Клетка бесприютности

часть вторая: лу

Я запах его вдохну в себя

и задержу дыхание.

Manizha, «Держи меня, земля».

– Девочка, ты в порядке? Девочка?

Кто-то потряс меня за плечо, и в нос ударил слабый запах пота, вокзала и жирной выпечки. Наверное, он витал здесь и раньше, только я не чувствовала ничего вокруг: ароматы не поддавались вмиг пропавшему обонянию, суетливые звуки и гомон остались за пределами сознания. Я пялилась на свои разбитые ладошки с крошками асфальта и грязи, вдавленными в кожу, и с трудом подняла глаза на мужчину, по-прежнему навязчиво трясшему меня за плечо. Вокруг было небольшое столпотворение: тетка с клетчатым баулом в яркой розовой футболке обмахивалась цветастым веером и причитала; излишне взволнованная и постоянно охающая женщина норовила поправить мне волосы; мужчина, отпустивший мое плечо, достал из заднего кармана джинсов телефон-раскладушку.

– Сейчас, скорую вызову…

– Я в порядке, – пробормотала я, с трудом разлепив губы, и не узнала свой голос. – Не надо скорую.

– Милая, у тебя кровь, – взволнованная женщина коснулась пальцами разбитой коленки, и я тихо шикнула. Желтое платье испачкалось пылью, кровью и грязью. Кто-то вложил мне в ладошку бутылку воды, и я, не касаясь горлышка, сделала глоток. Жидкость потекла по подбородку.

– Что случилось? – зевак вокруг становилось больше.

– Бежала на перроне и упала. Кажется, сознание потеряла, – тетка в розовой футболке теперь махала веером на меня. – Я сама видела, сама! Охранник сюда принес, обещал скорую вызвать, да как в воду канул, окаянный!

Она громко ругалась, но я перестала разбирать слова. Ничего не помнила после того, как Игорь сел в поезд, разомкнув объятия. Все подернулось туманной дымкой, прятавшей воспоминания, боль осела тяжелым грузом где-то внутри. На ногах начинала запекаться кровь – разбитые колени и поцарапанные голени жгли и саднили, и затошнило так, что я на мгновение потеряла сознание. Кто-то меня приобнял, кто-то подложил под голову свернутую в подушку куртку. Сердце то быстро колотилось, то замедлялось, почти останавливаясь. Сколько времени прошло? Большие часы на вокзале показывали, что с отправления поезда минуло всего двенадцать минут.

– Помогите вызвать такси, – устало попросила я, прикрыв глаза.

– Позвоните родителям! Маленькая совсем!

– Двадцать по паспорту, – я недовольно глянула на женщину, вынувшую из моей сумочки паспорт, но на полноценное возмущение сил не было. – Скорую надо, скорую. Не дойдет.

К вискам покатились слезы, и я постаралась смахнуть их, но плач, сам по себе рвущийся из груди, только усиливался. Все стояли вокруг, жалея меня, не зная, что делать, не понимая, почему я противлюсь скорой. Мне не хотелось в больницу, не хотелось видеть толпу вокруг, разбитые колени, ноющие ладошки. Слезы жгли глаза. Сквозь общую суматоху и чужие причитания я внезапно расслышала знакомый голос, просивший расступиться и отойти прочь.

– Лу! – рядом со мной, запыхавшись, присела Ники и крепко стиснула в объятиях. Я уткнулась ей в блестящую, покрытую мелкими блестками ключицу и разрыдалась.

– Мы справимся, спасибо вам большое, справимся… – Ники благодарила всех вокруг, вынуждая людей расходиться, убеждая их, что не бросит меня и доставит до дома. – Спасибо, вы ее спасли, если бы не вы…

Николь умела успокаивать. Пока я слезами смывала блестки с ее ключиц, она, обнимая меня одной рукой, другой пыталась достать телефон и успевала благодарить зевак. Толпа вокруг нас рассосалась, но особо взволнованные и ответственные граждане не стали отходить далеко. Женщину с веером и мужчину, предлагавшего вызвать скорую, я все еще видела неподалеку.

– Сейчас домой поедем, – прошептала она.

– Нельзя домой, – я всхлипнула, все еще цепляясь за нее. – Там родители…

– Ко мне домой поедем. Я вызвала такси.

Ники помогла мне встать, и сейчас я особо остро ощутила боль в ногах. Теплые и липкие, красные струйки потекли от коленей к босоножкам из разбереженных снова ссадин. Салфеток не было. Перекиси – тоже. И я молча сделала несколько шагов вперед, чувствуя, как ведет из стороны в сторону. Пришлось опираться на Ники.

– Уебок, ненавижу его, – процедила она сквозь зубы. Наверное, собиралась сказать неслышно, но до моих ушей все равно долетело. – Может, сгинет на своем Севере.

– Не говори так, – я жалобно икнула. – Он вернется, и мы поженимся.

Ники тяжко вздохнула и приобняла меня за пояс. Идти стало легче, но ковылять до площади оказалось невыносимо долго. В узких переходах нас со всех сторон толкали люди с чемоданами, разбитые колени ныли сильнее, но скоро мы вышли, и свежий воздух стал настоящим спасением, почти обжег легкие, и я покачнулась. Ники уже звонила оператору в такси. Машина – недешевая, белая – остановилась у бордюра. Николь не выпускала меня из поддерживающих, крепких объятий. Сев в такси, она назвала адрес, а я уронила голову ей на плечо и опять отключилась от реальности, уже не слыша, что говорил ей водитель. Не заметила и того, как мы тронулись, выезжая на Краснопрудную улицу.

Ники жила в старом панельном доме в районе Юго-Западной. Одиннадцатый этаж должен был открывать прелестный вид из окна на аллеи и город, но на самом деле с балкона виднелся только внутренний двор и раскинувшие кроны деревья. Они спасали сидевших на лавочке от жары, а вот от духоты в квартире не помогал даже ветерок. Я достала из сумки пачку «Чапмана», опалила кончик зажигалкой и уткнулась лбом в соседнее закрытое стекло. Ники стояла рядом молча.

– Лу… – она попыталась потрепать меня по волосам, но я дернулась в сторону. – Послушай, малышка, это все – ужасно, но на нем ничего не сошлось. Ни свет клином, ни что там еще говорят…

Я нервно затянулась опять. Так глубоко, что с трудом подавила кашель. Вишнево-табачным дымом воняло на весь небольшой балкон.

– Мне все равно.

– И правильно…

– Мне все равно, что ты говоришь, – перебила я. – Игорь… Он мой человек, понимаешь? Я люблю его больше всего на свете. И буду любить.

– Ты звучишь инфантильно…

– Мне плевать, как я звучу, – голос дрогнул на последнем слове, и я постаралась унять эту дрожь, зажав в губах сигаретный фильтр. Опять затянулась. Опять пробрало, но недостаточно, чтобы успокоить подступающие к горлу слезы.

Ники молча стояла, опершись ладошками о подоконник, и выглядывала в окно. Снизу доносился детский гомон: все гуляли в хорошую погоду, играли в «выше ноги от земли» или «пятнашки», и мне хотелось их выключить, остаться в ватной вакуумной тишине, чтобы и мир вокруг исчез, и моя тоска вместе с ним. Но боль утраты – именно утраты, пусть Игорь и жив, – не глушили ни сигареты, ни разговоры. Назойливая психологическая помощь Николь докучала, и я пожалела, что у меня нет своего жилья, где можно было бы зарыться лицом в подушку и часы, дни, годы, века не вставать. Срастись с кроватью, вымочить подушку слезами и лежать.

Как он доберется? До Красноярска ехать четыре дня в монотонно трясущемся поезде – я в метро не могла находиться больше часа, а тут – четверо суток, девяносто шесть бесконечных часов.

«Как ты там?» – я сорвалась и написала первой.

Ответ пришел незамедлительно: «Еду, милая. Ты дома?»

«Не волнуйся, – ответила я, с трудом попадая дрожащими пальцами по мелким сенсорным клавишам на телефоне. – Дома. Все хорошо».

Мое «хорошо» вряд ли было таким же, как у него. Наверняка Игорь думал, что я дома и в полной безопасности, что пью чай с мамой, а папа рассказывает о работе. Но на самом деле я доставала вторую сигарету, от которых уже тошнило, прижималась лбом к нагревшемуся стеклу, и это – мое «хорошо».

Ники откровенно пялилась в мой телефон, я уловила это боковым зрением, но не сказала ни слова. К черту – может смотреть, если хочет. Я вытерла рукавом опять подступившие слезы и щелчком отправила затушенную недокуренную сигарету вниз. Ники следовала за мной неотрывно, шагала по пятам и дышала в затылок.

– Можно я побуду одна?

– Я только коленки обработаю, – тихо предложила она, и мне стало неуютно от собственной резкости.

– Прости, – шепнула я, обняв подругу, – конечно.

После ее слов ноги опять засаднили, еле-еле затянувшиеся ранки вновь закровоточили. Я присела на край потрепанного дивана, чуть закатала пришедшее в негодность платье и снизу вверх посмотрела на Николь.

– Обрабатывай.

– Наверное, сначала душ, – она вздохнула. – Зря я тебя усадила.

Мне выдали полотенце, новую мочалку и одноразовый зубной набор, неизвестно откуда у Николь взявшийся. Раздевшись и забравшись в акриловую чистую ванну, я выкрутила воду на максимум, сделав ее прохладной, чтобы тугие струи пощипывали изморозью плечи. В слив потекла грязно-розовая, полупрозрачная вода. Я потерла колени рукой, отмывая их от грязи, и чуть сдержала очередной приступ тошноты. Волосы промокли под тропическим душем, и пришлось потянуться за яблочным дешевым шампунем, чтобы смыть с себя этот день. День, который перерастет в три года еще таких же сумрачных, слезливых дней.

Запахло вкусно, химозно, и я размазала шампунь по всему телу. Колени тут же защипало. Только сейчас я оценила масштаб – вся в ссадинах и ранах, родителям не покажешься. И даже ладошки, на которые я, видимо, упала, покусывала терпкая слабая боль. Надежда, что с прохладной водой в слив уйдут отчаяние и страх, осталась только надеждой – бесплотной и нереализованной. Завернувшись в полотенце и перекинув длинные волосы на одно плечо, я босыми ногами прошлепала на кухню. Ники уже достала аптечку и смочила ватку перекисью.

– Я подую, если будет больно, – пообещала она. Хоть дуй, хоть нет – раны это не затянет, ни душевные, ни физические. – Лу, ты слышишь?

– Да, – тихо, мякнув, отозвалась я. – Мне не больно. Можешь обрабатывать.

На колени я не обращала внимания, уткнувшись взглядом в одну точку – газовую конфорку, горящую под чайником синей ромашкой. Ники сидела передо мной на полу, иногда дула – по коленке проходил холодок после обжигающей боли, – но я не опускала на нее взгляда. Газ тихо шипел, вода начинала закипать – вот-вот засвистит через узкий носик. Раньше, на первом курсе, мы часто вдвоем сидели у Николь на кухне: гадали по книжкам, пили зеленый чай и готовили фруктовые смузи по утрам после ночных разговоров о всяком.

Из шкафчика Ники уже достала бутылку вина – сухого, белого, как я любила, и мне хотелось выпить с горла, чтобы терпкий винный привкус прокатился по языку, гортани и дальше, в желудок. Чтобы алкоголь притупил острые, как бритвенное лезвие, чувства, желательно навсегда.

Выкинув окровавленную вату, Николь налепила на коленки пластырь.

– А теперь вино, – объявила она и достала к нему из холодильника упаковку уже нарезанного сыра. – Больше ничего нет. Могу пельмени сварить…

– Не надо, – я взяла бутылку и сделала несколько глотков. – Я не голодна. Сыра хватит.

Последний раз Игорь был в сети час назад. Больше не заходил и, наверное, не появится уже до завтра. В полях, по которым пролегали железнодорожные рельсы, вряд ли постоянно ловила связь. Я никогда не путешествовала на поезде, летала только на самолетах, но не представляла, как можно провести в замкнутом пространстве четыре дня бок о бок с незнакомыми людьми. От вина потянуло в сон – стало вяло, ничего не притупилось. Я закусила ломтиком сыра. Ники разлила вино по бокалам.

– Пойду, покурю.

– Кури здесь, – она посильнее открыла форточку, и я не стала спорить. Пагубная привычка – от Игоря – должна была меня сгубить когда-то. Пачка почти закончилась, хотя с утра я купила новую.

Ники выпила вина. Я по глазам видела, как ей хотелось что-то сказать, но она сдерживала себя. Их антипатия с Игорем, мне непонятная, могла стать поводом для конфликта, разрешение которого было бы не в пользу Николь. Она благоразумно молчала, пока я залпом опрокинула бокал.

– Он того не стоит, – все-таки жалобно мявкнула Ники. – Слышишь? Ну совсем, Лу, не стоит. Давай завтра в музей сходим? Ты хотела на новую выставку в Третьяковку…

– Сходим, – согласилась я. – Только не завтра. Выставка еще месяц будет идти.

– Тогда, может, в парк? Развеемся, на каруселях прокатимся…

– Мне нужно сходить к Вадику.

– Куда? – Ники вздернула бровь. – Это кто?

– Сын Игоря. Он без него остался, хочу помочь… Может, подарок какой отвезти, погулять… Ты просто не видела, как живет ребенок. Жутко.

Меня передернуло. Я, не зная, как работает детская память, не была уверена, что Вадик вообще помнил мимолетную меня, явившуюся в день его потери в Чертановском районе. Но он казался мне еще более брошенным, одиноким, чем я сама, поэтому мне думалось, что мы сцепимся одной общей потерей. Я уже прикидывала, что можно купить десятилетнему ребенку, но Ники вырвала меня из раздумий:

– Может, позже? Когда все немного уляжется… Ты сама со своим горем справиться не можешь, а ребенок, думаю, и подавно…

Логика была – та логика, которую я абсолютно отрицала, уже все для себя решив. Мысленно выбрала в подарок самокат, я глотнула еще вина и сдержанно кивнула.

– Разберусь, – хотелось сказать мягко и необидно, но вышло с угрозой и рычаще. – Правда.

Ники отстала. Она уткнулась в телефон, молча пила вино, но я чувствовала ее молчаливую поддержку. Она не дала мне натворить глупостей, привела к себе и напоила вином. Страшно представить, что было бы, если б в таком состоянии меня увидел папа – грязную, зареванную, с разбитыми коленками. Он бы виновникам головы снес, но главного виновника, ехавшего в поезде Москва – Красноярск, я не могла поставить под удар.

Последние две недели я сознательно готовила себя к тому, что будет больно, но к такому вихрю оказалась не готова. Убеждать себя, что три года – маленькая толика от всей жизни – просто, но осознавать масштаб этих трех лет – сложнее. От вина уже подташнивало, и я поставила недопитый бокал в раковину. Ники доела последний кусочек сыра. Она включила мелодраму на телевизоре, дурацкую американскую комедию про любовь, но я не вдавалась в сюжет и едва ли к середине фильма знала имена главных героев. За окном начинало темнеть. Первый вечер почти закончился, я хотела купить календарей на все года вперед, чтобы каждые сутки перечеркивать красным крестиком очередной закончившийся день.

– Мне кажется, он из-за меня тоже уехал.

Ники недоуменно подняла голову и сделала телевизор тише.

– С чего ты взяла?

– Папа на него волком смотрел. Ты его пилила. Все для меня лучшего хотели, а вышло то, что вышло.

– Зря ты так, – Николь погладила меня по плечу, а к глазам снова подкатили слезы, которых уже должно было, по правде, не остаться, которые солью испещрили все щеки. – Ничего мы твоему Игорю не говорили. Но знаешь, такой мезальянс и правда не мог понравиться никому из твоих. Он же… Не из ваших кругов. Ты вообще родителей его видела?

Меня начало потряхивать, неуемно дрожали руки вплоть до кончиков пальцев, и я сжала их в кулаки, чтобы постараться унять тремор или хотя бы его скрыть.

– Дело не в его родителях, а в том, какой он человек, понимаешь? Вы поставили на нем крест, не дав и шанса!

– Родная, – Ники повернулась и обхватила мое лицо теплыми ладошками, чуть приподняв и заглянув в глаза. – Я знаю, что тебе очень больно. Но эту боль тебе причинила не я. Пожалуйста, перестань меня колоть. Я хочу помочь.

Она мягко погладила меня по щекам, и я обессиленно уткнулась лбом ей в плечо. Николь пальцами перебирала мои волосы, разбирала их на тонкие пряди, прочесывая слабые, небольшие колтуны после мытья. Я почти утонула в ее объятиях, когда Ники предложила расстелить диван и лечь. Мне казалось, что сегодня сон ко мне не придет – хоть час я пролежу, хоть два, хоть всю ночь.

Она, пересадив меня в кресло, сама расстелила диван, заправила одеяло и взбила перьевые плотные подушки. Мелодрама близилась к финалу, но я до сих пор не вникла в сюжет и поэтому вяло щелкнула на другой канал. Новости. Оставив их и сделав чуть громче, я пыталась вслушиваться в голос диктора, слышала слова, но никак не могла понять их смысла.

– Опять эта экономика… – Ники встряхнула пододеяльник. – Вот скажи, кому это интересно? Пенсионерам? Лучше бы какой концерт поставили или, на худой конец, про достижения науки рассказали…

Мне не было дела до экономики, пенсионеров, концертов и науки. После вина и кажущихся бесконечными слез, я начинала засыпать. Переместившись с кресла на диван, я поставила телефон на звук, чтобы не пропустить сообщения Игоря – а вдруг напишет? – и закрыла глаза. Ники распиналась про новости, и становилось спокойнее под ее флегматичный монотонный бубнеж. Я быстро задремала, мысленно обрадовавшись перед этим, что мои опасения насчет бессонницы не оправдались.

Темно – хоть глаз коли – было, когда я проснулась от звякнувшего в ночной тишине уведомления. Из-за приоткрытого окна колыхалась занавеска, Ники спала рядом, натянув до подбородка плед. От июльской духоты я вся взмокла, дурные сны с трудом выпустили из цепких лап, и поэтому оповещение походило на спасительный будильник. Приглядевшись, сквозь темноту я попыталась рассмотреть время. Громко тикавшие стрелочные часы показывали половину третьего ночи. Потерев глаза, я посмотрела на слабо загоревшийся в темноте экран. Игорь.

«Спишь?»

Я резко села.

«Нет, не сплю. Станция?»

«Да, длинная. В Кирове».

«Позвонишь?»

Вместо ответа раздалась мелодия основной темы из «Титаника», Николь подскочила и недоуменно начала озираться в темноте.

– Лу?.. – шепнула она, пока я сползала с дивана, чтобы выйти на балкон.

– Игорь звонит. Скоро приду.

– Полтретьего, блин… – донеслось мне вслед, но я уже прижимала телефон к уху и слышала, как дребезжали поезда на станциях, как он курил в динамик.

Поплотнее захлопнув балконную дверь на кухне, я тоже вытащила сигарету.

– Привет, – прошептала я, но потом собралась, чуть откашлялась и сказала уже громче: – Как дорога? Ты в порядке?

– В полном, – он звучал жизнеутверждающе и спокойно, так, что и внутри меня самой разлилось слабое умиротворение. – Прости, что так поздно. Правда очень хотел тебя услышать.

– Я рада, что ты позвонил, – ладони вспотели, телефон слабо скользил. – Можешь в любое время…

– Когда приеду, у нас будет разница в четыре часа, – судя по голосу, он улыбался. – Смогу звонить или поздно, или…

– В любое время, – повторила я, перебив его на последней фразе. – Родной, я всегда хочу тебя слышать. Больше, чем всех остальных.

Мы молчали в трубку. За пределами его телефона механический голос объявлял отправление и прибытие поездов в Кирове, а я слушала только Игорево дыхание и так хотела ощутить его рядом, на своей шее. За окном стрекотали цикады – их было слышно даже с одиннадцатого этажа, шум от дороги, гул машин, все доносилось из открытого окна. Я затянулась сигаретой и стряхнула пепел вниз.

– Первый день без тебя прожит.

– Ты в порядке? – он волновался. Снова закурил – тяжело задышал в трубку и выдыхал через рот.

– В полном, родной, я справляюсь, – соврала я, надеясь, что звучало убедительно. – Просто не спится…

– Представь, что я обнимаю тебя, – в его голосе звучала улыбка. – Крепко, как тогда, на даче. Закрой глаза. Посчитай до ста.

– Буду считать до ста и думать о тебе, – я в последний раз затянулась и выкинула окурок. – Спасибо за способ.

Он рассказал о поезде, о попутчиках и дошираке на ужин, о предстоящей работе и готовности к холодам. О том, что к нему можно будет приехать, если я захочу и когда он обустроится, поэтому разлука может быть не такой мучительной. Я сама ничего не говорила, только слушала и наслаждалась любимым голосом с хрипотцой. Объявили отправление его поезда.

