали, правда, так?

Но и опять Жосс не удостоил ее ответом. Выдержав взгляд Катрин, он сказал:

— Если вы думаете так же, госпожа Катрин, выдайте меня, не сомневайтесь больше. Я хотел вам сказать только, что поступил плохо, но очень об этом сожалею. Чтобы исправить свой поступок, я пришел предложить свои услуги. Если вы разрешите, я последую за вами, буду вас защищать… Я нищий бродяга, но смелый и умею махать шпагой, как любой господин. В дороге всегда есть нужда в крепкой руке. Не хотите ли сначала простить меня и потом взять в слуги? Клянусь спасением моей души, что буду служить вам верно.

Опять наступило молчание. Жосе все стоял на коленях и не двигался в ожидании ответа Катрин. Она же, весьма далекая от чувства гнева, испытывала самые удивительные ощущения: она смягчилась, была тронута поведением этого более чем странного парня, который, будучи проходимцем, вдруг проявил неожиданно возвышенные чувства и, безусловно, обладал неким шармом. Он произносил ужасные вещи, но в его устах они звучали вполне естественно. Тем не менее, прежде чем ответить, она подняла глаза на Эрменгарду, но та, поджав губы, молчала, и ее молчание было явно осуждающим.

— Что вы посоветуете мне, дорогой друг? Эрменгарда пожала плечами и раздраженно высказалась:

— Хотите, чтобы я вам советовала? Вижу, вы наделены талантами доброй волшебницы Цирцеи: она превращала людей в свиней, а вы эту же операцию проделываете в обратном направлении. Поступайте как хотите, я ведь уже знаю ваш ответ.

За разговором Эрменгарда наконец дотянулась до костыля, ухватилась за него и, отказавшись наотрез от поддержки Катрин, встала на ноги, сделав над собою усилие. Встревожившись, что каким-то образом обидела Эрменгарду, Катрин с беспокойством спросила:

— Куда вы, Эрменгарда? Прошу вас, не воспринимайте в дурном смысле то, что я вам скажу, но…

— Куда вы хотите, чтобы я еще пошла? — проворчала старая дама. — Пойду скажу Беро, чтобы он походил по городу и купил нам еще одну лошадь. Этот парень, может быть, и быстро бегает, но все же не так, чтобы пешим следовать за нами до самой Галисии.

После чего, кое-как передвигаясь на костылях, похожая на высокобортный корабль с сильным креном, Эрменгарда де Шатовилен величественно проковыляла в дом.

Глава третья. ПОСЛАННИК ИЗ БУРГУНДИИ

Через пятнадцать дней Катрин со своими спутниками, дойдя до подножия Пиренейских гор, пересекла горный поток Олорон по античному, выстроенному еще римлянами укрепленному мосту у Совотерры. Остаток пути прошел без всяких происшествий. Они шли по землям, которые принадлежали могущественной семье Арманьяков, и им не приходилось бояться банд английских наемников. Крепости, в которых еще держались англичане, находились главным образом в Гийени. Англичане не стремились вступать в какие бы то ни было конфликты с графом Жаном IV Арманьяком, политика которого по отношению к ним с некоторых пор стала невероятно мягкой. Поэтому англичане вели себя сдержанно.

Через Кагор, Муассак, Лектур, Кондом, Оз, Эрсюр-Адур и Ортез Катрин, Эрменгарда и их люди наконец добрались до гор, вставших перед ними на пути в Испанию. Терпение Катрин было на пределе. С тех пор как они отделились от паломников Жербера Боа, Эрменгарда не проявляла более никакой поспешности, чтобы добраться к месту их паломничества. Та же самая Эрменгарда, которая еще накануне взвинчивала Катрин и пыталась убедить ее в преимуществах быстрой езды, теперь словно бы находила тайное удовольствие в том, чтобы все время хитро замедлять движение.

Поначалу Катрин ничего не подозревала. В Фижаке пришлось провести целый день, чтобы достать лошадь для Жосса. В Кагоре они тоже провели целых две ночи: было воскресенье, и Эрменгарда уверяла, что надо чтить святой день, а не проводить его в тяготах пути. И это можно было еще принять. Из дружеских чувств Катрин не стала возражать, но, когда в Кондоме Эрменгарда пожелала задержаться ради местного праздника, Катрин не смогла более сдерживать себя и запротестовала:

— Неужели вы забываете, Эрменгарда, что я совершаю это путешествие не ради удовольствия и что праздники не имеют для меня никакого значения? Вы же знаете, я спешу добраться до Галисии. Что же вы рассказываете мне про какие-то местные праздники?

Не отступая, Эрменгарда, некогда богатая на выдумку, заявила, что слишком большое душевное напряжение всегда оказывает вредное воздействие на состояние человеческого тела и что очень полезно, даже если люди очень спешат, иногда немного передохнуть. Но тут уж Катрин не захотела ничего слышать:

— В таком случае нужно было до конца идти вместе с Жербером Боа.

— Вы забываете, что от вашей воли сие не зависело, моя дорогая.

Тогда Катрин с любопытством посмотрела на свою приятельницу:

— Не понимаю вас, Эрменгарда. Всегда мне казалось, что вы хотите мне помочь. И вдруг теперь выходит, вы изменили свое намерение?

— Я проповедую умеренность именно с целью вам помочь. Кто знает, а вдруг вы спешите навстречу жестоким разочарованиям? Тогда встреча с ними никогда не окажется запоздалой.

На сей раз Катрин не нашла что ответить. Слова подруги уж очень точно перекликались с ее собственными тревогами, и сразу она почувствовала в сердце жестокий их отзвук. Это путешествие было безумием, о чем она прекрасно знала, и не в первый раз говорила себе, насколько малы были шансы найти Арно. Часто ночью, в кромешной тьме, в самые мрачные и тяжелые часы, когда тревоги разрастаются во сто крат и не дают заснуть, когда усиленно бьется сердце и невозможно бывает его унять, она лежала без сна, вытянувшись на спине с широко открытыми глазами, пытаясь заставить молчать свой рассудок, который советовал ей бросить эту затею, вернуться в Монсальви к сыну и мужественно начать жизнь сызнова, полностью посвятив себя Мишелю. Иногда она уже была готова сдаться, но наступал рассвет, прогонял осаждавших се призраков, и Катрин еще больше утверждалась в своем рвении и решительнее прежнего бросалась последу устремленной вперед мечты: найти Арно, хотя бы на миг увидеть его, еще раз с ним поговорить. Потом…

При этом Катрин убеждалась в мысли, то есть явно замечала, что вместо крайне необходимого ей подбадривания она более не слышала от Эрменгарды ничего, кроме скептических замечаний и советов быть осторожной. Эрменгарда — Катрин это хорошо знала — никогда не любила Арно. Она ценила его происхождение, мужество и талант воина, но во все времена была уверена, что рядом с ним Катрин могла найти только горечь и утратить все свои иллюзии.

Между тем в то утро под стук лошадиных копыт в сердце Катрин пела только недежда. Не обращая внимания на рокот вспенившегося потока, белые воды которого катили под ними, она в восхищенном оцепенении смотрела на огромные горы, чьи остроконечные, словно зубья пилы, вершины прятались под сиявшими на солнце снежными шапками. Родившись среди плоских равнин, Катрин видела мягкие линии всхолмленной Оверни. Поэтому возникшие перед нею гигантские Пиренейские горы казались ей труднопроходимым препятствием, от которого у нее занимался дух. И Катрин, не сдерживая себя, подумала вслух:

— Никогда нам не пройти этих гор.

— Увидите, пройдем госпожа Катрин, — отозвался Жосс Роллар.

Верный привычке, которая появилась у него после выезда из Фижака, Жосс постоянно ехал прямо вслед за лошадью Катрин.

— По мере того как путник продвигается вперед, дорога раскручивается перед ним, — добавил он.

— Но, — с грустью продолжила Катрин, — тот, у кого нет ноги или кто потерялся в этом ужасном краю, не может даже надеяться на спасение…

Вдруг она подумала о Готье: эти высокие горы поглотили его, этого гиганта с несокрушимым духом. До того как они добрались до Пиренеев, Катрин еще питала надежду найти его. Но, увидев эти горные бастионы, она приуныла.

Не имея никакого представления о ходе ее мыслей, Жосс бросил на Катрин взгляд, выражавший любопытство и беспокойство. Смутно догадываясь, что Катрин требовалась поддержка, он радостно воскликнул:

— Почему же? Разве вы не знаете, что здешний край — это страна чудес?

— Что вы хотите сказать?

Коротко взглянув на Эрменгарду, которая в это время, оставаясь чуть позади вместе со своими людьми, расплачивалась за проезд по мосту, Жосс показал на бурлившие водовороты реки:

— Посмотрите на эту речку, госпожа Катрин. Ведь если кто решится войти в нее, у того не окажется ровным счетом ни единого шанса выбраться живым. Однако прошло уже около трех столетий, как король Наварры приказал бросить в этот поток связанную по рукам и ногам свою младшую сестру Санчу Беарнскую, обвиненную в том, что она пыталась убить своего ребенка. Она могла быть признана невиновной, только если выйдет живой из потока…

— Суд Божий, да? — воскликнула Катрин, с ужасом глядя на вспенившуюся воду.

Да, суд Божий! Хрупкая и слабенькая молодая графиня была еще и крепко связана. Ее бросили с этого самого моста, и никто из присутствующих не дал бы и су за ее жизнь. Между тем вода вынесла ее живой и здоровой на берег. Конечно, люди кричали, что произошло чудо, но я-то думаю, что это чудо может повториться в любое время. Достаточно, чтобы Бог захотел этого, госпожа Катрин. А тогда что будут значить горы, мощь стихий и даже безвозвратно ушедшее время? Надо верить…

Катрин не ответила, но полный благодарности взгляд, которым она посмотрела на своего оруженосца, доказал, что он попал прямо в точку. Ему повезло, и теперь он оплатил ей хотя бы часть своего долга. И Катрин безмятежно взглянула на солнце, освещавшее белые ледники.

Какое-то время она ехала безмолвно, ни о чем не думая и устремив глаза на разраставшиеся наверху, под самым небом, огромные пожарища. Жосе опять занял свое место позади нее, но вдруг, услышав его покашливание, она вздрогнула и обернула к своему оруженосцу несколько растерянный взгляд.

— Что такое?

— Нужно, видно, подождать графиню де Шатовилен. Она все еще на мосту.

Катрин сдержала лошадь и обернулась. Так и было. Эрменгарда, остановившись посреди моста, казалось, завела оживленный разговор с сержантом, который командовал ее охраной. Катрин вздернула плечами:

— Но что же она там делает? Если она будет продолжать в том же духе, мы до ночи не успеем приехать в Остабат.

— Если бы это зависело только от госпожи Эрменгарды, мы не доехали бы туда и к завтрашнему вечеру, — спокойно заметил Жосс.

Катрин вскинула бровями и метнула на него удивленный взгляд:

— Не понимаю!

— Я хочу сказать, что благородная дама делает все от нее зависящее, чтобы замедлить наше путешествие. Это же очень просто: она кого-то ждет!

— Ждет? И кого же?

— Не знаю. Может быть, того сержанта, который уехал так внезапно и неожиданно из Обрака. Разве вы не заметили, госпожа Катрин, что ваша подруга очень часто смотрит назад?

Молодая женщина удивленно кивнула головой. Ведь, говоря по правде, она не раз уже замечала уловки Эрменгарды. Та не торопилась добраться до Галисии и, находясь в пути, время от времени бросала назад тревожный взгляд. Гневный жар зарумянил щеки Катрин. Она не станет больше терпеть ее маневров, даже если причины у Эрменгарды окажутся вполне объяснимыми. А графиня все болтала на мосту. И Катрин вздыбила лошадь.

— Вперед, Жосс! Пусть нас догоняет, она сумеет это сделать. Я решила, что мы будем в Остабате сегодня вечером. И тем хуже, если мы с госпожой де Шатовилен разъедемся. Я отказываюсь и дальше терять время!

Большой рот Жосса растянулся до ушей, и он пустил коня следом за молодой женщиной.

Полукрепость-полубольница, древняя придорожная станция для смены лошадей под названием Остабат, ранее процветавшая, теперь утратила былое довольство. Трудные времена, а более того, тянувшаяся уже столько лет бесконечная война опустошали королевство Франции, и паломничество почти прекратилось. Добрые люди колебались, отважиться им или нет на путешествие по большим дорогам, ставшим слишком опасными из-за того, что английские и французские группы наемников, присоединяясь к разбойничьим бандам, нападали на путников. Нужно было приложить много труда или же быть совсем нищим, чтобы устремиться в подобное путешествие, из которого часто люди не возвращались. Поэтому не стало больших толп паломников, которых старый приют, расположенный на пересечении трех дорог, из Бургундии, Оверни и Иль-де-Франса, ранее часто гостеприимно принимал, но небольшие группы время от времени приходили сюда. Однако на этом их испытания не заканчивались. В горах бесчинствовали знаменитые баскские бандиты. Кроме того, в проводники часто нанимались негодяи, которые при первом же удобном случае обчищали путешественников. Немало было и господ-разбойников, владевших укрепленными башнями, там и сям стоявшими по склонам больших гор. Эти башни превратились в настоящие притоны, логова для всех этих мастеров мешочных дел и веревки.

— Если нам повезет, — говорила Эрменгарда Катрин, — в приюте мы окажемся одни и устроимся там так, как нам понравится.

Но когда Катрин, за которой преданно следовал Жосс, переступила ворота приюта, она с удивлением увидела довольно большое стадо мулов. Ими деятельно занимались хорошо одетые лакеи. Это были вьючные мулы. Вокруг костра, пламя которого освещало сумрачный двор, отдыхал десяток солдат. Они занимались тем, что жарили на вертеле большую тушу. Короче говоря, здесь расположились люди, обычно сопровождавшие важного господина. Дверь приюта была широко распахнута, и можно было видеть, как здешние монахи неустанно ходили туда и обратно, обслуживая высокого гостя. Мелькали блики разожженного в камине большого огня.

— Кажется, нам не придется жаловаться на одиночество, — пробормотала Катрин, у которой сразу испортилось настроение. — Хоть келью-то нам здесь дадут?

Жосс не успел ответить, а к Катрин уже направился монах:

— Да пребудет с вами мир Господень, сестра моя! Чем мы можем вам помочь?

— Дать нам комнату, где мы могли бы выспаться, — ответила Катрин. — Но с нами много людей. Остальные на подходе, и я боюсь…

Старый монах добро улыбнулся, и все лицо его сморщилось.

— Господина, который прибыл к нам только недавно? Не бойтесь. Дом у нас большой и открыт перед вами. Сойдите с лошади. Наш брат из мирских займется ею.

Но Катрин уже не слушала его. На пороге конюшни она заметила офицера, который, несомненно, был начальником солдат охраны. Он все еще не снял оружия, а поверх его кирасы был надет плащ с гербовыми изображениями. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, Катрин прекрасно узнала эти гербовые знаки, вышитые на плотном шелку офицерского плаща: они принадлежали герцогу Бургундскому.

Она почувствовала, как побледнела, в голове у нее каруселью закружились мысли. Как же так? Невозможно, чтобы герцог Филипп оказался здесь. Такая охрана могла быть эскортом для какого-нибудь господина, но все же была слишком мала для Великого Герцога Запада!.. Однако вот же они, здесь, цветы лилий и герцогские полосы, изображения Золотого Руна… того самого Золотого Руна, знака ордена, некогда основанного в память о ней.

Ее расстроенное лицо и сдержанность, оцепенение поразили монаха, который мягко подергал за уздечку ее лошади.

— Дочь моя! Вам плохо?

Не двигаясь, устремив глаза на Офицера, Катрин спросила:

— Этот господин, что приехал к вам… Кто он?

— Личный посланец монсеньора герцога Филиппа Бургундского.

— Посланец? К кому? В какую страну?

— Вы думаете, я все это знаю? Уж конечно, видимо, к кастильскому монарху или к королю Арагона, а может быть, речь идет и о короле Наваррском. Но вы так нервничаете, дочь моя. Пойдемте. Отдых вам будет на пользу.

Немного успокоенная, Катрин решилась сойти с лошади в тот самый момент, когда Эрменгарда и все остальные из их компании с шумом проникли во двор приюта. Графиня казалась очень недовольной. Очень красная, с поджатыми губами, меча глазами молнии, он?, гневно обратилась к Катрин:

— Ах так! Вот так-то, моя красотка, вот во что вы играете!.. Часами мы гнались за вами галопом и не могли вас нагнать!

— Я не могу терять время, Эрменгарда! — сухо возразила молодая женщина. — На дороге слишком много людей, с которыми вы находите удовольствие болтать. Я испугалась, что к вечеру не попаду в этот святой дом, и ускакала вперед.

— Мне, однако, кажется… — начала было графиня. Но слова ее замерли на губах, а в ее серых глазах зажглась радость. Она тоже узнала гербы на одежде офицера. Широкая улыбка растянула губы, подчеркнутые некой тенью усов.

— Кажется, у нас здесь будет с кем проводить время? — сказала она с удовольствием, которое не укрылось от Катрин. — Это, друзья, без сомнения!

Катрин холодно улыбнулась.

— Друзья? Я вам скорее посоветовала бы, моя дорогая графиня, избегать господина, который отмечен такими гербами. Вы разве забыли, что вы — изгнанница и в очень дурных отношениях с герцогом Филиппом?

— Ба! — произнесла Эрменгарда с беззаботностью. — Мы же очень далеко уехали от Брюгге и Дижона. Более того, у меня сохранилось несколько верных друзей при дворе герцога Филиппа! Наконец, вы же знаете, я никогда не была боязливой. Я люблю смотреть на вещи прямо.

И, подняв низ своего платья из пурпурного бархата и показав длинные и узкие ноги в крепких сапогах, графиня де Шатовилен направилась к двери, у которой все еще стоял офицер и смотрел, как к нему подходила эта внушительная особа.

— Скажи мне, дружок… кто твой господин? — спросила она у офицера.

— Посол монсеньера герцога Филиппа Бургундского, графа Фландрского…

— Сделай нам милость, не перечисляй всех титулов герцога, я их знаю лучше тебя. Мы так протопчемся на этом самом месте до восхода солнца! Скажи мне лучше, кто же этот посланник?

— Да кто вы сами, что учиняете мне такой допрос, мадам?

Но щеки Эрменгарды не успели окраситься в пурпур, впрочем, уже начавшие приобретать темно-коричневый оттенок. В это время узкая, но твердая рука отодвинула офицера, и еще совсем молодой мужчина, одетый с необычайной простотой, не исключавшей некоего изящества, в замшевый кафтан цвета опавших листьев, показался на пороге. На его непокрытой голове коротко стриженные светлые волосы сильно перемешались с сединой. Блики от огня высветили узкое лицо с тонкими губами. Длинный и прямой нос нависал над ними. Ледяной взгляд голубых, слегка выпуклых глаз спокойно устремился на пышущее гневом лицо Эрменгарды. Вдруг улыбка расслабила правильные черты его скучавшего лица, а тусклые глаза заблестели.

— Дорогая моя графиня! Я боялся вас пропустить и уже…

Сдержанный и властный жест пожилой женщины прервал его слова, но было слишком поздно: Катрин не только услышала неосторожную фразу, но увидела и жест. Она вышла из тени и подошла к своей приятельнице:

— А меня, Ян, — сказала она холодно, — вы тоже боялись пропустить?

Художник Ян Ван Эйк, тайный посланник герцога Филиппа Бургундского по разным личным и неличным делам, не стал утруждать себя притворством. Радость, которая отразилась на его лице, была искренней. Он порывисто бросился вперед, протянув руки к тоненькой фигурке Катрин.

— Катрин!.. Это вы? Это именно вы? Это не сон?.. Он был так счастлив, что молодая женщина почувствовала, как в ней тает подозрение. Они были хорошими друзьями во времена, когда она царила при бургундском дворе и в сердце герцога. Много раз она позировала этому великому художнику, гений которого ее восхищал, она ценила также верность его дружбы. Ян даже был слегка влюблен в нее и никогда этого не скрывал. И Катрин, конечно испытывала радость, которую испытывают люди, встречая неожиданно исчезнувшего старого друга. Она хранила о нем только хорошие воспоминания — те долгие часы позирования перед его мольбертом были когда-то часами мира и покоя ее жизни, часами теплых дружеских отношений. Кроме последнего раза. В тот день от герцога Филиппа она узнала о болезни своего ребенка, который был на воспитании у Эрменгарды де Шатовилен. Тогда же она решила уехать из Брюгге и никогда туда больше не возвращаться. Ян Ван Эйк тоже уезжал, но в Португалию, где должен был просить для герцога руки принцессы Изабеллы. И поток жизни увлек Катрин. И вот уже шесть лет, как она не видела Ван Эйка… Она вложила свои руки в те, что протянулись к ней:

— Это именно я, друг мой… и я очень рада вас вновь увидеть! Что же вы делаете так далеко от Бургундии? Думаю, я правильно поняла, что у вас было назначено свидание с графиней Эрменгардой?

Она бросила взгляд в сторону своей подруги и увидела, как та слегка покраснела. Но Ван Эйка вовсе не смутил ее вопрос.

— Свидание — это слишком громко сказано! Я знал, что графиня Эрменгарда направлялась в Компостелл-Галисийский, и так как моя миссия направляла меня по тому же пути, я просто — напросто надеялся поехать вместе с ней.

— Так герцог направил вас к монсеньеру Святому Иакову? — произнесла Катрин с иронией, которая не ускользнула от художника.

— Ну-ну, — сказал он с улыбкой, — вы же хорошо знаете, что мои миссии всегда бывают тайными. Я не имею права о них говорить. Но войдем же в дом, стало совсем темно. Как свежеет ночью у подножия этих гор.

Странное впечатление некоторой нереальности и опасности должно было родиться в душе Катрин в этот вечер, проведенный под старыми сводами общего зала, куда веками толпами набивался народ, движимый общей верой. Сидя за большим столом между Эрменгардой и Яном, Катрин слушала их и не очень-то вмешивалась в разговор. Бургундские дела, которые они обсуждали, стали для нее чужими, она не находила в них ни малейшего интереса. Даже разговор о герцогском наследнике, этом малыше Карле, графе де Шаролэ, которого герцогиня Изабелла родила за несколько месяцев до этого, не заинтересовал ее. Оба собеседника говорили о том, что умерло для нее навсегда.

Но если она крайне мало обращала внимание на их разговоры, то все же смотрела на них с интересом, что было вызвано сообщением Жосса. Когда она вышла из отведенной ей кельи и направилась в большой зал, он неподвижно стоял в почти полной темноте и поджидал ее. Она вздрогнула, увидев, как он возник из темноты, но он быстро приложил палец к губам. Потом прошептал:

— Этот господин, прибывший из Бургундии… его-то и ждала благородная дама.

— А что вы об этом знаете?

— Я слышал, как они совсем недавно разговаривали под навесом для сена. Остерегайтесь. Он прибыл из-за вас.

Большего он не успел сказать, так как к ним шла Эрменгарда с Жилеттой и Марго, которых графиня де Шатовилен просто ослепила. Катрин отложила на более поздний час разговор с Жоссом. А Жосс растворился во тьме, как настоящий призрак. Но именно о его сообщении все время думала Катрин, пока они ели турецкий горох, пили молоко и закусывали яблоками. Взгляд Катрин скользил то по длинному лицу Ван Эйка, то по широкому, жизнерадостному и оживленному лицу Эрменгарды. Графиня де Шатовилен была такой веселой и довольной, что Катрин уверилась в правоте слов Жосса. Похоже, что именно художника она и ждала. Но тогда какое отношение могла иметь их встреча к самой Катрин?

Катрин не была из тех, кто надолго оставляет без ответа волнующие ее вопросы. Поэтому, когда закончился ужин и Эрменгарда, потягиваясь и зевая, встала, Катрин решила перейти в наступление. В конце концов, до настоящего момента она считала Ван Эйка другом. Так пусть он докажет это!

Так как толстая графиня уже выходила из комнаты, а Ван Эйк взял в руки подсвечник, чтобы ее проводить, Катрин его задержала:

— Ян! Я хотела бы с вами поговорить.

— Здесь? — произнес он, бросая беспокойный взгляд в сторону группы горцев, которые сидели кружком прямо на полу вокруг блюда с турецким горохом.

— А почему бы и не здесь? Эти люди не знают нашего языка. Это баски. Посмотрите на их дикие глаза и темные лица. Они же нисколько не интересуются нами. И потом, — прибавила она с тонкой улыбкой, — неужели первых же встречных людей может заинтересовать наша беседа?

— Посланник всегда начеку… просто по обязанности! — Ответил Ван Эйк с улыбкой, странным образом похожей на ту, какой улыбнулась ему Катрин. — Но вы правы: мы можем поговорить. И о чем же?

Катрин не сразу ответила. Она медленно прошла к камину из грубых камней, где мало — помалу догорал огонь, облокотилась о колпак над очагом и прижала руку ко лбу. Она постояла так, давая возможность теплому воздуху проникнуть во все частички своего тела. Катрин знала странную двойственность, заключавшуюся в огне: в зависимости от обстоятельств он становился лучшим другом или наихудшим врагом человека. Огонь согревает продрогшее тело, печет хлеб и темной ночью освещает путь, он же разрушает, пожирает, пытает, мучает, сжигает!..

Ян Ван Эйк с уважением отнесся к ее молчанию. Глаз художника был очарован длинным и тонким силуэтом, выделявшимся на краснеющем фоне. Ткань платья с анатомической точностью повторяла изгибы тела. Тонкий профиль словно был вырезан из золота, а большие ресницы, за которыми прятались фиолетовые зрачки, накладывали на лицо волнующую тень. Художник отметил про себя — и по всему телу у него пробежала дрожь, — что никогда в жизни эта женщина не была так красива! Жизнь и мучения лишили ее свежести, которой была отмечена ее юность, но сделали ее еще более утонченной. Красота стала более зрелой и в то же время какой-то более отвлеченной, духовной. В ней была чистота небесного создания, и вместе с тем почти непреодолимо действовала ее плотская притягательная сила. «Если герцог опять ее увидит, — подумал Ван Эйк, — он будет ползать у ее ног как раб… или… убьет ее!»

Но он не осмелился спросить себя о собственных чувствах. Его с силой охватило властное желание еще раз отразить на картине эту мучительную красоту. Он обнаружил, что его последнее произведение, двойной портрет молодого горожанина, которого звали Арнольфини, и его молодой супруги, произведение, которым он гордился, казалось тусклым рядом с портретом, какой он мог бы сделать с новой Катрин. И он так глубоко погрузился в созерцание, что голос молодой женщины заставил его вздрогнуть.

— Ян, — сказала она мягко, — почему вы сюда приехали? Она на него не смотрела, но все же почувствовала, как он отрицательно кивнул головой.

— Нет, — добавила она живо, — не доставляйте себе труда лгать. Я знаю многое. Знаю, что Эрменгарда вас ждала и что эта история связана как-то со мной. Я хочу знать, каким образом.

Она обернулась и прямо посмотрела ему в лицо. Большие глаза остановились на нем. Опять художник почувствовал власть этой красоты.

— Не меня конкретно ждала графиня Эрменгарда, Катрин. Она ждала посланца из Бургундии. Случай пожелал, чтобы им оказался я…

— Случай? Вы думаете, я забыла привычки герцога Филиппа? Вы же его тайный и любимый посланец… и вовсе не какое-нибудь очередное доверенное лицо. Что же вы приехали сообщить графине?

— Ничего!

— Ничего?

У Ван Эйка появилась улыбка забавляющегося человека, и он продолжил:.

— Да нет же, ничего, прекрасный друг! Я ничего не должен ей передать.

— У вас, возможно, есть для меня что-то… а?

— Может быть. Но я вам этого не скажу.

— Почему?

— Потому что час еще не настал. Так как тонкие брови молодой женщины нахмурились, художник подошел и взял ее за руки.

— Катрин! Я всегда был вашим другом… и страстно желал бы быть для вас чем-то большим. Клянусь вам честью дворянина, что я всегда остаюсь вашим и ни за что на свете не хотел бы причинить вам зла. Можете ли вы мне довериться?

— Довериться? Все это так странно, так смущает! Как могли узнать… в Бургундии, что я еду вместе с графиней Эрменгардой? Разве что астролог герцога прочел это по звездам?

На сей раз художник рассмеялся.

— Вы в это не верите, и вы правы! Это графиня Эрменгарда дала об этом знать! Один посланный ею человек…

— Она! Она осмелилась?.. И еще говорит, что она моя подруга?

— Она и есть ваша подруга, Катрин, но она подруга только ваша, а не того человека, имя которого вы носите. Видите ли, она искренне считает, что вы не на верном пути, что вы никогда не сможете найти счастья с Арно де Монсальви. И кажется, признайтесь же, жизнь все время только и делает, что подтверждает ее слова…

— Не ее дело судить об этом! Есть то, чего Эрменгарда никогда не сможет понять: это любовь, моя любовь к мужу! Я прекрасно знаю, что при дворе герцога Филиппа словом «любовь» украшают самые разные чувства. Но моя любовь ничего общего с этим не имеет. Мы с Арно — одно существо, одна плоть. Я мучаюсь его болями, и, если меня разрежут на куски, каждый из этих кусков будет утверждать, что я люблю Арно! Но ни Эрменгарда, ни герцог не могут понять такого рода чувства.

— Вы думаете? Графиня Эрменгарда — возможно. Она наделена только материнскими чувствами и любит вас как собственную дочь. И на самом деле вас сейчас возмущает то, что она питает к герцогу Филиппу подобное чувство. Она никогда не боялась ни критиковать его, ни говорить самую дурную правду, но она любит его как мать, и ее сердце разрывается оттого, что теперь она изгнана и что ее сын взялся за оружие против Филиппа. И вот она думает, что сделает ему приятное, если сообщит о вас. Это же один из способов — мог подвернуться и другой! — доказать, что она всегда хранит к нему нежные чувства!.. А что касается его…

Подступивший гнев заставил Катрин гордо выпрямиться. Высоко подняв голову, она отрезала:

— Кто это позволяет вам думать, что у меня есть хоть малейшее желание слышать о нем?

Ван Эйк не обратил внимания на этот выпад. Он отвел глаза, отошел от нее на несколько шагов и глухо сказал:

— Ваше бегство надорвало ему душу, Катрин… и я знаю, что сердце его до сих пор истекает кровью! Нет, не говорите ничего, потому что мне нечего вам добавить. Забудьте все, что вас мучает, и думайте только об одном: я только друг ваш и только в этом качестве последую за вами завтра. Не усматривайте в этом ничего более! Желаю вам доброй ночи, прекрасная Катрин!

И, прежде чем она попыталась задержать его, он открыл дверь и скрылся.

Глава четвертая. РОНСЕВАЛЬ

Начиная от полуразрушенных укреплений Сен-Жан-Пье-де-Пор, древняя римская дорога взбиралась вверх — и так восемь добрых миль — до перевала Бентарте. Дорога оказалась узкой, трудной. Древние каменные плиты были покрыты тоненькой корочкой льда. Катрин и ее спутники по совету земского судьи Сен-Жана предпочли пойти по верхней дороге, а не по той, что шла через Валь Карлос. Знатный господин тех мест разбойник Вивьен д'Эгремон захватил дорогу через долину и действовал там вместе со своими дикими бандами басков и наваррцев. Конечно, солдаты-бургундцы, сопровождавшие графиню де Шатовилен, соединившись с охраной Яна Ван Эйка, были могучими людьми, хорошо вооруженными и могли обеспечить безопасность отряда. Но необузданная грубость и первобытная дикость людей Вивьена д Эгремона заставляли быть осмотрительными. Лучше было тихо и осторожно пройти по верхней дороге.

По мере того как они забирались все выше в горы, холод становился резче. По отрогам Пиренеев постоянно дул злой ветер, то прогоняя туман, то скрывая длинными ледяными лоскутами все вокруг них, иногда даже самые близкие скалы. С того момента, как они выехали на рассвете, никто и не думал разговаривать. Нужно было внимательно смотреть под ноги: они спешились и вели лошадей под уздцы, постоянно опасаясь свалиться. И длинная молчаливая вереница, вытянувшаяся по склону горы в неверном сером освещении, была похожа на шествие призраков. Даже покрывшееся сыростью оружие потускнело. Катрин слышала, как бурчала и бранилась Эрменгарда: она с трудом шла вперед, и с обеих сторон ее поддерживали Жилетта де Вошель и Марго-Раскрывашка.

— Дрянь погода и дрянь страна! Стоило пойти по нижней дороге, где когда-то прошел император Карл Великий. Разбойники, мне кажется, менее опасны, чем эта дорога. Здесь хорошо только козам. В моем возрасте таскаться по скалам как старой ведьме! Разве в этом есть хоть какой-нибудь смысл?

Катрин не могла удержать улыбки. Повернувшись, она бросила:

— Ну-ну, Эрменгарда! Не ругайтесь. Вы же сами этого хотели.

Она ни словом не обмолвилась Эрменгарде о разговоре с Ван-Эйком. Зачем? Эрменгарда все равно не поняла бы, что предала Катрин. Она со всей искренностью думала, что действует на благо и во спасение ее же, Катрин. В конце концов, художник со своей мощной вооруженной охраной оказался им хорошей поддержкой в этих труднопроходимых местах. Наконец, каково бы ни было таинственное послание, которое Ван Эйк намерен ей вручить, «когда придет час», Катрин хорошо знала, что оно не могло оказать на нее никакого влияния, если в нем будет заключено стремление отвратить ее от цели. Между тем недомолвки Ван Эйка и что-то вроде тайны, которую он молча хранил, раздражали ее и разжигали любопытство. Что это за официальная поездка, ранг посла, эти воины, если речь шла лишь об обычном послании? Но Катрин хорошо знала Яна: он не заговорит раньше времени. Лучше было подождать… С самого утра она шла, снедаемая грустными мыслями, от которых никак не могла отделаться, с любопытством разглядывая головокружительные пейзажи с пропастями и белыми вершинами гор. Больше, чем письмо Филиппа, ее беспокоила судьба Готье. Вот здесь он исчез! Такая картина соответствовала этому гиганту, которого она считала несокрушимым. Но какой же человек, сделанный из плоти и крови, мог вступить в противоборство с гигантами из камня и льда? Никогда Катрин не могла представить себе, что существовала такая страна, как эта. И теперь только поняла, что до сей минуты лелеяла мечту, невозможную мечту о том, чтобы ее верный слуга все-таки вышел победителем в своем последнем бою. Как же ей здесь найти его? Чудом? Но чудес не бывает — она поняла это, дойдя до здешних мест… С большим усилием борясь с трудной дорогой, таща за собой лошадь, Катрин не задумывалась над тем, что приходилось выдерживать ей. Иногда казалось, что из тумана вдруг возникала массивная и сильная фигура ее товарища, воскресала его доверчивая улыбка, серые глаза, в которых можно было увидеть и слепую ярость старых северных богов, и детскую душевную чистоту и наивность.

Тогда горло у Катрин сжималось, и она вынуждена была на миг прикрывать глаза, заливавшиеся слезами. Потом тень добряка-гиганта уходила, отлетала к гордой и болезненной фигуре Арно, и сердце Катрин разрывалось от боли. В какой-то момент муки ее стали такими нестерпимыми, что ей захотелось лечь на ледяные камни и ждать смерти… Только гордость и воля, которые были сильнее отчаяния, поддержали ее, она устояла на ногах и все шла и шла вперед, и ни один из ее попутчиков даже на заподозрил о драме, которая разыгрывалась в ней…

Когда они оказались на перевале Бентарте, день начал склоняться к ночи. Ветер был такой сильный и порывистый, что путники продвигались вперед согнувшись. Подъем кончился, но теперь нужно было идти по гребню. Небо нависало так низко, что казалось, протяни руку, и вот оно уже рядом. За спиной Катрин кто-то сказал:

— В ясную погоду отсюда видны море и граница трех королевств: Франции, Кастилии и Арагона.

Но это не интересовало молодую женщину, в которой усталость взяла верх над всеми чувствами. В этом пустынном месте стояли сотни маленьких, примитивных деревянных крестиков, оставленных паломниками. Катрин посмотрела на них с ужасом: ей показалось, что она стояла посреди кладбища. Усталость закрывала ей глаза, ноги болели, и вся она дрожала от холода. Да, очень твердо нужно было верить в чудо встречи с Арно, чтобы переносить столько мучений.

Дорога до перевала, ниже, к Ибаньете, потом до приюта в Ронсевале показалась ей бесконечной. Когда наконец они увидели знаменитый монастырь, построенный несколько веков тому назад епископом Санчо де ла Роса и Альфонсом I Воинственным, королем Арагона и Наварры, взошла луна и потоком холодного света залила группу строений с очень низкими крышами и толстыми стенами, укрепленными мощными наружными подпорными арками. Монастырь расположился у подножия отрогов перевала Ибаньеты. Квадратная башня возвышалась над всем ансамблем строений, и дорога, проходя под сводом арки, пересекла старый монастырь. Иней покрывал землю и строения и мертвенно блестел в лунном свете. Но Катрин осталась к этому вовсе безучастной. Она увидела только фонари. Их несли человеческие руки, и эти фонари означали жизнь, тепло… Стиснув зубы, она сделала последнее усилие, чтобы добраться до приюта; но, дойдя до него, рухнула. Ван Эйк и Жосс Роллар, наконец сообразив, что она в полном изнеможении, отнесли ее внутрь в полубессознательном состоянии. Давно уже не слышно было, как бубнила свои ругательства графиня Эрменгарда.

Сидя на огромном камне очага в зале для паломников, обернув ноги в козью шкуру, а в руках зажав миску с горячим супом, Катрин мало-помалу приходила в себя. Она начинала интересоваться происходящим вокруг. Под низкими сводами, почерневшими от копоти, было много народа: паломники, возвращавшиеся из Галисии, в плащах, к которым были пришиты ракушки в знак их паломничества — глаза у них были полны гордости, как у людей, выполнивших долг, осуществивших заветное желание; погонщики мулов — ночь и ночные опасности, например, волки, медведи, заставили их укрыться в приюте; наваррские крестьяне в черных длинных одеждах, из — под которых торчали ноги, блестевшие от заскорузлой грязи, в меховых «лавакасах»с вылезшими наружу пальцами; случайные солдаты в помятых кирасах. Среди всей этой усталой и молчаливой толпы скользили черные сутаны гостеприимных монахов. У них на груди напротив сердца был выткан красный крест, причем верхушка его загибалась как рукоять посоха, а основание заканчивалось мечом. Отцы-августинцы Ронсеваля слишком часто вынуждены были браться за мечи, чтобы сражаться с бандитами и вырывать из их рук попавших к ним путников.

Они раздавали хлеб и суп, не делая различия между изящным посланцем Великого Герцога Запада и самым жалким из наваррских крестьян. Катрин подумала, что их суровые лица были под стать их гранитным горам и вовсе не походили на круглолицых и хорошо откормленных монахов из равнинных краев… Сидя рядом с ней, Эрменгарда храпела, опершись спиной о каминный столб. Остальные, сраженные усталостью, ели или уже спали прямо на полу. Вдалеке, в горах, слышно было, как выли волки…

Вдруг распахнулась дверь и в нее вихрем проник холодный ветер. Вошли два монаха в больших черных шапках, низко надвинутых на короткие мантии с капюшонами. Они несли носилки с телом, обернутым в одеяло. Дверь захлопнулась за ними. Несколько голов поднялись при их появлении, но скоро опять опустились: больной или раненый, может, и мертвый — это так обычно в здешних местах. Монахи проложили себе дорогу к очагу.

— Он затерялся, сбился с пути! — сказал один из них приору, который подошел к ним. — Мы нашли его у Прохода Роланда.

— Мертвый?

— Нет. Но очень слаб! В плачевном состоянии! Видно, он наткнулся на разбойников, они обчистили его и избили. Благодарение Богу, они не убили его.

Говоря это, монахи поставили носилки перед камином. Чтобы дать им место, Катрин прижалась к Эрменгарде, машинально бросив взгляд на раненого. Вдруг она вздрогнула, встала и наклонилась над бесчувственным человеком, вглядываясь в исхудавшее лицо, провела рукой по своим глазам. Видимо, ей грезится! Но сомневаться не приходилось.

— Фортюна! — прошептала она сдавленным голосом. — Фортюна, Бог мой!

Пересилив усталость, бросилась к носилкам. Это был первый луч надежды, появившийся из темной ночи. Ведь этот человек знал, где Арно. А вдруг он вот-вот умрет и так ничего ей и не скажет!

Один из монахов посмотрел на нее с любопытством.

— Вы знаете этого человека, сестра моя?

— Да… О! Господи! Я не могу поверить своим глазам! Он оруженосец моего супруга… и я нахожу его здесь, одного, больного… Что же случилось с его хозяином?

— Вам нужно обождать немного и потом его расспросить. Мы сначала дадим ему лекарства для поддержки сердца, оживим его, обогреем и дадим поесть… Дайте-ка нам заняться всем этим.

С сожалением Катрин отошла и опять заняла свое место у очага. Ян Ван Эйк, следивший за развернувшейся сценой, подошел к ней и взял ее за руку. Рука была ледяной… Художник почувствовал, что молодая женщина дрожит.

— Вам холодно?

Она знаком ответила, что нет. Впрочем, горевшие от возбуждения глаза и щеки доказывали, что она говорила правду. Она не могла оторвать взгляда от этого худого и неподвижного тела, которое монахи растирали, а в это время приор подносил маленький флакончик к бледным губам несчастного.

— Боже, пусть он побыстрее очнется! — молила Катрин про себя. — Разве они не видят, что я сейчас умру?

Но энергичное растирание и питье начинали действовать. Чуть окрасились щеки цвета пепла, губы зашевелились; вскоре он открыл глаза и уставился на тех, кто ухаживал за ним. Приор улыбнулся:

— Вам лучше?

— Да… лучше! Я вернулся издалека, так ведь?

— Да, надо сказать. Наверное, разбойники напали на вас и потом оставили, приняв за мертвого.

Фортюна сделал ужасную гримасу, пытаясь выпрямиться.

— Эти скоты избили меня. Думал, кости мои переломаются… О! Меня всего измолотили!

— Это быстро пройдет. Мы вам дадим хорошего супа, а снадобье успокоит ваши боли…

Приор выпрямился, и его взгляд встретился со взглядом Катрин. Она подумала, что прочла в нем сигнал к действию, и, не в состоянии более сдерживать себя, устремилась вперед. Приор склонился над Фортюна.

— Сын мой, здесь есть некто, желающий поговорить с вами.

— Кто же?

Повернув голову, гасконец чуть-чуть ее приподнял. Вдруг он узнал Катрин и резко дернулся, а его худое лицо покраснело.

— Вы!.. Это вы? Это невозможно!

Молодая женщина разом бросилась на колени у носилок.

— Фортюна! Вы живы, хвала Господу, но где же мессир Арно?

Она сжала руку оруженосца, но тот грубым движением вырвал ее, а худое и бородатое лицо его приняло выражение дьявольской иронии.

— Вам так уж хочется это знать? Что вам до этого?

— Что… мне до этого? Но…

— Не все ли равно вам, что случилось с мессиром Арно? Вы предали его, бросили. Что вы здесь делаете? Ваш новый супруг, тот красавец блондин… Вы что, уже ему надоели и вам приходится бегать по дорогам в поисках приключений? В таком случае это как раз для вас!

Два гневных возгласа раздались над головой Катрин, а она, совсем сраженная, смотрела на исказившееся от ненависти лицо гасконца. Одинаково возмущенные приор и Ян Ван Эйк старались ему возразить.

— Сын мой, вы забываетесь! Что это за разговор? — воскликнул один.

— Этот человек обезумел! — произнес другой. — Я заставлю его проглотить наглые слова!

Быстро встав, Катрин удержала Яна, который уже выхватывал кинжал из-за пояса, и мягко оттолкнула приора.

— Оставьте, — сказала она твердо. — Это касается только меня! Не вмешивайтесь!

Но насмешливый взгляд Фортюна остановился на побелевшем от гнева художнике.

— Вот и еще один услужливый рыцарь, как вижу! Ваш новый любовник, мадам Катрин?

— Прекратите оскорбления! — произнесла она резко. — Отец мой, и вы, мессир Ван Эйк, будьте любезны отойти. Повторяю, это касается только меня одной!

В ней нарастала ярость, но она унимала ее ценой страшного усилия воли. Вокруг нее собрались паломники, которые могли знать французский язык, но приор попросил их отойти. Она вернулась к носилкам, встав над лежавшим на них человеком, и спокойно скрестила руки.

— Вы ненавидите меня, Фортюна? Вот уж новость!

— Вы думаете? — произнес он. — Для меня это вовсе не новость! Вот уже месяцы, как я вас ненавижу! С того самого проклятого дня, когда вы дали ему уйти с монахом, вашему супругу, которого вы любили, как сами же утверждали.

— Я подчинилась его приказу. Он так хотел.

— Если бы вы его любили, вы оставили бы его силой! Если бы вы его любили, вы бы увезли его в какое-нибудь имение, ухаживали бы за ним и умерли сами от его болезни…

— Не вам судить о моем поведении. Бог мне свидетель, что, если бы я действовала по своему усмотрению, я бы больше ничего для себя не желала! Но у меня был сын, и его отец потребовал, чтобы я осталась при нем!

— Может быть, но тогда чего же вам было бегать ко двору? Это что, тоже из послушания вашему мужу вы утешились в объятиях господина де Брезе и отправили его разбить сердце госпоже Изабелле… и сердце мессира Арно, а потом еще вышли за него замуж?

— Это же ложь! Я остаюсь госпожой де Монсальви и запрещаю кому бы то ни было в этом сомневаться! Мессир де Брезе принял свои помыслы и желания за реальность. У вас есть еще что-нибудь, в чем вы могли бы меня упрекнуть?

Оба противника забыли об осторожности, и их голоса звучали все громче. Приор захотел вмешаться:

— Дочь моя! Может быть, вы предпочтете закончить этот спор в спокойной обстановке? Я прикажу отвести вас в капитульский зал вместе с этим человеком…

Но она отказалась.

— Бесполезно, отец мой. Все, что я могу сказать, может слышать весь мир, ибо мне не в чем себя упрекнуть. Ну что, Фортюна, — опять заговорила она, — я жду. У вас еще есть что мне сказать?

Глухим и тихим голосом, но с непередаваемым выражением сосредоточенной ненависти оруженосец Арно бросил:

— И что он только не вытерпел из-за вас! Знаете ли вы, какую пытку он вынес со дня, когда вы его бросили? Дни без надежды, ночи без сна, с чудовищной мыслью, что он заживо гниет. Я-то это знаю, потому что любил его. Каждую неделю я ходил к нему. Он был моим хозяином, лучшим, самым смелым и самым покладистым из рыцарей.

— Кто же станет утверждать обратное? Вы что, собираетесь рассказать мне о добродетелях человека, которого я люблю?

— Которого вы любите? — усмехнулся Фортюна. — Рассказывайте другим! Вот я его любил! И преданно, набожно, с уважением, со всем, что есть самого лучшего во мне!

— Так я его не люблю? А почему же я здесь? Вы разве не поняли, что я ищу его?

Вдруг Фортюна остановился. Он посмотрел Катрин прямо в лицо и внезапно рассмеялся, обидно, жестоко и свирепо. Этот смех был оскорбительнее ругательств, он показал полную меру ненависти, которую питал к ней гасконец.

— Ну что же, ищите, прекрасная дама! Он потерян для вас… потерян навсегда. Слышите: ПО ТЕРЯН!

Он прокричал слово, словно боялся, что Катрин не почувствует всей безысходности его значения. Но он зря старался, Катрин поняла. Она отшатнулась от резкой грубости, однако нашла силы, чтобы оттолкнуть руку Яна, которая протянулась для того, чтобы ее поддержать.

— Он… умер! — произнесла она бесцветным голосом. Но опять Фортюна разразился смехом.

— Умер? Никогда в жизни! Он счастлив, что избавился от вас, он выздоровел…

— Выздоровел? Боже правый! Святой Иаков совершил чудо!

Она прокричала это с таким восторгом, что гасконец поспешил опровергнуть ее мысль. Он пожал плечами так дерзко и непочтительно, что заставил приора нахмурить брови.

— Никакого чуда не было; я чту монсеньора Святого Иакова, но должен признать, что он не внял молитвам мессира Арно. Зачем ему было это делать, впрочем? Мессир Арно не был болен проказой!

— Не был болен… проказой? — пролепетала Катрин. — Но…

— Вы просто ошиблись, как и все прочие… В этом никто вас не может упрекнуть. Когда мы ушли из Компостелы, мессир Арно считал себя еще прокаженным. Он был ужасно разочарован… потерял надежду… Хотел умереть, но не хотел умереть просто так. «Мавры все еще не оставили королевства Гранады, и кастильские рыцари все сражаются с ними, — сказал он мне. — Вот туда я и пойду! Бог отказал мне в излечении, но он, конечно, позволит мне умереть в схватке с неверными!» Тогда мы отправились к югу. Мы прошли горы, засушливые земли, пустыни… и прибыли в город, который называется Толедо… Там все и случилось!

Он подождал немного, словно вспоминал самое приятное, что хранилось у него в памяти. Его восхищенный взгляд довел до крайности Катрин.

— Все — это что же? — спросила она сухо. — Ну давай! Говори!

— А, вы торопитесь узнать? Однако, клянусь, с этим вам не стоит спешить. По сути дела… мне тоже хочется поскорее увидеть, как вы это воспримете. Вот и слушайте: когда мы прибыли в город на холме, мы застали там шествие посла Гранады, возвращавшегося к себе в страну после встречи с королем Хуаном Кастильским.

— Боже мой! Мой супруг попал в руки неверных! И ты смеешь радоваться?

— Есть разные способы попасть в руки кого-нибудь, — заметил Фортюна с хитрым видом. — Тот, что выпал на долю мессира Арно, не заключает в себе ничего неприятного…

Вдруг гасконец сел и вскинул на Катрин горящий взгляд, а потом произнес с победным видом:

— Послом была женщина, принцесса, родная сестра короля Гранады… И она прекраснее светлого дня! Никогда мои глаза не любовались таким ослепительным созданием! Впрочем, и глаза мессира Арно тоже.

— Что ты, хочешь сказать? Объясни! — приказала Катрин, и внезапно у нее пересохло в горле.

— Вы не понимаете? Почему же мессиру Арно отказываться от любви самой прекрасной из принцесс, когда его собственная жена бросила его ради другого? Он был свободен, думаю, свободен любить, тем более что благодарность примешивалась у него к восхищению.

— Благодарность?

— Мавританскому врачу принцессы понадобилось всего три дня, чтобы вылечить мессира Арно. У него не было проказы, я уже вам сказал, у него была другая болезнь, легко излечимая, дикарское название которой я забыл. Правда, она очень похожа на страшную проказу… Но теперь мессир Арно вылечился, он счастлив… а вы потеряли его навсегда!

Наступила тишина, ужасная, полная, словно все люди, из которых большая часть ее вовсе не знала, прислушивались к биению сердца Катрин. А она тоже прислушивалась к тому, как медленно и исподволь в ее сердце прокладывали себе дорогу мука и ревность… У нее возникло ощущение, что ее опутали скользкие, омерзительные путы, от которых никак нельзя отделаться. В мозгу возникло невыносимое видение: Арно в объятиях другой!.. Ей вдруг захотелось кричать, выть, чтобы как-то облегчить жестокую рану от укуса ревности. Она оказалась безоружной перед этой новой мукой. Она хотела закрыть глаза, но из гордости удержалась от этого. Вперив в гасконца горящий взгляд, она прорычала:

— Ты лжешь!.. Не надейся, что я поверю тебе. Мой супруг христианин, рыцарь… Никогда он не отречется от веры, от своей страны, своего короля из-за какой-то неверной. А я просто глупа, что слушаю тебя, гнусный лжец!

Едва сдерживаясь, она сжала кулаки, спрятанные в складках ее платья. Ей хотелось ударить искаженное ненавистью лицо гасконца, который с презрением и вызовом смотрел на нее. Действительно, Фортюна, казалось, нисколько не обескуражил ее гнев. Он даже наслаждался этим.

— Я лгу?.. Вы осмеливаетесь говорить, что я лгу?.. — Медленно уставившись маленькими черными глазками, гасконец вытянул вверх руку и торжественно произнес:

— Клянусь спасением моей бессмертной души, в настоящий час мессир Арно познает любовь и радость во дворце Гранады. Клянусь, что…

— Довольно! — прервал его громкий голос Эрменгарды. — Бог не любит, когда клятва приносит страдания людям! Однако скажи мне еще одну вещь: как же это получилось, что ты вот здесь, ты, верный слуга? Что же ты тогда бродишь по дорогам, рискуя жизнью, тогда как мог тоже узнать счастье, связавшись с какой-нибудь мавританочкой? У твоей принцессы разве не было красивенькой служанки, которая могла бы заняться тобой? Почему же ты не остался рядом с хозяином и не разделил его радостей?

Внушительный силуэт вдовствующей дамы, ее властная манера говорить зажгли некий свет опасения в глазах оруженосца. Эта дама походила на скалу… Гасконец словно съежился. РН опустил голову.

— Мессир Арно так захотел… Он отправил меня к его матери, так как знал, что она страдает. Я должен известить ее о его выздоровлении, сказать ей…

— Что ее сын, капитан короля, христианин, забыл свой долг и свою клятву ради прекрасных глаз какой-то гурии? Отличная новость для благородной дамы! Если мадам де Монсальви такая, какой я себе ее представляю, этим-то и можно ее сразу убить.

— Госпожа Изабелла умерла, — хмуро произнесла Катрин. — Ничто более не может ее огорчить! А миссия твоя выполнена, Фортюна!.. Ты можешь вернуться во Францию, а можешь поехать к своему хозяину…

Выражение жестокого любопытства появилось на худом лице гасконца.

— А вы-то, мадам Катрин, — спросил он со злорадством, — что вы теперь будете делать? Думаю, у вас не возникнет мысли идти и требовать супруга? Вам даже не добраться до него… Женщины-христианки там считаются рабынями и трудятся под кнутом, или же их бросают солдатам, чтобы те поразвлекались… если только их не подвергают страшным пыткам. Для вас, поверьте, лучшее — это хороший монастырь и…

Фраза прервалась ужасным хрипом: мощная рука Эрменгарды схватила его за горло.

Я велела тебе замолчать! — взревела вдовствующая дама. — А я никогда не повторяю два раза одно и то же.

Катрин не удостоила его ответом, словно ничего из всего им сказанного более ее не касалось. Она отвернулась, обвела мутным взглядом тревожные лица, обернувшиеся к ней, потом медленно направилась к двери, а черные складки ее платья подметали солому, рассыпанную по плитам. Ян Ван Эйк захотел пойти за ней и позвал:

— Катрин! Куда же вы? Она обернулась к нему и слабо улыбнулась.

— Мне необходимо побыть одной, друг мой… Думаю, вы можете понять это? Я просто иду в часовню… Оставьте меня!

Она вышла из зала, прошла двор, главные ворота и вышла под свод, который нависал над дорогой. Она хотела направиться в маленькую часовню Святого Иакова, что высилась с другой стороны. Совсем недавно, перед ужином, ей показали большую монастырскую церковь, но она нашла, что там слишком много золота и драгоценных камней на величественных статуях Пресвятой Девы, слишком много причудливых предметов у каменного изваяния, лежавшего на надгробии могилы Санчо II Сильного, короля Кастилии, столь огромном, что оно занимало всю внутренность церкви. Ей хотелось побыть в спокойном месте, оказаться наедине со своей болью и Богом. Часовня с низким склепом, где хоронили умиравших в дороге путников, показалась ей подходящим местом.

Кроме статуи Святого Путника, перед которой горела лампада с растительным маслом, не было ничего, только каменный алтарь и истертые плиты. Там было холодно, сыро, но Катрин лишилась телесных ощущений. Вдруг у нее возникло впечатление, что она умерла… Раз Арно изменил ей, ее сердцу более не оставалось надобности биться!.. Ради чужой женщины человек, которого она любила больше жизни, одним ударом разорвал нити, которые их связывали друг с другом. И Катрин почувствовала, что умерла ее частичка, главная, которая вела ее по жизни. Она одинока среди бесконечной пустыни. Руки ее были пусты, сердце пусто, жизнь кончена! Она тяжело опустилась на холодный камень, закрыла лицо дрожавшими руками.

— Почему? — пролепетала она. — Почему?.. Долго она оставалась отрешенной от всего, что ее окружало, даже не молилась, не думала, не чувствовала холода. У нее не было слез. В черной и ледяной часовне она оказалась как в могиле и не желала больше из нее выходить. Не способная даже размышлять, она все время повторяла про себя единственную фразу: «он» оставил ее ради другой… После того как он поклялся любить ее до последнего вздоха, он раскрыл объятия женщине — врагу его расы, его Бога… Ведь теперь, конечно, он говорил той, другой, нежные слова, которые Катрин раньше слушала с дрожью… Сможет ли она когда — нибудь вырвать эту мысль, этот образ? Сможет ли она не умереть от этого?

Она была так удручена, что едва почувствовала, как твердые руки заставили ее подняться, потом накинули ей на вздрагивавшие плечи плащ.

— Пойдемте, Катрин, — услышала она голос Яна Ван Эйка. — Не оставайтесь здесь! Вы подхватите простуду! Она посмотрела на него бессмысленным взглядом.

— Ну и что?.. Ян, я уже мертва!.. Меня убили!

— Не говорите глупостей! Пойдемте!

Он заставил ее выйти, но, дойдя до старого свода, освещенного факелом, вставленным в кольцо в стене, она вырвалась из рук, которые ее поддерживали, и прислонилась спиной к стене. Бурный поток ветра взметнул ее волосы и привел ее в чувство.

— Оставьте меня, Ян, мне… мне необходимо дышать!..

— Дышите! Но слушайте меня!.. Катрин, я догадываюсь, как вы мучаетесь, но запрещаю вам говорить, что вы мертвы, что ваша жизнь кончена! Все мужчины так просто не забывают свою любовь. Есть и такие, что умеют любить больше, чем вы думаете.

— Если Арно смог меня забыть, кто же сумеет остаться постоянным?

Не отвечая, художник развязал ворот кафтана, извлек сложенный пергамент с печатью и протянул его молодой женщине.

— Возьмите! Читайте! Я думаю, час пришел для исполнения моей миссии. Факел освещает вполне достаточно. Ну же, читайте. Это нужно. Вам это необходимо…

Он просунул пергамент между заледеневшими пальцами молодой женщины. Какой-то момент она повертела его в руках… Письмо было запечатано черным воском, и на нем был отпечаток простого цветка лилии.

— Откройте! — прошептал Ян.

Она почти машинально послушалась, наклонилась, чтобы разобрать несколько слов, написанных в послании, на самом деле очень кратком. Как ребенок, она прочла по буквам:

«Тоска по тебе не дает мне ни отдыха, ни передышки! Вернись, моя нежная любовь, и я попрошу прощения!.. ФИЛИПП…»

Катрин подняла голову и встретилась с тревожным взглядом художника. Низким голосом, с пылкой убедительностью он прошептал:

— Этот не забыл, Катрин… Вы оставили его, бросили, обманули и оскорбили! Между тем он только и думает о вас! Если знать его безграничную гордость, можно понять цену этого письма, не так ли? Вернемся вместе со мной, Катрин! Дайте мне отвезти вас к нему. У него столько любви, что он заставит вас забыть все ваши боли и беды! Опять вы будете королевой… и более того! Поедем!

Он старался увлечь ее, но она сопротивлялась. Мягко она покачала головой:

— Нет, Ян. Вы говорите, я буду королевой и более того? Неужели вы забыли герцогиню?

— Монсеньор любит только вас. Герцогиня, дав ему сына, выполнила свой долг. Он более у нее ничего не просит.

— Моя гордость попросит большего! Каковы бы ни были ошибки мессира Арно, я все еще ношу его имя и не могу тащить это имя ко двору врага.

— Вы просто не знаете, что происходит в мире. Все устраивается, Катрин. Скоро король Карл VII и герцог Филипп заключат мир, это уже не вызывает ни у кого сомнения!

— Может быть! Но у меня есть сын. Я должна вырастить его в соответствии с его рангом. Он не увидит свою мать признанной любовницей герцога Филиппа. Я не вовлеку его в это золотое бесчестие!

— Вы еще сейчас находитесь в шоке. Пойдите и поспите, Катрин. Утро вечера мудренее, и завтра вы лучше разберетесь в себе. Вы поймете, что самой себе задолжали ту блестящую жизнь, которую вы сами же и оставили. У вас будут независимые земли, герцогство! Ваш сын будет могущественнее, чем вы об этом когда-либо мечтали… Слушайте меня! Верьте мне! Герцог любит вас больше, чем когда-либо!..

Молодая женщина прижала руки к ушам, с болью тряся головой.

— Молчите, Ян! Я больше ничего не хочу слышать! Я вернусь… посплю немного, если смогу. Простите меня Вы не можете понять.

Отбросив его руку, которая опять тянулась к ней, она вернулась в большой зал. Там царила полутьма. Только догоравший огонь в очаге освещал лежавшие повсюду тела, там, где сон захватил путников. Катрин увидела Жосса, свернувшегося калачиком у камина, совсем как кошка… Только Эрменгарда, сидевшая чуть дальше, еще бодрствовала…

Она встала при виде появившейся Катрин, но молодая женщина сделала ей знак не двигаться. Она не хотела сидеть здесь со всеми этими людьми. Более чем когда-либо она испытывала необходимость побыть одной. Не для того, чтобы думать о письме, которое она только что бросила себе под ноги, и не для того, чтобы еще и еще жаловаться на свою судьбу. На сей раз она хотела поразмышлять, постараться все ясно себе представить… Зов Филиппа, однако, вовсе не вселил в нее веру в себя. В этот поздний час монастырь был пуст… Несмотря на толстые стены, все-таки, хоть и неясно, слышались голоса монахов — они пели в часовне… Запахнув плащ, Катрин толкнула низкую дверь, ведшую в крытую галерею, и устремилась под тяжелые своды, разделенные мощными подпорками. Яркий лунный свет подчеркивал суровую архитектуру монастыря на белесом фоне зимнего сада.

Она принялась медленно шагать — молчаливая тень среди жестких теней под сводами. Движение оказало благотворное действие. Ей показалось, что она вновь взяла себя в руки, по мере того как обжигающая боль, которую она только что испытала, мало-помалу уступала место гневу…

Через каких-нибудь четверть часа Катрин обнаружила в себе яростное, требовательное и резкое желание отплатить за себя. Фортюна подумал, что уничтожил ее, разрисовав ей супруга, сгоравшего от любви у ног другой. Он подумал испугать ее, описав, что ждало христианских женщин в мавританской стране. Но он ее не знал. Этот несчастный не знал, что она готова на все для достижения цели, которую себе наметила, на любые опасности, даже на смерть. Если Придется, она может и продать себя, если не представится способа поступить по-другому.

Нет, она не оставит своего супруга этой женщине. Слишком дорогой ценой она добилась права стать его женой. Чего стоили на весах судьбы улыбки и поцелуи этой неверно по сравнению с ценой ее слез и ее мук? И если Арно думал что отделался от нее навсегда, он ошибался! Он решил, что она вышла замуж, конечно, но это не причина для того, чтобы оставить ее в неизвестности о своем выздоровлении. У него даже и мысли не возникло о матери, о собственном сыне. Он ушел и с легкостью отдал свою любовь первой встречной…

Даже если мне придется стать рабыней, даже если мне придется выдержать пытку, — бранилась про себя Катрин сквозь зубы, — я отправлюсь туда, найду его!.. Скажу что у меня нет другого хозяина и господина, кроме него. Что я все также его жена. И мы еще посмотрим, кто перетянет его к себе я или эта черномазая!

По мере того как мысли ее становились более определенными и неистовыми, шаг Катрин убыстрялся. Она носилась по галерее, словно весь предыдущий день ей не пришлось карабкаться по горам. Плащ летал за ней словно черное знамя.

— Пойду туда! Дойду до Гранады! — бросила она в ночь громким голосом. — И хотела бы знать, кто может мне в этом помешать?

— Тес! Мадам Катрин! — произнес голос из-за столба. — Если вы хотите туда идти, не нужно об этом кричать со всех крыш… Надо вам поспешить.

Приложив палец к губам, длинный Жосс Роллар возник рядом с ней. У него под рукой был сверток, он то, и дело поглядывал назад. Катрин посмотрела на него с удивлением.

— Я думала, вы спите! сказала она.

— Другие тоже так думали! И графиня Эрменгарда, и ваш друг, господин художник! Они меня не остерегались! Они там шептались между собой, а я вот все слышал.

— Что они говорили?

— Что вот-вот, когда все и вся заснет в монастыре и когда вы сами наконец согласитесь отдохнуть, они просто украдут вас и отвезут в Бургундию.

— Что? — прошептала пораженная Катрин. — Они хотят меня насильно увезти?.. Силой? Но это же чудовищно!

— Нет, — произнес Жосс со странной улыбкой на сжатых губах. — Если подумать хорошенько, это скорее дружеская услуга. Прежде всего я подумал, что у них плохие намерения… что они хотели, может быть, вас и убить, и чудь не услышал из их разговора гораздо больше, чем там было на самом деле. Но оказалось вовсе не то: они попросту хотят вас выкрасть, чтобы вас же и спасти, от вас самой и помимо вашей воли. Они вас хорошо знают и боятся, что вы решите идти прямо в Гранаду, где, по их мнению, вас ждет только ужасная смерть.

— Пусть поедут со мной, — сухо отпарировала Катрин. — Опасности будет меньше. Даже какой-нибудь мавританский принц должен семь раз отмерить, прежде чем решиться уничтожить посла Бургундии…

— Но ведь ему же нечего делать у этого мавританского монарха. Не думаю, что без разрешения своего хозяина ваш друг осмелится рискнуть пойти на такое дело. Нет, мадам Катрин, если не хотите вернуться в Дижон, если не хотите попасть в руки к ним, нужно бежать… и бежать быстро!

Какой-то миг Катрин рассматривала лицо своего удивительного слуги. В нее проникало недоверие. Ей никак не удавалось поверить в рассказанную им историю. Она так давно знала Эрменгарду и Яна, что не могла допустить такого оборота дела. А этот парень, разве он не был простым нищим, бродягой, да еще и не очень-то надежным? И вообще она ничего о нем не знала, кроме того, что у него слишком ловкие пальцы и крайне гибкая совесть. Она без обиняков открыла ему свои мысли:

— На каком основании я стану вам верить? Они — мои друзья, старые и верные друзья, тогда как…

— Тогда как я — не кто иной, как вор с большой дороги, ничтожный парижский нищий, бродяга, который дорого не стоит, не так ли? Послушайте, мадам Катрин. Вы два раза меня спасли: в первый раз — невольно, я это допускаю, но во второй раз уж вполне сознательно. Без вас я бы сейчас гнил на виселице у аббата Фижака. Во Дворце Чудес, у нищих такие вещи не забываются. У нас есть своя честь и совесть…

Катрин не сразу ответила. Жосс не мог догадаться о тех воспоминаниях, которые его слова разбудили в ней, да и о том, что однажды уже она была обязана жизнью и безопасностью тому же самому Дворцу Чудес, о котором он говорил… Наконец она сказала:

— Вы хотите уплатить долг и поэтому предлагаете мне поехать с вами в Гранаду? Вы хорошо знаете, что я рискну появиться там.

— Тогда, — произнес холодно Жосс, — если вам придется умереть, я умру прежде вас. А если нет — я буду конченым человеком… Время не ждет, мадам Катрин, решайтесь! Или вы верите мне, и мы уходим, или вы не верите мне… Вы увидите, я немного знаю Испанию, я уже здесь бывал, я знаю язык. Могу служить вам проводником.

— Вы могли бы также служить мне в Бургундии? Это, конечно, было бы приятнее.

— Не думаю. Эти люди, что хотят вас спасти от вас самой, плохо вас знают. Вы же не сможете быть счастливы, оставляя позади себя сожаление, не сделав того, что вы хотели сделать. Я же предпочитаю увидеть, как вы будете подвергать себя опасностям, и делить их с вами, потому что вы такая же, как я сам: вы никогда не отказываетесь, не отрекаетесь. И я считаю вас способной дойти до конца и победить даже самые непреодолимые трудности. Я прекрасно знаю, чем мы с вами будем рисковать: нас, может быть, ждут и кнут для рабов, и смерть, и пытка, а вас еще больше, чем меня, потому что вы — женщина… Но, думаю, приключение стоит того, чтобы мы попытались его осуществить и пережить… Вы же, возможно, обретете вашего супруга, а я, может быть, обрету себе свою фортуну, которая до сих пор мне еще не улыбнулась. О королевстве Гранаде рассказывают, что оно очень богато… Ну как?.. Едем? Лошади уже взнузданы и ждут нас под сводом над дорогой!

Неопределенная надежда вселилась в сердце Катрин! Этот парень, единственный, кто сумел сказать те слова, которые ей необходимо было услышать. Он был смелым, умным, ловким… Он хотел ей помочь. Нет! Она не будет ждать, когда ее выдадут как красивенький, обвязанный золотой ленточкой сверток Филиппу Бургундскому, только потому, что два безумца с добрыми благими намерениями думали, что это — наилучший способ гарантировать ей счастье! Она подняла на Жосса засиявшие глаза:

— Едем! Я готова… — вскричала она, словно завороженная.

— Одну минуту! — сказал он, протягивая ей сверток. — Вот мужская одежда, которую я выкрал у одного из солдат. Оденьтесь в нее и заверните вашу. Мы увезем ее. Но действуйте быстрее… Так вас труднее будет преследовать!

Она схватила одежду и, приказав Жоссу посторожить, не заботясь о холоде, зашла за одну из подпорок и переоделась. Чудесный пыл согрел ее… С того момента, как она решила бороться, кровь побежала быстрее, усталости и уныния как не бывало! Еще будет время поддаваться горестям, если она провалится… но на этой мысли ей не хотелось останавливаться даже на долю секунды.

И вдруг ей показалось, что она услышала, как из каких-то глубин, со дна ее памяти мелодичный Я шепелявый голос шептал ей:

— Если в один прекрасный день ты больше не будешь знать, что делать и куда идти, приходи ко мне… В моем маленьком домике на берегу Хениля лимонные и миндальные деревья растут просто так, а розы благоухают большую часть года. Ты будешь моей сестрой, и я научу тебя мудрости ислама…

Как странно и точно зеркало памяти! Ощущение был(r) столь сильным, что Катрин воочию увидела, как перед ней в белом свете луны встала хрупкая фигура молодого человека в широком голубом одеянии, со смешной белой бородой и огромным оранжевым тюрбаном в форме тыквы… Его имя совершенно естественно возникло у нее на губах:.

— Абу!.. Абу-аль-Хайр!.. Абу-врачеватель! Да, это был он! Глубоко же она погрузилась в горе, если не вспомнила об этом раньше! Абу. ее старый друг, он же жил в Гранаде! Он был врачом, другом султана! Он-то знает, что нужно делать, поможет ей, она была в этом уверена! Охваченная внезапной радостью, Катрин наскоро закончила переодевание, скатала собственную одежду в сверток, засунула его под мышку, и побежала к Жоссу.

— Едем! — произнесла она. — Едем быстрее! Он посмотрел на нее с изумлением, заметив, какая с ней произошла перемена. Не удержавшись, с восторгом прошептал:

— Боже правый! Мадам Катрин, у вас вид настоящего бойцового петушка!

— Так мы же и сразимся, друг мой, со всеми армиями, со всеми хитростями, которые возникнут на нашем пути. Я хочу вырвать своего мужа у этой женщины или потерять жизнь. По лошадям!

Словно тени, Катрин и Жосс выскользнули из галереи. Единственное опасное место — это большой зал приюта, но там было темно, огонь почти догорел. С кошачьей осторожностью они пробирались среди лежавших тел. Катрин хорошо скрывал мужской костюм. Она взглянула в сторону камина. Эрменгарда, сидя на камне возле Яна Ван Эйка, который стоял напротив очага, говорила с ним тихо, но оживленно. Видно, они строили планы… Катрин улыбнулась и послала им иронический поклон.

Медленно оба беглеца дошли до двери. Жосс осторожно ее приоткрыл. Легкий шум, который возник от этого, все равно покрывался звучным храпом наваррцев. Катрин выскользнула наружу, и Жосс прошел вслед за ней…

— Спасены! — прошептал он. — Пойдем быстрее! Он ухватил ее за руку, увлек из здания приюта. Под сводом на дороге их ждали две лошади, взнузданные и оседланные, а копыта их были обвязаны тряпками. Радостно и весело Жосс протянул pyky, показывая на небо, где собирались облака. Луну уже почти полностью заволокло. Слишком белый свет гас с каждой минутой.

— Смотрите! Небо и то с нами! Теперь садимся на лошадей, но остерегайтесь: дорога крутая и опасная!

— Менее опасная, чем люди вообще и друзья в частности, — возразила Катрин.

Мгновением позже под легкий стук копыт Катрин и ее спутник осторожно рысью устремились по дороге на Памплону. Жестом, в котором заключался вызов, молодая женщина приветствовала на ходу гигантскую скалу, которую, по легенде, рассек сверху донизу мечом Доблестный Роланд. Он разрубил гору. А Катрин сделает еще больше!..

Глава пятая. КЛЕТКА

Жосс Роллар придержал коня и протянул руку.

— Вот и Бургос! — сказал он. — И ночь близится. Ну что, остановимся?

Нахмурив брови, Катрин изучала распластавшийся у ее ног город. После бесконечного пустынного неуютного и обледенелого плато, выметенного ветрами, после огромных пространств линяло-желтого цвета столица кастильских королей ее разочаровала. Большой серо-желтый город, огороженный крепостными стенами того же цвета, над которыми угрожающе возвышался замок-крепость. Ничего примечательного… А, однако, не совсем так: какая-то гигантская постройка, вся в гирляндах лесов, выглядевших кружевом, вся в резьбе, как драгоценное украшение, в сумрачном вечернем свете казавшаяся янтарной, рыжей, будто наседка, прятала под себя город. Это был собор. У подножия крепостных стен, под двойным стрельчатым сводом моста, река медленно несла свои грязные воды. Все это создавало мрачное впечатление, было холодно и сыро. Катрин поглубже запахнулась в тяжелый плащ, удобный для верховой езды, пожала плечами и вздохнула:

— Нужно же где-то остановиться. Едем. В молчании оба всадника поехали дальше, спустились по отлогому склону холма, добрались до места, в конце которого между двумя круглыми зубчатыми башнями открывались ворота Санта Мария. В этот рыночный день по мосту было столпотворение: крестьяне с лицами кирпичного цвета, заросшими черными бородами, с толстыми щеками и низкими лбами, одетые в козий и овечий мех; женщины в шерстяных красных или серых платьях, многие из них несли на покрытых шалью головах глиняные кувшины или ивовые корзины; нищие в лохмотьях; босоногие дети с горящими глазами… Над толпой возвышались всадники, ослы, мулы, грубые телеги и повозки, среди которых иногда попадался благородный посыльный какого-нибудь идальго.

Катрин со своим спутником смело влились в эту толпу и пустили лошадей шагом. Живописное мельтешение крикливой и пестрой массы не привлекло внимания Катрин, ее не заинтересовали и те женщины, которые, стоя на коленях у берега реки, занимались стиркой. Оттуда слышались громкие крики и плеск воды. Они мыли привезенную с высокого плато овечью шерсть, полоская ее в желтой воде Арлансона… Со времени своего бегства глубокой ночью из богадельни в Ронсевале молодая женщина не интересовалась дорогой, по которой проезжала, ее занимало только количество лье, которое все еще отделяло, ее от Гранады. Ей хотелось, чтобы у ее лошади выросли крылья, чтобы она стала стальной, как и она сама, Катрин, и чтобы не возникало надобности в остановках. Но как-никак, а ей приходилось считаться с усталостью лошади, с изнеможением своего тела, хотя каждый истекший час простоя казался ей нестерпимой пыткой.

Ревность, разбуженная в ней рассказом Фортюна об измене Арно, не давала ей ни сна ни отдыха. Катрин поочередно приходила то в ярость, то в отчаяние, и это удваивало усталость от дороги, изнуряло. Даже ночью, за те несколько часов, которые она вынуждена была посвящать отдыху, она не раз просыпалась вся в поту, слыша слова любви, издалека, эхом долетавшие до ее слуха. Тогда она вставала, выходила на свежий воздух и ходила до тех пор, пока ее вскипевшая кровь не охлаждалась. Наутро с сухими глазами и сжатыми губами она опять ехала вперед и никогда не оборачивалась…

Ни разу она не вспомнила о тех, кого оставила за собой, или о возможном преследовании. Разве ее интересовали Ян Ван Эйк, герцог Филипп Бургундский или даже эта нескладная и мужественная Эрменгарда де Шатовилен? Ее мир отныне ограничился словом «Гранада», и Жосс Роллар, странный оруженосец, которого она себе взяла, рабски подражал тому, что делала его хозяйка. Он пообещал ей привезти ее в королевство мавританских султанов и держал слово, не пытаясь разбить панцирь молчания, которым окружила себя Катрин.

Переступив ворота Санта Мария, оба путника оказались на площади, вымощенной большими круглыми булыжниками и с трех сторон окруженной домами с арками. С четвертой стороны на нее выходил сам собор. Там тоже толклись люди вокруг крестьянских лотков. Крестьяне сидели прямо на земле перед своим товаром. Вереница монахов, во весь голос тянувших песнь во славу Божию, шла в собор вслед за хоругвью, и там и сям, группами по двое, по трое, среди толпы бродили солдаты или альгвасилы.

— Дальше есть приют для паломников — Санта Лесмес, — произнес Жосс, обернувшись к Катрин. — Хотите туда пойти?

— Я больше не участвую в паломничестве, — сухо ответила Катрин. — А вот там я вижу постоялый двор… Поедем туда…

И действительно, в нескольких шагах от путников, под городской крепостной стеной, в арке из почерневшего дерева, виднелась низкая дверь в постоялый двор «Трех королей». Катрин спешилась и решительно направилась туда, вслед за ней пошел и Жосс, который вел за собою на поводу обеих лошадей.

Они уже собрались было войти на постоялый двор, когда вдруг шумная, но относительно мирная толпа словно вскипела морским прибоем и кинулась к городским воротам, издавая угрожающий рев. Этот взрыв человеческих чувств оказался таким сильным и диким, что ему удалось пробить густой туман безразличия, которым окутала себя Катрин.