– Пока, родная, мне пора. Позвоню на следующей станции.

Я попрощалась с ним, пожелала хорошего сна и вернулась в комнату. Ники снова уснула. Улегшись на прохладные, влажные простыни, я закрыла глаза и представила, что Игорь крепко обнимает меня перед сном. Кажется, именно он мне и снился в тяжелом, тревожном сне.

Игорь обживался на Таймыре – позвонил за прошедшие две недели всего раз, но зато писал практически каждый день, и это не позволяло мне окончательно утонуть в болоте из тоски и «саморазрушения», по мнению Николь. Мы никуда не выбирались, я почти не выходила на улицу, вернувшись в отчий дом, почти безвылазно сидела в комнате и нервно ждала сообщения. Телефон, раньше валявшийся всегда неизвестно где с вечно беззвучным режимом, нынче всегда был под рукой.

«Хоть поешь без него!» – ругалась мать, но я не слушала, кладя гаджет возле тарелки и посматривая на экран каждые несколько минут. Отец тяжело вздыхал, но молчал, проглатывая и без того известные мне «похудела», «осунулась», «не пойми в кого превратилась». Они молчаливо осуждали, и я не могла лишить их этой возможности: позволяла недовольно коситься на меня, разговаривавшую в три ночи с утренним Таймыром; позволяла упрекать в беспорядке в комнате, в нечесаных волосах или ходьбе в пижаме в течение дня.

Июльская жара накрыла Москву неожиданно, и только на участке в пригороде мы могли спасаться от пронырливых солнечных лучей под раскидистыми кронами деревьев. Не зря мамочка высадила их на участок: они стали укрытием и возможностью провести время на природе хоть немного. Я читала Ремарка, уединившись и сжимая в ладошке персик, и сладкий сок тек по подбородку, капая прямо на шифоновую майку.

– Сегодня в город съезжу, – крикнула я вышедшей в роскошной шляпе матери. И зачем она ей? Во дворе, кроме меня, никто не увидит красиво сплетенных соломенных полей.

– Конечно, развейся, – она улыбнулась, подойдя ко мне ближе и глянув на обложку. – «На западном фронте без перемен»? Депрессивно.

– У нас тоже все без перемен, – усмешка наверняка вышла грустной, – печальная книжка. Еле дочитываю.

Доев персик, я выкинула косточку в траву и отдала книжку маме.

– Пойду собираться. Возьму твою машину?

– Возьми, – она выглядела очень рассеянной. – А зачем тебе в город?

– Все-таки хочу навестить Вадика.

Я так и не съездила к нему. Сначала под влиянием Николь решила, что ему нужно самому пережить трагедию отъезда отца, а мне – сладить с самой собой. Потом, отправившись однажды в Чертаново, не смогла его найти, хотя примерно знала адрес. В квартиру постучаться не решилась – в голове сразу закрутилась пластинка с рассказами Игоря о его родителях. А теперь я благодаря Игорю точно знала, где Вадика можно найти теплыми вечерами, и все-таки решилась навестить.

– Глупая идея, – мамочка покачала головой, но возражать не стала, отпустила с миром. – Вернешься до вечера?

– Или останусь у Ники, – я сразу дала себе шанс к отступлению, если не захочу возвращаться или буду не в состоянии этого сделать. – Предупрежу в любом случае.

Я переоделась из легкого топа в нормальную футболку, все-таки расчесалась и даже накрасила губы блеском. Бледная кожа, за которую не цеплялись солнечные лучи, выглядела до болезненного чужеродно на такой жаре, в такой летней Москве. Плюхнувшись в белый «Порше», я сразу включила кондиционер и плотно закрыла окна, а потом медленно, с большой осторожностью выехала на трассу.

До Москвы – рукой подать, но поездка вышла все равно утомительной. Музыка ненавязчиво играла по радио, диктор рассказывал про аномальную жару и следующие две недели, в которые прохладнее точно не станет.

«А на Таймыре, должно быть, ледник», – подумала я. Теперь у меня все измерялось Таймыром и нет. Как там Игорь и как здесь я. Москва стояла в пробке на выезд из города, и теперь мне стало еще ленивее ехать обратно. Я даже написала Николь, спросив, смогу ли у нее остаться, но Ники не отвечала – у нее и в летние месяцы были занятия со школьниками, жаждавшими выучить русский язык.

Северное Чертаново встретило просторными улицами, я припарковалась у дома с номером два прямо под вывеской «Продукты 24» и вышла из машины, громко хлопнув дверцей. Во дворе, носясь как сумасшедшие, играли дети. Кудрявую макушку я заприметила сразу: подросший, в Игоревой футболке, но совсем на него не походивший, Вадик размахивал толстой палкой, отгоняя остальных ребят.

Я тащила за собой самокат. Купила его еще неделю назад, когда порывалась поехать, и он просто валялся в мамином багажнике все это время. Новенький, на мощных колесах, синего пацанячьего цвета. Я надеялась, что Ваде понравится – Игорь рассказывал, у него было мало игрушек, не говоря уже о детских средствах передвижения.

– Вадя! – окликнула его я, и он, выронив палку, бросился к невысокому ограждению. Перемахнув через него одним прыжком, Вадик выпрямился. Он так подрос, что теперь доставал мне почти до плеча.

– Привет, ты кто? – он улыбнулся. – Где-то я тебя видел.

– Меня Лу зовут, – я присела на ограждение, чтобы быть к нему ближе. – Я подруга папы, помнишь?

– Не помню, – признался Вадюша. – Ну ничего, папа скоро приедет и познакомит нас.

– Приедет? – я нахмурилась.

– Ну он же всего на три недели уехал. Значит, осталась еще одна. Я считаю, – он тоже присел рядом. – Тоже его ждешь?

По спине побежала холодная морось. Так напропалую, отчаянно и бессовестно врать ребенку – я сначала хотела крепко обнять его, потом – сказать правду, но, глядя в черные глаза-бусинки, осеклась. Не хочу становиться гонцом плохих вестей и так отложиться в его памяти. Пусть говорит тот, кто соврал – хоть бабушка его, хоть сам Игорь.

– Это тебе, – опомнившись, я придвинула к нему самокат. – Папа сказал, ты мечтал о таком.

Вадиковы глаза изумленно распахнулись, и он тут же схватил самокат за руль, покрутил во все стороны и с силой на него вскочил.

– Обалденный! – он, оторвавшись, крепко меня обнял, и я слабо потрепала его по кудряшкам в ответ.

– Катайся на здоровье.

– От ребенка отойди! – я услышала внезапный рык, но только спустя несколько мгновений поняла, что это было мне. – Вон пошла!

– Извините? – я поднялась с ограждения. Напротив стояла парочка. Она – лет сорока, в длинной, почти в пол, юбке и заправленной застиранной блузе, он – страшно смотреть, в драных джинсах и клетчатой перепачканной чем-то темным рубашке. И руки у него были такие же грязные. Он ими сжал Вадику плечи, вдавливая ткань футболки в детскую кожу.

Они выпроводили его играть, и женщина сделала шаг ко мне – резкий и прыткий для ее возраста, мне казалось, она не способна так быстро перемещаться. Авоська-сетка с молоком и хлебом в руке угрожающе покачивалась.

– Что тебе надо от ребенка?

– Вы, наверное, не так поняли, – я постаралась улыбнуться, но от страха в горле перехватило дыхание, и вышло наверняка криво. – Меня зовут Лу. Я…

– Игорева подружка, – мужчина встал рядом с женой. Я уже догадалась, что это его родители. Идя сюда, я не предполагала столкнуться с ними нос к носу, но воображение услужливо рисовало дальнейшие картины этого разговора – мужик одним ударом мог отправить меня в реанимацию. Я видела, как сжимались его кулаки. Чувствовала, как пахло от него спиртным.

Вадик искоса поглядывал на нас, но быстро увлекся качелями с двумя девчонками. Я отступила еще на шаг, надеясь, что Игоревы родители не решат опять сократить дистанцию.

– Не появляйся здесь больше, – обрубила мать. – Ты ему никто.

– Послушайте! – взмолилась я. – Вадику… Я не просто подружка Игоря, я невеста… Если вам с ним трудно, я могла бы временно оформить опеку…

– Чего удумала! Думаешь, Игорь все деньги тебе будет отсылать?

Мне показалось, я ослышалась, но мужик так ревностно повторил это жене чуть тише, что я удостоверилось – дело в деньгах. Не в любви к внуку, не в жалости к нему и в сочувствии, а в деньгах.

– Мне ничего не нужно, – на выдохе пробормотала я. – Мои родители обеспеченные, Вадика могли бы устроить в хорошую школу, а Игорь бы…

– Пошла вон! – рявкнула женщина до дрожи внезапно. Я прижала к себе сумочку, готовясь отступать. – И даже не вздумай приближаться к Вадику, я тебя по ментовкам затаскаю, забрать ребенка вздумала…

Я развернулась и, споткнувшись о самокат, брошенный Вадиком, побежала к машине. За угол, к вывеске «Продукты 24», чтобы поскорее юркнуть в салон, закрыть глаза и расплакаться. Отсюда не было видно, что происходило во дворе, но я представляла, как бабка науськивала Вадика никогда больше ко мне не приближаться, отбирала самокат, а он клянчил и требовал его оставить. Самокат наверняка позволили взять – не пропадать же добру. Я дрожащими пальцами вытерла слезы, от соли щеки опять щипало – кожа стала чувствительной, даже крема не спасали.

Плечи дрожали. Телефон пискнул оповещением, и я с трудом взяла его в руки, чтобы прочитать входящее сообщение. Ники написала, что освободилась. Как же вовремя.

«Давай напьемся?» – предложила я.

«Подходит, где-нибудь в баре на Трехгорной мануфактуре».

Я отправила смайлик с поднятым вверх большим пальцем и подавила уже затихающий, не так яростно рвущийся из груди всхлип.

Мамин «Порше» я бросила за несколько кварталов от Трехгорной мануфактуры, щелкнула брелоком-сигнализацией и на всякий случай проверила закрыты ли двери. Ники написала, что уже ждет в баре – самом крайнем от перекрестка, ближнем ко мне, и через десять минут спешного шага я уже сидела напротив нее, выбирая чего покрепче. Ники решила пить шампанское, оказавшись предсказуемо скучной, а я заказала «Голубую лагуну». Сразу, с водкой, без лишних предисловий и разгонов.

– Тут не потанцуешь, – я поморщилась.

– А тебе настолько хочется оторваться? – Ники усмехнулась. – Тогда выпьем и пойдем дальше, где-то в округе точно есть клубы.

Коктейль оказался терпковато-горьким, но я в несколько глотков выпила почти половину. В последний раз мы пили что-то крепче заваренного в мамином чайнике пуэра на мое двадцатилетие. Когда Игорь еще был рядом, когда мы собирались пожениться, и воспоминания сами по себе заставили меня через трубочку осушить бокал до самого дна.

– Повторите, пожалуйста, – я выловила официанта, чувствуя, как в голове становится мутно. Ники все еще потягивала первый бокал, но, пусть и смотрела недоверчиво, не отговаривала от следующего коктейля. Только заказала закуску – жареные креветки и запеченные под сыром мидии.

– Была у Вадика, – придвинув к себе уже новый коктейль, я решила растянуть и сделала только маленький глоток. – Подумала о том, что могу оформить опеку, но…

– Что ты подумала? – Ники так стукнула стеклянным основанием бокала о стол, что хрупкая ножка чуть не переломилась пополам. – С ума сошла? Тебе двадцать лет, зачем тебе чужой ребенок…

– Он его ребенок, а не чужой, – я, с нажимом на «его», перебила Ники и опять нервно глотнула коктейля. – Ему там плохо. Господи, Николь, ты бы видела этих родителей… Мне казалось, они меня побьют…

Ники тяжело вздохнула, посмотрела с немым укором, но перебивать не стала. Я рассказала ей о нашем разговоре и о собственном желании – искреннем, основанном совсем не на деньгах, а на любви.

– Но ничего не получилось, – я покачала головой. – Игорь оттуда шлет им деньги, поэтому… Они никогда не откажутся от Вадика. Он же им выгоден… Как можно так наживаться на ребенке?

– Можно и не так, – Ники допила шампанское и тоже попросила повторить.

Нам принесли еду. Морепродукты отлично подходили под коктейль и игристое, но аппетита практически не было. Ники почти силой положила мне в тарелочку несколько креветок и мидий с требованием немедленно закусить. Пережевывая жирную панировку креветки, я ощутила только тошноту и с трудом проглотила морепродукт, быстро запив «Лагуной».

– Ничего, – я вздохнула, – когда Игорь вернется, мы все равно будем жить все вместе. Он, я и Вадик. Как семья.

– Семья, – подтвердила Ники. – Лу, милая, его не будет три года. За это время может измениться все. Случится конец света, начнется глобальное потепление, земной шар может перевернуться. Ты можешь заново влюбиться, в конце концов… В двадцать лет три года – это целая жизнь.

– Три года – это всего лишь три года. Не драматизируй, – я вздохнула. – Я не разлюблю.

– А если он…

– Молчи! – я бросила вилку в тарелку, чтобы звон заглушил дальнейшие слова Николь, но она замолчала сама. – Я не хочу слышать. Не хочу об этом думать.

Игорь не мог разлюбить. Он шептал такие слова мне, которые не говорят просто так, признавался в любви и предлагал пожениться. Он не мог разлюбить. Николь, наверное, говорила это со злости, зависти – хотя чему завидовать? – или из желания поддержать. С ней стоило обсуждать что угодно, кроме Игоря – когда она слышала его имя, у нее менялся даже взгляд.

«Ненавижу, когда тебе делают больно», – сказала Ники, когда я спросила почему.

Мы выпили еще – я взяла коктейль, Ники опрокинула пару бокалов, – и, расплатившись, решили перебраться в место поинтереснее. Через пару коротких кварталов мы наткнулись на паб с толпой танцевавших и пьяных, несмотря на только приближающийся вечер. Суббота и лето в зените, которое скоро пойдет на спад и к своему неминуемому завершению, лучшая пора для студентов и бывших школьников.

Пахло выпивкой еще от пустого закрытого гардероба. Мы попросили у хостес столик, и она, скалясь белозубой улыбкой со скайсом, проводила нас в вип-ложу. Я оплатила все отцовской картой и депозит за будущие заказы – тоже.

– Текилу, – велела я. – Сразу несколько шотов.

Ники, вздернув бровь, молча согласилась и подкрасила губы блеском. Сдержав шутку про охотницу и местных студентов, я откинулась на мягкую спинку неудобного диванчика. Официант подсуетился быстро, и на нашем столе через несколько минут уже стояли рюмки, тарелка с порезанным на тонкие слайсы лимоном и какие-то орешки.

– Хочешь, чтобы мы упали?

– Просто хочу оторваться, – я отмахнулась. – Я плачу́, не парься.

– А кто нас…

– Я оплатила с папиной карточки. Через пару часов он точно будет здесь, – я не сдержала улыбки, зная своего отца: он никогда не бросал меня в беде, в клубах и после студенческих гулянок; всегда приезжал и запихивал на заднее сиденье «Мерседеса»; останавливался, если тошнило; и никогда не отчитывал. Родитель с большой буквы – любимый и глубоко понимающий.

Музыка играла все громче, клубные ритмы били по ушам, но мы уже наговорились. Ники упорхнула танцевать, оставив меня с текилой наедине, что было опрометчивым решением – я перестала считать стопки на третьей, и отвлекло меня только оповещение. Игорь. Конечно, родной Игорь, кто еще?

«Мать передала, что Вадику понравился самокат. Милая, зачем ты к ним ходила? Не стоило…»

Мать передала ему только про самокат, но умолчала про опеку. Передала про самокат, но почему-то умолчала, как чуть не огрела меня авоськой-сеткой с хлебом и молоком. Передала про самокат, но умолчала, как его отец чуть не кинулся – или это у страха глаза велики?

«Хотела увидеть Вадика, порадовать его… Он ждет тебя, ты знаешь? Зачем ты соврал?» – на пьяную голову не хотелось чинить разборок, по-хорошему надо было убрать телефон и ответить завтра, но мы общались урывками, и я особенно ценила возможность отправить хотя бы несколько сообщений.

«Понимаешь… – ответил он. – Все непросто. Вадик бы не отпустил, устроил бы концерт… Мне хотелось его поберечь…»

«Мне кажется, получилось хуже».

«Я что-нибудь придумаю. Как ты, милая? Смотри, что покажу».

Он отправил мне видео. Вокруг было не снежно, но мрачно, пасмурно, даже через экран в летней Москве ощущался холод. На видео Игорь стоял в шапке с удочкой – он что, умел рыбачить? – и в ведре плескалась пара маленьких рыбок. Я не сдержала улыбки, поставила на «стоп» и приблизила в кадре родное лицо. Все такой же: с чуть заостренным подбородком; колючей щетиной; игривой, хитроватой улыбкой и прищуренными глазами. Он улыбался, и мне хотелось снять видео ему в ответ, но я опомнилась: точно не в клубе и не после «Голубой лагуны» вперемешку с текилой.

«Как здорово! Вот бы к тебе».

«Может, получится по осени. Потерпишь?»

«Всегда».

Сообщение осталось непрочитанным – наверное, прервалась связь или его срочно вызвали к пациенту. Ники вынырнула к столику из толпы танцующих.

– Чего улыбаемся? – она обмахивалась ладонью, темные кудрявые пряди чуть взмокли от духоты и пота, прилипли к плечам и шее. – Алкоголь так действует?

Мыслями я уже жила была в промозглой таймырской осени, рядом с ним. Но предусмотрительно скрыла это от Ники, чтобы избежать лишних и уже тошнотворных нравоучений. Опрокинув в себя еще рюмку, я заела ее лимоном и поморщилась, напиток тут же попросился обратно, обжегши горло и пищевод.

– Пойдем потанцуем? – я сама потянула ее в толпу, растворяясь в громкой музыке.

Лето закончилось незаметно. Сентябрь, а вместе с ним и новый учебный год, третий курс, подкрались незаметно, по-кошачьи, и к ним я оказалась не готова. Мольберт, запыленный от долгого неиспользования, бесполезным хламом стоял в мастерской, холсты в пленке, еще новые, тоже лежали без надобности. С момента, как уехал Игорь, я так ничего и не написала больше. Ни единой картины, ни крошечного наброска. Брала в руки карандаш, хотела, но заточенный канцелярским ножом грифель будто сам по себе бездарно выводил скучные линии, и я бросала попытки.

В середине сентября я перестала ходить в институт. Родители очухались к октябрю, когда заметили, что я не просыпалась рано по утрам в надежде успеть на пары; не просила меня отвезти, как раньше; не готовилась к декабрьской сессии с начала семестра. Я не могла себя заставить – порывов рисовать больше не было, а от органического призрачного таланта не осталось ничего, простой воздух, рассеявшийся под потолком. Карандаши не слушались, кисточки – тем более, а постоянные унижения на практических занятиях загоняли в угол. Я не хотела рисовать.

– Это недопустимо, – женщина с кафедры, нареченная по должности заместителем декана, смотрела на меня сквозь толстое стекло очков в черной пластиковой оправе, которые должны были выглядеть стильно, но смотрелись дешево. – У нас такой конкурс на место, которое отдали тебе, а ты не ходишь.

Я ждала, что она переиначит фразу – отдали тебе из-за твоего отца. Это была неподтвержденная информация, но с уголков Суриковки через тонкие стены и моих одногруппников до меня доносились сплетни о купленном отцом месте. «Ты не дотягиваешь», – говорили многие мастера, но ниже «хорошо» в зачетки не ставили. Может, я и не дотягивала, но только моя работа украсила арт-выставку в Гостином Дворе. Ничья больше. Злились они или завидовали? Или выставку тоже проплатил отец?

Устало потерев виски, я мельком глянула на настенные часы, тикавшие раздражающе громко. Мы разговаривали уже пятнадцать минут, но кроме обвинений и упреков из напомаженного рта так ничего и не вылетело. Под ресницами начали собираться слезы – глаза увлажнились, и соленая влага вот-вот потечет по щекам. Замдекана не оказалась милостивой: продолжила тыкать в меня журналом с посещениями.

– Если не начнешь ходить, вылетишь еще до сессии, – объявила, – а будто бы приговорила меня, – женщина. – Никто тут такое терпеть не будет. Масса желающих перевестись на бюджет. Надо же, месяц пропусков!

– Буду ходить, – вяло пообещала я вздохнув. – Валентина Фроловна, у меня просто… обстоятельства…

– Кто-то умер?

– Да не дай Бог! – я покачала головой, нервно сжав в руках маленькую сумочку, в которую телефон-то едва влезал. – У меня просто… Это личное. Я постараюсь ходить на учебу.

– Не постараюсь, а начну, – сварливо исправила замдекана. – Иначе сама знаешь, что будет.

Не став препираться – как, впрочем, и прощаться, – я поднялась с нагретого места и вышла в коридор. Просторный холл был немноголюдным, опаздывавшие торопились на занятия, и мне бы, по-хорошему, тоже стоило свернуть на лекции, но ноги сами понесли меня к выходу. Нервно чиркнув зажигалкой еще на крыльце, я сразу затянулась сигаретой, зная, что на территории курить нельзя. Под окрик охранника добежала до калитки. Отдышалась. Закрыла глаза и снова затянулась. Сигарета в пальцах дрожала, пепел неровной пылью осыпался на серый асфальт. Начинал накрапывать промозглый октябрьский дождь. Пара капель упала на лицо, и я стерла их, чувствуя, что по щекам текут еще и слезы. Сами собой – я даже не заметила, что заплакала. Застегнув поплотнее куртку, я побрела от института прочь, в сторону Таганской, где когда-то гуляли мы с Игорем.

Зашла в кофейню, где он рассказал мне об отъезде. Заказала двойной американо без молока и сахара. Села за тот же столик, но на его стул.

Пальцы совсем продрогли от холода и не попадали по сенсорным, слабо отзывающимся клавишам смартфона. Мне несколько раз писала мама – спрашивала, как дела на парах, и я безбожно врала каждый раз. Говорила, что работаю над новыми картинами, хочу взяться за пейзаж и порисовать на пленэре, а на самом деле не могла сделать ничего качественнее угольного наброска Игоревых рук.

– У вас все хорошо? – тихо спросил бариста, поставив передо мной американо в чашке. – Вы плачете.

Я поспешно стерла слезы, отвернувшись от мальчика, едва ли старше меня самой, и поспешно кивнула. Этот вопрос – а все ли у меня хорошо? – я правда возненавидела. Может ли быть все хорошо у человека, лишившегося своего главного органа – сердца? И не того, что просто качает кровь, а того, что дальше прячется, глубже в грудной клетке. Того, что увез с собой Игорь на Таймыр.

– В порядке, – я схватилась за кофе, сделав нервный глоток и поморщившись от горечи. – Все хорошо.

Бариста – тактичный и понимающий, решивший меня не смущать, – отошел обратно за стойку. Я пожалела, что не заказала «Наполеон» – хотелось заесть горечь сладким, но Игорь всегда пил американо просто так, без всего. Глотнув еще раз, втянув носом аромат кофе, я прикрыла глаза и откинулась на спинку стула. Становилось тепло. Я даже не заметила, что замерзла под дождем.

На стульчике можно было и задремать, утонуть в собственных размышлениях, расплыться от мечтаний или сожалений, но из мыслей меня вывел телефонный звонок. Мы общались уже три месяца только по телефону – три самых тяжелых месяца, самых болезненных, первых. Дальше – то ли как по накатанной привычке, то ли я просто притерпелась к боли; к слезам по ночам; к тому, что в груди постоянно свербит.

– Родная? – услышала я, облегченно выдохнув. Не хотелось никого слышать, кроме него. – Урвал пять минут.

– Сижу в кофейне на нашем месте, – я больше не тратила время на приветствия и прощания. – На твоем месте. Она ждет нас. Ждет, когда ты вернешься.

– Заказала латте? – он легко подхватил волну, я слышала в его голосе нежность и могла поклясться, что улыбался. – С черничным сиропом и зефирками сверху?

– Американо без сахара и молока, – поправила я, надеясь, что горечь из американо не просочилась и в мои слова.

Всего пять минут, отведенных на то, чтобы обсудить целую неделю – или целую жизнь? – разом. Ничтожно мало для того, чтобы упиться его голосом, но хватит, чтобы услышать и перестать каждую секунду думать о том, как Игорь там. Я сделала большой глоток, почти подавилась, но молча слушала, как Игорь видел горностаев, как ловил настоящего сига из озера и фотографировал на свою не очень хорошую камеру диких гусей. Восторгаясь, я сама не знала, искренне или нет. Красоты Севера – то, что мне всегда хотелось увидеть. Но я ненавидела Север за то, что он забрал у меня его.

– У меня хорошая новость, – наконец, после гусей и горностаев, Игорь озвучил то, что я мечтала услышать больше всего: – Хочешь прилететь ко мне в начале ноября? Тут жутко холодно, конечно, не так, как в Москве… Но красиво. Я буду с тобой целую неделю.

– Приеду, – я еле выдержала, пока он договорит, чтобы откровенно не перебить, не показать свою радость, хотя она звенела в каждой букве. – Конечно, ты сомневаешься?

– Но у меня тут общежитие…

– Это неважно, – вот здесь я перебила. – Куплю билеты сегодня же.

Я все-таки насыпала в американо сахара. Допивать его стало легче.

***

Втайне от родителей я купила билеты до Норильска. Самолет летел из Домодедово, приземлялся в четыре часа утра, а потом длительная пересадка и рейс до Таймыра. В Москве похолодало, декабрь сильно кусал морозом всех жителей столицы, но я собиралась окунуться в настоящую вьюгу северного края. Теплый пуховик длиной почти до щиколоток был куплен и ждал своего часа на плечиках в шкафу; термобелье, как посоветовал Игорь, я уже уложила в чемодан; свитера и толстовки, синтепоновые штаны тоже занимали значительную часть багажа. Огромный чемодан чуть застегивался, но вроде в допустимые тридцать килограмм авиакомпании еще входил; рюкзак получился тяжеленным – завтра точно оттянет мне плечи.

– Куда-то собираешься? – папа заглянул в комнату, постучавшись перед тем, как открыть дверь.

– Еду к Игорю, – я замялась, вздохнув и посмотрев на отца виновато. – Прости, что не сказала раньше, но… Ты бы меня не пустил. А я бы все равно сбежала. Мы бы поссорились и…

– Остановись, – он присел на кровать, заправленную покрывалом мятного цвета, и как-то нервно расправил складки. – Я смирился с твоим Игорем. Но не могу смириться с тем, что он делает с тобой, дочь.

Я присела на пол, возле его ног, и положила голову на колени. Папа погладил меня по волосам, его теплые и мягкие пальцы зарывались в пряди. Я по детству часто лежала у него на коленях. «Папина дочка», – всегда говорила мама, и никто в этом не сомневался. Закрыв глаза, я вслушивалась в его дыхание. В комнате не было часов, и даже их тиканье не перебивало его, не разрывало повисшую тишину.

– Ничего не делает, – я безбожно соврала. – Ничего не происходит, пап. Все в порядке.

– Мне звонили из института, – признался он. – Ты почти не ходишь и не сдаешь никакие работы.

– Я просто ничего не рисую и не пишу, – мне было тяжело в этом признаваться, и я почувствовала, что щеки стремительно краснеют. Хорошо, что из-за завесы волос папа не видел этот стыд, покрывший кожу алыми пятнами. – Не могу. Не рисуется и не пишется. Даже наброски.

Он опять замолчал. «Творческие люди – такие сложные, – говорил он матери. – Не представляю, как Луша столкнется с реальным миром». Только он мог так рассуждать. Только он мог звать меня Лушей. А реальный мир – избил, искалечил, и даже косточек не оставил, смолол в муку́.

– Хочешь сходить к психологу? – внезапно предложил папа.

– Мне нечего ему сказать, – я невольно вздрогнула, представив, что в рассказе придется переживать все еще раз и еще. – Все в порядке. Просто… тяжелый период. Он закончится.

– Игорь может вернуться другим человеком, маленькая, – отец поцеловал меня в щеку. – Тем, кого ты не узнаешь. Может, за эти три месяца он уже им стал, а тут три года… Я очень хочу уберечь тебя от ошибок.

Он не уберег меня от них уже: по таким смыслам, ошибкой было встречаться с Игорем после лекции; целоваться с ним в парке и в кино; сидеть в кофейнях после института; читать стихи на подоконнике, крепко обнявшись; мечтать о семье. Все было ошибкой – той, которую уже нельзя исправить, ошибкой, которая поглотила и продолжает поглощать.

Я называла эту ошибку любовью.

– Папуль, я уже взрослая, – прошептала я. – Знаю, ты никому не дашь меня в обиду, я всегда могу прийти к тебе и все рассказать. Но, пожалуйста… Не вынуждай меня проживать это опять. Хватит говорить об этом. Прошло всего три месяца, а кажется, что вечность.

Подняв голову с его колен, я просто посмотрела на отца снизу вверх, слабо улыбнулась и понадеялась, что он правда меня услышал. Судя по тяжелому вздоху, так оно и было.

– Можно я тебя хотя бы отвезу в аэропорт? – негромко спросил он. – Прослежу, чтобы все прошло нормально.

– Конечно. Самолет завтра в одиннадцать вечера. Из Домодедово.

***

По дороге в аэропорт у нас ненавязчиво играло радио, рассказывая об ожидавшихся заморозках уже в конце ноября, но мыслями я сидела в самолете, пила теплый чай с лимоном из пластикового стаканчика и смотрела на плотные темные облака из иллюминатора. В багажнике перекатывался от резких поворотов большой чемодан, колесиками ударяясь о пластик на стенах, рюкзак стоял на заднем пассажирском сиденье. Я закуталась в теплую Игореву толстовку, утащенную еще прошлой зимой, и как бы мама ни пыталась нарядить меня в кашемировый свитер, я не сняла черную плотную кофту с потертым логотипом «Арии». Игорь любил рок, и я полюбила тоже. А еще казалось, что толстовка даже после стирки пахла им.

Включив посильнее обогреватель, я прижалась виском к стеклу и закрыла глаза.

– Обязательно мне звони.

– Только помни, что с Таймыром разница четыре часа, – я улыбнулась. – А то позвонишь мне глубокой ночью. Я уже спать буду.

– Напомни, где вы там будете жить?

Замявшись, я лихорадочно пыталась вспомнить, что соврала в прошлый раз. Говорить отцу про общежитие – поставить крест на поездке, он бы разорвал мой паспорт, но не дал улететь в такие условия.

– В квартире… – неуверенно ответила я. – Он там снимает… или ему снимают. Не поняла толком. Не волнуйся.

Судя по удовлетворенному кивку, я соврала правильно. Условия вызывали острые и смутные опасения, я надеялась хотя бы на отдельный туалет и душ, но спрашивать по телефону показалось неудобным, неправильным, будто бы какой-то уличный туалет мне важнее поездки. Потому не стала, внутренне тряслась в ожидании, но никому не говорила – да и некому было.

Отец сосредоточенно вел машину. Несмотря на октябрь, трассы уже покрылись гололедом, ночами стояла минусовая температура, окна подмораживало. Он свернул к аэропорту, заехал на платную парковку и припарковался поближе, чтобы не так далеко до входа было идти. Мы выгрузили чемодан, папа закинул рюкзак за спину и взял багаж, а я плелась за ним, пытаясь догнать и идти нога в ногу с его большим размашистым шагом.

Пройдя досмотр, я остановилась у стойки регистрации. Рейс вылетал через два часа, мы успевали выпить кофе и попрощаться. Сдав багаж, папа отвел меня в кафе, где вручил несколько красных наличных купюр и карточку.

– Ты думаешь, на Таймыре есть терминалы? – я всерьез озадачилась этим вопросом. Видать, озадачился и он, потому что сверху карточки положил еще несколько бумажных банкнот.

– На всякий случай, – он решительно придвинул ко мне деньги.

Мы заказали кофе и теперь сидели за укромным столиком. Посадочный талон – первый ряд с местом у иллюминатора – лежал рядом с паспортом на краю стола. Большой рюкзак напоминал о тяжести, которую я везу с собой. Причем не только вещами, но еще и на сердце. Прощаться не хотелось, папа крепко сжимал мою ладонь, его пальцы были почти горячими.

– Звони мне если что, – попросил он, его волнение считывалось кожей. – В любое время. Даже если это будет ночь.

– Обещаю, пап, – я сделала последний глоток кофе и поднялась. – Поезжай домой. Поздно уже. Мама ждет.

Папа тоже встал, он обнимал меня дольше обычного перед тем, как отпустить проходить следующий досмотр. Получив печать на посадочном, я обернулась на мгновение, помахала отцу рукой и поспешила к выходу на посадку, чувствуя, что не сдержу слез, если постою еще хоть секунду. Никогда раньше разлука даже в две недели не была такой тяжелой. Москва – в лице родителей и не только – не хотела меня отпускать на снежный, неприветливый Таймыр.

Ощутить всю промозглость и холод северного края мне удалось еще в Норильске, когда я вышла из самолета и спускалась по ступенькам трапа с острыми неаккуратными углами. Длинный пуховик не спасал – мороз тут же опалил лицо, на ресницы налип иней, снег не прекращался. Рюкзак я закинула на плечо, и он чуть не перевесил, вынудил пошатнуться и ухватиться за обледенелые перила трапа. Мне казалось, что я никогда так до дрожи не мерзла.

Автобус вывез пассажиров и меня с ними в аэропорт Норильска. Самолет был небольшим, в основном состоял из вахтовиков, на север летело мало людей. Вряд ли кто-то по собственной воле хотел ехать в такой мороз, встречаться лицом к лицу с Арктикой и попытаться бросить ей вызов. Не представляла я и того, как Игорь там выживал – мой теплолюбивый, вечно кутавшийся в толстовки и пивший горячий чай Игорь. Наверняка замерзал, мазал щеки кремом от обморожения, натягивал шерстяные варежки и теплые сапоги. С таким снегом они должны доставать до колена, чтобы, проваливаясь в сугроб, ноги оставались сухими. Я подошла к неприметной стойке, где можно было вызвать такси. Неприветливый паренек, обмусолив меня взглядом, предложил пройти на автобус, но я отказалась.

– Тыща рублей такси, – бросил он. – А то и две.

– Вызывайте, – я вздохнула. – Пожалуйста, до Таймырской межрайонной больницы. Это Дудинка.

– В курсе, – суховато бросил он. – Москвичка? И как занесло…

– Попутным ветром, – я постаралась очаровательно улыбнуться, но от холода и потрескавшихся уголков губ наверняка вышла просто нелепая гримаса. – Скоро будет машина?

Он позвонил, перебросился парой фраз с тем концом провода и сложил трубку, напоминавшую переносной домашний телефон или рацию, обратно.

– Полчаса, – парнишка кивнул на кресла у ленты выдачи багажа. – Подожди здесь. Хотя сегодня на улице еще ничего, а завтра обещают похолодание.

«Куда еще холоднее?!» – хотелось воскликнуть мне, но я только страдальческим взглядом обвела дверь, ведущую к выходу, понимая, что совсем скоро мне предстоит пройти через нее и снова окунуться в вечную мерзлоту. Получив свой огромный чемодан, – работник помог мне снять его с ленты, – я уселась на неудобное кресло и закрыла глаза. Полчаса томительного ожидания тянулись долго и мученически, ехать предстояло больше полутора часов. Под пуховиком, вопреки морозу на улице, я взмокла, термобелье неприятно липло к телу, а пальцы ног окоченели, и я постоянно пыталась ими шевелить.

– Девушка! – меня вырвал из мыслей мужской голос. – Такси подано. Хорошей дороги.

Я поблагодарила – вежливо, чаевыми, всучив тысячу рублей ему в руку, – и пошла к машине. Коричневая «Лада-Гранта» навеяла ужас при одном на нее взгляде. Я рассчитывала минимум на иномарку, максимум – на что-то приличное, но не предполагала, что буду трястись полтора часа на отечественном автопроме. Водитель – дедушка под шестьдесят. Мы вдвоем запихнули в багажник чемодан, я виновато извинилась, сама не понимая за что, и юркнула на заднее сиденье. В наушниках, присоединенных к телефону, заиграл Сережа Лазарев, я прислонилась головой к стеклу, чувствуя каждую кочку.

Дорога была неровной, но заснеженной и красивой. Водитель не пытался заговорить, а если и пытался бы, то я б все равно не услышала его сквозь наушники. Под мелодичный голос Лазарева я почти засыпала, устав после бессонной ночи и четырехчасового перелета, но держалась. Становилось легче от мысли, что каждый пройденный километр приближал меня к Таймырской МРБ.

Мы проезжали леса, степи напоминали арктическую пустыню, и вдалеке замаячил городок. Я прилетела рано по местному времени, рассвет по данным в интернете начинался поздно – около девяти, – и поэтому только начинались утренние сумерки. Фонари уже были блеклыми, готовыми вот-вот выключиться, в окнах домишек где-то горел свет, а где-то – уже нет. Рабочий день давно наступил вне зависимости от восхода солнца.

Узкие улочки; цветные невысокие здания; люди, закутанные в шарфы и шапки так, что виднелись только глаза. Что заставляло их сюда ехать? Что заставляло отсюда не уезжать?

– Приехали, – мы остановились на дороге, чуть сместившись к тротуару.

Чемодан снова доставали вместе. «Лада» вместе с пожилым водителем уехала, оставив меня на тротуаре. Почти рассвело. Достав телефон, – успела подзарядить в аэропорту, – я написала сообщение Игорю о том, что жду внизу. Радость встречи придавала бодрости, неизвестно откуда взявшейся, и я не отводила взгляда от ворот. Игорь бежал в пуховике нараспашку, без шапки, и мне стало холодно за него. Бросив чемодан и рюкзак на тротуаре, я сама бросилась к воротам. Они с писком открылись, и Игорь сжал меня в объятиях.

Ничего теплее них в этом городе не было.

Заскочив на крыльцо больницы, я едва не поскользнулась на обледенелой плитке, но Игорь ловко меня поймал, и я опять утонула в его руках. Мороз перестал кусаться и теперь обласкивал наверняка покрасневшие щеки. Я поправила варежки, сползшую на нос шапку и потянулась к Игоревым губам, не думая о том, что на больничном крыльце мы как на ладони: охранник и стайка медсестер за углом не сводили взгляда.

– Две недели счастья, – прошептала я, с трудом оторвавшись от поцелуя. – Даже не верится. И совсем не так холодно!

Игорь помогал мне подниматься, а во второй руке волочил тяжеленный чемодан. На его темную макушку хлопьями опускался снег, и я легко смахнула снежинки с его волос, превратив их в маленькие капельки. Больница была большой, районной, возвышалась над нами тяжеловесным зданием. Игорь слабо подтолкнул меня в спину, чтобы я прошла внутрь. Улыбчивый – на удивление! – охранник без вопросов пропустил меня в отделение, не став возражать и спорить. Неужели предупредили заранее?

Стены, краска на которых постарела от времени, выкрасили в приятный цвет. Пахло, как и в любой больнице, хлоркой и медикаментами. Мы оставили куртки в гардеробе, и я в который раз отметила, как Игорю к лицу был белый халат, какую стать и величественность он ему придавал. Мы прошли по прямому коридору, нашли комнатку с табличкой «Ординаторская» и толкнули дверь от себя. Комнатка пустовала, и, когда за окном метель бушевала все сильнее, у обогревателя становилось особенно тепло.

– Налью тебе травяного чая с малиной, – он уткнулся мне в волосы, я спиной прижалась к его груди, закрыв глаза. Только руки, плотным кольцом обвивавшие мне пояс, имели значение. Только его дыхание, такое громкое и горячее, щекотавшее кожу, было важным.

– Постой так еще минутку, – пробормотала я, – долго до конца дежурства осталось?

– Час, – Игорь все-таки отстранился и щелкнул чайником. Тот медленно, тяжело, будто взлетая, начал закипать.

Я присела на неудобную деревянную табуретку, но Игорь увлек меня на диванчик. Он не был мягким, наоборот, твердоватым, чуть просаженным и продавленным, явно старым, но удобнее, чем табуретка. Мне казалось, я могу вечность провести в этой комнатке, слушая закипающий чайник, вдыхая аромат лекарств и трав из открытого пакетика с заваркой. После долгого перелета начинало клонить в сон вновь, но я как могла отгоняла от себя навязчивое желание подремать. Игорь рядом, обнимавший и теплый, нисколько не помогал с этим бороться.

– Я взял три отгула, – сообщил он. – Хочу показать тебе местные красоты. Съездим на Плато Путорана. Одолжил у друга машину, до Норильска, а дальше на катере…

– Красота, – прошептала я, сжав его руку. – Куда угодно, куда скажешь.

Чайник закипел и снова щелкнул, Игорь достал кружки и разлил сначала чай из большого заварника, а потом сверху добавил кипятка. Аромат стоял такой, какого от московского чая я никогда не ощущала. Чуть пряный, немного терпкий и очень травяной.

– Правда, что здесь водятся северные олени? – поинтересовалась я, когда он протянул мне кружку. – Настоящие?

– Хочешь посмотреть?

Я кивнула. Оленей я видела только в детстве в зоопарке и далеко не северных.

– Съездим, – пообещал он. – Две недели впереди.