— Что это с ними? — спросила она.

— Не знаю! Думаю, они ждали какого-то зрелища… Может быть, это король возвращается в замок…

— Если только это… — вздохнула Катрин, которую королевские пышные празднества интересовали еще меньше, чем все остальное.

Между тем она не вошла на постоялый двор. Медленно вернулась к воротам Санта Мария, откуда только что выехал удивительный кортеж, перед которым теперь теснилась толпа.

Трясясь на неровных булыжниках, с трудом продвигалась вперед грубая крестьянская повозка, окруженная группою всадников с копьями. На повозке стояла клетка из больших деревянных планок, скрепленных крепкими железными охватами. А в клетке находился человек на цепи.

Человек выглядел какой-то почти бесформенной массой. Он не мог выпрямиться во весь рост в маленькой клетке. Он сидел, спрятав голову в руки и упершись локтями в колени, стараясь защитить себя от всякой дряни, которую бросала в него со всех сторон злобная толпа, призывая смерть ему на голову. Кочерыжки, лошадиный помет, камни непрерывным дождем летели в клетку, но человек не двигался. Он был так грязен, что невозможно было понять ни настоящего цвета его волос, ни цвета кожи. Его покрывали серые от грязи лохмотья, на голове можно было разглядеть ужасный след от еще свежей раны.

Толпа выла все с большей силой, и охрана вынуждена была применить копья, чтобы отталкивать людей, рвущихся к клетке. Пораженная, Катрин смотрела на эту картину насилия, не в силах оторвать от нее глаз. В ней волной поднялась жалость к этому несчастному, ведь он, окруженный злобной толпой, оказался в вызывающем сострадание положении.

— Бог мой! — прошептала она, рассуждая вслух. — Что же такого сделал этот несчастный?

— Не расходуйте зря вашу жалость, молодой господин, — заметил рядом с ней медлительный голос с сильным германским акцентом. — Это один из проклятых разбойников, которых полным — полно в горах Ока, к востоку от города… Они же кровожадные волки, воруют, грабят, жгут и заставляют своих пленников умирать в ужасных муках, если те не могут им заплатить.

Удивленная, Катрин повернулась к человеку, который только что с ней заговорил. Это был мужчина сорока лет, с открытым и энергичным лицом, которое украшала шелковистая светлая борода и пара чистых голубых правдивых глаз. Он был крепким и высоким.

Искренняя улыбка, с которой он на нее смотрел, понравилась Катрин.

— Вы говорите по-французски? — спросила она.

— Я говорю довольно плохо, простите, — произнес человек, рассмеявшись, — но понимаю очень хорошо. Меня зовут Ганс, из Кельна, и я смотритель над каменщиками и плотниками на строительстве собора, — прибавил он, показывая на леса, венчавшие здание.

— Из Кельна? — удивилась молодая женщина. — Что же вас занесло так далеко от ваших краев?

— Архиепископ Алонсо де Картахен, с которым я встретился в Бале, когда там шел Консилиум, вот уже три года тому назад. Но и вы тоже не испанец…

Легкая краска покрыла щеки Катрин. Она не предвидела такого вопроса в упор и не подготовилась к ответу на него.

— Меня… меня зовут Мишель де Монсальви, — произнесла она поспешно, стараясь соответствовать своему мужскому костюму. — Я путешествую в сопровождении моего оруженосца.

— Говорят, что путешествия воспитывают молодежь! И, надо сказать, глаза у вас не холодные, или же просто вы новичок, ибо в этой стране ничего нет приятного. Природа здесь суровая, люди — полудикие…

Он остановился. Толпа вдруг смолкла, и настала такая глубокая тишина, что послышались стоны, которые издавал посаженный на цепь человек в клетке.

Вслед за всадником, одетым в черное и ехавшим на сильном андалузском коне, появился отряд альгвасилов. В свете факелов лицо черного всадника неприятно поражало неумолимой жестокостью. Медленно, среди уважительного молчания толпы, он ехал к клетке.

— Это городской судья, алькальд по уголовным делам, дон Мартин Гомес Сальво! — прошептал Ганс, и в голосе его звучало некое опасливое уважение. — Ужасный человек! Под видимостью высокомерного и спесивого человека в нем кроется еще большая дикость, чем та, которой отличаются бандиты в горах Ока.

На самом деле, толпа расступилась перед ним с поспешностью, которая обнаруживала страх. Альгвасилам его свиты вовсе не пришлось прибегать к работе копьями, так как народ, видимо, охотно увеличивал, насколько мог, расстояние между собой и этим опасным представителем власти.

Все тем же ходом дон Мартин Гомес Сальво объехал вокруг клетки, потом, выхватив шпагу, ткнул острием в узника. Человек на цепи поднял голову, показав лицо, заросшее грязной бородой, на котором слиплись длинные волосы. Еще не понимая почему, Катрин вздрогнула и, словно магнитом привлеченная к нему, сделала несколько шагов.

Среди установившейся тишины послышался голос узника:

— Пить хочу! — лепетал он по-французски. — Пить!.. Он выкрикнул последнее слово, и его крик покрыл тот, что с непреодолимой силой вырвался из горла Катрин:

— Готье!

Она узнала голос своего утерянного друга, теперь она видела его лицо. Безумная радость всколыхнулась в ней, заставив даже забыть трагическое положение этого посаженного на цепь человека. Она захотела броситься к нему, но тяжелая лапа Ганса обрушилась ей на плечо, пригвоздив к месту.

— Держитесь спокойно, ради Христа! Вы что, обезумели?

— Это не бандит! Это мой друг!.. Оставьте меня в покое!

— Мадам Катрин! Умоляю вас! вступил в разговор Жосс, удерживая ее за другое плечо. Ганс привскочил:

— Мадам Катрин?

— Да, — в гневе вскричала Катрин. — Я женщина… графиня де Монсальви! Но разве вас это как-нибудь касается?

— Даже очень. Более того, это все меняет. И без церемоний и обходительности смотритель строительных работ Бургосского собора схватил Катрин, сунул ее себе под мышку как простой сверток, приложил широкую ручищу ей ко рту, чтобы помешать молодой женщине кричать, и таким способом унес ее к низкому дому, расположенному за стеной собора, дверь которого он просто толкнул ногой.

— Идите за нами с лошадьми! — бросил он Жоссу, бросаясь сквозь толпу.

Толпа не обратила никакого внимания на них. Все взгляды были обращены на алькальда и узника. Проходя через площадь, Катрин услышала, как высокий чиновник презрительным голосом отдал приказы, но она их не поняла. Она только уловила шепот удовлетворения, пробежавший по толпе, и вздох, почти сладострастный вздох, который вырвался у всех из груди. Народы всех стран похожи друг на друга, и Катрин догадалась, что алькальд, отдавая приказы, должно быть, обещал им особо приятное зрелище.

— Что он сказал? — захотела она крикнуть, но рука Ганса душила ее. Он ее не отпускал. Войдя в широкий и темный коридор, немец обернулся к Жоссу, который вошел за ними.

— Закройте дверь! — приказал он. — И идите сюда! Коридор выходил на внутренний двор, где громоздились каменные глыбы и под крытой галереей виднелись только начатые статуи. Подвешенный к опорному деревянному столбу чугун с огнем скудно освещал место вокруг себя, отбрасывая светлый след до истертого края древнего римского колодца, зиявшего Посреди двора. Придя туда, Ганс указал Жоссу на другой столб, где можно было привязать лошадей, и наконец отпустил Катрин, без особой мягкости поставив ее на ноги.

— Здесь, — произнес он с удовлетворением, — вы можете кричать сколько вам захочется!

Полузадыхаясь, красная от злости, она хотела, как разъяренная кошка, сразу же вцепиться ему в лицо, но он схватил ее за запястье и без грубости заставил ее остановиться.

— Приказываю вам не мешать мне делать то, что я хочу! — кричала она. — Кем вы себя возомнили? Кто позволил вам обращаться со мной таким образом?

— Только то, что вы вызвали во мне симпатию. Молодой господин или мадам Катрин! Как вам будет угодно. Если бы я дал вам волю, сейчас дюжина альгвасилов крепко связала бы вас и в этой же повозке отвезла бы в тюрьму. И вы ждали бы там столько, сколько заблагорассудится алькальду! Как бы тогда вы помогли вашему другу?

Злость Катрин уменьшалась по мере того, как мудрые слова слетали с уст Ганса. Однако она не пожелала признаться себе, что Ганс так быстро одержал над ней победу.

— У него не было причин сажать меня в тюрьму. Я — женщина, вам же сказали, я вовсе не жительница Кастилии, а верная подданная короля Карла Французского, да к тому же придворная дама королевы Иоланды, урожденной принцессы Арагонской… Смотрите, — сказала она, порывшись в своем кошеле и вынув оттуда гравированный изумруд королевы, — вот перстень, который она мне подарила… Вы еще сомневаетесь? Этот алькальд не сможет отказаться выслушать меня.

— Будь вы даже королевой Иоландой, вы и тогда не могли бы быть уверенной, что выйдете живой из его когтей, тем более что в Кастилии плохо смотрят на арагонскую королевскую семью. Этот человек — свирепый дикарь. Если уж ему достается добыча, он никогда ее не отпускает. А что касается этой драгоценности, она вызовет у него только зависть и вожделение. Дон Мартин обязательно захочет ее присвоить, а вас просто-напросто бросит в тюремный ров и продержит там до дня казни вашего друга.

— Он не посмеет! Я благородная дама и иностранка! Я же могу пожаловаться…

— Кому? Король Хуан и его двор находятся в Толедо. Да будь они все здесь, это бы ничего не изменило. Кастильский монарх — тряпка, совсем бесхарактерный человек, и всякое решение его утомляет. Единственный человек мог бы вас благосклонно выслушать: тот, кто и есть настоящий хозяин в королевстве, — это коннетабль Альваро де Луна!

— Так я к нему и пойду… Ганс пожал плечами, пошел за стоявшим на скамейке кувшином с вином и наполнил три чарки, которые он взял у колодца.

— А как вы это сделаете? Коннетабль сражается на границе с Гранадой, а алькальд и архиепископ теперь хозяева города.

— Тогда постараюсь повидаться с архиепископом… Вы же мне сказали, что именно он вас привез сюда?

— Вот именно, монсеньор Алонсо — человек справедливый и добрый, но между ним и доном Мартином дикая ненависть. Ему будет достаточно испросить милости в отношении вашего друга, как алькальд тут же ему откажет. Поймите, у одного в руках военная сила, у другого — только монахи. Дон Мартин это прекрасно знает… и злоупотребляет этим. Ну, так посмотрим… Для начала пейте вино. Вам это нужно.

Мягкость его тона поразила Катрин. Она подняла глаза.

Ее взгляд встретился со взглядом этого спокойного человека, который предлагал ей вина. Незнакомый человек! Не ведь он вел себя как друг. И инстинктивно она стала доискиваться причины. Что, симпатия с первого взгляда? Да, конечно, но еще и восхищение, которое она отныне привыкла читать в глазах мужчин. Она знала свою власть, и, видимо, этот тоже не избежал того, чтобы угодить под действие ее чар.

Машинально Катрин смочила губы в оловянной чарке.

Терпкое, крепкое вино согрело ее и подкрепило. Она осушила чарку до последней капли и вернула ее Гансу.

— Вот так, это сделано… Ну, так что же, посмотрим? Она проследовала за хозяином дома в низкий зал без света и огня, в нем рядами лежали матрасы с одеялами. Маленькое оконце с двумя толстыми перекладинами крест-накрест выходило на площадь. В комнате стоял сильный запах мужского пота и пыли.

— Здесь спят рабочие, которых я привез с собой, — объяснил Ганс. — Но сейчас они все там, на площади… Вот, смотрите в окно.

Снаружи с новой силой возобновились крики и смех.

Катрин наклонилась. То, что она увидела, поразило ее. При помощи мощного ворота, установленного на башнях собора для подъема камней, тяжелая клетка оказалась вздернутой вдоль стены церкви и теперь висела, качаясь, на высоте четвертого этажа. Толпа собралась под ней, и люди еще пытались добросить до узника все, что попадалось им под руку… Взгляд Катрин повернулся, встретился с глазами Ганса, который следил за ней.

— Зачем его туда подвесили?

— Чтобы развлечь толпу. Так до момента казни толпа может развлекаться, наблюдая за страданиями узника. Ведь, само собой разумеется, ему не дадут ни пить, ни есть…

— А когда?..

— Казнь? Через восемь дней.

Катрин вскрикнула от ужаса, а глаза наполнились слезами.

— Через восемь дней? Но он же умрет раньше…

— Нет, — скрипучим голосом произнес за ними Жосс. — Черный человек сказал, что у бандита медвежья сила и что ее вполне хватит на эти дни до казни.

— А какую ему назначат казнь? — спросила Катрин с пересохшим горлом.

— Зачем ей заранее говорить? — упрекнул Жосса Ганс. — Хватит с избытком и того, чтобы она это узнала в день казни.

— Мадам Катрин умеет смотреть на вещи прямо, приятель, — сухо ответил Жосс. — Не воображай, что она позволит тебе от нее что-то скрывать!

Потом, обернувшись к молодой женщине, он сказал:

— Через восемь дней с него заживо сдерут кожу, а кожа этого невероятно огромного человека пойдет на создание статуи Христа. А его останки бросят в костер.

От ужаса у Катрин встали дыбом волосы на голове. Она вынуждена была опереться о стену, прижимая руку к животу, так как почувствовала позывы к рвоте. Увидев, как она позеленела, Ганс хотел ее поддержать, но она оттолкнула его.

— Нет. Оставьте, это сейчас пройдет…

— Надо же тебе было ей говорить, — пробурчал немец.

— Он прав. Жосс меня знает…

Она рухнула на один из матрасов и обхватила голову руками. Катрин жила в безжалостное время, ужасы войны, которые она постоянно видела вокруг себя, стали ей слишком привычны, чтобы она легко могла из-за чего-то потерять голову, но то, что ей пришлось услышать, превосходило всякое воображение.

— Что, эти люди безумцы? Или я сошла с ума? Можно ли представить такое варварство?

— У Мавра в Гранаде можно увидеть и похуже вещи, — печально произнес Жосс. — Но, надо признать, в этой стране люди любят кровь больше, чем в других местах…

Катрин его даже не слышала. Она повторяла, словно стараясь получше вникнуть в смысл слов: «для статуи Христа»? Разве можно допустить такую неслыханную вещь, такое богохульство?

— В соборе уже есть статуи такого рода, — спокойно произнес смотритель строительных работ. — Но теперь надо отсюда уйти! Здесь не стоит оставаться. Здесь холодно, и мои люди вот-вот вернутся…

Он мягко взял ее за руку, прошел с нею по внутреннему двору, они дошли до большой кухни, находившейся с другой стороны и занимавшей всю ширину дома. Там горел огонь под черным от копоти котлом, и от него шел вполне приятный запах. Старая служанка, сидя на табуретке, стоявшей у бочки, беспробудно спала, положив руки на колени и открыв рот. Кивнув головой, Ганс показал на нее, усаживая Катрин на скамье.

— Ее зовут Уррака. Она глухая как пень. Мы можем говорить…

Он подошел и потряс старуху, которая, раскрыв глаза, тут же обрушила на него поток слов, но вовсе не обратила внимания на двух прибывших путешественников. Она с усилием сняла котел и поставила его на стол, после чего вытащила из сундука деревянные миски и с поразительной быстротой наполнила их супом. Сделав это, старуха вернулась к бочке и опять заснула. Ганс дал миску в руки Катрин, Другую подал Жоссу и устроился рядом с ними.

— Сначала поешьте, — посоветовал он, подталкивая миску к губам Катрин, которая, продолжая переживать, не сделала пока ни одного движения. — Ешьте. Потом все станет яснее.

Она обмакнула губы в густой суп с мукой и свиным салом, обожглась и сделала гримасу. Поставив обратно миску на стол, она посмотрела по очереди на обоих своих спутников.

— Мне нужно спасти Готье. Я не смогу больше жить, если дам ему погибнуть вот так гнусно и жестоко.

Ганс спокойно продолжал есть, не отвечая. А когда закончил трапезу, оттолкнул миску, вытер рот рукавом и прошептал:

— Мадам, не хотелось бы вам досаждать. Этот человек был, конечно, вашим слугой, может быть, вашим другом, но, бывает, люди меняются со временем, и сердца у них тоже становятся другими. Бандиты в горах Ока — это мерзкие создания, а этот человек — из их компании. Видно, его душа погрязла в преступлениях, вроде тех, которыми грешат и бандиты. Зачем рисковать жизнью ради проклятого Богом и людьми?

— Вы не понимаете. Вы ничего не понимаете. Да как вам понять? Разве вы знаете Готье? Разве вы знаете, каким он был человеком? Так вот узнайте, мэтр Ганс во всем королевстве Франции нет лучшего сердца, более доброй души, чем у него. Всего несколько месяцев тому назад я потеряла его и знаю, что ни ради золота, ни ради собственной защиты ни за что он не изменился бы до такой степени… Лучше послушайте, потом будете судить о нем.

В нескольких фразах она поведала немцу всю жизнь Готье: как он ее защищал, столько раз спасал, как он уехал на поиски Арно, как, наконец, он исчез в одном из пиренейских оврагов. Ганс слушал ее, не произнося ни слова.

— Теперь понимаете? — спросила она. — Понимаете, для меня нестерпимо и просто невозможно оставить его так умирать. Да еще такой омерзительной смертью!

Ганс некоторое время продолжал хранить молчание, машинальным жестом сгибая и разгибая пальцы. И наконец поднял голову:

— Понял. И помогу вам.

— А почему вы нам поможете? — с неожиданной резкостью обрезал его Жосс. — Мы вам люди незнакомые, и у вас нет причин рисковать жизнью ради чужих людей. Жизнь ведь хороша, а? Вы должны дорожить ею. Если только вы не лелеете надежды выиграть изумруд королевы…

Ганс встал так резко, что скамья, на которой он сидел, с шумом упала. Он покраснел, и его сжатый кулак поднялся до уровня носа Жосса.

— Ну-ка повтори, что ты сказал, дружок, и я тебе начищу рожу! Ганс из Кельна никогда не просил платы за услугу, запомни хорошенько!

Катрин бросилась между двумя мужчинами и своей маленькой рукой мягко отстранила угрожавший кулак, на который, впрочем, Жосс смотрел с полным хладнокровием.

— Простите, мэтр Ганс! В наши дни трудно, не правда ли, доверять первому встречному, но я вам верю. Бывают глаза, которые не обманывают, и вы бы не вели себя так, если бы таили задние мысли. Но в некотором смысле Жосс прав: зачем вам рисковать жизнью, чтобы сослужить нам службу?

По мере того как молодая женщина говорила, лицо Ганса принимало свой обычный цвет. Когда же она закончила, немец состроил своему противнику гримасу, которую с трудом можно было принять за улыбку. Потом, вздернув плечи, заговорил:

— Разве я знаю? Да потому, что вы мне понравились, конечно, но и потому, что мне этого захотелось самому. Этот узник — человек северный, как и я сам, как вы. И потом, он начинает меня интересовать, у меня нет желания отдавать его здешним кровожадным скотам, ведь они разделают его, как тушу в мясной лавке. Я тоже думаю, что потом не смогу спать спокойно. В конце концов, я терпеть не могу сеньора алькальда, он приказал отрубить руку одному из моих людей, ложно обвинив его в воровстве. Я был бы в восторге, если бы мне удалось сыграть с ним шутку.

Он отошел в глубину кухни, взял в углу свернутый матрас и развернул его недалеко от огня.

— Прилягте здесь и постарайтесь немного соснуть, — сказал он, обернувшись к Катрин. — В самые темные часы после полуночи мы поднимемся на башни и попробуем добраться до клетки.

— Вы думаете, мы сможем его освободить? — спросила Катрин с сияющими надеждой глазами.

— Этой ночью? Не думаю! Нужно посмотреть, как это все выглядит сверху. Нужно также подготовить побег. Но, может быть, нам удастся передать ему еду и питье.

Голос ночного сторожа уже давно прокричал полночь, когда дверь дома строительных рабочих бесшумно открылась и в нее скользнули три тени, две высокие и одна маленькая. Кроме солдат, что охраняли башни, на площади не было ни одной живой души. Только кошка проскочила перед ночным прохожими.

Катрин, Жосс и Ганс прошмыгнули в тень от обводной стены вокруг собора в сторону бокового входа Дель Серменталь, от малой дверки которого у Ганса был ключ. Он строил часовню у этого портала собора. Задерживая дыхание, они медленно шли вперед, остерегаясь споткнуться о камни под ногами. Под мышкой Жосс нес кувшин с водой, а Ганс припас хороший ломоть сала и маленькую круглую буханку хлеба. Только Катрин ничего не несла. Она шла, устремив глаза к земле, не осмеливаясь поднять голову к клетке, которая выделялась на ясном ночном небе.

— Внимание! — предупредил Ганс, когда, поднявшись по лестничному маршу, они добрались до входа. — В церкви — ни слова! Там любой звук гремит как барабан, кроме того, там всегда ночью молятся два монаха. Они остаются на всю ночь. Дайте мне руку, мадам Катрин, я вас поведу.

Она вложила руку в шершавую лапу смотрителя строительных работ и послушно пошла за ним, а Жосс тем временем ухватился за полу ее плаща. Вырезанная в огромном боковом входе дверка не скрипнула под осторожной рукой Ганса. Все трое заметили на клиросе двух монахов — те стояли на коленях и молились на плитах, а их выбритые головы блестели в свете единственной лампады. Четко слышался усердный шепот двух голосов, которые в монотонном ритме вторили друг другу.

Ганс поспешно перекрестился. Быстро-быстро он увлек своих спутников вдоль придела и потом в густую тень от опорных столбов. Они, словно призраки, проскользнули к лестнице, ведущей в башни, и пошли по ней. Но там было черным-черно, как в печке. Ганс заботливо призакрыл дверь, потом высек огонь. Поставленные на пол факелы стояли в ожидании. Он зажег один из них и поднял его над головой, чтобы осветить каменную лестницу.

— Наверху я погашу его, — сказал он. — Теперь быстро… Один за другим они помчались по узкой лестнице и, не останавливаясь, добрались до самого верха. Ганс погасил факел, затоптав пламя ногой. Все трое запыхались, настолько поспешен был подъем. Свежий воздух ударил Катрин в лицо. Они будто выскочили в самое небо. И хотя ночь была светлой, со звездами, ей потребовалось некоторое время, чтобы привыкнуть к темноте.

— Берегитесь, можно упасть, — предупредил Ганс. — Здесь повсюду разбросаны камни и бруски.

И на самом деле, они вышли на главное место строительных работ Ганса: он с помощью своих знаний и таланта воздвигал над квадратными башнями украшенные цветами шпицы. Огромный ворот высился на фоне неба — большие колеса из сердцевины дуба, скрепленные металлом. Катрин посмотрела на него с омерзением, какое вызывает у человека вид инструмента для пыток. Вслед за Гансом она прошла до ажурной балюстрады на башне и наклонилась. Подвешенная на огромном канате клетка медленно вращалась вокруг каната прямо под ними. Сквозь деревянные доски Катрин увидела узника. Подняв голову, он смотрел на небо. Они расслышали непрекращающийся стон, и был он таким слабым что Катрин глубоко встревожилась. Она повернула к Гансу умоляющие глаза:

— Нужно поднять его, выпустить из клетки… немедленно! Он же ранен.

— Я знаю, но в эту ночь поднять его нет возможности. Ворот жутко скрипит. Если я только попробую до него дотронуться, солдаты тут же заметят. И тогда далеко нам не уйти.

— Не можете ли вы сделать так, чтобы он не скрипел?

— Конечно могу. Его нужно смазать жиром и растительным маслом, но такую работу не делают среди ночи. Более того, я уже вам сказал, нужно подготовить побег. На сей момент мы только попытаемся ему помочь. Позовите его… но тихо, чтобы солдаты не услышали.

Жосс ухватился за ее пояс, Катрин наклонилась как можно ниже, едва удерживая равновесие, и тихо позвала:

— Готье!.. Готье!… Это я! Катрин…

Узник медленно поднял голову, и в этом его движении не было ничего, что указывало бы, что он сколько-нибудь удивился.

— Ка…трин?.. — произнес он словно зовущим во сне голосом.

Потом, через какой-то момент, в течение которого молодая женщина могла бы сосчитать удары собственного сердца, он прошептал:

— Пить хочется!..

Сердце Катрин сжалось от тревожного чувства. Может быть, он был уже настолько слаб, что слова до него не доходили, что он больше не мог их понять? У нее вырвался отчаянный порыв:

— Готье! Умоляю тебя! Ответь мне! Посмотри на меня! Я же Катрин де Монсальви!

— Подождите минуту, — прошептал Ганс, принуждая ее выпрямиться. — Дайте ему сначала попить. Потом посмотрим.

Быстро он привязал тонкое горлышко кувшина к длинному деревянному шесту, который валялся на строительной площадке, и опустил сосуд к клетке, продел его сквозь планки и приблизил к рукам узника, а тот, все еще глядя в небо, видно, ничего и не заметил.

— Смотри, дружок, — сказал Ганс. — Пей!

Но вот прикосновение запотевшего глиняного кувшина, казалось, вызвало у узника настоящее потрясение. Он схватил его с глухим рычанием и принялся жадно пить большими глотками, словно зверь на водопое. Кувшин был опустошен до последней капли. Когда там больше ничего не осталось, Готье отбросил его и, видимо, опять впал в оцепенение. Со сжавшимся сердцем Катрин прошептала:

— Он меня не узнает. Наверное, он даже едва слышит.

— Это, конечно, лихорадка, — ответил Ганс. — Он ранен в голову. Попробуем теперь дать ему что-нибудь поесть.

Еда возымела то же действие, что и свежая вода, но узник оставался так же глух к зовам и мольбам Катрин. Он поднял к ней глаза, смотрел на нее, словно она была прозрачной, потом отворачивался. С его губ сорвалось нечто вроде монотонной и медленной песни, неопределенной и бессознательной мелодии, которая вконец ужаснула Катрин.

— Бог мой!.. Он сошел с ума, что ли?

— Не думаю, — сказал Ганс подбадривающим тоном, — но я вам сказал уже: видно, он в бреду. Пойдемте, мадам Катрин, сейчас мы ничего не можем больше для него сделать. Вернемся домой. Завтра днем я устрою так, чтобы смазать ворот, и он больше не скрипнет. А следующей ночью, может быть, нам удастся его оттуда вытащить.

— Но удастся ли нам устроить так, чтобы он вышел из города? Ворота здесь, видно, крепкие и хорошо охраняются.

— Всему свое время. На этот счет у меня тоже имеется одно соображение…

— При помощи хорошей веревки, — сказал Жосс, который не произнес ни словечка с тех пор, как они вошли в церковь, — всегда можно улизнуть через крепостные стены.

— Да… на крайний случай. Но у меня, может быть, и получше найдется мысль. Смотритель и мастер на строительных работах узнает много полезного, даже просто пользуясь собственными глазами. Теперь нам пора спуститься.

Посмотрев напоследок на человека в клетке, Катрин дала увести себя. В темном нефе, в церкви, монахи продолжали свои молитвы, даже не заподозрив, что мимо них проходили три человека. Дверь закрылась без шума. Катрин и двое мужчин оказались на улице.

Когда они добрались до дома строителей, Ганс дал несколько советов своим гостям:

— Для всех здешних вы будете моими двоюродными братом и сестрой, отправившимися в паломничество к Иакову Компостелскому, но все же не заводите разговоров с моими рабочими. Некоторые из них — из моей страны и удивятся, что вы не знаете нашего языка. А так ходите где хотите.

— Спасибо, — ответила Катрин, — но у меня нет на эти никакого желания. Один вид этой гнусной клетки делает меня больной. Я останусь дома.

— А я нет! — сказал Жосс. — Когда нужно подготовить побег, лучше пошире открыть глаза и уши.

Следующий день был ужасен для Катрин. Закрывшись в доме у Ганса, она пыталась не смотреть на улицу, чтобы не видеть дождя, начавшегося с утра, и не слышать раздававшихся то и дело криков ненависти и проклятий, о назначении которых ей не приходилось гадать. Она просидела одна в течение всего дня, и единственной ее собеседницей была старая Уррака, а это никак не поддерживало ее. С впалых губ старухи слетали слова, которых Катрин не могла понять. Уррака ходила по кухне, разговаривая сама с собой, как это часто случается с теми, кто не слышит. Во время обеда она дала Катрин полную миску супа, несколько подгорелых сухарей и кувшинчик прозрачной воды, потом возвратилась к своей бочке, села там и принялась изучать молодую женщину с таким вниманием, что вскоре это вывело Катрин из себя. В конце концов ей пришлось сесть спиной к старухе, а потом и вовсе уйти под навес во внутреннем дворе и там дожидаться возвращения мужчин. Жосс ушел одновременно с Гансом. Он решил, как сам сказал, обойти город и исследовать местность.

Когда Жосс вернулся, лицо его было мрачным. На тревожный вопрос Катрин он ответил не сразу.

— Побег будет нелегким, — наконец произнес он. — Думаю, мы рискуем устроить им здесь переворот. Здешние люди — как сорвавшиеся с цепи свирепые хищники. Они испытывают такую кровожадную ненависть по отношению к разбойникам из Ока, что не могут опомниться от радости, что один из них все-таки попался. Вырви у них добычу, они все разнесут!

— Эх! Да пусть разносят! — воскликнула Катрин. — Что мне до этого! Единственное, что важно, — это жизнь Готье…

Жосс бросил на нее беглый взгляд.

— Вы, значит, так его любите? — спросил он с оттенком сарказма, который не ускользнул от нее.

Она пристально посмотрела в глаза недавнего нищего бродяги и надменно отпарировала:

— Конечно, я люблю его как собственного брата и, может быть, даже больше. Он всего лишь крестьянин, но сердце его, храбрость, верность и преданность таковы, что он более достоин носить золотые шпоры, чем многие знатные люди. И, если вы надеетесь уговорить меня уйти из этого города, оставив его в руках этих кровожадных скотов, вы попросту теряете время и силы. Пусть это угрожает моей жизни, но все же я постараюсь сделать все, чтобы его спасти.

Губы Жосса растянулись в широкой улыбке, а в глазах затанцевали искры.

— Кто же с вами спорит, мадам Катрин? Я просто заметил, что нам будет трудновато, что здесь разразится целая буря, — только это я и хотел сказать. Вот, пожалуйста, послушайте!

И на самом деле, там, снаружи, в свете гаснувшего дня, поднялся новый взрыв улюлюканий и криков о смерти.

— Алькальд, видно, удвоил количество охранников у башни. Они все там столпились на площади, на них льет дождь, но они все равно воют как волки.

— Удвоил охрану? — бледнея, повторила Катрин.

— Меня беспокоит не охрана, — вмешался Ганс; он вошел, весь промокший, и услышал их разговор, — а сама толпа. Если даже дождь их не гонит, они способны простоять здесь всю ночь, задрав носы кверху. Тогда прощай наш план!

Во взгляде, который он устремил на Катрин, светилось сострадание. Молодая женщина побелела как мел и делала заметные усилия, чтобы сохранить спокойствие. Она продолжала молчать еще какое-то время, пока Ганс снимал ботинки, на которых налипла грязь. Наконец Катрин спросила:

— Ворот? Вы смогли им заняться?

— Конечно. Под предлогом того, что там возникло что-то неладное, я смазал его таким количеством жира, что его теперь можно зажарить. Но что можно сделать при таком количестве людей? Они толкутся здесь, чтобы глазеть на него, выть и ругаться. Мы даже не сможем дать узнику напиться и поесть.

— Нужно, чтобы они ушли, — проговорила Катрин сквозь зубы. — Надо…

— Да, — произнес Жосс, — но как? Если даже дождю не удается с ними справиться…

Как раз в этот самый момент разразился мощный удар грома, настолько неожиданный, что все три собеседника вздрогнули. И небо словно разверзлось. Дождь превратился в наводнение. Мощные потоки дождя обрушились на землю с такой ураганной силой, что в мгновение ока площадь, кишевшая людьми, опустела.

Стараясь защититься от ливня, люди беспорядочно кинулись к домам. Солдаты прижались к стене собора, ища более подходящего укрытия. С башен исчезли рабочие. Только клетка осталась под бурей, а ветер дул так резко, что эта висячая тюрьма стала раскачиваться.

Подойдя к выходившему на площадь окошку, Катрин, Ганс и Жосс смотрели на происходящее.

— Если бы это продлилось подольше… — прошептала Катрин. — Но буря налетела и…

— Случается, что бури длятся долго… — произнес Ганс подбадривающим тоном. — Во всяком случае, становится темно, и ночь будет черной. Пойдемте, мои люди возвращаются. Нам нужно поужинать и немного отдохнуть. Дел у нас хватит на ночь…

Вечер показался Катрин длиннее дня. Дождь все лил. Слышен был его яростный и бесконечный барабанный бой по крыше. Люди ели молча, потом один за другим, согнувшись от усталости, стали расходиться по своим убогим спальным местам. Только два-три человека вместе с Гансом задержались, попивая пиво, которое они брали из большой бочки. Сидя на камне очага, напротив Жосса, который, надвинув на глаза свой колпак и скрестив руки, видимо, спал, Катрин ждала.

Она тоже закрыла глаза, но сон не приходил. Слишком много мыслей путалось в ее голове. И все вокруг человека, который там, наверху, был предоставлен разбушевавшейся стихии. Катрин печально подумала, что само Небо, видно, умножало мучения того, кто в него не верил. Потом она стала с тревогой и нетерпением думать о том, что им скоро предстояло решить. Удастся ли довести дело до конца? И еще, если Готье выйдет из омерзительной клетки, как же сделать так, чтобы он вышел и из города? Ведь и мужественный Ганс может пострадать от ужасных последствий бегства Готье. Вопросы, вопросы — на них Катрин не удавалось найти ответов, и от этого она раздражалась.

Наконец люди ушли, огонь спал. Старая Уррака уже давно исчезла в какой-то дыре. Мало — помалу в закопченной кухне тьма стала глубже. Дом наполнился храпом, Катрин единственная не спала, оставаясь с открытыми глазами и прислушиваясь к стуку своего сердца. Она даже не захотела лечь и, когда в темноте увидела, как к ней подходит Ганс, быстро встала. В тот же момент и Жосс был на ногах.

— Пойдемте! — прошептал Ганс. — Теперь или никогда…

Все трое оказались у колодца во дворе. Дождь прекратился, но ночь была черным — черна, как сажа.

— Минутку, — прошептал Ганс. — Нужно захватить некоторые вещи.

Он протянул Катрин сверток с грубой тканью, а Жоссу что-то вроде переметной сумы из грубой холстины. Сам Ганс нагрузился большим мешком, который тоже казался достаточно увесистым.

— Что здесь? — тихо спросила Катрин.

— Наверху поймете. Пойдем быстро!

В глубокой темноте, ибо ночь была и впрямь очень темная, они пробирались по дороге, по которой шли прошлой ночью. Было так темно, что в трех шагах уже ничего не было видно, и Катрин ухватилась за пояс Ганса, чтобы не упасть, Без помех они добрались до двери, проникли в церковь. Как и накануне, два монаха молились у могилы Сида, но Катрин едва взглянула на них. Ее с такой силой снедало нетерпение, что она была готова уничтожить все препоны, какие только встанут на ее пути. Время от времени она нащупывала у пояса свой верный кинжал, решив воспользоваться им, если будет нужно.

На верхушке башни резкий ветер принудил ее согнуться, но глаза уже немного привыкли к темноте. По правде говоря видела она очень мало и дважды чуть не упала, подойдя к балюстрадам. Клетка виднелась как пятно, чуть темнее, чем океан мрака вокруг них. Крыши города и окрестности потонули в нем.

— Нечего не видно! — прошептала она. — Как мы все сделаем?

— Я-то вижу достаточно хорошо, — отозвался Ганс. — Это главное. Внимание, Жосс, я начинаю поднимать клетку.

Закатав рукава, смотритель строительных работ поплевал на ладони и взялся за огромное колесо ворота, на которое Катрин смотрела в испуге, думая про себя, что один человек никогда не сможет его повернуть.

— Я буду вам помогать! — заявила она.

— Нет… оставьте! Лучше помогите Жоссу притянуть клетку, когда она будет на уровне площадки. Это тоже нелегкое дело, будьте спокойны, я-то знаю.

И, глубоко вздохнув, Ганс повис на толстой ручке ворота. Клетка качнулась, потом медленно, очень медленно и бесшумно начала подниматься. Смазка была отличная. Они скорее догадывались, чем различали, что тяжелая масса клетки приближалась.

— Только бы он не умер! — прошептала Катрин, которую пугала неподвижность Готье.

— Только бы Гансу удалось! — ответил Жосс с беспокойством. — Поднять такое одному — это же работа для титана!

По короткому и напряженному дыханию каменотеса чувствовалось, с каким усилием он поднимал клетку. До самых глубин своего существа Катрин чувствовала борьбу, ужасное напряжение человеческих мускулов. А она поднималась совсем понемногу, незаметно.

— Боже! Помоги ему! — простонала Катрин.

Она уже хотела броситься к Гансу на помощь, но вдруг у нее перехватило дыхание. На лестнице показалась тень. Катрин не успела вскрикнуть. Вновь прибывший произнес три слова на незнакомом языке и стал налегать на ворот вместе с Гансом.

— Кто этот человек? — спросила пораженная Катрин.

— Не бойтесь. Это Гатто, мой старший мастер… Он догадался о том, что мы задумали, и хочет нам помочь.

— А по какой причине?

— Готлиб, человек, которому дон Мартин приказал отрезать кисть, — его брат. Ему можно доверять.

— И потом, у нас же нет выбора… помощь всегда кстати.

— Кому вы это говорите? Я уже подумал, что сейчас все брошу. Эта клетка такая тяжелая, что мускулы разрываются.

Не ответив, Катрин подошла к Жоссу. Клетка теперь поднималась быстрее. Ее верх уже оказался вровень с площадкой, поднялся выше, выше… Вооружившись багром, Жосс зацепил одну из перекладин и потянул на себя.

— Тихо! — шептал Ганс. — Тихо! Ее нужно поставить без шума.

Маневр был трудным, нужно было умело его выполнить. Катрин задерживала дыхание и, несмотря на ночной холод, чувствовала, что ей стало жарко. Ухватившись за деревянную перекладину клетки, она испытала острое чувство победы. Какое-то мгновение гнусная тюрьма поворачивалась в нескольких сантиметрах от площадки, потом медленно, что усилило биение сердца Катрин, клетка наконец встала. Люди, трудившиеся над воротом, с облегчением вздохнули. Катрин скорее догадалась, чем увидела, как они рукавами обтирали пот.

— Ночь прямо как чернила! — пробормотал Ганс. — Приходится действовать почти на ощупь… Вы дверь нашли?

— Да, — прошептал Жосс. — Вот она!

Большой железный замок, на который была заперта клетка, был на самом деле настолько прост и бесхитростен, что не создал никакой трудности. Как только дверь открылась, Катрин устремилась туда, нетерпеливыми руками ощупывая неподвижную и намокшую фигуру, лежавшую внутри.

— Он не двигается! — прошептала она с тревогой. — Видно, мертвый…

— Это мы еще посмотрим! — ответил Жосс. — Пустите нас, мадам Катрин, дайте нам заняться им…

— Поспешим! — проворчал Ганс. — Посмотрите на небо!.. И действительно, легкое свечение появилось за завесой туч.

— Если солдат или любой горожанин вдруг захочет поднять глаза и заметит, что клетка не на месте, в мгновение ока сбежится весь город! И тогда нас защитит только Бог!

— Во всех странах мира, — сухо заметила Катрин, — церковь — место убежища…

— Во всех странах, может быть, но что здесь, я в этом не очень-то уверен!

Не без труда, с бесконечными предосторожностями трое мужчин вытащили узника из клетки. Он был совершенно бесчувственным. Не слышно было, как он дышал. Катрин поспешно положила руку ему на сердце и отняла ее со вздохом облегчения.

— Он жив! — прошептала она. — Но насколько его еще хватит?.

— Разденьте его быстрее! — приказал Ганс.

— Зачем?

— Увидите. Только, во имя благодати небесной, поспешите! Становится все светлее.

Словно в подтверждение его слов, они услышали снизу, как один из солдат закашлял. Потом услышали звон копья, звякнувшего о камень. Четверо заговорщиков съежились с безумно забившимися сердцами, ожидая криков тревоги, которые, без сомнения, вот-вот должны были нарушить тишину… Но ничего не произошло! Вздох облегчения вырвался у разволновавшихся людей. Жосс, Катрин и Гатто бросились к Готье, стали его раздевать, а в это время Ганс открыл тяжелый мешок, который принес. В нем лежал наскоро обструганный толстый кусок дерева, который слегка напоминал фигуру свернувшегося человека.

— Нужно, чтобы в клетке кто-то был! прошептал Ганс. — А то с самого утра весь город станут выворачивать наизнанку, и нам никогда не удастся вывезти этого человека. Если нам чуточку повезет, никто и не заметит подмены и до этого пройдет еще несколько дней.

Катрин, по правде говоря, давно уже поняла, что хотел сделать мужественный немец. Совсем нетрудно было снять с Готье его жалкие лохмотья. Его бесчувственное тело быстро одели в плащ, который принесла Катрин, а в это время Ганс устроил чучело в клетке и покрыл его лохмотьями узника и еще несколькими тряпками такого же неопределенного цвета, которые принес. Как бы лежащую на руках голову изобразил запрятанный в тряпье глиняный шар. В ночной темноте все это имело поразительно правдоподобный вид.

— Если при свете дня на него посмотреть с башен, может быть, это и не выдержит экзамена, — с сомнением произнес Ганс, а потом спокойно добавил:

— Но снизу запросто пройдет!

Главная трудность была в том, как снять цепи, которыми узника приковали к клетке. В переметной, суме, которую Ганс доверил нести Жоссу, оказалось несколько инструментов из слесарного набора. Нелегкая задача — снять оковы, не поранив Готье. А ведь малейший крик провалил бы все дело! Когда, вооружившись пилой, Ганс принялся за браслеты на щиколотках, Катрин затаила дыхание, ибо ей показалось, что звук пилы был ужасно громкий, несмотря на пропитанные жиром тряпки, которыми Ганс обернул инструменты. Но мастер обладал невероятной ловкостью. Операция прошла благополучно, и Готье даже не вздохнул.

Они поспешно разложили оковы по чурке-чучелу, потом должным образом заперли клетку. Ганс и Гатто вернулись К вороту, а Катрин и Жосс принялись палками подталкивать клетку, чтобы опять спустить на прежнюю высоту и не стукнуть о стену, что вызвало бы опасный шум. Через несколько минут гнусная тюрьма-пытка вновь была водворена на прежнее место и повисла вдоль башни. И вовремя!

Действительно, словно выждав именно этот момент, показалась луна, она высвободилась из облаков и внезапно пролила холодный и яркий свет. Одновременно заговорщики услышали, что внизу, у подножия башни, солдаты обменялись несколькими словами на своем гортанном языке.

Катрин заметила, как блеснули зубы Ганса, и поняла, что тот улыбался.

— Пошли, — прошептал он. — Воистину Небо на нашей стороне. Теперь нужно спустить вниз нашего беглеца, а, судя по его весу, это будет нелегкой задачей. Башенная лестница крутая, и хорошо, что Гатто пришел нам помочь. Вы, мадам Катрин, пойдете впереди с факелом и посветите нам. Теперь пойдем!

Трое мужчин понесли Готье, один за ноги, а два других — за плечи, Катрин поспешила зажечь факел в закрытом месте, на лестнице. Итак, шествие вступило на каменную винтовую лестницу. Несмотря на то, что Готье похудел из-за вынесенных им лишений, он был еще очень тяжелым, и к тому же его огромный рост мешал поворачиваться на узкой лестнице. В тревоге Катрин шла впереди, бросая время от времени взгляд на раненого и стараясь разглядеть сквозь грязь и заросшую бороду, закрывавшую ему лицо, малейший признак возвращения жизни. Но ничего не увидела: Готье не вздрогнул, не поморщился — ничего!

Слышались только вздохи облегчения трех мужчин, когда они спустились вниз — это сразу упростило им задачу. Упростило, да, но и сделало более опасной. Обернись один из монахов, поверни голову или же зайди один из альгвасилов из наружной охраны в церковь, и все четверо заговорщиков погибли!

Мягкими шагами, задерживая дыхание, Катрин со своими спутниками медленно, но верно пробиралась к двери. Они уже вот-вот вышли бы, когда в самый непредвиденный момент Готье вдруг издал стон, который в тишине, едва нарушавшейся монотонным бормотанием монахов, прозвучал в ушах Катрин громом трубного гласа Страшного суда. У трех мужчин с их ношей едва хватило времени метнуться в тень огромного опорного столба у закрытой решетки церковной часовни, и Катрин быстро приложила руку к губам раненого.

Охватившая беглецов тревога и минуты последовавшего за этим ожидания были страшны. Катрин почувствовала, как толчками бьется сердце в груди. У своего уха она чувствовала тяжелое дыхание Ганса, на которого она слегка навалилась. А там, на клиросе, оба монаха прервали свои молитвы. Они повернули головы в сторону, откуда послышался неожиданный шум. Катрин увидела сухой профиль одного из них — он четко обозначился на фоне свечи. Другой сделал было жест, желая встать, но собрат удержал его.

— Да это кошка! — сказал он. И, более не беспокоясь, они продолжили свои молитвы. Но положение маленькой группки людей вовсе не улучшилось. У себя под рукой Катрин чувствовала, как ожил рот Готье. А хрупкий кляп, которым стала рука Катрин, не мог ни в какой мере удержать Готье, если бы он стал опять стонать.

— Как заставить его замолчать? — прошептала Катрин, в ужасе прижимая руку.

Слабый стон, словно глухой всплеск воды о камень, послышался опять. Казалось, что они погибли. Сейчас монахи остановятся. На сей раз они придут посмотреть…

— Если нужно его пристукнуть, мы его пристукнем, — невозмутимо прошептал Жосс. — Но отсюда нужно выйти.

Неожиданно в глубинах церкви раздалось звяканье колокола, за которым немедленно последовала песнь, суровая и мрачная, которую запели примерно пятьдесят мужских голосов, и мало-помалу она становилась все громче. Катрин почувствовала, как Ганс облегченно вздохнул.

— Монахи! — произнес он. — Они пришли отпеть первый час молитвы. Как раз вовремя!

Все трое опять ухватились за Готье, подняли его, словно он ничего не весил, и бросились вдоль нижней боковой части придела. И вовремя. Готье, не переставая, стонал. Но громкие голоса святых отцов возносили свою песнь к высоким сводам церкви, заполняя ее суровой мелодией, в которой терялся голос раненого. Все двери были пройдены почти разом, бегом. Что и говорить, им ведь не стоило попадаться на глаза приближавшейся процессии, которая тянулась из монастыря. Запыхавшиеся, с бешено стучавшими сердцами, четверо заговорщиков оказались со своей ношей под козырьком боковой двери церкви. Луна освещала двор, но вдоль стен собора широкая черная тень могла, их спасти.

— Последнее усилие, — радостно прошептал Ганс, — и мы на месте. Быстро к дому!

Через несколько мгновений низкая дверь дома строителей тихо затворилась за ними. Обессиленная, но пребывая наверху блаженства, Катрин рухнула на край колодца. После чего, более не в состоянии сдерживать себя, она разразилась рыданиями.

Глава шестая. КОНЕЦ ГРЕШНИКА

Поступая мудро, Ганс, Жосс и Гатто дали Катрин выплакаться до конца. Они перенесли Готье под навес, куда каменотес складывал глыбы песчаника или травертинского туфа. Они положили Готье на солому, наскоро собранную Гатто, и принялись осматривать его. Опомнившись, Катрин мигом перестала плакать, вытерла глаза и пошла на поиски своих друзей. Она чувствовала себя невероятно легко. Слезы пошли ей на пользу, она даже освободилась от ощущения физической усталости. Для нее было такой радостью освобождение Готье от жестокого дона Мартина! Даже, несмотря на то, что сделана была только половина работы.

Но радость Катрин померкла после первого же взгляда на большое распластанное тело Готье. Он был худ, ужасающе грязен, и если глаза у него иногда открывались, серый взгляд оставался безразличным, тусклым. Когда этот взгляд останавливался на молодой женщине, в нем не возникало никакого признака удивления. Напрасно Катрин наклонялась над ним и звала по имени, нормандец смотрел на нее все так же безучастно.

— Может, он сошел с ума? — беспокоилась молодая женщина. — Он вроде ничего не помнит. Наверное, он очень болен. Зачем же тогда вы отнесли его сюда, а не в кухню?

— Потому что скоро настанет день, — ответил Ганс. — А когда Уррака встанет, совсем не нужно, чтобы она его увидела.

— Не все ли равно, раз она глухая!

— Глухая, да! Но не слепая, не немая и даже, может быть, не такая уж глупая, как кажется. Мы поухаживаем за этим человеком, обмоем, оденем как следует, поддержим его силы настолько, насколько это нам удастся. Потом настанет день. И тогда нужно будет как-то вывезти его из города, и быстрее.

— Но как же увезти его в таком состоянии? Что же с ним делать по дороге?

— Увезти его! — сурово обрезал Ганс. — На этот счет я дам вам совет. Потом, мадам Катрин, это уже будет ваша забота. Я не могу ни последовать за ним, ни оставить его здесь. Это значит рисковать собственной головой и головами всех моих людей… Более того, если я вам помог из-за симпатии к вам и ненависти к дону Мартину, я все же не намерен оставить работу, которую здесь выполняю. Нужно вам сказать, что, как только вы выйдете из города, не рассчитывайте на мою помощь. Мне жаль… но там я не властен!

Катрин внимательно выслушала короткую речь Ганса. Она даже немного смутилась. Этот человек помог ей, не задумываясь, и как-то подсознательно она уже стала верить, что и дальше он будет ей помогать. Но в ней все-таки оказалось достаточно здравого смысла, чтобы немедленно согласиться с ним: он был совершенно прав, и большего она не могла у него просить. Она с улыбкой протянула ему руку.

— Вы и так слишком много сделали, мой друг, и за все, чему вы подвергли себя ради незнакомой женщины, я навсегда останусь вам глубоко и искренне благодарной. Будьте спокойны, я всегда умела встречать трудности, которые вставали на моем пути. И я пойду до конца и сейчас.

— Вы забыли, что я еще нахожусь при вас, — процедил сквозь зубы Жосс небрежным тоном. — Но перейдем же к реальным вещам. Вы сказали, мэтр Ганс, что придумаете способ увезти его из города. Как же это произойдет?

— В повозке для перевозки камня. Мне предстоит руководить перевозкой камня в Хоспиталь — дель-Реи, рядом с монастырем Лас Хуельгас, в полулье от города. Там нужно произвести некоторый ремонт. Мы выедем, как только откроют городские ворота. Вашего друга спрячем среди Каменных глыб. Охранники не смогут копьями проверить, только ли камни мы везем. В повозку мы запряжем ваших лошадей, а в монастыре я достану вам другую повозку, и вы сможете увезти этого человека, а я тем временем найду себе других лошадей и верну на место мою повозку. Потом вам останется надеяться на милость Божию.

— Я даже и не мечтала об этом, — просто произнесла Катрин. — Спасибо, мэтр Ганс!

— Теперь хватит разговаривать. Займемся раненым и подготовим повозку. День вот-вот настанет!

Все стали действовать молча. Готье, освобожденный от своих лохмотьев, был начисто обмыт, одет в чистую и крепкую деревенскую одежду, слишком для него короткую, ибо ни один из трех мужчин не оказался такого же роста, как он. Рану на голове, которую было очень трудно прочистить из-за засохшей корки из крови и волос, они смазали овечьим жиром. Ему обстригли волосы, побрили, чтобы никто не смог его узнать. Он Давался им в руки как ребенок, время от времени коротко постанывая. С жадностью глотал горячий суп, оставшийся со вчерашнего дня, и вино из кувшина, которое ему предложил Ганс. Жосс с задумчивым видом смотрел, как он пил.

— Ему нужно дать пить еще и еще, — заметил он. — Если бы он спал в повозке, когда мы будем ехать, это было бы менее опасно. Представьте себе, что охранники у ворот услышат, как он застонет в бреду.

— Не стоит его раздражать, — сказал Ганс. — У меня есть мак. Я держу его как болеутоляющее, когда кто-нибудь из моих людей поранится во время работы. Я дам ему выпить раздавленных в вине маковых зернышек. Он будет спать как ребенок.

Когда они закончили все дела, на горизонте протянулась светлая полоса, настало утро. Отовсюду послышались хриплые голоса петухов. Ганс бросил на небо озабоченный взгляд.

— Теперь подготовим повозку, — сказал он. — Уррака того и гляди спустится со своего чердака.

И он быстро дал Готье выпить вина с маком, потом, обернув его брезентовой покрышкой, отнес на грубую простую повозку, стоявшую в смежном с домом сарае. С помощью Жосса и Гатто он навалил на повозку глыбы камня так, что нормандец оказался полностью спрятанным, и не было риска, что его там придавит. Они обложили соломой Готье.

И очень вовремя! Готье только что скрылся в своем импровизированном укрытии, как дом стал просыпаться. Старая Уррака с заспанными глазами летучей мыши с трудом спустилась с приставной лестницы, ведущей на верхний этаж, и начала шаркать стоптанными башмаками между двором и кухней, набирая воду в колодце, нося дрова для очага и раздувая огонь от оставшихся углей, которые она тщательно прикрыла пеплом перед тем, как идти спать. Скоро вода начала бурлить в котле, а старуха в это время резала длинным ножом — такой нож кого угодно мог привести в трепет — толстые ломти черного хлеба, раскладывала их на столе вместе с луком, который она срывала с. увесистой длинной гирлянды, висевшей на опорном столбе. Один за другим, зевая и потягиваясь, каменщики выходили из общей спальни, шли умываться к ведру с холодной водой, потом возвращались за едой. Катрин, зевая и потягиваясь, как и прочие, опять заняла свое место в углу очага — и не без причины. Рассвет был ледяной, и она почувствовала, что замерзла. Что касается Жосса, то он, делая вид, что только что проснулся, вышел и отправился на площадь. Ему хотелось посмотреть, как выглядел новый обитатель клетки при свете дня. Ганс с некоторым беспокойством проследил за ним глазами, но скоро успокоился. Жосс ему подмигнул и щелкнул языком — мол, все в порядке. Тогда Ганс повернулся к рабочим и принялся говорить с ними на их родном языке. Катрин ухватила на лету слово «Лас Хуельгас»и поняла, что смотритель объявил им, что отправляется в знаменитый монастырь. Немцы кивали головами с согласным видом. Никто из них не подал голоса. Один за другим, бегло взглянув в сторону молодой женщины, они вышли навстречу солнцу и, ссутулившись, подставив спину усталости грядущего рабочего дня, направились к месту стройки. Ганс улыбнулся Катрин:

— Ну, быстро поешьте чего-нибудь и отправимся в дорогу. Городские ворота уже открывают.

И на самом деле, послышался скрип подземной решетки ворот Санта Мария, ближайших от них, а с площади доносились шум и крики. Ганс обернулся к двери:

— Где Жосс? — спросил он. — Все еще на площади?

— Думаю, да…

— Схожу за ним!

Машинально, продолжая жевать ломоть хлеба и луковицу, Катрин проследила за ним взглядом. Жосс был недалеко. Его худощавая фигура виднелась в нескольких саженях от дома, он стоял, уперев руки в бока. Казалось, он был заворожен картиной, которая привлекла также внимание Ганса и Катрин. И вот что они увидели: на площадь вихрем влетела кавалькада. Молодая женщина узнала альгвасилов, а среди них — андалузскую лошадь и черные перья на шляпе дона Мартина Гомеса Кальво. Тем временем на площадь прибыл отряд плотников, которые несли брусья, доски, лестницы и молотки. Ими руководил огромный человек в одежде темно — пурпурного цвета.

— Палач! — совершенно упавшим голосом произнес Ганс. — Dormer wetter! Неужели все это значит, что…

Он не закончил фразы. То, что происходило перед перепуганными глазами Катрин, было более чем ясно. С дьявольской быстротой плотники принялись строить низкий эшафот, послушные энергичным указаниям палача и щелканьям кнутов трех старших мастеров, появившихся так же неожиданно.

Это же мавританские рабы! — прошептал Ганс. — Нужно бежать, и немедленно. Посмотрите, что выделывает дон Мартин.

Катрин повернула голову к алькальду. Да, ей не пришлось долго смотреть на дона Мартина, чтобы понять, чем он был занят. Встав в стременах, он тыкал костлявым пальцем то в небо, то в землю, достаточно ясно изображая то, что не нужно произносить словами — давал приказ спустить клетку.

В этот момент Жосс повернулся на каблуках и бегом прибежал в дом. Даже губы у него побледнели.

— Тревога! — бросил он. — Дон Мартин боится, что плохая погода слишком ослабит узника. Он отдал приказ приступить к казни. И, видимо, он торопится!

Так и было! Новое стадо мавританских рабов в одинаковых желтых тюрбанах появилось на площади, держа в руках поленья и охапки хвороста, предназначавшиеся для костра, на котором должны были сжечь осужденного, предварительно содрав с него заживо кожу.

Не отвечая, Ганс схватил Катрин и Жосса за руки и стремглав направился к дому. Они бросились к повозке, где Гатто заканчивал запрягать лошадей. Трое заговорщиков живо влезли на повозку. Катрин села рядом с Гансом — тот взялся за поводья, а Жосс уселся сзади, болтая ногами и надвинув колпак на глаза. Он прикидывался беззаботным рабочим, который отправлялся на работу, не задумываясь о прочих обстоятельствах. В руках Ганса щелкнул кнут, и упряжка выехала за дощатый забор, который Гатто закрыл за ними. Повозка направилась к городским воротам Санта Мария.

Но движение было затруднено. Подготовка к казни выгнала из домов горожан. Они толпились, толкались, стремясь пробраться в первые ряды. Со стуком раскрывались деревянные ставни окон, в них показывались женщины с горящими глазами. Люди лезли на крыши, ставшие скользкими от недавнего дождя и утреннего холода. Жители Бургоса лихорадочно готовились к развлекательному представлению.

Испуганные глаза Катрин скользнули по эшафоту, где в этот момент палачи ставили стояк в форме креста, увешанный цепями; он высился над почти законченным костром. Потом, подняв глаза вдоль башни, молодая женщина посмотрела на клетку — та медленно спускалась. Клетка уже спустилась больше, чем наполовину. А повозка медленно, слишком медленно пробивалась к воротам.

— Дорогу! — ревел Ганс, встав на ноги и щелкая кнутом. — Дорогу!

Но толпа, становясь все гуще, была слишком заинтересована подготовкой к казни, чтобы обращать на него внимание. Его крики встречали не более чем презрительный взгляд. Эти люди предпочитали попасть под копыта лошадей, чем уступить хотя бы дюйм места. Немца охватила ярость.

— Осторожно! — прорычал он и концом кнута приголубил по плечам нескольких самых непонятливых.

В тот же миг, дергая изо всех сил за поводья, Ганс вздыбил лошадей, и их ноги оказались в воздухе, создав явную угрозу многим головам вокруг. На сей раз с криком ужаса толпа отпрянула. Ганс устремил лошадей к воротам.

Увы! В тот же миг клетка коснулась земли, и дону Мартину не пришлось смотреть на нее дважды, чтобы понять, что узника он лишился. Катрин, с тревогой следя за ним, заметила, как его лицо из оливкового превратилось в зеленое. Он спрыгнул с лошади и, вопя, принялся отдавать приказания. Разочарованная толпа взревела, словно море в штормовую погоду. Повозка уже подъехала к самому своду ворот… Но в этот момент решетка с мрачным скрежетом опустилась перед ними. Дон Мартин отдал приказ закрыть все ворота и обыскать город!

Готовая упасть в обморок, Катрин закрыла глаза и обмякла, оставаясь на своем месте в повозке. Ганс прошептал у нее над ухом слова, которые прозвучали словно из глубокого сна:

— Сохраняйте мужество, черт возьми! Сейчас не время для истерик. Надо сопротивляться. В этом наш единственный шанс!

Ганс немедленно начал браниться с охранниками, произнося перед ними на хорошем кастильском наречии длинную и яростную речь о том, что ему предстоит работа на целый день и что ему нужно заниматься своим делом, а не торчать здесь, что ему наплевать на все эти истории и мелкие дрязги с разбойниками. Со множеством яростных жестов и слов, которым позавидовал бы и сам дон Мартин, показывая на тяжелую решетку и потом на свою повозку, Ганс пытался убедить охрану дать ему проехать. Но те, опираясь на пики так же твердо, как и на приказ алькальда, отрицательно качали головами и не желали слушать. Потеряв надежду, Ганс рухнул на скамью.

Что же будем делать? — спросила Катрин, готовая расплакаться.

Вконец удрученная, Катрин опустила голову, скрестила РУКИ на груди и молча принялась молиться, безразличная ко всему, что происходило вокруг нее. Между тем площадь бурлила как разъяренное море. Альгвасилы сыпали на зевак дождь ударов деревянными концами своих копий, прокладывая путь к домам. Толпа верещала как стадо свиней на бойне. В криках людей смешались боль и ярость. Повсюду начались ссоры и свалки. Люди дона Мартина обыскивали постоялые дворы, учиняя грубые допросы владельцам и постояльцам. Любой незнакомый приезжий или просто хоть сколько-нибудь подозрительный человек казался одним из тех страшных разбойников из лесов с Ока, которые, уж конечно, пробрались в город за своим сотоварищем. Страх проникал в души людей, сея в них дикую панику.

Вдруг из-за закрытых городских ворот с другой стороны послышалась слабая песнь во славу Божию, такая знакомая Катрин; она подняла голову.

Древняя, вековая песнь паломников, направлявшихся к могиле Иакова Компостелского! Та песнь, которую они всегда запевали, когда их угнетала усталость, та песнь, которую пела и сама Катрин, когда вместе со всеми выходила из Ле Пюи и когда они шли по пустынным дорогам Обрака. В ней проснулась надежда, показалось, что древняя песнь верующих явилась ответом Бога на ее пылкую молитву. Спрыгнув с повозки, она подбежала к решетке, вцепилась в нее руками, просовывая лицо между перекладин. Перед ней на построенном римлянами мосту стояла толпа разбитых усталостью и оборванных паломников, они старались, как могли, выпрямить усталые спины и поднять отяжелевшие головы. Впереди них, подняв глаза к небу, устремив фанатичный взгляд к облакам и высоко поднимая палку, которой он размахивал в такт песне, шел Жербер Боа…

— Смотри! Надо же, — прошептал Жосс, тоже соскользнув с повозки и встав рядом с Катрин. — Мы встречаемся вновь.

Но Жербер не видел своих попутчиков. Он остановился в нескольких шагах от опущенной решетки и, задрав голову кверху, на крепостную стену, где находились солдаты — наблюдатели, спросил:

— Почему решетка закрыта? Откройте Божьим странникам.

Потом он повторил свои слова по-испански. Один из воинов ответил ему что-то, что, видимо, содержало совет пойти куда подальше, настолько тон был пренебрежительным. И крайне неустойчивая христианская мягкость клермонца не выдержала столь грубого испытания его терпения.

Он возвысил голос и с яростью стал бросать какие-то слова своему противнику.

— Что он говорит? спросила Катрин.

— Что ни один христианский город никогда не осмеливался закрывать ворот перед паломниками, идущими к Святому Иакову Компостелскому, что он и его люди измождены, что среди них есть больные, даже раненые и что им крайне необходимо добраться до приюта, ибо на них напали разбойники, что они требуют открыть ворота.

— А что ему отвечают?

— Что дон Мартин не хочет.

Солдат и пастырь уже на повышенных тонах продолжали диалог. Жербер Боа всадил свой посох в землю и оперся на него в позе ожидания, а в это время вокруг него паломники попадали прямо на землю, сраженные усталостью.

— Ну и что? — спросила Катрин у Жосса.

— Жербер призвал на помощь архиепископа. Солдат ему ответил, что пошли за доном Мартином.

Алькальд по уголовным делам города Бургоса не замедлил явиться. Катрин увидела его длинную черную фигуру, паучьи ноги, прошагавшие по каменной лестнице на стену. Ганс тоже сошел с повозки, не повинуясь охранникам, которые приказывали ему вернуться домой, и подошел к друзьям.

— Может быть, здесь нам и повезет, — прошептал он. — Говорят, дон Мартин как будто сказал, что разбойники, которые набросились на паломников, может быть, те самые, из Ока, и что нужно расспросить прибывших.

Через некоторое время действительно резкий голос дона Мартина раздался над головой у Катрин. Жербер вежливо приветствовал его, но не унял своего высокомерия. Произошел еще один обмен непонятными для молодой женщины словами, и потом вдруг тон алькальда странным образом смягчился. Ганс удивленно прошептал:

— Он говорит, что откроет ворота перед этими святыми людьми… но мне не очень-то понравилось, что он так внезапно смягчился. Надо сказать, искусство допроса обычно не содержит большого количества оттенков у дона Мартина. Да, впрочем, пусть будет как угодно! Если только решетка откроется, нам необходимо этим воспользоваться…

— Вас же обязательно станут преследовать, — высказала соображение Катрин. — Может быть, станут стрелять если только хоть одна стрела вас заденет, я себе этого не прощу…

— И я себе тоже! — полусерьезно улыбнулся Ганс. — Но у нас нет выбора. Если они обнаружат того, кого мы везем, нам придется разделить судьбу этого человека. Что и говорить, взялся за гуж, не говори, что не дюж! Прислушайтесь к гомону у нас за спиной. Обыскивают все и вся. Умирать так умирать! Лично мне больше нравится умереть от стрелы, чем на костре.

И Ганс решительно уселся на свое место, приглашая Катрин и Жосса поступить таким же образом. Только они успели занять свои места, как дон Мартин Гомес Кальво появился под сводом с отделением альгвасилов. Он с отвращением посмотрел на повозку и живо направился к ней. При виде его искаженного злостью лица Катрин почувствовала, что сейчас умрет. Он заставит отогнать в сторону повозку и немедленно ее обыскать. Она слушала резкий голос, выговаривавший Гансу, все больше проникаясь мыслью, что отныне никто не спасет ни ее саму, ни Готье, ни друзей от этого, пока голого, пустого эшафота, который мрачно ждал своей добычи.

Но она плохо знала смотрителя строительных работ. Гневу алькальда тот противопоставил олимпийское спокойствие, объясняя, как нашептывал на ухо Катрин, переводивший ей на французский язык его слова Жосс, что ему обязательно нужно отвезти груз, вот эти камни, в Лас Хуельгас, потому что он уже опаздывал с заказанной ему коннетаблем Альваро де Луна работой. Имя хозяина Кастилии сделало свое дело. Озлобление дона Мартина стало спадать. Его острый взгляд с недоверием окинул находившихся в повозке людей. Под его изучающим взглядом Катрин оцепенела. Настал миг ужасного молчания, но наконец тонкие губы дона Мартина приоткрылись, и с них слетела коротенькая фраза. Катрин почувствовала, как за ее спиной вздрогнул Жосс. Ганс даже пальцем не пошевелил, но, заметив, как он сжал вожжи, Катрин поняла, что они должны были трогать. В это время решетка медленно стала подниматься. За повозкой и рядом с ней двигался отряд вооруженных людей. Дон Мартин прошел на мост, сделал величественный жест, приглашавший паломников идти вперед. Они с трудом поднялись с земли.

— Едем! — прошептал Ганс. — Мы занимаем слишком много места. Подождем на мосту, пока вся колонна пройдет.

Повозка медленно двинулась вперед, выехала из сырой тени ворот. Катрин, до сей минуты ощущавшая на груди тяжесть всех камней, из которых были сложены крепостные стены, почувствовала облегчение. Ганс встал в сторонке, чтобы пропустить паломников. Они выглядели крайне усталыми и оборванными. Переход через горы оказался для них тяжелым испытанием. Мимоходом Катрин и Жосс узнали несколько лиц. Одежда висела лохмотьями, многие были ранены. Видимо, разбойники обошлись с ними очень жестоко. Ни один из них больше не осмеливался петь.

— Бедные люди! — прошептала Катрин. — С нами было бы то же самое!

— Хвала Господу, нас миновала сия участь, — прошептал Жосс с удовлетворением.

В следующий момент они стали свидетелями разразившейся драмы. Едва паломники добрались до ворот Санта Мария, солдаты окружили их и схватили.

— Клянусь кровью Господней! — удивился Жосс. — Но… их арестовывают!

— Дон Мартин желает задать им несколько вопросов, — ответил Ганс глухим голосом. — Он хочет убедиться, кто они, не сходя с места!

— Это бесчестно! — воскликнула Катрин. — Что эти бедные люди могут ему сообщить? Им нужна помощь.

— У них, например, спросят, не вернули ли себе бандиты из Ока своего сотоварища? Где бандитское логово? Нужно еще узнать, кого эти несчастные больше боятся: мести разбойников или дона Мартина!

Катрин не отвечала. Повернувшись к городу, она с тревогой следила за перипетиями развернувшейся драмы. Большинство паломников без сопротивления дало себя связать, но нашлись и такие, кто попытался оказать сопротивление людям алькальда, и первым из них, естественно, был Жербер Боа. С повозки они услышали, как Жербер крикнул:

— Измена! Братья, будем защищаться, так пожелал Бог!

И сам мужественно бросился в бой со своим смешным посохом, грозя мечам и копьям солдат. Не в состоянии двинуться дальше, Катрин, Ганс и Жосс заворожено смотрели вытаращенными от ужаса глазами. По мосту длинными темными ручьями потекла кровь, переливаясь в лучах уже высоко стоявшего солнца. Грубости и жестокости кастильцев была дана свобода, и, стоя со скрещенными руками на некотором расстоянии, дон Мартин смотрел на все это, проводя языком по губам.

Слишком неравный бой быстро закончился. Паломников усмирили в мгновение ока. Вне себя от возмущения, Катрин услышала предсмертный крик Жербера, которого ударили копьем прямо в грудь. Ему эхом вторил короткий приказ, и несчастный клермонец мгновенно полетел в реку, которая разбухла от недавних дождей. Желтый поток медленно стал относить тело. Остальных паломников затолкали в город, и решетка упала…

Катрин со злостью подтолкнула Ганса, на которого, видимо, нашло полное одурение.

— Быстро, едем! Дорога теперь свободна… И потом, мы, может быть, сможем его выудить.

— Кого? — произнес Ганс, подняв на нее полный горечи взгляд.

— Да его… Жербера Боа, которого эти презренные бросили в воду. Может быть, он еще не умер…

Ганс послушно тронул лошадей, и повозка поехала. Дорога в Лас Хуельгас, к счастью, шла вдоль реки Арлансон. Жосе пересел с задней части повозки и оказался рядом с обоими спутниками. У него тоже было вытянутое лицо, слегка потусторонний взгляд. Он лепетал:

— Паломники! Божьи скитальцы! Они ведь попросили приюта, им обязаны были его предоставить!

— Я говорил вам, что здешние люди — дикари! — бросил Ганс с неожиданной резкостью. — А дон Мартин — хуже всех. Я думал, после истории с клеткой у вас не будет больше сомнений. Так вот, нужно было еще и крови пролиться на ваших глазах, чтобы вы наконец убедились в этом. Скорее бы мне закончить свои дела. Я с радостью вернусь к себе, на берег Рейна… Великая река, настоящая! Величественная, грандиозная! Ничего общего с этой грязной речушкой!

Катрин дала ему высказаться, остудить гнев. Напряженные нервы мужественного человека нуждались в этом… Она смотрела на катившиеся рядом с ними желтые волны, стараясь увидеть тело Жербера. Вдруг она заметила его. Длинное черное тело плыло по воле мутных и грязных волн. Она выпрямилась, вытянула руку.

— Смотрите. Вот же он! Остановимся!

— Он мертвый! — произнес Ганс. — Зачем останавливаться?

— Потому что он, может быть, еще жив. И даже если и умер, имеет право на то, чтобы его хотя бы похоронили по-христиански.

Ганс пожал плечами.

Вода здесь, в этой дикой стране, такая грязная, что сойдет и за землю. Остановимся, если вам так хочется.

Он остановил повозку на обочине разъезженной дороги. Катрин быстро соскочила на землю. Жосс следовал за ней по пятам. Катрин кубарем слетела к Арлансону, добежала до берега на узком повороте реки, куда направлялось тело. Не раздумывая, Жосс вошел в воду, ухватился за Жербера и направил тело к берегу. С помощью Катрин он вытащил его из воды и уложил на прибрежные камни. У клермонца были закрыты глаза, губы белые и сомкнутые, но он еще слабо дышал. На груди зияла глубокая рана, но она больше не кровоточила. Жосс покачал головой:

— Он долго не протянет. Ничего не сделаешь, мадам Катрин. Он потерял слишком много крови.

Не отвечая, она села на землю, осторожно положила голову Жербера себе на колени. Ганс подошел к ней и, не произнося ни слова, протянул ей что-то вроде фляги из козьей кожи, которую он прицепил себе к поясу, перед тем как выйти из дома. Там было вино. Катрин смочила вином бесцветные губы несчастного. Жербер вздрогнул, открыл глаза и удивленно вперил их в молодую женщину.

— Катрин! — пролепетал он. — Вы… тоже… мертвая… почему я вас вижу?.. Я столько думал о вас!

— Нет. Я жива, и вы тоже живы. Не разговаривайте.

— Мне нужно говорить. Вы правы… я чувствую, что еще жив, но это совсем ненадолго. Мне… хотелось бы… священника, чтобы не умереть с моим грехом… на душе.

Он, цепляясь за Катрин, сделал жалкое усилие, чтобы выпрямиться. Тогда Жосс мягко встал на колени и осторожно приподнял его. Жербер посмотрел на лица, склонившиеся над ним, вздохнул:

— Никто из вас не священник, ведь так? Катрин сделала отрицательный жест, с трудом удерживая слезы. Жербер попытался улыбнуться:

— Тогда… вы… меня выслушаете… Катрин… Вы трое! Я вас прогнал, осудил, отправил бродить одних, без нас… потому что думал, что ненавижу вас… как ненавидел всех женщин. Но понял, что вы… не такая. Мысль о вас не оставляла меня… и дорога превратилась для меня в ад… Пить!.. Еще немного вина… Оно придает мне силы…

Катрин осторожно дала ему попить. Ему стало плохо, но он пришел в себя, открыл глаза.

— Я сейчас умру… и это хорошо. Я был недостоин… подойти к могиле Апостола, потому что я убил… жену. Катрин!.. Я ее убил из ревности… потому что она любила Другого. Мне хотелось убить всех женщин…

Он замолчал, откинулся назад, и Катрин еще раз подумала, что он отошел. Но вдруг он поднял веки, которые смерть уже настойчиво смыкала. Голос его слабел, слова трудно произносились. Губы ловили воздух.

— Простите… Нужно… простить. Мне было больно… О! Так больно… Ализия… Я ее любил. Я же мог любить…

Последние его слова нельзя было понять. Слабая искорка жизни, которую зажгло вино в этом обескровленном теле, быстро угасла. Жербер побледнел, и казалось, что черты его как — то съежились, сжались.

— Это конец! — прошептал Жосс.

И это был действительно конец. Белесые губы двигались без всякого звука. Катрин почувствовала, что изможденное тело деревенело у нее на коленях в последнем спазме агонии. Потом с губ слетело слово: «Бог!..»

Слово было только вздохом, и вздох этот был последним. Глаза закрылись навсегда. Катрин опустила тело вниз, вытерла мокрые глаза и посмотрела на Ганса. У него был вид каменного изваяния.

— Где его хоронить?

— Монахи Хоспиталь-дель-Реи займутся им. Мы и его положим в повозку.

Совместными усилиями Жосс и Ганс унесли мокрый труп, заботливо обернув его в дырявый плащ паломника. Его положили на камни, которые прикрывали Готье. А тот, все так же завернутый в грубую холстину и обложенный соломой, лежал без движения. Он спал под действием прописанного Гансом мака с вином. Ганс щелкнул кнутом.

— К счастью, дорога не длинная, — произнес он хриплым голосом.

И на самом деле, прошло всего несколько минут, и вот уже возникли белые стены и квадратная башня мощного монастыря ордена цистерцианцев в которых виднелись только две двери.

— Лас Хуельгас… — прошептал Ганс. — Самый благородный монастырь в Испании. Его очень давно основали король Альфонс VIII и королева Альенора Английская для дочерей из семей высокой знати. Здесь также есть кладбище для покойников из благородных семей. Но, говорят, теперь это высокое предназначение монастыря слегка забыли.

Действительно, к великому удивлению Катрин, из окон доносились звуки музыки. Оркестр из скрипок, лютней и арф ничего не имел общего с религиозным песнопением. Под такой аккомпанемент свежий женский голос пел песнь любви прерываемую то и дело смешками. Небо стало ярко-голубого цвета, и солнечный яркий свет придал этому странному монастырю веселый вид.

— Что это все значит? — спросила пораженная Катрин.

— А то, что монахинь этого Лас Хуельгаса отбирают по красоте и склонности к любви, а не из соображений их знатности и набожности, — ответил Ганс с сарказмом в голосе. — Ведь король Хуан художник, он очень любит музыку, и вместе с коннетаблем, который очень неравнодушен к дамам, они здесь частые гости… и весьма приятно проводят здесь время. К тому же мы вовсе не сюда везем покойника и камни, а к старым монахам Хоспиталь-дель-Реи, которые, впрочем, довольно плохо мирятся с этим благоухающим соседством.

Старинный монашеский приют возвышался немного поодаль и был не такой изысканно — изящный, как первый встретившийся им монастырь. Камни этого сурового дома Божьего осыпались и во многих местах угрожали вот-вот рухнуть. Паломники, направлявшиеся в Сантьяго-да-Ком — постелу, не останавливались здесь, предпочитая идти прямо в Бургос, в монастырь Санто — Лесмес. И Хоспиталь-дель-Реи медленно погружался в забвение.

— Ремонт, который я должен там произвести, уже просто нельзя откладывать, — заметил Ганс. — Ну, вот мы к на месте!

Он направил повозку через вход под башней, ведший прямо во внутренний двор, и уже старый брат привратник направлялся к ним с благожелательной улыбкой на пергаментном лице.