В толстовке стало жарко, и я легко стянула ее, оставшись в простой футболке без рисунка. Батареи грели слишком хорошо, мне показалось, что от жары уже вся кровь прилила к щекам. Игоря вызвали к пациенту – хорошенькая медсестра, задыхаясь от бега по больничным коридорам, торопила его как могла, – а я осталась сидеть в ординаторской. Одна, без понимания как объясняться, если кто-то зайдет. Чай начал остывать, да и горячего уже не хотелось, отогрелись даже пальцы рук, заиндевевшие настолько, что не попадали по клавишам смартфона. Только сейчас я отписалась отцу, что добралась – от него уже было несколько пропущенных. Звонила и мама, но ей я просто отправила красное сердце и фотографию из окна больницы.

Снежная красота. Северная. Неприветливая, но такая притягивающая.

Игорь вернулся через час, когда я успела совсем задремать на диване. Кто-то укрыл меня пледом и подложил подушку, а я того и не заметила. Чемодан стоял рядом, сумка с рюкзаком лежали в изголовье. Шея побаливала от неудобной позы, и я потянулась, тихо застонав, чтобы размять затекшие от одного положения мышцы. Игорь переодевался, а я из-под полуприкрытых глаз смотрела на его профиль, такой грубый, словно вытесанный рубанком одними прямыми линиями, но все равно завораживающий. Прямой нос – греческий, идеальный, – я уже и забыла, насколько Игорь красив, даже в тусклом свете электрических больничных ламп.

– Ты так внимательно смотришь, – кажется, он смутился, – все хорошо?

– Лучше, чем ты можешь себе представить, – я поднялась и потянулась за курткой. – Можем идти?

Он вытащил из ординаторской чемодан, махнул санитарам и охраннику на прощание.

– Сейчас два выходных, – поделился он. – Потом отгул. И еще раз так же.

Я наспех поцеловала его, посчитав, что целых шесть дней мы будем вместе. Мы вышли из больницы на холод, шапку я посильнее натянула на лоб. Метель разбушевалась окончательно, снежинки попадали в глаза и нос, иногда – в рот, если я много говорила, поэтому болтовню пришлось оставить до дома. Мы вышли на небольшую улочку. Игорь катил за собой чемодан и нес мой рюкзак на плече, а я налегке вприпрыжку шла рядом. Мы не держались за руки, но Игорь иногда подхватывал меня, чтобы я не растянулась на тротуаре, поскользнувшись с непривычки.

– В Москве еще тепло?

– В Москве дождь, – я улыбнулась. – Переодевалась уже в самолете. Очень неудобно и очень жарко!

– Ты не замерзла? – он остановился, чтобы протянуть мне шарф, но я поспешно отказалась и помотала головой.

– Прыгаю же. Так теплее. И как ты тут еще в снеговика не превратился?

Спасало то, что от больницы до общежития, где Игорь жил, идти было всего несколько кварталов. Мы быстро свернули к невысоким пятиэтажным зданиям, остановились у подъезда, и Игорь посмотрел как-то взволнованно, немного стыдливо. Но, видимо, проиграв войну с самим собой, дернул дверь и распахнул ее передо мной. Пахнуло теплом и сыростью, решив его не обижать, я сделала решительный шаг вперед и осмотрелась. Обычные бирюзовые стены, исписанные баллончиками для граффити и перманентными маркерами, облупленная штукатурка поверху, старые ступеньки. Обычный подъезд, в небольшой каморке с широким прозрачным стеклом сидела вахтерша, а за металлическим ограждением виднелся длинный коридор. В центре мигала лампочка, грозившая вот-вот потухнуть, вдалеке лампы не горели совсем.

Вахтерша остановила нас, высунулась из окошка и прищурилась. Игорь сунул ей пропуск.

– Клара Витальна, договаривался же с вами, ну, – он легко приобнял меня. – Невеста из Москвы. На две недели. Ну, вспоминайте же.

Она втянула носом воздух – ноздри дернулись, будто она – ищейка, милицейская собака, а я – опасный подозреваемый. С недоверием и явным нежеланием она выписала мне временный пропуск, действовавший ровно четырнадцать дней с сегодняшнего.

– Не положено, – процедила вахтерша, – но так уж и быть, Игорек. Проходите.

Я спрятала пропуск в карман – теперь потерять его было страшнее, чем паспорт, – и мы сразу свернули на лестницу, не заходя в страшный коридор с мигавшими лампочками.

Комната Игоря находилась на втором этаже, он отпер слабенький, хлипкий замок ключом и пропустил меня внутрь первую. Обычный интерьер – старый, кровать еще с пружинным основанием, узкая для двоих, но достаточная для наскучавшихся и изголодавшихся друг по другу. У противоположной стены стоял обычный шкаф с двумя дверцами, глянцевый и чуть потертый; рядом – стол, накрытый плотной бархатной скатертью. Там же лежал ноутбук, которого раньше у Игоря не было, но теперь зарплата наверняка позволила купить.

Игорь поставил чемодан у стены, рюкзак – на стул с деревянной спинкой. Стянув пуховик, я прошла внутрь и осмотрелась. Ванной не было, туалета – тоже, но на эти условности я наплевала еще в Москве, принимая решение приехать и сознательно отказываясь от гостиницы. Игорь не хотел переезжать на эти две недели, а я нуждалась в том, чтобы быть с ним постоянно.

– Уютно, – решила я все-таки, проведя пальцем по бархатной скатерти. – Мне нравится. Тобой пахнет.

Москва им больше не пахла. Мои вещи – тоже. А общажная комнатка в Дудинке впитала в себя этот родной, насыщенный запах. Я уткнулась Игорю в шею и закрыла глаза, а он скользнул ладонями мне под толстовку, вызывая колючую, приятную дрожь по телу. Мы целовались, мы были вместе, а все остальное уже не имело значения.

***

Заснеженное Плато Путорана, куда мы добрались на снегоходах, чтобы посмотреть на ледопады, отложилось где-то под сердцем и намертво запало в душу. Камера плохо передавала ту красоту, с которой мы столкнулись, стоя у подножья и глядя на ледовые, заснеженные склоны. Холодно оказалось так, что сводило пальцы ног и рук, но Игорь натянул мне на ладони рукавицы с утеплителем из овечьей шерсти, а на ноги нашли унты, в которых я постоянно скользила. Я придерживалась за Игоря и много смеялась, губы от непривычных холода и сухости потрескались, слегка кровоточили, и каждые полчаса я смазывала их бальзамом.

Мы целовались, завалившись прямо в снег, целовались на снегоходе, на фотографиях, я не хотела отрываться ни на секунду, но губы трескались только сильнее, и к сладости поцелуя примешивался соленый металлический привкус. Игорь отстранялся, а я наоборот притягивала его снова, зная, что трещинки заживут, а я через неделю улечу обратно, в скучную слякотную Москву. Без него. Можно ли было запечатлеть этот момент на оставшиеся два с половиной года вперед?

В Москве такой красоты не было. Дикой, первозданной, той, куда будто бы не ступала нога человека, и мы по случайной ошибке подсматривали за тем, как падают массивные ледяные обломки, как над заснеженной равниной, разлегшейся впереди, поднимается слабая метелица. Мы сделали несколько фотографий перед тем, как телефон отключился, но уже дома, из тепла, я отправила родителям снимки. Мы с Игорем – замерзшие, улыбавшиеся, счастливые; красоты Плато Путорана; снегоход, на котором мы добирались до места назначения; и катер, чтобы вернуться в Норильск. От Норильска до Дудинки обратно ехали на машине.

«Вернемся сюда летом?» – спросила я, почти засыпая, пока Игорь сосредоточенно вел машину. И когда только успел получить права?

«Конечно, – ответил он, – не сомневайся. Летом здесь еще красивее».

И я верила ему на слово, когда собирала чемодан обратно в Москву. Верила, что вернусь сюда летом или поздней весной, когда Игорю дадут отдельную квартиру, когда все зацветет, когда снегоход, чтобы добраться к красотам, нам не понадобится. Я верила, что это время пролетит незаметно, как закрыть глаза и открыть через пару мгновений. Игорь наблюдал за сборами из-за стола. Я на такси уезжала в аэропорт через час. Он через два уходил на дежурство.

– Зря ты уехал, – я впервые озвучила то, что действительно думала. – Зря не согласился на частную клинику. Тебе правда нравится здесь?

– Правда нравится, – неожиданно для меня ответил он. Я надеялась, что он начнет каяться, оправдываться и сожалеть о сделанном, но он выглядел как всегда непоколебимым и властным, тем, кто не сомневается в своих решениях. – Здесь хорошо. Зарплата прекрасная. Коллектив замечательный. Меня ценят, как врача. Не гоняют, как мальчика на побегушках, а ценят. Понимаешь?

Я заторможено кивнула.

– Наверное, понимаю, – мне не хотелось спорить, хотя резкие обвинения застряли в горле. – Но это просто работа. А как же мы?

– Мы есть, – Игорь удивился. – Осталось немного, Лу. Четыре месяца уже прошло. А значит, через каких-то два с половиной года я буду с тобой.

«Всего два с половиной года, – напомнила я себе мысленно. – Два с половиной, и все закончится».

– Ты храбришься, – я быстро поцеловала его в щеку и положила ладонь на грудь. – Чувствую, как свербит. Вот здесь.

– Скучаю, – признался Игорь неохотно. – По тебе, по Вадику. Мать… не дает с ним говорить. Считает, что это лишний раз его травмирует, он плачет потом, после моих звонков.

Я не нашлась, что ответить, и молча обняла его покрепче. Когда-то – через два с половиной года, позже или раньше, – это закончится. Все всегда заканчивается, и это тоже пройдет. Мы заживем еще лучше, чем жили.

Но на сердце все равно было тревожно, будто сейчас «Лада-Гранта» увезет меня в Норильский аэропорт, а Игорь останется здесь, и это разрушит оставшиеся между нами мосты, разберет по крупинкам асфальта путь. И останется сплошное, безликое бездорожье, по которому собьешь ноги в кровь острыми камнями раньше, чем успеешь дойти. Закрыв глаза, я сглотнула тугой ком и тихо всхлипнула. Игорь, почувствовав это, прижал меня к себе крепче. Теплые руки скользили между лопаток. Я почти обессиленно привалилась к нему.

– Я хочу остаться.

– Зайка, не сходи с ума, – он приподнял мое лицо за подбородок. – Умоляю, где ты тут будешь жить? В общежитии? И выращивать оленей за двести километров? У тебя родители, друзья, институт. Поверь, лучше тебе вернуться.

– Но здесь ты…

– Я не пропадаю, – с нажимом, твердо произнес Игорь. – Мы на связи. Не надо портить свою жизнь.

«Моя жизнь – это ты», – я подумала так, но не сказала, решив, что для прагматичного Игоря аргументом это не станет. Поэтому молча выпуталась из объятий и застегнула чемодан. Повторяя как мантру то, что приеду летом, я на автомате застегивала куртку и натягивала ботинки, не помня себя и почти задыхаясь от слез. Игорь тоже молчал, подхватив чемодан, он ждал меня за порогом комнаты. Мы вышли. Я сдержанно, без улыбки вернула временный пропуск вахтерше, вновь жалея, что он не постоянный, и отрезая любые пути к возвращению. Таксист был тем же самым. Чемодан в багажник погрузил Игорь.

Мы обнялись. Немного постояли. Сердце колотилось сумасшедше, в такт его сердцу, дышать от кома становилось все тяжелее, и я отстранилась первой.

– Пока? – он мягко поцеловал меня в губы. – Ну что ты, милая?

– Пока, – шепнула я, погладив его по щеке и юркнув в такси.

Его «пока» застыло в ушах. Я обернулась и смотрела на него через заднее стекло, молчаливо прощаясь и глотая слезы. Мы медленно отъезжали от обочины, «Лада» кряхтела, колеса скрипели от налипшего снега. Игорь закурил. Я спросила у водителя разрешения и, получив его, закурила тоже, посильнее открыв окно.

***

После снежного севера Москва и правда показалась серой, унылой и слякотной, из морозной сказки меня выбросило в непрезентабельную реальность, и последние недели ноября я попыталась наверстать долги по учебе, чтобы закрыть сессию хотя бы на минимальные баллы. Ничего не выходило.

Единственным, что я смогла написать, стала заснеженная вершина Плато Путорана на холсте двадцать на двадцать сантиметров. Она стояла у изголовья кровати, на тумбочке, но для университета этого было ничтожно мало, а все другое, что я пробовала сделать, мне не нравилось. Игорь звонил все реже, апатия вместе с вьюгой за окном захватывала сильнее, унося с собой, как снежная королева в свое царство. Мама пыталась помочь. Папа пытался. Но все было мимо, в молоко, любые их слова делали хуже, а не лечили.

– Меня отчислили, – бросила я, вернувшись из университета. – За прогулы. Не допустили до сессии.

Мама ахнула. Отец погнул в руке вилку, которую, казалось бы, так просто было не согнуть. Вылететь из Суриковки на третьем курсе нужно постараться – и я смогла, не прикладывая почти никаких к этому усилий. Сев за стол, я молча положила в тарелку из общей кастрюли сливочный суп с лососем. Родители продолжали молчать, угнетая, я взяла кусок батона, окунула его в бульон и откусила как ни в чем не бывало. Так, будто рассказала им о погоде на улице, о том, что зима окончательно вступила в свои права.

– А что дальше? – мама осторожно подала голос первой. – Ну, что теперь ты будешь делать?

– Не знаю, – буркнула я, скребя ложкой по дну тарелки в попытках ухватить кусочек рыбы. – Понятия просто не имею.

Закрыв на секунду глаза, я почувствовала дрожь в теле – такую, что не усмиряется простым «выдох – вдох», и, размахнувшись, скинула тарелку со стола раскрытой ладонью. Она разбилась, суп пролился, а я закрыла лицо ладонями и разрыдалась.

– Я не знаю, что буду теперь делать! – выкрикнула я приглушенно, сквозь руки и душившие слезы. – Не знаю!

Не видя, что происходит вокруг, я судорожно пыталась перестать плакать, но плечи рвано дергались, слезы катились сами по себе. Рыдания рвались из горла, как бы я ни заталкивала их обратно, а мысли суматошным роем носились по голове. Что делать? Как жить дальше? Когда уже вернется Игорь, чтобы все снова наладилось?

Теплые руки – отцовские, сильные, мягкие, – легли мне на плечи, слабо сжимая и поглаживая. Он стоял за спиной, я откинула голову на него, слезы стекали теперь к вискам, я не успевала их вытирать. Отняв руки от лица, я глядела на папу и искала там осуждение, но видела только волнение и сочувствие. Мама собирала осколки от тарелки сама, отослав работницу по хозяйству. Суп грязной сливочной лужей разлился по паркету.

– Прости, – прошептала я задушено, словно слова с трудом пробивались наружу. – Простите. Я не знаю, как так вышло…

Нет, я знала, как так вышло – я не ходила на лекции, не сдавала работы, и отчисление – ожидаемый результат того, что я сама натворила. Но творчество больше не плескалось внутри вместе с желанием писать. Кроме заснеженного Плато Путорана, я пару раз сделала карандашные наброски Игоря, но они остались невнятными черточками валяться на тумбочке в общежитии. Нытикам – не место в творчестве, а я, измучившись самоненавистью, решила это творчество оставить совсем.

– Давай договоримся, чтобы восстановили? – отец присел на соседний стул. Меня поражала в нем готовность решать проблемы даже тогда, когда причиной собственного фиаско стала я сама. – Не проблема. Я поговорю.

– Не надо, – хрипло отозвалась я, дрожащей рукой дотянувшись до стакана с соком и сделав глоток. Зубы клацнули по стеклу, и я поспешно отставила напиток. – И так все говорят, что блатная, что папа просит.

– Может, переведем тебя в институт культуры? – настаивал он, чувствуя, что вот-вот сломает меня, как сухую веточку ботинком. – Там есть такое же направление. И учиться будет проще.

Нахмурившись, я обернулась к нему резче, чем хотела. Слезы снова покатились по щекам, задерживаясь на подбородке, а потом капали на толстовку. Они лились с такой скоростью, что я не успевала их стирать, и отец сам взял салфетку, промакивая ею по скулам. Мама, убрав осколки, присела рядом тоже, поддерживающе сжав мою ладонь.

– Антош, давай оставим этот вопрос до сентября? – внезапно вступилась она. – Не думаю, что хорошая идея давить сейчас.

Она так выделила это «сейчас», что я резко стала ущербной – вечно расстроенной и скорбящей по живому Игорю; неспособной ничего нарисовать, кроме простецкого снежного пейзажа; размазанной, словно меня размешали в палитре, сведя из цветных красок в одно невнятное коричневое пятно.

– Давай оставим, – папа согласился просто, а потом посмотрел на меня: – Не плачь. Всякое случается, и это переживем.

сентябрь 2016 года

почти два года спустя

Квартира недалеко от Воробьевых гор пахла старостью и пылью, там долго никто не убирался и не проветривал. Старые занавески, болтавшиеся на окнах, просевшая от времени мебель, отвалившаяся наполовину дверца у деревянного шкафа в спальне – все давно надо было вытащить на свалку, но этого так никто и не сделал. Квартира пахла безжизненностью: тут давно никто не появлялся, с тех пор, как бабушка умерла, а мама переехала к отцу.

– Ты точно хочешь переехать? – мама волновалась, защелкивая замок изнутри и оглядывая трехкомнатные владения. – Милая, квартира большая, ремонта много и уборки… Тебе не будет скучно одной?

Они с папой пытались сделать все, чтобы я не переехала и осталась под родительским крылом. Ничем не заниматься, есть персики летом с сада и зимой изредка кататься на коньках на поселковом мелком водоеме – тоскливо, когда друзья заканчивают институты и добиваются многого. Всего: Ники устроилась на практику в престижный лицей с дальнейшим трудоустройством, один из одногруппников поехал на выставку в Париже со своими картинами, а у меня, кроме книжек Ремарка и комфорта, очерченного родителями, ничего не было. Игорь был. Но безвозвратно далеко и неощутимо.

– Хочу, мам, – пробормотала я. – Правда, думаю, это то, что нужно. Заодно, когда Игорь вернется, нам уже будет, где жить…

– Малышка, – она обняла меня со спины, – когда он звонил последний раз?

– Две недели назад, – я приложила столько усилий, чтобы в голосе не было слышно тоски, что тело невольно напряглось струной, и мама, почувствовав это, меня отпустила. – Сегодня должен. Ты знаешь, там большая загруженность…

– В районной деревенской больнице, – в ее словах слышалась горькая, плохо скрытая ирония. – Там же каждые полчаса операции. Даже не позвонить.

– Разница во времени, – я продолжала искать оправдания. – Перед его работой я еще сплю…

– Хорошо, родная, – мама, улыбнувшись, свернула диалог первой и прошла на кухню. – Надо вызвать бригаду ремонтников, купить стройматериалы… В таком ты жить однозначно не можешь…

– Я займусь? – предложила я. – Выберу все, что мне нравится. И, может, сделаю что-то сама? Ники говорила, что она всегда мечтала научиться красить стены.

Рассмеявшись, я раздернула плотные шторы, подняв тем самым облако пыли и пустив в комнатку солнечный свет. Январь был морозным, но ярким, вид из окна прямо на оживленный проспект и сталинские высотки радовал – я представляла, как буду стоять у подоконника, потягивать кофе и любоваться шпилями, утыкавшимися почти что в самое небо. Улыбаться жизни – в себе и за окном.

Одну комнату я отвела под спальню, решив оформить ее в бежево-коричневых тонах – Игорь любил нейтральные каштановые оттенки, – еще одну под мастерскую, чтобы возвращаться к рисованию, и третью, совмещенную с кухней, под гостиную. С усилием заставив себя вернуться к творчеству, я решила стену в гостиной расписать вручную, специальными красками. Квартира должна была заиграть по-новому, по моим подсчетам, через месяц – пока бы там шел ремонт, я еще собиралась пожить у родителей.

Неделю заняла покупка всех материалов, еще неделю – разные доставки. Мебель я выбирала по интернету, вечерами советуясь с отцом, который только и успевал переводить шестизначные суммы мне на карточку. Он одобрял все – от розовых стульев до ярко-бирюзовой кухни, – но я все равно возвращалась к консерватизму. Ники с радостью приняла предложение по выходным – сказала, что давно хотела научиться.

Мы в рекордные три дня выкрасили стены, а работники положили полы. Игорь писал, но не звонил, отвечал односложно на сообщения, и у меня каждый раз сжималось внутри, когда я видела просто сердечко вместо текста, сухое «как красиво» вместо длинных предложений, какие были раньше.

«Он меня больше не любит», – твердило чувственное подсознание.

«Дура, нельзя судить по сердечкам и предложениям – любит он тебя или нет», – отвечал разум, но почему-то проигрывал, и третью ночь подряд я задыхалась от слез, перечитывая невнятную, сухую, почти отсутствующую переписку.

«Остался всего год, – написала я ночью, когда у него занималось раннее утро, – скоро ты вернешься».