— Мэтр Ганс! — воскликнул он. — Воистину Господь посылает вас, ведь колокольня нашей часовни угрожает каждую минуту пасть нам на голову. Как вовремя вы приехали. Пойду предупрежу преподобного аббата.

Пока он семенил через двор, заросший бурьяном, Катрин медленно сползла с повозки.

Когда часом позже Катрин с Жоссом выезжали из Хоспиталь-дель-Реи, настроение у них, несмотря на удачный побег, было довольно мрачное.

Смерть Жербера еще давила душу молодой женщины. Она считала себя виновной в этой смерти. Кроме того, се очень беспокоило состояние здоровья Готье…

После того как Ганс посовещался с аббатом, длинная фигура, завернутая в грубую холстину, была снята с повозки и положена на скамью. Нормандец пробудился от забвения после выпитых маковых зерен, открыл глаза, даже вытаращил их, но у него сразу начался странный припадок. Тело его одеревенело, а челюсти сильно сжались, да так, что зубы заскрежетали. Потом внезапно гигант скатился со скамьи и скрючился на земле в сильных конвульсиях. Наконец он впал в оцепенение, а на губах выступила белая пена. Ужаснувшись, Катрин отступила к самой стене и прилипла к ней, словно надеялась войти в нее. Ганс и Жосс, нахмурив брови, смотрели на происходившее, аббат поспешно перекрестился и исчез. Отсутствие его длилось недолго. Почти тут же он вернулся с полным ведром воды, которую одним махом вылил на раненого. За ним просеменил монашек, держа огромное кадило, распространявшее густой и удушливый дым.

Ганс не успел помешать аббату облить холодной водой несчастного Готье. Но постарался немедленно успокоить гнев святого человека, чьи яростные гримасы не оставляли сомнений: он думал, что в больного вселился дьявол и что его нужно немедленно выдворить из святого убежища. Ганс бросил на Катрин удрученный взгляд.

— Нужно теперь уже уезжать. Вам дадут небольшую повозку. Аббат считает, что в него вселился дьявол… Большего я не могу для вас сделать.

— Может, и впрямь в него вселился дьявол? с испугом спросила Катрин.

Тогда Жосс неожиданно взялся ее наставлять:

— Древние римляне называли эту болезнь «священной». Они-то думали, что в человека, больного конвульсиями, вселяется Бог. Но раньше я знал одного мавританского врача, который утверждал, что в подобном случае речь идет только о болезни.

— Вы знали мавританского врача? — удивился Ганс. — Где же?

Худощавое коричневое лицо Жосса внезапно покраснело.

— О! — произнес он бесшабашно. — Я же много попутешествовал…

Он не хотел распространяться, и Катрин знала почему, В один прекрасный день, когда на него нашел стих особого откровения, Жосс рассказал ей, что его постигла неудача и что ему пришлось два года жизни провести на галере у варваров. Оттуда и происходили его неожиданные познания.

— Мавританский врач? — задумчиво произнес Ганс. Обернув почти успокоившегося Готье в холстину и перенеся его в повозку, которую один из братьев привез во двор, Ганс и двое его новых друзей стали прощаться. Перед расставанием Ганс рассказал, что он слышал в Бургосе о странном севильском архиепископе Алонсо де Фонсека. Любящий пышность, рьяный коллекционер драгоценных камней и страстный любитель алхимии, дон Алонсо держал в своем замке — крепости Кока крайне причудливый двор, при котором астрологов и алхимиков было значительно больше, чем служителей церкви. Самым большим чудом архиепископского двора, как рассказывали, был мавританский врач, широко образованный и невероятно умелый.

— Когда близкие люди коннетабля Альваро де Луна не находятся где-нибудь поблизости, жители Бургоса охотно шепчутся о том, что этот врач совершает чудеса. Почему бы вам не повидаться с ним? Если вы направляетесь к Толедо, заезд в Кока нисколько не удлинит вам дороги.

— На каком основании сеньор архиепископ примет нас? скептически произнесла Катрин.

— На трех основаниях: следуя своему вошедшему в поговорку гостеприимству; из интереса, который он проявляет ко всему странному, что происходит под его крышей; и, наконец, разве я не говорил вам, что он страстный любитель драгоценных камней? Вот вам и подходящий случай.

На сей раз Катрин поняла. Если не окажется другого способа заполучить чудесного врача из Кока для Готье, изумруд королевы Иоланды откроет перед ней, без сомнения, ворота крепости…

Итак, она представляла себе дальнейший ход событий. Для того чтобы спасти Готье, она была готова и на многие Другие жертвы, не только на небольшой крюк и потерю изумруда королевы. Она Поблагодарила Ганса за бескорыстную помощь и сделала это с такой горячностью, что вызвала краску на лице немца. Когда же ее губы порывисто дотронулись до небритой щеки Ганса, глаза ere наполнились слезами.

— Может быть, мы еще с вами увидимся, мадам Катрин?

— Когда вы закончите здесь ваши дела и если я встречу Монсальви, вы приедете к нам совершать чудеса в архитектуре у нас в замке.

— Клянусь!.

Последнее рукопожатие между двумя мужчинами, последний кивок на прощание, и повозка пустилась в путь по ухабистой дороге, ведшей к югу. Готье удобно лежал на соломе за их спиной. Жосс взялся за поводья и стал погонять двух лошадей. Не привыкшие к упряжке, лошади требовали от него ежесекундного внимания и крепких рук. Катрин же ничего другого не приходилось делать, как смотреть по сторонам.

Несмотря на солнце, которое ярко светило с голубого неба, земля вокруг, сухая, дикая, без деревьев выглядела печально. Эту безрадостную картину усугублял колокольный звон, которым гостеприимные монахи провожали в последний путь умершего паломника.

Мысль Катрин все цеплялась за этого Жербера, странного и преступного человека, закованного в гордыню, словно в двойную бронзовую броню. Она поняла, в каком смятении пребывала его душа, прятавшаяся за внешней безжалостностью, и ее охватило сожаление, что она не сумела его понять. Прояви она побольше дружеского расположения, ей, может быть, удалось бы размягчить его сокрушенное сердце… Они могли бы стать друзьями…

Однако в глубине души некий голос шептал, что Катрин только питала себя иллюзиями. С таким человеком, как Жербер, возможны были только два чувства: любовь или ненависть. В своем отношении к ней, боясь любви, он избрал ненависть, и теперь смерть навеки принесла мир этой больной и страдавшей душе. Может быть, вместо того чтобы обвинять себя, нужно возблагодарить Бога за его милосердие?..

От Жербера мысль Катрин перешла к Готье, но она предпочла вовсе на этом не останавливаться. Ей было жалко его, но нельзя распускаться и размягчаться, если она хочет иметь хотя бы один шанс, чтобы спасти Готье. Прекрасно, что она нашла его, вырвала из рук людей, желавших предать его страшной смерти, тогда как уже давно она считала его навсегда потерянным. Кто мог сказать, а вдруг этот мавр архиепископа Фонсеки вернет Готье разум, и вдруг он поможет ей проникнуть в сказочное царство мавританской Гранады и вырвать оттуда Арно?..

Арно!.. С некоторой оторопью Катрин обнаружила, что уже много дней, занятая освобождением Готье, она почти забыла о своем супруге. Теперь, когда у нее появилась возможность спокойно размышлять, она с раздражением думала об Арно.

Столько страданий терпели люди и все ради него, этого непостоянного супруга, который даже не подозревал об этом! В этот самый час, когда его жена брела по желтым пустынным краям Старой Кастилии, когда ее сердце было переполнено горечью, когда она тащила за собой потерявшего разум человека, вполне возможно, что Арно в это самое время предавался ласкам какой-то иноверки в чарующей и расслабляющей атмосфере сарацинского дворца. Пришедший ей на ум образ произвел на нее обычное раздражающее действие. Она бросила вокруг себя полный злости взгляд.

— Какой ужасный вид! Неужели так будет до самой Гранады?

— К счастью, нет! — ответил Жосс со своей странной улыбкой на сжатых губах. — Но должен сказать, что мы еще не выбрались из этих пустынных мест.

— Где мы будем спать ночью?

— Не знаю. Как вы можете убедиться сами, здесь мало деревень. Многие из тех, что были раньше опустошены, лежат в развалинах. Великая Черная Чума, свирепствовавшая здесь, разорила города и обезлюдила деревни.

— Есть все же еще живые! — пробурчала Катрин. — Прошел целый век; наверное, хватило бы времени вырастить хотя бы хлеб!

— Еще вам нужно принять во внимание Месту..

— А что это такое?

— Места — это корпорация овцеводов. Они одни из самых мощных производителей в этой стране. Их огромные стада переходят из края в край, в зависимости от времени года, и никакое препятствие их не остановит. Вы хотите, чтобы в таких условиях они еще что-то выращивали? Вот, смотрите!

Ручкой от кнута Жосс ткнул в бледный горизонт, туда, где словно ходило волнами широкое пятно темно-коричневого цвета.

— Там много сотен голов, но вы можете увидеть, как их хорошо охраняют.

И на самом деле, рядом с обычными пастухами, в длинных одеждах, маячили несколько всадников на мулах.

Жосс добавил;

— Это стадо представляет собою богатство нескольких людей. Остальные крестьяне живут в страшной нищете. Но, если нам чуть повезет, мы, может быть, найдем какой-нибудь замок или монастырь, которые смогут нас принять…

— Постарайтесь, чтобы в окрестностях был ручей, речка или простое болото. Я уже давно не чувствовала себя такой грязной…

Жосе кинул на нее веселый взгляд и опять пожал плечами:

— Как это легко! Вода, мадам Катрин, здесь встречается реже, чем пища.

Расстроенная вконец, молодая женщина глубоко вздохнула и поудобней расположилась в повозке.

— Решительно, жизнь не имеет никакого смысла… — вздохнула она. — А через сколько же времени мы будем в Кока?

— Через пять дней, если эти два животных захотят идти тем же шагом.

И в обманчивой надежде подбодрить лошадей Жосс затянул застольную песню, но так ужасно фальшиво, что Катрин скорчила гримасу.

— На что вы надеетесь? — насмешливо произнесла она. — Чтобы пошел дождь или чтобы лошади понесли?

Но плохое настроение у нее все-таки рассеялось. Она даже подтянула вместе с Жоссом припев, так дорога казалась менее монотонной.

Глава седьмая. АЛХИМИК ИЗ ЗАМКА КОКА

Жосс сдержал слово. Несмотря на строптивых лошадей, путешествие их продлилось только пять дней. И эти пять дней прошли без происшествий. В редких деревнях, маленьких городках или просто у пастухов они за мелкие монетки доставали себе сыр, сухари из черной муки и молоко. У городка Лерма Катрин даже искупалась в речке. В городке на всех крышах сохли бесконечные бурдюки из козьей кожи. В реке вода была еще холодной, но погода неожиданно установилась и стала совсем летней. На смену резкому ветру и дождю пришла нежданная жара, которая сделала еще более-непереносимым для молодой женщины отсутствие воды и возможность помыться. При одном только виде воды Катрин словно сорвалась с цепи. Она позволила Жоссу совсем немного удалиться от города. Не заботясь о том, что ее кто-нибудь мог увидеть, едва дождавшись, когда по ее приказу Жосс отвернется, она содрала с себя одежду и бросилась в воду. Ее тело только на миг блеснуло в лучах солнца и тут же исчезло в воде.

Из всех купаний это показалось Катрин самым лучшим, хотя вода вовсе не была такой уж прозрачной. Она с наслаждением плавала, а потом нашла подходящий камень и тщательно потерла им тело. Она бы много дала в тот момент за кусочек чудесного благоуханного мыла, которое варили когда-то в бургундской Фландрии специально для любовницы Великого Герцога Запада. Но, откровенно говоря, из прошлой жизни Катрин это была единственная вещь, о которой она сожалела. Тщательно смывая с себя грязь, она время от времени бросала взгляд на Жосса и на повозку. Бывший бродяга сидел как изваяние. Выпрямившись на скамейке, он упорно смотрел на уши лошадей, которые, воспользовавшись остановкой, щипали кустики жиденькой травы.

Считая себя достаточно чистой, Катрин вышла из воды и поспешно завернулась в рубашку. Ей не хотелось в такую жару надевать грубую мужскую одежду, к тому же очень грязную. После свежести речной воды потный запах одежды показался ей невыносимым. Порывшись в вещах, она достала платье из серой тонкой шерсти, чистую рубашку и чулки без дыр и, отойдя подальше, все это надела.

Когда она вернулась, обсохшая и причесанная, к повозке, то Жосс не двинулся с места. Она не смогла удержаться от лукавого замечания:

— Ну так что, Жосс? Свежая вода не соблазняет вас после стольких трудов и такой пыли?

— Я не люблю воду! — произнес Жосс таким мрачным тоном, что молодая женщина рассмеялась:

— Да, пить ее не стоит. Но очень приятно помыться. Почему вы не пошли за мной в воду?

Она задала вопрос со всей невинностью и очень удивилась, когда увидела, что Жосс стал алого цвета. Он прочистил себе горло, чтобы наладить голос, и заявил:

— Большое спасибо, мадам-Катрин… но эта вода меня никак не привлекает.

— Да почему же?

— Потому…

Какой-то момент он сомневался, потом, глубоко вздохнув, словно человек, принявший решение, сказал:

— Потому что я считаю ее опасной.

— Опасной? И вы позволили мне в ней купаться? — подтрунила над ним Катрин, которую забавляло его смущение.

— Для вас-то она не опасна.

— Тогда я вас понимаю все меньше.

Жосс мучился, как под пыткой, и выглядел так, словно сидел на раскаленном железе. Он упрямо глядел прямо перед собой, затем повернул голову, посмотрел прямо в глаза забавлявшейся Катрин и с большим достоинством заявил:

— Мадан Катрин, я всегда был разумным человеком, и это позволило мне до сих пор остаться живым и позволит еще, по крайней мере, я на это надеюсь, дожить до преклонного возраста. Я долго таскал свои истертые подошвы и пустой живот по мостовым Парижа. Когда я совсем умирал от голода, я избегал подходить к жарильням, где, издавая такой приятный аромат, румянились на огне прекрасные толстенькие каплуны, о которых я не мог даже мечтать. Не знаю, хорошо ли я объяснился?

— Совершенно ясно, — сказала Катрин, опять залезая на сиденье рядом с ним.

Она перестала улыбаться, и во взгляде, который она устремила на своего спутника, появилось нечто, похожее на уважение и дружбу. Потом она добавила совершенно нейтральным тоном:

— Прошу вас, простите мне, Ж осе. Мне вдруг очень захотелось подтрунить над вами.

— Подтрунить надо мной или испытать меня?

— Может быть, и то и другое, — искренне рассмеялась Катрин. — Но вы блестяще выдержали экзамен. Теперь едем?

И путь их продолжался в дружеском согласии. Готье лежал на соломе почти без сознания. Время от времени с ним случался припадок, который так пугал Катрин. В промежутках он не выходил из бесчувственного состояния, очень беспокоившего его друзей, потому что теперь он не мог есть. Его приходилось кормить как ребенка. Вечером, в последний их переход, Катрин со слезами на глазах спросила у Жосса:

— Если наш путь затянется, мы не довезем Готье до мавританского врача.

— Завтра, ближе к закату солнца, — пообещал ей Жосс, — мы увидим башни города Кока.

Так и случилось. На следующий день, когда в золоте и пурпуре роскошного заката солнце стало клониться к горизонту, Катрин увидела сказочный замок архиепископа Севильи. На миг у нее перехватило дыхание: из красной глинистой почвы, словно вырвавшись из недр земли, возникла каменная крепость, вся в кровавых закатных бликах. Это напоминало дворец из «Тысячи и одной ночи». Фантастическая жемчужина мавританско-христианского искусства, рожденная в первые годы XV столетия ностальгическим гением мавританского архитектора — узника, замок Кока, на светло-ультрамариновом фоне неба вставала лесом башенок, походивших на трубы органа, между толстыми кирпичными башнями и за высокими сарацинскими зубцами, которые с таким неожиданным изяществом украшали и облегчали на двойном ряду обводных стен его массивную квадратную главную башню — донжон. Замок Кока скорее выглядел дворцом эмира, нежели жилищем христианского епископа, и великолепие его архитектуры нисколько не снижало впечатления угрозы и вызова, гордо брошенных им лощине, над которой он возвышался. С другой стороны замок примыкал к плато, но, однако, и так вокруг него шел глубокий ров.

Не произнося ни слова, Катрин и Жосс любовались красным чудом, которое так нежданно — негаданно оказалось целью их путешествия. Ненадолго тревога сжала сердце Катрин: Бог знает почему, в этот момент она увидела себя совсем в другом месте и под другим небом. Она представила себе, что смотрит на другую крепость, менее причудливую, но более грозную, может быть, на другой замок с черными гладкими стенами и головокружительной высоты башнями. Видно, странная репутация Алонсо де Фонсека навеяла ей теперь перед замком Кока воспоминание о замке господина Синей Бороды, великолепном и ужасном Шантосе, где ей пришлось столько выстрадать. В Кока ей нечего было бояться. Она шла сюда только затем, чтобы попросить помощи для раненого. И все же, оказавшись у замка, она засомневалась, словно смутная угроза вдруг возникла перед ней… Жосс посмотрел вопросительно:

— Ну так что? Пойдем туда, попытаем счастья? Она вскинула плечами, как бы стараясь освободиться от надоевшей тяжести.

— У нас нет выбора. Разве есть способ поступить по-другому?

— Конечно нет!

И без комментариев Жосс пустил лошадей в сторону узких ворот, совсем узких в стрельчатом арабском своде, который служил им обрамлением. Два неподвижных охранника стояли на страже. Они прекрасно вписывались в тишину пустынного плато, внося свою лепту в создавшееся впечатление некоего миража. Только хоругвь на донжоне, которую мягко трепал слабый вечерний ветер, имела вид чего-то живого. К великому удивлению Катрин и Жосса, солдаты так и не двинулись, когда повозка приблизилась к ним. И когда Жосс на самом лучшем испанском языке сообщил, что госпожа Катрин де Монсальви желает повидаться с Его Преосвященством архиепископом Севильи, они ограничились кивком головы, давая тем самым знак ехать до парадного двора, удивительное и красочное убранство которого путники уже могли заметить, глядя из-за ворот.

— Да, замок очень плохо защищен, — прошептал Жосс сквозь зубы.

— Как сказать, — заметила молодая женщина. — Помните, как испугался тот крестьянин, у которого мы спросили дорогу час тому назад? Прислушайтесь к тишине в замке и в деревне так тихо, будто она вымерла. Думаю, те вещи, вроде порчи, сглазу и так далее, которые рассказывают о замке, защищают его несравненно лучше, чем оружие и армия… И я спрашиваю у себя, идем мы к Божьему человеку или к дьяволу во плоти.

Тяжелая атмосфера, царившая в этих стенах, действовала на Катрин сильнее, чем она того ожидала, но Жосс, видимо, был далек от такого рода страхов и опасений.

— Мы зашли уже далеко, — прорычал он, — и я думаю, что мы, собственно, не много потеряем, если пойдем туда и посмотрим.

Епископ Алонсо де Фонсека был таким же странным, как и его замок, но менее красивым. Маленький, худощавый и согбенный, он напоминал растение, которое нерадивый садовник забывает поливать. Его бледная кожа и глаза с красными веками свидетельствовали о том, что он редко видит солнце и что ночные бдения входят в его привычки. Редкие черные волосы, жалкая бороденка, а в довершение всего нервный тик — вот его довольно точный портрет. Это бесконечное подергивание головы было неприятно как для его собеседников, так и для него самого. Через десять минут у Катрин возникло желание его передразнить. Но у епископа были красивейшие в мире руки, а низкий и мягкий голос — как темный бархат — обладал колдовской силой.

Он без видимого удивления принял эту знатную даму-путницу, хотя повозка и внешний вид Катрин так мало соответствовали ее громкому имени и титулу. Он даже проявил явное любопытство. Во время долгого и трудного путешествия было вполне естественным попросить гостеприимства в замке или в монастыре. А гостеприимство севильского епископа было легендарным. Интерес проснулся в нем, когда Катрин заговорила о Готье и о лечении, которое она рассчитывала получить в Кока. Но не только интерес, а и осторожность.

— Кто же вам сказал, дочь моя, что у меня служит врач из неверных? И как могли вы поверить, что епископ может привечать под своей крышей…

— В этом нет ничего удивительного. Ваше Преосвященство — сразу остановила его Катрин. — Когда-то в Бургундии у меня самой жил великий врач из Кордовы. Он был мне скорее другом, чем слугой. А дорогу к вам указал мне смотритель строительных работ в Бургосе.

— А! Мэтр Ганс из Кельна! Большой художник и мудрый человек. Но расскажите мне немного о том мавританском враче, который был у вас.

— Его звали Абу-аль-Хайр.

Фонсека слегка присвистнул, и Катрнн радостно убедилась в широкой известности ее друга.

— Вы его знаете? — спросила она.

— Все хоть сколько-нибудь просвещенные умы слышали об Абу-аль-Хайре, личном враче, друге и советнике гранадского калифа. Боюсь, мой собственный врач, хотя и очень умелый, не сравнится с ним. И я удивлен, что привело вас сюда, если вы могли идти прямо к Абу-аль — Хайру.

— Дорога длинная до Гранады, а мой слуга очень болен, монсеньор. Я ведь не знаю, сможем ли мы проникнуть в королевство Гранады!

— На это нечего возразить.

Сойдя со своего высокого сиденья, с величавой высоты которого он принимал молодую женщину, дон Алонсо сухо щелкнул пальцами, и тут же из-за его кресла появилась высокая и тонкая фигура пажа.

— Томас, — сказал ему архиепископ, — во дворе стоит повозка, в которой лежит раненый человек. Ты прикажешь снять его и по возможности очень осторожно принести к Хамзе. Пусть он его осмотрит. Я сам зайду через несколько минут узнать, что там с ним. Потом проследи, чтобы госпожа де Монсальви и ее оруженосец были устроены с достаточным почетом. Пойдемте, благородная дама, пока все это будет сделано, мы с вами отужинаем.

С обходительностью, которой позавидовал бы любой мирской принц, дон Алонсо предложил руку Катрин, чтобы отвести ее к столу. Она покраснела за свой вид, так как разница в ее собственных одеждах, более чем простеньких и достаточно пропыленных, и пурпурной с лазоревой парчой мантии, в которую был облачен архиепископ, слишком бросалась в глаза.

— Я недостойна сидеть напротив вас, монсеньор, — извинилась она.

— Когда у человека такие глаза, как у вас, моя дорогая, он всегда достоин занять место даже за императорским столом. Более того, вы найдете здесь подходящую одежду. После стольких лье по нашим мерзким дорогам, вы, я думаю, просто умираете от голода. Вас срочно нужно накормить, — заключил епископ, улыбаясь.

Катрин тоже улыбнулась ему и согласилась наконец принять протянутую ей руку. Она обрадовалась возможности повернуться спиной к Томасу, пажу, который приводил ее в смущение с той минуты, как появился из-за кресла и вышел на свет. Это был мальчик четырнадцати — пятнадцати лет, чьи черты лица были благородны и правильны. Но в матовой бледности его чела и в худобе его длинной фигуры, одетой в черное, что-то настораживало. А его взгляд казался Катрин до крайности непристойным. У юноши его возраста редко можно было такое встретить. В ледяных голубых глазах под немигающими веками горел фанатичный огонь. Наконец, этот похоронного вида силуэт не вписывался в уютную и роскошную обстановку замка. Проходя с доном Алонсо вдоль узкой галереи из ажурного резного мрамора, которая выходила небольшой двор, она не смогла удержаться от замечания.

— Позвольте заметить. Ваше Преосвященство, что ваш паж вам не подходит, — сказала она, показывая на блистательный двор, весь в мавританских арках, и на покрытые сиявшими изразцами стены.

— Да я его и не держу! — вздохнул епископ. — Томас — это мальчик из семьи, принадлежащей старейшему роду, душа непреклонная и жестокая. Он полностью посвятил себя Богу. Я очень боюсь, что он строго судит мой образ жизни и мое окружение. Наука и красота его не интересуют, тогда как именно они для меня — основа жизни. Думаю, он ненавидит мавров больше, чем самого мессира Сатану. Я же ценю их гений.

— Почему же в таком случае вы взяли его к себе?

— Его отец — мой старинный друг. Он надеялся, что от меня молодой Томас воспримет более терпимое отношение к религии, чем то, что у него сейчас, но, боюсь, мне не удалось на него повлиять. Он не осмеливается просить меня отпустить его. Между тем мне известно, что он горит желанием уйти в сеговийский монастырь к доминиканцам, и я не стану, конечно, тянуть с тем, чтобы удовлетворить его желание. Он здесь всего три месяца. Когда пройдет шесть, я его отошлю от себя. У него действительно похоронный вид.

Перед тем как войти в зал, где подавался ужин, Катрин опять заметила черную фигуру пажа, стоявшего посреди двора около повозки и отдававшего приказания целому взводу слуг. Она вздрогнула, вспомнив ледяной взгляд, тяжелый и презрительный, с которым этот мальчик посмотрел на нее.

— Как же его зовут? — не удержалась от вопроса Катрин.

— Томас де Торквемада! Его семья из Вальядолида. Но забудьте о нем и пройдем к столу, моя дорогая.

Давно уже Катрин не ела такой вкусной пищи. Видимо, в кладовых архиепископа хранилось много запасов и его повара знали все тонкости западной и некие прелести восточной кухни. Живительные, ароматные вина, которые производились в епископском владении, сопровождали кушанья праздничного стола, составленного из разных рыбных блюд и мяса крупной дичи и закончившегося множеством медовых пирожных. Армия слуг в шелковых красных тюрбанах обслуживала стол, и, когда трапеза подошла к концу, Катрин забыла об усталости.

— Теперь можно повидаться с Хамзой, — сказал дон Алонсо, вставая.

Она с поспешностью пошла за ним через огромные и роскошные залы, по длинным и прохладным коридорам и дворам замка до главной башни — донжона. Но обильный ужин, терпкое вино сделали свое дело, и ей трудновато было подниматься по лестнице мощной башни, на самом верху которой дон Алонсо поселил своего драгоценного врача.

— Хамза изучает также и небесные светила, — признался он Катрин. — Поэтому естественно было поселить его повыше, чтобы он был ближе к звездам.

И действительно, комната, в которую дон Алонсо вошел вместе с Катрин, выходила прямо в небо. Длинный вырез в потолке открывал темно-синий свод, усеянный звездами. Странные инструменты были разложены на большом сундуке из черного дерева. Но Катрин не остановила на них взгляда. Ее не заинтересовали банки, склянки, реторты, пыльные пергаменты, свертки с травами и варварские инструменты.

Она видела только одно: длинный мраморный стол, на котором лежал Готье, привязанный крепкими кожаными ремнями. Стоявший около него человек, одетый в белое и с белым тюрбаном на голове, брил ему голову тонким лезвием, которое искрилось от света многих десятков толстых желтых свечей. Запах нагретого воска был тошнотворным, но Катрин интересовал только врач. Она едва приметила Жосса у другого конца стола. У мавра Хамзы был внушительный вид: высокий, крупного телосложения и с такой же шелковистой белой бородой, которой Катрин так часто любовалась, глядя на своего друга Абу-аль-Хайра. В белоснежной одежде и со значительным видом, он походил на пророка. Его руки, двигавшиеся у головы Готье, были невероятно маленькими и тонкими. Их ловкость завораживала.

Хамза, не оставив своего занятия, поклонился дону Алонсо и молодой женщине, на которую бросил быстрый и безразличный взгляд. Между тем Катрин с беспокойством смотрела на разложенные инструменты, блестевшие около тагана, полного раскаленных углей. А дон Алонсо и Хамза быстро обменялись словами, которые перевел епископ:

— Болезнь этого человека вызвана раной на голове. Посмотрите сами: вот в этом месте черепная стенка проломлена и давит на мозг.

Он показал на рану в черепе, теперь вычищенную и хорошо заметную на оголенной и распухшей коже.

— Так он погиб? — пролепетала Катрин.

— Хамза ловкий, — улыбаясь, заверил ее дон Алонсо. — Он уже оперировал такие раны.

— Что же с ним сделают?

К великому удивлению Катрин, сам врач на почти безупречном французском языке объяснил ей:

— При помощи вот этого трепана я выпилю черепную коробку вокруг вмятины так, чтобы мне удалось снять эту поврежденную часть наподобие маленькой тюбетейки. Таким образом под ней я увижу травму, которую нанесли мозгу, и, может быть, смогу поставить на место, восстановить в должном виде затронутые кости. Если это не удастся, нужно будет положиться на милость Всемогущего… Но при этом потечет кровь, и эта картина не для женских глаз. Лучше тебе удалиться, — заключил он, быстро взглянув на молодую женщину.

Катрин оцепенела и сжала кулаки.

— А если я предпочту остаться?

— Ты можешь потерять сознание… а мне от этого легче не станет. По мне лучше уходи, — настаивал он мягко, но твердо.

— Этот человек — мой друг, и ему предстоит вынести ужасную пытку под твоим ножом. Я могла бы тебе помогать…

— Ты думаешь, он будет мучиться? Смотри, как он хорошо спит!

Действительно, хоть ремни и удерживали его, Готье спал как ребенок, не шевеля даже мизинцем.

— Он очнется под ножом!

— Во сне, которым он заснул, он плевать хотел на нож или на огонь. Он спит не потому, что я дал ему снотворного… а потому, что я приказал ему спать. И не проснется, прежде чем я дам ему приказ проснуться!

Катрин почувствовала, как волосы у нее встали дыбом. Она взглянула на мавра таким переполненным ужасом взглядом, много раз перекрестившись, что тот не смог удержаться от смеха.

— Нет, я не демон, которого так боятся христиане. Просто я учился в Бухаре и Самарканде. Тамошние маги умеют использовать могущество, которое можно почерпнуть из человеческой воли. И это они называют магнетизмом. Теперь я начну, уходи.

Хамза при помощи кожаных ремней укрепил голову раненого. Взяв в ладонь скальпель с блестящим лезвием, быстро надрезал по кругу кожу. Каплями проступила, потом потекла кровь. Катрин побледнела. И дон Алонсо увлек ее к двери.

— Идите в комнаты, которые предназначены для вас, дочь моя. Томас вас проводит. Вы посмотрите на больного, когда Хамза все закончит.

Внезапная усталость охватила Катрин. Она почувствовала, что голова стала тяжелой. Очутившись на лестнице донжона, она следовала за пажом, еле переставляя ноги. Томас бесшумно шел впереди, не произнося ни слова. У нее возникло впечатление, что она идет за призраком. Дойдя до низкой двери из резного кипариса, Томас толкнул створку и дал пройти молодой женщине.

— Вот, — сухо сказал он.

Она не сразу вошла, остановившись перед молодым человеком.

— Придите сказать мне, когда… все будет кончено, — с улыбкой попросила она.

Но взгляд Томаса остался ледяным.

— Нет, — сказал он. — Я не стану подниматься к мавру. Это вертеп Сатаны и его медицина — святотатство. Церковь запрещает проливать кровь.

— Ваш хозяин, однако, не противится этому.

— Мой хозяин?

Бледные губы молодого Торквемады изогнулись в непередаваемо презрительном выражении.

— У меня нет другого хозяина, кроме Бога. Скоро я смогу ему служить. Да воздается за милость его! И я забуду это жилище Сатаны!

Раздраженная торжественным тоном и фанатизмом, довольно странным для такого молодого человека, Катрин, без сомнения, призвала бы его к большему уважению, когда вдруг неожиданно она увидела медленно подходившего монаха в черном одеянии. Его монашеский балахон подвязывала веревка с узлами, охватывая костлявое тело, а седые волосы были подрезаны короной, охватывая на голове широкую бритую часть посередине. В монахе на первый взгляд не было ничего необычного, если бы не черная повязка, наложенная на один глаз. Но по мере того как он подходил, Катрин чувствовала, как холодела кровь, а в голове бешено замелькали мысли. Внезапно из горла Катрин вырвался испуганный крик, и на глазах изумленного Томаса она устремилась к себе в комнату и с силой хлопнула дверью, притянув ее к себе со всей силы, в то время как другой рукой она схватилась за шею, стараясь содрать с нее воротник, который вдруг стал ее душить. Под выбритой тонзурой и черной повязкой монаха, который, выйдя из темной части галереи, подходил к ней, она увидела лицо Гарэна де Брази…

Катрин думала, что вот-вот сойдет с ума. Все исчезло: время, день, место. Перед ней внезапна возник образ, доводивший ее до безумия. Она забыла, стерла из своей памяти кошмары прошлого.

Ноги подкосились, и она рухнула на пол у двери, обхватив голову обеими руками. Прошлое возникло из темных глубин, горькое, как разлившаяся желчь. Вот она увидела Гарэна в тюрьме, в цепях, с колодками на ногах. Она вновь услышала, как он умолял дать ему яду, который позволил бы избежать унижения, не видеть, как его с позором потащат на казнь. Она слышала также голос Абу-аль-Хайра, шептавшего, отдавая ей смертельное вино: «Он заснет… и не проснется!» Потом она увидела саму себя на следующий день: серое дождливое утро, она смотрит на улицу, прижавшись к стеклу. Образы возникали очень быстро и четко, как линии под резцом: озлобленная толпа, большие лошади грязно-белого цвета, запряженные в позорную решетку, лужи серой воды и красная атлетическая фигура палача, несшего на плече голое тело неподвижного человека. «Он мертвый!»— сказала тогда Сара. И как же было, хотя бы на миг, усомниться в этом? Катрин словно снова все видела перед собой; на красных плитах этой странной комнаты большую белую куклу — труп, да еще отвердевший так, что сомневаться не приходилось. Конечно, это был труп Гарэна, она же видела, как его повесили на позорной решетке и как он ужасно трясся на неровной мостовой. Тогда… кто же тот, только что явившийся ей в галерее, тот, у кого было лицо Гарэна, его черная повязка? Разве могло статься, что казначей Бургундии не умер, смог каким-то невероятным чудом избежать своей участи? Нет же! Это было невозможно! Даже если Абу-аль-Хайр дал ему только сильное снотворное вместо яда, ведь от этого тело осужденного не избежало виселицы. Мертвый или живой, Гарэн был все-таки повешен. Сара, Эрменгарда, да весь город Дижон его видел… кроме самок Катрин. Неужели она так растерялась, что стала сомневаться в себе, своих собственных ощущениях? Действительно ли тело Гарэна она видела, когда его увозили к месту казни? В тот день она была в таком смятении! Может быть, залитые слезами глаза обманули? Но тогда зачем же друзья, все окружавшие ее люди лгали, если заметили что-то подозрительное? Неужели видимость была настолько правдоподобной, что весь город обманулся?

Мысль, жестокая как клинок, пронзила ее. Гарэн жив, если это был он, если именно его она заметила только что в облачении монаха. Тогда ее замужество с Арно превращалось в ничто, ее обвинят в том, что у нее два мужа, а Мишель, ее малыш Мишель, окажется бастардом!

Собрав все свое мужество и волю, она отбросила ужасную мысль. Нет, она этого не хотела. Это невозможно. О Господи, судьба не могла уготовить такого! Она только страдала, живя с Гарэном. Он дал ей пышную и роскошную, но унизительную жизнь, возврата к которой не было.

— Я схожу с ума! — произнесла она громко. Но тут с нее спала пелена безумия. И немедленно вернулась подвижность. Катрин встала. Ей захотелось бежать, сейчас же уйти из этого замка, в котором бродили тени, опять очутиться на выжженной солнцем дороге, ведущей ее к Арно. Живой или мертвый, человек или бесплотный призрак, Гарэн не может войти в ее жизнь. Он умер, и пусть остается мертвым и впредь. И чтобы, паче чаяния, ее здесь не узнали, нужно отсюда бежать. Она обернулась к двери, захотела ее открыть.

— Мадам! — произнес за ее спиной женский голос.

Она стремительно обернулась назад. В глубине комнаты, у окна, украшенного колонками, две молодые служанки, стоя на коленях перед раскрытым и доверху полным большим сундуком, вынимали из него блестящие, переливающиеся шелка и бросали их на красные плиты пола. В панике и в смятении Катрин даже не заметила их, ворвавшись в комнату. Она протерла глаза и возвратилась к действительности. Нет… бежать было невозможно. А Готье? Ее друг Готье… Она же не может его оставить! Рыдание сдавило ей горло и вырвалось наружу слабым стоном. Неужели она так и останется узницей своего собственного сердца, тех пут, которые она сама же создавала вокруг него, привязываясь то к одним, то к другим людям?

Смущенная тем, что ее застали в момент слабости и смятения, она машинально ответила на робкие улыбки служанок, предлагавших на выбор золотую или серебряную парчу, гладкий или цветистый атлас или нежный бархат — все это были платья скончавшейся сестры архиепископа. Обе девушки подошли и, взяв ее за руку, подвели к низкому табурету, усадили, потом без уговоров принялись раздевать. Катрин, не возражая, отдалась воле их рук, думая о другом, без всякого труда вновь обретая привычки прежней жизни, когда долгими часами она предавалась заботам слуг, которыми руководила Сара.

Вспомнив о ней, Катрин поняла всю глубину своего одиночества. Чего бы она только не отдала, чтобы в этот вечер Сара оказалась рядом! Интересно знать, как стала бы действовать цыганка, попадись ей на глаза сводящий с ума призрак? Такой вопрос задавала себе Катрин, и ответ пришел:

Сара не медля бросилась бы вслед призраку, она бы побежала за ним и заставила бы его нарушить молчание. Она бы вырвала правду.

— Я тоже, — сказала задумчивым голосом Катрин, — я тоже должна все знать.

Это же было очевидно! Если она не проникнет в глубину этой тайны, ей больше не видать ни сна, ни покоя. Сейчас этот монах, углубившись в чтение, даже не заметил ее. А нужно, чтобы он увидел ее при ярком свете. Его реакция что-нибудь да скажет. Потом…

Катрин запретила себе думать, что будет потом. Но заранее знала, что и потом будет готова на борьбу. Ничто и никто, даже дух, вернувшийся из царства мертвых, не отвернет ее от Арно. Пусть Гарэн остается мертвым, чтобы ее любовь могла жить. Впрочем, даже если ему удалось избежать смерти, он, безусловно, не собирался возвращаться к прежней жизни, ведь не зря на нем было монашеское облачение и не зря он жил, глубоко затаившись, в кастильской крепости. Он стал монахом, он отдал себя Богу, связал себя с ним так же тесно, как Катрин была связана со своим мужем. А Бог не отпускает своей добычи. Но, несмотря ни на что, ей хотелось все знать.

Прохладный ночной воздух, вливавшийся в открытое окно, заставил ее вздрогнуть. Молоденькие служанки вымыли ее, а она даже этого не заметила, и теперь натирали кожу тонко пахнущим маслом какого-то растения и редкими эссенциями. Наугад она показала первое попавшееся платье из тех, что громоздились вокруг. Целый поток солнечно-желтого шелка пролился ей через голову и пал к ногам бесчисленными и тяжелыми складками, но на сердце у нее было слишком тревожно, чтобы она почувствовала ласковое прикосновение ткани. Она обожала пышные платья, чудесные ткани, но все это было так давно! Для чего нужны ей туалеты, если их все равно не увидит любимый человек?

Там, в глубине большой комнаты, служанки откинули вышитый полог высокой кровати из черного дерева, инкрустированного слоновой костью, приготовили одеяло, но она сделала им знак, что не собирается еще ложиться. Она не смогла бы заснуть. Катрин, неся за собой шуршавший шелк платья, энергично направилась к двери, открыла ее. На пороге стоял Жосс… От удивления, которое он испытал, увидев ее в таком наряде, у него округлились глаза, но затем последовала улыбка.

— Все, — заявил он. — Рабы мавра отнесли нашего раненого в кровать. Хотите на него посмотреть, перед тем как лечь спать?

Она показала жестом, что да, закрыла за собой дверь и, подав руку Жоссу, прошла в длинную галерею, в которой совсем недавно бродил призрак. Галерею освещали факелы. Катрин шла быстрым шагом, прямо держа голову, устремив взгляд вперед, и Жосс, идя рядом, наблюдал за ней. Наконец он спросил:

У вас появилась какая-то забота, мадам Катрин?

Скорее это было утверждение, а не вопрос.

— Я переживаю за Готье, это же ясно!

— Нет! Когда вы уходили из башни, у вас не было такого сраженного лица, такого затравленного взгляда. С вами что-то случилось. Что?

— Мне нужно было бы знать, что у вас глаза видят даже глубокой ночью, — произнесла она с вымученной улыбкой.

И сразу же приняла решение. Жосс был умен, гибок, ловок и находчив. Если он полностью не мог заменить Сару, то, по крайней мере, Катрин знала, что ему можно доверять.

— Правда! — призналась она. — Я недавно встретила человека, который поразил мое воображение. Вот в этой самой галерее я заметила монаха. Он высокий, худой, с седыми волосами, у него лицо как из камня, а глаз перевязан черной повязкой. Я хотела бы знать, кто этот монах. Он… Он самым ужасным образом похож на человека, которого я близко знала и которого считала мертвым.

Опять Жосс улыбнулся.

— Узнаю. Провожу вас до комнаты Готье и пойду на разведку.

Он довел ее к двери комнаты, располагавшейся в главной башне, но гораздо ниже обители мавра. Потом быстро исчез за поворотом лестницы — словно его ветром сдуло. Катрин тихо вошла.

Значительно меньшая по размерам, чем ее собственная, эта комната была обставлена скупо: кровать, которая едва выдерживала огромное тело нормандца, и два табурета. Катрин на цыпочках прошла вперед. Готье лежал на спине с большой повязкой на выбритой голове и мирно спал в мерцавшем свете свечи, поставленной на один из табуретов. Лицо его было спокойно, расслабленно, но он показался Катрин неестественно красным. Она подумала, что у него жар, и наклонилась, чтобы взять его за руку, лежавшую на простыне. Но из-за занавесок вышел Хамза, приложив палец к губам.

— Я дал ему сильное снотворное, пусть себе спит, — прошептал он. — А то боль может испортить ход выздоровления. Оставьте его, у него жар поднимается.

— Он выздоровеет?

— Надеюсь. В мозгу не было никаких повреждений, а телосложение у этого человека исключительное. Но ведь никогда не знаешь, не будет ли каких-нибудь осложнений, последствий.

Оба они вышли. Хамза посоветовал Катрин пойти отдохнуть, заверив, что дон Алонсо спит. Потом, поклонившись, он поднялся в свою лабораторию, оставив молодую женщину одну. Спустившись, она медленно прошла двор внутри второй обводной стены, вдыхая ароматы спящей сельской природы. Растения, которые солнце нагрело за день, испускали пьянящие запахи. Воздух благоухал от тмина и майорана. Глубокие и сильные-переживания, которые Катрин пришлось испытать, измучили ее. Хотелось мира и покоя, тишины. Красная масса замка растаяла в темноте, окружавшей ее. Не слышалось никакого шума, кроме медленных шагов часового или крика ночной птицы. Катрин на какой-то миг задержалась под арками, где в свете луны сияли, словно атлас, изразцы. Она попыталась прислушаться к беспорядочным ударам сердца. Потом, думая, что, может быть, Жосс уже ждет ее в комнате, она направилась к лестнице, собираясь подняться к себе, но в этот момент из-за столба внезапно появился паж Томас де Торквемада. Молодая женщина вздрогнула от неприятного ощущения. Ее раздражала его привычка неожиданно появляться и бесшумно подходить, словно он был злым духом этого замка. Но на сей раз удивление было взаимным. Беспокойный мальчик съежился и оцепенел, увидев молодую женщину в сверкающем платье и в ореоле золотых волос на голове, поднятых на лбу и откинутых за спину.

Какое-то время они стояли лицом к лицу. Катрин заметила, как в его бледном, неподвижном ледяном взгляде мелькнуло изумление. Потом в глазах появился суеверный страх. Сжатые губы приоткрылись, но слов не последовало. Томас только провел по губам кончиком языка, а его взгляд, вдруг загоревшись, стал ощупывать шею молодой женщины, проследовал за рисунком глубокого выреза и задержался в нежной ложбинке груди, совершенную форму которой под мягким шелком платья подчеркивал продернутый под нею золотой шнурок. Очевидно, этому мальчику никогда не приходилось любоваться подобной картиной. Он стоял перед Катрин как вкопанный и, казалось, не собирался уступать дорогу. Молодая женщина холодно посмотрела на него, инстинктивно прикрыв рукой грудь.

— Не будете ли так любезны пропустить меня? — спросила она.

При звуке ее голоса Томас вздрогнул, словно внезапно очнулся от сна. На его лице было заметно смятение. Он много раз поспешно перекрестился, вытянул вперед руки, будто отталкивая от себя слишком соблазнительное видение, потом, крикнув хриплым голосом: «Сатана, изыди!», повернулся в противоположную сторону и со всех ног убежал. Черные тени во дворе быстро поглотили его. Пожав плечами, продолжила путь.

Поднявшись на галерею, она нашла там Жосса, который поджидал у двери ее комнаты, приснившись спиной к наличнику и скрестив руки на груди.

— Ну так как, — жадно спросила она, — вы узнали, что это за монах?

— Его зовут Фра Иньясио, но не так-то легко заставить людей архиепископа говорить о нем. Все они вроде бы его жутко боятся. Думаю, что они его боятся еще больше, чем мавра или пажа с лицом злого ангела.

— Но откуда он? Что делает? С какого времени живет в замке?

— Мадам Катрин, — заметил Жосс спокойно. — Я думаю, что дон Алонсо, который, как кажется, очень даже ценит ваше общество, сообщит больше моего об этом странном человеке, ибо только он и общается с этим Фра Иньясио. Этот монах занимается алхимией, превращением металлов. Он ищет — как и многие другие! — пресловутый философский камень. Но, самое главное, на него возложено хранение сокровищ архиепископа, его невероятной коллекции драгоценных камней. Один близкий дону Алонсо человек сказал, что Фра Иньясио-эксперт в этом деле и что… но, мадам Катрин, вам плохо?

На самом деле, молодая женщина, очень побледнев, вынуждена была опереться о стену. Кровь отхлынула от ее лица, и почва стала уходить из-под ног. Жосс не мог понять, до какой степени ее поразил рассказ именно об этом великом знании драгоценных камней, которым обладал таинственный монах. Гарэн когда-то со страстным увлечением собирал драгоценные камни.

— Нет, — сказала она потухшим голосом. — Я просто очень устала. Я… я просто больше не держусь на ногах!

— Ну так, быстро, быстро идите спать! — сказал Жосс с доброй улыбкой. — Впрочем, я больше ничего не знаю. Я только могу добавить, что редко когда можно встретить Фра Иньясио. Он вовсе не покидает личных комнат дона Алонсо. Там кабинет алхимика и комната с сокровищами.

Продолжая говорить, он толкнул перед Катрин раскрашенную дверь, открывая освещенную длинными красными свечами комнату. Она вошла, согнув плечи, сгорбив спину. Не говоря ни слова, Жосс смотрел, как она прошла по комнате. Он не понимал, почему это Фра Иньясио так смущал молодую женщину, но жалость переполнила его. Жизнь этой прекрасной женщины, вместо того чтобы состоять из неги и изящества, была лишь беспрерывной вереницей безотрадной борьбы и трудностей, которые были по плечу только крепкому здоровому мужчине. Он смутно ощущал, что, войдя в ее жизнь, совершал, конечно, наилучшее, что ему удавалось сделать. Не очень-то зная почему, толкаемый какой-то неведомой силой, бывший бродяга прошептал, устремив глаза на ее удрученную фигуру, стоявшую посреди комнаты:

— Смелее, мадам Катрин! В один прекрасный день, я знаю, вы будете счастливой… достаточно счастливой, чтобы забыть все дурные дни вашей жизни!..

Катрин медленно повернулась к Жоссу. Он только что произнес слова, в которых она нуждалась, и эти слова соответствовали ее желанию быть прощенной. Она их выслушала с удивлением. Их взгляды встретились. И она прочла в его взгляде настоящую дружбу, искреннюю, свободную от плотских страстей. Судьба сделала их единомышленниками. И в этом была добрая и надежная гарантия, так укрепляющая силы. Катрин удалось улыбнуться.

— Спасибо, Жосс, — просто сказала она.

Глава восьмая. ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ

В тонких и изящных пальцах дона Алонсо изумруд в свете факела излучал сияние. Архиепископ любовался им с истинным опьянением. Он не уставал играть камнем, и голубовато — зеленые искры, которые отбрасывал камень, вызывали в доне Алонсо восторженные возгласы. Он разговаривал с этим камнем, словно с женщиной. Он говорил ему слова любви, которые Катрин слушала с удивлением.

— Величие морских глубин, чудо дальних земель, там в глазах божества сияет твой чудесный блеск. Какой камень краше тебя, привлекательнее, таинственнее и опаснее, несравненный изумруд? Ибо про тебя говорят, что ты прочен и пагубен…

Вдруг архиепископ остановил свою любовную молитву и, обернувшись к Катрин, с силой вложил ей в руку кольцо.

— Возьмите его и спрячьте. Не искушайте меня камнем такой красоты, ибо это расслабляет меня.

— Надеюсь, — прошептала молодая женщина, — что Ваше Преосвященство примет его в. знак благодарности за лечение и уход за моим слугой и за щедрое гостеприимство, оказанное мне самой.

Я был бы низок и не достоин носить свое имя, дорогая моя, если бы не оказал всего этого женщине такого же ранга, как я сам. И я не хочу, чтобы мне платили, ибо честь моя от этого пострадает. И, кроме всего прочего, подобная плата была бы королевской, — такой камень, да еще с изображением герба королевы…

Катрин медленно надела кольцо себе на палец, а за нею страстно следили глаза дона Алонсо. Она решила подарить свое драгоценное кольцо хозяину дома в надежде, что тот пригласит ее наконец осмотреть коллекцию, хранителем которой был Фра Иньясио. Действительно, вот уже целых десять дней она жила в Кока, а ей ни разу не довелось вновь увидеть человека, которого она, однако, и хотела, и боялась как следует, рассмотреть. Фра Иньясио исчез, словно стены красного замка поглотили его. И Катрин чувствовала, как в ней все настойчивее растет любопытство. Ей нужно было знать! И любой ценой! Но как заговорить с доном Алонсо, не придумав удачного предлога?

Но вот ей пришла в голову мысль, и она поспешила немедленно ею воспользоваться. Ей нужно было проникнуть в комнаты, тайные апартаменты, в которых жил алхимик. С задумчивым видом поворачивая кольцо вокруг пальца, она прошептала, глядя на камень:

— Видно, камень и несовершенен… и недостоин, конечно, находиться среди драгоценностей вашей коллекции… Говорят же, что она не имеет равных!

Чувство гордости появилось на лице архиепископа. Он. доброжелательно улыбнулся молодой женщине и, покачивая головой, оживленно сказал:

— Коллекция у меня прекрасная, слов нет! Ей нет равных?.. Не думаю. Есть принцы, которые владеют большим, но, какова бы ни была коллекция, мое скромное сокровище стоит посмотреть, и могу вас заверить, что если я отказываюсь взять изумруд, то только по причинам, о которых. сказал, других причин нет. И вот тому доказательство: если хотите продать вашу драгоценность, я соглашусь на это с превеликой радостью!

— Этот камень мне подарили, — вздохнула Катрин, чувствуя, что ее надежда таяла, — и я не могу его продать…

— Это более чем понятно. А что касается моей коллекции, я был бы счастлив вам ее показать… для того, чтобы вы могли убедиться, что ваш перстень ее бы не испортил.

Катрин едва смогла сдержать радостную дрожь. Она выиграла и теперь с поспешностью шла за хозяином дома через лабиринт коридоров и залов замка. На сей раз, вместо того чтобы повести молодую женщину наверх, хозяин дома направился к подвалам. Узкая дверь, скрывавшаяся среди голубых керамических плиток парадного зала, открыла доступ к винтовой лестнице, которая уходила в недра земли. Эта лестница освещалась множеством факелов. Ступеньки были низкие, широкие и удобные, толстый шелковый шнур, прикрепленный к стене, позволял держаться за него рукой. Даже стены здесь были затянуты вышитым полотном. А уж пышность и торжественность зала, которым заканчивалась лестница, ошеломляли. Достаточно было взглянуть на драгоценные ковры на стенах, парчовые подушки, лежавшие на стульях, на золотой стол, на котором стояли инкрустированные драгоценными камнями кубки и дорогие кувшины, на прибывшие из Китая шелковые ковры, разбросанные по красному мраморному полу, и позолоченные торшеры с целым лесом длинных белых свечей, и тогда можно было догадаться, что дон Алонсо, конечно, часто и подолгу бывал в этой комнате, перебирая содержимое того или иного ларца из благоуханного кедра или сандала, с золотыми гвоздиками и заклепками, либо сундуков, отделанных раскрашенной и позолоченной медью. Все они были снабжены крепкими бронзовыми замками.

В конце комнаты виднелась дверка, и за ней Катрин заметила помещение гораздо более сурового вида, где на большой кирпичной печи кипела жидкость, наполнявшая высокую реторту, соединенную длинным змеевиком с огромным медным тазом, в котором что-то дымилось. Это, конечно, была лаборатория алхимика. Вдруг ее сердце замерло, губы пересохли. Она заметила у одной из тонких колонок зеленого мрамора, поддерживавших свод, суровую фигуру Фра Иньясио. Стоя перед одним из открытых ларцов, таинственный монах изучал исключительной величины топаз. Он так был поглощен своим занятием, что даже не повернул головы, когда дон Алонсо и Катрин вошли в комнату, где хранились сокровища. Он обернулся, когда его хозяин положил ему руку на плечо. Катрин оцепенела, вновь увидев при ярком свете лицо своего первого мужа. Она почувствовала, как на лбу проступил пот, кровь прилила к сердцу. Почувствовав, что задыхается, она нервно сжала руки, пытаясь унять возбуждение. Не замечая, какая буря всколыхнула сердце его гостьи, дон Алонсо сказал несколько слов Фра Иньясио, который в знак согласия кивнул головой. Потом Дон Алонсо повернулся к молодой женщине:

— Вот Фра Иньясио, госпожа Катрин. Это мужественный человек и вместе с тем, по истине святая душа, но его изыскания в алхимии, направленные на изготовление драгоценных камней заставляют других монахов смотреть на него как на колдуна. У меня он обрел спокойствие и возможность сосредоточиться. Я не знаю лучшего эксперта, чем том, что касается драгоценных камней. Покажите же ему ваше кольцо…

Катрин, державшаяся в тени одной из колонн, сделала несколько шагов до освещенного места и отчаянно подняла голову, чтобы посмотреть прямо в лицо монаху. Тревога перевернула ее сердце, когда единственный глаз Фра Иньясио уставился на нее. Она достаточно владела собой, чтобы не показать виду… Она пожирала глазами это лицо, вышедшее из небытия, ожидая, что тот вздрогнет, окаменеет от неожиданности, может быть, забеспокоится… Но нет! Фра Иньясио с суровой корректностью кивнул головой, приветствуя женщину, одетую в фиолетовый бархат, шедший к ее глазам, подхваченный золотым поясом на белой атласной юбке. На его замкнутом лице не появилось ничего такого, чтобы Катрин могла уловить, что этот человек ее узнал.

— Ну что же, — нетерпеливо сказал дон Алонсо, — покажите ему изумруд…

Она подняла изящную руку, перехваченную белым атласным рукавом, завязанным золотым шнуром, который слегка прикрывал ее пальцы, и показала на перстень, поворачивая его на свету. Но взгляд ее не упускал монаха из вида. Без всякого волнения монах взял протянутую руку, чтобы рассмотреть камень. Его собственные пальцы были сухи и горячи. При соприкосновении с ними Катрин задрожала. Фра Иньясио вопросительно посмотрел на нее и сразу же принялся изучать камень. Он с восхищением качал головой. Нервы Катрин не выдержали такого поведения. Что, этот человек немой? Она хотела услышать его голос.

— Кажется, этот изумруд, несовершенство которого вас тревожило, вполне понравился Фра Иньясио! улыбаясь, произнес архиепископ.

— Разве он не может что-нибудь сказать? — спросила Катрин. — Или этот монах нем?

— Нисколько! Но он не говорит на вашем языке. И действительно, на вопрос, который ему задал его хозяин, Фра Иньясио ответил медленно и серьезно… голосом, который мог в полной мере принадлежать Гарэну, и кому-нибудь другому.

— Я сейчас покажу вам мои изумруды! — поспешил заявить архиепископ. — Почти все они — из Сикаитского месторождения и очень красивые…

Он отошел, чтобы открыть ларец, поставленный посередине комнаты. Катрин, оставшись один на один с Фра Иньясио, задала вопрос, который не давал ей покоя:

— Гарэн, — прошептала она, — это же вы! Ответьте мне, из милосердия! Ведь вы узнаете меня, правда?

Монах удивленно повернулся к ней. Едва заметная печальная улыбка промелькнула на его лице. Он медленно покачал головой…

— No comprendo!.. — прошептал он, возвращаясь к своему топазу.

Катрин подошла ближе, словно тоже хотела полюбоваться огромным камнем. Бархат ее платья коснулся монашеского облачения. В ней нарастала какая-то злость. Схожесть была просто вопиющей. Она могла поклясться, что этот человек — Гарэн… и, однако, некая медлительность его жестов, хрипота в голосе, сбивали ее.

— Посмотрите на меня! — умоляла она. — Не делайте вид, что не узнаете меня. Я не изменилась до такой степени. Вы же хорошо знаете, что я Катрин!

Но опять загадочный монах качал головой и отстранялся. За спиной Катрин услышала голос дона Алонсо. Он приглашал ее полюбоваться на только что вынутые камни. Она чуть замешкалась, бросила быстрый взгляд на Фра Иньясио: тот спокойно укладывал топаз на бархат в маленький ларец, в котором лежали и другие топазы. Казалось, он уже забыл о молодой женщине.

Следующий час, который Катрин провела в этой подземной комнате прошел как во сне. Катрин рассматривала очень красивые камни с разными оттенками, которые показывал ей хозяин дома, но все ее внимание притягивал суровый черный силуэт: она старалась заметить, подсмотреть, поймать врасплох хотя бы жест, выражение лица, взгляд, который может быть, дал бы ей ключ к этой живой загадке. Но все было напрасно! Фра Иньясио опять углубился в работу, словно остался совершенно один. Он ограничился коротеньким кивком, когда Катрин и дон Алонсо выходили из комнаты. Они молча поднялись к жилым комнатам.

— Я провожу вас, — любезно предложил архиепископ.

— Нет… пожалуйста! Благодарю Ваше Преосвященство, но хотела бы, перед тем как пойти к себе, узнать о здоровье моего слуги. Пойду посмотрю на него.

Она уже уходила, но передумала.

— Однако… — сказала она, — этот Фра Иньясио кажется мне необычным человеком. Он уже давно занимается своим делом?

— Думаю, семь или восемь лет, — ответил дон Алонсо. — Мои люди нашли его однажды умирающим от голода на большой дороге. Его выгнали братья по Наваррскому монастырю, где он занимался своими странными делами. Я уже вам говорил, его принимают за колдуна. Впрочем… он и впрямь, может быть, немного колдун? Он шел в Толедо, где хотел изучить Каббалу. Но для вас в этом мало интереса. Покидаю вас, госпожа Катрин, и иду отдохнуть. По правде говоря, я чувствую себя крайне усталым.

Созерцание сокровищ, видимо, увеличило обычную нервозность дона Алонсо, ибо Катрин отметила, что его тики проявлялись сильнее, чем обычно.

Последние слова прелата еще раздавались в ее голове. Она провела дрожащей рукой по влажному лбу… Семь или восемь лет! Прошло уже десять лет после того, как Гарэна повесили. Что же произошло, каким чудом он добрался до Наваррского монастыря, откуда его изгнали за колдовство? Или, может быть, никогда и не было никакого Наваррского монастыря? Впрочем, обвинение в колдовстве смущало. Гарэн обожал драгоценные камни и в этом сходился с таинственным монахом. Между, тем никогда Катрин не видела его за занятием алхимией. Он интересовался всеми вещами, но в доме на улице Пергаментщиков никогда не было никакой лаборатории, да и в Брази тоже. Нужно ли было из этого заключить, что он прятался, чтобы заниматься своими эзотерическими изысканиями? Или же к нему пришло это увлечение, после того как рухнула карьера и пропало его состояние? Найти пресловутый философский камень — какой соблазн для человека, лишенного всего!

Катрин оторвалась от своих размышлений и направилась к донжону, делая вид, что не заметила Томаса, внезапно появившегося во дворе. Со времени ее появления в замке она постоянно встречала темную фигуру пажа. Он появлялся на ее дороге, когда она направлялась в часовню, в донжон или в любую часть замка, и никогда ей не удавалось предвидеть его появление. Катрин, которую раздражала эта вытянутая фигура, взяла себе за правило никогда не замечать ее. Она и теперь поступила так же и одним махом поднялась к Готье.

Нормандец быстро выздоравливал после операции, которую ему сделал Хамза. Его могучее телосложение и самый тщательный уход, а кроме того, конечно, и великолепная еда, подававшаяся в замке, дали возможность избежать опасностей, которые могли привести к летальному исходу. К несчастью, гигант, видимо, совершенно потерял память.

Само собой разумеется, он пришел в полное сознание. Но, что с ним было до той минуты, когда он впервые открыл глаза после операции, он не помнил. Забыл даже свое собственное имя. От такого положения вещей Катрин приходила в отчаяние. Когда мавританский врач сообщил ей, что Готье пришел в сознание, она поспешила к нему. Но когда она наклонилась над кроватью, ей пришлось пережить разочарование. Гигант смотрел на нее полными восхищения глазами, словно она явилась ему в мечтах, но не узнавал. Тогда она заговорила с ним, назвала себя, повторяя, что она — Катрин, что он не мог не узнать ее. Но Готье качал головой.

— Простите меня, мадам, — прошептал он. — Правда, вы прекрасны как свет, но я не знаю, кто вы, я даже не знаю, кто я сам, — печально добавил он.

— Тебя зовут Готье Нормандец. Ты мой слуга и друг… Ты что, забыл обо всех наших горестях, о Монсальви, о Мишеле? О Саре? О месире Арно?

Рыдание надорвало ей голос при имени супруга, но в тусклом взгляде гиганта не загорелось ни искорки воспоминаний. Опять он потряс головой:

— Нет… Я ничего не помню!

Тогда она опять обернулась к Хамзе, а тот, молчаливо скрестив руки под своим белым облачением, наблюдал за сценой из угла комнаты. Ее расстроенные глаза умоляли, когда она шептала ему:

— Неужели ничего нельзя сделать? Хамза подозвал ее поближе, так, чтобы больной не заметил, и они вместе вышли из комнаты.

— Нет. Я ничего больше не могу сделать. Только у природы есть сила и власть возвратить ему память о прошлом.

— Но каким путем?

— Может быть, ему нужен моральный шок? Я, признаюсь, надеялся на таковой, когда ты перед ним появилась, но был разочарован.

— А ведь он был ко мне очень привязан… Могу даже сказать, что он меня любил, никогда не осмеливаясь в этом признаться.

— Тогда попытайся оживить его любовью. Возможно, чудо и произойдет. Но может быть и то, что оно никогда не случится. Ты станешь его памятью, и тебе придется ему рассказывать прошлое.

Катрин повторяла про себя эти слова по дороге в, узкую комнату, которую освещала одна свеча. Готье, сидя у окна, смотрел в ночь. Его длинные согнутые в коленях ноги, одежда вроде арабского полосатого халата без рукавов, подвязанного на талии шарфом, делали его еще выше. Он повернул голову, когда Катрин вошла, и свет упал на его измученное и похудевшее лицо. Совсем исхудав, нормандец все равно оставался еще внушительным.

Когда-то раньше Катрин, смеясь, часто говорила ему, что у него вид, как у тарана. От этого сравнения мало что сейчас осталось. Но болезнь облагородила эти грубые черты, лицо стало мягче, моложавее. Даже его огромные белые руки, казалось, теперь еще больше вытянулись. Сейчас, когда он не лежал, комната показалась слишком маленькой для него.

Он захотел встать, когда молодая женщина подошла, но она помешала ему, положив руку на костлявое плечо.

— Нет… не двигайся! Ты еще не лег спать?

— Мне не спится. Я задыхаюсь в этой комнате. Она такая маленькая.

— Ты в ней надолго не останешься. Когда наберешься сил, чтобы сесть на лошадь, мы уедем…

— Мы? Вы разве возьмете меня с собой?

— Ты всегда ездил со мной, — печально произнесла Катрин. — Тебе это казалось нормальным… Ты больше не хочешь поехать со мной?

Он не ответил сразу, и сердце Катрин болезненно сжалось. Если он откажется? А если он захочет другой жизни? Катрин подумала, что она теперь больше ничего для него не значит. Только красивая женщина. Ведь его память умерла. И никогда, никогда еще она так не нуждалась в нем, в его силе, в его надежной защите. С давних пор широкая грудь Готье вставала на ее защиту. Неужели она нашла его и вырвала из рук гнуснейшей на свете смерти только для того, чтобы потерять? Она почувствовала, как слезы наворачиваются ей на глаза.

— Ты не отвечаешь? — прошептала она хрипло.

— Да ведь я не знаю. Вы такая прекрасная, что мне хочется пойти за вами… как за звездой. Но если я хочу вспомнить о своем прошлом, может быть, лучше мне идти одному. Мне что-то говорит, что я должен быть один, что я всегда был один…

— Нет, это не правда! В течение трех лет ты почти не отходил от меня. Мы вместе переносили страдания, вместе боролись, вместе защищали свои жизни, ты столько раз спасал меня! Как же мне быть, если ты меня оставишь?

Она почти упала на край кровати в отчаянии от нагромождения горестных событий. Спрятав лицо в дрожавшие руки, она прошептала с болью в голосе:

— Умоляю тебя, Готье, не оставляй меня! Без тебя я же пропаду… пропаду!

Горькие слезы покатились из-под ее пальцев. Она почувствовала себя одинокой, покинутой всеми. Да еще этот монах, этот ходячий кошмар, призраком бродивший по замку. И надрывавшая душу ностальгия, страшная тоска по родному краю, по сыну, яростная ревность, которая грызла Катрин и переворачивала внутренности каждый раз, когда она вспоминала своего супруга. Теперь и Готье от нее отворачивался, он все забыл. Это было уже сверх всяких сил. Она услышала, как Готье лепетал:

— Не плачьте, мадам. Раз вы так расстраиваетесь, я поеду с вами…

Она подняла заплаканное лицо:

— Это похоже на жалость. Но ты же когда-то любил меня! Ты же жил только для меня, только мной… Если память тебе изменила, хоть сердце твое, по крайней мере, должно было меня узнать.

— Он наклонился к ней, заглядывая в нежнее лицо:

— Я так хотел бы вспомнить, — произнес он печально. — Вас полюбить нетрудно. Вы же так прекрасны! Можно подумать, что вас замесили на свете. А глаза у вас мягче и нежнее ночи…

Робкой рукой он взял молодую женщину за подбородок, поднял его, чтобы лучше рассмотреть бархатные зрачки, которые от слез сияли еще ярче. Взволнованное лицо нормандца оказалось теперь совсем близко от лица Катрин, и она более не смогла с собой совладать, совладать со своим желанием. Будто в ней звучал голос Хамзы, нашептывая ей: «Попробуйте разбудить в нем любовь…» Тогда она попросила Готье:

— Поцелуй меня!

И увидела, как он замялся. Тогда, потянувшись к нему, она сама нашла губы Готье, прильнула к ним и обняла обеими руками массивную шею. Сжатые губы не сразу ответили на. ее ласку. Потом Катрин почувствовала что губы Готье ожили, внезапно став пылкими, а руки нормандца сжали ее.

От его губ, которые теперь сильно и жадно завладели ее собственными, Катрин почувствовала вспыхнувшее в ней желание. Ведь уже столько времени она оставалась слишком благоразумной! Она всегда чувствовала к Готье глубокую нежность, и вот сейчас, когда она протянула к нему свои губы, она думала только о том, как произвести тот самый шок, способный возвратить ему память. Но теперь пробудилось ее собственное желание, которое отвечало желанию Готье. Катрин чувствовала, как в прижатом к ней теле оно разрасталось…. Яркой искрой ее пронзила мысль о супруге, но она с гневом отбросила ее. Нет, даже воспоминание о муже не мешает ей отдаться другу. Разве память об их любви не помешала Арно отдать другой свои ласки и поцелуи? Из охватившего ее чувства мести близкое удовольствие удесятерило в ней желание. Она заметила, что руки Готье не справляются с тесемками сложной шнуровки на платье. Она нежно оттолкнула его:

— Подожди! Не спеши так!..

Гибким движением бедер она выпрямилась, встала. Слабый свет свечи показался ей недостаточным. Ей захотелось, чтобы было много света, чтобы как следует осветилось ее лицо, ее тело, когда Готье овладеет им… Схватив свечу, она зажгла оба канделябра, стоявшие на ларце у стены. Сидя в кровати, он смотрел на нее, не понимая, что она делает.

— Зачем все это? Иди ко мне… — умолял он, протягивая к ней нетерпеливые руки.

Но она удержала его взглядом.

— Подожди, говорю тебе…

Она отошла на несколько шагов. Потом, заметив нож, лежавший на столе, она одним ударом разрезала свои тесемки и с радостной поспешностью освободилась от одежды: сбросила юбку из белого атласа, тонкую рубашку. Жаждущий взгляд следил за каждым ее движением, скользя по телу. Катрин чувствовала его взгляд на своей груди, на животе, на ягодицах и, словно лаской, наслаждалась им. Когда с нее спала последняя одежда, она, освещенная горячим светом свечей, потянулась, как кошка, потом, скользнув в кровать, легла и наконец протянула руки:

— Теперь иди ко мне!

И тогда он прильнул к ней…

— Катрин!..

Он крикнул ее имя, как призыв, в самый острый момент наслаждения и теперь, задыхаясь, в смятении смотрел на нежное лицо, которое держал в своих руках.

— Катрин! повторял он. — Мадам Катрин! Неужели я все еще вижу сон?

Волна радости захлестнула молодую женщину. Хамза был прав. Любовь Готье проснулась вновь и сотворила чудо… Мужчина, которого она обнимала, уже не был чужим, просто мужским телом, душа которого витала где-то далеко. Он вновь стал самим собой… И она уже давно не чувствовала себя такой счастливой. И когда он попытался отстраниться, она удержала его в объятиях и прижала к себе.

— Останься! Да, это я… Ты не во сне… Но не оставляй меня… Я тебе все объясню позже. Будь со мной! Люби меня… Этой ночью я принадлежу тебе.

Ее губы были так сладостны, так нежно и желанно было тело, которое Готье сжимал в своих объятиях! Обладать этой обожаемой женщиной было слишком давней мечтой, и эту мечту он слишком долго сдерживал. Ему все казалось, что он пробуждался от грез, но горячая кожа, одурманивающий аромат тела были поразительной действительностью. И он отдавался Катрин со страстью, опьянялся ею, как терпким вином, насыщал жажду как человек, бесконечно испытывавший ее. А Катрин, счастливая, удовлетворенная, с радостью отдалась этому урагану любви.

Между тем ей показалось, что происходит что-то странное. Она услышала, что дверь в комнату отворилась. Выпрямившись, она прислушалась, подав знак Готье молчать. Догоравшие свечи в достаточной мере освещали комнату: дверь оказалась закрытой. Теперь не слышно было никакого шума… Катрин подумала, что просто у нее разыгралось воображение, и, забыв про дверь, вернулась к утехам любви, к своему любовнику.

Рассвет уже был совсем близок, когда Готье наконец заснул. Он погрузился в тяжелый и глубокий сон, наполняя башню звучным храпом, который вызвал у Катрин улыбку. Это была настоящая победа. Какое-то время она смотрела, как он спал, мирно, раскованно, с влажными и приоткрытыми губами. Его гигантское тело раскинулось среди беспорядочно разбросанных простыней. Готье был похож на уснувшего ребенка. Она чувствовала к нему глубокую нежность. Готье любил ее, только ее саму, ничего не требуя взамен, и эта любовь согревала обледеневшее сердце Катрин.

Она наклонилась над спавшим и поцеловала закрытые веки. Потом поспешно оделась, так как хотела вернуться К себе до наступления дня. Не так-то просто ей было одеться, так как шнурки были разрезаны. С трудом ей удалось их связать.

Затем она выскользнула в коридор, спустилась к себе вниз на цыпочках по каменной лестнице, чтобы шаги ее не будили эхо по всей башне. Небо над замком начинало светлеть. В коридорах, дымя, гасли факелы. Дозорные спали, облокотившись на свои пики. Катрин вернулась к себе в комнату, не встретив ни одной живой души. Поспешно сбрасывая одежду, которую она придерживала обеими руками, молодая женщина со сладким вздохом скользнула в свежие простыни своей кровати. Она чувствовала себя усталой, разбитой ночью любовного жара, но в то же время странным образом она избавилась от всех призраков и теперь засыпала почти счастливой. Конечно, это не было тем опьяняющим и чудесным отрешением, которое давал ей только Арно. В руках этого единственного человека, Арно, которого Катрин только и любила в жизни, она забывалась, растворялась в счастье, отрекаясь от самой себя, собственной воли, сливаясь с ним в одно целое. Но в эту ночь та глубокая нежность, которую она испытывала к Готье, ее страстное желание вырвать его из угрожающего тумана безумия и болезненный голод ее молодого тела заменили настоящую страсть. Она обнаружила, какое успокоение для тела и души могла дать любовь пылкого и искренне влюбленного мужчины… Даже мысль о Фра Иньясио не мучила ее так сильно, в какой-то степени она освободилась от мистики.

Что же до того, что за этим последует, какие изменения принесет эта ночь во что выльются ее взаимоотношения с Готье, Катрин отказывалась об этом думать. Не теперь… Позже… Завтра! А сейчас она так устала, так устала… Ей так хотелось спать! Веки смежились, и она провалилась в счастливое небытие…

Легкое прикосновение руки к ее животу, ягодицам разбудило ее. Было еще очень рано. Свет едва голубел в окне комнаты. Сонный взгляд Катрин обнаружил сидящую на кровати фигуру, но она не сразу узнала своего гостя. Рассветная прохлада и легкое прикосновение руки, которая продолжала ее ласкать, вернули ее к действительности. Простыни и одеяла были отброшены в ноги, она лежала нагая, поеживаясь от холода. В тот же момент фигура задвигалась, наклонилась над ней. Расширив от ужаса глаза, Катрин, наконец, увидела, что это был Томас де Торквемада, но она его едва узнала, такой у него был демонический вид. В полном ужасе Катрин уже готова была закричать. Рука грубо легла ей на губы… Она пыталась сбросить ее, но напрасно… Ноготь поцарапал ей грудь, сильный удар коленки заставил разжать ноги, и сразу на нее обрушилось влажное от холодного пота, едко пахнувшее голое тело.

Катрин тошнило от отвращения, она извивалась под мальчишкой. Он царапал ее, она застонала. А он тихо насмехался:

— Нечего притворяться, потаскуха!.. Я тебя видел ночью в башне с твоим слугой!.. А! Там ты небось отдавалась с радостью, мерзавка поганая! Мужчины тебя хорошо знают, бесстыдница… Ну же, показывай мне, что ты умеешь!.. Сейчас моя очередь!.. Целуй меня! Шлюха!..

Он перемежал свою ругань мокрыми поцелуями, которые вызывали рвоту, и почти такими же отвратительными глухими стонами. Он удерживал молодую женщину, в нервном спазме зажав ее железной ладонью, и пытался судорожно овладеть своей жертвой, но это у него не выходило. Катрин почувствовала, что совсем задыхается под костлявой рукой, которая сжимала ей рот. О, как он был отвратителен! Даже Жиль де Рэ не был до такой степени омерзительным.

На миг рука чуть ослабла. Она воспользовалась этим и постаралась укусить ее. Томас закричал и инстинктивно отдернул руку. Тогда Катрин закричала изо всех сил, как зверь на краю гибели… Мальчишка принялся ее бить, но ему не удалось заставить ее замолчать, и теперь он сам принялся кричать так же громко, как и она, во власти настоящего приступа слепой ненависти. Катрин едва расслышала стук в дверь, затем последовали сильные удары, раздался мощный треск ломавшегося дерева, скрежет скоб и замка. Она увидела Жосса, дорвавшегося к ней, отбросившего брус, которым тот воспользовался для того, чтобы высадить дверь. Томас, видимо, запер дверь на ключ. Бывший бродяга устремился к кровати, схватил Томаса и принялся дубасить его;

Спрятавшись за занавески кровати, Катрин закрыла глаза, чтобы не видеть драки, но слышала глухие удары кулаков Жосса по телу пажа, при этом Жосс не скупился выливать на гнусного мальчишку фантастический поток отборных парижских ругательств.

Последний удар кулака, последний пинок ногой по худому заду молодого сатира, и вот Томас, в чем мать родила, был выброшен в коридор. Едва приземлившись, он тут же бросился бежать, пока Жосс, бурча ругательства, пошел вытаскивать из-за шкафа обеих служанок, которые, прибежав на шум, забились туда от страха. Он показал им на Катрин. Га свернулась у себя в кровати в клубок, натянула простыни и смотрела на них полными ужаса глазами.

— Займитесь мадам Катрин! Я пойду скажу господину архиепископу, что думаю о его драгоценном паже. Разве когда-нибудь кто-нибудь видел более отвратительного мелкого гаденыша? Вам не очень больно, мадам Катрин? Он же избивал вас, как озверелый, когда я ворвался.

Мирный и ровный голос парижанина вернул мужестве Катрин. Она даже попыталась ему улыбнуться.

— Видимо, я вся покрыта синяками, но ничего серьезного. Спасибо, Жосс. Без вас… Господи! Какое отвращение! И такой еще мальчик! Я долго не забуду этого кошмара! — Добавила сна, готовая расплакаться.

— То, что он молод, никак не извиняет его, подозреваю, что в этого Томаса вселился дьявол. Достаточно на него однажды взглянуть, чтобы увидеть жестокость и другие пороки. Мне жаль тот монастырь, куда он себя прочит, мне даже жаль Бога! В этом мальчишке он получит гнуснейшего служителя!

Задумавшись и нахмурив брови, Жосс словно врос в пол посередине комнаты, уставившись невидящим взглядом на. солнце, которое теперь уже сияло с лучистым ликованием наступившего дня. Неожиданно он прошептал:

— Мальчишка получил хорошую взбучку, мадам Катрин, но лучше нам поскорее уехать. Как только Готье сможет ехать…

— Он сможет, я думаю, ехать. К нему вернулась память.

Жосс Роллар поднял брови, бросая на Катрин удивленный взгляд.

— Выздоровел? Но ведь вчера еще, перед тем как стали гасить огни, я зашел к нему, и он все еще был в том же состоянии.

Катрин, царапины которой разглядывали служанки, почувствовала, что начинает краснеть. В смущении она отвела глаза.

— Чудо произошло этой ночью, — только и сказала она. Наступило короткое молчание, которое довело до предела смущение и замешательство Катрин.

— Ах так, — в конце концов сказал Жосс. — Так мы сразу же и отправимся в путь.

И в полном спокойствии вышел из комнаты, оставив Катрин заботам служанок.

Через час дон Алонсо, крайне рассерженный, попросил известить Катрин о своем приходе. Он казался еще более нервным и возбужденным, чем когда-либо. Его красивые руки без конца двигались. А глубокий грудной голос взвивался до невероятно высоких тонов. Он принес молодой женщине красноречивые и многословные извинения. Она не все поняла, но все же ей удалось разобрать, что очень скоро он расстанется с Томасом.

— Это печальный инцидент, моя дорогая. Завтра же этот мерзавец уедет в доминиканский монастырь в Сеговни, куда он рвется. Пусть добрые отцы там радуются! Желаю им превеликого удовольствия!

— И я тоже, Ваше Преподобие, я тоже уехала бы завтра, если все будет хорошо.

— Как? А ваш слуга?

— Он уже в состоянии продолжить дорогу вместе с нами. Я вам многим обязана, монсеньор! За вашу доброту, щедрость…

— Ну-ну! Это уж вы оставьте…

Какое-то мгновение он смотрел на молодую женщину. Сидя на высоком и жестком стуле, одетая в черный бархат, она была воплощением достоинства и изящества. Он по-отцовски ей улыбнулся.

— Ну что же, летите дальше, прекрасная птица. Но я буду скучать по вашему обществу. Да, я буду жалеть, что вы уехали. Ваше присутствие было солнечным светом в этом суровом замке… Ничего не поделаешь. Такова жизнь! Я прослежу за подготовкой к вашему отъезду.

— Монсеньор, — смущенно произнесла Катрин, — вы так добры!

— Здесь нет никакой доброты, — произнес дон Алонсо, рассмеявшись. — Вы же хорошо знаете, что я старый эстет и только и думаю о красоте и гармонии. Только от мысли, что такая женщина, как вы, будет путешествовать в плохой повозке, у меня начинают бегать мурашки по спине. Вы же не хотите обречь меня на жизнь, полную угрызений совести и дурных сновидений?

Вместо ответа Катрин опустилась на колени и с уважением поцеловала кольцо архиепископа. Волна чувств захлестнула огрубевшее лицо Фонсеки. Он быстро благословил Катрин, потом, положив руку на ее склоненную голову, сказал:

— Не знаю, куда вы едете, дочь моя, и не спрашиваю вас об этом. Но интуиция говорит мне, что вы идете навстречу опасности. Если испытания, которые ждут вас, будут слишком тяжелы, помните, что здесь у вас есть друг и дом. И тот, и другой всегда примут вас, — заключил он, громко высморкавшись, чтобы скрыть волнение.

И сопровождаемый шорохом пурпурной парчи Его Преосвященство архиепископ Севильи удалился, объявив, что собирается отдать приказания относительно отъезда и что Молодой женщине не нужно беспокоиться ни о чем. Они встретятся с ним двумя часами позже для того, чтобы вместе позавтракать.

Только он исчез, Катрин сразу же устремилась в башню. Ей не терпелось увидеть Готье, и она испытывала разочарование, что сам он до сих пор не удосужился прийти к ней.

Может быть, он все еще спал? Обеими руками приподняв платье, она взлетела по крутой лестнице, толкнула дверь, которая не была закрыта, и оказалась лицом к лицу со своим другом. Он сидел в кровати, обхватив голову руками, спрятав в ладони лицо. Вид у него был такой удрученный, что Катрин почувствовала себя совершенно сбитой с толку. Она надеялась найти Готье счастливым, ставшим самим собой, во власти радости, которую ему доставила прошедшая ночь. И что же она видит!..

Встав на колени, она схватила большие руки гиганта.

— Готье! простонала она. — Что с тобой? Он поднял к ней расстроенное лицо в слезах, а в его серых глазах сквозили неверие и отчаяние.

— Бог мой, — пролепетала Катрин, готовая тоже расплакаться, — ты меня пугаешь!

— Так это… — медленно прошептал он, — не сон! Это именно вы… Мне не приснилось!

— Что?

— Ночь… невообразимая ночь! Я не стал жертвой бреда? В моей голове уже с давних пор происходили такие странные вещи… столько невероятных вещей! Теперь я не знаю, что было в действительности, а что мне просто приснилось.

Катрин незаметно вздохнула с облегчением. Она боялась, что к нему вернулась болезнь. Стараясь быть как можно спокойнее, она сказала:

— Нет! Этой ночью ты стал самим собой. И… ты стал еще моим любовником.

Он схватил ее за плечи, жадно всматриваясь в красивое лицо, а она любовалась им..

— Почему? Но почему вдруг вы пришли в мои объятия? Что произошло? Как же мы до этого дошли? Я вас оставил в Монсальви и вот нахожу вас… да, кстати, где мы находимся?

— В Коке, в Кастилии. У архиепископа Севильи дона Алонсо де Фонсека.

Он стал повторять словно во сне:

— В Коке… в Кастилии! Как же мы сюда попали?

— А что ты все-таки помнишь?

— Мои последние воспоминания — это сражение. На бандитов из леса Ока, которые держали меня в плену, напали альгвасилы. Солдаты подумали, что я тоже разбойник. Мне пришлось защищаться. Меня ранили, нанесли страшный удар. Я подумал, что мне совсем разбили голову. И потом… потом — ничего не помню. Ах нет… Помню, что мне хотелось пить, было холодно… Последнее, что я помню, это сильный ветер, бесконечный и непрерывный…

«Клетка», — подумала. Катрин, но не стала напоминать ему об ужасной пытке. Но все же нужно помочь Готье полностью восстановить память.

— А те бандиты из Ока, как же ты попал к ним в руки? — спросила она. — Тот флорентийский менестрель, с которым ты повстречался по дороге в Ронсеваль, сказал, что видел, как ты упал под ударами наваррских горцев… Он видел, как они бросили твое тело в пропасть… и, не стану от тебя скрывать, я думала, что ты погиб.

— Я тоже так думал. Я был ранен. Они напали на меня, набросились как рой ос. Потом сняли с меня одежду и бросили в овраг. Я должен был переломать себе кости, но боги помогли мне. Одно деревце остановило падение, и когда я очнулся от холода, то оказался висящим на ветвях. На мне не было никакой одежды, наступала ночь. Я чувствовал себя слабым ребенком. Между тем я хотел выжить и стал размышлять. Подняться на тропу? Это было опасно: прежде всего из-за моей слабости, которая делала восхождение почти невозможным, а потом из-за тех, кто на меня напал. Кто мог сказать, не сторожили ли они еще там, на дороге, поджидая какого — нибудь путника, которого застала среди гор спускавшаяся темень? На сей раз они сначала добили бы меня, прежде чем бросать с горы…

Я еще раздумывал, когда увидел, как в долине зажглись огни. Это придало мне мужества. Думая, что огонь зажгли на ночь пастухи или дровосеки, я принялся медленно спускаться, цепляясь за камни и стволы. Долго продолжался этот спуск. Как я не перебил себе кости, до сих пор непонятно.

— А, — сказала Катрин, — пастухи приняли тебя, полечили?

— Приняли — да, полечили, пожалуй да, но это были не пастухи!

— Так кто же?

— Люди одного сеньора и грабителя, который обосновался в том районе, — сеньора Вивьена д'Эгремона.

Катрин нахмурила брови. Это имя она уже слышала, его произносили в ее присутствии, да еще с таким ужасом. Это имя называли и монахи в Ронсевале, и крестьяне в Сен-Жан-де-Пор.

— Как же ты от них спасся?

— Именно от них я и не спасся. Этот Вивьен д'Эгре. Он дикий зверь и хищник, один из тех грабителей-хищников, у которых когти всегда в крови. Он меня подобрал только из-за того, что я показался ему ценным товаром. Меня полечили, конечно, но потом заковали в цепи. Когда я окреп, меня повели в цепях в Памплону, где этот выродок продал меня как раба, и очень дорого. Уж поверьте, я стою много экю, — добавил Готье с горькой иронией.

— Меня купил епископ Памплоны для того, чтобы я присматривал за его псарней. Его большие сторожевые собаки — злые зверюги, но не такие, как он сам. В тот день, когда собакам отдали на съедение маленького мальчика, я убежал. Меня преследовал страх, что я снова окажусь в их руках, ибо знал, что меня ждет: со мной бы поступили точно так же, как с тем несчастным ребенком. Но я не знал страны, не знал их проклятого языка. Я встретил человека и заговорил с ним, но тот оказался одним из бандитов Ока, который отвел меня прямехонько к своим собратьям. Таким образом мне только сменили цепи… и… псарню. Я уже стал строить план побега, но нагрянули альгвасилы. Из-за моего роста, конечно, они приняли меня за главаря. Впрочем, я не понимал, что они там говорили. Меня оглушили, связали… И вы, конечно, знаете продолжение истории лучше меня…

— Конечно, знаю.

Катрин нежно провела рукой по шероховатой щеке нормандца.

— Ты ужасно страдал, Готье, но, видишь ли, я все время Думала, что смерть не властна над тобой. Я была уверена, что тебя не сокрушить… что ты как сама земля!

— Земля может сжаться, обрушиться, а я — только человек, как и все прочие!

Рука Катрин задержалась на его лице, он мягко снял ее. и сказал:

— Теперь ваша очередь, мадам Катрин! Если вы хотите, чтобы я до конца все понял, мне нужно все рассказать… все, вы слышите?

Она поднялась, потом подошла к скамье у окна и села. Катрин не хотела ничего скрывать. Даже той ночью, в разгар их чувственных сумасбродств, разве она не пообещала ему:

«Завтра я все тебе расскажу»?

— Ты все узнаешь! Так вот, когда флорентийский менестрель пришел к нам и сообщил, что видел, как ты погиб…

Рассказ длился долго. Катрин говорила медленно, стараясь ничего не пропустить. Она все рассказала: о бегстве, о паломничестве к Пресвятой Деве в Пюи, о походе вместе с паломниками, о встрече с Эрменгардой де Шатовилен и Жоссом Ролларом, о краже рубинов в Сент Фуа, о прибытии Ван Эйка и письме от герцога Бургундского, полных ненависти словах Фортюна, о бегстве из Ронсеваля с Жоссом, наконец, о его собственном спасении и их прибытии в красный замок архиепископа Фонсеки. Готье не прервал ее ни разу. Он внимательно слушал и смотрел на нее, словно стараясь убедиться в том, что произносившиеся слова соответствовали тому, что думала молодая женщина. Когда она кончила рассказ, он глубоко вздохнул и, встав, пошел к окну, поставил ногу на угловую скамью.

— Так, значит, — медленно сказал он, — мессир Арно в плену у мавров?

И немедленно ревнивый гнев вновь охватил Катрин.

— В плену по собственному желанию! Разве я не сказала тебе, что он охотно последовал за той дамой? Разве я не повторила тебе слов Фортюна? «Мавританка краше дневного света», — сказал он. Мой супруг влюбился в нее с первого взгляда.

— И вы в это поверили? Вы, умная женщина? Вы же помните фанатичную привязанность Фортюна к своему хозяину? Помните, как он каждую неделю ходил в лепрозорий в Кальве, и так — в любую погоду. Вы же не знаете, какая на него нашла ярость и злость, когда господин де Брезе приехал в Монсальви и когда каждый стал думать, что вы собираетесь сменить мужа. Никогда я еще не слышал таких яростных криков, таких проклятий. Он клялся, что вы еще заплатите за измену. Фортюна вас ненавидел, мадам Катрин. Он сказал бы все что угодно, лишь бы вас задеть.

— Но не до такой же степени! Разве он, не клялся спасением своей души, что Арно пребывает в любовных утехах во дворце своей принцессы ? Кто же станет подвергать угрозе свое вечное спасение, чтобы утолить простое чувство ненависти?

— Вы даже не представляете, сколько на свете есть таких людей. Во всяком случае, возможно, что мессира Арно там полюбили. Но кто вам сказал, что он ответил на любовь? Впрочем…

И Готье, резко повернувшись всем корпусом, встал над Катрин во весь свой рост.

Вы не отправились бы, мадам Катрин, в это безумное путешествие, если бы не питали надежды. Вы бы вернулись в Монсальви, а может быть, и ко двору короля Карла, где подин де Брезе открыл бы вам свои объятия… да вы мог вспомнить и о любви Великого Герцога Запада. Такая женщина, как вы, никогда не признает себя побежденной, я это знаю лучше, чем кто — либо. А что касается того, что мессир Арно навсегда для вас потерян, — рассказывайте это другим, мадам Катрин! Такое вы никогда не заставите меня проглотить.

— А ты так уж уверен, что я не собираюсь упрекнуть его в измене? Добиться, чтобы он смутился, для того и хочу повидаться с ним, христианином, королевским капитаном, который квохчет там у ног мавританочки, и потом…

Готье покраснел от гнева.

— Не принимайте меня за дурака, мадам Катрин! Вы отправляетесь туда для того, чтобы устроить сцену вашему супругу?

— А почему бы и нет?

Встав на кончики пальцев, скрестив руки, держа очень прямо свою маленькую голову, Катрин была похожа на раззадоренного молодого петушка. В первый раз она ссорилась с тем, кто только прошлой ночью с такой страстью овладел ею.

— Да потому, что это не правда. Потому что вы никогда не любили никого, кроме него, потому что вы сохнете из-за того, что он в руках другой, и потому что не будете знать ни сна, ни покоя, пока вы, даже испытав самые страшные мучения, не соединитесь с ним… и не отвоюете, не отберете его.

— Да. чтобы заставить его заплатить за измену!

— А по какому праву? Кто же изменил из вас первым? Хотите, мы опять поговорим о господине де Брезе? Видимо, он хорошо познал вашу красоту, если, говоря о ней, произносил такие слова. Если бы вы не дали ему никакого повода, он и не думал бы, что вы выйдете за него замуж. А тот, проклятый и отверженный, несчастный узник в Кальве, какую муку он только не вынес, когда узнал эту «великолепную» новость. Ведь Фортюна Ничего от него не скрыл, вы же знали об этом. Если бы я оказался на месте мессира Арно, я бы убежал из лепрозория, вырвал бы вас из объятий вашего прекрасного рыцаря и убил бы своими собственными руками, а потом отдал бы себя в руки правосудия!

— Может быть, потому, что ты меня любишь! — произнесла Катрин с горечью. — Он не рассуждал, как ты…

— Потому что он вас любил еще больше! Даже больше, чем самого себя, потому что он ни во что не ставил свои страдания, а вам хотел дать возможность познать новое счастье. Поверьте мне! Пламя ревности, которое вас гложет, конечно же, ничтожно по сравнению с тем, что должно было разъедать ему сердце в его страшном одиночестве. Думаете, я забуду, каким я видел его в последний раз? Это был человек, распятый на кресте, он уходил в солнечном свете под похоронный перезвон колоколов, под плач волынок, уходил в иной мир.

При воспоминании о самом жестоком дне ее жизни Катрин прикрыла веки, под которыми наворачивались слезы, и покачнулась.

— Молчи! — стала она умолять. — Молчи, пожалей!

— Тогда, — произнес он смягчившимся тоном, — перестаньте рассказывать мне сказки и себе тоже. Почему же вы пытаетесь лгать нам обоим? Из-за прошедшей ночи?

Она вдруг открыла опять сияющие глаза.

— Может быть, из-за этой ночи. Может быть, у меня больше нет желания идти в Гранаду!

— Вот уже столько времени вы боретесь, все боретесь сама с собой: то вас преследует ревность и толкает в город, где находится ваш супруг, то вас обуревает соблазн все бросить, вернуться к ребенку, к покою и нормальной жизни. А то, что произошло этой ночью, ничего не прибавило.

— Почему ты так говоришь?

— А потому, что знаю. Этой ночью вы сделали мне чудесный подарок… о котором я и не мечтал, но сделали вы его по двум причинам.

Готье! — запротестовала Катрин.

Да, да! Прежде всего из жалости, потому что вы хотели любой ценой меня вылечить, но и, наперекор всему, с досады. Это была возможность отомстить, а также способ отдалить образы, которые населяют ваши бессонные ночи..

— Нет! — простонала Катрин со слезами в голосе, — Не так… не только это; этой ночью я была счастлива, клянусь тебе!

Глубокая нежность отразилась в лице нормандца.

— Спасибо за эти слова. Думаю, и вправду вы меня любите мадам Катрин, но… — и его палец, указывая на шею молодой женщины, уткнулся в тяжелый золотой крест с жемчугом, который архиепископ собственноручно повесил несколько дней тому назад и который сиял на бархате ее платья, — попробуйте поклясться вот на этом кресте, который вам так нравится, что не его, вашего мужа и господина, вы любите! Вы же сами знаете, что любите его и будете любитиь до последнего вздоха!

На этот раз Катрин ничего не ответила. Опустив голову, дала волю своим слезам, и они закапали на темный бархат ее платья.

— Вы же сами знаете, — повторил Готье. — А об этой безумной и чудесной ночи, о которой я сохраню воспоминание, умоляю вас забыть. Мы больше никогда не будем об этом говорить…

— Так ты больше меня не любишь? — спросила Катрин неестественным голосом.

Наступила гнетущая тишина, потом резким тоном, хрипло нормандец прошептал:

— Боги моих предков знают, что я никогда вас так не любил! Но именно из-за этой любви я умоляю вас забыть. Если вы этого не сделаете, моя жизнь станет адом… и мне придется вас покинуть. Мы уедем отсюда, продолжим путь в королевство Гранады. Я помогу вам найти мессира Арно.

— Есть вещи, которых ты еще не знаешь. Может быть, я больше и права не имею требовать обратно мужа моего Арно де Монсальви.

— Что вы хотите сказать?

— Что, может быть, я не имела права выходить за него замуж… Боюсь, что мой первый супруг все еще жив…

Вздернув брови от удивления, Готье вопросительно посмотрел на нее. Тогда, освобождаясь от невыносимой тяжести, она рассказала ему о встрече с одноглазым монахом, о своем посещении комнаты, где хранилось сокровище, о невыносимой неуверенности, которую она испытывала. Катрин хотела продолжить рассказ о своих страхах, сомнениях, но Готье схватил ее за плечи и принялся трясти, словно старался пробудить ее от кошмарного сна. Он очень побледнел.

— Замолчите, мадам Катрин… и послушайте меня! Мы уезжаем, вы меня слышите, уезжаем немедленно из этого замка, и вы не обернетесь! А не то, могу поклясться Одином, вы помутитесь рассудком. Это уже слишком для вас! Перестаньте видеть сны наяву, избавьтесь от них и дурного глаза! Идите дальше своей дорогой и думайте только об одном: вы перед Богом и людьми являетесь женой Арно де Монсальви, вы носите его имя, у вас есть от него сын! К этому нечего прибавить. Забудьте все остальное.

— А если этот монах — Гарэн де Брази?

— Зачем вам это знать? Для всего мира его повесили. Если ему удалось избежать смерти, он изменил свою жизнь в соответствии со своими вкусами. Если он сам захотел изменить ее, вам не стоит волноваться. Гарэн де Брази мертв, он больше не существует. Дышит только Фра Иньясио, живет своей жизнью. Теперь идите и подготовьтесь к отъезду, мы как можно быстрее уедем из этого замка.

В этот миг звук фанфар нарушил тишину и вернул Катрин к реальности. Она направилась к двери и дружески улыбнулась своему другу.

— Думаю, ты всегда будешь прав, Готье, но вот трубят. Дон Алонсо ждет меня к трапезе.

— Объявите ему об отъезде.

— Я уже это сделала. Но, так как я сказала, что собираюсь уехать завтра, думаю, тебе надо будет потерпеть. Еще одна ночь, Готье, только одна ночь. Это же мало!..

— Мало? Я не разделяю вашего мнения. Можно вложить целую жизнь в одну ночь. За одну ночь может измениться все. Но вы правы: мы слишком многим обязаны господину архиепископу, чтобы быть с ним неучтивыми. Значит, завтра, на рассвете, пусть будет так.

Катрин спустилась по лестнице. Когда она переступила порог низкой двери башни, ей показалось, что кто-то отпрянул в густую тень от каменной винтовой лестницы и что этот кто — то очень похож на Томаса де Торквемаду. Она вздрогнула от испуга, вспомнив утренний кошмар. Катрин быстро вышла во двор, где солдаты, послушники и несколько служанок ротозейничали, отдыхая от службы или ища уголок в тени, где бы можно было улечься, так как наступали часы, когда нависает жара и всякая деятельность сменяется забытьем. Катрин направилась к свету. Золотые лучи были приятны и прибавляли уверенности. Они прогоняли призраки и дурные тени. Успокоившись, она направилась к залу, где обычно подавалось угощение.

Нестерпимое ощущение жары, бессознательное неудобство от яркого света разбудили Катрин среди ночи. Она вначале думала, что ей снился дурной сон. Но быстро поняла, что случился пожар. Дверь ее комнаты пылала, а перед камином горели разбросанные на полу охапки соломы и хвороста, выбрасывая густой дым.

В панике она выскочила из кровати и устремилась к окну, отодрав створки.

Но ворвавшийся в открытое окно воздух раздул огонь, и он стал еще сильнее. Огонь гудел, лизал дерево ларцов и стульев, расставленных у камина. Загорелись обои, угрожая занавескам.

— На помощь! — крикнула Катрин в безумном страхе. — Пожар!.. Ко мне!

Слышался какой-то шум, но огонь образовал завесу, которую было нелегко погасить. Молодой женщине показалось, что к этому шуму иногда прибавлялись смешки.

— Ко мне! — крикнула она из последних сил. — На помощь!

Она судорожно обернулась к окну. Ее комната находилась высоко, под окном десять футов. Между тем… если не придут на помощь, нужно будет бросаться вниз! Огонь распространялся с большой быстротой. К удушливому дыму добавился неизвестный ей запах, едкий и непривычный. Прижавшись к окну, Катрин напрасно хватала воздух.

Густой и черный дым устремился прямо на нее, тянулся в отверстие окна. С пересохшим горлом, не в силах даже кричать, с обожженными глазами, молодая женщина чувствовала, как ее покидают силы. Ее охватило удушье. Через мгновение уже не хватит сил выскользнуть в окно, прыгнуть, да она уже и не была на это способна. Ноги ее подогнулись. Она уже падала в облаке дыма, который полз к ней как жирная змея. Она закашлялась с мучительным ощущением, что легкие тоже загорались. Теряя сознание, Катрин увидела, как перед ней стали проплывать лица: нежные глаза Сары, серый взгляд Готье, насмешливая улыбка Арно. Тогда она поняла, что умирает, и попыталась ухватиться за обрывки молитвы…

Когда Катрин пришла в сознание, у нее возникло впечатление, словно она погрузилась в реку. Она была мокрой, ее пронизывал холод, она стучала зубами. Полные слез глаза не различали ничего, только красный туман. Но она чувствовала, что чьи-то руки обтирали ее без особой осторожности. Потом ее завернули во что-то жесткое, но теплое. Та же сильная рука обтерла ей лицо, и наконец она узнала склоненное над ней лицо Жосса. На сжатых губах появилась его странная улыбка, когда он увидел, что она открыла глаза.

— Да, еле успел! — прошептал он. — Думал, никак не проскочу через эту стену огня. К счастью, кусок стены, падая, открыл проход, Я заметил вас и смог вытащить оттуда…

Приподнимаясь, Катрин увидела, что лежала на плитах галереи. Огонь гудел в одном из дальних концов: где раньше была дверь в ее комнату, но там не было ни души.

— Никого нет? — спросила она. — Как же так получилось, что огонь не встревожил никого в замке?

— Потому что горит и у архиепископа. Все слуги тушат там пожар, спасают дона Алонсо. Впрочем, двери в эту галерею были забаррикадированы снаружи.

— Как же ты очутился здесь?

— Да потому, что ночью я пришел сюда и спал на одной из каменных скамеек. После утренней тревоги с гнусным мальчишкой мне было не по себе. Никто меня здесь не видел, и я надеялся понаблюдать, таким образом, за вашей комнатой. Но, думаю, слишком крепко заснул. Здесь и зарыта собака. Когда я устаю, сплю как убитый. Поджигатель не увидел меня и так тихо все сделал, что я не услышал, когда он разложил хворост.

— Поджигатель?

— Вы же не думаете, что такой огонь зажегся сам? Да и тот, что так хорошо разгорается у архиепископа? У меня есть подозрение, впрочем, откуда ветер дует…

Словно в подтверждение его слов, низкая дверь в конце галереи, где еще не было огня, открылась и впустила длинную белую фигуру с факелом в руке. В ужасе Катрин узнала Томаса. Одетый в монашеское одеяние, с широко раскрытыми глазами, он шел в сторону пожара, не чувствуя дыма, все сгущавшегося и заволакивавшего большую галерею.

— Смотрите, — прошептал Жосе. — Он нас не видит! И действительно, молодой человек шел вперед как лунатик. С факелом в руке, похожий на падшего ангела мести и ненависти, он, казалось, был во власти транса. Его губы двигались в спазмах. Катрин ухватила на лету только слово «огонь»… Томас прошел совсем рядом и даже не увидел ее. Она кашлянула.

— Что он говорит? — прошептала молодая женщина.

— Что огонь красив и священен. Что он очищает, поднимает до Бога!.. Что этот замок, замок лукавого, должен сгореть, чтобы души его жителей обрели Бога и освободились от дьявола… Он сошел с ума, — заключил Жосс и добавил:

— Он не закрыл за собой дверь галереи. Воспользуемся этим, чтобы поднять тревогу.

Катрин пошла за Жоссом, но на пороге обернулась. Потоки дыма почти поглотили Томаса де Торквемаду.

— Но… — произнесла молодая женщина, — он же сгорит.

— Это лучшее, что может с ним случиться… и для него, и для других! — прорычал Жосс, который решительной рукой увлек Катрин наружу.

Она старалась изо всех сил не отставать от него, но ее голые ноги путались в разлетавшихся складках одеяла, которое было на ней. Жосс, нервно ухватив ее за руку, бегом потащил вперед, но Катрин натолкнулась на какую-то мебель, сильно стукнулась и вскрикнула. Жосс выругался сквозь зубы, но, увидев, что у нее выступили слезы на глазах, одной рукой поднял ее, чтобы помочь пройти последние метры, которые отделяли их от свежего воздуха. До сих пор они не встретили ни живой души, но во дворе было очень оживленно. Слуги, военные, монахи и служанки сбежались со всех сторон, издавая резкие крики, словно напуганные куры в курятнике. Между большим колодцем на дворе и входом в апартаменты епископа выстроилась цепочка рабов. Они непрерывно передавали ведра с водой, пытаясь погасить пламя, которое вырывалось из окон на втором этаже. Крики, стенания, и молитвы слышались оттуда. Люди заметили второй очаг пожара и пришли в ужас, думая, что огонь зажгли во всех четырех углах здания.

Этот двор с красными стенами, на которых отражалось, пламя, обезумевшие люди-все напоминало ад. Катрин, дрожавшая от возбуждения больше, чем от холода, ибо ночь была теплая, и пожар прибавлял еще жара, покрепче завернулась в одеяло, под которым скрывалась ее нагота. Она встала под арки, обратив взгляд на донжон, который оставался молчаливым и темным.

— Готье! — прошептала она. — Где Готье? Он же не услышит при таком шуме…

— Стены у этой башни чрезвычайно толстые, — заметил Жосс, — и потом у него, может быть, крепкий сон…

Но, словно опровергая его слова, в этот миг цепочка рабов, только что выстроившаяся, чтобы спасать крыло, в котором жила Катрин, рассыпалась, словно карточный домик. Готье выскочил на порог. С перевязанной головой и в длинном арабском халате, в который его вырядили, он был похож на тех же неверных, сокрушаемых им на своем пути. Но они рядом с гигантом казались карликами. Перед ним, спотыкаясь, шел худощавый человек в белом, которого Готье крепко держал, схватив за одежду. Готье швырнул его под ноги Катрин. Это, конечно, был Томас…

Он посмотрел на молодую женщину взглядом лунатика. Увидев ее, он очнулся, и его тонкие губы изогнулись в судороге ненависти.

— Жива! — прошипел он. — Сам Сатана опекает проклятую! Огонь тебя не берет! Но когда — нибудь ты не увернешься от кары!..

С гневным возгласом Жосс вырвал кинжал, который висел у него на поясе, и прыгнул на мальчишку, схватив его за горло.

— Ты получишь по заслугам немедленно.

Он уже собирался его ударить. Катрин оцепенела от ужаса перед этой ненавистью. Громадная ручища Готье обсушилась на руку парижанина, задержав ее в воздухе.

— Нет… оставь его! Я тоже хотел его задушить, когда нашел перед охваченной огнем дверью комнаты мадам Катрин. Он бредил, держа факел в руке, но я понял, что это обыкновенный сумасшедший, мальчишка, больной… Таких как он, не убивают, их оставляют, чтобы Небо… позаботилось о нем. Теперь едем.

Жестом Катрин показала на свое одеяло и пожала плечами.

— Вот так? С босыми ногами и просто завернувшись в одеяло? Ты сам-то не сошел с ума?

Не отвечая, Готье передал ей сверток, который держал под мышкой, улыбнулся, потом наконец заявил:

— Вот ваша одежда и ваш кошель. Я нашел их в вашей комнате… не обнаружив трупа. К счастью, вы живы. Быстро одевайтесь.

Катрин не заставила себя ждать. Проскользнув в темный закоулок в стене двора, она поспешила одеться, прицепила кошель к поясу, не забыв убедиться перед этим, что ее кинжал и изумруд королевы все еще там. Когда она вышла, Томас исчез, а Жосса еще не было на месте. Готье, невозмутимо скрестивший руки, смотрел, как продолжали бороться с огнем спасатели. Пожар был уже почти усмирен. Она спросила Готье:

— Где Жосс?

— В конюшне. Готовит лошадей. Дон Алонсо вчера вечером отдал приказания на этот счет.

И действительно, бывший бродяга возвращался, ведя за собой трех взнузданных лошадей и мула, тащившего мешки, в которых должны были лежать запасы еды и одежды. Архиепископ подумал обо всем… Катрин набросилась на Готье, когда он хотел помочь ей сесть в седло.

— Что ты себе вообразил? Что я вот так уеду, как какая-то воровка, даже не узнав, что с нашим гостеприимным хозяином?

— Он не рассердится на вас. И, сказать прямо, вы же здесь не в безопасности. Я узнал, почему вы стали жертвой пожара, — продолжал Готье, но Катрин резко прервала его.

Ее фиолетовый взгляд пламенел от гнева, переходя по очереди с одного мужчины на другого.

Видимо, вы оба сговорились, чтобы диктовать мне, как себя вести, хотя не так уж давно вы познакомились!

— Свояк свояка видит издалека, — ответил Жосс. — Мы понимаем друг друга.

— Во всяком случае, когда речь пойдет о вашей безопасности, — добавил Готье, — мы всегда договоримся. Вы не очень-то осторожны, мадам Катрин…

В словах Готье был легкий упрек. Против воли Катрин отвела взгляд, охваченная сожалением, более острым, чем она могла предположить. Да, он ее упрекал в том, что она создала между ними отношения, которые не должны были бы выходить за рамки мечты. Теперь все изменилось, каково бы ни было их желание оставить все по-прежнему. Поцелуи и любовные ласки оставляют иногда в душе нестерпимые следы, как от раскаленного железа.

«Разве он должен меня упрекать?»— подумала она с горечью.

Потом сказала:

— Что бы там ни было, я не уеду, не попрощавшись с доном Алонсо.

И быстрым шагом направилась к сводчатой двери, которая вела в покои архиепископа. Рабы освободили ее, ибо теперь пожар был погашен. Только несколько черных струек дыма выходило из отверстий и неприятный запах гари висел в утреннем воздухе.

День разгорался очень быстро. Небо окрасилось всеми розовыми оттенками и золотом Авроры, и замок засиял как огромный рубин на розовом жемчуге восхода. В жилых помещениях еще слышались крики. Катрин задумалась на пороге, оставленном часовыми. Как заставить себя понять всех этих людей, языка которых она не знала? Она уж? хотела было пойти назад и позвать Жосса, чтобы он пошел с нею к дону Алонсо, как вдруг высокая черная фигура выросла перед ней. Несмотря на самообладание, молодая женщина отпрянула, охваченная суеверным страхом, он всегда вселялся в нее, когда она оказывалась рядом с Фра Иньясио.

Одноглазый монах посмотрел на нее без удивления, коротко кивнул.

— Счастлив вас встретить, благородная дама! Я шел к вам. Меня направил Его Преосвященство.

Внезапная тревога сжала горло Катрин. Она подняла на монаха глаза, в которых отчаяние смешалось со страхом.

— Вы… вы, значит, говорите на нашем языке?

— Когда это требуется, когда это необходимо, я на самом деле говорю на вашем языке, так же как и на английском, немецком и итальянском!

Катрин сразу почувствовала, что к ней вернулись все ее сомнения и страхи. Гарэн тоже говорил на многих языках…

— Почему же вы делали вид, что не понимали меня тогда, в комнате, где хранятся сокровища? — сделала она резкий выпад.

— Потому что в этом не было необходимости. И потому что я не понимал, что вы хотели сказать…

— Вы в этом уверены?

О! Разгадать загадку этого закрытого лица, этого единственного глаза, взгляд которого ускользал и терялся где-то у нее над головой. Вырвать из этого призрака правду!.. Услышав, что он заговорил по-французски, Катрин пыталась уловить интонации Гарэна, голос Гарэна… Она не могла разобрать, был ли это тот же голос или все же другой!.. Теперь она слушала, как он сообщал ей, что дон Алонсо легко ранен при падении кедровой колонки и что его мавританский врач дал ему сильное снотворное, чтобы он спокойно отдохнул, но что, перед тем как заснуть, он приказал Фра Иньясио убедиться, цела ли Катрин, и проследить, чтобы отъезд молодой женщины не задержался из-за ночного, пожара и осуществился именно так, как сам дон Алонсо смог бы его устроить.

Дон Алонсо просит вас сохранить о нем память в сердце… и молиться за него, как он сам будет молиться за вас.

Внезапная гордость овладела Катрин. Если этот человек был Гарэном, если он играл роль, то играл ее самым блистательным образом. Она не захотела отстать от него.

— Скажите Его Преосвященству, что я не забуду его и никогда воспоминание о его доброте не покинет меня. Скажите ему также, что я благодарна за помощь, которую он мне оказал, и еще я благодарю его за молитвы, ибо в местах, куда я направляюсь, опасность будет угрожать мне постоянно!..

Она остановилась на мгновение, пристально глядя на черного монаха. Ничего! И глазом не моргнул! Словно каменный, бесчувственный, безразличный к малейшему чувству, к простому состраданию. И ограничился одним молчаливым кивком.

— Что касается вас… — вновь заговорила Катрин голосом, который дрожал от гнева.

Но она не пошла дальше. Положив руку на ее плечо, так же как совсем недавно он встал между ножом Жосса и Томасом, вмешался Готье.

— Больше ни слова, мадам Катрин. Вспомните, что я вам сказал. Пойдемте. Нам пора уезжать.

На этот раз она послушалась его: отвернулась, подошла к Жоссу, который ожидал ее возле лошади с мулом, дала себя подсадить в седло, не произнеся ни слова, и направилась к воротам. Проезжая под поднятой решеткой ворот, она обернулась, но увидела только широкие плечи нормандца, закрывавшего от нее почти весь вид.

— Не оборачивайтесь! — приказал он твердо. — Вам нужно идти своей дорогой, вперед… И никогда не оборачивайтесь. Помните, что я вам сказал: перед Богом и людьми вы жена Арно де Монсальви. Забудьте обо всем прочем.

Опять она послушалась, посмотрела поверх красного стрельчатого свода на великолепный вид плато, но за плечом Готье она все-таки заметила черную фигуру монаха, стоявшего на том же месте, где она его оставила, и спрятавшего руки в длинные рукава. Жесткий, загадочный, он смотрел ей вслед… И Катрин чувствовала, что этот образ поселился в ее сердце, в ее мозгу как тернии, о которые она постоянно будет царапаться.

Жосс ехал впереди, указывая дорогу. Она машинально следовала за ним, ничего не замечая вокруг, а неумолимое кастильское солнце немилосердно жгло землю. После тяжелого подъема гигантская панорама равнин, охристых гор предстала перед их глазами. Кое-где виднелись жалкие деревушки, в которых еще сохранились скудные конопляные поля. Иногда показывались романского стиля церковки или надменные стены монастыря, а то и тщедушный замок выставлял свою башню на скале, словно цапля, стоявшая в задумчивости на одной ноге… но Катрин ничего этого не видела. Ее преследовал угрожающий силуэт одноглазого монаха. У ног Пресвятой Девы в Пюи она молила Бога вернуть ей супруга… Разве Бог может быть до такой степени жестоким, поставив на ее дороге того, кого она считала мертвым?

Готье говорил, что нужно продолжать путь во что бы то ни стало, не оглядываясь назад… Но Готье не знал Бога. А кто мог знать, чего требовал Бог от нее, Катрин?

Образ Фра Иньясио и образ Гарэна теперь слились воедино. Все, что ее память сохранила о первом муже, связывалось с суровым одноглазым монахом… Гарэн в вечер их свадьбы, Гарэн с искаженным ненавистью лицом в донжоне Малэна, Гарэн в тюрьме с колодками на ногах…

Несмотря на палящее солнце, Катрин казалось, что она чувствует подвальную сырость камеры, запах плесени и гниения. Она видела, да, она видела Гарэна в момент, когда он повернул к ней лицо, когда она вошла в тюрьму. И вдруг она вздрогнула.

— Бог мой! — прошептала она. — Но это же правда… Как я раньше об этом не подумала?

Она остановила лошадь, посмотрела на одного, потом на другого спутника, которые тоже остановились. И вдруг самым неожиданным образом рассмеялась. Она рассмеялась светлым, радостным, молодым смехом… смехом избавления. Она смеялась до слез. Катрин нагнулась к самой шее лошади… Господи, как же она могла быть такой глупой, чтобы не заметить этого сразу, тогда не пришлось бы себя так мучить. Нет, это была самая смешная история, какая когда-либо случалась… Она смеялась, смеялась до того, что перехватило дыхание… Ну и, конечно, она услышала, как Жосс с беспокойством воскликнул:

— Она же сходит с ума!

И этот великий простофиля Готье ответил самым серьезным тоном:

— Может быть, это от солнца? У нее нет привычки! Но когда они захотели спустить ее с лошади и отвести в тень, она прекратила смеяться так же внезапно, как и начала. Лицо ее раскраснелось от смеха и было залито слезами. Она устремила на нормандца светлый и веселый взгляд:

— Я же вспомнила, Готье! У Фра Иньясио повязка была надета на правый глаз!.. А мой скончавшийся супруг, казначей Бургундии, потерял в битве при Никополисе левый глаз! Я же свободна, ты слышишь, свободна и могу потребовать у мавританки своего мужа.

— Вы не хотите немного отдохнуть? — попытался спросить Жосс, который ничего не понял.

Она встретила его слова новым взрывом смеха.

— Отдохнуть? Теперь вы сходите с ума! Совсем наоборот, едем галопом! В Гранаду! В Гранаду, и как можно быстрее! Туда, к Арно де Монсальви!

Глава девятая. ДОМ АБУ-АЛЬ-ХАИРА

Через две недели трое нищих в пыльных лохмотьях, держась за руки, входили под арку Баб — эль-Адрара, Ворот Горы, имеющую форму лошадиной подковы. Они следовали за толпой, направлявшейся на рынок. Никто не обращал на них внимания, так как нищих в Гранаде было полно. Самый высокий из троих, настоящий гигант, шел впереди, не издавая ни звука. Конечно, немой. За ним шла женщина, грязная, в изношенных туфлях без задников, покрытая куском черной хлопковой ткани. Третий из них, черноволосый, по-видимому, был слепцом, если верить его нетвердой походке и манере цепляться за руки других. Он пытался разбудить милосердие у прохожих, жалостливым голосом бубня несколько строк из Корана. Никто не узнал бы в этих жалких людях трех всадников, выехавших две недели тому назад из Кока… но Жосс настоял, чтобы они выглядели именно так.

— Если только поймут, что мы христиане, мы погибли! — сказал он двум спутникам. — Нашими головами украсят стены Гранады, Красного города, а тела наши пойдут на корм собакам — их бросят в ров. Единственный способ пройти незамеченными — прикинуться нищими.

Бывший бродяга, изображая нищего, показал себя настоящим художником. Двор Чудес был в этом смысле для него лучшей школой. Он умел чудесным образом таращить глаза, чтобы люди видели только белки и чтобы никто из них не сомневался, что он слепой.

— Слепцы пользуются неким почтением в исламских землях, — объяснил он. — И нас оставят в покое.

Что касается Катрин, она, переступив границы королевства Гранады, смотрела во все глаза — так было все интересно и необычно. Она даже забыла о трудностях, которые пришлось испытать в конце пути. Готье, Жосс и она вынуждены были бежать из Толедо, где царствовала чума и где опять — в какой уж раз! — евреи вызывали народный гнев. Евреев гнали прочь, сжигали на площадях их святые книги; конфисковывали имущество, убивали по любому поводу. Древний город, настолько древний, что Адаы был его первым королем, купался в крови. Катрин и ее спутники постарались держаться подальше от него.

Но невольно они попали в другую переделку. После бесполезных стычек у границы с Гранадой армия кастильского коннетабля Альваро де Луна направилась к Вальядолиду. Областям, по которым проходили войска, пришлось расплачиваться за плохое настроение кастильцев, вызванное их бессловесной и бесполезной компанией. Люди Альваро де Луна грабили и уничтожали все, что встречалось на их пути. Горцы такие бедные, что иногда им приходилось питаться только травами, котрорые они собирали на выжженных сел; плато, разбегались при их приближении, как стайки воробьев от ястреба. И трое французов поступили так же. У Хаэна их захватили несколько разведчиков из авангарда армии Альваро де Луна, но, благодаря силе Готье, гибкости и ловкости Жосса, им удалось бежать, и они были счастливы, что отделались потерей лошадей. Впрочем, как заметил тогда Жосс, мавританская граница была уже недалеко, и им все равно пришлось бы отказаться от лошадей, так как нищие редко ездили верхом.

— Их же можно было продать! — заметил Готье, как добрый нормандец.

— Кому? В этой прекрасной стране ни у кого нет достаточно денег, чтобы купить даже жалкого ослика. Земля здесь плодородная, но вот уже годы люди воюют, и в этом краю даже трава больше не растет. То сарацины совершают походы на север, то кастильцы устремляются на юг в надежде завершить наконец, свою Реконкисту… но для людей Хаэна и его окрестностей — результат один и тот же: выжженные земли.

Трое путников пошли дальше пешком по едва заметным тропинкам на хребте Кордильера — Бетика, продвигаясь вперед по ночам и прячась днем, ориентируясь по звездам, которые для парижского нищего, как и для великана из нормандских лесов, казалось, не имели никаких секретов. Эта часть пути была суровой, изнурительной, но Катрин перенесла ее с большим мужеством. Незнакомое небо, гораздо более яркое, чем ей приходилось видеть до сих пор, говорило ей, что она приближалась, наконец, к тому странному, пленительному и опасному месту, которое зовется Гранадой и где живет Арно.

Они шли по дороге, несущей следы войны, страданий, смерти. Иногда в темноте они натыкались на труп, который гнил под каким-нибудь тернистым кустом, или же во время дневного отдыха слышали леденящий душу крик стервятников, раздававшийся в синем небе. Большие черные птицы тяжело летали кругами, а потом камнем падали на землю. Но когда с высоты выжженных камней сьерры Катрин обнаружила в солнечном свете наступавшего яркого южного дня великолепную Гранаду, лежавшую в обрамлении гор, словно в огромной раковине, перламутр которой хранил блики моря, — город, со всех сторон закрытый снежными вершинами гор, — молодая женщина долго стояла в восторге. Бесчисленные ручьи, срываясь со склонов гор, устремлялись к двум быстрым потокам и наполняли свежестью эту чудесную страну. А та, казалось, тянула к небу, словно подношение, на высоком выступе из красных скал, выступавших из зелени, розовый, переливающийся разными оттенками мавританский дворец. Высокая цепь крепостных стен, над которыми выселись квадратные башни, обнимала целый мир из цветов, деревьев и беседок. Там и сям, поблескивая, виднелись фонтаны, водные зеркала бассейнов. И вплоть до суровых кирпичных обводных укреплений не было места, которое не украсили бы с особой, причудливой мягкостью, словно не решаясь нарушить гармонию этой счастливой долины, где богатство и изобилие стелились удивительным узорчатым ковром.

Вокруг сказочного дворца виднелся город на гладких холмах, по которым шли крепостные стены. Изящные, стройные минареты белого или красного цвета устремлялись вверх рядом с зелеными и золотыми куполами мечетей. Над домами высились дворцы, но выше всех был внушительный исламский университет — медресе, который соперничал с большим зданием больницы, Маристана, в то время самой лучшей в Европе.

Это был час восхода солнца, час, когда с каждого из минаретов слышались пронзительные голоса муэдзинов, звавших верующих на молитву.

Горная дорога в том месте выходила на площадку, откуда открывалась изумительная панорама. Катрин присела на камень у самого края площадки.

Оба ее спутника отошли, оставив ее размышлять в покое, и присели чуть дальше, за поворотом дороги.

Катрин не могла оторвать глаз от сказочного пейзажа, раскинувшегося у ее ног. Вот она, цель ее безумного путешествия, предпринятого вопреки здравому смыслу! Она чувствовала, что взволнована до слез, оказавшись перед такой, красотой. Разве это не страна снов и любви? И разве можно здесь жить иначе, чем в радости и счастье?

Она страдала, но все же пришла. Пришла! Теперь бесконечные дороги пройдены, она достигла желанного горизонта. Прошли ночи сомнений, когда она спрашивала себя, доберется ли когда-нибудь до этого места. Иногда, в минуту отчаяния, она ловила себя на том, что Гранада — это плод воображения. Теперь Гранада была перед ней, лежала у ее ног, как ласковый зверь, и радость ее была так велика, что на время она забыла об опасностях, которые могли ее здесь ожидать. Теперь Арно был всего в нескольких шагах от нее, а жилищем его, видимо, был как раз этот сказочный дворец, так тщательно охраняемый. Так хорошо охраняемый… Слишком хорошо! Мысль, едва возникнув, сразу охладила ее радость. Эти прекрасные сады росли в крепости. Под зелеными пальмами, под изобилием листвы и роз были солдаты, оружие. И та женщина, которую Катрин ненавидела уже заранее. У нее, видно, были средства защитить себя и сохранить добычу. Как добраться до дверей дворца, как же в них проникнуть? Как найти Арно в этом множестве улочек, в этом мире, все же имевшем границы?

Потребовались бы целые армии, чтобы победить этот город, и Катрин хорошо знала, что армии свирепого кастильского коннетабля уже ломали себе на нем зубы и делали это многие годы подряд. Никто не мог похвастать, что сумел нарушить границы Гранады и потом прожил Долго.

Надо было побороть отчаяние, которое пришло так скоро за радостью победы. Катрин опустилась на колени в пыль, сложила руки и закрыла глаза. В течение долгих минут, так же пылко, как и у стен странного городка Пюи, она молилась, прося Небо сжалиться, наконец, над ней и возвратить ей человека, который вместе с ее ребенком составлял единственное счастье на земле. «Ты не позволишь, о Господи, чтобы я добралась наконец до этого далекого берега только для того, чтобы здесь погибнуть в пучине. Ты не пожелаешь, чтобы горе мое. и боль были напрасны и чтобы я потеряла здесь сердце и любовь, ибо Ты справедлив! И даже, если часто мне случалось заслужить Твой гнев, не гневайся более, ибо Ты милосерден, и я молю Тебя о милосердии».

Чья-то рука мягко дотронулась до ее плеча, и это заставило Катрин открыть глаза. Она увидела Жосса, который, наклонившись над ней, пытался осторожно ее поднять.

— Молиться на самом видном месте, мадам Катрин! Какая же это неосторожность! Неужели вы забыли, что мы в стране неверных? Здесь, видите, нет ни одного дома Божьего, а только мечети, где молятся эти нечестивцы. Быстро вставайте! Если кто-нибудь вас заметит…

С силой он поставил ее на ноги, и она улыбнулась ему из-под черного покрывала:

— Простите! Думаю, я обо всем забыла. Здесь так прекрасно! Страна эта — настоящий рай! Это больше всего и приводит меня в ужас, друг Жосе. Когда живешь среди такого великолепия, все забывается. Видно, и дышать-то потом будет трудно вдали от этих гор, прохладных вод, здешних садов. А мой супруг, перед тем как уехать из наших мест, видел только мерзость лепрозория. Как же мне упрекать его, если он откажется туда возвращаться?

— Мессир Арно вовсе не любит сладкую жизнь и цветущие сады, — прервал ее отрывистый голос Готье. — Мне трудно представить, как он, в шелках и атласах, играет на лютне или нюхает розы. Шпага, кольчуги — вот что он любит, а еще больше суровую походную жизнь и дороги войны. Что же касается этого так называемого рая…

— Забавный рай! — прервал его насмешливо Жосс.

— Этот дворец, скорее город-дворец, который называется Аль Хра… «красный», похож на розу. Под ее благоухающими лепестками торчат жестокие шипы. Смотрите сами.

Худая рука парижанина сначала показала на горные хребты, усеянные фортами, оборонительными сооружениями, укрепленные стены которых вовсе не отличались красотой. Там не было цветов, деревьев, верхушки которых покачивал бы напоенный ароматом цветущих апельсинов ветер, не было шелестящих пальм, а сквозь зубцы виднелись мрачные отблески стали, сияющие мавританские шлемы с белыми тюрбанами. Затем Жосс указал на двойную обводную стену самого города Гранады и на парапет между двумя амбразурами, над которыми высились странные шары.

— Срубленные головы! — только и сказал он. — Как это гостеприимно!

Катрин вздрогнула, но мужество ее от этого не уменьшилось. Западня была соблазнительной, цветущей и, безусловно, опасной, но она силой своей любви сорвет чары, опутавшие ее супруга.

— Пойдем туда! — только и сказала она.

Лохмотья, прикрывавшие их, были сняты Жоссом с трупов. Катрин тошнило от их грязи, но под этим черным покрывалом она чувствовала себя в безопасности — оно хорошо скрывало от любопытных глаз.

Устремив взгляд на сады, над которыми так красиво высились стены Аль Хамры, Катрин, положившись на своих спутников, шла с бьющимся надеждой и тревогой сердцем.

Среди жестикулировавшей и горланившей толпы, пахнувшей жасмином и прогорклым растительным маслом, они прошли первую довольно ветхую обводную стену. Вторая оказалась дальше, за пустым пространством без деревьев и каких-либо построек, но там тоже было полно народа, как на ярмарочном поле в рыночный день. Здесь торговали зерном, фуражом, травами. Ослы, мулы, овцы, верблюды беззаботно ходили между мешками, брошенными прямо в пыль, а рядом сидели мусульмане в полосатых халатах, громкими голосами зазывая покупателей. Вторая обводная стена, более высокая, за которой уже находился сам город, — в него вели подковообразные ворота — создавала фон красного живописного полотна для толпы, пестревшей всеми цветами — от черного до теплого красного, а также коричневых, серых, желтых и охристых тонов.

Пройдя во вторые ворота, Катрин увидела, что все вокруг стало зеленым. Огромные охапки мирта, базилика, эстрагона, лаврового листа, соседствовавшего с корзинами, полными оливок, лимонов, фисташек и каперсов, бурдюками из козьих шкур, полными топленого масла и меда, наполнили благоуханием голубой воздух. Этот красный город, в который проникла Катрин, с домами с плоскими крышами и гладкими, покрытыми известью стенами, был словно рог изобилия, из которого текло благополучие. Гранада была когтем, вонзившимся в самый кончик Европы, за ней открывалась огромная таинственная и плодородная Африка. От завоевателей-мусульман — ужасных альморавидских или альмохадских султанов, людей под черными покрывалами, прибывших с высоких Атласских гор и сказочного Марракеша, — теперь осталось совсем немного: только вот это, самое королевство Гранада с уменьшившимися границами, Гранада, сладкая и красная, как тот плод, имя которого она носила.

— Какая сказочная страна! — прошептала Катрин в восхищении. — Столько богатств!..

— Лучше избегать разговаривать по-французски, — подсказал Жосс. — Этот язык мало распространен у мавров. Вот мы и на площади. У вас есть представление о том, где живет ваш друг врач?

— Он говорил мне, что его дом стоит на берегу речки… Она остановилась, глаза ее широко раскрылись. В узенькой улочке, вившейся между домами с белыми стенами, Катрин увидела вооруженных палками глашатаев, отталкивавших с дороги бродячих торговцев, которые наполняли воздух выкриками и звоном колокольчиков. За глашатаями ехали всадники в белых бурнусах, а за ними шли шесть черных рабов, словно изваянные из черного дерева и голые по пояс. На плечах у них были золоченые носилки, которые плыли над головами, как каравелла над волнами. Катрин и се спутники едва успели прижаться к стене дома, чтобы их не коснулась палка глашатаев, оравших во все горло. Проплывая мимо Катрин, занавески из розового муслина раскрылись от порыва ветра, и она смогла увидеть, как, лежа на золотых подушках, одетая в голубые одежды, тонкая и гибкая девушка, с длинными черными косами, в которые были вплетены золотые цехины, поспешно закрыла лицо одним из своих покрывал. Но Катрин успела заметить красоту девушки, ее властный профиль, огромные черные глаза, драгоценности, которые украшали ее шею и грудь.

— Кто эта женщина? — спросила она сдавленным от неожиданного страха голосом. — По крайней мере, это принцесса…

Не отвечая ей, Жосс усвоенным им плаксивым голосом спросил у водоноса, прижавшегося к стене рядом с ними, кто была женщина в носилках. Ответ сразил Катрин. Жоссу не пришлось

переводить, его, ибо с тех пор как они пересекли Пиренеи, он обучал свою госпожу арабскому языку. Она знала уже достаточно, чтобы следить за разговором, и поняла то, что сказал водонос.

— Это драгоценная жемчужина Аль Хамры, принцесса Зобейда, сестра калифа!

Сестра калифа! Женщина, отобравшая у нее Арно! Почему так должно случиться, что с первых шагов в мавританском городе она увидела свою соперницу? И какую соперницу? Разом рухнула надежда Катрин, с которой она прошла бесконечный путь от Пюи и которая привела ее в этот чужой город. Красота соперницы придала ее ревности страшную остроту, привкус горечи, и эта горечь наполнила все ядом, отравила даже горячий утренний воздух. Катрин побрела дальше вдоль стены. Ее сразила усталость от дороги и шока, который она только что получила. Горькие слезы подкатывались к глазам… Арно для нее потерян! Как же теперь в это не верить после ослепительного видения из золота и лазури, только что проплывшего перед ней. Сражение было заранее проиграно.

— Умереть!.. — шептала она про себя. — Умереть, и немедленно!

Это был невнятный шепот, но Готье расслышал. Пока Жосс расспрашивал о дороге бродячего торговца, который предлагал «миндаль, полный зернышек, и очень сочные гранаты», Готье встал перед поникшей Катрин, грубо ухватив ее за руку.

— Ну и что? Что изменилось? Почему это вы хотите умереть?.. Потому что видели эту женщину? Ведь именно ее вы хотите победить?

— Победить! — воскликнула она с болезненным смехом. — Каким образом победить? Даже бороться не стоит! Я была безумной, надеясь его отвоевать! Ты же видел ее, эту принцессу неверных? Фортюна был прав. Она прекраснее дня, и у меня нет ни одного шанса против нее.

— Ни одного шанса? Почему же?

— Но вспомни это ослепительное видение! И посмотри на меня…

Он удержал ее от желания сорвать с себя это грязное черное покрывало, под которым она задыхалась, открыть лицо и светлые волосы.

— Вы дошли до предела, придите в себя! На нас уже смотрят!.. Ваша несдержанность ставит нас в опасное положение! Наш непривычный здесь язык…

Он не стал продолжать дальше. Усилием воли Катрин заставила себя успокоиться. Готье сказал единственную вещь, которая могла ей помочь: он напомнил ей, что ее поведение всех ставило под угрозу гибели. Впрочем, уже подходил Жосс. Ощупывая стену, мнимый слепой прошептал:

— Знаю, где живет врач. Это недалеко. Между холмом Альказаба и стенами Аль Хамры, на берегу речки. Торговец миндалем мне сказал: «Между Кади и Хаммамом, большой дом, откуда видны пальмовые деревья…»

Не произнеся больше ни слова, взявшись за руки, они пошли дальше. Шершавые ладони друзей поддерживали силы Катрин. Она радовалась, что увидит Абу-аль-Хайра. Маленький мавританский врач умел найти слова, которые успокаивали и ободряли. Столько раз его странные философские изречения вырывали ее из горя, отчаяния, от которого она чуть не умерла.

Она ничего больше не замечала, перестала интересоваться городом, так очаровавшим ее. Спутники увлекли Катрин на удивительную улицу, обсаженную розовыми кустами, сквозь которые, словно сияющие стрелы, проникали лучи солнечного света, а между ними с обеих сторон шли открытые лавочки без дверей, где работали медных дел мастера и жестянщики. Их удары молотками наполняли улицу веселым перезвоном, а вокруг этих ремесленных мастерских громоздились тазы, кувшины для воды, котлы из желтой или красной меди; они мягко поблескивали, делая из каждого такого магазинчика некий грот.

— Рынок жестянщиков! — объяснил Жосс. Но Катрин ничего более не видела и не слышала. Перед глазами ее все еще стоял профиль слоновой кости, миндалевидные сияющие темные глаза, изящная фигура среди золотых подушек.

— Она слишком красива, — твердила себе Катрин, — она слишком красива!

Она повторяла про себя эту фразу, твердила ее как назойливый мотив. Между тем они подошли к реке, воды которой вскипали пеной и исчезали под стенами. На берегу под зелеными перьями пальм, которые, казалось, росли прямо из его середины, стоял дом врача Абу.

— Вот мы и пришли, — вздохнул Готье. — Вот — цель нашего путешествия.

Но Катрин покачала головой, посмотрев, как по другую сторону реки, очень высоко над водой, скалистый выступ гордо вздымал к небу розовый дворец. Цель была там, наверху… и у нее не было больше ни сил, ни мужества, чтобы карабкаться вверх.

Когда красивая дверь с двумя створками, искусно отделанная и украшенная гвоздями, открылась перед ней, ощущение времени вдруг совершенно исчезло. Катрин внезапно помолодела на десять лет, ибо сразу узнала черного великана в белой одежде и с белым тюрбаном на голове — он стоял в дверях. Это был один из двух немых рабов Абу-аль-Хайра.

Раб нахмурил брови, неодобрительно взглянул на трех нищих и хотел было закрыть дверь, но Готье быстро выставил ногу и помешал ему, а Жосс убедительно сказал:

— Пойди скажи твоему хозяину, что один из самых старинных друзей желает с ним повидаться. Друг из страны христиан…

— Он ничего не может сказать, — вмешалась Катрин. — Этот человек нем.

Она сказала это по-французски, и черный раб посмотрел на нее с удивлением. Катрин видела, как в его больших навыкате глазах зажглась искра, и быстро подняла свое черное покрывало.

— Смотри! — сказала она на этот раз по-арабски. — Ты меня помнишь?

Вместо ответа раб, выкрикнув что-то, опустился на колени, ухватился за край лохмотьев Катрин и поднес его к своим губам. Потом, вскочив на ноги, бегом бросился во внутренний сад, который находился за квадратной прихожей, выложенной широкими кирпичами. Тонкими колонками прихожая выходила во двор, усаженный зеленью и цветами, там росли уже замеченные ими три пальмы. Широкий водоем, обрамленный алебастром, сверкал потоком прозрачной воды и освежал все жилище.

Цветущие розы и апельсиновые деревья, усыпанные белыми цветами с пьянящим запахом, окружали прекрасный Дом с колоннами. Галерея на втором этаже была украшена алебастром. Вода пела свою песню в саду. Абу-аль-Хайр любил простоту в каждодневной жизни, однако не пренебрегал и комфортом…

Послышались быстрые шаги, перед Катрин возник Абу-аль-Хайр, так похожий на тот образ, который сохранился в ее памяти. Лицо маленького врача с его смешной белой бородой было таким же гладким, и одет он был точно так же, как в первый день их знакомства: на нем была та же одежда из плотного грубого шелка, тот же внушительный ярко-красный тюрбан, завернутый на персидский манер, те же туфли без задников из пурпурного сафьяна, надетые на голубые шелковые носки. Он не изменился совсем.

В его черных глазах все так же сквозила ирония, а улыбка была такой дружеской, что ей вдруг захотелось расплакаться, потому что, обретя вновь друга, она почувствовала, что вернулась домой.

Абу-аль-Хайр, не обращая внимания на церемонные приветствия Жосса и Готье, встал перед Катрин, критически осмотрел ее с ног до головы и заявил:

— Я тебя ждал. Но ты долго не шла.

— Я?

— Ну да, ты! Ты не меняешься, И тебя тянуло сюда, как бабочку на огонь. Ты лучше умрешь, но не будешь жить в темноте. Половина твоего сердца здесь. Кто же может жить с половиной сердца?

Краска залила щеки Катрин. Абу не утратил способности читать в самых глубинах ее сердца. Впрочем, к чему церемонии? И она без промедления спросила:

— Вы видели его? Знаете, где он? Что он делает? Как он живет? А он…

— Ну… ну… успокойся!

Маленькие мягкие руки врача обхватили дрожавшие от нетерпения руки Катрин и крепко их сжали:

— Зачем такая поспешность? спросил он.

— У меня не хватает терпения. Я больше не могу, друг Абу!.. Я устала, я в отчаянии!..

В нервном припадке она почти кричала.

— Нет, ты не пришла в отчаяние. Иначе ты бы не была здесь! Я знаю.

Смех Абу-аль-Хайра рассыпался по саду светло и молодо. Катрин вдруг почувствовала смутный стыд за свой понурый вид.

— Кому ты это рассказываешь? Само собой разумеется, ты устала, на тебе вся пыль пройденных дорог… а их было так много, что они заполнили даже твою душу. Ты чувствуешь себя грязной, липкой. Но это пройдет… Даже под нищенскими лохмотьями ты все так же прекрасна. Пойдем, тебе нужен отдых, уход, тебе нужно поесть. Потом поговорим. Не раньше…

— Та женщина, я видела ее… она такая красивая!

— Не будем об этом говорить, пока ты не подкрепишься. Отныне этот дом — твой дом, и только Аллах знает, как я счастлив тебя принять, сестра моя! Иди за мной! Но еще надо подумать и о тех, с кем ты пришла. Кто эти люди, твои слуги?

— Более того, это мои друзья.

— Тогда они будут и моими друзьями! Пойдемте все! Послушно Катрин пошла за ним к узенькой каменной лестнице, которая убегала вдоль стены к галерее на второй этаж. Готье и Жосс, все еще удивленные видом маленького врача и его цветистым языком, пошли вслед за ними. На сей раз Жосс отказался от роли слепого и весело оглядывался по сторонам.

— Брат, — прошептал он Готье, — думаю, что мадам Катрин уже наполовину одержала победу. Этот добрый человечек вроде бы знает, что такое дружба.

— Думаю, ты прав. Что же касается победы, тут все сложнее. Ты же не знаешь мессира Арно. У него гордость львиная, он смел как орел, но при этом упрям как мул и жесток так же. Он из тех людей, кто предпочтет вырвать из себя сердце, чем показать слабину, когда чувствует себя оскорбленным.

— Он что, не любил свою супругу?

— Он ее обожал. Никогда я не видел такой страстно влюбленной пары. Но он решил, что она отдалась другому, и убежал. Можешь себе представить, что он там думает в настоящее время?

Жосс не ответил. С тех пор как он узнал Катрин, ему хотелось повидать человека, сумевшего так крепко привязать сердце этой женщины. И теперь, когда цель была близка, его любопытство перешло все границы.

— Посмотрим! — прошептал он себе самому. Больше он ничего не сказал, так как Абу — аль — Хайр открыл перед двумя мужчинами маленькую дверь из кедра, покрашенного в красный и зеленый цвета, которая вела в обширную комнату, и сказал им, что слуги скоро займутся ими. Затем он открыл перед Катрин другую дверь. Это, безусловно, была самая красивая комната в доме: потолок из кедра был украшен орнаментом из переплетающихся красно-золотых полос, стены сияли позолоченной мозаикой, мягкие и толстые ковры покрывали мраморные плиты пола, в стрельчатые ниши были вставлены зеркала и факелы, стояли необходимые для туалета принадлежности: медный таз и кувшин для воды. Четыре сундука из позолоченной меди занимали четыре угла комнаты — там можно было складывать одежду, но не видно было кровати. Ее, по — видимому, прятали где-то в углу, так как по мусульманскому обычаю она не не должна быть на виду. Но зато в большой нише украшенной зеркалами, стоял круглый диван со множеством разноцветных пестрых подушек. Окна выходили во внутренний двор.

Абу-аль-Хайр дал Катрин время осмотреть это приятное помещение, где не было упущено ничего из того, что могло соблазнить женский взгляд. Затем он подошел к одному из сундуков, открыл его, вытащил оттуда охапку разноцветных шелков и муслинов и выложил их на диване с женской тщательностью.

— Ты видишь, — сказал он, — я и вправду тебя ждал. Все было куплено на рынке на следующий же день после того, как я узнал, что твой супруг здесь.

Какое-то мгновение Катрин и ее друг молча стояли лицом к лицу, потом, раньше чем Абу смог ей в этом помешать, Катрин наклонилась, схватила его руку и прижалась к ней губами, не стараясь сдерживать слезы, хлынувшие из ее глаз. Он мягко убрал руку.

— Гость, посланный Богом, всегда желанен у нас, — любезно сказал он. — Но когда этот гость еще и близок нашему сердцу, тогда нет большей радости для настоящего верующего. Это я должен был бы тебя благодарить.

Часом позже, смыв дорожную пыль, одевшись в широкие балахоны из тонкой шерсти в черно — белую полосу и подхваченные на талии широким шелковым поясом, — для мужчин и арабский халат без рукавов, из зеленого шелка, низко опускавшийся на груди, — для Катрин, кордовские туфли без задников из тонкой кожи, расшитые серебром, для всех троих, путешественники уселись вместе с Абу-аль-Хайром на подушки, разложенные прямо на полу вокруг большого серебряного подноса на ножках, который служил им столом. Поднос был обильно уставлен. Кроме ломтей жареной баранины там оказались очень вкусные тонкие галеты из рубленой смеси голубиного мяса, яиц и миндаля. Но Катрин больше привлекали всевозможные фрукты и овощи, большинство из которых были вовсе ей не известны.

— Больше всего я люблю плоды земли, — улыбнулся Абу, берясь за огромную дыню с благоуханной мякотью и передавая ломти по кругу. — Они хранят в себе солнце!

Апельсины, лимоны, яблоки, тыквы, очищенные и приправленные бобы, баклажаны, турецкий горох, бананы, виноград, миндаль и, конечно же, гранаты — все это было красиво сервировано и радовало глаз. Жосс и Готье, ободренные содержимым длинного и тонкого графина, который хозяин дома позаботился поставить рядом с ними, пробовали все сразу.

Они уплетали за обе щеки с таким воодушевлением, что вызвали невольную улыбку у Абу, который был достаточно сдержан в еде.

— И так всегда бывает у вас в доме, господин — наивно спросил Жосс, не скрывая разыгравшегося чревоугодия.

— Не называйте меня господином, зовите Абу. Я простой верующий. Да, у меня всегда так. Видите ли, мы здесь не знаем, что такое голод. Солнце, вода и земля дают нам все в достатке. Нам только нужно благодарить за это Аллаха. Я знаю, что в ваших холодных краях люди даже не представляют себе такое изобилие. По этой причине, — добавил он с неожиданной печалью, — кастильцы мечтают изгнать нас отсюда, как они уже изгнали нас из Валенсии, Святой Кордовы и из других мест полуострова, который мы сделали богатым и цветущим. Они не понимают, что сюда идут богатства с Востока, из Африки, ими полны корабли, свободно плавающие между нашими берегами… а ведь всего этого не будет, когда падет королевство Гранада!..

Краем глаза он наблюдал за Катрин. Несмотря на длинную дорогу, молодая женщина едва дотрагивалась до еды. Она попробовала арбуз, съела несколько миндалин, несколько фисташек и теперь из маленькой золотой ложечки рассеянно посасывала щербет из лепестков роз, только что принесенный немым рабом. Устремив взгляд в сад, она даже не слушала разговора.

Казалось, была очень далека от этой комнаты, где было прохладно и приятно сидеть под красивым потолком, покрытым искусственным мрамором с резным рисунком. Мысленно она направилась к дворцу-крепости, который был так близко, однако так недоступен! А за его розовыми стенами сердце Арно билось для другой.

Абу-аль-Хайр увидел, что слезы вот-вот брызнут из ее глаз. Тогда он подозвал одного из своих рабов и прошептал ему на ухо несколько слов. Черный раб сделал знак, что понял, и молча вышел. Через несколько минут зычный и крикливый голос провопил с порога:

— Да здрррравствует герррцог! Ушедшая в свои печальные мысли, Катрин встрепенулась, словно ее укусила оса. Она подняла глаза на черного Кликана, а тот смеялся во весь рот, показывая белые зубы. Он поставил рядом с ней серебряный насест, на котором восседал огромный и великолепный голубой попугай с длинными перьями в пурпурных пятнах.

— Гедеон! — обрадовалась Катрин. — Но это же невозможно!

— Почему же? Разве ты не подарила его мне, когда и уезжал из Дижона? Ты видишь, я хорошо о нем забочусь.

С ребяческой радостью Катрин ласкала перышки птицы, которая изгибалась на насесте, воркуя как голубка и посматривая на нее своим большим круглым глазом. Гедеон открыл свой большой клюв и бросил на этот раз:

— Аллах есть Аллах, и Магомет — его Прррроррроок Его.

— Он сделал успехи! — сказала Катрин, прыснув от смеха. — И стал красивее, чем раньше.

Она наклонилась, как когда-то в лавке своего дяди Матье, приблизив к птице лицо, а та нежно поклевала ей губы.

— Сколько он мне напоминает! — прошептала она, и ее опять охватила меланхолия.

Гедеон на самом деле был первым подарком, который ей поднес Филипп Бургундский, когда влюбился в нее. Попугай был верным спутником ее жизни примерно с того времени, когда Великий Герцог Запада попал в ее сети, а она навсегда отдала сердце Арно де Монсальви. Тени прежних лет прошли перед ней. Но Абу-аль-Хайр вовсе не хотел, чтобы она снова впала в печальное расположение духа.

— Я приказал его принести вовсе не для того, чтобы разбудить в тебе меланхолию, — заметил он, — а чтобы дать тебе понять, что иногда времена возвращаются.

— Время герцога Бургундского ушло!

— Я не на это намекал, а на чудесные часы, которые тебе дала любовь.

— Она дала мне их на слишком короткое время.

— Однако достаточное, чтобы воспоминание о них наполнило твою жизнь… и не стерлось из памяти твоего супруга.

— Откуда вы знаете?

— Кто же мог мне сказать, какой была ваша жизнь если не он сам?

Взгляд Катрин загорелся, а щеки залились краской…

— А вы… его видели?

— Да уж конечно, — сказал Абу с улыбкой. — Ты забываешь, что когда-то мы с ним были большими друзьями. Он тоже вспомнил о том, что я живу в этом городе. Едва приехав в Аль Хамру, он спросил обо мне.

— И вам удалось проникнуть к нему?

— Я же врач… и скромный друг нашего калифа, а он ко мне относится хорошо. Должен тебе признаться, однако, что принцесса Зобейда, а твой супруг является ее пленником, меня не любит с тех пор, как я спас от смерти супругу султана Амину, которую она ненавидит. Более того, она меня терпеть не может. Только потому, что ей очень хотелось понравиться «господину франку», она согласилась меня позвать. И получилось так, что в течение целого часа я смог разговаривать с мессиром Арно.

— Вы сказали, что он-пленник этой женщины, — бросила Катрин, и лицо ее внезапно исказилось. — Откуда такая ложь! Почему же не употребить то слово, что подходит? Вы столько значения придаете смыслу слов! Почему вы не сказали — ее любовник?

— Но… потому, что я об этом ничего не знаю, — спокойно сказал Абу. — Это все секреты, ночные тайны Аль Хамры… где многие слуги немы.

Катрин, чуть поколебавшись, решилась спросить:

— Это правда… он излечился от проказы?

— Да он никогда и не был ею болен! Есть болезни, которые похожи на нее… но их не знают ваши врачи на Западе. Врач принцессы Хадж-Рахим — святой человек, он совершил Великое Паломничество, но это не мешает ему оставаться настоящим ослом. Но все же он с первого взгляда увидел, что твой супруг болел не проказой. Чтобы в этом убедиться, ему достаточно было приблизить руку мессира Арно к огню. Твой супруг закричал, а это доказывало, что чувствительность у него не затронута.

— Что же это была за странная болезнь? Я своими глазами видела белесые пятна у него на руках…

— В салермской школе знаменитая Тротула называла эту болезнь «витилиго», или «белые пятна». И я боюсь, что в ваших лепрозориях полным-полно несчастных, болеющих именно этой болезнью, в общем-то ничтожной. Ваши невежи-врачи слишком часто путают ее с проказой.

Опять наступила тишина. Неподвижно, как изваяния, сидели Готье и Жосс, не произнося ни слова. Они слушали, ожидая, что придет время высказать свое мнение, если его у них спросят. Катрин же обдумывала дальнейшие вопросы.

Она спросила:

— Почему Арно последовал за этой женщиной?

— Почему пленный следует за своим победителем?

— Но он пленный чего? Силы… или любви?

— Силы, в этом я уверен, так как он рассказал мне, как убийцы Зобейды взяли его в плен около Толедо. Что касается любви, возможно, она что-то добавила к вынужденным оковам… но он мне об этом ничего не сказал. И мне это сомнительно.

— Почему?

— Ты не должна спрашивать. Ответ не доставит тебе удовольствия: Арно де Монсальви не верит в настоящую любовь. Он говорит, что раз ты могла забыть для другого о чувствах, которые вас соединяли, то никакая другая женщина не сумеет дать ему искреннюю и чистую любовь.

Катрин мужественно выдержала удар. Она умела быть честной сама с собой, и кокетство с Пьером де Брезе вовсе не стерлось из ее памяти. Она так часто упрекала себя за это… в особенности за ту ночь в саду в Шиноне, когда Бернар д'Арманьяк застал ее в объятиях прекрасного рыцаря.

— Я это заслужила! — сказала она просто. — Но сила притяжения любви велика. Эта женщина… его любит?

— Страстно! С таким исступлением, что это удивляет и приводит в ужас окружающих. Власть «господина франка» над Зобейдой полная. Все права — на его стороне, кроме права смотреть на другую женщину. А иначе несчастье падает на голову той, что сумела получить от него улыбку или ласковое слово! Очень скоро она попадает к палачу. С десяток женщин уже умерли таким образом. Да и служанки Зобейды больше не осмеливаются поднимать глаз на человека, которого она любит дикой любовью. Они обслуживают его, стоя на коленях, но так плотно закутываются в покрывало, словно находятся на улице. Ибо, вопреки нашему обычаю, который требует, чтобы мужчины жили отдельно от женщин, в самом саду Зобейды находится павильон, где живет мессир Арно…

— И калиф на это соглашается? Абу-аль-Хайр пожал плечами.

— Для него, пока Арно не согласился перейти в исламскую веру, твой супруг только пленный христианин, как и любой другой. Он рассматривает его как игрушку в руках своей свирепой сестры и ничего более. Да и к тому же султан Мухаммад слишком хорошо знает, что такое злость Зобейды, и не решается ее раздражать. Насриды — странная семья… Они легко умирают, ты потом узнаешь… Удержаться на троне — это изнурительная борьба, и Мухаммад VIII вынужден был отвоевывать свой трон дважды. Я думаю, ты поймешь его. В этом розовом дворце прячется гнездо гадюк. Ходить там опасно…

— Однако именно это я и хочу сделать. Я хочу туда войти.

Удивление отразилось на лице Абу, а Жосс и Готье впервые за все время высказали протест.

— Ты хочешь войти в Аль Хамру? — произнес наконец Абу. — Ты что, потеряла рассудок? Не то тебе нужно делать. Зобейда, конечно, меня ненавидит, но я все же пойду к ней под каким — нибудь предлогом и скажу твоему супругу, что ты у меня. Впрочем, я предсказал ему, что ты придешь.

— И что он сказал?

— Он улыбнулся и отрицательно покачал головой:

«Зачем ей приходить? — сказал он мне. — У нее есть все, что она искала: любовь, честь, богатство… а человек, которого она выбрала, — из тех, кто может удержать женщину. Нет, она не придет».

— Как же он меня плохо знал! — вздохнула Катрин с горечью. — А вы как раз были правы.

— И очень счастлив! Так я пойду к нему.

Рука Катрин легла ему на руку.

— Нет… Это не подходит по двум причинам: первая заключается в том, что, узнав о моем присутствии, Арно или скажет вам, что я перестала для него существовать… и я от этого умру, или же попытается соединиться со мной, поставив собственное существование под угрозу.

— Это действительно причина, ну, а вторая?

— Вторая в том, что я хочу видеть, видеть собственными глазами, каковы его отношения с этой женщиной. Хочу знать, любит ли он ее, понимаете? Если он на самом деле изгнал меня из своего сердца, я хочу в этом убедиться сама. У меня нет иллюзий, знайте это! Я вижу себя такой, какая я есть. То есть я уже довольно далека от молоденькой девушки. А что касается Зобейды, ее, красота ввергла меня в отчаяние… Так почему бы ей и не завоевать его сердце?

— Ну а если это даже так? — смело бросил Готье. — если эта женщина завоевала мессира Арно и если он стал ее рабом? Что тогда вы сделаете?