«Да… Скоро», – его уклончивость и отсутствие радости от этого факта не оставили мне простора для сомнений. Или он что-то скрывал, или совсем не радовался возвращению.

На стене в гостиной я решила нарисовать цветы – скучно, по-женски, может, неинтересно, но я купила разные неоновые краски, которые светились в темноте, и некоторые элементы решила выделить ими. Мы потихоньку перевозили вещи из дома, и в спальне уже стоял новенький шкаф, наполненный вещами; укрытая пледом двуспальная кровать; установленная кухня ломилась от новой посуды и утвари. Папа не поскупился. В гостиную должны были привезти шикарный ковер, хотя и без него паркет, выложенный елочкой, смотрелся хорошо.

Теперь я ночевала здесь, изредка уезжая к родителям на выходные. Еще год назад папа подарил машину, и я не чувствовала больше скованности в передвижениях. Сорок минут – и я у них, в родном коттеджном поселке. Но самостоятельная жизнь мне нравилось, хотя безделье и поздний отбой иногда навевали тревожные мысли – об Игоре, о будущем, о нас.

Подпевая Сереже Лазареву, я делала набросок сразу кистью на стене, представляя в голове картину целиком, надеясь, что получится так же живо, как в воображении. Дверной звонок заставил меня вздрогнуть, я мгновенно замолчала и поставила «Так красиво» на паузу, бросив кисть прямо на пол, застеленный полиэтиленом, чтобы не испортить паркет.

– Мама? Папа? – я удивленно пропустила их в квартиру. Четверг, середина дня. Отец должен быть на работе, мама – дома или обедать где-нибудь с приятельницами, но точно не здесь.

Они занесли в квартиру средних размеров коробку с проделанными сбоку дырочками. Там явно кто-то возился. Чуть напрягшись, я отступила, а папа, подбадривающе улыбаясь, приоткрыл коробку. Там сидел щенок. Все в лучших традициях подарков – с завязанной на шее синей ленточкой, он смотрел на меня печальными по породе глазами, тряс длинными ушами и слабо скулил.

– Это же…

– Бассет-хаунд, – торжественно объявила мама, пока я вытаскивала щенка из коробки. – Мы решили, что тебе будет очень одиноко одной, а этот товарищ сможет тебя поддержать. Ты ведь всегда хотела собаку, да?

– Да, – заторможенно ответила я, чувствуя, как спешно колотилось сердечко у щенка, которого я прижала к груди. – Он… замечательный. Я не ожидала…

Мы прошли на кухню мимо разбросанных кистей и красок – пусть и бардак, но родители все равно улыбались, кажется, довольные тем, что я снова взялась за искусство. Пусть на стенах, а не холстах, пусть дома, а не в Суриковке, но все-таки взялась. Предусмотрительный папа помимо щенка купил все, что было нужно ему, поэтому я сразу насыпала корма и налила воды в новые голубые керамические миски с надписью «prince» и поставила их у холодильника. Щенок суетился и осматривался. Я наблюдала за ним боковым зрением, чтобы ничего не съел и не умыкнул.

– Ремонт отличный вышел, – заметил отец. – Ты умница, что смогла все это организовать. Горжусь тобой.

Меня поражало, что он продолжал мной гордиться. Я вылетела из института, в двадцать два сидела у него на шее, не добилась ничего, а он гордился такой мелочью, как наспех сделанный ремонт.

– Нечем гордиться, – внезапно буркнула я, доставая три кружечки из шкафа и ставя на стол заварник. – Ничего такого. Просто ремонт.

– Ты умница, что у тебя получается жить дальше, – с осторожностью, ненавязчиво прощупывая границы сказал он. – Я боялся, что ты совсем расклеишься, милая. Конечно, почти два года прошло…

– Давай не будем, – дернула его мама, вспомнив, что я собиралась жить здесь с Игорем. – Просто ты молодец, доченька, что сама все устроила. Действительно здорово получилось.

Щенок запрыгнул на диван, облюбовав место на подушке посередине. Я не была уверена, что живу дальше – мыслями я топталась в событиях двухгодичной давности, постоянно поглядывала на темный экран смартфона, ждала вестей. Одно знала точно – в подвешенном состоянии было проще, чем в точном знании, что меня больше не любят. Лучше тешить себя иллюзиями, чем знать наверняка, что это конец.

***

Мама передала письмо в октябре. Обычный ничем не примечательный конверт, брошенный в почтовый ящик, с наклеенными на него марками и выписанным Игоревым медицинским почерком адресом. Домашний. Наш. Получателем значилась я. Бумага была белая, новая, но чуть помятая то ли еще в Дудинке, то ли при пересылке. Адрес мне незнаком – точно не общежитие. Может, Игорю все-таки дали квартиру, но он мне об этом не сказал? Не хотел, чтобы я приезжала еще раз? В груди кольнуло. При матери открывать конверт я не стала, запихнула в рюкзак, чтобы дойти до дома. Предчувствуя что-то важное, я нервно переминалась с ноги на ногу, мне не терпелось уйти, но мама так долго рассказывала про садовников и предстоявшую им с папой поездку на море.

– Увидимся после отдыха, – пообещала она, целуя меня в щеку. – Жалко, ты решила не ехать с нами…

– Побудьте вдвоем, – я улыбнулась. – Спасибо, что принесла письмо, а не выкинула его в ближайшую урну.

На лице матери случилось озарение. Такое, будто бы эта мысль пришла ей в голову только сейчас, а если осветила бы раньше, то конверт бы валялся где-нибудь в мусорном баке у коттеджа.

– Пока, милая. До твоего дня рождения успеем вернуться.

Она укатила на своем белом «Порше», а я плюхнулась в свой, желтенький, в два раза меньше, но стильнее, спортивнее и с откидывающейся крышей. Жадно вцепившись в письмо, я попыталась отодрать насмерть прилепленный край, который отходил кусками и никак не хотел открываться. Мотор работал, в салоне становилось теплее, и я расстегнула куртку. Додумавшись отодрать край конверта сбоку, я решительно разорвала его и достала плотно сложенный тетрадный лист. Мельком пробежавшись по буквам, я узнала родной почерк с кривоватой буквой «а» и большими расстояниями между словами.

«Прости».

Так начиналось письмо, и заведомо внутри все сжалось, остро предчувствуя горечный, полынный запах беды. Или то пахло письмо? Засвербило в грудной клетке, и я с трудом заставила себя дальше скользнуть взглядом по буквам.

«Сегодня я уезжаю».

Следующая строчка обрывалась также незатейливо, как и предыдущая. Мне показалось сперва, что письмо на полтора года опоздало, ведь Игорь уже однажды уехал, оставив меня. Неужели подался куда-то еще?

«Не смог сказать тебе этого по телефону, не хотел слышать твои слезы и просьбы не ехать. По-другому не могу, Лу».

Сглотнув, я одной рукой держала письмо, а второй вцепилась в руль, внезапно ставшим моей опорой. Радио напевало незатейливый новый хит, и я злобно щелкнула по кнопке выключения медиагарнитуры. Все смолкло. Остались только звуки улицы, но и они растворились в кривых буквах.

«Мне предложили работу на флоте. Судно уезжает на несколько месяцев, я еду с командой врачом. Прошел обучение, все комиссии. Письмо дойдет до тебя, когда я уже буду в Карском море, а потом и в Северном Ледовитом океане».

Я знала, что в Дудинке самый северный российский порт, оттуда ходили многие суда, причаливали – тоже, но и представить не могла, что Игоря однажды унесет такой же корабль куда-то в море. Далеко, за горизонт, ко льдам и снегам, к полярным китам в Карском море и бесприютному серому небу. В глазах собирались слезы, но я нервно смахивала их каждый раз, когда они пытались скатиться вниз, к подбородку.

«Я хотел тебе сказать, что ты свободна. То есть, я не хочу больше держать тебя, знать, что ты меня ждешь. Я сам выбрал эту судьбу, в море платят лучше, чем в больнице, а мне надо кормить семью. Это всего на несколько месяцев или около того, но я хочу, чтобы ты была счастлива».

– Блядь, – выругалась я, изо всех сил ударив рукой по рулю. – Блядь!

Он не понимал, что счастливой – по-настоящему, искренне, – я могу быть только с ним. Поэтому бросал на произвол судьбы, уходил в моря и, издеваясь, велел быть счастливой. Я смяла письмо в кулаке, не желая дочитывать. Но спустя пару мгновений, когда на руки все же закапали слезы, я опять развернула замусоленный тетрадный лист.

«Прости, что не набрался смелости сказать тебе этого голосом. Получается, я трус, что просто пишу письмо. Но не могу по-другому. Пожалуйста, не делай глупостей и не тоскуй. Ты делаешь этот мир светлее».

– Я тебя люблю, – прошептала я в никуда, письму, задыхаясь от пресных – соленых уже не осталось – слез. Игорь бы все равно не услышал, точно не через тысячи километров, разделявших нас. Точно не из Северного Ледовитого океана с корабля.

И пусть, несмотря на все, я была уверена, что наши сердца продолжали биться в унисон. Пусть мы оказались практически на разных полюсах, Москва – и я в ее лице, – все равно его ждала. Тосковала по нему. Будто плача, роняла сентябрьский дождь с крыш.

Мне оставалось только молиться за него.

Я попробовала ему позвонить, но абонент, что очевидно, оказался недоступен. Попробовала позвонить в общежитие, где сказали, что он съехал еще полгода назад. Закрыв глаза, я помассировала виски, давящая изнутри пульсация почти взрывала голову. Слезы высохли, оставив после себя прозрачные соленые дорожки на щеках.

«Еще раз прости. У тебя должен быть шанс на новую, нормальную жизнь. Пожалуйста, если сможешь, навести Вадика».

Рядом с любовью, не вытесняя ее, появлялась злость. Черная и грязная, липкая, трогающая все совместные воспоминания и счастливые моменты. Я должна была ненавидеть Игоря, но не могла, должна была признать его подлецом, но признавала глубоко запутавшимся и уставшим. Невидящим взглядом посмотрев перед собой, я отложила письмо на пассажирское сиденье. Попробовала позвонить еще раз. Абонент временно недоступен.

Мир закружился. Показалось, что я отключаюсь, теряю сознание, по конечностям к лицу прошелся острый жар. Зажмурившись и постаравшись согнать морок, я приоткрыла окно, чтобы свежий воздух наполнил салон, проветрил его, забрав с собой кажущееся бесконечным горе.

– Несколько месяцев, – повторила я еще раз. – Всего несколько месяцев, и он вернется. Это все временно.

Я нуждалась в поддержке и сама себя пыталась убедить в незначительности письма. Игорь все равно далеко, глобально ничего не менялось – кроме того, конечно, что он сказал жить дальше без него, – но тревожно сосало под ложечкой, мучило дурное предчувствие. Выезжая с парковки торгового центра, я путала газ и тормоз, понимая, что безопаснее было бы вызвать такси. Осторожно свернув на главную дорогу, я начала разгоняться все сильнее, пока стрелка спидометра не перевалила за неположенные восемьдесят километров в час.

Только ленивый или невнимательный мне не посигналил – я собрала рекордное количество клаксонов, пока неслась по проспекту, смаргивая постоянно застилавшие глаза и размывавшие город передо мной слезы. Звонила Ники, будто нутром чувствуя то, что творилось, но я не взяла и выключила звук на телефоне. И сама не заметила, как оказалась в Чертаново. Бросив машину на парковке торгового центра, я выскочила на улицу расстегнутая, без шарфа и шапки, словно Игорь снова ждал меня там у метро. Как в прошлый раз, когда я приехала сюрпризом, ничего ему не сказав. Но в третий раз «абонент временно недоступен или вне зоны действия сети» сурово подтверждало реальность.

Дом Игоря стоял таким же непоколебимым панельным монументом, как раньше, только самого Игоря там больше не было, и весь район опустел. Медленно бредя между домами, выйдя на какой-то бульвар, я заметила небольшую церковь – совсем маленькую и непримечательную, не такую, как храмы в пределах Садового кольца. Пройдя через ограду, я осторожно потянула на себя деревянную дверь.

Сразу запахло воском и ладаном.

Я ни разу не приходила в церковь. Родители особо не верили, я не уверена, что меня даже крестили, Игорь тоже не отличался обращением к Богу. Медленно, озираясь, я прошла внутрь. За прилавком сидела бабушка – совсем маленькая, с морщинистым лицом и седой головой, покрытой легким шифоновым платком.

– Мне свечку надо поставить, – прошептала я тихонько, словно боясь. – Можно?

– Какую тебе, внучка? – она провела старческой рукой над стеклом, где лежали разные свечи. Но я в них не разбиралась, поэтому ткнула в ту, что посередине, за сорок рублей.

– Эту.

Она достала из-за прилавка целую связку, выудила одну, а я вытащила банковскую карточку, чтобы расплатиться. Бабушка растерялась.

– У нас нет такого, – вздохнула она, – картой не получится, милая.

Растерявшись, я покрутила бесполезный пластик в руках, понимая, что зашла просто так, зря. Глаза снова наполнились слезами, я спешно извинилась и сунула карту обратно в рюкзак.

– Ничего не нужно, – сказали мы в один голос. Я – про свечку, бабушка – про деньги.

– Возьми так, – продолжила она, сунув мне свечу в руки. – Не нужно денег. Ты же не просто так зашла. Ноги сами привели. Тебе за здравие или за упокой?

Сморгнув капельки слез, я слабо улыбнулась.

– За здравие.

– Вот туда, – она указала мне на большой подсвечник перед одной из икон.

Опять осматриваясь, я медленно подошла к нему и подожгла свечу об одну из тех, что уже горели. Робкое, набирающее силы пламя разыгралось, фитиль быстро опалился и на пальцы, больно обжегши тонкую кожу, капнул воск.

– Пусть у него все будет хорошо, – попросила я перед тем, как поставить свечу.

Николь вчитывалась в письмо, сидя за столом, пока бассет-хаунд Кэрри клянчил у нее кусок сыра. Я стояла, опершись ладонями на кухонный гарнитур и уткнувшись лбом в верхний шкафчик, пялилась на давно закипевший в турке кофе. Только опомнившись в последний момент перед тем, как густая кофейная пена перельется за края, я быстро выключила газ. Кофе осел, а мысли внутри затихать не хотели. Ники молчала, поддавшись общей гнетущей тишине, и я тоже ничего не говорила. Она все еще держала письмо в руках, пока я разливала ароматный напиток по небольшим чашечкам, доставала из шкафчика мармелад и сладости.

Две недели тетрадный лист, смятый до непонятности и истертости букв, перечитанный раз на триста, лежал на тумбочке у кровати, а теперь попал в другие руки. Ники так вчитывалась, словно пыталась найти скрытые смыслы.

– Может, его заставили? Ну, не оставили выбора на работе? – предположила она, и я не могла в это поверить. Ники искала ему оправдания? – Или, может, предложили такие деньги, от которых не смог отказаться. Вы ж на свадьбу копите?

– Я сама уже эту свадьбу была готова оплатить, – я почти зарычала. – И папа хотел помочь. Но нет. Мы же гордые. Западло думать, что он не сам, а кто-то.

Две недели, проведенные в квартире взаперти, бок о бок с собакой и забитым холодильником – вином и закуской, ничем серьезным, – я размышляла. Лежа на кровати, заканчивая картину на стене в гостиной, сидя на подоконнике и болтая ногами, я думала. Почему случилось так, а не по-другому? Почему случилось именно с нами, а не с кем-то другим? Родители удачно уехали на отдых, и я могла посвятить время себе – раздумьям и принятию, в один день хотелось никогда больше не выходить на улицу, потому что солнце мне больше не светило, а в другой – открыть окно пошире и запустить лучи самой яркой звезды в комнату. Пусть я каждый раз порывалась выкинуть письмо или сжечь его в старой пепельнице, все равно бережно складывала обратно на тумбочку. Мяла и расправляла. Читала снова. Строки, начинавшиеся с «прости», уже въелись в память хуже горечи от расставания и воспоминаний об Игоревых теплых руках.

– Что с тобой? – Ники усмехнулась. – Ты не пытаешься его оправдать?

– Я устала его оправдывать, – нехотя призналась я, поставив перед ней чашку и пепельницу. Ники курила какую-то электронную дрянь «не с дымом, а с паром», как говорила она сама. Достав пачку шоколадного «Чапмана», я подпалила кончик сигареты зажигалкой и затянулась. Сладковатый дым разлился по комнате. Я стряхнула первый пепел на стеклянное чистое дно. – Сколько можно?

– Вау, глаза открылись, – Ники развела руками, но под моим пристальным, наверняка озлобленным взглядом снова замолчала. – Ну что не так?

– Устала оправдывать, но любить не перестала, – сухо добавила я. – Понимаешь? Он… такой человек. Надо принимать его с недостатками, с этой дурацкой гордыней, с тем, что он прет вперед… Меня уже перемололи его жернова, понимаешь? Я будто бы и не я вовсе… Думаю только о нем. О том, как он там.

– Это нормально, – Николь мягко коснулась меня чуть выше локтя. – Ты его любишь. Таким чувствительным девочкам, как ты, всегда сложнее. И расстаться с ним – тоже. Но он бросил тебя в этом письме, понимаешь? Велел жить дальше.

– Пусть в глаза скажет, – я отодвинула подальше тетрадный лист, – приедет и скажет. В письме просто бросить, как трусу последнему. А Игорь, вроде, таким никогда не был.

Я глотнула кофе, поняв тут же, что забыла положить сахар. Меня преследовали рассеянность и несобранность, я роняла все из рук, разбила за две недели четыре тарелки и дважды обожглась кипятком – по неосторожности схватила горячий чайник, и он выпал из рук, залив паркет кипятком и ошпарив ноги. Благо, задело совсем чуть-чуть, и уже почти зажило.

– Тебе нужно вырваться из этих разрушающих будней, – решила Ники за меня, насыпав в кофе сахар, слишком много для такой маленькой чашечки. – Сколько можно сидеть взаперти? Ты скоро плесенью покроешься.

Ники поражала напористостью – я почти что хотела ее выгнать, посмотреть на обескураженное выражение лица за секунду до хлопка дверью перед ее носом. Мы с ней всегда были из разных миров. Папа говорил, что я летаю в грезах, своих мечтах и ношу розовые с блестками очки; а Ники, слепленная из другого теста, приземистая. Та, кто цепкой хваткой грызет свое. «Бультерьер, – говорил он, – пока пасть не разожмешь, добычу не выпустит».

– Когда ты красилась в последний раз? – продолжала настаивать Николь, держа в пальцах чашку. Алые ногти ярким пятном выделялись на белом фарфоре. – А прическу делала? Тебя срочно надо вытащить из этой ямы, иначе к возвращению своего Игоря…

– Что будет? – опасно сощурившись, перебила я. – Ну, что будет?

– Превратишься в пещерного человека! – Ники по-доброму рассмеялась и щелкнула меня по носу, а я не успела увернуться. – Лушенька, родная, давай соберемся и сходим куда-нибудь на выходных. Клуб? Ресторан? Платье купим.

Она неожиданно поднялась из-за стола, взяла меня за запястье и потащила к зеркалу. Последнее, чего я хотела – в него смотреться. Я знала все: о синяках под глазами, об осунувшемся лице с бледными щеками. К лету хотя бы высыпали веснушки, а осенью и в зиму я была болезненно бледной, словно страдала от анемии. Длинные локоны давно превратились в невнятный пучок на голове, макияж стал чем-то забытым, далеким, даже тушь с блеском для губ остались в прошлой жизни.

Без Игоря не хотелось краситься и наряжаться. Мама говорила мне, конечно, что это надо делать для себя, своей уверенности, но мне надоели ее психологические настроения и попытки меня лечить чуть ли не сильнее двухлетнего беспросветного ожидания. Окинув собственное отражение взглядом, я отвернулась. На растянутую Игореву футболку, порванные собакой леггинсы на правой ноге и бледную кожу смотреть не хотелось – навевало тоску.

– Надо достать твои фотографии с выпускного, – сварливо прибавила Ники, когда я отошла к столу и снова схватила сигарету, забытую, уже почти дотлевшую в пепельнице. – Посмотришь, вспомнишь вообще, чего стоишь.

– Остановись, – взмолилась я, затянувшись пару раз и затушив сигарету окончательно. Табачный сладкий запах не выветривался до конца, оседал на мебели. – Хватит, Ники. Я согласна сходить развлечься, но избавь меня, пожалуйста, от этого. Нормально я выгляжу. Игорь вернется, и все наладится.

– Жизнь сейчас идет, дурочка. А в письме он тебе ясно дал понять, что ничего не сложится. Попробуй жить и дышать без него, – она приобняла меня за плечи. – Ну, так, будто ты его не ждешь. Время потечет быстрее. Жить станет легче.