Кровь отлила от щек Катрин. Она закрыла глаза, стараясь отбросить образ Арно в объятиях принцессы, образ, преследовавший ее с того момента, когда она увидела Зобейду.

— Не знаю, — только и сказала она. — Я и вправду не знаю что мне нужно знать. И знать я могу, только если окажусь там.

— Дайте мне туда сходить, мадам Катрин, — сказал Готье. — Мне удастся узнать, отвернулся ли ваш супруг от вас. И, по крайней мере, вы не окажетесь в опасности…

Тогда Абу-аль-Хайр взял на себя труд ответить ему:

— Как ты к нему проникнешь, северный человек? Апартаменты Зобейды — это часть гарема, и даже если бы они были в стороне, охрана калифа сторожит двери. Ни один человек не может войти в гарем, если он не евнух.

— Разве мессир Арно евнух?

— Его случай особый! Он пленник, и Зобейда хорошо охраняет свое сокровище. Ты поплатишься головой, и без всякой пользы…

Готье собирался возразить, но врач предложил ему помолчать. Он повернулся к Катрин.

— Под каким предлогом ты надеешься войти к Зобе и де?

— Не знаю. В качестве служанки, может быть… Это возможно? Благодаря Жоссу я разговариваю на вашем языке и умею хорошо играть любую роль.

В подтверждение Катрин рассказала своему другу о жизни среди цыган.

— Тогда речь шла только о том, чтобы отомстить за нас с Арно, — сказала она в заключение. — А сейчас я сделаю все, чтобы его отобрать и вновь обрести смысл жизни. Умоляю вас, Абу, помогите, помогите мне войти в Аль Хамру. Нужно, чтобы я увидела его, чтобы сама узнала…

Она протянула к нему руки, и Абу-аль-Хайр отвернулся, смущенный тем, что так слаб перед слезами женщины. Он долго молчал.

— Это чистое безумие, — вздохнул он наконец. — Но я знаю, что возражать бесполезно. Обещаю тебе все продумать. Но на это понадобится время… Такого рода дела подготавливаются без суеты. Оставь мне эту заботу. А пока воспользуйся моим домом, садом. Увидишь, они наполняют жизнь негой. Отдыхай… ухаживай за собой, спи и живи в мире, пока…

— Пока? — встрепенулась Катрин. — Ждать? Что вы говорите? Вы думаете, что голова моя сейчас может отдыхать, что я могу жить, нежась, когда… когда меня пожирает ревность, сжигает желание его увидеть? — призналась она искренне.

Абу-аль-Хайр встал, спрятав руки в широкие рукава, строго посмотрел на Катрин.

— Ну что ж, пусть еще несколько дней тебя пожирает ревность, сжигает желание увидеться с супругом. Ты сама обезумела от красоты Зобейды! И ты хочешь показаться мужчине, которого ты любишь, прямо вот так? У тебя тусклые волосы, вся кожа в веснушках, руки огрубели от поводьев и тело голодной кошки.

Смутившись, Катрин опустила голову и покраснела, как гранаты, лежавшие на подносе.

— Я стала такой уродливой? — пролепетала она.

— Ты прекрасно знаешь, что нет, — прервал ее Абу сухо. — Но у нас женщина живет, дышит, чтобы нравиться мужчине. Ее тело должно источать запах драгоценных духов, которые ему понравится вдыхать, она должна быть арфой, которую ему приятно будет слушать, садом роз и апельсиновых деревьев, где сладко ему будет наслаждаться своим желанием. Тебе нужно воспользоваться оружием Зобейды, самой обрести его. Только после этого ты можешь сражаться, на равных со своей соперницей. Вспомни о даме с черным бриллиантом, что царствовала в душе одного принца. Завтра я сам тебя отведу к Фатиме. Она — самая ужасная старуха, какую я знаю, и королева среди сводней, но она, как никто, умеет сделать из ослицы с вытертыми повозкой боками удалую курочку в сияющем оперении! И она мне многим обязана: из тебя она сделает чудо! Теперь я тебя оставляю. У меня есть несколько больных, которых надо посетить. Мы увидимся вечером.

Он вышел, оставив Катрин размышлять про себя, не имела ли «ослица с потертыми повозкой боками» какое-то отношение к ней самой. Оказывается, она спрашивала себя об этом вслух. Со стороны Готье и Жосса послышался гром смеха. Жосс даже чуть не плакал…

— Никогда не встречал такого приятного и доброго человека, — задыхаясь от смеха, говорил он, хлопая себя по ляжкам. — О! О! О! О!… Нет! Очень смешно!

Некоторое время Катрин смотрела на обоих мужчин, которые во власти смеха повалились на подушки, и спрашивала себя, не рассердиться ли ей на сей раз. Но смех заразителен, и Катрин недолго сопротивлялась. Гедеон подумал, что вежливость обязывала его присоединиться ко всеобщему концерту.

— Ха! Ха! Ха!.. — завопил он. — Ка!.. трин!.. Не-отрр-азимая Катрррр-ин! Да здррр… авствует геррр-цог!

Подушка, брошенная точной рукой Готье, прервала его на полуслове.

Глава десятая. БАНЩИЦА ФАТИМА

Лежа на мраморной скамье, покрытой красной хлопковой банной простыней, пытаясь ни о чем не думать, как ей посоветовали, Катрин отдавалась заботам, которыми ее окружали Фатима и ее помощницы. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть Фатиму, казавшуюся еще более уродливой, чем она себе представляла.

Это была огромная эфиопка, черная и сильная как медведь. Ее короткие курчавые волосы были тронуты сединой, а большие зрачки утопали в желтовато-белых роговицах, испещренных тоненькими красными маленькими прожилками. Как и обе ее помощницы, она была нага до пояса, с черной блестящей от пота кожей; ее огромные груди, как арбузы, тяжело танцевали в ритме движений. Время от времени она поджимала толстые красные губы, и тогда молнией мелькали из — под них ее белые зубы, затем опять принималась массировать тело молодой женщины широченными, как бельевой валек, ручищами. Когда Катрин, плотно обернутая в большое зеленое покрывало, прибыла к Фатиме, сидя на осле и в торжественном сопровождении самого Абу, за которым следовали оба немых раба, Фатима низко им поклонилась. Затем они с врачом заговорили так быстро! что Катрин, конечно, ничего бы не поняла, если бы Абу не предупредил ее заранее, каким образом объяснит Фатиме присутствие блондинки-чужестранки в его доме.

Мысль была проста, но и довольно странна, если знать, с каким недоверием относился врач к женщинам: он якобы только что купил на берберском корабле, бросившем якорь в порту Альмерия, эту прекрасную светлую рабыню, из которой собирался сделать усладу своей старости, но лишь после того, как Фатима применит свое превосходное искусство и сделает ее достойной ложа утонченного и изысканного мусульманина. Он попросил толстую эфиопку держать Катрин подальше от прочих посетительниц, опасаясь, что новость о его великолепном приобретении даст повод для сплетен. Вид слащавой и преувеличенной стыдливости с опущенными глазами и восторженным лицом, который принимал ее друг, чуть не рассмешил Катрин, но Фатима увидела в этом только любовный пыл. Или скорее, завидев, как прекрасные золотые динары потекли из руки посетителя, она заключила, что мудрый Абу-аль-Хайр, должно быть, очень влюбился и, что и говорить, не стоит полагаться на его внешний вид. Ведь вот и он со всем своим достоинством и презрением в конце концов оказался таким же, как и другие. Эта красотка задела его за живое, покорила…

Вскоре она принялась за работу. Мигом, оставшись без всякой одежды, ловко снятой двумя очень худыми мавританками, Катрин сидела на деревянном табурете в комнате, украшенной мозаикой и полной пара. Ей дали попотеть там с полчаса, а затем, полу задохнувшуюся, перенесли на скамью для массажа, где Фатима уже ждала ее, уперев кулаки в бока, как палач в ожидании жертвы.

Катрин разложили на скамье, как тесто для выпечки хлеба.

Не теряя ни минуты, Фатима натянула на правую руку перчатку из жесткой шерсти, ухватила другой рукой большой глиняный горшок с какой-то массой охристого цвета и принялась натирать Катрин. В короткое время молодая женщина покрылась грязью с головы до ног; остались видны только глаза и рот. Затем могучие руки Фатимы растерли ее этой глиной, потом ее вымыли, обильно поливая водой, обернули в большую простыню из тонкой шерсти и перенесли на другой стол, снабженный опорой для шеи и выемкой, с которой волосы свисали вниз. Голову Катрин намыливали много раз, вытирали и, смазав благовонным маслом, опять вытирали, потом снова мыли и в конце концов натерли жасминной эссенцией. В течение всего времени, которое потребовалось на все эти операции, она не слышала голоса Фатимы. Когда Катрин с сухим полотенцем на голове, одетая в пеньюар из белой тонкой шерсти, сидела на своеобразной кровати для отдыха среди множества подушек, Фатима хлопнула в ладоши, и появился евнух, неся широкий медный поднос с множеством маленьких блюд. Он поставил поднос на низкий стол у кровати. Фатима, не посчитав нужным прикрыть свою полуобнаженную фигуру, указала Катрин на поднос:

— Ешь все, что здесь стоит.

— Все? — воскликнула молодая женщина в ужасе. И, действительно, она увидела дымившиеся на подносе разного сорта мясные фрикадельки, два супа, из которых в одном тоже плавали фрикадельки, маринованные огурцы, жареные баклажаны в благоуханном соусе и, наконец, множество разных пирожных, блестевших от меда и утыканных миндалем. Здесь было чем накормить даже Готье!

— Я никогда не смогу все это съесть! — произнесла она робко. Но банщица не приняла возражений.

— Ты будешь есть столько времени, сколько понадобится, но съешь все! Пойми, Свет Зари, твой хозяин доверил тебя мне, чтобы я сделала из тебя самое прекрасное создание во всем исламском мире. И мне нужно поддержать свою репутацию. Ты отсюда не выйдешь, пока твое тело не станет таким же пленительным, как шербет из розовых лепестков!

— Я не выйду отсюда? — повторила Катрин. — Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты выйдешь из этого дома только для того, чтобы быть готовой стать усладой для своего хозяина, — спокойно сказала негритянка. — До того дня ты будешь жить вот здесь. Здесь тебя будут обслуживать, заботиться о тебе, охранять как…

— Как откормленную гусыню! — вышла из себя Катрин. — Но я не хочу! Я же здесь умру со скуки!

— У тебя не хватит времени! Ты красива, но ужасно худа, и кожа у тебя сухая. Много еще нужно сделать. И потом ты сможешь гулять в саду и по вечерам дышать свежим воздухом на террасе. Наконец, ты сможешь время от времени выходить в город, но, как полагается, закутавшись в покрывало и под хорошей охраной. Поверь мне, у тебя не хватит времени скучать! Впрочем, продолжительность твоей жизни здесь будет зависеть от тебя же самой. Чем быстрее ты окажешься готовой, тем скорее ты отсюда выйдешь… К тому же я совсем не понимаю твоей спешки — ты что, хочешь поскорее насладиться ласками врача, у которого много ума, но мало мускулов, ведь он же, видимо, жалкий любовник. Ешь!

И, закончив тираду, Фатима вышла, оставляя Катрин, которую разбирала злость и в то же время желание рассмеяться. Как это Абу осмелился запереть ее у этой женщины? Он остерегся говорить ей, что она вернется в его дом после того, как станет обладательницей всех этих чар. Он знал, как она бы к этому отнеслась. Впрочем, нетрудно было догадаться, что, доверив ее этому черному мастодонту, он таким образом уберег ее от безрассудных побуждений, а себе дал время для размышлений. По сути это было разумно с его стороны. Лучше всего подчиниться.

Она послушно заглотнула содержимое подноса, выпила сначала с недоверием, а потом с превеликим удовольствием чай с мятой — горячий, крепкий и очень сладкий, а потом совершенно неожиданно заснула. Когда она проснулась, то обнаружила, что Фатима стоит у дивана, улыбаясь во весь рот и показывая белые зубы.

— Ты проспала два часа! — торжественно объявила она Катрин. — И все съела: это хорошо! Мы с тобой поладим. Теперь можно продолжать.

Сняв ее с дивана, две служанки с большой осторожностью, будто хрустальную вазу, отнесли Катрин в зал для удаления волос, где ее освободили от всех волосков при помощи густой массы, замешанной на извести и аурипигменте а в это время парикмахерша смазывала ее волосы хной, после чего в них засияли великолепные золотые отсветы. Потом снова ее отдали в руки самой Фатимы. Банщица натерла благовонным маслом все тело Катрин и принялась его массировать. На этот раз молодая женщина отдалась процедуре с настоящим удовольствием. Черные руки Фатимы то были удивительно жестки, то неожиданно мягки. Явно для того, чтобы подбодрить ее, эфиопка заявила, энергично массируя живот молодой женщины:

— Когда я закончу тобой заниматься, ты сможешь соперничать даже с жемчужиной гарема принцессой Зобейдой.

Услышав это, Катрин очнулась от дремоты и равнодушно спросила, не подавая вида, что вопрос имел для нее большое значение:

— Я о ней слышала. Ты ее знаешь? Говорят, она очень красивая…

— Уж конечно, я ее знаю. Она даже доверялась моим заботам после болезни. Это самая прекрасная пантера на всем Востоке. Она жестокая, дикая, пылкая, но прекрасная! О да! Восхитительно прекрасная! Впрочем, она сама уверена в этом. Зобейда гордится своим телом и знает, что оно само совершенство, знает, как прекрасны ее груди, с них можно вылепить чаши, и они будут ровные и без всяких погрешностей… И она их не прячет. У себя в покоях и в саду она носит только прозрачный муслин и чудесные драгоценности, чтобы больше порадовать глаза своего любовника.

Сразу у Катрин пересохло в горле.

— Своего любовника?

Фатима перевернула Катрин как блин и принялась массировать ее спину, потом ухмыльнулась:

— Мне нужно было сказать «своих любовников», так как люди шепчут на базарах, что по ночам многие воины ходили к ней через потайную дверь усладить ее жажду любви. Бывало даже, как рассказывают, Зобейда заставляла сильных рабов с крепкими мускулами услаждать себя… а потом во рвах Аль Хамры валялись их трупы…

Катрин бросало то в жар, то в холод. С одной стороны, если Зобейда была такого рода Мессалиной, может быть, будет легче, чем она думала, вырвать у нее добычу… Но, с другой стороны, кто мог сказать, не ждала ли Арно такая же судьба?

— Но вот уже несколько месяцев наши сплетницы больше не болтают всего этого у фонтанов и на рынках вокруг караванов. У Зобейды теперь только один любовник, пленник из франков, она от него без ума, и теперь никто не проходит через потайную дверку в ее сады… — добавила Фатима.

— А ты видела этого человека? — спросила Катрин.

— Один раз! Он красивый, мужественный, высокомерный и в чем-то похож на Зобейду: как и она, это хищная птица, хищник… Ах! Их любовь, видно, полна сильных ощущений, страстей, а их ласки…

Этого уже Катрин не могла выдержать.

— Замолчи! — крикнула она. — Приказываю тебе молчать…

Пораженная внезапной резкостью этой послушной женщины, Фатима остановилась и недоуменно посмотрела на нее, машинально вытирая руки о хлопковую набедренную повязку. Катрин спрятала лицо в ладонях, чтобы скрыть слезы, подступавшие к ее глазам. Медленная улыбка постепенно осветила круглое лицо негритянки. Ей показалось, что она поняла причину внезапного отчаяния своей подопечной… Она наклонилась над лежавшим перед ней телом, предварительно убедившись, что никто не мог ее услышать:

— Догадываюсь, почему ты расстраиваешься, Свет Зари, тебе горестно думать о прекрасном любовнике Зобейды, когда ты сама предназначена для ласк немощного пожилого мужчины. А по мне, ты права, ведь твоя красота заслуживает лучшей участи, чем кровать врача… Но успокойся, моя красотка, может быть, ты найдешь кого и получше…

Катрин подняла покрасневшее и залитое слезами лицо.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Я сама знаю! Слишком рано об этом говорить. Смотри, что ты сделала со своим лицом, глупенькая. Пусти, я займусь…

Когда спускалась ночь, на террасы домов в Гранаде выходили женщины в светлых нежных тонов или в ярких и темных одеждах, сиявших блестками или мерцавших драгоценными камнями, но бывало и так, что у них не было других драгоценностей, кроме собственной красоты и свежести. Они выходили, чтобы подышать вечерней прохладой. И не было женщины, вплоть до самой скромной служанки, которая бы не воспользовалась этим часом. Мужчины же выходили на площадь, где они беседовали, смотрели на фокусы бродячих шутов и комедиантов, или, если только мусульманская секта, к которой они принадлежали, позволяла, отправлялись в какое — нибудь кабаре на открытом воздухе, где они могли поразвлечься, выпить вина и посмотреть на танцовщиц.

Вечером Фатима усаживалась под ночным небом среди моря шелковых подушек. У Катрин появилось ощущение, будто она сменила кожу. Это происходило от того блаженного состояния, которым она была обязана заботам Фатимы. Собственное лицо казалось ей новым, странным и одновременно привлекательным. Она пробултыхалась, по крайней мере, целый час в большом бассейне с теплой водой, а рабыня в это время, сидя на корточках у берега, подавала ей фрукты. Перед тем как Катрин вновь одеть в причудливые одежды, ее накрасили. Зубы начистили специальной пастой, губы подкрасили красивым красным цветом, а глаза с наведенными тенями, казалось, стали такими длинными, что доходили до висков. Ее крашеные ногти сияли, словно розовые драгоценные камни, и она чувствовала себя прекрасно в новом облачении: в широких розового муслина шароварах, подхваченных на бедрах тяжелым позолоченным серебряным поясом, при этом талия и живот оставались голыми, в короткой кофточке с маленькими рукавчиками из розового атласа. Круглая тюбетеечка придерживала большое розовое покрывало, которое она надевала, прежде чем появиться на крыше.

Кроме Катрин, у Фатимы не было подопечных — таковы были условия Абу. Эта безумная щедрость глубоко поразила толстую женщину.

Ночь была нежна и мягка, пахло жасмином и апельсинами. С террасы вид города, улочки и открытые базары которого освещались множеством масляных ламп, был сказочно прекрасным и совершенно неожиданным для Катрин, привыкшей к темным городам Запада, к улицам, которые комендантский час превращал в опасные места, где разгуливали разбойники. Катрин долго оставалась под впечатлением этой красоты. Странная музыка, медленная и едва cлышная, доносилась, по-видимому, из какого-нибудь кабака пробиваясь сквозь мягкий рокот реки.

Но вскоре Катрин устремила взгляд на огромный дворец, возвышающийся над домом Фатимы. Дом банщицы стоял на берегу Дарро, у выхода в овраг, который прорыла речка между выступом Аль Хамра и склонами Альбасин и Альказаба Кадима. Глубокие зубцы дворца вырисовывались на темном бархате неба. Там не видно было ни света, ни признака жизни, если не считать железной поступи невидимых часовых. Катрин чувствовала угрозу в этих немых крепостных стенах. Казалось, они бросали ей вызов и предупреждали остеречься вступать в борьбу за узника.

Она так долго не могла оторвать глаз от страшной крутизны, что Фатима через некоторое время заметила:

— Чем так притягивает тебя дворец. Свет Зари? О чем ты мечтаешь, когда смотришь на него?; — О любовнике принцессы. О прекрасном белом узнике… Я с ним из одной страны, ты знаешь. Это же естественно, что я им интересуюсь.

Жирная ручища Фатимы живо обрушилась ей на губы и закрыла рот. В темноте Катрин увидела, как от ужаса забегали кругами белки эфиопки.

— Тебе надоело жить? — прошептала она. — Если это так, то лучше отправиться обратно к твоему хозяину. Соседние террасы рядом, и я уже замечаю шафрановое покрывало Айши, жены богатого торговца пряностями, — у нее самый дурной в городе язык. Я стара и уродлива, но все же мне хочется вдыхать аромат роз и есть черную нугу…

— А почему опасно так говорить?

— Потому что этот человек — единственный на всю Гранаду, о котором ни одна женщина в городе не имеет права думать даже во сне. Палачи Зобейды — монгольские пленники. Ей прислал их в знак почтения оттоманский султан Мурад… Они умеют заставить длиться агонию несколько дней, и лучше вызвать недовольство самого калифа, чем ревность Зобейды. Даже любимая султанша, ослепительная Амина, не решится это сделать. Зобейда ее уже достаточно ненавидит. Именно из-за этого Амина редко живет в Аль Хамре.

— Где же она живет?

Толстый палец Фатимы указал в южную часть города, на изящные беседки и зеленые крыши большого, отдельно стоящего здания вне городских стен. Его окружал обширный сад, листва которого зеркально отражалась в сиявшей поверхности реки. — Это Алькасар Хениль, частный дворец султанов. Он хорошо охраняется, и Амина чувствует себя там в большей безопасности. Жены султанов редко жили в этом дворце, но Амина знает, чего стоит ненависть ее невестки. Конечно, Мухаммад ее любит, но ведь он поэт и всегда пасовал перед Зобейдой. Султанша относится к ней подозрительно.

— Если принцесса получит ее голову, — заметила Катрин, — не думаю, что этот дворец долго сможет ее защищать.

— Дольше, чем ты думаешь. Так как есть еще и это… И она ткнула пальцем в здание крепости, находившееся невдалеке от медресе. Стены его были увенчаны зубцами и освещены многочисленными фонарями. Крепость словно охраняла южные ворота города и создавала грозное впечатление.

— Это жилище Мансура-бен-Зегриса. Он — двоюродный брат Амины и всегда был в нее влюблен. Без сомнения, это самый богатый человек в городе. Зегрисы и Бану Сараджи[75] — две самые могущественные семьи в Гранаде, и, разумеется, они соперничают между собой. Амина — из Зегрисов, и это еще один повод для Зобейды ненавидеть ее, ведь Зобейда покровительствует Сараджам. Ты и представить себе не можешь, какие беспорядки происходят из-за ссор между этими двумя семьями. Калиф Мухаммад уже дважды терял свой трон, и можно смело сказать, что он обязан этим Зегрисам!

— И вернувшись в третий раз к власти, он не наказал их?

Фатима пожала плечами.

— Как ему это сделать? Маридинский султан, который правит в Фесе, друг этой семьи. Казнить Зегриса — значило бы вызвать яростный гнев султана, и тогда дикие всадники пустынь быстро появятся под нашими стенами. Мягкий и добрый характер Амины, очень привязанной к своей семье и страстно влюбленной в мужа, сыграл большую роль в заключении своего рода договора между ними. Вот почему Мухаммад терпит, что Мансур-бен-Зегрис сидит здесь, прямо у его ворот, словно большая сторожевая собака, готовая укусить.

Фатима умолкла. Катрин думала обо всем, что только что услышала. Эти на вид безобидные сведения могли оказаться очень полезными для кого-нибудь, кто страстно желал ввязаться в опасное приключение. Она тщательно запомнила причудливые имена, которые только что узнала: Амина, супруга султана, которую Абу-аль-Хайр спас от смерти;

Мансур-бен-Зегрис, двоюродный брат, влюбленный в Амину, и соперничающая с ними семья, которой покровительствует Зобейда, — Сараджи. Она повторила их про себя много раз, чтобы быть уверенной, что не забудет.

Она уже собралась задать новый вопрос, но мощный храп прервал ее на первом же слове. Устав от целого дня работы, толстая эфиопка, откинувшись назад, на подушки, брошенные прямо на пол, широко раскрыв рот и положив руки на огромный живот, погрузилась в сон. Катрин улыбнулась, затем, устроившись поудобнее в подушках, задумалась.

Через восемь дней Катрин совершенно преобразилась. Спокойная безоблачная жизнь, которую она вела

У Фатимы, отличная пища, долгие часы безделья в бассейне с теплой, горячей или холодной водой, а главное, невероятно сложные процедуры, которые проделывала с ней эфиопка, сотворили чудо. Тело Катрин потеряло чрезмерную худобу, оно вновь обрело великолепие и расцвело, а кожа стала тонкой и нежной, как лепесток цветка. Катрин уже привыкла к странным одеждам и теперь с удовольствием стала их носить.

Много раз, пока она находилась у Фатимы, Абу-аль-Хайр приходил повидаться с ней, но ни Готье, ни Жосс не смогли с ним прийти. Его посещения были кратковременными, достаточно церемонными, словно он приходил проверить, как обстоят дела с редкостным предметом, который он нашел и отдал в починку.

Ему удалось прошептать ей, что он еще не нашел способа ввести ее во дворец, что в уме у него разные планы, но это вовсе не успокоило Катрин. Она чувствовала себя готовой к борьбе. В больших зеркалах из полированного серебра в массажных залах она видела теперь великолепные отражения, и ей так хотелось испробовать свое могущество. Но Фатима еще не была полностью удовлетворена.

— Терпение! — говорила она, гримируя ей лицо с тщательностью художника. — Ты еще не достигла того совершенства, к которому я тебя веду.

Она тщательно прятала свою прекрасную подопечную в недрах дома, и только ее служанки и евнухи могли приблизиться к ней. Однажды утром, когда Катрин выходила из бассейна, она увидела Фатиму, оживленно разговаривавшую с пожилой женщиной, разодетой в пышную зеленую парчу. Эта особа с глазами человека, лезущего не свое дело, дерзко рассматривала Катрин. Казалось, обе женщины спорили, и Катрин поклялась бы, что она и была предметом их спора. Когда старуха исчезла, прошлепав туфлями без задников по плитам сада, Катрин спросила Фатиму, кто была эта особа. Эфиопка только пожала плечами и сказала:

— Да это старинная моя подруга! Но если она придет еще раз, ты с ней будь любезной, потому что она может для тебя сделать очень много в случае, если ты пожелаешь хозяина более… стоящего, чем врач…

Больше Фатима ничего не сказала, и Свету Зари пришлось домысливать. Смысл ее слов, по правде говоря, она понимала. Разве Абу не сказал ей, что Фатима — сводня из сводниц? Катрин ограничилась тем, что мягко заметила:

— Более стоящего хозяина… конечно, но я была бы счастлива, если бы благодаря этому хозяину я бы смогла, наконец, узнать чудеса Аль Хамры.

— В этом нет ничего невозможного, — ответила Фатима.

На следующий день после визита старухи в зеленой парче Фатима разрешила молодой женщине выйти из дома и пройти по рынкам. Катрин любила бродить по горячим, пыльным, покрытым тростником улочкам, в мелких лавочках которых постоянно натыкалась на какие-то чудеса. Два-три раза Катрин уже выходила в город, конечно, тщательно завернутая в покрывало и охраняемая с обеих сторон двумя служанками, не отходившими от нее. За ними шел евнух, неся под мышкой плетенный из носорожьей кожи кнут.

Так же было и в это утро. В сопровождении охраны Катрин, завернувшись в большое, легкое атласное покрывало цвета меди, из-под которого выглядывали только ее накрашенные глаза, спокойным шагом направилась к большому рынку шелков, находившемуся почти у самого основания лестничных перил Аль Хамры. День ожидался очень Маркин. Над городом стоял синеватый туман, и горожане поливали улочки водой, пытаясь сохранить хоть чуточку свежести и прибить пыль. Это был единственный час, не считая сумерек, когда можно было с удовольствием выйти из прохлады домов. Но жара ни в какой мере не мешала обычному оживлению в рыночные дни в Гранаде.

Выйдя из тени мечети, Катрин собиралась уже пройти под арку, ведшую на рынок. В это время раздалась громкая военная музыка. Отряд музыкантов, которые играли на гаитах[76] или ударяли кулаком в тары[77], выехал на лошадях из ворот впереди мощного военного отряда. Воины с темными лицами, дикими глазами, с копьями, сидя верхом на быстрых маленьких андалузских лошадях, окружали роскошно разодетых рыцарей, у каждого из которых на левой руке, одетой в плотную кожаную перчатку, сидел ястреб или кречет. Головы хищным птицам прикрывали колпаки из пурпурного шелка, сияющие камнями. Одежда всадников из дорогой парчи и их оружие также были усеяны огромными драгоценными камнями. Это, конечно, были знатные господа. У всех были тонкие и гордые лица, короткие черные бороды, горящие глаза. Только один из них ехал с непокрытой головой без тюрбана. Он скакал впереди всех, молчаливый, высокомерный, легко придерживая рукой норовистую лошадь — животное белого цвета, сразу привлекшее внимание Катрин. От лошади глаза ее поднялись к всаднику. Она едва сдержала крик: лошадь была Морган, а всадник — Арно…

Очень прямо сидя в расшитом седле, на целую голову выше своих спутников, он был одет по-восточному, но в черный шелк, вышитый золотом, и этой одеждой выделял среди прочих всадников. Кроме того, на нем был небрежно отброшенный назад собственный бурнус из белой тоню шерсти… Его красивое лицо с жесткими и суровыми чертами, внушительным профилем исхудало, сделалось тоньше, потемнело почти так же, как лица мавров; черные глаза сумрачно блестели, а у висков появились легкие серебряные нити.

Потрясенная, Катрин не отводила от него глаз, пока Арно ехал впереди, безразличный, далекий, сосредоточенный только на большом соколе у себя на руке, которого он иногда подносил к лицу, словно желая ему что-то сказать. Лишившись голоса, с перехваченным от волнения дыханием, Катрин стояла, будто пораженная ударом молнии. Она прекрасно знала, что он жил в нескольких шагах от нее, но, оказавшись перед ним, испытала шок. Нет, она к этому не была готова!

Безразличные к драме, которая разыгрывалась в нескольких шагах от них, всадники продолжали путь, исчезнув за углом, за дворцом из красных кирпичей, редкие и узкие окна, которого были защищены частыми деревянными решетками… В бессознательном порыве Катрин хотела броситься под ноги этой высокой фигуре.

Но две крепкие пуки схватили ее за руки и заставили стоять неподвижно, пока евнух, от страха вращая большими глазами, встал как вкопанный прямо перед ней, преградив проход.

— Пустите меня! — крикнула молодая женщина. — Что вам нужно? Я же не пленница…

— Мы должны всеми силами мешать тебе делать все, что может оказаться опасным. Ты хотела броситься за принцами? Так? — спросила одна из женщин извиняющимся тоном.

— Разве запрещено посмотреть на них поближе?

— Конечно! Воины у них ловкие и хорошо рубят саблями, тем более что они еще и охраняют франкского пленника принцессы. Твоя голова слетит, а ты этого даже не заметишь… а палка Фатимы не пожалеет наши спины.

Именно этого больше всего и боялись слуги эфиопки, но, по правде говоря, они были правы. Если бы они позволили ей поступить как ей заблагорассудится, чем бы все это закончилось? Разве она могла бы запретить себе позвать человека, которого она любила, или содрать покрывало, которое скрывало ее лицо, чтобы он мог ее увидеть и узнать? И об этом публичном скандале рассказали бы Зобейде! Для Катрин это обернулось бы смертью, а может быть, и для него… Нет… так было лучше! Но как же жесток был этот миг!

Еще дрожа от сильного возбуждения, Катрин медленно повернула в обратную сторону.

— Вернемся домой, — вздохнула она. — У меня нет больше желания гулять по рынку. Стало уже так жарко…

Однако она остановилась у стены маленькой зеленой мечети. Два нищих, один большой, другой маленького роста, стояли со скрещенными руками, одетые в лохмотья, а тот, что поменьше, сидя на своей единственной ноге, смотрел, как вдалеке исчезала великолепная группа всадников-охотников. Несколько их слов долетело до слуха и поразило Катрин.

— Как скучает франкский пленник принцессы среди чудес Аль Хамры. Видел, какой он мрачный?

— Какой же мужчина, потеряв самое драгоценное — свободу, не будет мрачным? Этот христианин — воин. Видно же по его осанке… и по его шрамам. А война — это самый пьянящий из напитков. У него же только любовь да любовь. Этого мало…

Чтобы подольше послушать эти пересуды об Арно, Катрин сделала вид, что ей попала в ногу заноза. Она дала одной из служанок ступню для осмотра, а сама внимательно слушала. Самое незначительное слово, относящееся к Арно, было для нее драгоценным. А продолжение разговора нищих оказалось еще более занимательным, ибо тот, который был высокого роста, беззаботно заявил:

— Говорят, что Зобейда мечтает заставить его переплыть синее море. На просторах старого Магриба его коню будет раздолье, а мятежных племен там достаточно. Султан, конечно, согласится использовать воина, даже неверного. Да он и не первый будет, кто переходит в мусульманство, в истинную веру.

— Наш калиф согласится отпустить от себя сестру?

— Кто же мог когда-нибудь противиться воле Зобейды? Видел, кто поехал охранником ее драгоценной добычи? Сам визирь Абен-Ахмед Бану Сарадж собственной персоной. Она уедет, когда захочет, а миринидский султан устроит ей роскошную встречу.

Приближалась группа богато разодетых женщин, и нищие принялись стонать и слезливо просить милостыню. Впрочем, Катрин услышала достаточно. Живо надев туфлю, она ухватилась за большое покрывало и, прежде чем ее стражницы, все еще сидевшие на корточках, успели ее задержать, со всех ног бросилась бежать к дому Фатимы.

Пересуды двух нищих привели ее в бешенство. Люди на улице только и говорили об Арно, на каждом углу слышно было его имя. Видимо, франкский узник вызывал большое любопытство и особый интерес. Значит, Зобейда и на самом деле сделала из него исключительную фигуру, почти легендарную. И, видно, охранялся он с особым пристрастием. Если эта проклятая принцесса увезет Арно в Африку, Катрин предстоит опять последовать за ним, пуститься в дорогу, терпеть опасности, тогда уже почти непреодолимые, потому что в таинственных городах страны, которую называли Магрибом, у нее не будет Абу-аль-Хайра. Любой ценой нужно помешать Зобейде отобрать у нее Арно…

На миг ей пришла в голову безумная мысль бежать прямо к врачу, но в этот час — она это знала — он уходил к своим больным. А стражницы очень скоро ее настигнут: до того, как она добежит до дома своего друга. Тогда она побежала к жилищу Фатимы и все так же бегом бросилась во внутренний двор, усаженный лимонными, гранатовыми деревьями и виноградом. Но на пороге колоннады, которая окружала внутренний сад, она остановилась: Фатима была дома, и не одна. Завернувшись в немыслимое одеяние из всех цветов радуги, закрутив курчавую голову покрывалом наподобие мужского тюрбана, толстая эфиопка прогуливалась вокруг розовой раковины-водоема в центре двора. Рядом с ней Катрин узнала ту самую старуху, хотя на этот раз парча, в которую она облачилась, была сумеречно-сиреневого цвета и вышита большими зелеными цветами.

Заметив, что Катрин, запыхавшись от бега, в смятении остановилась у края сада, Фатима поняла, что произошло что-то важное, и, оставив свою гостью, поспешно подошла к молодой женщине:

— Ну, что случилось? Что с тобой? Где служанки?

— Они идут за мной. Я пришла попрощаться с тобой, Фатима, попрощаться и поблагодарить тебя. Я должна вернуться к моему… хозяину.

— Насколько мне известно, он за тобой не приходил. Ты что, с ним повстречалась? — произнесла негритянка с большим сомнением в голосе.

— Нет… Но я должна вернуться к нему как можно быстрее…

— Вот ты как заспешила? Но Абу нет дома. Его вызвали в Алькасар Хениль. Султанша поранилась, принимая ванну.

— Так что же… Он найдет меня дома, когда вернется, вот и все! Для него это будет приятной неожиданностью…

— А для тебя? Ночь, которая тебя там ждет, тоже будет для тебя приятной неожиданностью?

Большие глаза негритянки ловили нетвердый взгляд Катрин, смотрели на выражение ее покрасневшего лица.

— Чуть раньше, чуть позже… — прошептала молодая женщина, делая неопределенный жест.

— Я думала, — медленно сказала Фатима, — что ты больше всего хотела попасть в Аль Хамру…

При этих словах сердце Катрин замерло, но она заставила себя улыбнуться.

— Что толку мечтать? Кто может похвастаться, что осуществит такие мечты?

— Слушай меня, и твоя мечта осуществится без промедления. Пойдем со мной.

Она взяла Катрин за руку, увлекая ее за собой, но, охваченная внезапным недоверием, молодая женщина стала сопротивляться:

— Куда ты меня ведешь?

— Веду к той женщине, которую ты видишь у воды… и к Аль Хамре, если ты хочешь все еще туда попасть. Эта старая женщина — Морайма. Ее все знают у нас, за ней бегают, потому что она управляет гаремом нашего властелина. Она приметила тебя в тот день, помнишь? И теперь пришла именно из-за тебя. Иди за ней, и вместо маленького врача ты будешь принадлежать калифу…

— Калифу? — спросила Катрин слабым голосом. — Ты предлагаешь мне войти в гарем?

Обомлев, она собиралась отказаться от этого предложения, но слова Абу-аль-Хайра пришли ей на память: «Комнаты Зобейды — это часть гарема». И еще одна фраза: «Мессир Арно живет в саду Зобейды, в отдельном павильоне…» Попасть в гарем — значит приблизиться к Арно. Катрин не могла мечтать о лучшем случае. Но, если она только подойдет к узнику Зобейды, если осмелится с ним заговорить, ее отдадут монгольскому палачу принцессы. Однако она мужественно преодолела страх. Столько раз она смотрела в глаза пытке и смерти! Гранадские палачи, наверное, не хуже тех, в Амбуазе. И потом, как только Арно ее узнает, их уже будет двое, и им будет легче бороться… или умереть, если так случится. Всей душой Катрин призывала именно такую смерть вдвоем, если только такою ценой придется заплатить за то, чтобы навсегда остаться вместе с супругом. Лучше было сто раз умереть вместе с ним, чем оставить его этой принцессе…

И Катрин решилась. Она подняла голову, встретилась с озабоченным взглядом Фатимы и улыбнулась ей.

— Иду за тобой, — сказала она. — И благодарю тебя. Единственное, о чем я прошу, пойди к врачу и отнеси мое письмо. Он же был добр ко мне.

— Это я могу понять. Врач Абу получит твое письмо. Но пойдем! Морайма уже теряет терпение.

Старая женщина действительно показывала признаки нетерпения. Она больше не опиралась на розовую раковину, а широкими шагами мерила аллею. Увидев это, Фатима поспешно, жестом фокусника сбросила шафранового цвета покрывало, в которое была завернута Катрин, дав ее волосам засиять на солнце и открыв тонкую фигуру в широких муслиновых шароварах бледно — желтого цвета и коротенькой кофточке из золотой паутины, глубокий вырез которой при каждом движении грозил высвободить ее грудь… В недрах сиренево-зеленой парчи Катрин увидела, как заблестели глаза старухи, и та раздраженным жестом отбросила свое собственное покрывало, открыв желтое, сухое и морщинистое лицо. При этом стал, виден хищный профиль старой еврейки, увешанной драгоценностями, и провалившийся от отсутствия зубов рот, улыбка на котором выглядела отвратительной гримасой. Только покрытые большими кольцами руки были еще красивы. По всей видимости, Морайма прикладывала невероятные усилия для ухода за ними, ежедневно смазывала их маслами и кремами, ибо при каждом ее жесте от них исходил аромат и кожа на них была мягкой.

Однако Катрин вздрогнула от отвращения, когда эти руки притронулись к ее боку, ощупывая нежную кожу.

— Можешь быть спокойна, — весело сказала Фатима. — Кожа гладкая и нежная, без изъяна.

— Вижу, — только и сказала старуха, потом спокойно открыла кофточку Катрин, освободила ее груди и обеими руками ощупала их, чтобы убедиться в их упругости.

— Самые прекрасные плоды для любви! — прибавила Фатима, больше не стесняясь, как торговец, который показывает покупателю товар. — Какой мужчина не потеряет от них разум? От северных ледяных стран до жгучих песков пустынь, от Геркулесовых столбов до гористых уступов Леванта, до самой страны Великого Хана ты не найдешь более совершенного цветка для того, чтобы предложить его всемогущему властелину верующих!

Соглашаясь, Морайма вместо ответа кивнула головой н приказала Катрин:

— Открой рот!

— Зачем?

Увидев, что с ней обращаются как с простой лошадью, она забыла о своих намерениях.

— Чтобы я могла убедиться, что дыхание у тебя здоровое! — сухо отпарировала Морайма. — Надеюсь, женщина, характер у тебя гибкий и послушный. Я не собираюсь предлагать калифу взбалмошную сварливую девчонку…

— Прости меня, — произнесла Катрин, краснея. И послушно открыла рот, обнаруживая розовое небо и сиявшие белые зубы. Старуха засунула туда свой любопытный нос. Катрин пришлось сдержать внезапное желание рассмеяться, пока старуха говорила:

— Что она у тебя жует, старая колдунья? Дыхание благоухает!

— Жасминные цветы и гвоздику! — проворчала Фатима, не любившая выдавать своих рецептов, однако знавшая, что с хозяйкой гарема бесполезно хитрить. — Ну, так что ты решила?

— Увожу ее. Пойди приготовься, женщина, и поспеши! Мне нужно возвращаться…

Не колеблясь, подобрав одежды, Катрин добежала до своей комнаты. Она оставила обеих женщин спорить о том, что для Фатимы было очень важным: о цене, которая обязательно должна была быть высокой.

— Мне еще нужно уплатить неустойку врачу! — услышала Катрин громкий голос толстой эфиопки.

— У калифа всегда есть право взять рабыню. Для его подданного счастье предложить ему…

Дверь ее комнаты захлопнулась, и Катрин не могла слышать их дальнейший разговор. Ей был безразличен их торг. Она точно знала, что Фатима положит в карман большую часть вырученного за нее золота.

Катрин схватила лист хлопковой бумаги[78], перо и нацарапала несколько слов для Абу, сообщая ему о своем уходе в гарем Аль Хамры: «Я счастлива, — писала она ему. — Наконец я окажусь вблизи моего супруга. Не переживайте из-за меня, но не дайте Готье и Жоссу предпринимать безумства. Попытаюсь сообщить вам новости, может быть, через Фатиму… если только вы сами не придумаете способа войти в гарем».

Снизу послышался зов, от которого она вздрогнула. Старая Морайма теряла терпение. Поспешно схватив какую-то случайную одежду, Катрин сунула ее под руку, взяла покрывало, которым была только что обернута, и вышла в галерею внутреннего двора как раз в тот момент, когда Фатима с жадностью отсчитывала золотые динары. Старая управительница гаремом, увидев, Катрин, схватила одежду, которую та взяла с собой, и с презрением бросила на землю.

— Что тебе делать с этим хламом? Во дворце я одену тебя в соответствии со вкусом хозяина. Теперь пойдем…

— Еще одну минуту, — попросила Катрин. — Дай мне попрощаться с Фатимой.

— Ты ее еще увидишь. Случается, что мы обращаемся К ней за услугами для гарема. У нее есть свои секреты красоты, она творит чудеса.

Запрятав золото в сумку из козлиной кожи, Фатима подошла с ним. Негритянка оправила одежду на Катрин, и та воспользовалась этим, чтобы тайком сунуть Фатиме послание к Абу. Потом, ободряюще ей улыбаясь, Фатима сказала:

— Иди туда, куда зовет тебя судьба. Свет Зари. Но когда ты будешь любима, когда ты станешь драгоценной игрушкой калифа, вспомни о Фатиме…

— Будь спокойна, — ответила Катрин, доигрывая до конца свою роль. — Никогда тебя не забуду…

И была искренней, говоря эти слова. Невозможно было забыть странные, но занятные дни, проведенные у эфиопки. Фатима обошлась с ней по-доброму, хотя и делала это, исходя из собственного интереса.

Привели двух белых мулов под красными кожаными седлами, позванивающими колокольчиками и бубенчиками. Катрин и ее новая наставница сели на них. Морайма хлопнула в ладоши, и из соседней улицы появились четыре худощавых нубийца, одетых в белое. Вынув из ножен кривые турецкие сабли с широкими изогнутыми лезвиями, они встали вокруг женщин. И кортеж двинулся.

Жгучий воздух дрожал, и там, наверху, в почти белом небе, лучи безжалостного солнца обжигали крыши домов города. Но Катрин не замечала жары. Взволнованная, она думала только о дворце, порог которого наконец ей предстояло переступить. Расстояние между ней и Арно уменьшалось. Вот только что она его видела. Теперь она попытается с ним заговорить, чтобы вернуть его домой.

Дорогу на родину она даже не пыталась себе представить. Даже если им удастся бежать из дворца, добраться до границ королевства и благополучно перейти границу, спасутся ли они от мести Зобейды, укроются ли от ее козней? Конечно нет. Быстрые всадники Мухаммада слишком часто нарушают границы королевства Кастилии!

К тому же им придется снова пройти опасную дорогу через Кастилию. Может быть, их ждут еще более коварные ловушки, чем те, что повстречались на пути сюда. А перейти Пиренеи с их бандами разбойников? Нет! Сейчас все это мало значит. Только одно идет в счет — опять завоевать любовь Арно! Все, что могло случиться потом, не интересовало Катрин.

Проходя вслед за Мораймой под красной аркой, Баб-ль-Дхуара, Катрин не смогла сдержать радостного волнение. Нубийские охранники явно не заинтересовались их появлением… затем они пошли по тропинке, вившейся возле ручья затененной серебристой листвой оливковых деревьев. Тропинка довольно круто поднималась к большим воротам, арка которых красовалась на фоне внушительной квадратной стены без зубцов. Это был вход во дворец. Подойдя туда, Катрин заметила вылепленную на белой мраморной доске, укрепленной в виде подковы на кирпичной верхушке ворот, поднятую к небу руку.

— Это ворота Правосудия! Рука напоминает о пяти повелениях Корана! — объяснила Морайма. — А те башни, что ты видишь недалеко отсюда, это тюрьмы.

И больше ничего не сказала. Катрин между тем поняла настоящий смысл этих слов. Это было предупреждение, почти угроза. Угроза чувствовалась также и в наводящей страх двери с двумя створками, обитыми железом и огромными гвоздями. За ней шел темный глубокий вход, охраняемый всадниками в сиявших под пурпурными бурнусами кольчугах, в шлемах с высоким острием, низко надвинутых на свирепо смотревшие глаза. Когда по приказу господина входы и выходы закрывались, вероятно пройти через эти толстые стены было невозможно. Розовый дворец и тот малый город, который охватывали его крепостные стены — дома, мельницы и все семь золоченых куполов со шпилями огромного и изящного минарета, внушительной мечети, — захлопывались, и из этой ловушки невозможно было вырваться, разве что удалось бы воспользоваться той тайной дверью, через которую входили ночные любовники Зобейды. А что, если эти рассказы — легенда? Трупы могли сбрасывать во рвы прямо с высоких башен. И тогда вовсе не возникало необходимости в пресловутом потайном входе для несчастных любовников.

Открытые глаза Катрин уже искали тайный выход в этом великолепном и грозном, привлекательном и опасном дворце, похожем на ядовитый цветок. Она вынуждена была опустить глаза, чтобы не видеть окровавленных голов, насаженных на крюки, вделанные в стены. Переступив порог этого неведомого мира, Катрин почувствовала ужас, будто леденящей рукой ей зажало сердце. Она попыталась вздохнуть, устремив взгляд на согбенную спину Мораймы под смешными зелеными цветами. Не нужно слабеть и трусить. А в особенности теперь. Она сама хотела этого.

И словно произошло чудо! Где-то в благоуханной густоте еще невидимых садов запел соловей, и его звонкая трель зазвенела, словно горный источник. Соловей в такой час дня, в самый разгар жары? У Катрин стало легче на сердце. Она увидела в этом счастливое предзнаменование и, пришпорив мула, догнала Морайму, успевшую уехать вперед.

Прохлада туннеля, потом поворот, залитая палящим солнцем дорога вверх, затем на повороте восточное изящество двух высоких ворот, стоящих под углом друг к другу. Морайма, ожидавшая Катрин уже наверху, указала ей на ворота, расположенные прямо перед ней.

— Королевские ворота. Они ведут в Сераль, дворец-калифа. Мы же проедем через вот эти, Винные ворота, пересечем верхний город, административный центр Аль Хамры, и войдем в гарем.

Взгляд Катрин задержался на стеке, которая соединяла три пурпурных донжона, высившихся слева, и старуха чуть улыбнулась.

— Ты никогда не попадешь в эту часть. Это Альказаба, крепость, которая делает Аль Хамру неприступной. Посмотри на эту огромную башню, которая стоит над рвом. Полюбуйся! Она говорит о могуществе твоего будущего хозяина. Это Гафар, главное место защиты крепости. Очень часто по ночам ты услышишь, как на ней бьет колокол. Не пугайся. Свет Зари. Это не сигнал опасности, а только Час полива на равнине — ночью поливом управляет колокол… Теперь пойдем быстрее, жара становится невыносимой, а я хочу, чтобы ты свежей предстала перед господином.

Катрин вздрогнула. Видно, ей не собирались давать времени: не успеет она и вздохнуть, как ее уже будут демонстрировать калифу. Но она решила подчиниться ходу событий, стараясь использовать их наилучшим образом.

Глава одиннадцатая. КОРОЛЬ-ПОЭТ

Когда Катрин, подталкиваемая Мораймой, вышла из гарема, она увидела длинный бассейн, выложенный голубой с золотом мозаикой. Он утопал в дымке благоуханного воздуха. По приказу старой еврейки Катрин проспала два часа после еды, и в ушах у нее шумело. Гомон вспугнутого птичника стоял в зале, где около пятидесяти женщин болтали e разом. В бассейне-раковине, полном теплой голубой воды, плескались красивые женщины, смеясь, крича, визжа и развлекаясь. Бассейн представлял собою картину маленькой бури, но вода в нем была такая прозрачная, что совсем не прятала тел купальщиц. Все цвета кожи можно было сидеть в пышной и очаровательной раме бассейна: темная бронза африканок, нежная слоновой кости кожа азиаток, розовый алебастр нескольких западных женщин соседствовали с янтарным оттенком мавританок. Катрин увидела черные, рыжие, красного дерева и даже светлые, почти белые волосы, глаза всех оттенков, услышала голоса на все лады. Но ее появление в сопровождении хозяйки гарема заставило замолчать весь этот мирок. Оживление в бассейне смолкло. Все женщины застыли, все взгляды обратились к новенькой, которую сама Морайма поспешно раздевала. Катрин с неприятным ощущением заметила, что выражение глаз у всех этих женщин было одним и тем же: всеобщая враждебность.

Она мгновенно осознала это и почувствовала смущение. Эти враждебные глаза обжигали ее, словно раскаленные угли. Между тем и Морайма почувствовала враждебность. И она сказала резким голосом:

— Ее зовут Свет Зари. Это пленница, купленная в Альмерии. Постарайтесь, чтобы с ней не случилось ничего дурного, иначе носорожьи нервы разойдутся! Я не поверю ни в скользкие края бассейна, ни в недомогания в бане, ни в несварение желудка от сладостей, ни в карниз, который вдруг свалится, ни в гадюку, случайно заблудившуюся в саду, — короче, в несчастный случай. Помните об этом! А ты иди окунись в воду.

Недовольный шепот встретил эту короткую речь, которую Катрин слушала с легкой дрожью, но никто не осмелился возражать. Однако, дотрагиваясь кончиком ноги до благоуханной воды в купальне, Катрин показалось, что она спускается в ров, полный змей. Все эти тонкие и сияющие тела обладали опасной гибкостью, а все эти рты со свежими губами, казалось, были готовы выпустить яд.

Она немного поплавала. Ее сторонились, и ей вовсе не хотелось продолжать купание, не доставлявшее удовольствия. Она уже приближалась к краю бассейна и собиралась отдаться в руки двух рабынь, назначенных ей в услужение и ожидавших ее с толстыми сухими полотенцами у края бассейна, как вдруг заметила, что молодая блондинка, лежавшая на подушках у края бассейна, обладательница красивого округлого и свежего тела, вся в ямочках, искренне улыбается ей. Не задумываясь, Катрин подплыла к ней. Улыбка молодой блондинки обозначилась еще яснее. Она даже оставила свою позу беззаботно отдыхающей и протянула Катрин руку, слишком широкую для женщины.

— Полежи возле меня и не обращай внимания на других. Так всегда бывает, когда приходит новенькая. Понимаешь, новая женщина может стать опасной фавориткой.

— Почему опасной? Все эти женщины влюблены в калифа?

— Господи, конечно нет! Хотя ему не откажешь в привлекательности.

Блондинка ничего больше не сказала. Инстинктивно она перестала говорить по-арабски и заговорила по-французски, отчего Катрин вздрогнула.

— Ты из Франции? — произнесла она на том же языке.

— Так, да, с Соны. Я родилась в Оксонне. Там, — добавила она в глубокой печали, — меня называли Мари Вермейль. Здесь называют Айша. А ты тоже из нашей страны?

— Даже больше, чем ты думаешь! — сказала Катрин смеясь. — Я родилась в Париже, но выросла в Дижоне, где мой дядя Матье Готрен торговал сукном на улице Гриф-фон под вывеской Великого Святого Бонавентуры…

— Матье Готрен? — повторила Мари задумчиво. — Мне знакомо это имя… Впрочем, смешно, но мне кажется, я тебя уже видела. Где же, например?

Она остановилась. Скользнув в лазоревую воду, мавританка с золотистой кожей изящно подплывала к ним. Два зеленых в золотую полоску зрачка, словно острие кинжала, вонзились в обеих женщин. Это был взгляд ненависти. Мари прошептала:

— Остерегайся ее! Это Зора, теперешняя фаворитка. Грифы, которые кружат над башней для казней, более мягкосердечны, чем эта гадюка. Она еще хуже, чем принцесса Зобейда, потому что принцесса презирает вероломство, которым Зора пользуется с большим искусством. Если ты понравишься хозяину, тебе нужно будет опасаться этой египтянки.

У Катрин не осталось времени, чтобы задавать еще какие-то вопросы. Посчитав, что Катрин достаточно поболтала с Мари-Айшой, Морайма подошла с двумя черными рабынями.

— Мы поговорим позже, — прошептала Мари и изящно опустилась в благоуханную воду с таким расчетом, что Зора вынуждена была отстраниться. Катрин позволила двум рабыням тщательно себя растереть, потом они смазали ее тело легким маслом, придающим коже нежный светло-золотой оттенок. Но когда она собралась надеть на себя шелковый полосатый халат без рукавов, который был на ней до прихода сюда, Морайма воспротивилась.

— Нет! Не одевайся сразу. Пойдем со мной. Вслед за еврейкой Катрин прошла много залов с горячими или холодными купальнями, потом они наконец, пришли в комнату с изящными арками, всю в лепных украшениях голубых, розовых и золотых тонов. Закрытая золоченными жалюзями галерея была на высоте второго этажа.

В глубине альковов виднелись кровати, устроенные между арками и колоннами, и на этих кроватях с множеством подушек лежали в безмятежных и изящных позах пять-шесть очень красивых и совершенно нагих женщин. Морайма указала Катрин на единственную кровать, которая была пустой.

— Ложись туда!

— Зачем?

— Увидишь. Это недолго.

В зале никого не было видно, однако слышались женские голоса, певшие монотонную и нежную песню. Уложив Катрин в соблазнительной позе, Морайма встала в центре зала, где в мраморную раковину стекала струя воды. Она подняла голову к верхней галерее, словно ждала чего-то. Заинтересовавшись, Катрин посмотрела в том же направлении.

Ей показалось, что она заметила за тонкими позолоченными планками жалюзи силуэт, неподвижную фигуру. Катрин спрашивала себя, не пригрезилось ли ей это? Это купание, замедленная жизнь разжигали ее нетерпение добраться наконец до своего супруга. Что ей было делать на этом диване нагой? Ответ не заставил себя долго ждать. Тонкая рука подняла жалюзи и бросила что-то, что покатилось по кровати, которую занимала Катрин. Быстро поднявшись, Катрин с интересом наклонилась. И увидела, что это было простое яблоко. Ей захотелось его взять. Но с большей поспешностью, чем она сама, подскочила Морайма и схватила плод. Катрин увидела, что еврейка была красной от возбуждения и что ее маленькие глазки сияли от радости.

— Хозяин выбрал тебя! — бросила ей правительница гарема. — А ты ведь только появилась! Этой же ночью тебе будет оказана честь быть допущенной до ложа властелина. Пойдем быстро. У нас остается время тебя подготовить. Хозяин торопится.

И даже не позволив Катрин взять одежду, она бегом увлекла ее через залы и галереи. Вскоре они дошли до павильона, самого скромного в большом гареме, где Морайма оставила свою подопечную.

Катрин не успела ни о чем спросить. Желание калифа вызвало суматоху, настоящие боевые приготовления, которые не оставляли времени и места для размышлений. Отданная целой армии массажисток, которые сделали ее тело благоуханным, педикюрш, парикмахерш и гардеробщиц, молодая женщина посчитала более мудрым им подчиниться. Во всяком случае будет полезно приблизиться к калифу… Кто может знать, не удастся ли ей добиться какого-то влияния на него? А что касается предстоящей близости с калифом Гранады, — по этому поводу Катрин больше не роптала. Потому что не было выбора! Всякое сопротивление подвергало опасности ее планы, ставило под угрозу жизнь Арно, ее собственную жизнь и жизнь их друзей. Что ж, когда тебе предстоит борьба, ее надо вести до конца! И не быть слишком капризной в выборе средств.

Калиф Мухаммад VIII, сидевший со скрещенными ногами на диване в шелковых коврах, и Катрин, стоявшая в нескольких шагах от него в нежном облаке розовых покрывал, смотрели друг на друга. Он с явным восхищением, она с некоторым удивлением и подозрительностью, осторожностью. Бог знает почему, может быть, из-за его сестры Зобейды? Катрин была уверена, что найдет в старшем брате Зобейды высокомерного, циничного мужчину, в некотором роде Жиля де Рэ, с чертами де Ла Тремуйля.

А принц, смотревший на нее, не был похож на того, кого она ждала увидеть. Ему, видимо, было от тридцати пяти до сорока лет, и, что для мавра совершенно невероятно, его голова была без тюрбана, вся в темно-русом густом руне, отличавшем и его короткую бороду, красившую загорелое лицо. Светлые серые или голубые глаза тоже выделялись на темной коже лица. Торопливым жестом Мухаммад отложил свиток хлопковой бумаги, на котором тростниковой палочкой писал калама.

Калиф видел, как Катрин с Мораймой шли вдоль воды и кипарисов по дороге, ведущей во дворец. Эта дорога проходила под стенами, потом устремлялась через сады к этому маленькому, увитому розами дворцу, стоявшему на вершине холма по соседству с Аль Хамрой. Это был Дженан — эль-Ариф[79], так называемый Сад Зодчего, где в летнее время любил уединяться калиф. Здесь можно было наслаждаться жизнью среди роз и жасмина. Темные, как пурпурный бархат, или белые с розовой серединой, словно снег на восходе солнца, розы склонялись над зеркалом воды, буйно вились по белым колоннам у входа и наполняли благоуханием блестевшую звездами синюю ночь. Рядом с этим сотворенным для любви дворцом в воздухе ощущалось что-то пьянящее, что отягчало веки Катрин и заставляло стучать в висках кровь.

Мухаммад ничего не говорил, пока Морайма, пав перед ним ниц, рассказывала ему о радости, охватившей новую одалиску, когда она узнала, что была избрана в первую же ночь, и молчал, когда старуха стала расхваливать красоту и нежность Света Зари, жемчужины страны франков, блеск ее глаз с аметистовой глубиной, гибкость тела. Но когда поднявшись, Морайма захотела снять покрывала из муслина, которые превращали молодую женщину в облачно розовый сверток, он остановил ее властным жестом и приказал:

— Удались, Морайма. Я позову тебя позже… И они остались вдвоем. Тогда калиф встал. Он был не так высок, как показалось Катрин, ноги его казались короткими по сравнению с мощным торсом, облаченным в зеленого шелка халат, открытый на груди до талии и подпоясанный широким поясом с квадратными большими изумрудами. Подходя к Катрин, он улыбнулся.

— Не дрожи. Я не желаю тебе зла! — Он говорил по-французски, и Катрин не скрыла удивления.

— Я не дрожу. Зачем мне дрожать? Но откуда вы знаете мой язык?

Мухаммад был теперь совсем близко от нее, и она могла вдыхать легкий аромат кожи и вербены, исходивший от его одежды.

— Я всегда любил учиться, беседовал с путешественниками, прибывавшими из твоей страны. Монарх должен сам понимать послов… Толмачи слишком часто неверно исполняют свой труд… или продаются! Один пленник святой человек из твоей страны, обучил меня этому языку, когда я был еще ребенком, и ты не первая француженка, попавшая в этот дворец.

Катрин вспомнила про Мари. Длинные и тонкие пальцы Мухаммада стали снимать покрывало, скрывавшее ее головы и нижнюю часть лица. Он делал это медленно, мягко, с изяществом и утонченностью любителя искусства, раскрывавшего драгоценное произведение. Обнажилось нежное лицо под короной золотых волос под маленькой круглой тюбетейкой, расшитой тонким жемчугом, потом тонкая и изящная шея. Упало еще одно покрывало и еще одно. Морайма, для которой желание мужчины не имеет никаких секретов, надела на Катрин много покрывал, зная, с каким удовольствием ее хозяин будет их снимать одно за другим. Под множеством покрывал на Катрин были только широкие плиссированные шаровары, сшитые из тонкой ткани и подхваченные на щиколотках и на бедрах жемчужными нитями, вплетенными в косички. Катрин не двигалась. Она давала возможность рукам калифа действовать смелее, и они, по мере того как уменьшалась толщина покрывал, становились все более ласковыми. Ей хотелось понравиться этому симпатичному человеку, увлеченному ею и испытывавшему к ней нежность. Он был не то что Жиль де Рэ, который взял ее силой, или цыган Феро, добившийся ее при помощи зелья, или Готье, которому она отдалась сама. Сколько мужчин прошло в ее жизни! И этот, конечно, не был наихудшим.

Скоро муслин пал на лазуритовые плиты гигантскими лепестками роз. Руки султана ласкали теперь обнаженное тело, сам он отстранялся от нее, отходил на несколько шагов, чтобы получше разглядеть ее в мягком свете золотых ламп, подвешенных под арками. Долгие минуты они стояли вот так — она, без стыда предлагавшая ему великолепие своей красоты, он — почти влюбленный — в нескольких шагах От нее. В черной глубине высоких кипарисов в саду запел соловей, и Катрин вспомнила пение соловья, которое она услышала, переступив порог высоких красных ворот Аль Хамры. Может быть, это был тот же маленький певец?.. В темноте раздался голос Мухаммада:

Я розу зари в саду сорвал,

И песнь соловья поразила меня.

Любовью к розе, как я, он страдал,

И утро страдало от слез соловья.

Я долго ходил по аллеям печальным,

Пленник той розы, того соловья…

Стихи были прекрасны, и теплый голос калифа придавал им еще большее очарование, но стихов он не дочитал. Приблизившись к Катрин, он припал к ее губам. Затем поднял ее на руки и унес в сад.

— Место розе среди ее сестер, — прошептал он у самых губ своей пленницы. — Я хочу сорвать тебя в саду.

Под сенью жасмина, на мраморном берегу у зеркальной воды, где отражались звезды, были разложены бархатные матрасы и подушки. Мухаммад положил туда Катрин, потом с нетерпением сорвал с себя халат и отбросил его. Тяжелый пояс в изумрудах упал в воду и исчез в ней, а калиф не сделал движения, чтобы его удержать. Он уже опускался на подушки и привлекал в свои объятия молодую женщину, вздрагивавшую, но не сопротивлявшуюся причудливому колдовству, таившемуся в этом человеке, в этой великолепной, утопавшей в ароматах ночи, которую нежной музыкой сопровождали шепот воды и пение соловья. Мухаммед знал любовь, и Катрин послушно отдалась его нежной игре, под волнами сладостного удовольствия гоня от себя чувство вины и разбавляя его пополам с чувством мести, у которого она никак не могла избавиться.

И большое зеркало воды с отраженным в нем тоненьким серпом серебристой луны вдруг затихло, чтобы лучше отразить слившиеся тела.

«Отдай ветру аромат букета, сорванного с твоего лица и я стану дышать ароматом тропинок, которых касаются, ноги твои… — шептал султан на ухо Катрин. — Словно ты замешена на цветах из этого сада. Свет Зари, и твой взгляд чист, как прозрачны его воды. Кто же научил тебя любви о самая благоуханная из роз?»

Катрин благословила тень жасмина, что скрывала и сделала незаметной внезапно проступившую краску у нее на лице. Калиф был прав: она любила любовь… И сердце ее отдано было только одному-единственному свете мужчине, тело ее могло ценить изощренные ласки, мастера искусства сладострастия. Она сказала с некоторым лицемерием:

— Какая ученица будет плоха с таким учителем? Я твоя рабыня, о господин мой, и я подчиняюсь только тебе.

— Правда? Я надеялся на большее, но для такой женщины, как ты, я смогу и подождать сколько понадобится. Я научу тебя любить меня сердцем так же, как и тело! Здесь у тебя не будет другого занятия, кроме того, чтобы каждую ночь давать мне еще большее счастье.

— Каждую ночь? А другие твои жены, господин?

— Кто же, испробовав божественного гашиша, станс довольствоваться безвкусным рагу?

Катрин не смогла удержать, улыбки, но быстро опомнилась. Ей вспомнились дикие глаза танцовщицы Зоры. Глаз египтянки напомнили ей ужасную Мари де Комборн, которая хотела ее убить и которую Арно поразил кинжалом как зловредное животное, каким и была эта несчастная.

Мухаммад предлагал ей роль фаворитки, и Катрин догадывалась, что угрозы Мораймы не удержат египтянку на пути к убийству, если с Катрин калиф забудет всех прочих женщин, и Зору, в частности.

— Ты оказываешь мне много чести, господин, — начала она но под портиком появился отряд факельщиков, осветив ночь красноватыми огнями.

Мухаммад приподнялся на локте и, нахмурив брови, недовольно смотрел, как те приближались.

— Кто осмелился беспокоить меня в такой час? Факельщики шли за высоким и худощавым человеком с короткой черной бородой, в тюрбане из пурпурной парчи. По высокомерному виду и пышным одеждам в нем можно было признать лицо наивысшего ранга, и Катрин вдруг вспомнила одного из охотников, сопровождавших в то утро Арно.

— Кто это? — спросила она инстинктивно.

— Абен-Ахмед Бану Сарадж, наш великий визирь, — ответил Мухаммад. — Стряслось что — то серьезное, иначе он не осмелился бы прийти сюда…

Мгновенно Мухаммад, человек, который казался Катрин сказочным принцем, превратился во всемогущего калифа, главу всех мусульман, перед которым преклонялись все, какого бы они ни были происхождения. Пока Катрин прятала за подушками свое белое тело, которое глаза этих людей не должны были видеть, Мухаммад надел халат и вышел из их колыбели. Увидев его, факельщики стали на колени, а великий визирь пал ниц в песок аллеи. Огни, горевшие вокруг, освещали его, однако блеск, который огни зажгли в его глазах, не понравился Катрин. Человек был лжив, жесток и опасен.

— Что ты хочешь, Абен-Ахмед? Что тебе нужно в такой час ночи?

— Только опасность могла привести меня к тебе, повелитель верующих, и поэтому я осмелился смутить слишком редкие часы твоего отдыха. Твой отец, храбрый Юсуф, покинул Джебель-аль-Тарик[80] и во главе своих берберских всадников направляется к Гранаде. Мне показалось, что тебя нужно было предупредить незамедлительно…

— Ты хорошо сделал. Известно, почему мой отец покинул свое убежище?

— Нет, всемогущий господин, мы этого не знаем! Но если ты пожелаешь позволить твоему слуге дать совет, мудрость говорит, чтобы ты направил навстречу Юсуфу кого-то, кто бы прощупал его намерения.

Никто, кроме меня самого, не может позволить себе выведать намерения великого Юсуфа. Он мой отец, и мой трон принадлежал ему. Если кто-то отправится ему навстречу, им буду я, к тому же, если Юсуф спешит с воинственными намерениями.

— Не лучше ли в таком случае тебе остеречься?

— Ты принимаешь меня за женщину? Иди и отдай приказания. Пусть седлают лошадей, пусть мавры готовятся. Только пять-десять человек будут меня сопровождать.

— Только? Господин, это безумие!

— Ни одним больше! Иди, говорю тебе. Я прибуду в Аль Хамру незамедлительно.

С согнутой спиной Абен-Ахмед, пятясь, убрался, демонстрируя своим видом огромное уважение к калифу. Но Катрин заметила радость в его глазах, ликование, когда Мухаммад объявил о своем отъезде. Мухаммад же подождал, пока удалится его визирь, и обратился к своей новой фаворитке. Он встал на колени возле нее, поласкал беспорядочно рассыпавшиеся волосы…

— Мне приходится покинуть тебя, моя чудесная роза, и сердце у меня разрывается от этого. Но я спешу, и пройдет немного ночей, как я вернусь к тебе.

— Не едешь ли ты навстречу опасности, господин?

— Что такое опасность? Власть-это уже опасность. Опасность повсюду; в садовых цветах, в чаше меда, которую подает тебе невинная рука младенца, в нежности аромата… Может быть, и ты самая смертельная опасность?

— Ты и вправду веришь тому, что говоришь?

— Что касается тебя, нет! У тебя слишком нежные, слишком чистые глаза! Как не хочется уходить от тебя…

Он целовал ее долго, пылко, потом, выпрямившись, хлопнул в ладоши. Словно чудом тучная фигура Мораймы возникла из-за черного занавеса кипарисов. Калиф указал ей на Катрин:

— Отведи ее обратно в гарем… и будь с нею очень ласкова. Позаботься, чтобы она ни в чем не нуждалась во время моего отсутствия, которое продлится недолго. Где ты ее поселила?

В маленьком дворике у Бань. Я еще не знала…

Устрой ее в прежних покоях Амины, в тех, что рядом с Водяной башней. И дай ей служанок,

Которых ты сочтешь надежными. Но более всего храни ее! Ты ответишь головой за ее спокойствие.

Катрин увидела страх в глазах Мораймы. Явно результат превзошел ее ожидания; еврейка не ждала такого успеха — молниеносного и полного. После нежного прощания Мухаммад удалился, а Морайма смотрела на Катрин глазами преданной собаки. Катрин развеселило это новое к себе отношение.

— Найди мои покрывала, — сказала она ей. — Не могу же я одеться в эти подушки!

— Я тебе их найду. Свет Зари, только не двигайся! Драгоценная жемчужина калифа не должна делать никакого усилия. Я займусь всем. Потом я призову носильщиков, чтобы тебя отнесли в твои новые покои…

Она уже собиралась убраться, когда Катрин остановила ее.

— Только этого не нужно! Я хочу вернуться так же, как и пришла. Пешком. Мне нравятся эти сады, и ночь так нежна! Но, скажи мне, те покои, которые мне предназначены, они удалены от жилища принцессы Зобейды?

Морайма сделала испуганный жест и явно задрожала.

— Увы! Нет! Они как раз совсем близко, это-то меня и беспокоит. Султанша Амина бежала оттуда до самого Алькасар Хениля, чтобы уйти как можно дальше от принцессы Зобейды, ее врага. Но наш хозяин думает, что его любимая сестра похожа на него. Тебе нужно будет постараться ее не гневить. Свет Зари, а то жизнь твоя повиснет на волоске, а моя голова не замедлит покатиться под саблей палача. Особенно избегай садов Зобейды. И если по случаю ты заметишь франкского господина, которого она любит, тогда отвернись, плотно прикройся покрывалом и беги, если хочешь остаться живой…

Морайма бегом отправилась за покрывалами, словно монголы Зобейды уже шли по ее следу. Катрин не удержалась от смеха, увидев, как живо заходили маленькие и коротенькие ножки Мораймы в больших остроконечных туфлях без задников, придававшие ей вид разволновавшейся утки. Новая фаворитка не боялась. Она сразу завоевала особое место и через несколько мгновений поселится в непосредственной близости с принцессой… и совсем рядом с Арно! Она могла теперь его видеть, и при этой мысли вновь ее быстрее текла в жилах. Она даже забыла о часах, впрочем довольно приятных, которые она только что провела в садах. Ночь любви с Мухаммадом — это была цена, заплаченная за то, чтобы наконец приблизиться к цели, к которой она так давно уже стремилась.

Несколькими минутами позже, обернувшись в свои нежные покрывала, Катрин вслед за Мораймой, которая семенила впереди, уходила из Дженан-эль-Арифа.

Часовые прокричали полночь, когда Катрин и Морайма переступили границы гарема, где бодрствовали вооруженные евнухи. Лабиринт увитых цветами сводов, ажурных галерей и проходов привел их к внутреннему обширному двору, где узенькие аллеи прорезали заросли цветущих растений. Часть зданий в этом саду была ярко освещена бесчисленными масляными лампами. В глубине сада виднелась только одна лампа над изящной аркой, к которой и направилась Морайма. Обе женщины уже подходили к входу, когда из гарема раздался ужасный вопль, затем послышались крики, возгласы, визги, ругательства и даже стоны. Морайма вскинула голову, как старая боевая лошадь, которая слышит звук труб, нахмурила брови и проворчала:

— Опять началось? Видно, Зора опять выкидывает свои штучки.

— Что началось?

— Безумства египтянки! Когда хозяин выбирает другую женщину на ночь, она выходит из себя! И вымещает злость на чем-нибудь или на ком-нибудь. Обычно жертвой бывает другая женщина; Зора умеет царапаться, кусаться и ругаться. Зорина злоба проходит только тогда, когда потечет кровь…

— И ты ей позволяешь? — вскричала возмущенная Катрин.

— Позволяю? Ты меня не знаешь! Входи к себе, вот дверь, ты ее видишь. Там тебя ждут служанки. Я приду, чтобы посмотреть, как ты устроишься. Пойдемте со мной, вы, там!

Конец фразы предназначался для черных евнухов в ярко-красных одеждах, которые несли молчаливую охрану у входа во внутренний двор. Они молча двинулись за ней выхватив кнуты из кожи носорога, обычно заткнутые у них за поясами. И вот Катрин осталась одна под блестящей листвой апельсиновых деревьев. Она почувствовала радость от того, что осталась одна хоть на мгновение, и не спешила входить в дом. Ночь была нежна, утопала в ароматах и глухих отзвуках меланхолической музыки, шедшей от освещенной части зданий.

Эта часть как магнитом притягивала Катрин. Она неподвижно стояла в тени кустарника и не могла отвести взгляда. Там, даже нечего было сомневаться, именно там находились покои Зобейды. Чтобы убедиться в этом, достаточно было посмотреть на десяток черных евнухов, несших охрану. Они не носили за поясом кнутов из плетеной кожи, у них были широкие и блестящие сабли, не обещавшие ничего хорошего тем, кто осмелится туда подойти.

Между тем Катрин не терпелось посмотреть, что происходит в этих комнатах. Нежно лившийся свет, проходя сквозь листву усеянного цветами жасмина, ласкал красный сада. Почти звериный инстинкт подсказывал ей, что он был именно здесь, за этим укрытием из мрамора так близко, что, если бы он заговорил, она бы, безусловно, услышала его голос. Может быть, она чувствовала это по резким ударам своего сердца, по волне горькой;сти, которая отравляла ей горло. Ласки султана уже стерлись, ушли из ее памяти и дали место внезапному, сильному и разрушительному гневу. В сущности, это была только мелкая месть, низкий расчет. И в ужасе Катрин снова почувствовала не затянувшуюся и мучительную ревность, такую же древнюю и первобытную, как и сама любовь. Запел женский голос, горячий и такой страстный, что Катрин оцепенев, не двигаясь, напряженно вслушивалась. Она не понимала слов, которые пел этот великолепный бархатный голос, но ее инстинкт, ее женская сущность говорили, что в песне заключался один из самых страстных призывов к любви… Она стояла и слушала какое-то время, зачарованная таинственным голосом. Однако в павильоне Зобейды почти погасли огни. Певица перешла на шепот, почти мурлыкая… Не в силах более сопротивляться снедавшему ее любопытству, Катрин совсем немного приблизилась к павильону принцессы.

Она более не рассуждала, забыв о смертельной опасности, которой себя подвергала. Только инстинкт самосохранения подсказал ей снять туфли, проскользнуть босыми ногами по нежному песку, спрятаться под кустами, чтобы быть замеченной охранниками. Мало-помалу она добралась до края одного окна, вокруг которого вилось экзотитическoe растение, проскользнула в середину куста. В нее током вонзились шипы, но она не выдала себя ни единым жестом. Наконец она добралась до окна…

Глаза ее коснулись края изразцов, и ей пришлось укусить себя за руку, чтобы не закричать. Прямо перед собой Катрин увидела Арно. Он сидел со скрещенными ногами среди подушек на огромном, покрытом розовой парчой диване, который занимал крайней мере половину небольшой комнатки, интимной и восхитительной, а стены были отделаны зеленым хрусталем, создавая впечатление огромного драгоценного камня. Его бронзовая кожа, черные волосы и широкие черные, расшитые золотом шаровары, которые были на нем единственной одеждой, странным образом выделялись на этом фоне. Его широкие плечи и могучие мускулы были здесь также не к месту, как тесак среди кружев. Стоявшая перед ним рабыня, плотно завернутая в покрывало, то и дело наполняла широкий золотой бокал, из которого он пил без конца. Арно был красивее, чем когда-либо. Однако взгляд его был слегка затуманен, и Катрин поняла, что Арно просто-напросто очень пьян. Это ее поразило до глубины души. Никогда еще она не видела своего супруга во власти вина. С покрасневшими щеками и блестевшими глазами он напоминал ей варварский вид Жиля де Рэ. Перед Катрин был незнакомый человек.

Она узнала женщину, которая полулежала недалеко от него среди серебристых подушек. Это она пела, небрежно лаская длинными гибкими пальцами струны маленькой гитары. Это была Зобейда собственной персоной… И она была так прекрасна, что захватывало дыхание.

Большие молочные жемчужины покрывали ее шею, плечи, обвивали тонкие руки, изящные щиколотки, терялись в черных волнах ее распущенных волос, а тело опутывало облако газа нефритового цвета, который не скрывал ни одного очаровательного изгиба. И Катрин, заметив, что ее соперница еще более соблазнительна, чем ей казалось раньше, почувствовала, как разрастается ее ярость. Она увидела, что Зобейда поедает глазами своего пленника, тогда как тот не смотрит на нее. Он уставился в пустоту, как это бывает с пьяными, и Катрин инстинктивно почувствовала, что Арно напился нарочно.