Время и правда еле тянулось, с таким трудом, словно из жесткой резины. Два года умножались на четыре, мне казалось, что прошло уже не меньше десятка лет с его отъезда. Ники была права, но признать это вслух значило согласиться на ее безрассудные, иногда безумные авантюры. Я еще помнила, как в студенчестве Николь устраивала рейд по клубам и проходила не меньше шести баров за ночь, выпивая по шоту из шести стопок в каждом.

Николь не просто обладала даром убеждения, она уламывала так, что хотелось согласиться только ради того, чтобы остаться в одиночестве и тишине.

– Просто потанцуем, – решилась я. – Окей? На выходных.

– Договорились, – она одним глотком допила кофе и поставила кружку в раковину. – Скину место и время в сообщении. И давай пройдемся по магазинам перед этим? Не в толстовке же с «Королем и Шутом» ты пойдешь.

Обреченно кивнув, я согласилась, впервые за все время ощущая себя безмозглым щеночком на поводке – куда потянешь, туда и идет.

***

Я решила говорить с ним письмами.

Телефон по-прежнему не появлялся в сети, не менялся и женский механический голос, который я уже не могла слышать без сжавшегося клубком отчаяния внутри. Эсэмэски не доходили, каждый раз высвечивалось «не доставлено» с красным восклицательным знаком. Как еще мне было сказать ему о том, что чувствую?

Все еще храня его письмо – перечитанное теперь уже точно больше, чем на тысячу раз, – я достала тетрадь и вырвала лист из середины. Точно такой же, со светло-голубой клеткой и очерченными малиновыми полями.

«Прости».

Начав письмо с тех же строк, я почти ощутила себя им. Представила, как он сидел в общежитии за покачивавшимся столом, знавшим нашу любовь, помнившим страсть и поцелуи; как спешно водил ручкой по листам, иногда сбиваясь и зачеркивая фразы с такой силой, что на листе оставалась дырка.

«Пишу, потому что никак не могу до тебя дозвониться. Твой телефон постоянно недоступен, конечно, в океане точно нет связи. Как еще сказать тебе все?»

Я тщательно, как по линейке, вымеряла каждое слово, боясь написать что-то не то. Пусть и не было веры, что когда-то конверт найдет своего адресата. Не Северный Ледовитый океан ведь писать в пункте назначения?

«Знаю, ты сказал мне быть свободной, но возможно ли это, если любишь так, что щемит сердце? Пусть ты и уехал, пусть решил меня отпустить, но свободной я все равно не стала. Я по-прежнему тебя жду и очень скучаю».

Еле сдержалась, чтобы не нарисовать сердечко в конце фразы. Когда раньше мы сидели в московских кофейнях, я часто черкала на салфетке его профиль или сердечки, подвигала Игорю ближе, а он дополнял рисунок так, как хотел. Целая коллекция салфеток осталась бессмысленным мусором валяться в родительском доме, – если отец нашел, то наверняка уже растопил ими камин. От нашего прошлого с Игорем остались только воспоминания – те, что как старые раны с то и дело отходящими корками; те, что болят и ноют почти незаметно, но назойливо и постоянно.

«Я молюсь за тебя, потому что мне больше ничего не остается. Возвращайся поскорее. К Вадику обязательно съезжу».

Я пообещала, но не была уверена, что сдержу. Чертаново – его место, его родина, его дом, вторгаясь туда, я бережу свои раны сильнее, раздираю их острыми углами общих воспоминаний и посыпаю сверху крупной солью слез.

«Знаю, что письмо не дойдет. Но это – мой единственный шанс с тобой поговорить.

С любовью, Лу».

Наклеив на конверт разноцветные марки, купленные на почте, я аккуратно написала в адресе получателя Таймырскую МРБ, большими буквами – Царитов Игорь Александрович, и трижды подчеркнула, чтобы не перепутали. В больнице точно есть тот, кто получает письма. В больнице гораздо больший шанс, что конверт его дождется.

Николь уже оборвала телефон. Три пропущенных и пять сообщений в мессенджере одного содержания – где я, что со мной и во сколько я приеду в клуб. Я правда нарядилась, отпарила вещи до идеальности и отсутствия складок, густо подвела глаза черным кайалом и распустила волосы. Не ради Ники и того, чтобы она отстала, а ради себя. Я не отдыхала почти целых два года, изредка выбираясь куда-то и заливая тоску, мучаясь томительным ожиданием, сомнительными раздумьями и самоненавистью. Достав самые красивые туфли, я аккуратно застегнула замочек на щиколотке и надела пальто.

Выходя из подъезда, я бросила письмо в почтовый ящик и ушла не обернувшись.

Неоновые диодные ленты на стенах клуба ненавязчиво переливались разными цветами, диско-шар под потолком отражал свет из прожекторов, рассеивая его неровными квадратами по всему залу. Барная стойка устало привалилась к дальней стене, за ней ловко орудовал бутылками бармен. Ники уже сидела на высоком стуле, закинув ногу на ногу, смеялась и, сверкая белозубой улыбкой, болтала с парнем, которого, видать, сама и пригласила. Рядом сидел еще один. Остановившись в дверях и желая почти сразу уйти домой, сбежать подальше от громкой музыки и пьяных толп танцующих, я поправила лямку розового шелкового топа, глянула на ноги, скрытые короткой, достающей до середины бедра юбкой, и осторожно сделала шаг вперед.

Меня чуть не снесло танцевальным вихрем, я словно вступила в торнадо, и оно вот-вот должно было закрутить меня вокруг себя и выплюнуть подальше, сломав и наигравшись. Ники наконец меня заметила, махнула рукой, подзывая ближе, и жестом попросила у бармена налить еще один бокал. Чего-то красного, судя по тому, как спешно он взял в руки бутылку с гренадином.

– Привет, дорогая, – Ники обняла меня крепко, испачкала лямки топа шиммером с ключиц и отстранилась. – Знакомься. Это Андрей, мой однокурсник, а это его друг Тимур. Они сегодня с нами.

От этого грязно воняло подставой – я не знала, зачем Ники притащила их сюда, но острое ощущение опасности делало движения скованными. Настороженно присев на высокий барный стул возле Тимура, я притянула к себе уже заказанный Николь коктейль и сделала глоток.

– Зачем с нами? – полюбопытствовала я. – Мы, вроде, вдвоем хотели посидеть.

– С ними же веселее.

Я скинула руку Тимура со своей талии так, как прогнала бы таракана, случайно заползшего в кухню. Музыка гремела басами, я плохо слышала, о чем шептались Николь и Андрей, не разбирала вообще ни слова. Чувствуя себя неловко и странно, чужой на этом празднике, я хотела сбежать. Допить коктейль, схватить небольшую розовую сумку на цепочке и выйти вон, навстречу октябрьскому прохладному воздуху. От спертого запаха и алкоголя начинала кружиться голова, я давно не пила спиртное.

– Пойдем потанцуем? – предложил Тимур.

Напрягшись, я отрицательно качнула головой, и тогда он заказал мне второй коктейль. Я следила за тем, что именно наливал бармен в стакан, и взяла прохладное стекло прямо из его рук, минуя передачу через Тимура. Ники, нежась в объятиях Андрея, потягивала «Космополитан» из почти плоского бокала, улыбалась мне и предлагала чокнуться. Один раз мы соприкоснулись бокалами до приятного звона, заглушенного гвалтом танцующей толпы, и я осушила свой коктейль наполовину.

– Иди потанцуй! – Ники приобняла меня. – Сидишь как статуя, ну честное слово! Развлекаться же пришли. Пойдем вместе!

Сама того не желая, я поддалась Николь и позволила стащить себя с барного стула. Оставив коктейль на стойке без присмотра, я знала, что больше к нему не притронусь и лучше закажу новый. Тимур с Андреем увязались за нами, последний не отрывался от Николь: то клал ей руки на талию, то придерживал за платье или ладонь, то шептал что-то на ухо и, судя по тому, как она краснела, шептал что-то неприлично-грязное. Я никогда не была ханжой, но эти развлечения вводили меня в ступор, и руки Тимура, внезапно опять оказавшиеся на моей талии, тоже.

– Не надо, – попросила я, развернувшись к нему. Он был невысок, и я от резкого разворота почти соприкоснулась носом с его острым подбородком – так близко он шел.

– Просто потанцуем? – предложил он.

– Я одна просто потанцую, ладно? – снова обернувшись, я двинулась в гущу танцующих, желая затеряться подальше от собственной компании, с которой изначально было некомфортно, но они будто назойливые комары ночью – преследовали и преследовали, досаждая, жужжали под ухом.

Тимур постоянно терся рядом. Я начинала закипать.

– Сказала же!

– Чего ты такая замороченная? – удивился он, придержав мое запястье.

– У меня жених есть, – отрезала я. – Я его жду из… армии.

Долго было объяснять про север и работу, про флот и океан – долго и не нужно, Тимур бы все равно сквозь такой шум ничего не понял, а армия – удовлетворительный повод отделаться от назойливого внимания. У них же должна быть мужская солидарность или хотя бы малейшее понимание слова «нет»? Я приготовилась обороняться снова, но Тимур неожиданно убрал руки и примирительно улыбнулся.

– Извини! – он попытался перекричать музыку. – Ники просто сказала, что ты свободна! А так ты классная!

«Сука», – подумала я, зажмурившись на секунду. Сука. Внутри поднималась волна – грязная, замусоренная, волна ярости и злости, готовая уже накрыть Николь с головой и облить помоями, но я изо всех сил подавляла ее. Мы раньше не ссорились, я никогда не кричала – меня воспитывали так, что на все я могла найти аргументы. Но к такой подлости их не подобрать.

Я вытянула ее за руку из толпы, оттолкнув Андрея, который ошарашенно сделал пару шагов назад.

– Поговорить надо, не лезь, – мне было плевать, звучу я слишком грубо или не по-девичьи. Ники от нарушенной гармонии недовольно скуксилась, но покорно шла и даже не пыталась вырвать ладонь из моего цепкого захвата.

– Что? – она взволнованно заглянула мне в глаза и присела на стул снова, потянувшись за оставленным «Космополитаном». – Чего хмурая-то такая?

– Это подло, – на выдохе сказала я, еле сдерживая слезы. – Сказать ему, что я свободна, хотя ты знаешь, что это не так.

Разбираться с ней я не хотела. Прежде, чем Ники успела что-то сказать, я подхватила сумку, швырнула пару купюр на барную стойку за свои коктейли и сквозь толпу пошла к выходу из клуба. Локти постоянно врезались в ребра, все ноги в лучших туфлях с пряжечкой на щиколотке были беспощадно оттоптаны танцевавшими. Но я продиралась, не оглядываясь, сама расталкивала их, пока не оказалась у спасительного коридорчика, ведущего к выходу. Из гардероба забирала пальто, уже чувствуя, как в глазах стояли слезы. Я пыталась сдержаться, чтобы черный кайал вперемешку с тушью не размазались по щекам, но, моргнув, я все-таки не смогла остановить соленую влагу. Какой-то джентльмен с вонючим парфюмом помог мне надеть пальто, придержав за ворот, но сквозь слезную пелену я ничего не разобрала.

Выскочив на улицу, сразу нашарила в сумочке сигареты. От подлости хотелось отмыться, поскорее стереть с себя и косметику, и слезы, снять дурацкий топ с лучшими туфельками. Наспех протерев тыльной стороной ладони щеки, я зло щелкала колесиком зажигалки, но она никак не загоралась и, разозлившись, я швырнула ее изо всех сил на брусчатку. Кнопка отлетела. Сигарета так и осталась зажатой в губах с неопаленным кончиком.

– Сука, – выругалась я сквозь зубы, а потом чья-то рука поднесла металлическую «Зиппо» к сигарете.

– Ты так убежала, я даже не успел с тобой поздороваться, – голос показался смутно знакомым. – Лу, милая, все хорошо?

В джентльмене, подавшем мне пальто – судя по одеколону, это был именно он, – я узнала Витальку. По вихрам, обаятельной улыбке и кожаному браслету на руке, который мы когда-то подарили ему на Новый год.

– Виталька, – облегченно выдохнула я и слабо улыбнулась. – Как я рада тебя видеть.

В круглосуточном ларьке Виталик купил влажные салфетки, чтобы я вытерла растекшиеся тушь и кайал под глазами, а потом мы медленно пошли вдоль проспекта. Стуча каблучками по мостовой – я не рассчитывала идти дальше пары сотен метров, иначе надела бы кроссовки, – мы свернули на площадь и оказались у Цветного бульвара. Виталик молчал, словно зная, что мне тоже нужно помолчать, побыть в тишине и утрясти в мыслях предательство Николь, забыть шальной, немного сальный взгляд Тимура.

С Виталькой оказалось просто – он ненавязчиво купил глинтвейн в круглосуточной кафешке и вручил мне бумажный стаканчик с крышкой, предупредительно попросив не обжечься. Мы не были близко знакомы и никогда не дружили, знала я Витальку в основном по Игоревым рассказам: повеса, бабник и разгильдяй, но, глядя на него в отглаженной рубашке и шерстяном черном пальто, я не могла сложить образ воедино. От разгильдяя остались только кудряшки на буйной голове и очаровательные ямочки на щеках. Он был еще выше Игоря, и я едва доставала Виталику до плеча, чувствуя его крепкой могучей скалой рядом с собой.

– У тебя что-то случилось в клубе? – осторожно начал он. Его мужские туфли – странно смотрящиеся в осеннюю слякоть и удивительно чистые – тоже отстукивали по асфальту вместе с моими каблуками. На Цветном замерла непривычная тишина, и я слышала легкий шум ветра, наше дыхание и шаги.

– Все нормально, – я поморщилась от недавних воспоминаний. – Просто недопонимание с подругой. Решила познакомить меня с новым ухажером.

– А ты…

– От Игоря давно вестей не было, – призналась я. – Ты знаешь, что он уехал на флот работать?

Виталик замялся, задумчиво почесал макушку – инстинктивно скорее, или чтобы выгадать паузу и подумать над ответом.

– Нет, – Виталька покачал головой. – Честно, не связывались. Может, звонил разок, когда только обустроился, и совсем пропал потом. Мне кажется, он на меня обижен за этот контракт. Хотя я-то что? Просто помог.

– В каком смысле помог?

– Ну, контракт заключить. Он сам просил, я просто подсобил немножко и свел его с нужными людьми, – Виталик замялся, а потом, заметив мой ошарашенный, обиженный и неверящий взгляд, сразу начал оправдываться: – Ты не подумай, я его отговаривал! Это чушь была, он только из-за денег решился! Знаешь, как его дома пилили? Малому не давали есть даже, они у меня в ординаторской ночевали…

Я еле сдержала удивленно-раздраженный вздох. Игорь не хотел принимать помощь, но был готов, казалось бы, найти приют где угодно. Настолько не хотел быть обязанным, что бросил ребенка с деспотами и сбежал. Я не понимала, что испытываю, взрывную смесь зверского разочарования с жалость и покорной, вымеренной временем любовью. В голове словно била мартышка в звонкие тарелки, сплошной гвалт, я даже чуть покачнулась, но Виталя поймал меня за руки и помог удержать равновесие.

– Я думал, вы давно расстались, – признался он. – Не думал, что ты будешь его ждать. Это же… долго.

– У любви нет времени, – мой голос неожиданно охрип. – Это стереотип.

– Ладно, – Виталик улыбнулся. – Пей глинтвейн, пока не остыл.

Я сделала глоток. Терпкий пряный вкус приятно прокатился по языку, напиток – опьяняюще горячий согревал изнутри, даже внутренняя дрожь слегка унималась, уступая место приятному теплому расслаблению. Мы прошли до конца небольшого сквера и почти оказались у метро.

– Дай свой номер, – попросил Виталик. – И я тебя до дома провожу.

– Я же могу вызвать такси…

– Не доверяю я этим такси. А в метро вообще мрак одной! Так что не спорь, – он протянул мне свой гаджет, и я быстро вбила свой номер в него и попросила сделать дозвон, чтобы тоже записать его телефон.

Не став спорить и разрешив себя проводить, я пошла в метро. Ездила на подземных поездах всего несколько раз в жизни, когда меня утягивал туда Игорь после долгих прогулок, и это – не лучший опыт. Ноги оттоптаны, летом – духота страшная, огромная толпа, давящая к перилам и прущая напролом на эскалаторе. Но сейчас, поздним вечером, все было по-другому: совсем тихо, никого вокруг, почти пустые лестницы, засыпающий кассир с жетонами. Виталька купил две штуки в автомате.

Пахло свежестью и сыростью одновременно – так пахнет в гаражах зимой или на подземных парковках торговых центров. Поезд мелодично стучал колесами, что навлекало дремоту и усталость. Положив голову Виталику на плечо, я прикрыла глаза и почти начала засыпать. До Воробьевых гор с центра ехать было не так далеко, но ощутимо, несколько станций с пересадкой на кольце. Виталик – то ли от неловкости, то ли от незнания, куда деть руки, – приобнял меня за пояс. От крепкого алкоголя в коктейле, а потом и от выпитого глинтвейна начинало подташнивать. Стук колес уже не казался таким мелодичным. Но поезд нес нас вперед, к дому. Виталик больше не спрашивал ни о чем.

Я не хотела лишний раз говорить об Игоре. Опять бередить раны, рассказывать о своих порой постыдных и разрушающих мыслях, грязнуть в пучине жалости к себе. Виталик молчал, и я испытывала за это острую благодарность. Он был тем надежным плечом, в котором я нуждалась сейчас, а плечо Николь перестало быть безопасным.

Мы вышли на Университете, от него до дома, судя по картам, оказалось ближе. Пройдя несколько кварталов, мы остановились у сталинки с высоченными потолками и недавно отреставрированным фасадом. Мне нравились просторные чистые подъезды, приветливая консьержка внизу, всего четыре квартиры на лестничной площадке, а не как в некоторых новостройках по шесть. В старом доме были большие преимущества: никто из соседей не слышал, как лаяла собака, или как я плачу по ночам, включая музыку на повтор. Здесь квартира – фундаментальная крепость.

– Зайдешь на чай? – предложила я, решив, что оставлять Виталика, проводившего меня аж до подъезда и неизвестно в какой стороне живущего, было бы невежливо. – Могу и покрепче налить.

Виталик замялся.

– Если удобно…

– Еще как удобно, пошли! – я взяла его за руку, потянув к подъезду и параллельно нашарив в сумке ключи. – Правда, у меня собака, но он самый добрый на свете пес.

Виталик все еще сомневался, но я уверенно вела его за собой. Подъезд привычно дыхнул свежестью и прохладой, я поздоровалась с консьержкой, а она, пристально посмотрев на Витальку из-под очков, проводила нас взглядом до самой лестницы.

Лестница была крутой, с прямыми откосами, и украшали ее витиеватые кованые перила. Я держалась за них, быстро перескакивая со ступеньки на ступеньку, наплевав на неудобные туфли, а Виталик шел позади и страховал, если я вдруг оступлюсь и начну падать. Но до площадки четвертого этажа мы добрались без лишних приключений, я сунула ключ в замочную скважину и успела только приоткрыть дверь, как на нас выскочил Кэрри. Сначала он обнюхал меня, сопровождая все радостным поскуливанием, потом кинулся на Витальку, глухо тявкая, так, что эхо разносилось по всему подъезду.

Я затащила его за ошейник домой, пытаясь преодолеть десятикилограммовое сопротивление, но лаять Кэрри перестал, только когда Виталик все-таки переступил порог. Пес скрутился у наших ног, развалился на спину и вытянул лапы.

– Какой хорошенький! – Виталька присел на корточки возле собаки, почесывая его пузо. – Просто прелесть. Справляешься?

– Приходится, – скинув туфли, я прошла в гостиную и включила свет. – Мама думала, что это декоративная порода, когда выбирала. А теперь Кэрри растет не по дням, а по часам, много жрет и много ленится.

– Прямо как я по выходным, – рассмеялся Виталик, все-таки поднявшись и оставив пальто висеть на крючке в прихожей.

Я достала из небольшой заначки коньяк и бутылку вина. От крепкого Виталька отказался, поэтому я вручила ему штопор и пододвинула высокую бутылку с узким горлышком. Сама же потянулась за широкими, круглыми бокалами на тонких ножках.

Холодильник пустовал. Я мало ела, аппетит постоянно скакал от бешеного, когда я заказывала доставку фаст-фуда, до абсолютно отсутствующего, что и кусок сыра впихнуть в себя было слишком. Но я нашарила на полках камамбер, упаковку еще годных помидоров-черри и пармскую ветчину. Выложив все на менажницу, я перенесла это на журнальный столик в зале, решив, что на диване точно удобнее и можно включить телевизор фоном на любой музыкальный канал. Виталька перенес бокалы с вином, коротколапая собака с трудом забралась к нам, развалившись на соседней подушке. Виталик изредка пса почесывал, а Кэрри порыкивал от удовольствия.

– У тебя классно, – Виталик все-таки решил разбавить молчание. – Вообще… Не понимаю, как Игорь мог уехать. Такое предательство… Как ты это пережила?