Упрямое безразличие Арно вывело из терпения мавританку. Она с раздражением отбросила свой инструмент, прогнала рабыню, потом поднялась, подошла к Арно и улеглась рядом с ним, положив голову на колени любовнику.

В темноте Катрин дрогнула, но Арно не двинулся. Медленно он осушил свой бокал. Но Зобейда хотела заставить его заняться ею. Катрин увидела, как ее руки в кольцах вились по телу Арно с медленной лаской, поднимались к плечам, обвивали ему шею, висли на ней, чтобы приблизить его лицо к своему. Бокал был допит, Арно отбросил его, и Катрин закрыла глаза, потому что Зобейда дотянулась до его губ и прилипла к ним в долгом и страстном поцелуе.

Но почти сейчас же пара разъединилась. Арно внезапно поднялся, вытер рукой кровь, проступившую у него на губах, которые Зобейда укусила… Арно оттолкнул Зобейду, и та докатилась на ковер.

— Сука! — прорычал он. — Я тебе покажу…

Он схватил с низкого столика хлыст, который там валялся, и протянул им по спине и плечам Зобейды. Катрин, забыв о своей ревности, едва удержалась от крика ужаса. Горделивая принцесса не должна была стерпеть подобное обхождение. Вот она сейчас позовет, ударит в бронзовый гонг, висевший у дивана, заставит сбежаться евнухов, палачей.

Но нет! С жалостным стоном необузданная Зобейда поползла по ковру к босым ногам своего любовника, прилипла к ним губами, обвила сияющими жемчугом руками его ноги, подняла к нему молящие глаза послушного животного. Она шептала слова, которые Катрин не могла понять, но мало-помалу их колдовская магия должна была подействовать на мужчину. Катрин увидела, как хлыст выпал из рук ее мужа. Он взялся руками за волосы Зобейды, поднял ее до своего лица и завладел ее губами, в то время как другой рукой сорвал с нее прозрачные одежды. Слившись, пара покатилась на пол, а снаружи небо, деревья и стены стали кружиться вокруг Катрин в ритме бешеной сарабанды.

Задыхаясь, с потрясенным сердцем, она прижалась к холодной стене дворца, боясь потерять сознание. Она чувствовала, что жизнь уходит из нее, подумала, что умрет здесь, ночью, в двух шагах от этой бесстыдной пары, которая стонала от удовольствия, и она это слышала… Ее рука конвульсивным движением скользнула к любимому кинжалу, спрятанному на бедре, но встретила только нежный муслин, которым едва была прикрыта. Машинально Катрин ощупала себя, охваченная слепым и животным желанием убить. О! Найти оружие, иметь возможность встать во весь рост перед своим неверным супругом, словно богиня мести, и ударить создание, осмелившееся его любить низкой любовью, любовью рабыни! Рука Катрин не нашла желанного оружия, а только наткнулась на ствол с острыми шипами. Они жестко вонзнлнсь ей в ладонь, исторгнув из ее уст стон, который пришлось быстро заглушить. Но боль привела ее в чувство. В тот же момент шум голосов, хождения окончательно вернули Катрин ощущение реальности. Она узнала гнусавый голос Мораймы, быстро и осторожно выбралась из своего тайника, проползла под кустами и в конце концов вышла на центральную аллею, где увидела Морайму.

Старая еврейка бросила на Катрин подозрительный взгляд.

— Откуда ты пришла? Я тебя искала…

— Я была в саду. Ночь такая… нежная! Мне не хотелось возвращаться домой, — с усилием сказала молодая женщина.

Не ответив, Морайма взяла ее за запястье и увлекла к Водяной башне. Дойдя до освещенной колоннады, она осмотрела свою пленницу, нахмурила брови и заметила:

— Ты очень бледная. Что, заболела?

— Нет. Может быть, устала…

— Тогда не понимаю, почему ты еще не в постели. Пойдем.

Катрин послушно и без сопротивления брела по комнатам, которых вовсе не замечала. Во власти потрясения, она вновь и вновь представляла картину любви, свидетельницей которой только что оказалась. И Морайма, ожидавшая радостных возгласов при виде роскоши, которую любовь калифа отдавала в распоряжение этой выкупленной рабыни, не поняла, почему, едва войдя в комнату, где ее ждала целая армия служанок, Катрин рухнула на шелковые матрасы и стала безудержно проливать слезы.

У хозяйки гарема между тем хватило мудрости не задавать вопросов. Она ограничилась тем, что властным жестом отослала всех служанок, потом терпеливо уселась в ногах кровати и стала ждать, пока пронесется буря.

Она философски отнесла слезы Катрин на счет чрезмерно сильных впечатлений от отягченного событиями дня. Но Катрин плакала долго, так долго, что только усталость заставила забыть горе. Когда рыдания смолкли, Катрин мгновенно уснула. Морайма же давно путешествовала в стране снов. А летняя ночь под звон шлюзового колокола накрыла Гранаду.

Когда Катрин открыла все еще набухшие от слез глаза, она увидела вокруг себя кучу народа. Уверенная, что это продолжение ее страшных снов, она поспешила закрыть глаза. Но прикосновение влажного и прохладного тампона к ее векам убедило, что она все-таки проснулась. Мурлыкающий голос произнес:

— Ну-ну, просыпайся, Свет Зари, моя сладкая жемчужина! Проснись и посмотри на славу свою!

Катрин снова приоткрыла недоверчиво глаза. Слава, о которой шла речь, состояла из батальона рабынь, стоявших на коленях по всей комнате. Ей предлагались шелка, муслины всех цветов, увесистые золотые украшения с варварски огромными камнями, серебряные и золотые кувшины с редкими духами и маслами, птицы с длинными и легкими перьями, похожие на огромные безделушки. Но что привлекло внимание новой фаворитки, так это чрезмерно огромная фигура Фатимы, которая сидела по-турецки на большой подушке прямо на полу, сложив руки на животе и завернувшись в ярко-красный шелк. Она с лунообразной улыбкой довольно смотрела, как просыпалась Катрин. Наклонившись над ней, молодая рабыня смачивала ей веки.

Заметив, что Катрин смотрит на нее, эфиопка с удивительной гибкостью наклонилась, подметая пол смешными перьями попугая, прикрепленными к ее прическе.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Катрин, едва шевеля губами.

— Я пришла приветствовать рождающуюся звезду, о сияние! На рынках только и говорят, что о любимице калифа, о редкой жемчужине, которую мне посчастливилось отыскать.

И ты пришла с раннего утра за наградой?

Презрительный тон Катрин не стер улыбки с лица Фатимы. Негритянку переполняла радость, которая делала ее невосприимчивой для любого другого впечатления.

— Даю слово, что нет! Я пришла к тебе с подарком.

— Подарком? От тебя?

— Не совсем. От врача Абу! Знаешь, Свет Зари, мы очень заблуждались по поводу его прекрасной души!

Имя друга придало ей силы. Гнев, боль и отвращение прошедшей ночи требовали выхода. Весточка от Абу явилась для нее поддержкой. Она приподнялась на локте, оттолкнув рабыню, стоявшую на коленях немного поодаль.

— Что ты хочешь сказать?

Черная рука Фатимы указала ей на большую корзину из золотой соломы, в ней горой лежали самые прекрасные плоды, которые Катрин когда-нибудь видела в своей жизни, большая часть вообще была ей неизвестна.

— Он пришел с раннего утра и принес вот это, попросил меня пойти в Аль Хамру и преподнести тебе.

— Тебя? Однако он не должен был испытывать к тебе стылую благодарность. Разве ты его не обманула?

— Именно поэтому я и говорю, что у Абу-аль-Хайра возвышенная душа. Он не только не злится на меня, но еще полон благодарности за то, что я сделала: «Ты сделала так, что, сам того не желая, я доставил радость моему калифу — сказал он мне со слезами в голосе, — и отныне властелин верующих в молитвах будет поминать врача Абу, который пожертвовал ему бесценную жемчужину!»А что касается тебя, — продолжила эфиопка, — то он умоляет тебя принять его фрукты, оказать честь каждому из них, чтобы они укрепили твое сердце, напуганное успехом, оживили твои силы и придали тебе блеска, который продлит твое счастье. Эти плоды, как он утверждает, обладают магическими свойствами, но такую власть они имеют только для тебя!

Фатима с тщеславным удовлетворением могла без удержу произносить красивые фразы. Катрин поняла, что в этом утреннем подношении содержалось еще что-то, кроме фруктов. Она заставила себя улыбнуться. Ей необходимо было остаться одной, отделаться от всех этих людей, и в первую очередь от Фатимы.

— Поблагодари моего прежнего хозяина за щедрость. Скажи ему, что я никогда не сомневалась в его сердечной доброте и что сделаю все на свете, чтобы завоевать навсегда сердце того, кого я люблю. Если мне это не удастся, я сумею умереть, — произнесла она, играя словами.

Увидев, что ее посетительница не собирается сдвинуться с места, что служанки, казалось, застыли в своих позах со всяческими приношениями, Катрин призвала к себе Морайму, входившую как раз в этот момент, попросила ее наклониться к себе и шепнула на ухо:

— Я устала, Морайма, хочу еще поспать и окончательно восстановить силы к приезду хозяина. Это возможно?

— Конечно, о роза из роз! Тебе нужно только приказать. Тебя оставят в покое на столько, на сколько ты захочешь. Мне нравится видеть тебя такой рассудительной. Хорошо, что ты думаешь о том, чтобы нравиться! Ты далеко пойдешь!

Ее рука, окрашенная хной, показывала на глаза Катрин еще распухшие от слез.

— Счастье, что хозяин отсутствует. У тебя есть время, чтобы вновь обрести сияние счастья. Выходите все!

— Приходи повидаться со мной, Фатима! — сказала Катрин толстой негритянке, которая растерянно собиралась выходить вместе с другими. — Ты мне, конечно, понадобишься, и я всегда буду счастлива тебя видеть.

Большего и не нужно было, чтобы слегка поникшие перья попугая вновь встрепенулись с уверенной высокомерностью. Переполненная гордостью, чувствуя себя доверенной фаворитки, может быть, будущей султанши, если у калифа родится от нее сын, Фатима величественно удалилась, и за ней последовали служанки, принесшие королевские подарки.

— Спи теперь, — сказала Морайма, затягивая огромные муслиновые занавески розового цвета, закрывавшие кровать Катрин. — И не ешь слишком много фруктов, — добавила она, увидев, как молодая женщина притягивает корзину поближе к себе. — Это раздует живот, не надо ими злоупотреблять, а что касается фиг…

Фраза замерла сама собой. Морайма вдруг бросилась на пол и пала ниц. На пороге, в изящном обрамлении мавританской арки, появилась принцесса Зобейда.

Ее распущенные волосы опускались до бедер, на ней был простой халат из голубой с зеленым парчи, затянутый на талии широким золотым охватом, но, несмотря на небрежный вид, ее тонкая фигура была совершенством.

Кровь бросилась Катрин в голову, когда сдавленный голос Мораймы прошептал ей:

— Встянь — и на колени! Это принцесса… Никакая сила в мире не могла заставить Катрин сделать то, что от нее требовали. Пасть ниц ей, и перед этой дикаркой, которая осмелилась забрать у нее мужа? Даже самый примитивный инстинкт самосохранения не мог ее принудить к этому. Ненависть, которую эта женщина ей внушала, сжигала все внутренности Катрин. Высокомерно подняв изящную голову, она смотрела сузившимися от гнева глазами на подходившую принцессу.

— Из милости… к самой себе и ко мне, встань на колени! — прошептала Морайма в ужасе, но Катрин только пожала плечами.

Между тем Зобейда подошла к кровати. Ее большие темные глаза изучали женщину, лежавшую в ней, больше с любопытством, чем с гневом.

— Ты разве не слышишь, что тебе говорят? Ты должна пасть ниц передо мной!

— Зачем? Я тебя не знаю!

— Я сестра твоего хозяина, и поэтому твоя госпожа! Ты не должна в моем присутствии подниматься над пылью, которой ты и сама являешься! Встань и упади ниц!

— Нет! — четко произнесла Катрин. — Мне и здесь хорошо, у меня нет никакого желания вставать. Но я не мешаю тебе сесть.

Она увидела облако гнева, омрачившее прекрасное матовое лицо, и в какой-то миг испугалась за свою жизнь. Но чет… Зобейда успокоилась. Презрительная улыбка скривила красные губы, и она вздернула плечами.

— Успех вскружил тебе голову, женщина, и на этот раз буду снисходительна! Но ты узнаешь, что в отсутствие брата властвую здесь я. К тому же, лежа или на коленях ты все равно у моих ног. Берегись, однако, и на будущее постарайся выказывать мне должное уважение, ибо в другой раз я могу быть и менее терпеливой. Сегодня у меня хорошее настроение.

В свою очередь Катрин вынуждена была сделать усилие, чтобы усмирить клокотавший в ней гнев. У нее хорошее настроение? И правда, Катрин слишком хорошо понимала причины такого благодушия. Достаточно было посмотреть на небрежный вид Зобейды, на ее распущенные волосы, на едва прикрывавшее ее платье, надетое прямо на голое тело, — она только что вышла из кровати! — на синеватые круги под глазами принцессы… Много ли времени прошло с тех пор, как она вышла из объятий Арно?

Внезапно тяжелое молчание, которое становилось гнетущим, нарушил смех принцессы.

— Если бы ты сама себя увидела! У тебя вид кошечки, готовой выпустить когти! По правде говоря, мы друг друга не знаем, а то я бы подумала, что ты меня ненавидишь. Откуда ты, женщина с желтыми волосами?

— Меня захватили корсары-берберы, продали как рабыню в Альмерии, — рассказала Катрин.

— Это не говорит о твоей стране. Ты из страны франков?

— Да, так! Я родилась в Париже.

— Париж!.. Путешественники, которых мой брат принимает с охотой, говорят, что когда — то это был несравненный город науки, богатства, но что война и нищета разрушают его и приводят в упадок, и с каждым днем все больше. Из-за этого его жители уходят в рабство?

— Боюсь, — сухо произнесла Катрин, — что ты многого не знаешь о моей стране. Впрочем, мне было бы трудно тебе все объяснить.

— Да пусть! Меня это не интересует! По правде говоря, за исключением кое-кого, вы все только и годитесь, чтобы быть рабами, и я совсем не могу понять страсти мужчин к вашей белой коже и желтым волосам. Все это так бесцветно!

Зобейда потянулась и, повернувшись спиной к Катрин, направилась к двери. Но, перед тем как переступить порог, обернулась:

— А! Чуть не забыла! Послушай, что я тебе сейчас скажу, и постарайся помнить об этом, если хочешь жить: каприз моего брата, который продлится недолго, поставил тебя на место султанши. Он поселил тебя по соседству со мной. Но если тебе хочется еще несколько ночей услаждать чувства калифа, не приближайся к моему дому. Только женщины из моей прислуги имеют на это право или те, кого я приглашу, но я не терплю, чтобы чужая, из варваров, входила ко мне. Если увидят, что ты бродишь вокруг моих покоев, ты умрешь!

Катрин не ответила. Она понимала, что эти строгости тем более касались женщины из той же страны, что и Арно. В какой-то миг у нее возник соблазн бросить в лицо сопернице то, что она о ней думала. Но зачем было возбуждать опасный гнев этой фурии? Не словесная же перепалка с Зобейдой возвратит ей Арно. Между тем она не смогла не прошептать:

— Ты что, прячешь сокровище у себя в доме?

— Ты слишком болтлива и слишком любопытна, женщина с желтыми волосами! А у меня не хватает больше терпения на тебя! Благодари Аллаха, что я не хочу печалить брата, слишком быстро разбивая игрушку, которой он еще не наигрался! Но держи свой язык за зубами и закрывай. глаза, если хочешь сохранить и то, и другое! Слепая и немая, ты как раз будешь впору для паршивых чесоточных из Маристака! Помни: не приближайся к моему дому! Впрочем… Ты долго не пробудешь моей соседкой.

— Это почему же?

— Потому что ты меня разочаровала. Про тебя рассказывали чудеса во дворце, и мне захотелось полюбоваться на твою исключительную красоту, но…

За разговором Зобейда вернулась к Катрин. Ее небрежная походка, вкрадчивая, кошачья, напоминала поступь черной пантеры. Она наклонилась над Катрин, и сердце молодой женщины замерло, так как принцесса выбрала в корзине огромный розовый персик, весь покрытый пушком, в который не медля, с жадностью вонзила острые зубы. Не ведая того, что на самом деле содержала корзина, Катрин задрожала от мысли, что Зобейда обнаружит «это» прежде ее самой. Лежало ли что-то под фруктами… или в каком-то из них. С Абу трудно было знать наверняка. Округлившимися глазами она смотрела, как Зобейда ела персик, как сок обильно тек по ее пальцам. Доев фрукт, принцесса бросила косточку на Катрин, словно та была простым горшком для мусора, и снизошла до того, чтобы закончить свою фразу:

— …но ты не такая красивая, как я думала. По правде говоря, есть и покрасивее.

И опять она наклонилась, выбрала на этот раз черную фигу с фиолетовыми отвесами и потом томными шагами наконец удалилась. И вовремя! Обезумев от гнева, Катрин схватила большую и нежную дыню и уже хотела было использовать ее в качестве метательного снаряда, но Зобейда исчезла, и дыня выпала из рук Катрин. Морайма со стоном поднялась с пола. В течение всего разговора она оставалась простертой на полу. И, действительно, Зобейда забыла сказать ей, чтобы она поднялась. В ужасе от смелости Катрин она предпочла, чтобы о ней забыли, и ей удалось затеряться среди толстых шелковых ковров. Но такое продолжительное стояние на коленях натрудило ей суставы.

— Аллах! — ворчала она. — Кости мои трещат, как ветки на огне! Какая вожжа тебе попала под хвост! Свет Зари, зачем ты спорила с ужасной Зобейдой? Удивляюсь, что ты еще жива! Видно, ночку-то она провела сладкую, наша принцесса. Невероятно, чтобы она была такой милостивой!

Эти слова переполнили чашу терпения; Катрин уже не смогла вытерпеть.

— Уходи! — прорычала она сквозь сжатые зубы. — Уходи! Исчезни с глаз моих, если не хочешь, чтобы калиф услышал о тебе, когда вернется…

— Что тебя забирает? — удивилась старая еврейка. — Я же тебе не сказала ничего обидного.

— Я хочу покоя, слышишь? Покоя ! Исчезни и не возвращайся, пока я тебя не позову! Я же тебе уже сказала, что хочу спать. Спать! Понятно?

— Хорошо, хорошо, ухожу…

Разволновавшись, Морайма посчитала за лучшее убраться с глаз долой. Катрин же, оставшись одна, не стала терять времени зря. Притянув к себе корзину с фруктами, она поторопилась освободить ее, выкладывая плоды прямо себе на кровать. Фруктов было много, и ей пришлось добраться до дна, чтобы отыскать послание Абу. Абу-аль-Хайр был человеком осторожным.

Под позолоченным плетением корзины она нашла три вещи, из которых, по крайней мере, одна исторгла из нее радостный крик: это был ее дорогой кинжал с ястребом, верный спутник самых трудных дней ее жизни. Два других предмета были ему под стать: маленькая склянка, пузырек в серебряном чехле, и письмо, которое она поспешила прочесть.

«Когда путешественник углубляется в густой лес, где вокруг рычат дикие хищники, ему нужно иметь при себе оружие, чтобы защитить жизнь. Ты совершила большое безумие, уйдя без моего совета, ибо я бы пожелал тебе выбрать что-нибудь менее блистательное, менее видное. Но тот, кто мыслит восстать против желания Аллаха, безумен, и ты только следуешь предначертанному. Твои слуги издали охраняют тебя. Жоссу удалось устроиться в охрану к визирю. Он теперь живет в Альказабе, около дворца. Но Готье трудно сыграть роль немого слуги, которую я требую от него в моем доме. Он следует за мною повсюду, и я намерен сделать множество визитов к властелину верующих, когда он вернется. До этого времени не торопись. Ведь терпение — тоже оружие.

Что касается флакона, он содержит быстро действующий яд. Мудрец всегда предвидит, что может проиграть, а монгольские палачи принцессы слишком хорошо умеют играть целые симфонии мук на несчастных человеческих арфах…»

И, конечно, там не было никакой подписи. Катрин поспешила сжечь письмо на углях большой бронзовой курильницы для благовония, стоявшей посередине комнаты. Письмо было написано по-французски, но в этом дворце таилось слишком много неожиданностей, чтобы пытаться сохранить это послание… Катрин посмотрела, как скрючилась бумага, почернела и превратилась в тонкий пепел… Она почувствовала себя уверенней, туман в голове прошел. Теперь, когда она была вооружена, ей показалось, что борьба с Зобейдой пойдет на равных: ведь она теперь могла ударить эту высокомерную Зобейду и окончательно вырвать Арно из ее рук, даже если придется потом умереть и последовать за нею.

Прижимая к сердцу холодную сталь кинжала, Катрин опять легла на свои подушки. Ей нужно было хорошо поразмыслить над тем, что может произойти дальше!..

Глава двенадцатая. ПАНТЕРА И ЗМЕЯ

Присев на огромную подушку из вышитой кожи с изяществом молодой кошки, Мари, молодая французская одалискa, смаковала шербет из лепестков роз и молча наблюдала за Катрин, которая, вытянувшись на животе и положив подбородок на ладони, о чем-то задумалась. В этот послеобеденный час весь дворец погружался в тишину. Рабы размеренно махали огромными веерами из перьев над спящими красавицами. Сад тоже, казалось, дремал в полуденной жаре.

После того, как Зобейда посетила Катрин, прошло три дня. Принцесса приняла строгие меры, чтобы ее опасная соседка ни в коем случае не могла попасть ни в ее сад, ни в павильон.

Когда молодая женщина захотела выйти из своих покоев и отправиться в сад вместе со служанками, в дверях перед ней скрестились копья и прозвучал приказ вернуться в комнату. Евнух, которому было поручено ее охранять, сказал, что в отсутствие калифа драгоценная фаворитка должна денно и нощно оставаться под охраной, чтобы с ней, чего доброго, не случилось несчастья.

— Несчастья? В этом саду?

— Солнце палит, в воде можно утонуть, насекомые кусают, а гадюки приносят смерть, — сказал черный евнух монотонно. — Приказы даны четкие. Ты должна оставаться у себя.

— До какого времени?

— Пока не вернется хозяин.

Катрин не стала настаивать. Странное внимание Зобейды вызывало в ней беспокойство, ибо Катрин не питала иллюзий насчет истинного отношения к себе принцессы. Еще не зная Катрин, Зобейда — конечно, инстинктивно — ненавидела ее так же сильно, как и Зобейду Катрин. Именно поэтому ее так сурово охраняли. Зобейда не могла догадаться, что их с Арно что-то соединяет. Для высочайшей принцессы Катрин была только рабыней, как и прочие, даже если по капризу султана она и возвысилась на миг над себе подобными. Зобейда, видно, боялась, что ее пленник, заметив новенькую, слишком ею заинтересуется. Может быть, Зобейда не хотела, чтобы Арно встретился с француженкой, и это объясняло ее действия? Хотя чувства страха перед ее палачами хватило бы для того, чтобы держать фаворитку подальше от жилища принцессы. Вот уже три дня подряд Катрин усиленно пыталась найти ответы на эти вопросы, но все было напрасно. Катрин спросила Морайму, но та стала на удивление скрытной. Морайма гнула спину, старалась сделаться как можно меньше и даже не поднимала на Катрин глаз, в которых вместе с надеждой угадывалась непреодолимая тревога. И посещения ее были невероятно кратковременными. Она приходила узнать, не нужно ли чего молодой женщине, и с явной поспешностью исчезала. По правде говоря, Катрин ничего не понимала. Живя в вечном опасении, что вот-вот узнает про отъезд Зобейды, а следовательно, и Арно, в далекие земли Магриба, она пришла в крайнее изнеможение от постоянного напряжения. В особенности по ночам, когда расходилось воображение и разжигало ее ревность, жизнь становилась невыносимой, и Катрин сдерживала себя, чтобы не броситься очертя голову в первую же безрассудную авантюру.

Утром четвертого дня к ней пришла Мари-Айша, плотно завернутая в покрывало.

— Я подумала, что тебе скучно, — сказала она, отбрасывая покрывало и улыбаясь, — и

Морайма не слишком противилась моему приходу.

— Евнухи тебя пропустили?

— Почему нет? У них приказ тебя не выпускать, но ты можешь принимать гостей.

Присутствие Мари отвлекло Катрин от ее мыслей. Они сдружились, да к тому же Мари тоже была француженкой, из Бургундии. Слушая, как та рассказывала о своей жизни, Катрин находила в ней много общего со своей судьбой. Ведь надо же было такому случиться, что эта красивая девица с бонских виноградников привлекла внимание сержанта герцога Филиппа! Этот человек, пользовавшийся милостью хозяина, попросил, чтобы Мари Вермейль была отдана ему в супруги, и вскоре приказ о свадьбе пришел в домик среди бонских виноградников. Мари, возможно, приняла бы такое предложение, так как сержант Кола Леньо был, в общем-то, красивым парнем. Но она с давних пор была влюблена в одного из своих двоюродных братьев, Жана Горио, которому поклялась в верности и любви.

Жан был шалопаем, денег у него никогда не было, а вот девиц всегда хватало. Он вечно мечтал о сказочных приключениях. У него был хорошо подвешен язык, живое воображение, и рядом с ним Мари видела сны наяву. Она обожала его таким, каким он был, несмотря на его измены. Когда пришел приказ герцога, соединявший ее жизнь с Кола, Мари совсем обезумела, умолила Жана выкрасть ее и бежать с ней в южные солнечные края, о которых он ей прожужжал все уши, с тех пор как бродячий менестрель рассказал ему о них.

По-своему Жан любил Мари. Она была красивой и благоразумной. Он пылко желал ее, и мысль выкрасть ее, да еще утащить из-под носа другого, ему вполне улыбалась, но нужны были деньги. Вот тогда они и пошли на преступление. Мари позаимствовала у отца половину всех его сбережений, забыв предупредить об этом, а Жан тем временем обокрал дом бальи, который на один день уехал в Мерсо.

Темной ночью любовники скрылись в сторону Соны и не собирались больше возвращаться. Но Мари, которая верила, что бежала к счастью, очень скоро разочаровалась.

Конечно, Жан научил ее любви, и она почувствовала к ней вкус, но, отдавшись. Мари потеряла всякую прелесть для своего любовника. И потом, она его слишком любила. Кончилось тем, что она ему надоела. Черные глаза красивых южных девушек манили Жана, у которого в голове засела мысль отделаться от Мари. Жан нашел для этого самый гнусный и грязный способ: он продал свежесть и красоту своей невесты торговцу рабами, греку из Марселя, который, ночью выкрав девушку, увез ее на своем торговом корабле и перепродал торговцу из Александрии, сарацинскому поставщику калифа Гранады.

— Вот так я попала сюда, — в заключение сказала Мари. — Очень часто я жалею о несостоявшейся бургундской свадьбе… и о родительском доме. Тот Кола, может быть, был неплохим человеком, и я могла бы быть с ним счастлива.

— А Жан? — спросила Катрин со страстью, которой сама от себя не ожидала.

В глазах бургундской красотки мелькнула молния смертельной ненависти.

— Если я когда-нибудь его встречу, я убью его, — заявила она совершенно спокойно, да так, что Катрин ни на минуту не усомнилась, что Мари осуществит свою угрозу.

Потом, подбодренная доверием, которое Мари только что ей оказала, Катрин, в свою очередь, поведала новой подруге собственную историю.

На это ушло много времени, но Мари прослушала ее от начала до конца, не прерывая. Когда молодая женщина закончила свой рассказ. Мари вздохнула:

— Какая сказочная история! Так, значит, таинственный франк и есть ваш муж? А я-то думала, что ты… вы бедная девушка, как и я сама! Я теперь знаю, где я вас видела: это было в Дижоне, куда мой отец взял меня на ярмарку. Я тогда была еще совсем молоденькая, но запомнила ослепительное видение прекрасной и сиявшей как солнце дамы.

— Ну вот, теперь ты видишь, как я изменилась! — заметила Катрин с некоторой горечью. — И незачем тебе называть меня на «вы». Мы с тобой теперь равны!

— Изменилась? — серьезно спросила Мари. — Конечно, вы изменились, но тогда одежда мешала оценить вашу красоту. Теперь она больше видна! Вы просто другая, вот и все!

— Умоляю, — мило попросила Катрин, — не относись ко мне как к высокопоставленной даме! Просто будем друзьями, я в этом так нуждаюсь.

Мари весело согласилась оставить это официальное «вы», и, так как лед окончательно был растоплен, женщины стали своего рода заговорщицами, сообщницами, связавшись так же крепко, как бывают связанными только узами кровного родства. Мари, которая пришла поболтать просто от нечего делать, да еще из любопытства, теперь стала ее союзницей, душой связала себя с Катрин.

— Обещай мне, что если надумаешь бежать, возьмешь и меня с собой — я все сделаю для того, чтобы тебе помочь. Ты же так, наверное, страдаешь из-за этой Зобейды!

— Если я выйду из этого дворца и этого города, ты последуешь за мной, клянусь.

Тогда Мари сообщила своей новой подруге несколько интересных подробностей.

— Ты — в опасности, — сказала она ей. — Если калиф не вернется, тебе и часа не продержаться.

— Почему он может не вернуться?

— Потому что Абен-Ахмед Бану Сарадж, великий визирь, ненавидит его и желает Зобейду, любовником которой он был до приезда франкского рыцаря. Он также хочет захватить трон и возвести на него принцессу вместе с собой, и эта так называемая вылазка Юсуфа, бывшего калифа, отца Мухаммада, против своего сына — мне кажется чистой воды выдумкой. Сын и отец не любят друг друга, но Юсуф устал от власти. Нужно быть очень наивным, как Мухаммад, чтобы поверить, что Юсуф собирается опять отобрать у сына трон, который оставил ему по собственной воле. Наивность со стороны Мухаммада и лживость Бану Сараджа! Я очень опасаюсь, что наш хозяин угодит в хорошо подготовленную ловушку.

— И тогда? — бледнея, спросила Катрин. — Я погибла?

— Еще нет! Мухаммад — наивный, но мужественный человек. Это воин, и он может выйти из положения. Поэтому-то Зобейда и приказала тебя охранять. Если брат вернется, получится, что она только сторожила, может быть, немного переусердствовав, фаворитку своего любимого братца. А если прибудет сообщение о смерти калифа, тебе и часа не прожить!

— Почему? Что я ей сделала?

— Ты — ничего. Но египтянка Зора тобой уже занялась. Принцесса к ней хорошо относится, а Зора ползает у ее ног. И, так как Зора любой ценой жаждет твоей смерти, она проявила дьявольскую прозорливость, я бы сказала, почти финальную, потому что, не ведая ни о чем, она раскрыла правду.

— Что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что Зобейда — единственная, кто может возражать калифу. Зоре нужно было сделать ее твоим врагом. А для этого есть единственный способ: использовать ревность Зобейды ко всему, что касается франкского капитана. Зора, сыграв на том, что ты из той же страны, наговорила принцессе, что ты влюблена в ее пленника и норовишь быть к нему поближе.

У Катрин вырвался крик ужаса, который она не сдержала.

— Она сказала, что… Господи! Но я же пропала! Как же получилось что меня еще до сих пор не отдали палачам?

— Монгольским палачам ! Об этом и мечтала Зора, зная темперамент Зобейды. Но принцесса не сумасшедшая: убить тебя, в которую калиф так страстно влюбился с первого же взгляда? Нет, этого она не сделает, пока он в отъезде. Это значило бы признать свое участие в заговоре Бану Сараджа, показать всем, что она не надеется увидеть калифа живым. Если он вернется, то найдет тебя здоровой и невредимой. Но будь уверена, ты недолго будешь наслаждаться его ласками. Ты не попадешь в руки палачей, но с тобой случится какой — нибудь несчастный случай, достаточно ловко подстроенный Зобейдой, которую даже никто не заподозрит в этом. Она знает своего брата, знает, что под внешней мягкостью поэта прячется дикарь, достойный ее самой. Он редко приходит в ярость, но в ярости становится опасен. А ты на сегодняшний день — его любимая забава. Не зря он посылает тебе все это…

И Мари показала рукой на свиток в бархатном чехле, усеянном сапфирами, на котором Махаммад написал поэму, посвященную своей возлюбленной. В предыдущие дни Катрин получила белый султан с брошью из больших розовых жемчужин, золотую клетку, полную голубых попугайчиков, и чудо ювелирного искусства — массивного павлина из золота, распустившего хвост, усеянный драгоценными камнями.

— Впрочем, это вполне убедительно, — заключила Мари. — Это доказывает, по крайней мере, что властелин верующих все еще жив… и да пожелает Аллах сохранить ему жизнь!

Принеся женщинам еду, рабы прервали их откровенную беседу. Пока Мари весело воздавала честь многочисленным блюдам, подаваемым ей, Катрин углубилась в свои невеселые думы. Ее положение оказалось еще хуже, чем она предполагала. В любой момент могло прийти сообщение о смерти Мухаммада… И тогда!.. Только Бог знал, что тогда. Она не сможет послать последнюю весточку Арно и умрет рядом с ним, а он никогда даже не узнает об этом. А ее друзья? Как позвать их на помощь? Жосс, обрядившись в воина из войска калифа, был в Альказабе. Но как найти способ отправить ему письмо? Могла ли она позвать Фатиму к себе и доверить ей письмо для Абу-аль-Хайра? Дойдет ли письмо? И все время преследовала ее мучительная мысль: хватит ли у нее на это времени?

Мари, покончив со шербетом, лениво принялась за большие и блестящие от сахара финики, решив не отвлекать Катрин от размышлений, но внезапно Катрин устремила взгляд прямо на молодую блондинку.

— Раз так, — заявила она, успокоившись, — я не могу терять ни минуты. Действовать нужно сегодня же.

— Что ты собираешься делать?

Катрин ответила не сразу.

В этот момент она ставила на карту свою жизнь. Поэтому она еще раз все обдумала и изучающе посмотрела на Мари, которую, в сущности, не знала. Но маленькая Мари смотрела на нее такими светлыми, такими искренними глазами, что последние сомнения Катрин развеялись.

Придется довериться этой девице, да и выбора у нее не было, к тому же время торопило. Она решилась:

— Мне нужно выйти отсюда и повидаться с мужем…

— Это ясно. Но как? Если только…

— Если что?

— Если только нам поменяться одеждой, и ты тогда выйдешь вместо меня. Здешняя одежда хороша тем, что никогда не узнаешь, кто проходит мимо, тем более что у нас с тобой один и тот же оттенок кожи, и если опустить ресницы, цвет глаз не будет виден.

Сердце у Катрин забилось сильнее. Значит, Мари догадалась о том, что ей было нужно, и совершенно естественно предложила то, чего сама Катрин не решалась у нее попросить. Она взяла руку Мари в свою.

— Ты понимаешь. Мари, что рискуешь жизнью. А что, если сюда придут, пока я буду отсутствовать?. — Я скажу, что ты на меня набросилась, связала. Меня связать нетрудно. Хватит тонкой и крепкой материи. Если придут, я буду связана, ты меня прикроешь… если не придут, ты сама меня освободишь, когда вернешься.

— Как ты объяснишь мое отсутствие, если появится Морайма?

— Я скажу, что ты задыхалась и пожелала выйти подышать свежим воздухом.

— И поэтому связала тебя и взяла твою одежду?

— А почему бы нет? Если бы ты знала, какие невероятные мысли приходят в голову женщинам от скуки в этом гареме, ты бы поняла, что Морайма больше ничему не удивляется. Несмотря ни на что, берегись! То, что ты собираешься сделать, невероятно опасно. Помыслить заговорить с франкским рыцарем — это значит пожелать себе смерти. Если Зобейда поймает тебя, ничто, даже страх перед гневом ее брата, не сможет тебя спасти от ее злобы. В такие минуты она становится глухой, слепой, ее ведет только ненависть.

— Тем хуже! Кто ничем не рискует, ничего и не имеет. Я думаю, как мне пройти посты охраны. Сад Зобейды находится с другой стороны от ее дома, правда? А я слышала, что мой супруг живет там в отдельном павильоне.

— Так и есть. Этот павильон называют дворцом Принца, потому что он был построен для брата султана Мухаммада V. Его стены высятся над бассейном с голубой водой. Франкский господин выходит из него только на охоту… и под хорошей охраной. Зобейда боится, что тоска по родине окажется сильнее ее чар, и она сделала из великого визиря его главного стража.

— Я думала, что визирь в нее влюблен.

— Жестокость — в духе Зобейды. Бану Сарадж ненавидит своего соперника и, безусловно, очень надеется, что, став султаном, отделается от него! Но сейчас для него всего важнее нравиться своей принцессе. Лучшего сторожа для франкского господина она не могла придумать и прекрасно это знает. Но вернемся к нашему плану. Не так уж и трудно добраться до сада Зобейды. Около моей комнаты есть дверка, которая всегда заперта на ключ, но, если постараться, ее легко открыть каким-нибудь гвоздем. Дверка выходит в сады. Сад Зобейды отделяет стена, но довольно низкая, можно перелезть через нее, ухватившись за ветки кипарисов, которые растут вдоль стены. После всех твоих приключений тебе нетрудно будет это проделать.

— Пожалуй. Но если через стену так легко перелезть, почему же мой супруг не бежит?

— Потому что дворец Принца охраняется самыми верными евнухами Зобейды. Их много, они слепо преданы, и их мавританские сабли остры.

Катрин прекрасно поняла, какие опасности подстерегают ее. Еще и еще раз просила она Мари описать путь, по которому ей предстояло пройти, чтобы, не вызывая подозрений, добраться до комнаты Мари и найти дверку. Ее молодая одалиска описала самым тщательным образом.

— Можно подумать, что и ты пользуешься ею, — заметила Катрин.

— В садах калифа растут такие вкусные сливы, такие большие, а их подают на стол только ему. Я их так люблю!

Катрин не удержалась от смеха. Подруги продолжали болтать, а день между тем клонился к вечеру.

Задуманное ими нельзя было выполнить при ярком свете дня. Но как только наступили сумерки, Катрин стало невтерпеж поскорее осуществить план побега. Она не хотела дарить Зобейде еще одну ночь. Слишком хорошо знала Катрин, как использует Зобейда ночное время.

День угас. Когда рабыни появились с подносами, она приказала им все оставить и уйти.

— Мы придем помочь тебе подготовиться ко сну, хозяйка, — сказала главная служанка.

— Нет. Я сама лягу. Моя подруга побудет еще у меня. Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Предупреди Морайму, пусть не приходит. Мне ничего не нужно, кроме спокойствия. Можешь погасить часть ламп. Яркий свет режет мне глаза.

— Как пожелаешь, хозяйка! Желаю тебе приятной ночи! Как только рабыни исчезли, оставив женщин в мягком полусвете, Катрин и Мари поковыряли бараньи котлетки и пирожные с медом, потом приступили к выполнению намеченного плана. Мари сняла свою одежду, протянула ее Катрин, а та отдала ей свою. Они были одинакового роста, но Катрин чуть тоньше. Ей пришлось затянуть на бедрах пояс от шаровар цвета синей ночи. Потом при помощи разорванных длинных покрывал женщины соорудили путы, которыми Катрин как бы связала свою подругу у себя на кровати.

— Не забудь заткнуть мне рот! — подсказала Мари. — Если ты этого не сделаешь, получится неубедительно.

Шелковая тряпка послужила кляпом, но перед тем как подруга заткнула ей рот, Мари посоветовала:

— Закройся покрывалом, хоть оно и будет мешать тебе перелезать через стену. Тебе нельзя показывать лица, надо быть предельно осторожной. Да поможет тебе Бог!

— И тебе тоже, Мари! Будь спокойна, я не забуду обещания, если только не умру!

— Само собой. Теперь воткни мне в рот кляп и затяни потуже путы.

Убедившись, что подруга не испытывает больших неудобств, — а ее пленение может продлиться несколько часов, — Катрин наклонилась к ней, поцеловала в лоб и увидела, что глаза Мари блеснули в полутьме. Затем она тщательно затянула вокруг кровати розовые занавески и отошла на несколько шагов, чтобы посмотреть, как все выглядит. Легкое шелковое одеяло доходило Мари до носа, и в темной комнате невозможно было понять, кто лежит на кровати.

Катрин завернулась в синее покрывало подруги. Под ним были только шаровары и коротенькая кофточка с короткими рукавами, прикрывавшая грудь и доходившая до живота. Несмотря на покрывало, свобода движений ничем не стеснялась. Прошептав прощальные слова, она твердым шагом направилась к двери.

Мгновенно охранники скрестили копья, но она прошептала, подражая голосу Мари:

— Я иду к себе. Пропустите меня. Я — Айша! Один из евнухов повернул к ней широкое негритянское лицо с приплюснутым носом и засмеялся:

— Больно поздно ты идешь, Айща! Что делает фаворитка?

— Спит! — сказала Катрин, обеспокоенная таким неожиданным допросом. — Дай пройти!

— Мне надо еще посмотреть; не взяла ли ты чего, — сказал он, ставя копье к стене. — Фаворитка получила в подарок сказочные богатства…

Черные руки принялись ощупывать ее с такой настойчивостью и наглостью, что молодая женщина, в которой росло отвращение, засомневалась в полном отсутствии мужского начала в этом негре евнухе. Она уже знала, что иногда мальчиков кастрировали частично, и тогда у них появлялось желание. Этот тип, верно, был из таких евнухов. Он уже пытался расстегнуть на ней пояс, чтобы продолжить обыск, но тут она вышла из себя:

— Оставь меня в покое. А то я позову на помощь.

— Кого? Мой товарищ глухой, немой и ненавидит женщин.

— Фаворитку! — нашлась Катрин. — Она со мной дружит. Худо тебе придется! Она уж точно попросит у калифа твою голову, и тот ей не откажет в такой малости.

Она получила удовлетворение при виде того, как лицо негра стало серым от страха. Евнух убрал руки, опять взялся за копье и пожал плечами:

— Нельзя уж и пошутить чуть-чуть… Проходи, да побыстрее! Мы еще увидимся!..

Она, не задерживаясь, бросилась вперед, закрываясь поплотнее покрывалом. Не колеблясь, она прошла сад, ажурную веранду и оказалась в самом сердце гарема, в зале Двух Сестер, названном так из-за двух огромных плит-двойников, которые украшали середину пола. В этой сиявшей зеркалами комнате собралось много женщин. Зал пестрел красным, голубым и желтым и был весь в радужных сталактитах, словно морской грот. Лежа на подушках, коврах или на диванах, женщины болтали, жуя сладости, или дремали. Некоторые спали здесь, поскольку у них не было своей комнаты. Все выглядело пышно, ярко и многоцветно.

К великой радости Катрин, ни одна из женщин не обратила на нее внимания. Мари уже давно не волновала калифа, поэтому гарему она была неинтересна. Жизнь в гареме шла медленно и однообразно, каждый день был наполнен бездельем и скукой.

Катрин пересекла зал, повторяя про себя наставления, полученные от Мари, чтобы не только не заблудиться, но и выглядеть среди этих молодых женщин своей. Ей нужно было следовать вдоль анфилады колонн. За ними открывалась самая драгоценная жемчужина Аль Хамры — фонтаны, окруженные белым резным мрамором, охраняемые двенадцатью мраморными львами, из пастей которых лились струи сиявшей воды, ниспадающие на персидский крест. От креста же шли каналы, вырытые в земле. Огромные апельсиновые деревья наполняли благоуханием внутренний двор, где тишина нарушалась только песенкой фонтанов, нежным журчанием воды, постоянно переливавшейся из мраморной раковины. Место было так красиво, что Катрин в восхищении на минуту остановилась, чтобы полюбоваться. На миг она представила себя вдвоем с Арно в таком чудесном месте… Как, должно быть, сладко любить друг Друга вот здесь, слушать музыку фонтанов и засыпать под бархатным небом, которое там, наверху, исходило мягким светом огромных звезд. В их сиянии разными цветами искрились черепицы, покрывающие галереи.

Но Катрин пришла сюда не мечтать. Она стряхнула с себя колдовство, обошла воздушные аркады, медленно, без единого шороха. Вокруг не было ни живой души. Во дворе львы, твердо стоя на жестких лапах, несли охрану — молча, искрясь брызгами. Комната, где жила Мари, была именно с этой стороны, Катрин нашла ее без труда, но поостереглась туда входить. Потом, устремившись дальше, в почти непроглядную тьму коридора, нашла дверку, совсем не приметную для того, кто не знал о ее существовании, ведущую в сады.

Место было темное. Масляная лампа, висевшая довольно далеко, посылала неверный отсвет, поэтому Катрин не сразу удалось отыскать замочную скважину. Она на ощупь попробовала ее открыть, но, нервничая, не смогла этого сделать с первого раза. Мало-помалу глаза ее привыкли к полутьме. Она стала лучше различать очертания замочной скважины, потянула за железную резную задвижку и, введя в замочную скважину острие кинжала, припрятанного ею в широком серебряном поясе, наконец радостно почувствовала, что замок подался. Кедровая створка бесшумно отворилась в огромный сад.

Катрин поспешно выскользнула наружу. Кругом было пустынно, и ей было приятно идти по мягкому песку дорожек. Вскоре появились заросли из кипарисов и низкая стена, отгораживающая владения Зобейды. Стену выложили недавно, и сделали это, конечно, благодаря присутствию франкского рыцаря. Перелезть через такую стену было для молодой женщины сущим пустяком. Катрин была такой же гибкой и подвижной, как и в те времена, когда подростком бегала по песчаным берегам в Париже вместе со своим другом Ландри Пигасом и они взбирались к каменщикам на башни строившихся церквей.

Добравшись до верха стены, Катрин постаралась сориентироваться. Она заметила у зеркальной воды изящный портик у квадратной башни, которую называли Дамской башней и которая была частью личных покоев Зобейды. Сзади смутно виднелись в ночной темноте Холмы Гранады, так как эта башня была воздвигнута прямо на крепостной стене. Огни сияли под портиком, и там бродили рабы. Катрин отвернулась и довольно далеко, справа, узнала здание в самом сердце владения, которое описала ей Мари, — тот павильон, который назывался дворцом Принца. Обсаженный кипарисами и лимонными деревьями, он отражался в спокойной глади воды, поблескивавшей в свете луны, силуэтом высоких колонн и изящной веранды. Там тоже сияли огни, которые позволили молодой женщине различить грозные фигуры евнухов с их блестевшими саблями. Они ходили перед входом в жилище медленными, размеренными, почти механическими шагами, и в жидком зеркале, из которого выступали водяные лилии, отражались их желтые тюрбаны и широкие одежды.

Какой-то момент Катрин смотрела на павильон, стараясь увидеть знакомую фигуру. Как знать, был ли Арно именно там был ли он там один? Как проникнуть в маленький дворец, если тот, кто его занимал, в эту ночь не выйдет? Сколько вопросов, а ответа ни на один нет!

Но с давних пор, привыкнув к тому, что нужно отдаваться на милость судьбы, Катрин слезла со стены и поползла по земле. Мгновение она сомневалась, какую дорогу ей выбрать. У евнухов у павильона был устрашающий вид. С другой стороны, от Дамской башни доносилась нежная музыка, а в маленьком дворце было совсем тихо. Как знать, где Арно?

Дойдя до открытого места у кипарисовой аллеи, которая шла почти по самому берегу большого бассейна, находившегося перед башней, она удержала радостное восклицание: судьба еще раз проявила к ней благосклонность. Под портиком башни появился Арно, и он был один. Одетый в широкий белый халат, подвязанный по талии золотым поясом, он медленным шагом шел к краю бассейна, затем, приблизившись, сел на его мраморный край. На этот раз он не был пьян, но сердце Катрин сжалось, когда она увидела, как грустен и одинок ее муж.

Она никогда не видела его лицо таким угрюмым. Свет масляной лампы, висевшей рядом с ним, освещал его тоскливую фигуру. Он был одинок, именно одинок! Разве мог ей представиться более удачный случай, чтобы утешить его? Сняв туфли без задников, к которым ей так и не удалось привыкнуть и которые стесняли ее движения, она бросилась к мужу.

Грубые руки схватили ее как раз в тот момент, когда она выскочила к бассейну, где было светло от ламп. От неожиданности и страха у нее вырвался крик. Арно обернулся. Она билась в тисках черных рук, а евнухи старались ее Удержать. Силы были не равны — евнухи, набросившиеся на нее, были суданцами огромного роста. Каждый из них мог бы одной рукой задушить ее. Она же видела только мужа. Он был здесь, совсем близко. Он встал, собрался подойти. Катрин хотела выкрикнуть свое имя, но из ее уст не сорвалось ни звука — суданцы затянули покрывало вокруг шеи и принялись душить ее. И в этот момент появилась Зобейда.

При виде принцессы суданцы замерли. Зобейда обратись к ним:

— Что за шум?

— Мы поймали женщину, которая пряталась в саду, О Свет! Она перелезла через стену. Мы за ней следили.

— Подведите ее…

Катрин подтащили к ногам Зобейды, заставили встать на колени и силой держали в таком положении. Арно, нахмурив брови, с отвращением смотрел на эту сцену. Видя его так близко от себя, Катрин почувствовала, как бешено колотится ее сердце. О! Только бы удалось крикнуть ему свое имя, спрятаться у него на груди… Но опасность была смертельной как для нее, так и для него. Она услышала, как он прошептал:

— Видно, любопытная нищенка из верхнего города. Отпусти ее, пусть уйдет.

— Никто не имеет права входить ко мне, — сухо ответила Зобейда. — Эта женщина поплатится за свой поступок!

— Это не любопытная, — вмешался один из суданцев. — Любопытная не бывает вооружена. Мы нашли на ней вот это.

Гневное восклицание вырвалось у Катрин: она даже не заметила, пока отбивалась от насильников, что они отняли у нее кинжал. Теперь серебряно-золотой ястреб сиял на черной ладони евнуха, протянутой к принцессе. А та наклонилась, чтобы лучше рассмотреть то, что ей показывали. Арно оказался более быстрым, чем она. Он прыгнул, схватил оружие и с внезапно изменившимся лицом стал его рассматривать. Его взгляд упал на стоявшую на коленях Катрин.

— Где ты взяла этот кинжал? — спросил он глухим голосом.

Она не могла выговорить ни слова. Она забыла про Зобейду, глаза которой, однако, метали молнии и не предвещали ничего хорошего. Мавританка строго обратилась к своему пленнику:

— Тебе знакомо это оружие? — спросила она. — Откуда оно?

Арно не ответил. Он продолжал смотреть на коленопреклоненную темную фигуру на песке. Вдруг Катрин увидела, как он побледнел. Резко рванувшись вперед, он схватил синее покрывало и сорвал его с нее. И так и остался стоять, пораженный, перед открывшимся ему лицом.

— Катрин! — прошептал он. — Ты!.. Ты здесь!..

— Да, Арно… — сказала она нежно. — Это я… И наступил короткий, чудесный миг радости обретения друг друга — обретения после стольких слез, стольких мук. Окружавшие их мавры и женщина следили за ними с нарастающей злобой, опасность витала над ними, но они в этот миг не ощущали ее. Все стерлось, все исчезло. Они были одни среди замершего мира, в котором ничего больше не существовало, кроме их слившихся, как в поцелуе, взглядов их сердец, которые опять бились в такт друг другу. Заткнув машинально кинжал себе за пояс, Арно протянул руки, чтобы помочь своей жене встать.

— Катрин! — прошептал он с невыразимой нежностью. — Катрин, моя миленькая!

Самые дорогие слова! Слова, которых она никогда не забывала и которые только он мог так сказать! Сердце Катрин забилось от радости. Но миг их уже прошел. Прыжком пантеры Зобейда встала между ними.

— Что еще за разговоры? — сказала она по-французски, что поразило Катрин. — Ее зовут Свет Зари, это купленная у пиратов рабыня. Она последняя сожительница моего брата, его фаворитка.

Нежность, которая на какое-то мгновение размягчила черты Арно, вмиг исчезла. Гнев блеснул во взгляде его черных глаз, и он сказал с вызовом:

— Ее зовут Катрин де Монсальви! И она… моя сестра! Заминка получилась совсем незаметной, едва уловимой, всего на один удар сердца. Признать Катрин своей женой значило бы обречь ее на смерть. Он хорошо знал, как ревнива Зобейда! Его взгляд поймал взгляд Катрин: он смотрел на нее властно и умоляюще, прося умолчать о его лжи. Поверила ли Зобейда ему? Ее сузившиеся зрачки глаз перебегали от одного к другому. Она даже не пыталась скрыть своего удивления и недоверия.

— Твоя сестра? Она на тебя не похожа! Арно повел плечами:

— Калиф Мухаммад блондин со светлыми глазами. Он разве не твой брат?

— У нас были разные матери…

— И у нас тоже! Наш отец два раза женился. Хочешь еще что-нибудь узнать?

Голос его был высокомерным и повелительным. Казалось, он решил воспользоваться преимуществом, которое Давала ему чувственная зависимость и почти рабская любовь Зобейды. Присутствие другой женщины, которую она инстинктивно ненавидела, выводило Зобейду из равновесия. Холодно она ответила:

— Я еще кое-что хотела бы узнать от тебя. Все женщины из знатных и благородных семей в стране франков имеют привычку носиться по морям и увеличивать собою рынки рабов? Как же твоя сестра попала сюда?

На сей раз пришла очередь Катрин рассказывать сказки — она надеялась, что Арно не сделал Зобейде неосторожных признаний.

— Мой брат уехал молиться о своем избавлении от мучившей его болезни к могиле одного великого святого. Но, может быть, ты не знаешь, что такое святой?

— Следи за своим языком, если хочешь, чтобы я дослушала тебя, — дала ей отпор Зобейда. — Все мавры знают Боанерга, Сына Грома, молния которого на миг привела их в оцепенение[81].

— Так вот, — продолжила Катрин уверенно, — мой брат уехал, и долгие месяцы у нас от него не было никаких известий. Мы в Монсальви надеялись, что он вернется, но он все не возвращался. Тогда я тоже решила пойти к могиле святого, которого ты называешь Сыном Грома. Я надеялась по дороге услышать о брате. Я и услышала о нем: его слуга, который сбежал в тот момент, когда ты взяла в плен Арно, рассказал мне о его судьбе. Я добралась до Гранады, чтобы найти того, кого мы уже оплакивали…

— Я думала, что тебя схватили корсары и продали в Альмерии.

— Я и правда была продана, — солгала Катрин, не сморгнув глазом, потому что не хотела, чтобы Абу-аль-Хайр пострадал, — но только меня захватили не пираты, а люди на границе этого королевства. Я не хотела вдаваться в долгие объяснения перед человеком, который меня купил.

— Какая трогательная история! — заметила Зобейда с сарказмом. — Нежная сестра бросается в путь по большим дорогам вслед за любимым братцем. И чтобы вернее до него добраться, до того самоотверженна, что попадает в постель к калифу Гранады! И там так преуспевает, что становится официальной фавориткой, любимицей всемогущего султана, драгоценной жемчужиной гарема!

— Замолчи! — грубо прервал ее Арно, побледнев. Когда мавританка заговорила о выборе калифа, Арно, обрадовавшись неожиданной встрече, не сразу обратил внимание на смысл ее слов. И только теперь он понял, что они значили. Катрин с тревогой увидела, как гнев приходит на смену его радости. Он повернулся к ней.

— Это правда? — спросил Арно с такой жесткостью, что молодая женщина содрогнулась.

Она слишком хорошо знала, как ревнив Арно, чтобы не пожать при виде того, как сжал он челюсти и как глаза его о запылали темным огнем. Но насмешливая полуулыбка Зобейды вернула ей самообладание. Это было уж слишком! Он видите ли, тоном хозяина задавал ей вопросы перед этой девкой, которая вот уже не один месяц была его любовницей! Она подняла голову и, бросая вызов своему супругу, сказала спокойно:

— Конечно! Нужно же было как-то добраться до тебя. Все способы были хороши.

— Вот как? Кажется, ты забываешь…

— Это ты забываешь, вот что мне кажется! Могу ли я спросить тебя, что ты здесь делаешь?

— Меня взяли в плен. Ты должна была это знать, если ты встретилась с Фортюна…

— Пленник всегда старается освободиться… Что ты сделал, чтобы вернуть себе свободу?

— Теперь не место и не время об этом спорить!

— Это лазейка, которая слишком удобна, и я…

— Замолчи! — оборвала Зобейда Катрин. — Ваши семейные дела меня не интересуют! Вы забыли, где вы находитесь?

Вмешательство оказалось некстати. Арно уже был в руках у демонов гнева:

— А ты-то сама, кто ты, чтобы ввязываться в наши споры? В ваших обычаях, как и в наших, мужчина имеет полную власть над женщиной, которая принадлежит его родне. Эта — из моей семьи, потому что она одной со мной крови, и я имею право спрашивать у нее, как она себя ведет. Ее честь — моя честь, и если она так низко пала…

Жест, которым он сопроводил свои слова, был таким угрожающим, что Катрин инстинктивно отпрянула от него. Крылья носа Арно побелели и вздрагивали, взгляд светился жаждой мести. И Катрин охватила безмерная усталость при виде гневного эгоизма обманутого самца. Он не понимал всех ее мучений, тревог, слез и горестей, всего того, что ей пришлось вынести, пока она сюда добралась. Он увидел во всем этом только единственный факт, только то, что она пожертвовала своим телом и отдалась принцу-поэту…

Скрытая угроза поразила и саму Зобейду. Подобный гнев не мог быть сыгран, и если только что она испытывала некоторые сомнения по поводу этой слишком красивой сестры, свалившейся с неба, то теперь мавританка начинала верить ему и решила оградить себя от гнева любовника. Пусть убьет сестру в порыве смертельной ярости! Калифу останется только смириться перед оскорбленной честью брата. Тонкая улыбка растянула ее прекрасные губы, когда она обернулась к Арно.

— Ты прав, о мой господин! Честь семьи касается только тебя. Я оставляю за тобой право поступать с ней как пожелаешь. Наказывай ее и не бойся гнева калифа. Он сможет понять такого рода месть. И я тебя буду защищать!

Жестом она приказала суданцам уйти и повернулась, чтобы уйти самой. Но тут прибежала Морайма. Старуха бросилась ниц перед принцессой и замерла в ожидании, пока ее спросят. Зобейда не заставила ее долго томиться.

— Что ты хочешь, Морайма? Чем ты так взволнована? Встань!

Едва встав, хозяйка гарема ткнула в Катрин пальцем.

— Эта женщина убежала из своих покоев, связав свою подругу и украв у нее одежду. Вижу, что она осмелилась пробраться к тебе, о Величие! Отдай ее мне, чтобы я применила к ней наказание, которого она заслуживает: кнут!

Злая улыбка исказила губы принцессы:

— Кнут? Ты обезумела, Морайма? Чтобы калиф по возвращении, а он не задержится, нашел следы на ее теле? Ведь он так нетерпелив и жаждет испить ее сладостей! Нет, оставь ее мне… Отныне она выйдет из этих павильонов только по желанию моего брата. Эта знатная и благородная дама из страны франков, видишь ли, родная сестра моего любимого господина. Она отныне дорога мне. Мои собственные служанки займутся ею, искупают и натрут благовониями, когда хозяин позовет ее, и сделают все, чтобы ее тело стало совершенной поэмой, которой он будет восторгаться под розами Дженан-эль-Арифа…

Не было сомнений, что Зобейда сознательно подливает масла в огонь. Каждое из произнесенных ею слов раскаленными углями падало в душу Арно. Супруг Катрин вздрагивал, сжав руки и напрягшись, словно струна… Зобейда обратила к нему обворожительную улыбку:

— Оставляю тебя с ней. Делай, что посчитаешь нужным, но не оставляй меня слишком долго томиться в ожидании тебя! Каждая минута без тебя-это вечность! — Потом, изменив тон, она обратилась к Морайме:

— Что же касается тебя, Морайма, ты их оставь, но не уходи далеко. Посмотришь, что он будет с ней делать, а затем уведешь ее.

Катрин кусала губы от ярости. На что надеялась эта кровожадная кошка? Что Арно ее убьет? Уж конечно, жилище, которое она ей приготовила, было ее могилой. Катрин не питала никаких иллюзий по поводу такой заботливости Зобейды. С тех пор как Зобейда поверила в то, что Катрин сестра Арно, она ее возненавидела еще больше, чем раньше, конечно, из-за общих воспоминаний, в которых ей самой не было места. Эта женщина, видимо, ревновала ее даже к прошлому! Беззаботным шагом Зобейда прошла мимо Катрин, и Катрин бросила ей вслед:

— Не радуйся, Зобейда… Я еще не умерла.

— Судьба в руках Аллаха! Будешь ты жить или умрешь, не все ли равно? Но, если бы я была на твоем месте, я бы избрала смерть, ибо, оставшись живой, ты не уйдешь от судьбы, ты будешь рабыней среди прочих рабынь, тебя, конечно, будут наряжать и ласкать, пока ты будешь нравиться, а когда ты станешь не нужна, твоя участь будет жалкой!

— Хватит, Зобейда! — жестко оборвал ее Арно. — Я один знаю, что мне делать. Уйди!

Насмешливый возглас, шорох туфель по мрамору, и принцесса исчезла. Арно и Катрин остались одни, лицом к лицу… Какое-то время они молчали, стоя в нескольких шагах друг от друга, прислушиваясь к тому, что происходит во дворце, и Катрин с горечью подумала, что иначе представляла их первую встречу. Когда он сорвал с нее покрывало, у него было движение ее обнять! Но теперь ядовитые стрелы Зобейды попали Арно прямо в сердце. Теперь им предстояло терзать друг другу душу. Неужели для этого они встретились, пережив столько бурь, страданий, способных сразить самых сильных?

Катрин едва осмеливалась поднять глаза на своего супруга, который, скрестив руки на груди, смотрел на нее, сдерживая слезы, наполнявшие ему глаза. Перед боем, который, как она чувствовала, приближался, она давала передышку, ожидая, что, может быть, он начнет говорить первым. Он этого не сделал, может быть, рассчитывая уничтожить ее морально этим тягостным молчанием.

И Катрин вступила в бой первой.

Подняв голову, она указала на кинжал за поясом Арно.

— Чего же ты ждешь? Разве тебе не дали понять, что ты должен сделать? Вынь кинжал, Арно, и убей меня! Я признаю себя виновной: так и было, я отдалась Мухамеду, потому что это был единственный способ добраться сюда… потому что я не могла поступить по-другому!

— А Брезе? Ты тоже не могла поступить по-другому?

Катрин глубоко вздохнула. Если он далеко зайдет в своих обидах, бой грозит быть жестоким. Но она принудила себя к спокойствию и сказала размеренным тоном:

— Брезе никогда не был моим любовником, чтобы ты ни думал. Он хотел взять меня в жены. Это было после падения Ла Тремуйля, и я больше не могла терпеть одиночества! Мне необходим, отчаянно необходим был покой, внимание, поддержка. Ты не можешь себе представить, какой была для меня весна прошлого года и чего мне стоила наша победа! Без Брезе я бы погибла!

Она на время замолкла, вспоминая прошлое:

— Брезе меня спас, поддержал, помог. Он сражался за тебя и, считая тебя мертвым, не думал, что плохо поступит, если женится на мне, так как он добр и предан…

— Как ты его защищаешь! — горько прервал ее Арно. — Я себя спрашиваю, почему ты все — таки не последовала за своей нежной склонностью…

— Прежде всего, потому что мне помешали! — возразила Катрин, которую опять охватывал гнев. Но она честно призналась:

— Без Бернара-младшего я, может быть, согласилась бы выйти за него замуж, но перед Богом, что слышит меня, клянусь: когда Пьер де Брезе поехал в Монсальви за пергаментом, чтобы отвезти его королю, он никак не думал, что я выйду за него замуж. Впрочем, узнав о его поступке… неслыханном, я окончательно с ним порвала!

— Прекрасная и трогательная история! — заметил сухо рыцарь. — Что же ты сделала после этого разрыва?

Катрин вынуждена была собрать все свое терпение, чтобы не рассердиться. Агрессивный, обвинительный тон Арно расстраивал ее больше всего. Он слишком хорошо принялся играть роль брата с оскорбленной честью, требуя отчетов, объяснений и не проявляя при этом ни малейшей нежности, словно и не было за их плечами нескольких лет любви. Даже письмо, которое он ей оставил, уезжая из Монсальви, не содержало столько горечи и озлобления… Оно, напротив, было наполнено нежностью и любовью. Считая свою жизнь конченой или близкой к этому, в упадке духа он нашел в своем мужественном сердце смелость написать слова понимания и прощения. Вновь обретя жизнь и здоровье, Арно одновременно обрел упрямство и ужасный характер, от которого Катрин так страдала…

Она сделала над собой усилие. Ей удалось улыбнуться бесконечно усталой и печальной улыбкой, полной нежности. Она протянула ему руку:

— Пойдем со мной! Не будем стоять под этим портиком, где все могут нас слышать. Пойдем, смотри, в конце того бассейна, у того каменного льва, который словно олицетворяет всю мудрость мира…

Ночь скрыла от нее тень улыбки, которая смягчила на мгновение суровые черты Арно.

— Так уж тебе нужна мудрость? — спросил он.

И по звуку его голоса она почувствовала, что его гнев поубавился. У нее появилась надежда. Он послушно пошел за ней. Они шли в молчании вдоль сиявшего обрамления бассейна. Катрин села, опершись спиной о мраморного льва. Арно остался стоять. Портик и башня сияли на фоне синего ночного неба, нереальные, словно мираж, и легкие, как сновидение. Шумы дворца почти затихли. Только ночные птицы изредка кричали в саду да журчала вода в фонтане. Легкий ветерок заставлял дрожать в зеркале воды отражение дворца, и, как только что во дворе Львов, магическая красота Аль Хамры поразила Катрин.

— Это место — для счастья и любви, зачем мы мучаем друг друга? Не для того, чтобы причинить тебе боль, и не для того, чтобы ты причинил мне боль, я прошла столько лье…

Но Арно все еще отказывался верить. Поставив ногу на мраморный край бассейна, он сказал:

— Не надейся увести мою мысль на цветущие дорожки поэзии, Катрин! Я жду от тебя точного рассказа о том, что произошло с тех пор, как ты уехала из Карлата.

— Это длинная история, — вздохнула молодая женщина, — надеюсь, ты мне дашь время рассказать тебе об этом на Досуге, позже. Ты разве забыл, что здесь мы в опасности, если не ты, так, по крайней мере, я?

— Почему ты? Разве ты не любимая фаворитка калифа? — с сарказмом отпарировал он. — Если Зобейда мной дорожит, подозреваю, что тебя никто не посмеет тронуть…

Катрин отвернулась.

— Ты всегда знаешь, что сказать, чтобы доставить боль, не так ли? — горько и печально прошептала она. — Слушай ее, раз ты этого хочешь… Но ты уже не тот, каким был раньше. И ты мне не доверяешь…

Рука Арно опустилась на плечо Катрин и сжала его так, Что ей стало больно.

— Не иди окольными путями, Катрин! Постарайся понять, что мне нужно знать! Нужно! Нужно, чтобы я узнал, каким образом моя жена, которую я любил больше всего на свете, сначала поискав утешения у моего соратника по оружию, пришла теперь продавать свое тело неверному!

— А ты-то что делал? Разве что-то другое? — вскричала Катрин в ярости. — Как ты называешь то, что вот уже месяцы делаешь в кровати у Зобейды? Я сама видела, слышишь, своими глазами, однажды ночью, через окно из внутреннего двора!

— Что же ты видела? — высокомерно спросил Арно.

— Я вас видела, тебя и ее, как вы покатились по земле сплетясь в объятиях. Я видела, как ты ее хлестнул, а потом утолил свое желание. Я слышала ваше хриплое, дыхание, слышала, как ты ее ласкал! Вы были как два зверя в лесу! Это непристойно! Ты, правда, был пьян, но я думала, что умру!

— Замолчи! Я не знал, что ты была там! — бросил он ей с великолепной мужской логикой. — Но ты, ты сама, Катрин, что же ты-то делала в Дженан-эль-Арифе? А ведь ты знала, что я рядом, около тебя…

— Около меня? — возразила Катрин в гневе. — Ты был рядом со мной в постели Зобейды? И ты думал обо мне, только обо мне?

— Ты попала в точку! Конечно, нужно было как-то топить ярость, которая охватывала меня при мысли о том, что ты пребываешь в объятиях де Брезе, что ты разговариваешь с ним, улыбаешься ему, протягиваешь ему губы… Тело женщины похоже на бутылку с вином: оно дает миг забытья!

— Твои миги длятся долго! Может быть; были и другие, более достойные тебя способы действовать? — бросила Катрин, забывая о возможной опасности. — Разве ты не мог попытался бежать? Вернуться в Монсальви, к своим, домой?

— Чтобы тебя обвинили в том, что имеешь двух мужей, и сожгли на костре? Ревность не так бы меня мучила, если бы я тебя меньше любил… Я вовсе не хотел видеть, как ты умираешь!

— И ты, — прервала его Катрин, нарочно не замечая признания в любви, — предпочел забыть меня, проводя сладостные часы в этом дворце и в объятиях твоей любовницы. Забыл, что ты-христианский рыцарь! Ты крутишь любовь с неверной, тратишь время на охоту, вино и любовь.. Это вовсе не то, о чем ты писал мне в письме. Если бы я не встретила Фортюна, я дошла бы до Земли Обетованной. Я ведь думала, что, вылеченный или больной, ты найдешм смерть на службе у Бога, если уж не у нашего короля!

— Ты что же, упрекаешь меня в том, что я еще жив?

— Почему ты не делал попыток к побегу?

— Я тысячу раз пытался, но из Аль Хамры не убежишь! Этот утопающий в розах и апельсиновых деревьях дворец лучше охраняется, чем самая надежная наша королевская крепость… За каждым цветком прячется глаз или ухо, каждый куст — это шпион. Впрочем, раз ты встретила Фортюна, он должен был сказать тебе, какое я ему дал поручение, помогая ему скрыться, когда мы выезжали из Толедо…

— Вот именно: он сказал мне, что ты отправил его к твоей матери, чтобы объявить ей о твоем счастливом выздоровлении!

— …и о моем плене в Гранаде. Он должен был тайно — я ведь думал, что ты опять вышла замуж, — сообщить ей настоящее положение вещей, просить ее отправиться к коннетаблю де Ришмону и признаться ему в случившемся, умолять сохранить тайну и взять с него слово рыцаря, что он сделал бы без колебаний, отправить посольство к султану Гранады, чтобы Мухаммад назвал сумму выкупа и вернул мне свободу. Затем под вымышленным именем отправился бы в Землю Обетованную или в папские земли, и никто больше не услышал бы обо мне, по крайней мере, я мог бы вести достойный образ жизни.

— Фортюна ничего мне не сказал об этом! Все, что он смог сделать, это выплюнуть мне в лицо свою ненависть и радость, что ты наконец стал счастливым в объятиях мавританской принцессы, в которую страстно влюбился.

— Болван! И, думая так, ты все же продолжила путь?

— Ты принадлежишь мне, как я тебе, что бы ты там себе ни вообразил. Я от всего отказалась ради тебя, не стала бы я отказываться от тебя из-за другой женщины…

— Что, видимо, придало твоим объятиям с калифом приятное чувство мести, так, что ли? — упрямо бросил Арно.

— Может быть! — допустила Катрин. — Моих терзаний действительно поубавилось, так как, прошу тебя, поверь, Дорога между приютом в Ронсевале, где я увиделась с Фортюна, и этим проклятым городом очень длинная и опасная! Мне хватило времени все передумать, все представить. Моя злая судьба дала мне возможность полюбоваться тобой..

— Не возвращайся все время к одному и тому же! Напоминаю тебе, я все еще жду твоего рассказа!

— Теперь-то зачем? Ты ничего не хочешь слышать, ничeгo не хочешь понять! Я в твоих глазах все равно буду виноватой, так ведь? Хочешь унять угрызения совести? Видно, просто ты больше меня не любишь, Арно! Ты увлечен этой девицей, забыл, что я твоя жена… и что у нас есть сын!

— Я ничего не забыл! — крикнул Арно. — Как же я забуду своего ребенка? Он — часть моего тела, как я — часть моей матери.

Катрин встала, и супруги оказались лицом друг к другу, как два бойцовых петуха. Каждый выискивал слабое место в броне другого, чтобы ранить вернее, но так же, как мысль о Мишеле наполовину обезоружила Арно, упоминание об Изабелле де Монсальви смягчило сердце Катрин. Ей предстояло сообщить сыну о смерти матери. Опустив голову, она прошептала:

— Ее больше нет, Арно… На следующий день после дня Святого Михаила она тихо угасла. Накануне у нее была большая радость: все твои вассалы, собравшись, провозгласили нашего маленького Мишеля господином де Монсальви… Она тебя любила и молилась за тебя до последнего вздоха…

Тяжелое молчание залегло между ними. Его нарушало только быстрое и прерывистое дыхание Арно. Он ничего не сказал. Тогда Катрин подняла голову. Красивое лицо стало каменным. Его застывшее выражение, неподвижный взгляд не передавали волнения, удивления, боли, но тяжелые слезы медленно текли по матовым щекам. Она робко протянула руку, положила ее на руку Арно, сжала ее, жесткую и напряженную, но она не дрогнула.

— Арно… — пролепетала Катрин. — Если бы ты знал…

— Кто остался с Мишелем? — спросил он упавшим голосом.

— Сара и аббат Монсальви, Бернар де Кальмон д'Оль… Есть еще Сатурнен и Донасьена… и все люди Монсальви, которые мало-помалу возвращаются и вновь обретают счастье жизни и радость быть твоими вассалами. Земли ожили, и монахи аббатства строят новый замок у южных ворот, чтобы замок и деревня смогли лучше защищаться, если опять придет враг…

Пока Катрин говорила, колдовская красота, окружающая их, перестала существовать для супругов. Вместо розового дворца, пышной растительности, спящих вод перед ними возникла старая Овернь с ее истерзанными ветром плато, голубыми далями, быстрыми и дикими потоками, большими лесами, суровой почвой, рыжими быками и упрямыми, но гордыми крестьянами, таинственными подземными кладовыми с золотом, серебром, с пурпурными закатами, свежими зорями, сиреневой нежностью сумерек и длинными лохмотьями тумана по склонам старых потухших вулканов…

Катрин почувствовала, как вздрогнула рука Арно. Их пальцы нашли друг друга и сплелись. Прикосновение жесткой и горячей ладони Арно отдалось радостной дрожью в сердце Катрин.

— Разве ты не хочешь опять увидеть все это? Нет на свете тюрьмы, из которой нельзя было бы убежать, кроме могилы, — прошептала она. — Вернемся домой, Арно, умоляю тебя…

У него не оказалось времени на ответ. Внезапно мираж рассеялся, очарование пропало. Вслед за группой евнухов, несших факелы, в сопровождении Мораймы появилась Зобейда. Казалось, вода занялась огнем, ночь исчезла. Руки супругов разъединились.

Темные и сумрачные глаза Зобейды уставились сначала на Катрин, потом, вопрошая, воззрились на Арно. По нахмуренным бровям Катрин поняла: мавританка удивлена, что Катрин еще жива. Впрочем, она и не скрывала этого.

— Ты простил своей сестре, господин мой? Конечно, у тебя на то были свои причины. Впрочем, добавила она с намеренным коварством, — я просто счастлива, ибо мой брат будет тебе благодарен за это. О его возвращении уже оповестили. Завтра, а может быть, и этой ночью, властелин верующих прибудет в Аль Хамру! Его первое желание — увидеться со своей любимой…

По мере того как говорила Зобейда, Катрин видела, как на ее глазах разрушалось все, что она только что отвоевала. Рука Арно больше не держала ее руку, и опять гнев захлестнул его. Однако Катрин не хотела сдаваться.

— Арно, — умоляюще попросила она, — я еще так много должна тебе рассказать…

— Расскажешь потом! Морайма, уведи ее в комнату и следи за тем, чтобы она была готова к возвращению моего благородного брата.

Куда ты ее уводишь? — сухо спросил Арно. — Я хочу знать.

— Совсем рядом отсюда. Комната, где она будет находиться, выходит в сад. Смотри, как я добра с тобой! Я поселила твою сестру у себя, чтобы ты мог с ней видеться. А за стенами гарема это было бы невозможно. Пусть идет теперь. Пoзднo, ночь проходит, нельзя же разговаривать до рассвета…

О! Этот мурлыкающий голос, усыпляющий и убеждающий! Кто же, слыша его, мог хоть на миг

заподозрить что в нем заключались коварство и ненависть? Однако Арно знал Зобейду.

— Что это ты стала такая рассудительная? На тебя это вовсе не похоже.

Принцесса пожала плечами и ответила пленительно-сладко:

— Она твоя сестра, а ты ее господин! В этом вся причина.

Мужчину лесть всегда пленяет, а Арно, Катрин убедилась в этом, не был исключением. Его, казалось, удовлетворило объяснение Зобейды.

Катрин не обманывалась. Если мавританка убирала когти, нужно было удвоить бдительность, и ее внезапные мягкость и благодушие не сулили ничего хорошего. Улыбка, голос чаровницы, однако, не изменили ее взгляда, полного жесткой расчетливости. Множество испытаний, выпавших на долю Катрин, научили ее, по крайней мере, читать взгляд. Несмотря на жестокое испытание в лепрозории, несмотря на физические и моральные муки, Арно никогда не приходилось защищаться сразу от множества сильных противников, как не раз это делала его жена. Прямой и по-рыцарски благородный, он не умел остерегаться, видя мягкую улыбку и слыша ласковые слова, в особенности если они исходили от женщины…

Между тем Катрин послушно позволила Морайме увести себя. Однако перед тем как уйти, она обернулась в последний раз к Арно и заметила, что он провожает ее глазами.

— Мужчина должен уметь выбрать свою судьбу, Арно, и, если он достоин себя самого, он никому не должен позволять, — ты слышишь меня, никому! — вставать между собой и своей совестью… — сказала она.

Комната на самом деле выходила прямо в сад. С узкого, но удобного ложа, куда положила ее Морайма, Катрин видела между двумя тонкими колонками, как светился в лунном свете бассейн. Стены этой маленькой комнаты были выложены сиреневым и миндально-зеленым хрусталем, вставленным в кедр, покрытый приглушенным золотом.

— Может быть, здесь менее пышно и торжественно, чем в твоем покое, — сказала Морайма, — но более изысканно! Зобейда не любит больших комнат. Здесь у тебя будет все, и ты будешь жить почти в саду.