– Не знаю, – я осушила разом половину бокала, чтобы опьянение пришло быстрее, а вместе с тем и минимальное, но расслабление. Тогда мысли сами уходили из головы, оставляя меня в покое. – Пережила и все. Когда любишь, и не такое можно пережить.

Кэрри задремал на соседней подушке, стрелки на часах показывали почти два часа ночи – подходящее время, чтобы провалиться в сон. Телефон валялся где-то в сумке, телевизор монотонно гудел клипами и ведущими, которых мы не слушали. Виталька задумчиво молчал, на его профиле играли тени, бросаемые коридорной лампой. Он разлил оставшееся вино по бокалам, и я допила свое залпом, закусив последним кусочком камамбера.

– А ты сам как? – неожиданно и для себя спросила я, неуверенная, что хочу интересоваться его судьбой. – Ну, жизнь как? Работа? Вы же с Игорем вместе учились.

– Слушай, все… хорошо, – он чуть замялся, будто испытывая стыд за то, что у него все хорошо в Москве, а Игорь морозит пальцы на севере. – Работаю несколько дней в больнице, несколько – в частной клинике кардиологом, набираюсь опыта… Может, открою что-то свое со временем…

– Папа помог?

– Да, – Виталька почесал затылок, и я испытала гордость за него. За то, что он не стесняется просить и признаваться в этом. Игорь стеснялся, кичился гордыней, и куда его это привело? – Сначала я хотел сам, но сложно пробиться без связей, я благодарен отцу за возможность. Решил все-таки воспользоваться.

– Игорь не воспользовался, – пробормотала я. – Папа предлагал ему частную клинику, устроить его предлагал, зарплату хорошую. Отказался. Гордый.

– Знаю, что предлагал, – Виталька закивал, – он рассказывал мне. Я назвал его дураком, если честно… Никогда бы так не поступил. С Вадиком, с тобой, с семьей… С его стороны – очень эгоистично.

Я медленно кивнула, разглядывая блики в оставшихся в бокале каплях. Здравое зерно в словах Виталика было: Игорь – эгоист, решивший, что гордость выше всего остального, но эта эгоистичность не мешала мне его любить. Так, что от любви закладывало уши и правда с трудом пробивалась сквозь ее толстый слой.

– Оставайся, – предложила я. – Постелю тебе на диване. Куда в три ночи-то поедешь?

Виталя смутился, в искусственном свете даже покраснел – на яблочках округлых щек выступил розоватый румянец. Перетащив менажницу и пустую бутылку из-под вина на кухню, бросив на стол до утренней уборки, я улыбнулась Виталику, и он расплылся в такой теплой ответной улыбке, что у меня зашлось сердце – я даже пожалела, что раньше мы так мало общались. Но все можно наверстать?

– Принесу постельное, – не дождавшись его согласия, я юркнула в коридор, слыша только копошение в гостиной и звуки раскладываемого дивана. Вытащив из шкафа запасное – мать, как знала, оставила лишний четвертый комплект, – я сняла с одной из своих подушек наволочку и стянула плед, укрывавший кровать. Полноценного одеяла не было, но батареи пусть и слабо, но грели, поэтому я надеялась, что Виталик не замерзнет под пушистым мягким покрывалом.

– Спасибо, не стоило… Я бы такси вызвал, – он взял постельное, отложил подушку с пледом и начал разбирать простынь.

– Ночная Москва, конечно, без пробок, но охота тебе тащиться по ночи?

Он красноречиво проморчал.

– Не парься. Накормлю тебя завтраком и отправлю свеженького на работу, – я снова поймала его теплую улыбку. – Спокойной ночи.

Погасив свет на кухне, я закрыла приоткрытое окно. Кэрри решил охранять гостя, видать, и ночью: сонно перевернувшись, пес устроился в Виталькиных ногах. Налив стакан воды себе – от похмелья, и Виталику – на всякий случай, я забрала свой и неслышно пошла в спальню, но на оклик Витальки остановилась.

– А отдыхать в клубах ты все-таки не умеешь, – сонно протянул он, и я удивилась, с чего он сделал такой вывод. – Хочешь, научу?

– Пить? Я умею, – хмыкнула я, но замерла на пороге.

– Отдыхать, – поправил он. – Если захочешь, звони.

– Спи, герой, – я рассмеялась и все-таки вышла, оставив его одного в тишине. Только стрелочные часы мерно отбивали секундный ритм. Я не успела улечься, как услышала сопение из гостиной. Телефон, по пути забранный из сумки, пестрил уведомлениями и пропущенными звонками. Ники, мама, папа…

Больше трехсот сообщений в мессенджере померкли, когда я увидела одно имя. «Игорь».

«Этот абонент был в сети…»

Дочитывать я не стала, резко сев, дрожащими пальцами набрала его контакт. Монотонная, жужжащая тишина в трубке оглушала, я постоянно отрывала телефон от уха, чтобы посмотреть – прошел звонок или нет. Но после нескольких томительных секунд металлический голос опять сказал, что абонент временно недоступен или вне зоны действия сети.

– Блядь! – выругалась я. – Блядь, блядь!

Про Виталика, сопевшего на диване, я мгновенно забыла. Подскочив к окну, распахнула его так, что створка ударилась об косяк, но стекло уцелело. Я набрала вечно недоступный номер еще раз, но все осталось так же – никакой сети. Видимо, пробило ненадолго с корабля, но я бессовестно, совершенно по-идиотски упустила этот момент, впервые оставив телефон без присмотра.

Надежда связаться с Игорем так и осталась надеждой. Призрачной, нереализуемой. Недоступной, такой же, как чертов абонент на том конце провода. Сигареты не спасали ни от дрожи, ни от рвущегося наружу плача. Слезы давно вымочили щеки, капали с подбородка – я даже не вытирала их, пока трясла телефон и нервно курила. Как хорошо, что Виталька спал крепко. Как хорошо, что мне было наплевать.

***

За новое письмо я села тем же вечером. Измочив подушку слезами до утра, наврав Витальке с три короба про аллергию и красные щеки, я все-таки выпроводила его вон и закрылась на все замки, хоть то было и не нужно. Хватило бы одного внутреннего, чтобы сюда не попали даже родители. Кэрри, поскулив перед дверью, снова улегся на диван, а я достала вино из шкафчика. Еще одну нераскупоренную бутылку, купленную про запас и на всякий случай. Здесь же стоял отцовский недопитый коньяк с прошлого праздника, мамино красное вино, которое я терпеть не могла. Лениво пролежав на диване целый день, я так и не убрала посуду со вчерашнего вечера, сыр уже пропал и полетел в мусорную корзину с таким раздражением, будто в чем-то провинился. Налив полбокала, я опять вырвала лист из тетради, которая стала заметно тоньше, и взяла ручку.

Что написать?

Мне казалось глупым делиться с ним мыслями, которые он никогда не прочитает, но писать откровения в никуда было даже легче. Знать, что это так и останется пустым звуком, просто чернилами на бумаге, а не чем-то важным.

«Прошлое письмо, наверное, так и осталось валяться в больнице. Ты был в сети, а я не успела тебе позвонить. Сколько ловило? Секунду, минуту, час?»

Щеки опалило жаром не то стыда, не то моего плаксивого настроения, подкрепленного вином. Зажмурившись, я потерла виски. За окном смеркалось, с улицы доносился лай чьей-то громкоголосой собаки, воздух потяжелел, облака спустились на город и теперь лениво обволакивали его пеленой. Спина взмокла, хотелось в душ, но я крутила в пальцах ручку, смотря на бумагу, сражаясь с ней взглядом.

«Я встречалась с Виталиком. Он извинялся, что помог тебе с контрактом, хотя все сильнее я понимаю, что это был твой выбор, а не чей-то еще. Ты сам так решил и сам все сломал, просто променял нас… на север и свою гордость».

У меня в столе лежала заранее купленная пачка конвертов и стопка почтовых марок, которые я с отдельным удовольствием клеила, подготавливая письмо к отправке. Клеила, закрывала глаза и представляла, как оно окажется в его руках. Но окажется ли? Я вывела на конверте опять адрес Таймырской МРБ, подписала «Царитову Игорю Александровичу» и вернулась к тетрадному листу.

«Мне жаль Вадика. Себя тоже жаль, но его как-то особенно. Если честно, я до сих пор к нему не сходила и никак не могу решиться. Знаю, что это кажется простым, но видеть, как он без тебя тоскует, живет с этими людьми… тяжело. Я бы забрала его, будь моя воля, но ее нет, родители не отдадут. Скорее бы ты вернулся, даже не ради меня, а ради него, Игорь».

Еще глоток вина, жар сильнее палит щеки, я провожу холодной ладошкой по горячей коже и на мгновение закрываю глаза. Вспоминаю все жаркие поцелуи, сказанные о любви слова, прочитанные стихи и выкуренные сигареты на подоконнике в четыре утра. Вспоминаю теплые сухие руки, шершавые от работы в больнице. Вспоминаю, как счастливо гуляли вечерами.

Разве это не стоит того, чтобы ждать?

«Я не стала от твоего предательства меньше тебя любить».

Заклеив конверт, я бросила его на стол. Почтовый ящик мог подождать до завтра.

Я смогла прийти к Вадику только под Новый год – третий без Игоря, на рубеже шестнадцатого и семнадцатого годов. Должна была на месяц или два раньше, когда просили, но ни на одно письмо мне так и не ответили, телефон по-прежнему находился вне зоны доступа, и отсутствие контакта вместе с неизвестностью сводили меня с ума. Вино по вечерам не спасало, вылазки в клубы вместе с Виталиком – тоже. Он носил мне цветы, чтобы порадовать, покупал шоколад ручной работы с черникой и вишней, регулярно спрашивал, в порядке ли я, но соотнести меня и «в порядке» было странно и неуместно. Я забыла слово «в порядке» с момента, как поезд по маршруту Москва – Красноярск отправился душным июльским днем с Ярославского вокзала.

В багажнике я везла подарок Вадику – новый ноутбук, я сомневалась, что у него имелся хоть какой-то компьютер. Взяла и продуктов – помнила, с какой полупустой бюджетной авоськой шла тогда женщина из магазина, с самым дешевым молоком и буханкой хлеба внутри, не изобилуя изысками. Мне хотелось их поддержать. Несмотря на все, очень хотелось.

Бросив «Порше» у дома, я щелкнула сигнализацией, боковым зрением заметив, как подростки уже взглядами облизали желтый корпус. Я надеялась, что не поцарапают, не проколют шины, не угонят, в конце концов – машина была дорогим подарком отца, и я действительно его берегла. Надеясь, что сирена если что оповестит меня о нежелательных попытках навредить автомобилю, я юркнула в любезно придержанную каким-то мужчиной дверь подъезда.

У Игоря я была всего несколько раз, когда родители вместе с Вадиком уезжали на подобие дачи за городом. Игорь рассказывал, что там они разбивали огород, выращивали незатейливые овощи вроде огурцов и помидоров, сажали картошку и свеклу с морковью, чтобы упаковать их в большие мешки на зиму и питаться до следующего лета. В такие моменты мы оставались вдвоем в убитой трехкомнатной квартире со старым ремонтом, я ходила по скрипучему полу, курила прямо в гостиной и носила одну только Игореву футболку. Мы крутили кассеты на старом магнитофоне и не спали всю ночь, перебиваясь горьким кофе ранним утром и разбегаясь по разным сторонам, чтобы квартира до возвращения настоящих хозяев успела забыть о нашем присутствии.

Я даже не помнила номера квартиры, не помнила этажа, но, поднявшись на второй, сразу узнала знакомую дверь, обитую грязным старым дерматином. Цифры не было, только белый звонок с черной кнопкой посередине. Нажав ее, я сразу услышала трель – противную, какая бывает во многих квартирах, где не любят гостей.

Шаркающие шаги донеслись по мере того, как кто-то из домочадцев приближался к двери, и я взмолилась на секунду, чтобы это был не отец – я робела перед его пьяным устрашающим видом, откровенно побаивалась тяжелого голоса и глубоких морщин, залегших возле носа и рта, даже невольно отступила назад и хотела уже сигануть по лестнице вниз вместе с покупками и подарками. Но сквозь щелку приоткрытой двери я увидела цветастый халат, явно маленькие для мужчины ступни в тапочках и замерла на третьей ступеньке от площадки.

– Ты? – она даже скривилась. – Зачем пришла?

– Извините, я… – опять оробев перед ней, я судорожно выдохнула и кивнула на пакеты. – Просто поздравить с Новым годом. Вадика навестить… Игорь писал…

– Пропал твой Игорь, – бросила она, а потом воровато оглянулась. – Заходи давай. Чаем тебя напою, пока мужа нет.

«Пропал?» – хотела было переспросить я, но сдержалась, надеясь, что ослышалась или неправильно разобрала особые ноты в ее голосе. Он не мог пропасть. Не мог поступить со мной еще хуже, чем поступил до этого.

Проходить отчаянно не хотелось, даже в подъезде из квартиры воняло старостью и прелостью, но отказаться не вышло. Перехватив тяжелые пакеты поудобнее, я на пробу сделала шаг – так осторожно, словно скрипучий и уже знакомый пол мог провалиться подо мной. За ним – еще один. Скинув тяжелые зимние ботинки, напоминавшие Игоревы армейские, я сняла душный желтый шарф и расстегнула пуховик. Чаще я ходила в пальто и свитере, но Москву разобрало морозами – острыми и жгучими, что кожа лица сохла и краснела от долгих прогулок.

Мама Игоря вручила мне тапки. Его тапки. Потертые немного, явно большие, но идти босиком в этой квартире мне не хотелось – брезговала, побаивалась, без Игоря – все не то. Я шла за женщиной, делая вид, что ни разу не была в их доме.

– Я даже не знаю, как тебя зовут, – внезапно выдала она, и меня едва ли не разобрал смешок от такого спонтанного, неожиданного и очень несвоевременного знакомство.

– Лукерья, просто Лу, – представилась я, а в глазах ее так и читался немой вопрос: неужели нормального имени не нашли?

– Юлия Иванна, – представилась она, шваркнув дном металлического чайника о газовую конфорку. Синий цветок, подожженный пьезой, еле слышно загудел. Стол, укрытый клеенкой с дурацким цветастым рисунком со съестными мотивами, пустовал – ни конфет, ни печенья, ни мармелада. Я поспешно поставила на него пакеты с продуктами.

– Тут много к празднику… – начала я, доставая дорогую колбасу, вафельный торт в шоколадной глазури, мясо и упаковку красной рыбы, селедку в масле в пластиковой банке, разные фрукты и овощи. – Чтобы вы посидели. Игорь просил навестить…

– Но вряд ли передал денег, да? Из своих расщедрилась? Дурочка, – в ней сквозило такое пренебрежение, но я никак не могла понять, чем заслужила его. – Бросила бы его давно, жила счастливо. Не вернется он к тебе.

– Вернется, – пробормотала я под нос, надеясь, что она не услышала. – Что с ним? Он с вами связывался?

– Нет, – Юлия Иванна достала чашечки с отколовшейся по краям эмалью и щедро плеснула туда заварки, а сверху залила кипятком. – Только чтобы сказать, что уезжает на флот. Черт бы его побрал, козла такого.

Возмущение сжало горло.

– Он ради вас! – воскликнула я. – Ради денег, чтобы вы ни в чем не нуждались и…

– Вадик в отце нуждается! Он в седьмой класс пошел уже, Игоря еле помнит, спрашивать уже даже перестал! Вот же повесил на нашу шею…

– Игорь отправляет вам деньги, – настаивала я. – Почему вы не сделаете на них ремонт или не купите что-то к празднику? Их ведь должно быть достаточно, он говорил о приличных цифрах.

– Муж открыл еще одну мастерскую.

Меня мутило от того, что она называла этого алкоголика мужем, хотя являться женой такого наверняка должно быть стыдно. На ее предплечьях расцветали синяки от пальцев, их не скрывал цветастый халат. Женщина, которой едва ли было сорок, напоминала бабушку, спрятавшуюся под слоями одежды и старомодной прической-пучком. Сквозь светлые пряди уже пробивалась седина. Такое скрывало красоту – настоящую и нежную, которую я хотела разглядеть, но это желание разбивалось о жесткие слова про Игоря и отдающее блевотой «муж».

– А Вадик? Где он?

– Ушел гулять, – она пожала плечами так безразлично. Ей было наплевать, где ее внук. А может, я просто себя накручивала. – Будет поздно. Они перед Новым годом по всяким ярмаркам шлындают.

Я попыталась глотнуть пустой чай, но кипяток обжег губы. Отставив кружку и удостоверившись, что заварка невкусная и ничем не пахнущая, даже примитивным ароматом без добавок, я решила больше чашку не трогать. Юлия Иванна все-таки уселась напротив, вытерла руки о халат и начала складывать продукты обратно в пакет.

– Спасибо, – пробормотала она и переставила его на гарнитур, будто бы я могла передумать и забрать его обратно. – Вадька будет рад.

Расстроившись, что его нет дома и я не увижу, как он вырос, как вьются теперь его кудряшки и сияют – а сияют ли? – черные глаза, я совсем забыла про подарок. Я скучала по Вадику так, словно успела привязаться в паре недолгих прогулок, словно он был моим оставленным на произвол судьбы сыном.

– Я привезла ему подарок! – опомнившись, я подскочила из-за стола, прожигаемая удивленным взглядом матери Игоря. – Только обещайте передать, хорошо? Ему правда может быть нужно…

– Что там такое?

Вместо ответа я юркнула в коридор и притащила оставленную у ботинок коробку. Добротный ноутбук, легкий и шустрый, как мне рассказали о нем в магазине, с черным корпусом и уже установленным программным обеспечением. Я предусмотрела при покупке все – даже мышку и чехол, которые лежали в еще одном пакете и ждали своего часа.

– Скажите, что это от папы, – попросила я, не глядя на приоткрывшийся от шока рот. – Меня он не помнит, а от папы будет приятно. Только не продавайте…

Лицо Юлии Иванны осталось непроницаемым, я не могла считать ни согласия, ни отказа, и в секунду пожалела, что не отдала ноутбук лично Вадику. Вот здесь я была бы уверена, что он вцепится в него и никому не отдаст, не позволит обделить себя и в этом.

– Передам, – сдержанно отозвалась она. – Вадику понравится.

И по тому, как она убрала его в небольшой посудный шкаф, куда вряд ли лазит ребенок, я поняла, что ноутбук уплывет в неизвестном направлении по объявлению на «Авито» или «Юле». Она поставила чашки в раковину, выплеснув мой недопитый чай и проворчав себе под нос невнятное нечто, неразборчивое и явно сердитое.

– Я оставлю денег, – добавила я, обуваясь, и вытащила из кармана пуховика всю наличку, что у меня была. – Здесь… Немного.

– Кому-то немного, а кому-то целая зарплата, – она хотела уколоть, и у нее получилось. Я никогда не зарабатывала сама, получила разве что немного с продажи нескольких картин еще по юности, а все остальное время оставалась на обеспечении отца. Не считая деньги, не зная, сколько стоят продукты в магазине и не смотря на ценники, я вряд ли могла знать, много или немного оставила на облупленной полке для обуви.

– До свидания, – попрощалась я, наспех застегнув пуховик и держа шарфик в руках. – Игорь обязательно вернется.

– Да, может, помер уже, – бросила она, тяжело вздохнув. – Контракт-то на флот недели две как закончился.

Она захлопнула дверь перед моим носом, а я еще несколько секунду стояла и смотрела на старый потертый дерматин. «Да, может, помер уже», – закрутилось в голове с лихорадочной скоростью, попало в калейдоскоп самых страшных мыслей и страхов. Даже «пропал» не звучало так хлестко, как «помер». Помер. Как отвратительно пульсировало в мыслях слово.

– Господи, – шепнула я себе под нос. – Она не в себе и не знает, что несет.

Уповая на это, молясь об этом, я хотела только услышать хоть одно слово от него, чтобы опровергнуть слова сумасшедшей женщины. Она говорила не о собственном сыне, потому что о своих детях нельзя так. «Да, может, помер уже», – про далекого соседа с дачи, а не родную кровинушку.

«Только слово, – молила я, набирая номер Игоря. – Только слово, и я больше не позвоню».

Но слова не было. Только металлический голос и пустые надежды, растянувшиеся на несколько секунд. Всхлипнув, я зажала рот ладошкой, чтобы не разрыдаться в подъезде. Лучше бы не ходила, не говорила, не видела их – столько того, чего вернуть назад нельзя и думать об этом поздно. Сочувствовать себе самой – тоже. Утерев брызнувшие слезы, я набрала другого абонента, который точно должен был ответить вне зависимости от уровня занятости и настроения.

– Виталь, – пробормотала в трубку.

– Ты плачешь? – через голос я слышала, как он нахмурился. – Что такое?