Еврейке, видимо, было страшно в новых покоях Катрин. Может быть, она ее подбадривала, чтобы подбодрить себя Возможно! Выходило так, что из них двоих скорее самому Морайме нужно было бодриться, ибо под своим шафрановым в синей вышивке покрывалом она дрожала как осиновый лист… Катрин захотела, чтобы та призналась.

— Почему ты так боишься, Морайма? Чего ты опасаешься? спросила она.

— Я? — произнесла Морайма. — Я не боюсь. Мне… холодно.

— В такую жару? Ветерок, который дул недавно, стих. Даже листья в саду не шевелятся.

— А мне все-таки холодно… Мне всегда холодно! Она поставила у изголовья Катрин миску с молоком, на которую молодая женщина посмотрела с большим удивлением.

— Зачем это молоко?

— На случай, если тебе захочется пить. И потом тебе нужно пить много молока, чтобы твоя кожа сияла и была мягкой.

Катрин вздохнула. Как раз время заниматься своей кожей! Словно в этом дворце только и думали о секретах красоты. Ей уже надоела эта роль роскошного животного, обласканного, наряженного, откормленного, расфуфыренного на потребу хозяина. Словно у нее не было других забот, кроме блеска кожи!

Морайма ушла так быстро, как ей позволяли ее короткие ноги, и Катрин попыталась обдумать свое положение. Непосредственная близость Зобейды не страшила ее. Конечно, принцесса еще два раза подумает, прежде чем замучить ту, которую она считает сестрой своего любовника. Вовсе не из-за нее терзалась молодая женщина. А из-за Арно! Какой же он был странный! Когда он ее только увидел и узнал, она ни минуты не сомневалась, что он обрадовался и что он ее любит. Бывают минуты, которые не обманывают! Но Зобейда задула эту радость, как свечу, ядовитыми словами, и Арно вынырнул из внезапно нахлынувшей волны счастья и стал прислушиваться только к ревности, к злости обманутого мужа. Он еще не знал, печально думала Катрин, некоторых эпизодов, вроде цыганского табора с несчастным Феро, или башни замка Кока, и нужно, чтобы он о них никогда не узнал. Иначе счастье для них невозможно. Оно навсегда от нее отвернется.

Между тем усталость заставила ее закрыть глаза, но она не смогла заснуть глубоким сном, который так хорошо восстанавливает силы. Она спала плохо, нервно, вскакивая и вскрикивая. Она ощущала опасность, природу которой не могла определить, но чувствовала, как эта опасность неумолимо приближается.

Во сне ей показалось, что она задыхается. Это разбудило ее окончательно. Она выпрямилась в кровати, вся в поту и с отчаянно бившимся сердцем. Лунный свет теперь пролег вдоль плит на полу. Крик ужаса сорвался с уст молодой женщины: там, в длинном белесом, свете медленно покачивалась тонкая, черная и блестящая… змея! И она ползла к кровати!

Катрин поняла все в мгновение ока. Миска молока, которую Морайма поставила у изголовья кровати! Молоко — любимейшее лакомство змей! Ее желание поскорей убежать, страх Мораймы — теперь Катрин поняла смысл всего этого, а также преднамеренность случившегося! Омерзительное существо, что ползло к ней, то была рука Зобейды, смерть в ее омерзительном виде!

С расширенными от ужаса глазами, судорожно сжимая шелковые одеяла на обнаженной груди, с неприятным ручейком холодного пота, потекшим вдоль спины, Катрин смотрела, как подползала змея. Никогда она не испытывала подобного страха, подобного паралича всего своего существа. Она оцепенела от вида длинного черного тела, которое медленно, разворачивая свои кольца на плитах, подползало все ближе, ближе. Словно кошмар, от которого уже не проснуться, ибо она не осмеливалась кричать. Змея была небольшой, но Катрин видела широкую плоскую треугольную уродливую голову. А потом, кого звать? Никто не придет на ее зов… Она здесь одна, беззащитна перед опасностью, как на эшафоте! Единственное, что ее защищало, — несколько шелковых покрывал… Она даже не способна была закрыть глаза, чтобы больше не видеть мерзкую змею.

Ее обезумевший разум обратился к мужу. Сейчас она умрет в нескольких шагах от него, а завтра, конечно, когда ее труп обнаружат уже холодным, Зобейда найдет бесконечное множество оправданий, лживых и притворных сожалений. Все комнаты выходили в сад. Как же она могла догадаться, что змея проникнет именно в ее комнату? И Арно, вполне возможно, ей еще и поверит… И вот, когда змея доползла до ее низкой кровати, она отчаянно застонала:

— Арно! Арно, любовь моя…

И произошло чудо. Катрин подумала, что страх свел ее с ума. Арно оказался рядом. Его высокая фигура заслонила лунный свет, он выскочил из темного сада, словно добрый гений из восточных сказок. Одним взглядом он окинул комнату и увидел забившуюся в угол кровати Катрин и змею, которая уже поднимала свою плоскую голову. Одной рукой он выхватил кинжал из — за пояса, другой схватил платье, валявшееся на табурете, и всей тяжестью упал на кобру.

Смерть змеи была мгновенной. Сильно и точно направив кинжал, Арно ударил у основания головы, отрубив ее от туловища, затем опустился на одно колено и посмотрел на жену. Лунный свет осветил и без того бледное ее лицо. Судорожно зажатые руки прижимали одеяло к груди, она дрожала как лист на ветру. Чтобы приободрить ее, Арно нежно прошептал:

— Не бойся! Все! Я ее убил!

Но она его едва слышала. Обезумев от страха, она так и осталась сидеть с вытаращенными глазами, стуча зубами, не в силах вымолвить ни слова. Арно подошел к кровати.

— Катрин! Прошу тебя, ответь… С тобой ничего не случилось?

Она открыла рот, но слова застыли в горле. Ей хотелось заплакать, но она не могла пошевелиться, поднять на мужа взгляд, в котором жил ужас. Арно заключил ее в свои объятия.

В нем поднялась глубокая жалость, когда она прижалась к нему, спрятала лицо у него на груди, как это делают напуганные дети. Он сжал ее сильнее, стараясь передать ей свое тепло, чтобы она перестала так страшно дрожать. Он нежно гладил ее светлую голову, лежавшую у него на плече.

— Бедненькая ! Ты так напугалась… так напугалась! Эта презренная женщина! Я знал, что она способна на все, я поэтому и сторожил, но не ожидал такой низости! Успокойся, я с тобой! Я тебя защищу! Мы убежим вместе, вернемся домой. Я люблю тебя…

Слово пришло само собой, совершенно естественно, и Арно ему не удивился. Его обида, ревность разом улетучились. Расставшись с Катрин, он бродил по саду, глухое беспокойство влекло его в эту часть дворца. Вдруг он услышал слабый стон Катрин, едва произнесенное свое имя и устремился сюда. С порога он увидел, как длинное черное тело змеи ползло по мрамору к кровати его жены. Он страшно испугался за нее. И теперь, когда она была в его объятиях, он понял, что ничто и никто не сможет встать между ней и им; их любовь смогла выдержать много всего, испытать мучения, но разлучит их только могила. У них, было одно общее сердце, и Арно хорошо знал, что.

Мгновенно пара разъединилась. С исказившимся лицом Зобейда стояла посреди комнаты, а за ней — двое слуг, державших факелы. Принцессу нельзя было узнать. Ненависть исказила ее черты, а золотистая кожа стала пепельно-серой. Большие глаза налились кровью, а сжатые кулачки говорили о желании броситься и убить этих людей. Повернувшись спиной к Катрин, она обратилась к Арно:

— Ты обманул меня… Я чувствовала, что между этой женщиной и тобой было еще что — то, кроме кровной связи. Я чувствовала это… и ненавидела ее. Я возненавидела ее с первого взгляда! Поэтому следила за ней…

Концом ноги Арно отбросил простыню, открыв черное тело змеи.

— Только следила? Тогда объясни мне это! Если бы не я, она была бы мертвой!

— И я хотела ее смерти, потому что догадывалась, что между вами что-то было! И была уверена… Я пришла приказать убрать ее труп… и увидела вас… увидела, понимаешь?

— Перестань выть! — с презрением прервал ее Арно. — Может, скажешь, что я тебе принадлежу? Ты здесь раскричалась, разругалась, как какая-то баба на базаре, муж которой бегает за девками. Для меня ты ничто… Только неверная! Я только твой пленник! Только и всего!

— Арно! — шепнула Катрин, с беспокойством отметив, как Зобейда помертвела. — Берегись!..

Зобейда спросила:

— А эта белая женщина для тебя, конечно, много значит?

— Она — моя жена! — просто ответил рыцарь. — Моя супруга перед Богом и перед людьми. И если ты все хочешь знать, у нас есть сын на родине!

Катрин захлестнула волна радости. Она была счастлива, что он бросил ее звание супруги как оскорбление в лицо соперницы.

Желчная улыбка еще больше исказила помертвевшее лицо принцессы, а голос постепенно приобретал угрожающую мягкость.

— Это тебе даром не пройдет, монсеньор. Ты сам сказал: ты мой пленник, пленником ты и останешься… По крайней мере, до тех пор, пока я буду тебя желать. О чем ты думал, когда торжественно заявил, что эта женщина — твоя супруга? Что я заплачу от умиления, положу ее руку в твою, открою перед вами двери Аль Хамры, дам охрану до границы? Пожелаю вам всех благ?

— Если бы ты была достойна своей крови, дочь воинов Атласских гор, ты так бы и поступила!

— Моя мать была рабыней, туркменской принцессой, проданной Великому Хану и подаренной им моему отцу! Она была диким степным зверем, и, чтобы ею овладеть, ее нужно было сажать на цепь. Она была свирепа и необузданна, а кончила тем, что убила себя после моего рождения, потому что я была девочкой. Я похожа на нее: я знаю только кровь. Эта женщина — твоя супруга, тем хуже для нее!

— И что ты сделаешь?

— Скажу тебе.

Темное пламя загорелось в ледяном взгляде Зобейды. Близкая к психическому расстройству, она обронила жесткий, нервный смешок:

— Я прикажу привязать ее голой во дворе у рабов, пусть развлекаются в течение всего дня и всей ночи. Потом ее выставят на кресте на крепостную стену, чтобы солнце жгло и сушило ее кожу, которая так тебе нравится, а потом Юан и Конг займутся ею, но успокойся, из всего этого представления ты ничего не упустишь. Это будет тебе наказанием. Думаю, после этого тебе больше не захочется сравнивать ее со мной. Мои палачи хорошо знают свое дело! Возьмите эту женщину, вы, там!

Катрин похолодела и инстинктивно протянула к мужу руки, как бы ища у него защиты.

У евнухов не хватило времени даже двинуться: Арно живо схватил свой кинжал, остававшийся у кровати, и бросился между Катрин и рабами. Гнев залил краской его лицо, но голос оставался ледяным и спокойным, когда он заявил:

— Вы ее не тронете! Кто двинется с места, пусть знает, что тут же умрет!

Евнухи застыли на месте, но Зобейда только рассмеялась:

— Ну и безумец! Я позову… Придет охрана. Их будет сто, двести, триста… столько, сколько я захочу! Признай себя побежденным. Оставь ее, пусть с ней будет что будет. Я сумею заставить тебя ее забыть. Я сделаю тебя королем…

— Думаешь соблазнить меня такими вещами? — засмеялся Арно. — И ты говоришь, что я безумец? Ты сама безумна…

Прежде чем кто-то сдвинулся с места, он схватил Зобейду, одной рукой зажав ей запястья и удерживая ее перед собой, а другой приставил к шее принцессы тонкое острие кинжала.

— Ну, зови твои армии теперь, Зобейда! Зови, если осмелишься, и тогда это будет твоим последним криком… Встань, Катрин, и оденься… Мы убежим!

— Но… как?

— Увидишь. Делай, что я тебе говорю. А ты, принцесса, ты нас поведешь, спокойно! Поведешь до того тайного выхода, который тебе так хорошо известен. Сделаешь движение, крикнешь — умрешь…

— Ты далеко не уйдешь, — прошептала Зобейда. — Едва ты окажешься в городе, тебя опять возьмут.

— Это мое дело. Иди!

В сопровождении потрясенной Катрин они медленно вышли из комнаты, и перед ними с опаской все расступились. Они прошли в сад.

Катрин казалось безумным это предприятие, заранее обреченное на провал. Она не успела по-настоящему испугаться, когда Зобейда с садистским удовольствием описывала пытки, которые ей предстояли. Морайма разве не сказала ей о скором прибытии калифа?

Зобейда в гневе, видно, забыла… Любопытно, но Арно догадался о мыслях своей жены.

— Ты ошибаешься, Катрин, что страх перед братом удержит эту фурию от того, чтобы тебя умертвить. Она теряет рассудок, становится бесстрашной, когда в нее вселяются демоны.

И на самом деле, несмотря на приставленный к ее горлу кинжал, Зобейда прошипела сквозь сжатые зубы:

— Вы далеко не уйдете… Вы умрете…

И вдруг, потеряв голову, она принялась вопить: «Ко мне!.. На помощь!»и извиваться как уж, чтобы высвободиться из рук Арно.

Она хотела еще раз крикнуть, но на сей раз ее вопль заглох, закончившись ужасным хрипом. Кинжал вонзился. Зобейда без стона соскользнула из рук Арно на тонкий и мягкий садовый песок, широко открыв глаза от невероятного удивления. На глазах у ужаснувшейся Катрин она легла на землю пятном бледного света.

— Ты убил ее? — в ужасе пролепетала Катрин.

— Она сама себя убила… Я не хотел по-настоящему ударить. Кинжал сам вошел.

Какой-то момент они стояли лицом к лицу, и труп лежал между ними. Арно протянул руку жене.

— Пойдем!.. Нужно попробовать убежать! Евнухи подняли, вероятно, тревогу. Наш единственный шанс был в том, чтобы добраться до тайного прохода, пока нас не настигли.

Не колеблясь, она положила руку в протянутую ладонь м дала себя увлечь в заросли цветов и кустарников. Но было уже слишком поздно. К тому же Зобейда не успела показать им тайный проход. Наступал день, и сад пробуждался. Со всех сторон слышались шаги и голоса. Попав в окружение, они на миг задумались, по какой же дороге идти.

— Слишком поздно! — прошептал Арно. — У нас нет времени бежать к стене верхнего города. Смотри!..

Со всех сторон на них шли евнухи со своими изогнутыми саблями, лезвия которых сверкали в лучах восходящего солнца. За кустами, где Монсальви оставили труп Зобейдм, поднялись пронзительные крики: «Юу!.. Юу!..»— лживого плача служанок и рабов.

— Мы пропали! — спокойно произнес Арно. — Нам остается только достойно умереть.

— Если я останусь с тобой, думаю, я сумею умереть, — сказала Катрин, крепче сжимая руку мужа. — Не впервые мы вместе будем смотреть смерти в глаза. Помнишь Руан…

— Не забыл! — ответил Арно с беглой улыбкой. — Но здесь нет Жана Сона, который нас бы спас!..

— Есть Абу-аль-Хайр, Готье, Жосс — мой оруженосец, который вступил в войска калифа, чтобы проникнуть в Аль Хамру! Мы не одни!

Арно посмотрел на жену с восхищением.

— Жосс? Кто он?

— Нищий бродяга, парижанин, который вместе со мной совершал паломничество, чтобы получить отпущение грехов… Он очень мне предан.

Несмотря на очевидную опасность, несмотря на приближающихся воинов, которые неумолимо замыкали круг, подступая к ним со всех сторон, Арно не смог удержаться от легкого смешка:

— Ты всегда будешь меня удивлять, Катрин! Если бы ты повстречалась с Сатаной, моя миленькая, ты бы надела на него ошейник и сделала из него послушную собачку! Рад, что ты сумела дотащить сюда эту гору мускулов и нормандского упрямства, которую называют Готье. Попробуй теперь проверить свою власть вот над этими! — добавил он, изменив тон и показывая на тех, кто приближался к ним.

Две группы людей подходили к Катрин и Арно, стоявшим между бассейном и кустом роз. Во главе одной группы они узнали евнухов Зобейды; они шли впереди, а за ними женщины несли тело принцессы. Человека, который вел другую группу, Катрин узнала по тюрбану из пурпурной парчи: это был великий визирь Абен-Ахмед Бану Сарадж…

— Ты прав! — прошептала Катрин. — Мы погибли! Этот тебя ненавидит, а меня у него тоже нет причины любить…

Обе группы соединились, прежде чем дойти до Катрин и Арно. Бану Сарадж долго смотрел на обернутое лазоревыми покрывалами тело, которое женщины положили перед ним, потом спокойно направился к супругам. Смерть, что шла к ним в образе этого человека, молодого и изящного, показалась Катрин еще ужаснее, чем смерть от кобры. Умирать вообще мерзко, когда после стольких трудностей человек вновь обретает любовь и счастье. Инстинктивно Катрин постаралась найти укрытие у Арно, рука которого обнимала ее за плечи. Сад был прекрасен в золотистом свете раннего утра. Освеженные ночной прохладой цветы казались еще более роскошными, а вода отбрасывала великолепные голубые блики.

Тяжелый, удивительно пустой взгляд Бану Сараджа лег на Арно:

— Это ты убил принцессу?

— Да, я! Она хотела подвергнуть пыткам мою жену, и я ее убил.

— Твою жену?

— Эта женщина — моя жена, Катрин де Монсальви. Ценой тяжелых испытаний она пришла повидаться со мной.

Черные зрачки великого визиря на миг скользнули по Катрин с иронией, которая заставила ее покраснеть. Этот человек застал ее в объятиях калифа, и упоминание об опасностях, которые она претерпела, должны были неизбежно его позабавить. Ей стало стыдно, и она упрекнула себя за полуулыбку мавра, потому что именно Арно расплачивался теперь за это.

— Ты, безусловно, имел на это право, — заметил Бану Сарадж, — но ты пролил кровь самого властелина верующих, и за это преступление ты умрешь…

— Пусть будет так, бери мою жизнь, но дай уехать моей жене! Она не виновата.

— Нет! — запротестовала Катрин, цепляясь за мужа. — Не разделяй нас, визирь! Если он умрет, я тоже хочу умереть…

— Не я решу вашу судьбу, — прервал ее Бану Сарадж. — Калиф подъезжает к городу. Через час он въедет в Аль Хамру. Ты слишком быстро забыла, женщина, что принадлежишь ему. Что касается этого человека…

Он более не прибавил ничего, кроме властного жеста. Несколько охранников, которые его сопровождали, вышли вперед. Несмотря на ее крики и отчаянное сопротивленце Катрин оторвали от Арно. Ему связали руки за спиной, а молодую женщину отдали на попечение служанок гарема.

— Отведите ее к ней в покои, — приказал визирь со скукой в голосе, — и охраняйте. Но, главное, пусть замолчит!

— Я замолчу, — завопила Катрин, выйдя из себя при виде того, что ее супруга связали и окружили охраной, — если ты оставишь меня вместе с ним, если ты меня тоже свяжешь.

— Будь мужественна, Катрин, — принялся умолять ее Монсальви. — Мне необходимо твое мужество.

— Заткните ей рот, — приказал Бану Сарадж. — Ее крики невыносимы!

Женщины налетели на нее словно стая ос. Одной тряпкой ей заткнули рот, другой завязали глаза, связали руки, ноги, потом, словно сверток, отнесли в покои султанши, из которых она ушла этой ночью. Ярость сжигала ее так сильно, что даже не хотелось плакать. Неужели Бог позволит свершиться несправедливости? Неужели Арно суждено умереть за то, что убил эту кровожадную дикарку, которая хотела заставить ее принять тяжелейшие пытки? Нет… Это невозможно! Этого не может быть!

Она с трудом повернула голову, чтобы еще раз посмотреть на своего мужа. Среди блестевших кривых сабель она увидела его уходившим в сторону тюрем; несмотря на путы, он шел очень прямо, очень гордо — высокий и благородный. Слезы брызнули из глаз Катрин, горькие и жгучие, полные отчаяния.

— Я тебя спасу, — пообещала она про себя. — Даже если мне придется ползать в ногах калифа, целовать пыль под его ногами, я вырву у него помилование…

Она еще раз была готова на любое безумие. Между тем она очень хорошо знала, что на эту цену Арно не согласится. Он ею вновь обладал. И теперь она принадлежала только ему. Пока ее уносили, в голубом утреннем воздухе она услышала пронзительный звук флейт и барабанов, приветственные возгласы толпы. Мухаммад только что въехал в Гранаду…

Когда вечером пришли за Катрин, чтобы отвести ее к калифу, она почувствовала, что в ней ожила надежда. Между тем день был тревожным.

У входа в ее покои охрана была усилена, но обычный эскадрон служанок и рабынь был заменен немым евнухом, который принес ей к полудню еду на подносе. Ни одна женщина так и не пришла к ней. Даже Морайма! И Катрин беспокоила такая изоляция. Строгости в отношении ее не предвещали ничего хорошего для ее мужа. Может быть, ей гораздо труднее будет добиться его помилования, чем она предполагала…

После великого шума, вызванного прибытием калифа, весь дворец впал в тишину. Время от времени женский плач о Зобейде проникал в покои Катрин, и это раздражало ее, потому что горе было искусственное. Кто же искренне мог оплакивать эту жестокую, кровожадную женщину? И что теперь ожидает Арно за то, что произошло?

Катрин нервничала, что Морайма не появлялась. Чего могла бояться эта старая сводница? А ведь Катрин отчаянно нуждалась в ней. Любой ценой нужно было найти способ предупредить Абу-аль-Хайра о смертельной опасности, в которую попал Арно. Не приказал ли в гневе калиф немедленно убить Арно? Катрин беспокоится о спасении Арно, а его, возможно, уже нет в живых!.. Но эту мысль молодая женщина решительно отбросила. Нет! Он не мог умереть. Она бы это почувствовала.

Катрин была в крайнем напряжении, когда наконец Морайма появилась на пороге ее комнаты.

— Пойдем! — только и сказала она. — Хозяин хочет тебя видеть!

— Наконец ты пришла! — воскликнула молодая женщина, живо вставая, чтобы пойти вслед за своей надзирательницей. — Я прождала тебя весь день…

— Молчи! — сурово прервала ее старая еврейка. — Я не имею права разговаривать с тобой. И не вздумай бежать. Тебе это не удастся.

И действительно, на пороге десять евнухов с саблями в руках ждали Катрин, чтобы сопровождать ее. Морайма ограничилась тем, что плотно завернула Катрин в покрывало, при этом приговаривая:

— Будь смиренной, о Свет Зари. Не в Дженан-эль-Ариф я тебя веду, а во дворец, где наш хозяин властвует. Он очень разгневан. Мне жаль тебя, ибо ты должна будешь выдержать его гнев!

— Я не боюсь! — ответила Катрин гордо. — Иди вперед. Я следую за тобой.

В сопровождении евнухов Катрин послушно прошла через гарем до дверей дворца, где находился калиф. Любопытные женщины глазели на них. Она услышала смех, шутки, увидела, как засверкали зеленые глаза Зоры, которая плюнула ей под ноги. Выходя со двора Львов, они попали в плотную толпу женщин. Сопровождавшим евнухам пришлось поработать, чтобы освободить проход. Произошла небольшая свалка. Вдруг Катрин услышала голос, который прошептал ей на ухо по-французски:

— Его отвели в Гафар! Значит, казнить сразу не будут!

Катрин с благодарностью улыбнулась, узнав голос Мари, которая тут же затерялась в толпе. Это могла быть только она! И Катрин почувствовала облегчение. Итак, Арно отвели в башню Альказабы… Ему не грозила немедленная смерть.

Ударами рукоятей мавританских кривых сабель, кнутами из носорожьей кожи евнухи проложили себе дорогу до двери, через которую сообщались обе части дворца. А там уже охрану несли мавры в шлемах и с копьями в руках. За дверью открывался дворец калифа в мраморном кружеве, в обрамлении зеленой воды, окруженной двойной изгородью благоуханных миртовых деревьев. Там не было ни кустов, ни благотворной тени, как в Дженан-эль-Арифе: только стражники при оружии выстроились до самого вала, видневшегося в глубине, под тяжелой квадратной башней, и мельтешила толпа должностных лиц и слуг в пышных одеждах. Стражники и сама Морайма оставили Катрин у входа в зал Посланников. Из узких окон, украшенных цветными стеклами, приглушенный свет отвесно падал на широкий золотой трон, инкрустированный тонкими драгоценными камнями, на котором сидел калиф и смотрел, как шла к нему молодая женщина.

Тюрбан из зеленого шелка, заколотый огромным изумрудом, охватывал голову монарха. В руке он держал скипетр-длинный изогнутый бамбук, покрытый золотом. И Катрин отметила со сжавшимся сердцем, что никакого сожаления не выражал этот тяжелый ледяной взгляд.

Слуги в длинных зеленых халатах взяли ее за плечи, когда она вошла, и принудили встать на колени перед троном. Тогда она потеряла последнюю надежду. Ей нечего было ждать от этого человека, который заранее уже считал ее виновной. Она неподвижно застыла в ожидании того что он заговорит, но неустрашимо посмотрела в его глаза. Когда последний слуга убрался, он спокойно сказал:

— Сними покрывало. Я хочу видеть твое лицо. К тому же… так одеваться ты не имеешь права. Ты не из наших.

Она с радостью послушалась. Оставаться на коленях перед лицом этого судьи она не хотела. Если не удастся спасти Арно, она готова разделить его участь. Белое покрывало скользнуло вниз и легло у ног светлым облаком. Она встретила гневный взгляд монарха.

— Кто позволил тебе встать?

— Ты. Ты сам сказал: я не из ваших! Я свободная женщина из благородной семьи. В моей стране король разговаривает со мной с уважением.

Мухаммад наклонился к ней с выражением насмешки и презрения на чувственных губах:

— Твой король обладал тобой? Нет? А я обладал! Какое уважение может у меня быть к тебе?

— И для того, чтобы сказать это, о могущественный калиф, ты приказал мне прийти сюда? Какой в этом толк?

— В самом деле, я мог бы послать тебя на смерть без лишних слов, но мне захотелось тебя увидеть… хотя бы затем, чтобы посмотреть, как ты ловка во лжи.

— Лжи? Зачем же мне лгать? Спрашивай, господин: я отвечу тебе. Женщина моего положения не лжет!

Наступило молчание. Привыкнув к услужливым рабам, к праздным и размягченным созданиям, для которых не было большего праздника, чем явиться к нему, Мухаммад с удивлением смотрел на эту женщину, которая осмелилась выпрямиться перед ним без видимого страха, но и без надменности, оставаясь гордой и достойной, несмотря на свое положение.

Впрочем, тон, который принял их разговор, вдохнул мужество в молодую женщину. Если она сможет продолжить с ним разговор как с равным, может возникнуть шанс на удачу… Внезапно Мухаммад кинулся в наступление:

— Говорят, что франкский рыцарь… убийца моей возлюбленной сестры — твой супруг? — произнес он с деланным безразличием.

— Это правда.

— Значит, ты солгала мне! Ты не пленница берберов, купленная в Альмерии.

— Тебя обманули, господин! Я ничего не говорила… ибо ты меня ни о чем не спросил. Теперь я говорю тебе: меня зовут Катрин де Монсальви, мадам де Шатеньрэ, и я пришла сюда, чтобы спасти своего супруга, которого твоя сестра у меня украла.

— Украла? Я сто раз встречался с этим человеком. Казалось, он смирился со своей участью и с безумной любовью Зобейды.

— Какой пленник не пытается привыкнуть к своей участи? А что до любви, господин, то разве ты не берешь женщин из каприза, когда сердце твое при этом молчит? Кому же, как не тебе, знать, что мужчина относится к любви очень легко?

Вдруг калиф отбросил свой бамбуковый скипетр, который, возможно, и придавал ему величие, но, вместе с тем, и обременял его, и заерзал на своем троне. Катрин увидела, как в его светлом взгляде промелькнула печаль.

— И это ты говоришь? — произнес он с горечью. — За несколько дней я дал тебе столько любви, что мог бы ожидать большего тепла с твоей стороны! Я было подумал, что нашел в тебе ту, которую уже отчаялся найти. Значит, со мной ты тоже чувствовала себя только рабыней, как другие?

— Нет. Ты сделал меня счастливой, — призналась Катрин чистосердечно. — Я не знала тебя и была приятно удивлена, найдя тебя таким, каков ты есть. А ждала чего-то ужасного! Ты же показал себя мягким и добрым. Воспоминание, которое ты вызываешь во мне… Почему бы мне не признаться в этом? Оно мне приятно, и наша ночь была сладкой! Разве я не обещала тебе не лгать?

Изящным и быстрым движением Мухаммад встал и подошел к Катрин. Кровь волной поднялась к его темным щекам, и глаза заблестели.

— Тогда, — тихим голосом прошептал он, — почему не продолжить поэму с того места, где мы остановились? Все может идти по-прежнему. Ты мне принадлежишь навсегда, и я могу забыть — охотно! — связь, которая тебя соединяет с этим человеком.

Любовный жар звучал в словах калифа; он заставил вздрогнуть и Катрин. Любовь была единственной темой, которую она отказывалась с ним обсуждать, потому что больше не могла ответить на его страсть. Она покачала головой и ответила с усталой мягкостью:

— Но я не смогу его забыть! Он мой супруг, разве я тебе не сказала? Наш брак благословил священник. Я его жена, и только смерть может нас разлучить.

— И этого ждать недолго! Скоро ты станешь свободна, моя роза, и заживешь так, что прошлая жизнь покажется тебе дурным сном. Я сделаю тебя султаншей, ты будешь властительницей всего, что живет и дышит. У тебя будет все, что ты пожелаешь, и ты будешь царствовать выше меня самого, потому что я — твой раб!

Мухаммад разом обрел ту страсть, которая захлестнула его в саду с поющей водой. Катрин поняла, что он любил ее на самом деле, что для нее он был готов и впрямь на многие жертвы, кроме, конечно, единственной, той, которую она как раз у него просила. Безусловно, ей будет легко обмануть, заверить его в несуществующей любви, но она чувствовала, что это не спасет Арно и что калиф не простит ей этой измены. Она обещала быть искренней, и она останется честной до конца. Может быть, этот человек, который всегда казался ей добрым и прямым, найдет в своем сердце достаточно благородства, чтобы проявить себя великодушным…

— Ты не понял меня, господин, — сказала она печально, — или же не захотел меня понять. Чтобы дойти до Аль Хамры за супругом через такие трудности, нужно очень сильно его любить… больше всего на свете!

— Я сказал тебе, что он недолго будет твоим супругом!

— Потому что ты поклялся его убить? Но, господин, если ты любишь меня так, как ты говоришь, ты не можешь довести меня до отчаяния. Смогу ли я тебя любить после его смерти, принимать ласки от твоих рук, обагренных его кровью?

В голову пришла вдруг безумная мысль, но угроза, нависшая над Арно, не оставляла ей выбора. У нее всегда было право пожертвовать собой ради него, а у этого человека хватало любви к ней, чтобы согласиться на то, что она собиралась ему предложить.

— Слушай! — сказала она поспешно. — Ты не можешь, если любишь меня, положить между нами труп. Отпусти моего супруга, пусть уедет. Пусть его довезут до границ королевства… А я останусь рядом с тобой твоей пленницей до тех пор, пока ты будешь этого желать.

На этот раз она намеренно исказила ту правду, которую ему обещала, ибо хорошо знала, что, если он согласится на это, она сделает все, чтобы убежать, и что, со своей стороны, Арно положит жизнь, чтобы вырвать ее. Но нужно выиграть время, отвести смертельную опасность от Арно. Потихоньку она приблизилась к Мухаммаду, овевая его своим ароматом и осмелев настолько, что положила руку ему на плечо. Прочь сомнения! Жизнь Арно прежде всего!

— Выслушай меня, господин, и сделай то, что я тебя попрошу, — умоляла она. — Прояви милосердие к моему мужу!

Не глядя на нее, устремив глаза на листву во дворе, он холодно заметил:

— Я не имею права помиловать его! Ты забываешь, что та, которую он убил, была моей сестрой и что все королевство требует смерти убийцы.

То, что вся Гранада ждала смерти убийцы Зобейды, этой сладострастной злодейки, было, мягко говоря, преувеличением, но она ничего об этом не сказала. Теперь не время обсуждать популярность умершей. Прикосновение ее руки заставило Мухаммада вздрогнуть, и этого ей было достаточно.

— Тогда… позволь ему бежать! Никто тебя в этом не упрекнет.

— Бежать?

Он взглянул на нее ледяным взглядом.

— Знаешь ли ты, что великий визирь сам предложил себя ему в тюремщики? Знаешь ли ты, что, кроме двадцати солдат мавров, которые сторожат его прямо в камере, у дверей стоит отряд людей великого кади, — они тоже очень бдительны. Ибо сам Аллах требует крови убийцы гранадской принцессы. Мне нужно будеть удалить всех, а в итоге я потеряю трон!

По мере того как он говорил, надежда покидала Катрин. Она стала понимать, что сражение проиграно, что он найдет предлог, чтобы отказать в помиловании. Он ненавидел Арно — ее мужа, гораздо более, чем Арно — убийцу Зобейды! Однако она сделала последнюю попытку, чтобы смягчить калифа:

— Твоя сестра хотела отдать меня рабам, — четко сказала она, — выставить меня голой на крепостной стене, а потом бросить монгольским палачам. Арно нанес удар, чтобы меня спасти, а ты отказываешь в его помиловании!.. И говоришь, что любишь меня?

— Я говорю тебе, что не могу этого сделать.

— Ты хозяин здесь. А кем была Зобейда? Только женщиной… одной из женщин, так презираемых вами! И ты хочешь заставить меня поверить, что святой человек, великий кади, лично требует крови моего супруга!

— В Зобейде текла кровь Пророка! — обрушился на нее Мухаммад. — И тот, кто проливает кровь Пророка, должен умереть! Преступление считается еще более серьезным, если убийца — неверный. Перестань просить меня о невозможном, Свет Зари. Женщины ничего не понимают а мужских делах!

Презрение, которое звучало в его голосе, оскорбило Катрин.

— Если бы ты захотел… ведь говорят, что ты такой сильный!

— Но я не хочу!

Он резко повернулся к ней, схватил за руки и сжал их в гневе, приблизив к Катрин лицо, залитое краской яростного возбуждения.

— Разве тебе непонятно, что твои просьбы еще больше растравляют мой гнев? Почему же ты не говоришь всего до конца? Почему ты не говоришь мне: освободи его, потому что я люблю его и никогда не откажусь от него? Освободи его, потому что мне необходимо знать, что он жив, любой ценой… даже ценой моих поцелуев! Безумица! Именно твоя любовь к нему более, чем желание отомстить за сестру, вызывает во мне ненависть. Ибо теперь я его ненавижу, слышишь… я его ненавижу всеми силами, всей моей властью. Ему удалось получить то, чего я желал более всего на свете: быть любимым тобою.

— Ты думаешь, что добьешься большего, если убьешь его? — холодно спросила Катрин. — У мертвых есть власть, о которой ты, кажется, не догадываешься. Ты мог бы держать в плену супругу Арно де Монсальви, но ты никогда не будешь владеть его вдовой! Прежде всего потому, что я его не переживу. Кроме того, его кровь на тебе будет мне омерзительна, если мне придется еще жить…

Она отступила на несколько шагов и непримиримо посмотрела ему в глаза. Было странно видеть, насколько гнев делает людей похожими друг на друга. На лице этого человека она находила отсвет других гневных страстей, злости всех мужчин, которые ее любили или с которыми ей пришлось сражаться. И всегда в конце концов она выходила победительницей. Пока он не трогал ее сердца или ее чувств, она оставалась сильна перед лицом мужчины в гневе. Но, думая, что слабость, которую всегда обнаруживает гнев, отдаст ей в руки и Мухаммада, она ошибалась. Те, другие, были люди ее племени. Этот же был иным. Между ними был целый мир, над которым их души не могли соединиться.

Ценой невероятного усилия калиф овладел собой. Повернувшись спиной к Катрин, он вновь уселся на троне, взял свой скипетр, словно в этих регалиях искал защиты. Катрин оцепенела под этим взглядом, который он бросил на нее, в то время как тонкая улыбочка приоткрыла белые зубы. Леденящий ужас охватил Катрин. Ярость Мухаммада была менее ужасна, чем эта улыбка!

— Ты не умрешь, Свет Зари! — начал он мягко.

— Перестань так меня называть! — взбеленилась молодая женщина. — Это имя мне противно. Мое имя — Катрин!

— Я не привык к этим варварским именам, но последую твоему желанию. Так ты не умрешь… Катрин… ибо я позабочусь об этом. И я буду тобой владеть, когда захочу. Нет… не протестуй! У меня на руках не будет крови твоего супруга… ибо ты сама же его и убьешь!

Сердце Катрин остановилось. Она подумала, что плохо расслышала, и спросила с тревогой:

— Что ты говоришь? Я плохо поняла…

— Ты убьешь его собственной красивой и изящной рукой. Вот слушай: твой супруг в этот момент сидит на дне тюремной башни. Он останется там до дня торжественных похорон его жертвы. Они произойдут на заходе солнца ровно через неделю. В тот день он умрет — раб должен сопровождать свою госпожу в иной мир, пусть Зобейда в могиле созерцает окровавленные останки ее убийцы. До этого времени он не будет ни пить, ни есть, ни спать, для того чтобы народ видел, что такое мой гнев. Но это пустяки по сравнению с морем пыток, которые ему придется перенести перед смертью. Перед ликом небесным и перед народом палачи заставят его сто раз пожалеть, что он был рожден на свет… если только…

— Если только что? — прошептала Катрин пересохшим горлом.

— Если только ты сама не укоротишь его страдания. Ты будешь присутствовать там, моя роза, наряженная, как положено султанше. И у тебя будет право укоротить пытки, нанести ему удар своей рукой и тем же оружием, которым он воспользовался, чтобы совершить свое убийство.

Значит, вот какова его месть! Ей придется сделать чудовищный выбор: убить собственной рукой человека, которого она обожала, или слушать, как он часами будет выть под пытками! Господи! Как она сможет пресечь жизнь, от которой зависела и ее собственная? Еле слышно она прошептала, словно себе самой:

— Он возблагодарит смерть, которую ему даст моя рука.

— Не думаю. Ибо он будет знать, что отныне ты принадлежишь мне. От него не скроют того, что в тот же вечер я женюсь на тебе.

Такая жестокость видна была на лице калифа, что Катрин с отвращением отвела от него глаза.

— А про тебя говорят, что благороден, щедр!.. Тебя мало знают! Однако радость твоя преждевременна. Ты меня не знаешь. Есть предел страданию.

— Я знаю. Ты сказала, что покончишь с собой. Но не раньше дня казни, ибо ничто не спасет твоего супруга от пытки, если тебя больше не будет. Тебе нужно остаться в живых для него, нежная мадам!

Она подняла на него взгляд утопленницы. Какого же рода любовь питал к ней этот человек? Он кричал ей о своей страсти, а чуть позже мучил ее с холодной жестокостью… Но она более не рассуждала, не боролась. Она теряла надежду. Между тем надо было найти в самой сокровенной глубине сердца этого человека, поэта, совсем миленький росточек жалости… Она медленно опустилась на колени, склонила голову.

— Господин! — прошептала она. — Умоляю тебя! Посмотри… я у твоих ног, у меня нет больше гордости, самолюбия. Если в тебе есть ко мне хоть немного любви, пусть даже совсем немного, не заставляй меня так страдать! Ты не можешь осудить меня на пытку, которой будут для меня грядущие дни, ты не можешь желать, чтобы я медленно умирала под одной крышей с тобой. Если ты не можешь или не хочешь дать мне согласие на жизнь моего супруга, тогда позволь мне соединиться с ним. Дай разделить с ним страдания и смерть, и перед Богом, что меня слышит, клянусь, что, умирая, я тебя благословлю…

Она в мольбе протягивала к нему руки, устремляя теперь к нему свое прекрасное, залитое слезами лицо, трогательное и такое прекрасное. Мухаммад только утвердился в своем намерении.

— Встань, — сухо сказал он. — Бесполезно унижаться. Я сказал то, что должен был сказать.

— Нет, ты не можешь быть таким жестоким! Что тебе делать с телом, душа которого не может тебе принадлежать?.. Не заставляй меня страдать… Пожалей меня!

Она закрыла лицо ладонями, а сквозь тонкие пальцы капали слезы. Солнце уже садилось в кровавом зареве. С высоты соседнего минарета взлетел к небу пронзительный голос муэдзина, сзывая верующих к вечерней молитве. Этот голос заглушил отчаянные рыдания Катрин, и Мухаммад, который, может быть, уже склонялся к тому, чтобы смягчиться, полностью овладел собой. Резким жестом он указал на дверь, сурово бросив ей:

— Уходи! Ты теряешь здесь время и силы! Ты ничего от меня не добьешься. Иди к себе. Для меня наступил час молитвы!

В ту же секунду слезы Катрин высохли.

— Ты идешь молиться? — произнесла она с презрением. — Значит, ты умеешь молиться? Тогда не забудь, господин, рассказать Богу, как ты решил разбить союз двух существ и заставить супругу убивать супруга. Если он согласится, значит, он явно не настоящий и единственный Бог! Или же люди заслужили таких вот Богов!

Подобрав белое покрывало, она завернулась в него и вышла, не оборачиваясь. У дверей она нашла Морайму и свою охрану. Длинный зеленый двор быстро пустел. Люди шли в мечеть. Только четыре садовника еще медлили, подрезая миртовые ветви. Один из них, гигантского роста мавр, кашлянул, когда Катрин проходила мимо него. Машинально она повернула голову, посмотрела на него и едва сдержалась от того, чтобы не всплеснуть руками. Под белым тюрбаном, по узенькой черной бородке, она узнала Готье.

Их взгляды встретились. Но она не могла остановиться. Нужно было идти дальше, в то время как мнимый садовник уходил в сторону мечети. И все же, посмотрев на свою позолоченную тюрьму, Катрин почувствовала, что на сердце у нее стало легче. Она не могла понять, каким образом Готье оказался здесь, затесавшись среди слуг в Аль Хамре, но если он здесь и был, то только благодаря Абу-аль-Хайру. Он, конечно, играл здесь роль глухонемого, так как это было Для него самым удобным и наименее опасным. Он здесь, совсем рядом с ней! Эта мысль поддержала ее. Катрин расплакалась от радости. Приятно было сознавать, что он находился в этом проклятом дворце, заботясь о ней, насколько это было возможно. Жосс, со своей стороны, был в Альказабе, среди солдат… может быть, даже в Гафаре, рядом с Арно. Но здесь она задумалась. Прежде всего он не знал Арно. А потом, что мог сделать парижанин, чтобы смягчить страдания заключенного? Слова Мухаммада еще звенели в голове у Катрин: «В течение недели он не будет ни есть, ни пить, ни спать…» Каким же жалким подобием человека станет Арно после такой пытки! И еще ей предстояло всадить в сердце своего супруга кинжал, который столько раз ее эащищал и охранял? От этой мысли у нее останавливалось сердце. Она знала, что день за днем, час за часом будет мучиться вместе со своим любимым. Утешала мысль, что, убив его, она немедленно убьет и себя.

Когда Катрин добралась до своей комнаты, Морайма которая всю дорогу молчала, бросила на нее неуверенный взгляд:

— Отдохни. Через час я приду за тобой…

— Зачем?

— Чтобы отдать тебя в руки банщиц. Каждую ночь отныне тебя будут отводить к хозяину.

— Ты не знаешь, чего он хочет от меня? От возмущения перехватило дыхание, но Морайма только пожала плечами.

— Ты — его собственность. Он желает тебя… Что же еще может быть естественнее? Когда невозможно избежать своей доли, мудрость требует подчиниться, не жалуясь…

— И ты думаешь, что я на это соглашусь?

— А что ты еще можешь сделать? Ты красива. По-своему хозяин любит тебя. Может быть, ты обезоружишь его гнев…

На подбадривания Мораймы Катрин ответила ей свирепым взглядом, и Морайма предпочла уйти. Оставшись одна, узница упала на кровать. Подумать только! Она верила в калифа, а он обошелся с ней так жестоко! Он был достойным братом Зобейды. Она обнаружила в нем то же высокомерие, ту же дикую ревность, тот же беспредельный эгоизм. Зобейда думала, что Арно убьет Катрин, забудет о ней рядом с принцессой, и Мухаммад смел надеяться сделать ее своей тогда, когда обрекал ее мужа на бесконечные муки. Конечно, Катрин твердо решила защищаться как дикий зверь, но у ее палача были все средства не дать ей этой возможности. Он, конечно, только посмеется над усилиями, которые она предпримет для того, чтобы сопротивляться… И она даже не сможет себя убить! Печально она вытащила маленький флакончик с ядом, который ей послал Абу-аль-Хайр, из тайничка — она припрятала его за одной из голубых плиток, которую ей удалось отковырнуть от стены. Если бы можно было передать половину своему супругу, она бы, не колеблясь, проглотила оставшееся зелье… Но это невозможно! Она должна оставаться жить ради Арно, чтобы избавить его от палачей…

Скользящие шаги немого евнуха, принесшего ей поднос с едой, заставили ее вздрогнуть. Флакон исчез в ладони. Она посмотрела, как слуга ставил поднос на кровать, вместо того чтобы поставить его на пол, на четыре ножки, как обычно. Раздраженная, она хотела оттолкнуть еду, но значительный взгляд негра привлек ее внимание. Человек вынул из своего рукава, тоненький свиток бумаги и уронил его на поднос, потом, кланяясь до земли, ушел, как полагалось, пятясь спиной.

На бумаге, которую Катрин поспешно развернула, она прочла несколько строк, написанных ее другом-врачом:

«Тот, кто спит глубоким сном, не знает мук, не слышит и не видит, что происходит вокруг. Розовое варенье, которое каждый вечер тебе будут подавать, принесет тебе несколько часов сна, такого тяжелого, что ничто и никто не сможет тебя разбудить…»

Больше ничего не было, но из сердца Катрин вырвалась пылкая благодарность. Ее друг при помощи способов, известных ему одному, сумел внимательно проследить за ней. Она поняла: каждый вечер, приходя за ней, Морайма будет находить ее в таком глубоком сне, что калиф останется ни с чем. И кто же сможет заподозрить, что в невинном варенье из роз прячется разгадка, ведь без него в Гранаде просто не бывает трапезы?

Быстро положив флакон обратно в тайник, Катрин уселась перед подносом. Нужно съесть и чего-то другого, чтобы не пробудить подозрений. Это было нелегко, есть совсем не хотелось, но она превозмогла себя и проглотила несколько кусочков. Закусив все тремя ложками знаменитого благовонного желе, она прилегла на кровать. В ней было слишком много доверия к Другу Абу, и она беспрекословно подчинилась его приказам, почти уверенная в том, что забота врача будет простираться не только над ней. Если он так хорошо был осведомлен, то знает о трагическом положении Арно. Присутствие Готье в саду Аль Хамры было тому доказательством. Мало-помалу натянутые нервы Катрин ослабели. Снадобье, содержавшееся в варенье, погружало ее в сон…

Глава четырнадцатая. БАРАБАНЫ АЛЛАХА

У подножия красной двойной башни-донжона, возвышавшейся над воротами Семи Этажей, собралась толпа. Дело шло к вечеру, дневная жара спала. Здесь происходили военные учения или большие праздники. Там, внизу, под крепостными стенами Аль Хамры, выстроили деревянные помосты для публики и трибуны, затянутые пестрым шелком, для калифа и его сановников, но было столько народа, но большая часть публики осталась стоять.

Все предыдущие дни повсюду в городе объявляли, что властелин верующих собирает народ на похороны своей возлюбленной сестры. В этот вечер неверный, который ее убил, будет предан смерти. Мужчины, женщины, дети, старики смешались в движущуюся пеструю массу, крикливую и оживленную. Крестьяне спустились с окрестных гор и коричневым пятном своих халатов выделялись среди красных белых, синих и оранжевых платьев горожан. Люди показывали друг другу на отряды наемных воинов, прибывших из Магриба, на их длинные заплетенные в косички волосы развевавшиеся над селамами, с алыми ромбами на спине, Другие воины, одетые в темно — синие одежды и закрытые покрывалами, как женщины, со странными кожаными щитами в миниатюрных рисунках, еще более, может быть, устрашали горожан своим видом, чем мавританские всадники в сиявших шлемах.

Весь верхний город спустился сюда в праздничных одеждах, сияя золотом и серебром, и над ними резко выделялись одежды имамов, занимавших уже трибуну великого кади. Повсюду бродили высокорослые рабы-суданцы из дворца в платьях ярких окрасок и с кольцом в ухе. Они смеялись как дети в ожидании представления.

Атмосфера ярмарочного гулянья и веселья царила над площадью. В ожидании начала представления городские бродячие артисты пришли на поле, уверенные, что здесь-то они найдут себе публику. Фигляры и фокусники, рассказчики, которые отбивали ритм ударами в тамбурины, черные, заросшие волосами заклинатели змей со своими страшными питомцами, акробаты, у которых, казалось, не было костей, гадалки, предсказывавшие будущее, певцы, тянувшие гнусаво стихи из Корана или любовные поэмы, старые паяцы и шуты, одетые в черную кожу, с седыми бородами, стенавшие среди толпы, ловкие нищие со слишком проворными пальцами — все смешалось с красной пылью, поднимавшейся из-под их ног. Пахло конским навозом и соломой.

Над входными воротами в Аль Хамру, между зубцами, появилось несколько человек. Один из них, высокого роста, одетый в халат с оранжевыми полосами, шел впереди других. Калиф Мухаммад убедился, что все на месте и что представление можно начинать. Вокруг огромной площади кавалерийские эскадроны в остроконечных шлемах и с белыми тюрбанами вставали на свои посты… На башнях Аль Хамры, неподвижно стоя на одной ноге, задумались аисты.

В это время в гаремных покоях женщины под деятельным управлением Мораймы готовили бесчувственную на вид Катрин. Стоя в центре комнаты, посреди вороха покрывал, шелков, раскрытых ларцов, драгоценных флаконов, она позволила себя одевать, не произнося ни слова, похожая на статую. В комнате слышны были только крики Мораймы, недовольной тем, что делалось вокруг нее, и раздраженные вздохи усталых служанок.

У правительницы гарема был вид жрицы, выполнявшей яркий ритуал. Она резко выговаривала женщинам, которые девали Катрин. Наряд был фантастический по роскоши: тонкой и мягкой позолоченной кожи, вышитой золотом и изумрудами, были ее туфли без задников, из золотого муслина широкие шаровары, из золотой парчи — коротенькая кофточка. Несметное множество украшений навесили на нее: браслеты поднимались до середины рук, обручи на щиколотках, ожерелья-ошейники свисали до самой груди, наполовину открытой глубоким вырезом, и, наконец, сказочный пояс, широкий и тяжелый, настоящий шедевр персидского искусства, с бриллиантами, рубинами и изумрудами, который Морайма с уважительной опаской положила на бедра молодой женщины.

— Хозяин, послав тебе этот пояс, показывает волю сделать тебя своей супругой. Это украшение, некогда заказанное багдадским калифом Гаруном-аль-Рашидом для своей любимой жены, является жемчужиной его сокровищ. После того как багдадский дворец был разграблен, кордовский эмир Абд-эр-Рахман купил этот пояс для той женщины, которую он любил. Потом пояс был украден. Господин Родриго де Бивар подарил его своей супруге, донье Химене, но после его смерти пояс вернулся во дворец. Все султанши надевали его в день бракосочетания…

Морайма замолчала. Но Катрин не слушала ее. Вот уже неделю она жила словно в кошмарном сне. Глаза ее были открыты, но движения похожи на движения лунатика, отчего на Морайму, а потом и на весь гарем нашел суеверный страх. Странный и глубокий сон, в который каждый вечер впадала Катрин, поначалу приводил Мухаммада в ярость. Но затем гаев сменило удивление. Ничто не могло победить этот сон, который длился на протяжении многих часов. Это выглядело так, словно рука самого Аллаха позаботилась о том, чтобы отвлечь пленницу от происходящего. Сначала, конечно, подумали о каком-то снадобье, но подсыпать его было бы невозможно — за ней и за всеми, кто был возле нее, велось пристальное наблюдение. Мухаммад уверился, что это знак неба. Он не должен трогать эту женщину, супругу убийцы, пока ее законный владелец еще жив, и после трех дней перестал требовать Катрин к себе. Но Морайма, суеверная до мозга костей и склонная, как настоящая дочь Иуды, ко всему тайному, скрытому, предназначенному только для посвященных, была недалека от того, чтобы считать новую фаворитку существом сверхъестественным. Ее молчание, долгие часы отрешенности казались ей знаками святого духа:

Действие снадобья Абу-аль-Хайра затуманивало сознание Катрин. Она жила, или, вернее сказать, ее тело присутствовало в комнате, но ни мысли, ни боли не выражало ее лицо. Между тем она понимала, что Арно истязают голодом, жаждой. Обеспокоенная тем, что ее чувства и рефлексы подавлены, Катрин в последние два вечера страшной недели не дотронулась до варенья из роз и только притворилась, что спит. Она должна иметь ясную голову и верную руку в день казни.

Последний мазок карандаша для бровей, и Морайма завернула Катрин в покрывало, вытканное золотом, которое окончательно превратило ее в странного и варварского идола.

— Теперь время пришло… — прошептала она, предложив Катрин руку, чтобы помочь ей переступить порог.

Но Катрин отказалась от протянутой руки. Она была убеждена, что путь, по которому она теперь шла, был ее смертным путем, что ей отпущено совсем немного времени и что ее сказочные наряды, в которые ее разрядили, были лишь погребальным саваном. Скоро она заколет кинжалом Арно, чтобы избавить его от еще больших и ужасных пыток, а потом — себя, и все будет кончено. Ее душа, соединившись с душой ее супруга, полетит по голубому и горячему воздуху в лучах солнца, которое вскоре зайдет за снежные горы, и они навсегда соединятся, избавятся от боли, сомнений, ревности, оставив только неподвижные тела в руках палачей. Этот момент будет для них прекрасен.

Когда будущая султанша в сопровождении женщин и охранников из мощного отряда евнухов появилась на трибуне, калиф вместе со свитой уже заняли места. Но с ее появлением публика не замолчала, народ заволновался, словно испуганные куры в птичнике. Среди нежных покрывал женщин — голубых, розовых, шафранных или миндальной зелени — Катрин сияла. Молча она заняла свое место на трибуне, менее высокой, чем трибуна калифа, рядом с которой она находилась. Трибуна была убрана голубыми шелками, и несколько ступенек соединяли ее с песком импровизированной арены.

Мухаммад, молчаливо нервным жестом поглаживая свою светлую бороду, смотрел, как она подходила. Их взгляды встретились, но именно, ему пришлось отвести глаза от вспышки яростной молнии, метнувшейся из глаз Катрин. Нахмурив брови, он опять обратил внимание на арену. Там явилась группа молодых берберских танцоров. Одетые в длинные белые рубашки, обвешанные тяжелыми украшниями, и накрашенные, словно девушки, с тонкими лицами, томными глазами и замкнутыми улыбками, эти юноши с легкими ногами сладострастно покачивали бедрами, подражая в странном балете со сложными фигурами жестам любви. Некоторые из них пели высокими голосами, аккомпанируя себе на трехструнных скрипках с суховатым звуком. Другие щелкали бронзовыми кастаньетами.

Эти двусмысленные танцы не нравились Катрин, она отвернулась, ей трудно было выносить манерные жесты, женскую мягкость танцоров. Ей был непонятен смысл этого празднества, устроенного по поводу похорон и предстоящей смерти. Толпа пришла сюда смотреть, как прольется кровь. Наверху, в королевской мечети, зловеще зарокотали барабаны. Их громыхание прошло как шквальный ветер над танцорами, которые бросились наземь, задыхаясь, и остались неподвижно лежать, пока удалялся этот разъяренный рокот. Тяжелые створки ворот Семи Этажей растворились, и глазам всех открылось торжественное шествие. Его возглавляли музыканты. Играли раиты, флейты и тамбурины. На серебряных носилках двадцать рабов несли набальзамированное тело Зобейды. Вот оно только что появилось — холодное тело под пурпурным длинным покрывалом, покрывшим ее с ног до головы. Затем большим отрядом шли черные евнухи под предводительством гигантского суданца с бронзовым лицом, который в знак траура опустил свою кривую саблю к земле.

Появление процессии вывело Катрин из оцепенения. Зобейда была мертва, но ее ненависть еще жила. Катрин почувствовала, как холодная ярость охватила ее при появлении этого тела, которому вот-вот будет принесена жертва. А тем временем рабы поставили носилки на низкий помост перед трибуной калифа. Мухаммад встал и подошел в сопровождении Бану Сараджа и еще многих сановников и видных государственных лиц к носилкам и склонился над прахом своей сестры. Катрин захотела отвести глаза, но почувствола на себе невыносимо настойчивый взгляд как раз с той бороны, где стоял Мухаммад. И тогда среди свиты калифа она узнала Абу-аль — Хайра. Высокая и широкая фигура командира охраны скрывала от нее до сих пор щуплую фигуркy ее друга. Из-под огромного оранжевого тюрбана, который он обожал, маленький врач упорно смотрел на нее, когда наконец их взгляды встретились, Катрин увидела что он незаметно и быстро улыбнулся ей и отвернул голову, словно для того, чтобы она посмотрела в направлении его взгляда. И тогда она обнаружила стоящего в первом ряду толпы Готье. Стоя со скрещенными руками, он довольно хорошо играл роль любопытного. Все так же одетый в длинную холщовую блузу садовника, в нахлобученной на самые глаза красной фетровой воронке, он казался совершенно спокойным и мирно настроенным, словно пришел посмотреть на веселый праздник, а не на казнь.

Затем глаза Абу вели ее дальше, к группе мавританских всадников, и Катрин узнала Жосса под шлемом с высоким позолоченным гребнем. По правде говоря, ей стоило это некоторого труда. Такой же темнокожий, как и его сотоварищи, с лицом, на котором красовалась черная бородка, сидя в кожаном вышитом седле, держа в руке копье, парижанин вполне походил на диких и воинственных мавров, окружавших его. Ничто его не выделяло среди прочих всадников, и Катрин восхитилась искусством, с которым играл свою роль бывший нищий бродяга. Он словно вовсе не интересовался тем, что происходило вокруг него. Он сдерживал свою лошадь, которая была возбуждена до крайней степени; она танцевала на месте и, если бы не ловкость и умение всадника, безусловно, вышла бы из его повиновения.

Вид трех друзей воодушевил Катрин. Она знала, что они смелы, преданны, готовы на все, чтобы спасти ее и Арно. Их воля, которую она чувствовала, приободрила ее. Разве можно приходить в отчаяние с такими людьми?

Долгая церемония последовала за появлением тела принцессы. Были песни, торжественные танцы, бесконечная речь внушительного старика с белоснежной бородой, длинного и сухого, как тополь зимой, чей взгляд под белой всклокоченной порослью горел фанатичным огнем. Катрин уже знала, что это и был великий кади, и вонзила ногти в ладони, услышав, что он взывает к гневу Аллаха и калифа на голову неверного, который осмелился занести кощунственную руку на дочь Пророка. Когда наконец он замолчал, произнеся свое последнее проклятие, Катрин поняла, что пришел для Арно смертный час, а значит, и для нее самой, и слабый свет надежды, который зажгло в ней присутствие друзей погас… Что могли они сделать втроем против этих людей. Казалось, воздух был пропитан ненавистью к неверному и свирепой радостью от предвкушения его смерти!.. Оставался один Бог! Катрин обратила к Господу, к Пречистой Деве монастыря в Пюи, к Святому Иакову Компостельскому пылкую, но краткую молитву о поддержке.

«Еще немного сил, о Господи, — умоляла она. — Еще овеем немного сил, чтобы хватило смелости нанести удар».

А там, за крепостной стеной, опять зарокотали барабаны. Душа Катрин задрожала. Ей казалось, что она слышит угрозу в этом медленном рокоте, словно то было биение сердца готового угаснуть. В этот момент палачи калифа переступали ворота дворца. Они имели внушительный вид, были мускулистые и черные, как безлунная ночь. Одетые в рубашки с завернутыми рукавами, в широкие, в сборку короткие штаны желтого цвета с красной вышивкой, они были нагружены множеством причудливых инструментов. Их вид заставил побледнеть Катрин. Они развернулись цепочкой вокруг площади, расталкивая толпу, которую охрана плохо сдерживала. В то же время отряд полуголых рабов поспешно установил перед трибуной, которую занимал Мухаммад, низкий помост-эшафот, на котором они прикрепили деревянный крест, похожий на те, что возвышались когда-то на холмах у Иерусалима, но гораздо ниже — чтобы палачу было удобнее пытать осужденного. Толпа затаила дыхание, пока продолжались эти мрачные приготовления, но приветственными возгласами встретила появление огромного и сутулого негра, сухого, как ствол черного дерева. Рабы принесли жаровни, куда засунули целый набор железных прутьев, щипцов и клещей. Огромный негр шел небрежной походкой и на плече нес мешок с ковром, в который он должен был положить голову казненного, чтобы показать ее калифу, перед тем как прикрепить ее к башне Правосудия. Это был Бекир, главный палач, важное лицо, о чем и говорил его наряд из пурпурного шелка, расшитый серебром. Он торжественно поднялся на эшафот, встал там неподвижно, выгнув торс и скрестив руки в ожидании осужденного.

И опять зарокотали барабаны. Под золотыми покрывалами Катрин стало душно. Она укусила себя за руку, чтобы не кричать. Ее безумный взгляд поискал Абу, но врач опустил голову в смехотворном тюрбане. У него был такой хруп-кий вид, так одинок он был среди всех этих людей, пребывавших в великом возбуждении, что Катрин испугалась. Предпримут ли ее друзья хоть что-то? Это было бы безумием, ибо все неминуемо погибнут! Нет! Лучше только Двоим погибнуть..

Готье сохранял каменную неподвижность. Катрин увидела, как он вздрогнул, когда в третий раз заскрипели ворота Аль Хамры. У подножия красных стен, между огромными окованными створками, появился осужденный.

Не в состоянии сдержать себя, Катрин вскрикнула от ужаса. Бледный и почти голый, с тряпкой, закрученной на бедрах, в тяжелых цепях, Арно спотыкался, ослепленный солнечным светом. С завязанными за спиной руками, с лицом, за росшим бородой, с блуждающими глазами, он пытался, однако, твердо держаться в этот последний час. Но споткнулся о камень, упал на колени. Шедшие рядом охранники поставили его на ноги. Отсутствие сна и пищи сделали свое дело, и охранники вынуждены были поддерживать осужденного, когда он спускался под гору.

Уцепившись за Катрин, Морайма отчаянно пыталась заставить ее сесть, но молодая женщина, застыв от жестокой боли, не слышала, не видела более ничего, кроме этого смуглого тела, которое мавры тащили на казнь. Между тем потемневший взгляд Мухаммада остановился на молодой женщине.

Морайма тихим голосом умоляла:

— Заклинаю тебя. Свет Зари, возьми себя в руки. Приди в себя. Хозяин на тебя смотрит.

— Да пусть смотрит! — простонала молодая женщина сквозь зубы. — Мне-то что?

— Его гнев может пасть на голову осужденного… — прошептала смиренно старая еврейка. — Поверь мне!.. Не веди себя заносчиво. Великие мира сего умеют заставить жестоко заплатить за унижение. Мой народ это знает.

Катрин не ответила, но поняла. Вдруг калиф откажет ей в своей омерзительной милости, не даст ей возможности избавить любимого от ужасающих пыток, которые имелись в запасе у палачей? Она медленно согнула колени, села на место, но все ее тело нервно дрожало. Ей казалось, что она сейчас умрет, и она попыталась бороться против охватывавшей ее слабости. Вся ее душа, вся жизнь сконцентрировалась в глазах, устремленных на человека, который должен был умереть.

Палачи уже втянули его на эшафот, поставили у самого креста и поддерживали его руки вдоль планки, пока не привязывая их. Вскоре что-то просвистело в воздухе, и толпа приветствовала это одобрительными возгласами. Арно глухо застонал. Стоявшие у подножия трибуны калифа два лучника выстрелили, и их стрелы, пущенные с дьявольской ловкостью, вонзились в раскрытые ладони, пригвоздив их к кресту. Арно побледнел, пот потек по его щекам. Истерические крики женщин наполнили площадь. Катрин вскочила Один из палачей, вынимая из жаровни длинный железный прут, покрасневший на огне, подходил теперь осужденному, поощряемый криками толпы.

Вне себя от ужаса, Катрин вырвалась из рук Мораймы, которая напрасно старалась ее удержать, спустилась на арену и встала напротив Мухаммада. Толпа смолкла, палач замер на месте, полный удивления. Что хотела эта женщина, одетая в золото, о которой по всему городу говорили, что калиф должен на ней жениться в тот же вечер?

Голос Катрин взвился над толпой:

— Разве это, калиф, ты мне обещал? Чего же ты ждешь, чтобы исполнить свое обещание и сдержать свое слово? По крайней мере, ты знаешь, как это называется?

Она говорила по-французски, чтобы его подданные не смогли понять ее слов. Если она его унизит перед народом, это будет тяжко и отвратительно… Но тонкая улыбочка блеснула на губах калифа.

— Я только хотел посмотреть, как ты к этому отнесешься, Свет Зари. Ты можешь сделать то, что я тебе обещал, если таково твое желание…

Он встал, властно смотря поверх толпы, которая замерла в ожидании.

— Слушайте, вы все, верные подданные королевства Гранады. Вечером женщина, которую вы видите рядом со мной, станет моей женой. Ей принадлежит мое сердце, и в качестве подарка на свадьбу я позволил ей убить своей собственной рукой убийцу моей возлюбленной сестры. Справедливость требует, чтобы тот, кто убил женщину, умер от женщины!

Разочарованный гул толпы длился всего один миг. Отряд лучников, стоявший перед трибуной, поднял свои луки. Когда калиф говорил, протестовать запрещалось.

Умоляющий взгляд Катрин поискал Абу-аль-Хайра, но врач не пошевелился. Так и есть, он был бессилен. И горечь проникла в сердце молодой женщины: он оставил ее в самый жестокий момент! Он поступил как все: жизнь ему была дороже, чем дружба…

Между тем раб встал на колени перед ней, держа в руках золотой поднос, на котором мрачным светом сиял кинжал Монсальви. Катрин с жадностью схватила его. Серебряный ястреб очень удобно лег в ее ладонь. Наконец-то в ее руках избавление Арно и ее собственное!

Выпрямившись во весь рост, бросая вызов Мухаммаду, она сорвала с себя позолоченную мишуру, закрывавшую ее лицо.

— Я не твоего племени и не твоей религии, султан! Не забывай этого!

Потом, гордая, она отвернулась от него и, высоко неся голову, пошла к эшафоту. Вот так! Наступил час ее наивысшей славы! Через минуту ее душа и душа ее супруга отлетят вместе к золотому солнцу в голубые дали, они будут легче тех черных птиц, что летают теперь наверху… Толпа молчала, невольно покорившись прекрасной женщине, которая несла смерть мужчине, распятому на кресте… Великолепное и редкое зрелище! Оно, конечно, стоило больше варварского удовольствия смотреть на пытки.

Арно поднял голову. Его удивительно светлый и волевой взгляд встретился со взглядом Катрин, потом Арно отвел глаза и устремил их на калифа.

— Я отказываюсь от этой так называемой милости, господин султан! Быстрая смерть, которую ты обещал этой женщине для меня, это и бесчестье! Какой же рыцарь, достойный своего имени, согласится умереть от руки женщины? Да еще хуже, от руки своей жены! Ибо, кроме моего бесчестья, ты еще хочешь возложить на нее свое преступление и сделать из нее убийцу своего мужа! Слушайте меня, вы все! — И голос Арно усилился, громом покатился над толпой:

— Эта женщина, обряженная в золото, которую ваш султан собирается положить этой ночью себе в постель, является моей супругой, матерью моего сына! Убивая меня, он ее освобождает! И еще знайте, что если я убил Зобейду, то сделал это из-за нее, чтобы спасти от пытки насилия, чтобы та, что выносила моего сына, не была осквернена презренными рабами. Я убил Зобейду и горжусь этим! Она не заслуживала жизни! Но я отказываюсь умирать от руки женщины! Отойди, Катрин…

— Арно! — умоляла молодая женщина, обезумев. — Умоляю тебя во имя нашей любви!

— Нет! Приказываю тебе уйти… Как приказываю тебе жить, ради сына.

— Жить? Ты знаешь, что это значит? Дай мне ударить или…

Но два стражника уже прошли к молодой женщине и завладели ее руками. Мухаммад догадался, что она убьет себя после того, как убьет Арно. Ее гневный крик покрыл голос Арно, теперь он говорил слабее, ибо от мук начал задыхаться.

— Пусть твои палачи подходят, калиф! Я тебе покажу, как умирает Монсальви. Да сохранит Бог моего короля и помилует мою душу!

— Я хочу умереть с тобой! Я хочу…

По злобному знаку калифа палачи опять взялись за свои инструменты. Среди толпы поднялся рокот. Все обсуждали смелые слова осужденного, удивлялись и почти жалели его… И вдруг за красными стенами Аль Хамры опять зарокотали барабаны…

Все головы поднялись, люди замерли, ибо бой барабанов на этот раз не имел ничего общего с представлением: громкий, быстрый — нечто вроде набата, в который били с яростным возбуждением. Одновременно во дворце-крепости раздались вой, жалобы, крики ярости, боли. Двор калифа и огромная толпа — все притихли, прислушиваясь, ожидая, что последует дальше. Абу-аль-Хайр наконец решился пошевелиться. Не заботясь о приличиях, он широко зевнул…

Сейчас же Жосс отпустил свою слишком нервную лошадь, которую с таким трудом сдерживал, и она принялась скакать галопом во всех направлениях, создавая ужасный беспорядок в рядах охраны. В это время Готье, опрокинув своих соседей, стал наносить удары по головам охранников, которые сдерживали толпу с его стороны, и бегом продвигался к эшафоту. Гигант будто сорвался с цепи. Охваченный священным гневом, он в несколько мгновений положил на землю охрану Катрин, палачей и даже гигантского Бекира, которому пришлось выплевывать зубы, когда он покатился под копыта лошади Жосса, вставшей на дыбы. Ошеломленная Катрин почувствовала, что ее тянет чья-то рука.

— Пойдем! — произнес спокойный голос Абу. — Здесь есть для тебя лошадь.

Он сорвал с нее золотое покрывало и заменил его темным плащом, вынув его словно по колдовству из-под своего платья.

— Но… Арно!

— Им займется Готье!

Гигант Готье вырывал тем временем стрелы, пригвоздившие Арно к деревянному кресту, затем взвалил бесчувственное тело себе на плечо и сбежал по лестнице эшафота. Жocc, почти успокоив лошадь, вдруг оказался около него, Держа за уздечку другую оседланную лошадь, мощную и крепкую, вроде тяжеловесного боевого коня с огромным крупом. Гигант, несмотря на свою ношу, с невероятной легкостью вскочил в седло, затем, сжав колени, вонзил шпоры, которые у него оказались под одеждой. Лошадь понеслась словно пушечное ядро прямо на толпу, которая обратилась в беспорядочное бегство.

— Видишь, — произнес спокойный голос врача. — Mы ему не нужны.

— Но что происходит?

— Ничего особенного: вроде революции! Я тебе объясню. Во всяком случае, наш калиф на какое-то время занят. Пойдем, никто больше на нас не обращает внимания.

И действительно, на площади царило невообразимое смятение. Повсюду дрались. Толпы женщин, детей, бродячих артистов, стариков, мелких торговцев бежали во все стороны, пытаясь спастись от копыт несшихся лошадей. Дворцовые стражники сражались с отрядом всадников, одетых в черное, с закрытыми черными покрывалами лицами, нагрянувших так неожиданно, что никто не мог узнать, откуда они. Дрались и на трибунах, и Катрин разглядела там Мухаммада, который пытался сохранить величественный вид. Хрипы агонии мешались с криками ярости, стонами раненых. Черные птицы в сиреневом небе спустились ниже.

В центре всего этого вихря командир черных всадников, к которым присоединились несколько человек с закрытыми лицами, до этого фланировавшие, словно бездельники, в толпе, был человеком высокого роста, худощавым, с темной кожей. Он тоже был одет во все черное, но оставался с открытым лицом, а на тюрбане у него был приколот сказочный рубин. Его кривая сабля мелькала, словно меч архангела, срезая головы, как коса крестьянина, косящего хлеб. Последней сценой, которую мимоходом удалось ухватить Катрин, пока Абу тащил ее к лошади, была смерть великого визиря. Кровавый меч всадника срубил ему голову, и мигом позже она уже висела на седле победителя.

На королевской мечети Аль Хамры барабаны Аллаха все били и били…

Город обезумел. Абу-аль-Хайр, сидя на своей лошади, увозил Катрин через белые улочки со слепыми стенами. Ей удалось увидеть сцены, напоминавшие ей Париж ее детства. Повсюду были люди, дравшиеся между собой, повсюду текла кровь. Проходить под террасами было опасно. В толпе появился мрачный силуэт одного из странных всадников с закрытыми лицами. Сверкнула его сабля в свете масляных ламп, зажженных с наступлением темноты, и раздался крик, но Абу — аль-Хайр не остановился.

— Поспешим, — повторял он. — Может случиться, что раньше времени закроют ворота города.

— Куда же ты меня увозишь? — спросила Катрин.

— Туда, куда гигант должен отвезти твоего мужа. В Алькасар Хениль, к султанше Амине.

— Но… почему?

— Еще немного терпения. Я тебе объясню, я же сказал. Быстрее!..

Эти сцены жестокости, опасности не могли умалить глубокой радости Катрин. Она была свободна. Арно был свободен! Весь жуткий набор орудий пытки исчез, и легкому шагу лошади вторили радостные слова: живы, живы!

Абу послал лошадь галопом, не задумываясь о тех, кого они сбивали по дороге через южные ворота, к счастью, еще не закрытые. Они промчались, не останавливаясь, затем копыта лошадей застучали по маленькому римскому мостику, перекинутому через Хениль с кипучей и прозрачной водой. Вскоре рядом с небольшой мечетью под белым куполом показались широкие крепостные стены в окружении деревьев. Эти стены защищали башню с куполом в виде митры: рядом располагались два павильона, а перед башней виднелся портик с изящными колоннами. Призрачные силуэты — должно быть, стражники — бродили перед порталом ворот, которые поспешно открылись, когда Абу-аль-Хайр, приложив ко рту руки рожком, издал особый крик. Обе лошади, неся всадников и не замедляя хода, устремились под портал, резко остановились перед колоннами в цветущем жасмине башенного портика. Тяжелые ворота крепости затворились и были забаррикадированы.

Соскальзывая с лошади, Катрин упала на руки выбежавшему навстречу им Готье. Он подхватил ее, поднял почти на вытянутых руках, радуясь так сильно, что это чувство заставило его забыть обычную сдержанность.

— Живая! — вскричал он. — И… свободная!.. Возблагодарим же Одина и Тора Победителя, вернувших вас. Мы столько дней были ни живы ни мертвы…

Но она, не в силах унять нетерпение и беспокойство, выкрикнула:

— Арно? Где он?

— Здесь, рядом. За ним ухаживают…

— Он не…

Она не смела продолжать. Перед глазами промелькнуло: Готье вырвал стрелы из пронзенных рук, хлынула кровь и нормандец взвалил себе на плечо неподвижное тело.

— Он слаб, конечно, потерял много крови. Лечение метра Абу как раз необходимо.

— Пойдемте туда! — произнес врач. Он сверзился со своей огромной лошади, вернул тюрбан на место и опять принял величественный вид, в значительной мере потерянный им во время скачки.

Он повел Катрин за руку через большой зал, украшенный тысяче цветными витражами, сиявшими фантастическими красками, и галереей с маленькими выгнутыми оконными проемами. Черные мраморные плиты пола напоминали ночной пруд вокруг многоцветного архипелага толстых ковров. Дальше следовала комната меньшего размера. Арно лежал на шелковом матрасе, по одну его сторону стояла незнакомая женщина, по другую — Жосс, как и раньше, в военном снаряжении. Парижанин радостно улыбнулся Катрин. Но та не видела ни его, ни женщины. Она упала на колени возле своего супруга.

Арно лежал без сознания. Лицо его было напряжено и бледно, с большими кругами под закрытыми глазами. Кровь из раненых рук запачкала зеленого цвета шелк на матрасе и толстый ковер на полу, но больше не текла. Дыхание было коротким и слабым.

— Думаю, он выживет! — произнес рядом с Катрин низкий голос.

Повернув голову, она встретилась взглядом с глубокими темными глазами, показавшимися ей бездонными. Они принадлежали молодой женщине, очень красивой, с нежным лицом, на котором были нарисованы странные знаки темно-синего цвета. Догадываясь, что Катрин удивлена, женщина коротко улыбнулась:

— Все женщины с Великого Атласа похожи на меня. Я — Амина. Пойдем со мной. Оставим врача заниматься своим делом. Абу-аль-Хайр не любит, чтобы женщины вмешивались в его работу.

Катрин невольно улыбнулась. Любезность Амины была так искренна. И потом она вспоминала первую встречу с мавританским врачом в трактире у дороги на Перрону. Он ухаживал за Арно, которого Катрин и ее дядя Матье нашли раненым у обочины. Она знала необыкновенный талант своего друга. И без сопротивления дала себя увести, тем более что Готье успокоил:

— Я остаюсь с ним…

Женщины сели на берегу узкого канала, проложенного среди сада. Рядом росли розы, от воды шла сладостная свежесть, в какой растворялись усталость и дневной жар. На мраморном бордюре под большими позолоченными лампами были разбросаны шелковые подушки. Здесь же стояли золотые подносы со всевозможными сладостями и фруктами. Амина предложила Катрин сесть рядом и одной репликой палила служанок, чьи нежных цветов покрывала исчезли в направлении дома.

Довольно долго женщины молчали. Катрин, приходя себя после того, что ей только что пришлось пережить, впитывала благоуханный покой этого прекрасного сада и безмятежность, которая исходила от сидевшей рядом с ней женщины. Мысли о смерти, страх, отчаяние ушли прочь. Ведь не мог же Бог, таким чудесным образом спася Арно, тут же его отобрать? Его вылечат, спасут… Она была в этом уверена!

Наблюдая за своей гостьей, султанша с уважением отнеслась к ее задумчивости, а потом указала на большие подносы и мягко сказала:

— Ты устала, измождена. Отдыхай и угощайся!

— Я не голодна, — ответила Катрин с едва заметной улыбкой, — но хотела бы знать, как я здесь оказалась? Что произошло? Можешь ты мне рассказать?

— Почему же мне не отнестись к тебе по-дружески? Неужели я должна стать твоим врагом только потому, что мой господин хотел сделать тебя своей второй женой? Наш закон дает ему право иметь столько жен, сколько он пожелает. Если же ты думаешь о моих чувствах, то уже давно он мне безразличен.

— Говорят, вы очень близки.

— Это видимость. Может быть, и вправду он ко мне привязан, но его невероятная слабость к Зобейде, легкость, с которой он относился к ее диким выходкам и даже преступлениям, — он простил ей даже попытку убить меня, — все это убило в моем сердце любовь. Добро пожаловать ко мне, Свет Зари! Мне известно, что тебе пришлось пережить, как ты страдала. Благородно и прекрасно, когда женщина идет на такие лишения ради мужчины, которого любит. Мне понравилась твоя история, поэтому я и согласилась помочь Абу-аль-Хайру.

— Прости за настойчивость, но что же все-таки произошло?

Веселая улыбка приоткрыла маленькие белые зубки Амины. Она взяла веер из тонких пальмовых листьев, украшенных миниатюрами, и стала потихоньку им обмахиваться. Катрин залюбовалась изящной смуглой рукой, красивыми ногтями, выкрашенными хной.

— В настоящий момент Мансур-бен-Зерис пытается вырвать трон Гранады из рук Мухаммада.

— Но… почему?

— Чтобы отомстить за меня. Он думает, что я умираю. Нет, не смотри на меня так, — продолжала Амина с коротким смешком, — я прекрасно себя чувствую, но Абу, врач, пустил слух, что великий визирь, обезумев от горя после смерти Зобейды, отравил меня, чтобы я сопровождала моего врага в жилище мертвых и не смогла порадоваться кончине принцессы.

— И Мансур-бен-Зегрис поверил в это?

— Сегодня утром, словно безумец, он бросился сюда. Он обнаружил, что мои женщины в горе, они рвали на себе покрывала, мои слуги сотрясали воздух горестными криками, а я сама, бледная, лежала на кровати словно мертвая.

Она остановилась, чтобы улыбнуться Катрин, потом, предвосхищая вопрос, продолжила:

— Абу-аль-Хайр — большой врач. Мансур меня видел, впрочем, издали и не усомнился ни на минуту. С этого момента нападение на Аль Хамру было делом решенным. Абу, который прекрасно знает Мансура, подсказал ему, что момент казни будет самым удачным для нападения, потому что калиф, его двор и часть его войск окажутся вне крепости. Все так и было задумано, и когда барабаны королевской мечети пробили тревогу, Абу-аль-Хайр, зевнув, подал условный знак и твоим слугам. Ты знаешь, что было дальше…

На этот раз Катрин поняла. Абу заставил созреть мятеж, взбунтовав Мансура, чтобы под прикрытием неразберихи можно было осуществить план бегства.

— Хвала Богу, — вздохнула она, — он избавил моего мужа от стольких мук!

Тонкий голосок врача, раздавшийся сзади, заставил Катрин обернуться. Опуская закатанные для мытья рук рукава, Абу-аль-Хайр уселся на подушки.

— Он не настолько слаб, как ты думаешь. В это нельзя поверить, судя по его поведению, друг мой, но ведь нужно было сбить с толку тех, кто на него смотрел! — сказал врач, изящно беря кончиками пальцев липкое от меда пирожное и заглатывая его, не уронив ни крошки.

— Вы хотите сказать… — Катрин машинально заговорила по-французски.

— Что хотя ел он мало, а воду пил благодаря Жоссу, который был в охране в Гафаре, но уж спал вволю. Как ты нашла варенье из роз?

— Восхитительно. Я думала, что у охранников был приказ любой ценой мешать узнику спать и что великий кади приставил своих людей к Арно, чтобы лично в этом убедиться.

Абу-аль-Хаир рассмеялся.

— Когда человек спит так глубоко, что никто и ничто не может его разбудить, а получен приказ ему в этом помешать, лучше всего, если не хочешь быть наказанным или осмеянным просто скрыть это. Люди кади, как и все смертные на земле, боятся за свою шкуру. Твой супруг смог проспать целых три ночи.

— Но не из-за варенья же из розовых лепестков?

— Нет. Благодаря воде, которую Жосс ему приносил в маленьком бурдючке, спрятанном под тюрбаном. Конечно, мы не могли проносить много ее, но того, что нам удалось ему дать, было достаточно, чтобы он ясно соображал.

— А теперь?

— Он спит, и его сторожит Готье. Я приказал дать Арно козьего молока и меда, потом опять снадобья, чтобы он спал.

— Но… его руки?

— От того, что пробиты руки, не умирают, если кровь вовремя остановлена и раны продезинфицированы. Ты тоже должна подумать об отдыхе. Здесь вы в безопасности, каков бы ни был исход битвы.

— Кто же из них ее выиграет?

— Кто может знать? Мансур слишком поспешно выступил. Конечно, у него было преимущество внезапности нападения, и люди из пустыни, которые ему служат, — самые отменные воины в мире. Но их мало, а у калифа большая охрана. Правда, по крайней мере половина города — за Мансура.

— А если один из них умрет, калиф или Мансур? — спросила Катрин, ужасаясь от этой мысли. — Вы растравили этих людей только чтобы нас спасти? А заслуживаем ли мы того, чтобы ради нас было загублено столько человеческих жизней?

Рука Амины легла на руку Катрин мягко и успокаивающе.

— Между Мансуром-бен-Зегрисом, моим двоюродным братом, и властелином верующих война никогда не прекращается, то и дело вспыхивая из-за пустяка. Случается, калиф бывает вынужден выехать из города, чтобы дать Мансуру успокоиться. Пока жив калиф, Мансур не сможет захватить трон. Улемы, наши богословы-законоведы, ему этого не разрешат…

— Но если Мансура победят? Какова тогда будет его участь? — спросила Катрин, невольно заинтересовавшись человеком, уж конечно, жестоким и кровожадным, — разве она не видела, как он обезглавил Бану Сараджа? — которому была обязана жизнью своего супруга и собственной жизнью. У нее возникло ощущение, что она оказалась соучастницей обмана, в результате которого стал жертвой великий визирь.

Абу-аль-Хайр пожал плечами и опять взял пирожное.

— Успокойся! Он не так глуп, чтобы позволить себя взять. Если его победят, он убежит, переплывет море, найдет себе убежище в Фесе, где ему принадлежат дворец и земли. Потом, через несколько месяцев, вернется еще высокомернее и с новыми силами. И опять все сначала. Между тем на этот раз ему нужно будет опасаться Бану Сараджа. Смерть Зобейды действительно сделала его полусумасшедшим.

— Великий визирь умер! — произнесла Катрин. — Я видела какого-то всадника в черном, на тюрбане у него был огромный рубин, он срубил визирю голову и потом прикрепил ее к своему седлу.

Она с удивлением увидела, что лицо Абу-аль-Хайра расцвело.

— Мудрец говорит, что дурно благословлять смерть своего врага… но нужно все-таки признаться, что я не стану оплакивать Абен-Ахмеда Бану Сараджа!

— Мансур мог бы уничтожить вместе с ними всю семью! — бросила султанша с внезапной силой. — Но они быстро размножаются и все кишат, кишат… чем дальше, тем их больше!

— Будем довольны достигнутым и надеяться, что… Громкие удары в ворота прервали его на полуслове. За высокой стеной раздались крики. Врач подал какой-то странный сигнал, в ответ прозвучал такой же. Рабы кинулись отворять огромные ворота. Те легко отворились, бесшумно повернувшись на петлях, но открывавшие вынуждены были мигом отскочить, чтобы избежать яростного натиска группы всадников с закрытыми лицами. Во главе отряда скакал человек с рубином. Голова великого визиря с закрытыми глазами все еще висела у него на ленчике седла. Катрин отвела глаза. Не выказав ни малейшего удивления, Амина встала у розового куста и закрыла лицо покрывалом холодного сиреневого цвета с золотом. Ее вид, казалось, пригвоздил к земле черного всадника. Катрин увидела красивый и жесткий рот, подчеркнутый тонкой линией усов, дикие глаза на худом птичьем лице.

Мансур-бен-Зегрис не спрыгнул, а скорее слетел с лошади и подошел к Амине, двигаясь механически. За три шага до нее он остановился.

Ты жива? — наконец произнес он. — Каким чудом? — Меня спас Абу-аль-Хайр, — спокойно сказала султанша. — Это великий врач. Одно из его лекарств победило яд.

— Аллах велик! — вздохнул Мансур с таким чувством, что Катрин еле сдержала улыбку.

Этот воин с лицом фанатика, видно, был очень наивен. Провести его не составляло труда. Правда, репутация Абу-аль-Хайра тоже была велика!

Но вот черные глаза Мансура остановились на Катрин, хотя молодая женщина, подражая Амине, спрятала лицо. Увидев незнакомый силуэт, хмурый господин спросил:

— Кто эта женщина? Я ее никогда не видел.

— Белая фаворитка Мухаммада. Пока ты сражался, Абу, врач, дал убежать ей и осужденному, человеку, который убил Зобейду. Кстати, это ее муж.

Лицо Мансура выразило откровенное удивление. Он ничего не знал о Катрин и Арно.

— Что за странная история? Что все это значит? Катрин догадалась, что султанша улыбается под покрывалом. Амина знала своего беспокойного возлюбленного и с невероятной легкостью играла с ним.

— Это значит, — ответила она с нотой торжественности в голосе, — что калиф готовится оскорбить святой закон, присваивая себе чужое добро. Эта женщина, преодолевая величайшие трудности, пришла из далекой страны франков отобрать у Зобейды своего мужа, которого та держала в плену, но ее красота разбудила страсть в сердце Мухаммада. Чтобы защитить жену от смертельной опасности, франкский рыцарь убил пантеру.

Эти слова, бесспорно, произвели на Мансура глубокое впечатление. Его рассуждения, в общем, были очень просты: тот, кто был врагом калифа, тут же становился его другом. Во взгляде воина гасла настороженность и появилась симпатия.

— А где франкский рыцарь? — спросил он.

— Здесь. Врач Абу его лечит. Сейчас он спит.

— Ему нужно бежать, и этой же ночью!

— Почему? — спросила султанша. — Кто придет сюда за ним?

— Охранники калифа. Смерть этой собаки, голова которого висит у меня на седле, да еще побег его фаворитки и убийцы его сестры привели Мухаммада в полную ярость. Ночью все дома в Гранаде и окрестностях будут сысканы. Даже твое жилище!

Тень легла на подвижное лицо султанши.

— Зчачит, ты проиграл?

— А что ты подумала, увидев меня? Что я положу корону калифа к твоим ногам? Нет, я должен накормить моих людей, сам подкрепиться и бежать. Мой дворец в руках врага. Я счастлив видеть тебя живой, но должен бежать. Если эти люди, пользующиеся твоим покровительством, хотят скрыться от Мухаммада, им нужно этой же ночью уехать из Гранады, поскольку калиф разыскивает их с еше большим рвением, чем меня.

Катрин с легко понятной тревогой следила за диалогом Мансура и Амины. Понимая смысл слов, она искала в себе силы, но чувствовала усталость, близкую к апатии. Опять бежать, опять прятаться… и как это сделать? Как вывезти из Гранады раненого Арно, усыпленного Абу? Она собиралась спросить об этом султаншу, когда зазвучал нежный голос.

— Так ты опять меня покинешь, Мансур? Когда же я тебя теперь увижу?

— Только от тебя зависит, последуешь ли ты за мной! Зачем оставаться рядом с человеком, который приносит тебе только разочарования и горести? Я тебя люблю, ты это знаешь, и могу дать тебе счастье. Великий султан примет тебя с радостью…

— Он не согласится принять меня, изменившую своему супругу. Пока Мухаммад жив, мне придется оставаться с ним. Теперь тебе нужно подумать, как сделать так, чтобы между вами оказалось море. По какой дороге ты поедешь? На Мотриль?

Черный всадник покачал головой.

— Слишком легко! Там он меня и будет искать в первую очередь. Нет! Альмерия! Дорога туда длиннее, но принц Абдаллах — мой друг, и там в порту у меня есть корабль.

— Тогда возьми с собой франка с супругой. Одни они погибнут: всадники Мухаммада быстро их отыщут. А с тобой им, может быть, повезет…

— Повезет? Описание их внешности всадники уже сейчас разносят на пограничные посты и во все порты… Что касается меня, я из этого всегда выйду, потому что у меня повсюду есть союзники, друзья, слуги. Но за их шкуру я много не дам.

Не давая Катрин времени отчаяться, Абу-аль-Хайр вступил в разговор:

— Минуту, господин Мансур! Согласись только взять их с собой, а я берусь изменить их внешность. У меня на этот есть мысль. Впрочем, я поеду с вами, если ты позволишь. Пока мои друзья не окажутся вне досягаемости палачей калифа, я не вернусь домой.

Маленький врач говорил с таким благородством, что Мансур не осмелился отказать.

Пока Катрин с глубокой благодарностью сжимала руку своему Другу, Мансур проворчал:

— Ну, хорошо! Делай как хочешь, врач Абу, но только знай: через полчаса я выеду из дворца! Мне нужно время на то, чтобы подкрепились люди и лошади. Если твои подопечные не готовы меня сопровождать, они останутся. Я сказал!

Абу-аль-Хайр ограничился поклоном. Мансур пошел к своему мрачному отряду, который стоял у дверей черной стеной. Начальник сказал им несколько слов, и один за другим они ушли в сторону служб дворца. Тогда врач повернулся к Катрин и Амине:

— Пойдемте, — сказал он, — у нас мало времени. Переступив порог дворца, Катрин отцепила сказочный пояс Гаруна-аль-Рашнда и протянула его султанше.

— Возьми, — сказала она. — Этот пояс принадлежит тебе. Ни за что на свете я не хочу его увозить.

Какое-то время пальцы Амины гладили огромные драгоценные камни. Она печально прошептала:

— В день, когда я его надела впервые, я думала, что он — цепь счастья… Но поняла потом, что это просто цепь, только… очень тяжелая. Сегодня вечером я надеялась, что наконец путы разорвутся… Увы! Они еще есть, и ты мне принесла подтверждение этому! Пусть так!

Женщины прошли в личные покои Амины, следуя за врачом. В это время два высоких черных раба внесли женщину в черном, которая отбивалась как фурия.

— Мы ее нашли у ворот! — произнес один из рабов. — Она кричала, что ей нужно видеть врача Абу и что в его доме ей сказали, что он здесь.

— Отпустите ее, — приказал Абу и обернулся к женщине. — Чего ты хочешь?

Но та не ответила. Она узнала Катрин, с криком радости сорвала с себя черное покрывало и кинулась к ней:

— Наконец я тебя нашла! Ведь ты обещала не уезжать без меня!

— Мари! — воскликнула Катрин со смешанным чувством радости и стыда, так как среди своих бед и треволнений эабыла Мари и свое обещание. — Как же ты сумела убежать, как нашла меня? прибавила она, обнимая молодую женщину.

— Легко! Я была… на казни, следила за тобой и видела как ты бежала вместе с врачом. На площади была такая свалка, что мне удалось проскользнуть в толпу, которая разбегалась в разные стороны. У стражников и евнухов оказались дела поважнее, чем нас сторожить. Я пошла к Абу-аль-Хайру, где надеялась тебя найти, но мне сказали, что он ухаживает за больной султаншей Аминой и уехал в Алькасар Хениль. Тогда я и пришла сюда! Ты… ты не сердишься, что я пришла? — добавила она с внезапным беспокойством. — Знаешь, я так мечтаю вернуться во Францию! Мне больше нравится вытирать носы детям, варить похлебку и мыть посуду, чем зевать от скуки в шелках и бархате в золотой тюрьме среди ста впавших в безумие самок!

Вместо ответа Катрин опять обняла девушку и рассмеялась.

— Хорошо сделала! Это я должна у тебя просить прощения, что не сдержала обещания. Но это не совсем по моей вине…

— Да я же знаю! Главное, мы теперь вместе!..

— Когда вы наконец закончите обниматься, — прервал их насмешливый голос Абу-аль — Хайра, — может быть, вы тогда вспомните, что время не терпит и что Мансур не станет ждать!

Глава пятнадцатая «МАГДАЛЕНА»

Небольшой отряд выехал из ворот Алькасар Хениль. Только тот, кто хорошо знал в лицо диких воинов Мансура-бен-Зегриса, мог узнать их в этих людях.

Мрачные всадники в черных одеждах с закрытыми лицами превратились в регулярную войсковую охрану калифа, и черные селамы уступили место белым бурнусам. Сам Мансур оставил одежду с золотой вышивкой и свой сказочный рубин у Амины и надел мундир простого офицера. Готье и Жосс, нахлобучив на глаза шлемы с тюрбанами, присоединились к солдатам и вместе с ними окружили тесным кольцом большие носилки с плотно закрытыми шелковыми занавесками, которые образовали центр всего шествия.

В носилках находился Арно, все так же в бессознательном состоянии, за ним внимательно следили Абу-аль-Хайр, Катрин и Мари. Обе женщины были одеты как служанки хорошего дома. Мари, вооружившись опахалом, махала им около раненого, Катрин держала за руку Арно. Эта рука, покрытая бинтами, горела от жара, и Катрин, полная тревоги не отводила взгляда от лица с закрытыми глазами. Абу-аль-Хайр приказал одеть Арно в пышные женские наряды. что было довольно трудно сделать, учитывая размер рыцаря. Укутанный в широкие покрывала из синего легкого атласа в золотую полоску, в сборчатых шароварах и вышитых туфлях без задников, рыцарь походил на благородную даму, пожилую и больную. Их забавное переодевание развеселило Катрин. Оно внесло нотку веселья, которая превратила их бегство во что-то вроде театрального представления или любовного приключения с похищением. А главное, они покидали этот город, да не одни, а под надежной охраной. Поэтому уже спокойным голосом Катрин спросила у Мансура, садясь на матрасы в носилках:

— Что же мы скажем, если встретим людей калифа?

— Что сопровождаем старую принцессу Зейнаб, бабушку эмира Абдаллаха, который правит в Альмерии. Зейнаб должна вернуться в свой дворец после визита к нашей султанше, с которой они с давних пор в дружбе.

— И нам поверят?

— Кто же осмелится сказать что-нибудь против? — прервал их Абу-аль-Хайр. — Принц Абдаллах, двоюродный брат калифа, такой ранимый человек, что сам наш хозяин бывает очень осторожен в отношениях с ним. Альмерия — это один из наших крупнейших портов. Что касается меня, так совершенно естественно, что я сопровождаю эту благородную даму, — заключил он, устраиваясь на подушках в носилках.

Вся группа ехала в темноте и без шума, раздавалось только приглушенное цоканье копыт лошадей. А совсем близко, в городе, царило оживление. Все огни были зажжены, широкие горшки с огнем горели на крепостных стенах Гранады, и город светился в ночной темноте, словно огромная колония светлячков. Приподнимая занавески, Катрин любовалась этим видом. Она испытывала пьянящее чувство победы. Город был восхитителен, но крики, плач, слышимые из — за высоких стен, говорили о том, что там происходит побоище.

Мансур проворчал:

— Калиф неистовствует! Поедем быстрее! Если меня узнают, нам придется сразиться, а нас только двадцать человек.

— Вы забываете о нас, — сухо прервал его Готье, скакавший так близко, что Катрин могла до него дотронуться. — Мой товарищ, Жосс, умеет сражаться. А что до меня то уж с десяток я точно уложу.

Мрачные глаза Мансура измерили Готье, и Катрин почувствовала тень улыбки, судя по тембру голоса Мансура, когда тот спокойно ответил:

— Тогда, скажем, нас тридцать один, и да сохранит нас Аллах!

Он поскакал в голову маленькой процессии. Огни Гранады мало-помалу отступили. Плохо различаемая дорога, незаметная для тех, кто ее не знал, повернула, и город исчез за могучим скалистым возвышением.

— Дорога будет тяжелой, — проговорил Жосс с другой стороны носилок. — Нам нужно будет пройти высокие горы. Но зато там легче защищаться.

Резкий приказ прозвучал в темноте, и отряд остановился. Катрин одернула занавеску, бросив боязливый взгляд на Арно. Но, к счастью, Арно спал так же крепко. Скалистое место кончилось, и опять стала видна Гранада, дворец Амины, где горели лампы на зубцах белых стен. До Катрин долетел полный беспокойства голос Мансура:

— Ну вот, вовремя уехали! Смотрите!

Отряд всадников в белых плащах с факелами, которые сеяли по ветру искры, быстрым галопом проехал римский мост и в облаке пыли остановился перед воротами Алькасар Хениля.

Во главе отряда зеленое знамя калифа развевалось в руке офицера-знаменосца. Весь отряд устремился в открывшиеся тяжелые ворота… Катрин вздрогнула. На самом деле они уехали вовремя: задержись, и все началось бы снова — кошмар, страх и, в конце концов, смерть!

Опять голос Мансура:

— Мы слишком далеко, чтобы они нас увидели! Благословен Аллах, ибо нас было бы по одному на пятерых!

Катрин высунула голову из-за занавески и поискала высокую фигуру начальника:

— А Амина? — спросила она. — Ей ничего не грозит?

— Чего же ей бояться? У нее ничего не найдут. Одежда моих людей уже зарыта в саду, а среди ее слуг и женщин нет ни одного существа, которое не согласилось бы скорее отрезать себе язык, чем ее выдать. И даже если Мухаммад подозревает ее в помощи мне, он никак не вообразит, что она могла помочь и вам. Народ ее обожает, и, я думаю, он и теперь ее любит. Между тем, — заключил он с внезапным взрывом ярости, — в один прекрасный день ему придется отдать ее мне. Я ведь вернусь! Я вернусь и буду сильнее чем когда-либо. В тот день я его убью! Аллах сделает так, что мое возвращение будет его последним днем.

Ничего больше не сказав, мятежный принц хлестнул свою лошадь и бросился на приступ первого уступа сьерры. Вся группа молча поскакала вслед, но гораздо более спокойным ходом. Катрин опустила занавеску. Внутри носилок темень была полной, а жара такой тяжелой, что Абу — аль-Хайр откинул занавески с одной стороны.

— Нам не грозит, что нас здесь узнают. Так будем же дышать! — прошептал он.

В носилках стало светлее. Катрин увидела, как блеснули его зубы, поняла, что Абу улыбался, и тоже улыбнулась. Ее рука с тревогой попробовала лоб Арно. На нем проступило немного пота, а дыхание стало ровным. Он хорошо спал. Тогда Катрин свернулась калачиком в ногах своего супруга, закрыла глаза и, чувствуя, как счастье и покой овладевают ее сердцем, крепко заснула.

Нападение произошло через два дня, в горах, на заходе солнца. Беглецы поднялись из глубокой долины Хениля и продолжали путь по склону ущелья, на дне которого кипел поток. Они шли по горному карнизу, поднимавшемуся к хребту. Жара в значительной мере спала, и тропинка, казалось, шла через арену с почти вертикальными стенками, над которой возвышались три огромные снежные вершины. Мансур указал на самую высокую.

— Эту вершину называют Муласеном, потому что там находится могила калифа Мулаи Хасена. Там живут только орлы, грифы и люди Фараджа Одноглазого, знаменитого бандита.

— Мы-то достаточно сильны, чтобы не бояться бандита! — заметил Готье с презрением.

— Еще неизвестно!.. Когда Фараджу нужно золото, ему мучается пойти на службу к калифу, и, когда у него появляется подкрепление из пограничных солдат, он становится опасным.

Последние косые лучи солнца хорошо освещали белые бурнусы и позолоченные шлемы фальшивых стражников калифа, которые на черных скалах и камнях выделялись очень рельефно. И вдруг кто-то завопил так свирепо пронзительно, что даже лошади встали на дыбы. Одна из них сбросила своего всадника, тот с предсмертным криком полетел на дно ущелья. Из-за каждого камня высунулся человек… и вся гора, казалось, пришла в движение, обрушилась на маленькую группу путников. Это были плохо одетые, оборванные горцы, но их мавританские сабли сияли так же ярко, как острые зубы. Маленький человечек, худой и уродливый, из грязного тюрбана которого торчал пук орлиных перьев, а глаз закрывала грязная повязка, вел их в атаку, издавая ужасающие пронзительные крики.

— Фарадж Одноглазый! — взревел Мансур. — Соберитесь вокруг носилок!

Вот уже кривые турецкие сабли заблестели в руках воинов; Готье подъехал к начальнику, чтобы сражаться рядом с ним, и крикнул Жоссу:

— Защищай носилки!

Но занавески носилок взметнулись самым неожиданным образом. Оттуда возник Арно, отталкивая Катрин, которая цеплялась за него, умоляя не двигаться.

— Оружие! — закричал он. — Лошадь!

— Нет! — взвыла Катрин. — Ты не можешь еще сражаться… Ты слишком слаб…

— Кто это сказал? Думаешь, я так и буду смотреть, как эти подлецы их потрошат, и не приму участия в бое? Сиди в носилках и не двигайся! — сурово приказал он. — А ты, друг Абу, сторожи ее и не дай ей наделать глупостей!..

С яростным нетерпением он срывал с себя покрывала, которыми был укрыт, коротенькую кофточку, такую смешную на его широких плечах.

— Лошадь! Оружие! — повторял он.

— Вот оружие, — спокойно произнес Жосс, протягивая ему свою собственную кривую саблю. — Вы лучше меня владеете этим резаком. И лошадь берите мою.

— А ты?

— Я возьму ту лошадь, всадник которой упал, не беспокойтесь.

— Арно! — вскричала Катрин в отчаянии. — Я тебя умоляю…

Но он ее не слушал. Он уже прыгнул в седло и, сжимая бока животному голыми пятками, присоединился к Мансуру и Готье, которые уже ввязались в яростное сражение, и у каждого из них оказалось по десять противников. Его появление было подобно взрыву бомбы. Этот громадный парень в женских шароварах, закрученный в синий муслин, мчался на них, издавая ужасные вопли. Он поверг врага в смятение, которым воспользовался, смеясь во всю глотку, Мансур. Что до Катрин, вся эта картина некоторое время вызывала в ней страх, но и она не смогла сдержаться и весело рассмеялась:

— Когда твоя собственная голова украсит крепостную стену, тогда да, ты долго будешь любоваться Гранадой.

Остальное содержание перепалки потерялось в звоне оружия. Катрин прижалась к Мари, и обе женщины с тревогой смотрели на сражение.

— Если нас опять захватят, — прошептала девушка, — ты-то останешься жива, потому что Мухаммад тебя любит… а вот я! Меня отдадут палачам и посадят на кол!

— Нас не возьмут! — сказала Катрин с уверенностью, но в душе ее жил страх.

День быстро клонился к ночи. Только снежные вершины еще краснели на солнце. Склоны обволакивались темнотой. Смерть пробила брешь в обоих лагерях. Иногда, с отчаянным хрипом, который покрывал шум сражения, лошадь и ее всадник кубарем летели в поток. Мансур, Арно и Готье все еще сражались, и в рядах бандитов потери были серьезные, тогда как со стороны беглецов пало всего пять человек. Но сражение продолжалось, ночь вот-вот должна была укрыть всех. Катрин и Мари со страхом смотрели широко открытыми глазами на воинов, чья победа или проигрыш могли иметь для них самые ужасные последствия. Абу-аль-Хайр все время молился…

И потом раздался крик, ужасный, душераздирающий, заставивший Катрин выскочить из носилок. Могучий Арно разрубил голову Фараджа Одноглазого, который упал на землю как мешок с овсом. Но молодая женщина посмотрела туда мельком, ошеломленная ужасающим зрелищем: Готье, оставаясь на лошади и широко открыв рот, кричал не переставая, и у него в груди торчало копье.

Катрин поймала взгляд Готье, она прочла в его глазах огромное удивление, потом, как сраженный молнией дуб, нормандец повалился на землю.

— Готье, — вскричала молодая женщина. — Господи!.. Она подбежала к нему, встала на колени, но Арно уже спрыгнул с лошади, бросился к нему и отстранил Катрин.

— Оставь! Не дотрагивайся…

На ее призыв прибежал Абу-аль-Хайр, осмотрел раненого и нахмурил брови. Он живо встал на колени, положил руку на сердце поверженного гиганта. Тоненькая струйка крови текла из угла рта.

— Он еще жив, — произнес врач. — Нужно вынуть копье, тихонько… очень тихо! Можешь ты это сделать, а я его поддержу? — спросил Абу-аль-Хайр у Монсальви.

Вместо ответа Арно без колебаний содрал бинты, которыми еще были обвязаны его руки, потом взялся за древко копья, пока Абу осторожно раздвинул края раны, которую Катрин уголком своего покрывала обтирала от крови.

Арно потянул. Дюйм за дюймом смертоносное копье стало выходить из глубин груди… Катрин все время боялась, что каждый вздох Готье мог оказаться последним. Слезы застилали глаза, но она мужественно их сдерживала. Наконец копье вышло целиком, и Арно гневным жестом отбросил его далеко от себя, а врач в это время при помощи тампона, который поспешно сделала Мари из того, что ей попалось под руку, останавливал кровь, потоком хлынувшую из раны.

Вокруг них наступила тишина. Лишившись вожака, бандиты бежали, и Мансур даже не потрудился их преследовать. Его воины, те, кто остался жив после сражения, подходили, образовывая вокруг поверженного Готье молчаливый круг. Мансур спокойно обтер свою саблю, потом наклонился над раненым. Его темный взгляд встретился со взглядом Арно.

— Ты смелый воин, господин неверный, но твой слуга тоже бравый человек! Ради Аллаха, если он будет жить, я возьму его к себе лейтенантом. Думаешь, ты спасешь его, врач?

Абу с обычной ловкостью оголил грудь раненого и с сомнением покачал головой. Катрин с тревогой заметила, что лоб у врача не разгладился.

— Спасите его! пылко попросила она. — Он не должен умереть! Только не он!..

— Рана кажется глубокой! — прошептал Абу. — Попробую сделать что смогу. Но нужно его убрать отсюда. Здесь больше ничего не видно…

— Перенесем его в носилки, — произнес Арно. — Пусть меня унесет дьявол, если я еще туда вернусь!

— Ты почти голый, без туфель, — прервала его Катрин, — ты сам еще в опасности!

— Пусть! Я возьму одежду кого-нибудь из мертвых. Я отказываюсь ходить в этих женских тряпках, они же меня Делают смешным. Нельзя ли добыть немного огня?

Еще задыхаясь от сражения, двое из воинов разожгли факелы, а другие с бесконечными предосторожностями подняли Готье и в сопровождении Абу перенесли его в носилки. Врач предусмотрительно перед отъездом напихал под подушки и матрасы еду и лекарства.

Снежные вершины вырисовывались в темноте гигантскими призрачными силуэтами. Поднялся ветер, завыл в ущелье, как больной волк. Похолодало.

— Нужно найти убежище на ночь, — произнес Мансур. — Идти по склону в темноте — это самоубийство, и нам больше нечего бояться Фараджевых разбойников. Ну-ка, очистите дорогу, вы, там!..

После этого приказа послышались гулкие удары в ущелье. Это мертвые последовали в свой последний путь в бурных водах потока — враги и свои, все вместе, по-братски. Арно, который на какое-то время исчез, вернулся, одетый с ног до головы. На нем оказались белый бурнус и шлем с тюрбаном.

Ледяное дыхание горных вершин раздувало пламя факелов. С большими предосторожностями отряд двинулся в путь по опасной дороге. Мансур, держа лошадь под уздцы, шел впереди в поисках какого-нибудь пристанища. За ним очень медленно, чтобы не беспокоить раненого, которому Абу с помощью Катрин и Мари оказывал помощь, следовали носилки.

Вскоре черная пасть грота открылась перед ними. Он был достаточно широк, чтобы вставить туда носилки, предварительно разнуздав лошадей. Люди и животные набились в пещеру, разожгли огонь. Катрин присела к Арно. Врач, перевязав рану, заставил Готье выпить успокоительного, чтобы тот побольше спал, но у него не спадал жар, и Абу не скрывал своего пессимизма.

— Его исключительное телосложение, возможно, сделает чудо, — сказал он Катрин, у которой сердце надрывалось от жалости. — Но я не осмеливаюсь надеяться на это.

Опечаленная до глубины души, Катрин подошла и села возле мужа, прижалась к нему и положила голову на его плечо. Он нежно обнял ее рукой, накрыл своим бурнусом, потом попытался заглянуть ей в глаза, полные слез.

— Поплачь, моя миленькая, — прошептал он. — Не сдерживайся. Это поможет тебе, и я понимаю твое горе, знаешь…

Он поколебался немного, и Катрин почувствовала, как теснее сомкнулось его объятие. Потом, окончательно решившись, Арно заявил с уверенностью:

— Раньше, могу тебе признаться, я к нему ревновал… Эта верность преданной собаки, эта неустанная поддержка, которой он тебя окружал, меня раздражали… А потом пришло время, когда я понял ценность всего этого. Без него, может быть, мы бы никогда больше и не встретились. И я понял, что ошибался, что если он тебя любит, то другой любовью, не той, которую я себе представлял… Что-то вроде почитания святой…

Катрин вздрогнула и почувствовала, как задрожали у нее бы безумная ночь в Коке вдруг представилась так явственно что ее захлестнула волна стыда и угрызений совести, Возникло стремление признаться немедленно в том, что Готье был ее любовником, что она была счастлива в его объятиях. Ее рот открылся:

— Арно, нужно тебе сказать…

Но очень нежно он закрыл ей рот поспешным поцелуем.

— Нет. Ничего не говори. Еще не пришел час воспоминаний, сожалений… Готье еще жив, и Абу, может быть, совершит чудо, в которое сам не верит.

Большой бурнус соединил тепло их прижавшихся тел. Он был вроде надежного, теплого гнезда, в котором Катрин отдыхала душой. Если бы она договорила, что бы сказал Арно, что бы сделал? Он с презрением выгнал бы ее на холод, и ее душа бы заледенела… А ей так хорошо было здесь, рядом с ним! Так хорошо было чувствовать его совсем близко. Он поддерживал ее своей силой, своей любовью, которую только он один умел ей дать. Она страстно ухватилась за раненую руку своего супруга. Раны опять открылись, но кровь засохла. Она прижалась к ране губами.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — О! Я так тебя люблю!

Он не ответил, но сжал ее еще сильнее, почти делая ей больно, и Катрин поняла, что он боролся против искушения. Но вокруг сидели воины Мансура с неподвижными замкнутыми таинственно-загадочными лицами, на которых мерцали отсветы пламени. Ни один из них не смотрел на супругов. Те, что были целы и невредимы, ухаживали за ранеными, никто не разговаривал. Эти люди еще чувствовали усталость от недавнего сражения и, привыкшие с детства к полной опасностей жизни, использовали каждое мгновение для восстановления сил. Кто мог сказать, что ждет их этой ночью?

Странное, почти нереальное впечатление, которое они производили, долго еще будет преследовать Катрин. Эта ночь в сердце гор, в пещере, населенной джиннами, духами из восточных сказок, которые ей рассказывала Фатима… Высокая фигура Мансура скоро появилась у огня. Он прошептал несколько слов своим людям на каком-то диалекте, котоporo Катрин не знала, потом спокойно обошел костер и сел рядом с Арно. Один из его слуг подошел, неся в горсти финики и бананы. Мавр взял их и с улыбкой предложил рыцарю. Это был первый любезный жест с его стороны по ношению к Арно, и этим он признавал его равным себе. Арно поблагодарил его кивком.

— Настоящие воины узнаются в первом же бою, когда им приходится скрестить оружие, — просто объяснил Мансур. — Ты — из наших!

И наступило молчание. Мужчины подкреплялись, но Катрин ничего не могла есть и все время смотрела в сторону носилок. Зажженная внутри масляная лампа освещала их. Абу-аль — Хайр сидел у изголовья больного. Время от времени до молодой женщины долетал стон, и каждый раз у нее болезненно сжималось сердце. Скоро Арно заменит Абу, чтобы тот смог немного отдохнуть, и она пойдет с мужем, Но она уже знала, что это будет испытанием и что ужасное ощущение бессилия, которое было у нее, станет еще острее при виде раненого гиганта, может быть, раненого смертельно…

Волк завыл в горах, и Катрин вздрогнула. Это было плохим предзнаменованием…

Догадываясь, о тягостном состоянии молодой женщины, Арно наклонился к ней и прошептал тихим голосом:

— Никогда больше ты не будешь страдать, моя милая… Тебе больше никогда не будет холодно, ты не будешь мучиться от голода, от страха! Перед Богом, что меня слышит, я клянусь устроить нашу жизнь так, чтобы дать тебе возможность забыть все, что тебе пришлось вытерпеть!

Через пять часов отряд мятежников добрался до Альмерии. Готье все еще жил, но было ясно, что он умирает. Жизнь, несмотря на ожесточенную борьбу Абу-аль-Хайра, Катрин и Арно, постепенно покидала его огромное тело.

— Ничего нельзя сделать, — в конце концов, признался врач. — Можно только продлить его мучения. Он должен был уже умереть ночью, если бы у него не было такого исключительного здоровья. Между тем, — добавил он после небольшого размышления, — он и не старается жить. Он мне не помогает!

— Что вы хотите этим сказать? — спросила Катрин.

— Что он больше не хочет жить! Можно подумать… да, можно подумать, что он счастлив, что умирает! Никогда не видел человека, который бы с таким спокойствием готовился к собственной смерти.

— Но я хочу, чтобы он жил! — вскинулась молодая женщина. — Нужно его заставить!

— Ты здесь ничего не сделаешь! Он так решил! Он уверен, что его земная миссия окончена после того, как ты нашла своего супруга.

— Вы хотите сказать… что я его больше не интересую?

— Ты его слишком интересуешь, по-моему! И из-за этого думаю, он рад, что умирает…

На этот раз Катрин не ответила. Она понимала, что хотел сказать врач. Теперь, когда она опять заполучила Арно, Готье понял, что ему больше нет места в жизни Катрин, и, может быть, он не чувствовал в себе мужества, после того как был спутником ее тяжелых дней, участвовать в их счастливой жизни… Она могла это понять и теперь упрекала себя за ту ночь в Коке. Катрин спасла его от безумия, но между ними разверзлась пропасть. Теперь Готье покидает супругу Арно де Монсальви…

— Сколько времени он еще проживет? — спросила она. Абу пожал плечами.

— Кто знает? Может, несколько дней, но скорее всего несколько часов. Он быстро уходит от нас, между тем я надеялся на благотворное влияние морского воздуха!

Море! С высоты холма Катрин посмотрела на него с недоверием. Море раскинулось до горизонта, оно блестело, шелковое, глубокого, роскошного голубого цвета, и в нем солнце рождало бриллианты. Оно ласкало светлый и мягкий песок и, словно рассыпавшиеся женские волосы, окружало большой город[82]. Город сиял ослепительной белизной, над ним возвышалась белая крепость, а там, дальше, виднелся порт, в котором танцевали на волнах корабли с разноцветными парусами. Высокие пальмы полоскали свои темно-зеленые веера на морском ветру под ослепительным голубым небом.

Город раскинулся в огромной долине, заросшей апельсиновыми и лимонными деревьями. Катрин подумала, что никогда не могла бы себе вообразить подобного пейзажа. Она вспомнила море во Фландрии, когда жила там, будучи возлюбленной Филиппа Бургундского. Море там было серо-зеленым, ревущим, покрытым белесыми бурунами на высоких волнах, или плоским, цвета сохнущих трав; оно лежало У дюн, которые пересыпал ветер. Забыв на миг свое горе, она поискала руку Арно.

— Смотри! Здесь наверняка самое красивое место на земле. Разве мы не будем счастливы, если сможем здесь жить?

Но он тряхнул головой, в углу губ пролегла хорошо знакомая Катрин морщинка. Взгляд, которым он охватил сказочный пейзаж, был тоскливым.

— Нет! Мы не будем счастливы! Здесь все чужое! Мы не созданы, особенно я, для этой мягкости, изящества, за очарованием которых прячутся жестокость, порок, свирепые инстинкты и вера в бога, который нам чужд. Чтобы жить в исламских землях, нужно сначала завоевывать их, убивать уничтожать, а потом — царствовать. Тогда только жизнь станет возможной для таких людей, как мы… Поверь, наша суровая и старая Овернь, если придет день, когда мы ее опять увидим, даст нам гораздо больше настоящего счастья.

Он улыбнулся, увидев ее растерянность, поцеловал в глаза и ушел к Мансуру. Их отряд остановился на этом тенистом холме, чтобы держать совет. Катрин, на мгновение оставляя Готье, выскользнула из носилок и подошла к мужчинам. Мансур указывал на белую крепость, возвышавшуюся над городом.

— Это Альказаба. Принц Абдаллах чаще всего живет там, предпочитает ее своему дворцу на берегу моря. Ему всего пятнадцать лет, но он увлечен оружием и войной. На этой территории тебе больше нечего бояться калифа, — сказал он Арно. — Что ты собираешься делать?

— Найти корабль, который отвез бы нас в нашу страну. Думаешь, это можно сделать?

— В этом порту у меня есть два корабля. На одном я поплыву в африканские земли, чтобы там подумать, как отомстить. Другой отвезет тебя вместе с твоими близкими в Валенсию. С тех пор как Сид нас оттуда прогнал, — добавил он с горечью, — исламские корабли больше не входят в этот порт, даже для торговли, а ведь мы часто принимаем чужеземных купцов. Мой капитан вас высадит ночью на берег. В Валенсии ты без труда найдешь корабль, который отвезет вас в Марсель.

Арно в знак согласия кивнул головой. В Марселе, владении королевы Иоланды, графини Прованской, он действительно будет почти дома, и по его улыбке Катрин догадалась о том, какая радость охватила его при этой мысли. После того, как он думал, что навсегда потерял родную землю, он вот-вот должен вновь обрести ее, прежнюю жизнь, в которой было братство по оружию, сражения, ибо Катрин сомневалась, что он захочет довольствоваться мирной жизнью в замке Монсальви, который монахи восстанавливали.

— Можем мы выехать этой же ночью?

— Зачем так спешить? Абдаллах окажет тебе братское гостеприимство, что я и сам намерен был бы-сделать, если мог увезти тебя с собой в Магриб. Ты бы сохранил лучше воспоминания о мусульманах.

— Благодарю тебя. Будь уверен, что я сохраню хорошее поминание если не обо всех мусульманах, так, по крайней о тебе, Мансур. Встреча с тобой — благословение Божье, и я ему за это благодарен! Но у нас на руках раненый… — . Он умирает. Вам же врач сказал.

— Не знаю. Между тем он может выжить!

Катрин обдало облаком нежности. Эта чуткость Арно отношении к скромному Готье взволновала ее до глубины души. Нормандец умирал, конечно, но Монсальви отказывался оставлять его тело на чужбине, у неверных. Она подняла на своего супруга взгляд, полный благодарности. Мансур, помолчав немного, медленно ответил:

— Он не доживет до того времени, когда вы увидите родные берега! Однако я понимаю тебя, брат мой! Сделаем так, как ты хочешь. Этой же ночью мой корабль поднимет паруса… Теперь пойдем.

Он опять сел на лошадь. Катрин вернулась в носилки, где к Готье на какой-то момент вернулось сознание. Его дыхание становилось час от часу все более затрудненным и свистящим, огромное тело, казалось, уменьшалось, а лицо трагическим образом изменялось, уже тронутое тенью смерти. Но он повернул к Катрин осознанный взгляд, и она ему улыбнулась.

— Смотри, — произнесла она мягко, отведя занавеску, чтобы он смог увидеть то, что было снаружи. — Вот море, которое ты всегда любил, о котором ты мне столько рассказывал. На море ты выздоровеешь…

Он отрицательно покачал головой. На его бледных губах появилось подобие улыбки:

— Нет! И так лучше!.. Я умру!..

— Не говори этого! — запротестовала Катрин с нежностью. — Мы за тобой будем ухаживать, мы…

— Нет! Бесполезно обманывать! Я знаю, и я… я счастлив! Нужно… мне что-то обещать.

— Все, что ты захочешь.

Он сделал ей знак приблизиться. Катрин наклонилась так, что ее ухо почти дотронулось до его губ. Тогда он выдохнул:

— Обещай… что он никогда не узнает, что произошло… Пока! Ему будет больно… Это было только… милосердие! Не стоит…

Катрин выпрямилась и сжала горячую руку, бессильно Жавшую на матрасе.

— Нет, — произнесла она с горячностью, — это не было милосердие! Это была любовь! Клянусь тебе, Готье, всем, что у меня есть в мире самого дорогого: той ночью я тебя любила, я отдалась тебе от всего сердца и продолжала бы если бы ты этого захотел. Видишь ли, — прибавила она — ты дал мне столько радости, что на миг меня взяло искушение остаться, отбросить мысль о Гранаде…

Она остановилась. Выражение бесконечного счастья осветило измученное лицо Готье, придав ему красоту, мягкость, которой он никогда раньше не обладал. На губах появилась нежная улыбка ребенка, которого обрадовали. В первый раз после той ночи Катрин, взволнованная до глубины души, вновь прочла во взгляде серых глаз ту страсть, которой она тогда упивалась.

— Ты бы пожалела… — прошептал он, — но спасибо, что ты сказала мне об этом! Я уйду счастливым… таким счастливым!

Потом он прошептал еще тише, слабеющим голосом:

— Ничего больше не говори… Оставь меня! Я хотел бы поговорить с врачом… у меня мало времени. Прощай… Катрин! Я любил… только тебя… на свете!

Горло у молодой женщины перехватило, но она не осмелилась отказать ему в том, о чем он просил. Минуту она любовалась его лицом, глаза его теперь закрылись и, может быть, не должны были открыться вновь. Еще раз она наклонилась и очень нежно, с бесконечной печалью, прильнула губами к высохшим губам, потом обернулась к Мари, неподвижно сидевшей в углу носилок.

— Позови Абу! Он там, рядом… Я спущусь. Весь их кортеж двигался шагом, так как на дороге царило большое оживление. Видно, был базарный день. Мари подала знак, что поняла ее, и позвала врача, пока Катрин, стараясь скрыть слезы, выскользнула с носилок на землю. Арно ехал верхом в нескольких шагах впереди, рядом с Мансуром. Она позвала его, и в голосе у нее было столько боли, что он немедленно остановился, посмотрел на залитое слезами лицо и, свесившись с седла, протянул ей руку;

— Иди ко мне.

Он поднял ее, посадил перед собой и обхватил руками. Катрин спрятала лицо у него на груди и зарыдала без удержу. Арно спросил:

— Это конец?

Не в состоянии ответить, она кивнула головой. Тогда он сказал:

— Плачь, моя миленькая, плачь столько, сколько хочешь! Мы никогда не сможем оплакать в полной мере такого человека, как он!

В невообразимой толкотне в порту, среди бесчисленных торговцев рыбой, ракушками, апельсинами, овощами, разными фруктами, пряностями, сидевших прямо на земле, рядом с большими переполненными товаром корзинами, и громкими криками подзывавших покупателей, отряд Мансура прокладывал путь носилкам, в которых умирал Готье. Они пробирались к стоявшим у пристани кораблям. Среди множества рыбацких лодок всех размеров, нескольких тяжелых рыбацких барок и торговых кораблей, стоявших по соседству с двумя берберскими галерами, два военных корабля были похожи на гепардов, прилегших отдохнуть у берега. Мансур показал на них Арно:

— Вот это — мои…

Монсальви молча улыбнулся. Он понял, что самый большой куш бен Зегрис срывает не с поместий в таинственном Магрибе, а с пиратства. Это были настоящие пиратские корабли, на которых ищут и берут добычу, и он забеспокоился: можно ли посадить на такой корабль Катрин и Мари? Кто мог быть уверенным, что, выйдя в море, капитан не направит паруса в сторону Александрии или Кандии, или, наконец, Триполи, — словом, на один из больших рынков рабов, где, уж конечно, первой по стоимости рабыней окажется прекрасная дама Запада. Близкая и неизбежная смерть Готье многое меняла. Арно оставался с Жоссом. Им придется защищать Двух женщин против целого экипажа, потому что Абу вернется в Гранаду, как только они поднимут паруса… Как только они выйдут за пределы сторожевых башен порта Альмерии, ни один мусульманский голос больше не поднимется на защиту «руми» против берберского корыстолюбия.

Конечно, Арно не сомневался в доброй воле Мансура, но пират всегда откажется от своих слов, обманет, убедит. Капитан пиратского корабля потом скажет, что выполнил свою миссию, и никто даже не подумает беспокоиться о супругах Монсальви…

Охваченный такими мрачными предчувствиями, Арно инстинктивно прижал Катрин к себе, но она не ответила на его объятие. Она смотрела во все глаза на корабль, который как раз в этот момент входил в порт, и, смотря на него, спрашивала себя, хорошо ли она видит и не снится ли ей это.

Корабль вовсе не был похож на те, что заполняли порт. На не было треугольных парусов, заостренных как копье. Моряки в этот момент спускали огромный квадратный парус в синих и красных полосах, так как вход в порт должен был совершаться на веслах. Это была большая галера с пузатым корпусом, с высокими шканцами в резьбе, но Катрин пришла в восторг вовсе не от формы корабля, а от знамен, что развевались на ветру над марсом. Одно — золотое в серебряных полосах с тремя кораблями Святого Иакова по черному геральдическому фону и тремя красными сердцами. Эти геральдические знаки ей многое сказали, ведь Катрин их хорошо знала.

— Жак Кер! — вскричала она. — Этот корабль принадлежит ему…

Теперь Арно тоже смотрел на красавец корабль, но он разглядывал другое знамя: то, что развевалось выше и во всю ширь. И смотрел он на него восторженными глазами.

— Анжуйские лилии и гербовая связка Сицилии, и арагонские колы, и Иерусалимские кресты! — прошептал он. — Королева Иоланда… Этот корабль, безусловно, везет посла.

Огромная радость расцвела в сердцах прижавшихся друг к другу супругов. Этот корабль был символом их страны, а также дружбы, преданности, величия… На этом корабле они будут у себя дома…

— Я думаю, — сказал Арно Мансуру, — что тебе не придется отдавать нам свой корабль. Вон видишь, тот корабль принадлежит нашему другу и везет, без всяких сомнений, посланца моей страны…

— Торговец, — заметил бен-Зегрис с некоторым оттенком презрения, но, впрочем, очень скоро поправился:

— Но хорошо вооружен!

Действительно, на борту корабля виднелись шесть бомбард, поднимавших раскрытые пасти.

«Магдалена»— так назывался корабль. И он не собирался причаливать. Доплыв до центра портового бассейна, «Магдалена» бросила якорь, с борта спустили лодку, а в это время на набережную сбегались чиновники в тюрбанах и зеваки. Отряд Мансура и носилки были окружены со всех сторон морем людей, которые толкались, чтобы получше разглядеть неожиданных пришельцев.

Между тем лодка быстро подплывала к берегу. Кроме гребцов в нем были три человека. На одном из которых был тюрбан, а на двух других — вышитые береты. Но Катрин уже узнала самого высокого из тех, что были в беретах. Прежде чем Арно сумел ей помешать, она соскользнула с его лошади и, работая локтями, добежала до берега, когда лодка пристала к пирсу. Жак Кер спрыгнул на набережную и она почти упала ему в объятия, смеясь и плача одновременно…

Сначала он не узнал ее и даже хотел оттолкнуть навязчивую мусульманку, которая цеплялась за него, но это длилось только миг. Он увидел ее лицо, глаза и сразу побледнел:

— Катрин! — воскликнул он, пораженный. — Это невозможно! Вы ли это?

— Да, я, мой друг, именно я… и так счастлива вас видеть! Господи! Но ведь это само Небо вас посылает! Это слишком прекрасно, слишком чудесно, слишком…

Она не очень-то знала, что говорила, охваченная сильной радостью, которая могла бы свихнуть мозги и в более крепкой голове. Но Арно пустил свою лошадь и тоже выехал в первый ряд. Спрыгнув с лошади, он почти упал, тоже, как и Катрин, в объятия мэтра Жака Кера, сраженного вовсе, когда его обнял этот рыцарь — или мавританский всадник? — которого он, однако, тут же узнал!

— И мессир Арно! — вскричал тот. — Какая невероятная удача!.. Найти вас сейчас же, как только я ступил на землю! Но знаете ли вы, что мне больше здесь и делать нечего!

— Как же?

— Вы думаете, зачем я сюда приплыл? За вами! Разве вы не заметили королевских гербов на моем корабле? Я — посол от герцогини-королевы и прибыл требовать у калифа Гранады господина Монсальви с его супругой… И должен был вернуть ему одного из его лучших командиров, который имел несчастье попасть к нам в плен у берегов Прованса. Должен был произойти в некотором роде обмен…

— Вы рисковали жизнью, — заметила Катрин.

— Разве? — улыбнулся Жак Кер. — Мой корабль — мощное судно, а люди в этой стране уважают послов и в то Же время знают толк в торговле. Я научился договариваться с детьми Аллаха, с тех пор как начал бороздить Средиземное море.

Радость друзей от того, что они опять оказались вместе, была безграничной. Они смеялись, разговаривали все разом, вовсе забыв о тех, кто их окружал. Вопросы сыпались с обеих стopoн так быстро, что никто не в состоянии был на них отвечать, но каждый хотел все знать, и немедленно. Катрин первой опомнилась. Пока Арно и Жак продолжали обниматься, ударяя друг друга по спинам, она бросила взгляд на носилки, между занавесками которых появилась голова Абу-аль-Хайра, и упрекнула себя, что забыла об умиравшем друге. Катрин повисла на руке Жака Кера, почти вырвав его из рук своего мужа.

— Жак, — стала она умолять, — нужно нас отсюда немедленно увезти… Немедленно!

— Но… почему?

И она ему в нескольких словах рассказала о Готье. Радость угасла на обветренном лице купца.

— Бедный Готье! — прошептал он. — Так он все же оказался смертным?.. Признаюсь, я в это не верил… Мы сейчас же перенесем его на борт. Пусть он сделает последний вздох у себя на родине. Палубные доски будут для него родной землей.

Он обернулся к сопровождавшим его людям. Один из них — маленький человечек, видимо, секретарь, если судить по письменному прибору, висевшему у него на поясе вместе с небольшим свитком пергамента. Другой — господин в тюрбане, молчаливый и неподвижный, держался сзади Жака Кера. Вот к нему и обратился купец:

— Господин Ибрагим, вот вы и дома! Мне не придется оговаривать ваше освобождение, потому что с первого же шага я нашел моих друзей. Вы свободны!

— Спасибо за любезность, друг… Я знал, что мне нечего бояться тебя. Ты был тюремщиком, каких узник редко встретит. Вот почему я следовал за тобой без опаски.

— Вы дали слово, что не скроетесь, и я верил ему! — с благородством ответил купец. — Прощайте, господин Ибрагим!

Пленный низко поклонился и поспешно затерялся в толпе, которую Мансур и его люди теперь старались оттеснить, чтобы дать проход носилкам. Моряки Жака Кера с большими предосторожностями вынесли из носилок умиравшего, который был в бессознательном состоянии. Яркое солнце осветило исхудавшее лицо, на котором трагически темнели круги под глазами. Его отнесли в лодку, и Абу устроился рядом с ним.

— Я останусь при нем, пока он будет дышать, — объяснил врач. — Ведь вы не сразу поднимете паруса?

— Нет, — ответил Жак Кер. — Только послезавтра. Раз уж я здесь, то хотел бы воспользоваться этим, чтобы загрузить на корабль шелка и мебель, пряности и кожу, позолоченные глиняные изделия, и прекрасные пергаменты из газельей кожи, выделанные в Сахаре, где так хорошо умеют это делать.

Катрин удержалась, чтобы не улыбнуться. Жак приплыл за ними, да, конечно, и с полномочиями посла, но торговец остается торговцем. Это плавание, предпринятое в знак дружбы, должно, однако, окупиться…

Пока лодка, увозившая раненого, удалялась к кораблю, откуда должна была вернуться за ними, и пока Арно очень торжественно и тепло прощался с Мансуром, она спросила:

— Кстати, друг мой, как вы узнали, что мы здесь?

— Это длинная история. Но в двух словах… Мы оказались здесь благодаря нашему старому другу, мадам де Шатовилен. Вы, кажется, оставили ее прямо среди гор, но с ней оказался оруженосец мессира Арно, которого она сумела очень хорошо выспросить. Тут же она повернула лошадей, проскакала до Анжера, попала к герцогине-королеве и рассказала ей эту историю. Именно госпожа Иоланда предупредила меня и вместе со мною подготовила это плавание.

— Невероятно! — вскричала пораженная Катрин. — Эрменгарда, которая хотела отвезти меня связанной по рукам и ногам к своему герцогу?

— Может быть! Ведь она искренне считала, что для вас это было бы наилучшим решением проблем. Но с того момента, когда вы упрямо последовали за мессиром Арно… она принялась вам помогать. Она прежде всего желала вам счастья, и вы представить себе не можете того переполоха, который она устроила и устраивала вплоть до самого моего отъезда! Я еле отделался от нее, так она рвалась на корабль!

— Дорогая Эрменгарда! — вздохнула Катрин с нежностью. — Это необыкновенная женщина. Ведь она очень рисковала. Она же не знала, что я найду Арно, что здоровой и невредимой доберусь до Гранады?

Жак Кер пожал плечами и насмешливо улыбнулся.

— Видно, она вас хорошо знает! Если бы ваш супруг оказался в заточении в самом сердце Африки, вы бы нашли способ и туда за ним поехать. Только вот мне, — заключил он, — пришлось бы плыть дальше!..

В самый темный час ночи, что предшествует рассвету, Готье умер в высокой каюте на корме, куда Жак Кер его поместил. Его лицо было повернуто к открытому морю, по второму он не плыл… Агония была ужасной! Воздух с трудом проходил в раненые легкие, и тело гиганта, его могучие силы продлевали изнурительную битву со смертью, делая ее только более жестокой.

— Собравшись около него, Катрин, Арно, Абу-аль-Хайр, Жосс, Мари и Жак Кер ждали конца, бессильные помочь в этой битве, страшной и последней, которую вел Готье за жизнь, покидавшую его. Прижавшись друг к другу, с усталыми лицами, по которым бегали тени от дымных масляных ламп, зажженных в комнате, они молились, чтобы затих этот голос муки. Нормандец на незнакомом языке стенал жаловался, молил таинственные северные божества, которых он почитал всю свою жизнь. Снаружи экипаж тоже ждал, не понимая, что происходит, но уважая горе людей в закрытой комнате.

Наконец по телу Готье прошла последняя судорога, раздался вздох, походивший на хрип, и гигантское тело замерло. Наступила давящая тишина. Корабль мягко покачивался. Вдруг прошла большая волна, корабль жалобно заскрипел, на его жалобу ответил хриплый крик морских птиц.

Катрин поняла, что все кончилось. Заглушая рыдания, она положила два легких пальца на веки своего друга, Закрыла их, потом прижалась к Арно, а он притянул ее к себе, чтобы она смогла спрятать у него на груди свое лицо. Жак Кер кашлянул, желая стряхнуть охватившее его волнение.

— Когда взойдет солнце, мы опустим его в море! — сказал он. — Я прочту молитвы.

— Нет, — вмешался Абу-аль-Хайр. — Я обещал ему проследить за его похоронами. Не нужно молитв. Я тебе скажу, что следует сделать.

— Тогда пойдемте со мной. Мы отдадим приказания. Оба вышли, и Катрин расслышала голос Жака. Затем последовал топот ног. Арно взял ее за руку и увлек к кровати, где лежал Готье. Они встали на колени, помолились, прося Бога о милосердии к доброму человеку. Жосс и Мари тихо подошли и встали на колени возле них. Несмотря на горе, Катрин отметила, что у парижанина глаза полны слез, но его рука не оставляла руки маленькой Мари, которую он как бы взял под свою защиту. Катрин подумала, что, может быть, это начало неожиданного счастья и что, встретившись в Гранаде, эти двое были на пути друг к другу. Но суровый голос Арно теперь возвысился, произнося молитвы для мертвых, и Катрин присоединила свою молитву к молитве мужа.

Тремя часами позже, перед всем экипажем «Магдалены», собравшимся на палубе, под звук бортового колокола, который, не останавливаясь, звонил по умершему, Арно де Монсальви по указанию Абу-аль-Хайра совершил похоронную церемонию. Корабль медленно доплыл до входа в порт, таща за собой на прицепе лодку с парусом, в которую была наложена солома. На ней лежало тело нормандца, завернутое в холстину. На уровне сторожевой башни перед портом Монсальви прыгнул в лодку, поднял парус, который ветер быстро надул, потом, ухватившись за канат, соединявший лодку с кораблем, вернулся на «Магдалену». Оказавшись на борту, он перерезал канат. Словно от толчка невидимой руки, лодка подскочила, устремилась по ветру и быстро проплыла в море мимо красного корпуса галеры. Люди на корабле видели, как она шла вперед, унося длинное белое тело. Тогда Арно, взяв из рук Абу большой ясеневый лук, положил на него стрелу с зажженным оперением, напряг мускулы… Стрела просвистела, упала в лодку, и солома сразу же загорелась. Вмиг маленький кораблик превратился в горящий факел. Тело исчезло за стеной огня, а ветер, разжигая костер, медленно уносил Готье в открытое море…

Арно выронил лук и посмотрел на Катрин, которая следила за этой странной церемонией. Она увидела, что слезы заблестели в глазах ее мужа. Хриплым голосом он прошептал:

— Так когда-то раньше дорогой лебедей уходили викинги в вечность. Последний викинг был похоронен так, как хотел… Его душило волнение. Арно де Монсальви убежал, скрывая слезы.

На следующий день, на рассвете, сине-красный парус «Магдалены» полнился свежим утренним ветром. Торжественно и величаво галера Жака Кера вышла из порта. Какое-то время Катрин, прижавшаяся к Арно и укрытая его плащом, смотрела на удалявшийся белый город в зеленом обрамлении садов. Она старалась рассмотреть в портовой сутолоке смешной оранжевый тюрбан Абу-аль-Хайра.

Так мало времени прошло после смерти Готье, а ей уже приходилось с тяжестью на сердце прощаться еще с одним старым другом, которому она была обязана вновь обретенным счастьем, но врач сразу оборвал ее печаль:

— Мудрец сказал: «Отсутствие ощущают только те, кто не умеет любить. Это дурной сон, от которого быстро просыпаются». В один прекрасный день, может быть, я приду и постучу в вашу дверь. У меня еще осталось много неизученного в вашей удивительной стране.

Когда уже ничего не было видно и город превратился мутное белое пятно, Катрин пошла на нос корабля. Тяжелый форштевень резал бездонную голубизну воды, соединяющуюся на горизонте с небесной лазурью. Над кораблем с криком летали белые чайки. В конце этой голубой бесконечности была Франция, родная земля, смех Мишеля доброе лицо Сары, узловатые руки и преданные глаза людей в Монсальви. Катрин подняла голову и увидела, что Арно смотрит на горизонт.

— Мы возвращаемся, — прошептала она. — Как ты думаешь, на этот раз это уже навсегда?

Он улыбнулся ей нежной и насмешливой улыбкой.

— Думаю, моя миленькая, что с большими дорогами для мадам де Монсальви покончено! Хорошо запомни эту, она — последняя…

«Магдалена» плыла в открытое море. Ветер стал резче, парус наполнился ветром, и корабль, как большая и свободная птица, полетел по голубым волнам.

Глава шестнадцатая. ВРЕМЯ ЛЮБИТЬ

С самого рассвета два брата-мирянина, сменяя друг друга, звонили в большой колокол аббатства Монсальви. Этот праздничный звон разносился по всей округе. У звонарей руки так устали, что при выходе после обедни аббату Бернару де Кальмону пришлось прислать им подмогу. Но нужно сказать, что никогда они не были так довольны. А на крепостных стенах между тем почти беспрерывно раздавались фанфары.

Вот уже три дня, как к воротам большого нового дворца, белые башни которого высились над глубокой долиной, прибывали носилки и рыцари, повозки и всадники в полном вооружении, пажи и служанки. Деревня сбилась с ног. Говорили, что мадам Сара, управлявшая в замке служанками, камеристками и поварами, несмотря на свой большой опыт, растерялась. Ведь чтобы расселить весь этот народ, нужно было подготовить дом для гостей в аббатстве, деревенские дома. Но теперь все было в порядке. Крыши домов в деревне украшены. Из свадебных сундуков взяты самые красивые покрывала, ткани, дома украсили цветами и ветвями. Все были празднично одеты в тонкую шерсть и расшитый холст. Головы их украшали шерстяные чепцы и колпаки, что у них уже вошло в моду. Юноши разглядывали молоденьких девиц, давая им понять, что после танца, когда станет темно, можно будет прогуляться в ближний лесок.

Короче говоря, для Монсальви впервые за последние десятилетия это был самый большой праздник. Праздновали открытие нового замка, где поселились господа, мессир Арно и мадам Катрин, крестины маленькой Изабеллы, которая появилась на свет у четы Монсальви.

Вся знать за двадцать лье в округе прибыла к ним. Люди показывали друг другу на прибывших благородных господ королевского двора, которые поспешили принести хозяину замка свои поздравления, на королевских капитанов, с шумной радостью приветствовавших товарищей по оружию. Но самое большое восхищение вызывали крестные отец и мать… Они шли во главе церемонии, прямо за малышкой, которую Сара, одетая в пурпурный бархат и брюссельские кружева, гордо несла на руках. При их приближении добрые люди Монсальви слегка оторопело, чуть беспокойно вставали на одно колено, безмерно гордые от той чести, которая была оказана их маленькому городку. Ведь не каждый день в самом сердце Оверни приветствуют королеву и коннетабля Франции! Ибо крестной матерью была королева Иоланда Анжуйская, величественная и красивая в своей сиявшей короне. Она шла, придерживая черные одежды, расшитые золотом; крестным же отцом был Ришмон, одетый в золото и голубой бархат, со шляпой, украшенной огромными жемчужинами. Он вел королеву за руку по ковру, разостланному по утрамбованной земле. Их осыпал дождь из лепестков роз и листьев. Оба улыбкой отвечали на приветствия и крики толпы, пребывавшей в восторге. Они были счастливы присутствовать на этом сельском празднике, которому их приезд придал поистине королевский размах.

Затем последовали дамы, в центре их находилась мадам де Ришмон, которая вела хрупкий и сиявший лес разноцветных высоких женских головных уборов. За ними шли благородные господа с суровыми лицами, среди которых выделялся знаменитый и грозный Ла Гир, который делал все возможное, чтобы казаться любезным. Рядом с ним двигался торжественный Ксантрай, великолепный в своем зеленом бархате, подбитом золотом. Но самой прекрасной, безусловно, была мадам Катрин…

Прошли многие месяцы после их возвращения в край отцов мессира Арно. Ее красота еще больше расцвела и достигла такого, совершенства и изысканности, что каждый ее жест был поэмой, каждая улыбка — колдовством. Ах! Счастье так ей шло! В лазури и золоте ее туалета, под бромным облаком муслина, ниспадавшим с ее высокого головного убора, она была похожа на фею… Она, конечно, была самой прекрасной, и мессир Арно, который вел ее за руку, с гордостью сознавал это. Он был одет в строгий костюм черного бархата, украшенный тяжелой цепью из рубинов, как бы желая простотой одежды еще больше подчеркнуть блеск жены. И добрые крестьяне чувствовали, с какой теплотой они смотрят друг на друга и улыбаются друг другу словно молодые влюбленные.

По правде говоря, Катрин никогда еще не была так счастлива. Этот октябрьский день 1534 года был, безусловно, самым прекрасным в ее жизни, потому что привел к ней тех, кого она любила. Спускаясь по украшенной улице Монсальви рука об руку с Арно, она думала, что в замке ее ожидала мать, которую она вновь обрела после стольких лет и дядя Матье, очень постаревший, но все еще веселый. С самого своего приезда он все дни проводил в скачках в сопровождении Сатурнена, старого бальи, ставшего его лучшим приятелем. Только сестра Лоиз не приехала, но монахиня-затворница ведь более не принадлежит миру, а Лоиз вот уже год — настоятельница бенедиктинского аббатства в Тарте. Она направила через посланца свое благословение ребенку…

— О чем думаешь? — спросил Арно, с улыбкой глядя на жену.

— Обо всем… О нас! Разве ты когда-нибудь думал, что можно быть таким счастливым! У нас есть все: счастье, красивые дети, превосходные друзья, семья, почести и даже богатство…

Этим они были обязаны Жаку Керу. Деньги за знаменитый черный бриллиант, разумно им использованные, стали теперь сказочным богатством, и, строя свое будущее, стараясь осуществить грандиозный план восстановления страны, скорняк из Буржа на пути к должности казначея Франции отдавал своим друзьям те богатства, которые от них получил в трудные времена.

— Нет, — чистосердечно признался Арно, — никогда бы я не подумал, что такое возможно. Но, миленькая моя, разве мы не заслужили этого? Мы столько выстрадали, а в особенности ты…

— Я об этом даже не думаю. Моя единственная печаль — это отсутствие мадам Изабеллы, твоей матери…

— Она с нами. Я уверен, что она нас видит и слышит из того таинственного места, где встретилась с великаном Готье… Кроме того, разве она не перевоплотилась?

Это было сущей правдой. Маленькая Изабелла ни в чем не походила на свою мать. К голубым глазам ее бабушки прибавился властный профиль Монсальви, черные волосы ее отца. По словам Сары, она даже характером была в него — необузданного и вспыльчивого.

«Когда ей приходилось ждать, пусть даже совсем немножко, чтобы получить молоко, — вздыхала бывшая цыганка — она кричит так, что, того и гляди, стены рухнут…»

В этот момент маленькая Изабелла, зажав в кулачке большой палец Сары, крепко спала на руках этой добрейшей женщины, среди шелков и кружев своего драгоценного платья. Гром гобоев, рожков и фанфар ее вовсе не тревожил.

Но она испытала натиск двух людей, набросившихся на нее, как только она появилась во дворе замка, где сгрудились слуги, военные и служанки. Это были ее брат — мальчик трех лет, чьи золотистые волосики сияли на солнце, и высокая толстая дама, одетая в пурпур с золотом, мадам Эрменгарда де Шатовилен, ее почетная крестная мать.

Несмотря на защиту Сары и крики Мишеля, который тоже хотел ухватиться за Изабеллу, Эрменгарда вышла из боя победительницей и устремилась со своим трофеем, который принялся верещать, в большой белый зал, сплошь затянутый коврами, где подавали праздничное угощение. За нею направился кортеж. В замке повсюду стали раздаваться крики, смех, звуки лютни, которые должны были сопровождать трапезу.

Под руководством Жосса, интенданта замка, и его жены Мари вся деревня садилась за длинные столы, поставленные в большом дворе рядом с огромными кострами, на которых целиком зажаривались бараны и множество птицы, пока менестрели начинали свои первые песни про королей под виноградными лозами, пока виночерпии открывали бочки с вином и бочонки с сидром, в большом зале начался самый пышный и роскошный праздник, какой когда-либо видел на своем веку овернец.

После бесчисленных блюд, кулебяк, мяса крупной дичи, рыбы, павлинов, поданных со всем оперением, кабанов, положенных на ложа из картофеля и фисташек и нафаршированных тонкими пряностями, слуги принесли торты, варенья, нугу, кремы и прочие десертные кушанья, испанские вина и мальвазии. Ксантрай встал и потребовал тишины. Подняв полный бокал, он приветствовал королеву и коннетабля Франции, а потом повернулся к хозяевам дома:

— Друзья мои, — сказал он сильным голосом, — с позволения госпожи королевы и монсеньора коннетабля, я хочу сказать вам о той радости, которая переполняет нас сегодня. Мы присутствуем вместе с вами на воскрешении Монсальви, Да, впрочем, одновременно и при обновлении всей нашей страны. Повсюду во Франции война отступает, и даже если англичанин где-то еще удерживается, это ненадолго. Договор, только что подписанный королем и герцогом Бургундским в Аррасе, если даже он и не является самым лучшим по крайней мере, завершает безжалостную войну между людьми одной страны. Нет больше ни арманьяков, ни бургундцев! Есть только преданные подданные короля Карла Победоносного, и да сохранит его Бог в полном здравии и могуществе!..

Ксантрай остановился, чтобы перевести дух. Он бросил вокруг себя живой и довольный взгляд. Его карие глаза остановились на Арно и Катрин, которые смотрели на него улыбаясь и держась за руки.

— Арно, брат Мой, — продолжил Ксантрай, — мы думали, что ты потерян, ты же вернулся к нам, и это очень хорошо! Не стану говорить, что я о тебе думаю, ты это знаешь с давних времен. Пойдем дальше… Но вы… Катрин, вы пренебрегли огромной опасностью и пошли за вашим супругом, добрались до самых дверей смерти; вы мужественно сразились там вместо Монсальви, добились падения Ла Тремуйля, этого злого гения, вы помогли нам продолжить дело Святой Девы. Скажу вам, насколько вы дороги нам и насколько мы счастливы и горды быть сегодня вашими гостями и во все времена вашими друзьями! Мало есть мужчин, которые были бы способны на такое мужество, но мало также людей, которые вот так же носят в сердце преданную любовь, столько лет наполнявшую ваше сердце.

Злые дни, которые вам пришлось познать, а их было очень много, теперь закончились. Перед вами — долгая счастливая жизнь, полная любви… радостная перспектива поставить на ноги целое племя Монсальви с хорошей кровью. Господа и вы, прекрасные дамы, я прошу вас теперь встать и выпить вместе со мной за счастье Катрин и Арно де Монсальви. Долгой жизни, господа, и великих свершений самому мужественному из рыцарей и самой прекрасной даме Запада!

Громкие овации, заглушившие последние слова Ксантрая, прогремели под сводами нового большого замка и соединились с криками деревенских жителей. На какой-то момент маленький укрепленный городок наполнился криком радости и любви. Катрин, побледнев от волнения, пожелала встать, чтобы ответить на приветствия, но это было выше ее сил. Она вынуждена была опереться на плечо супруга, чтобы не упасть.

— Это слишком. Бог мой, — прошептала она. — Как же можно выдержать столько счастья и не умереть?

— Думаю, — произнес Арно со смехом, — что ты слишком быстро привыкнешь и к этому.

Была поздняя ночь, когда, после бала, Катрин и Арно удалились в комнату, которую они себе определили в южной башне. Слуги буквально свалились с ног, спали там, где их застал сон. Королева и коннетабль уже давно удалились свои покои. В темных углах можно было увидеть беспробудных пьяниц, которые заканчивали трапезу. Во дворе еще танцевали вокруг тлевших костров под аккомпанемент песен, которые горланили самые крепкие глотки.

Катрин устала, но ей не хотелось спать. Она была слишком возбуждена, и ей не хотелось, чтобы радость, счастье вот так улетели и превратились в сон. Сидя у подножия большой кровати с пологом из шелковой узорчатой ткани голубого цвета, она смотрела, как Арно без всякой церемонии выставлял за дверь ее служанок.

— Зачем ты их отсылаешь? — спросила она. — Я не смогу без их помощи вылезть из этого туалета.

— Я же здесь, — произнес он с насмешливой улыбкой. — Ты увидишь, какой чудесной камеристкой я могу быть.

Поспешно сняв и бросив в угол камзол, он стал одну за другой вынимать булавки, которые удерживали ее высокий головной убор и делал это с такой легкостью, ловкостью, что заставил Катрин улыбнуться.

— Ты прав! Ты такой же ловкий, как Сара!

— Подожди! Ты еще ничего не видела. Встань… Она послушалась, готовая указать ему на крючки, пряжки, шнурки, которые нужно было расстегнуть и развязать в первую очередь, но внезапно Арно схватился за вырез платья и рванул его без лишних слов. Лазоревый атлас разорвался сверху донизу, за ним последовала тонкая батистовая рубашка, и Катрин недовольно вскрикнула. Арно насмешливо смотрел на нее.

— Арно! Ты что, сошел с ума?.. Такое платье!

— Вот именно. Ты не должна надевать два раза платье, в котором ты познала такой триумф. Это воспоминание… и потом, — прибавил он, беря ее за руки и приникая к губам молодой женщины, — его все-таки слишком долго расстегивать!

«Воспоминание» полетело на пол, а Катрин со счастливым вздохом отдалась ласкам мужа.

Губы Арно были горячи, и от него немного пахло вином, что он не потерял своей обычной ловкости и умения возбудить в Катрин сладостные ощущения. Он целовал ее, однако, не спеша, сознательно стараясь возбудить в молодой женщине то желание, которое делало из нее вакханку. Одной рукой он прижимал ее к себе, а другой медленно ласкал ей спину, бедра, скользил вниз, к ложбине живота, и Катрин уже дрожала, как струны арфы на ветру.

— Арно… — пролепетала она, — прошу тебя… Обеими руками он взял ее за голову, утопив пальцы в шелковых волнах ее волос, и отклонил назад, чтобы видеть лицо.

— О чем ты меня просишь, моя нежность? Любить тебя? Но это и есть то, что я намерен сделать. Я сейчас буду тебя любить, Катрин, моя миленькая, и до тех пор, пока ты от этого не задохнешься, пока не закричишь о милосердии.

Он положил ее на большую медвежью шкуру перед камином и сжал в объятиях.

— Вот! Ты моя пленница и ты больше не уйдешь от меня!

Но она уже обвивала руками шею мужа и искала его губы.

— Я не хочу уходить от тебя, моя любовь. Люби меня, люби меня до того, чтобы я забыла, что я — не ты, и чтобы мы с тобой стали единым существом.

Она увидела, как исказилось его лицо. Она хорошо знала это почти болезненное выражение, которое у него появлялось в желании, и прильнула к нему, чтобы не оказалось ни кусочка ее тела, которое бы он не чувствовал. Тогда настала очередь Арно потерять голову, и в течение долгих минут в большой и теплой комнате более не слышно было ничего, кроме нежного стона влюбленной женщины.

Немного позже, пока Арно дремал, Катрин вдруг спросила:

— Что сказал тебе Ла Гир во время бала? Это правда, что весной тебе нужно будет опять уехать?

Он приоткрыл один глаз, пожал плечами, поднимая край медвежьей шкуры, на которой сам лежал, и покрыл вздрагивавшее тело жены.