– Не плачу, – возразила я, быстро сбегая по ступенькам. В трубке наверняка раздавалось эхо. – Встретимся вечером? Оторвемся где-нибудь?

– Хочешь отдохнуть?

– Забыться.

***

Виталик скинул геолокацию бара, куда я раньше никогда не приезжала, даже по району передвигаться было незнакомо и непривычно. Дома с местами выкрашенными фасадами тесно жались друг к другу, я включила навигатор на телефоне, и веселый бодрый голос велел мне сначала три раза повернуть направо, а потом выехать на полупустой четырехполосный проспект. Неоновая вывеска заведения сразу бросилась в глаза, торжественное «вы приехали» от навигатора вынудило свернуть на ближайшую к бару парковку. Вокруг курили студенты, вонь от кальянов и сигарет разносилась в ближайших метрах трех, и чувствовала я ее, даже не доходя до двери. Мы с Ники выбирали бары приличнее, ближе к центру. Раньше я не доверяла Витальке выбор заведения, и пожалела, что доверила сейчас.

– Ждут? – на меня налетел официант в белой рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами. – Свободных столиков нет.

– Ждут, – я поморщилась от уровня обслуживания, стянула с плеч пуховик – щеки уже пекло от духоты. Бар больше походил на ночной клуб, чем на то заведение, где можно выпить и поговорить. – Где-то за столиком. Кудрявый такой, высокий.

– Виталик! – признал его официант, видать, Виталька был частым гостем их заведения. – Пошли, провожу.

Его рука скользнула на талию, подталкивая, но я сбросила ее почти сразу и обернулась, метнув злобный взгляд. Он поднял руки, дескать, сдаюсь, и повел вглубь бара. Мы пробирались через танцующих, через громкую музыку. Перед Виталькой, что сидел за самым дальним столиком на четверых, немного отделенным от остальных, уже стояли шоты. И я, не садясь, с ходу выпила три рюмки подряд.

– Решительный настрой, – Виталик даже растерялся, разведя руками, а потом кивнул официанту. – Димка, принеси еще. Наверное, в два раза больше!

Я кинула сумку рядом, плюхнувшись на диванчик. Уши уже привыкли к музыке, алкоголь втянулся в кровь, расслабляя и заставляя улыбаться по-глупому, так, будто я действительно Витальку была рада видеть. Так, будто он не считался лишь собутыльником на этот вечер и неплохим приятелем.

– Что стряслось? – он сразу бросился в жаровню, распаляя не успевшие остыть угли. Улыбка сползла так же неожиданно, как и возникла, я придвинула к себе еще пару рюмок и легко опрокинула. Текила жгла горло, хотелось кашлять, но я заедала напиток лимоном так с привычной ловкостью. Но в желудке давно не было ничего крепче белого сухого.

– Ты знаешь, что контракт Игоря на флоте закончился две недели назад? – я нервно рассмеялась. – А он до сих пор не появился. Симку сменил, не знаю. А мать решила, что он умер. Умер, представляешь?

Голос истерично сорвался. Виталька помрачнел, откинулся на спинку диванчика и тоже опрокинул рюмку.

– Не может быть, – он качнул кудрявой головой. – Чушь какая. Может, мамаша спутала что-то? Он говорил несколько месяцев! Да и я смотрел новости по флоту, там все было спокойно…

– Говорил… Значит, соврал? Почему он до сих пор даже не позвонил?

Если он вернулся, то наверняка получил уже несколько конвертов, подписанных моей рукой, с любовью отправленных и дожидавшихся его в больнице. Я звонила, спрашивала, пришли ли письма, но спешно бросала трубку сразу после ответа. Позвонить в Таймырскую МРБ я не додумалась, а сейчас осенило мыслью – ведь если Игорь вернулся и до сих пор не в Москве, то продолжал работать там. Его основной контракт заканчивался в июле.

– Надо позвонить.

– Там глухая ночь, дурочка, с утра позвоним, – остановил меня Виталька. – На, выпей лучше.

Если бы Виталик не был моим приятелем, я бы решила, что он меня спаивает. Из его рук я без страха принимала текилу и джин, шоты, разбавленные сладким сиропом и приторно оседавшие в горле. Официант постоянно приносил еще и еще.

– Если он умер, я не переживу, – внезапно пробормотала я, а в носу защипало. Мысль о смерти стремительно вытесняла ту, что Игорь просто задержался, просто не захотел звонить или решил, как он говорил в письме, дать мне пресловутую, горько пахнущую свободу.

Виталька отмахнулся.

– Чего сразу умер-то? Вот одна дура старая сказала тебе это, а ты, еще одна дура, зацепилась! Позвоним, выясним. А потом и решим, что делать. Ну, не расстраивайся…

Я и не заметила, как он плавно пересел ко мне на диванчик. И вот я уже сидела, положив голову ему на плечо, отрывая зеленую виноградинку от остатков фруктовой тарелки, а глаза закрывались сами собой. Текила еще стояла – Виталька просто попросил сразу принести бутылку, чтобы не гонять несчастного официанта к барной стойке и обратно. Рюмки не пустели, а градус в крови стремительно рос.

– Не расстраивайся? Дурацкая фраза, – я чувствовала его сладкий парфюм, напоминавший «Том Форд». У Игоря был другой – чуть свежий, с нотками эвкалипта и сандала. Дешевый, но родной. – Постоянно об этом думаю. О нем.

Губы Виталика коснулись моих волос, но я надеялась, что это только показалось. Он покрепче меня приобнял, пальцы хищно сжали талию, и я отстранилась.

– Виталь, – предупредительно начала я, – ничего не будет. Я пьяная, но отдаю себе отчет.

– Я просто по-дружески, – он сразу трусливо дал заднюю. – Не подумай ничего такого. Хочу поддержать.

Я не поверила ему, но, успокоившись, все равно прильнула обратно. Он заказал кальян, от него повело еще больше, но забыться не получалось: образ Игоря настойчиво лез в голову, как бы я ни хотела его прогнать. От Витальки веяло теплотой, объятия совсем разморили, и я лениво потянулась за последней стопкой.

– Иногда мне кажется, что я жду кого-то… кого давно нет, – пробормотала я и опрокинула в себя рюмку. – Знаешь, жду образ, который помню. А Игорь уже давно не такой. И не знаю, что скажу ему, если он вернется.

Виталька открыл было рот, но я не дала ему сказать.

– Думаю, что после такого, люди не могут быть вместе, – в голове звучало предположением, а вот вслух – как приговор. Зажмурившись, я стерла выступившие слезы в уголках глаз и отстранилась. – Пока, Виталик.

Я оставила на его щеке влажный поцелуй, кое-как, цепляясь за спинку дивана, перебралась через его колени и выползла из-за столика. Одернув толстовку и уточнив, расплатиться ли Виталик, я пошла к выходу, локтями опять раздвигая танцующих, но в этот раз перла на таран, не позволяя наступать себе на ноги. Чуть не повалившись носом в кафель, я была поймана каким-то официантом, проходившим мимо и любезно проводившим меня до пластиковой двери выхода.

Морозный декабрьский воздух облегчил тошноту от текилы. Стараясь держать шаг ровным, я шла к машине в пуховике нараспашку, без шапки, потеряв шарф где-то в клубе. Возвращаться за ним не стала. И ускорила шаг, слыша топот за спиной. Но по сладким духам и запаху табака из подкуренной сигареты опять узнала Витальку, чья теплая ладонь через пару секунд легла на плечо.

– Провожу! – решительно сказал он. – Нельзя тебя одну…

– Я на машине, – достав из сумочки ключи, я помахала брелоком прямо перед его носом. – Не от кого защищать.

Виталька оторопел, когда я остановилась у «Порше». Должно быть, он думал, что я шучу, но я не собиралась бросать машину в неизвестном районе, отдающим криминальностью и непонятными «элементами» у клуба. Они в открытую пялились, мне спину жег их сальный скверный взгляд. Щелкнув кнопкой на брелоке, я дернула дверь и плюхнулась за руль. Тошнота особо остро подступила к горлу, вынуждала трезветь.

– Стой, я тебя не пущу, – Виталька замер перед капотом, я слышала его плохо через приоткрытую водительскую дверь. – Куда поедешь-то? В таком состоянии?

– Нормальное состояние! – воскликнула я. – Или отойди, или садись!

Не было сомнений, что он сядет. Плюхнувшись рядом, Виталька все пытался меня образумить, но я резко пристегнула ремень безопасности, громким щелчком прерывая любые его возражения. Мотор «Порше» заревел, я надавила на педаль газа, и машина, сорвавшись с места, полетела по пустой улице. Кажется, я не держала ряд, колеса то и дело наезжали на сплошную, криминальные «элементы» вместе с баром остались позади. Виталька вжался в кресло и тоже сразу пристегнул ремень.

– Сбавь скорость, – попросил он, и я покорно отпустила ногу с педаль. Машина сама по себе начала тормозить.

Ударив по кнопке медиагарнитуры, я включила радио, из которого сразу полилась музыка. Незнакомая, но бодрящая. Мы ехали, Виталька даже мурлыкал что-то под нос, будто знал слова, но на самом деле нес невнятную тарабарщину. Мы свернули на пустынную улочку, оказавшуюся не чищенной от навалившего снега и жутко скользкой. Колеса не справлялись с торможением.

– Держи руль! – закричал Виталька, и я вцепилась в оплетку сильнее, но куда крутить – не поняла.

«Порше» занесло, я попыталась ударить по тормозам, но все скользило. Резко затошнило сильнее, и я зажмурилась, увидев, как прямо перед лобовым стеклом словно из ниоткуда вырос столб. Скрежет металла резал по ушам, лобовое стекло треснуло, но осталось невредимым. Выстрелили подушки безопасности.

– Блядь! – заорал Виталька рядом, и я вздрогнула. Живой. Капля скатилась со лба по носу, попала на губы, и я слизнула ее, ощутив солоноватый металлический привкус. Кровь.

Подушка безопасности больно давила на грудь, и я пыталась дотянуться до ручки двери, чтобы открыть машину. Виталька рядом копошился, значит, после сакраментального «блядь» остался в сознании и, я надеялась, невредимым. Капот, поврежденный столбом четко посередине, слабо дымился. Голова кружилась, по лицу стекали капли, которые я иногда вытирала рукавом, и на белой толстовке оставались алые пятна.

Виталик оказался менее ловким, подушка придавила его сильнее, и поэтому я первым делом вызволила его – открыла дверцу пассажирского сиденья, попыталась прижать подушку безопасности, и Виталька чудом выполз, грохнувшись на асфальт. Он кашлял и тяжело дышал, точно подушка мешала поступлению воздуха, а потом сплюнул и сел прямо в брюках на слякотную дорогу.

– Ты как? – прошептала я, погладив его по расцарапанной щеке. – В порядке? Ничего не болит?

– Не болит, – он покачал головой. – Сумасшедшая, я же просил вызвать такси!

Оторопев, я невольно осела на колени перед ним, открыв рот, чтобы начать извиняться, но Виталька резко притянул меня к себе.

– Я испугался! – воскликнул он, сжимая меня в объятиях как что-то ценное, а не как то, что его чуть не убило. – Дурочка, блин, нельзя так собой не дорожить! А если бы ты одна ехала, а если бы занесло сильнее…

– Тебя бы не погубила, – я слабо улыбнулась, снова вытерев ползущую капельку крови по лбу. На голове явно была царапина, но не сильная: меня не мутило – то ли из-за зверской дозы адреналина в организме, то ли из-за того, что голова почти не пострадала от удара, а по коже царапнула шальная острота.

– Зачем я только повелся на твои уговоры? – он страдальчески вздохнул и сам стер кровь у меня со лба. – Надо вызывать скорую и ГАИ.

– Сначала я позвоню папе. Помоги достать телефон?

Мы кое-как выудили сумочку из салона автомобиля, телефон почти разрядился, но аккумулятора должно было хватить на парочку звонков. Я предчувствовала, что папа будет ругаться, но все еще надеялась, отчаянно в глубине души, что этого не случится. На улице стояла почти глубокая ночь, родители наверняка уже спали, а дорога от поселка до этого места займет не меньше получаса. От взгляда на стихающий дым у капота «Порше» становилось дурно. Гудки в трубке тянулись резиново долго, Виталька отошел к столбу – обследовал повреждения со знанием эксперта, но я могла поклясться, что ни черта в них не понимал.

Наконец отец снял трубку. От заспанного голоса сжалось сердце.

– Пап…

– Что случилось? – он звучал сонно, но от неожиданного звонка резко пытался взбодриться.

– Я в аварию попала… С Виталиком… Ну, другом… Ты не мог бы приехать… – я почти расплакалась от жалости к себе, присела на покатый почти отсутствующий багажник машины. – Не знаю, что делать…

– Будь там, скинь геолокацию, – бросил он, и я слышала копошения за пределами трубки – папа быстро собирался. – Друга своего тоже никуда не отпускай. Ты сама цела? Здорова? Ничего не сломано?

– Нет… Поцарапала голову, но это не страшно, – я всхлипнула. – Просто очень испугалась.

– Родная, жди, сейчас буду.

Он сбросил звонок, я дрожащими пальцами на паре последних процентов отправила ему примерное местоположение и ориентиры, прочитав адрес на соседнем доме, и вдогонку номер Виталика, чтобы отец мог связаться с ним. В пуховике стало невыносимо жарко, и я расстегнула его наполовину. Алкоголь все еще согревал изнутри, притуплял страх. Виталька оторвался от капота и прислонился к машине рядом со мной. Снова сгреб в неловкие объятия.

Мороз крепчал, повалил снег. Машина совсем перестала дымиться, колючие снежинки царапали щеки и оседали на макушку, волосы почти вымокли. Положив голову Витальке на плечо, я сама зарылась в его объятия, и он сжал меня крепко успокаивая. Шептал какую-то чушь, но я не могла разлепить губы, чтобы попросить его заткнуться. Клонило в сон.

Наконец раздался слабый визг тормозов. Папа выскочил из машины резко, так громко хлопнул дверью, что я тут же очухалась и отстранилась от Виталика. Вытянувшись по солдатской выправке, я хлопала глазами, пока отец преодолевал невыносимо долгие четыре шага до меня.

– Ты в порядке? – он пощупал мои руки, погладил плечи, взял лицо в ладошки и внимательно осмотрел царапины. Несколько раз втянул носом воздух принюхиваясь. – Ты пьяная?..

– Немножко, – я шмыгнула носом, и он резко отстранился. Неожиданно резко, я даже вздрогнула. – Пап?..

– Ты дура?! – он еле сдерживал ярость. – Ты понимаешь, что могла всех угрохать? Себя, вот этого придурка, который позволил тебе сесть за руль в таком состоянии! Ты отвечаешь за тех, кого садишь в машину. Ты отвечаешь за себя.

– Пап, но ничего же… – к горлу подступил ком.

– А если бы это был не столб, а встречная машина с летальным исходом? – бросил он. – Ты вообще не думаешь, что творишь! Совсем уже свихнулась!

Он злился, и в глубине души я могла его понять, но в уголках глаз все равно собирались предательские слезы. Я почти заплакала, но сдерживалась и даже подняла глаза к снежному небу, чтобы не позволить соленым дорожкам прочертить до подбородка путь. Папа пошел к машине, Виталик же спешно вызвал себе такси. Он стоял рядом и ободряюще меня приобнял. Я напоследок, пока отец смотрел в другую сторону, поцеловала его в щеку.

– Спасибо, что посидел со мной.

– Звони, – прошептал он, потрепав меня по макушке. «Ниссан» с желтыми шашечками на крыше остановился перед переулком, метров за сто, и Виталик, махнув напоследок, по скользкой дороге в неуместных по такой погоде лаковых ботинках побежал к машине.

Отец звонил, благодарил и снова звонил. Я переминалась рядом с ноги на ногу, окончательно околев. Хотелось перед ним извиниться, но слова застряли в горле, да и что значили эти бестолковые извинения? Ничего, пыль, проблем от них меньше не станет, волнений – тоже. Поэтому я молча пялилась на грязь под ногами, иногда поглядывала на разбитую дорогую машину. Я так берегла отцовский подарок, чтобы по пьяной глупости его разломать.

– Сядь в машину, – суховато отрезал он, кинув мне ключи. Озябшими пальцами я поймала их с трудом.

Не став спорить, я забралась на переднее сиденье «Мерседеса» и включила печку на максимум, чтобы хоть немного согреться. Я вылезла из сдавливающего тело пуховика и кинула его на заднее сиденье, оставшись в толстовке с окровавленной каймой рукавов. По радио тихо играла ненавязчивая музыка, я привалилась головой к стеклу. Царапина перестала кровоточить.

Подъехали сотрудники ГАИ, сверкая мигалкой, но не оглашая район визгливой сиреной. За ними тащился эвакуатор. Папа о чем-то разговаривал, помогал осматривать машину, пожимал руки. Я не сомневалась, что это – его знакомые или подчиненные знакомых. На эвакуатор то, что осталось от машины, погрузили быстро.

Сначала увезли «Порше», потом отец подписал какие-то бумаги у сотрудников полиции и пошел к машине. Сев за руль, он долго молчал и просто смотрел перед собой, а потом в такой же тягостной тишине завел мотор.

– Куда мы едем? – тихо спросила я.

– В Склиф, – сухо бросил он. – Надо тебе, дурочке, голову осмотреть. Вдруг швы накладывать придется.

От слова «швы» меня замутило, я боялась любых медицинских манипуляций, тем более болезненных и связанных с иглами. Но перечить папе не посмела.

– Какой шлейф от тебя, ты весь бар вылакала? – он приоткрыл окно.

Мне показалось, что покраснели даже кончики ушей, щеки опалило жаром стыда, я потерла виски и попыталась унять клокочущее в груди возмущение. Папа ехал медленно по дворовым дорогам, но, выехав на проспект, начал набирать скорость. Машина неслась к больнице, сквозь приоткрытое водительское окно свистел слабый сквозняк. Я хотела подремать, но из-за жгучей обиды внутри на саму себя, отцовского недовольства и повисшего в воздухе напряжения не могла сомкнуть глаз.

Мы бросили машину на парковке у Склифа. Отец, хоть и был зол, но помог мне выбраться из автомобиля, накинул на плечи пуховик и отвел в приемный покой. На удивление к нам быстро подошел врач. Про аварию решили не говорить – поскользнулась, упала, рассекла голову о ступеньку. Всякое бывает в жизни, казалось бы, но врач – молодой, наверняка ординатор, смотрел на меня недоверчиво.

– Это он тебя ударил? Давай вызовем полицию.

– Вы что! – я округлила глаза. – Это мой папа, он меня наоборот спас…

Поразившись его неравнодушности, я слабо улыбнулась и закрыла глаза, когда медсестра, стоявшая рядом, взяла в руки изогнутую тонкую иголочку. «Надо будет потерпеть», – сказала она, и я попросилась прилечь, чтобы не потерять сознание сидя. Было больно, но терпимо, пусть пара слезинок все-таки и скатились к вискам. Даже местная анестезия не помогла.

Выйдя, я увидела, что папа ждал в холле, взяв два стаканчика кофе в автомате. Один дожидался меня, стоял с закрытой нетронутой крышечкой на подставке, а тот, что в его руке, почти опустел. Он смотрел себе под ноги, скользил взглядом по стойке регистратуры или невидяще таращился на двери смотровой. Я осторожно коснулась его плеча. Отец вздрогнул от неожиданности.

– Все?

Я кивнула и пальцем показала на заклеенную пластырем царапину у начала роста волос. Накинув пуховик, я взяла свой стаканчик и глотнула. Тошнота после алкоголя улеглась и осела в желудке, к счастью, больше не беспокоила. Я залила ее молочным кофе, надеясь, что не зря. Папа выглядел расстроенным и потерянным.

– Ты чего? – тихо спросила я, коснувшись его плеча на крыльце больницы. Он нервно закурил, хотя бросил больше года назад. Мне хотелось отобрать сигареты, но я только достала пачку своих, плюхнулась на крыльцо и тоже закурила.

– Что ж ты творишь-то? – отец сел рядом. – Стоит вот он того? Жизни твоей, машины, того, что ты так себя гробишь? Дура.

Он никогда не бросался резкими словами, и оттого оскорбление особо ярко отпечаталось в восприятии. Затянувшись, я притянула одно колено к груди и положила на него голову. Мы странно смотрелись: на крыльце больницы, курящие, я с пластырем на лбу и рукавами в крови, выглядывавшими из-под пуховика.

Ответить отцу мне было нечего, противопоставить – тоже. Аргументы закончились на моменте, когда Игорь перестал брать трубки и не ответил ни на одно из писем. Наша любовь растаяла, увязла в московской грязи и снегах Дудинки, прервалась расстоянием и чередой намеренных, принятых не мной решений.

– Прости, – пробормотала я. – Я стараюсь, но…

– Лечись, если не можешь, – папа никогда раньше не звучал так грубо. – Сколько мы с матерью пытались найти тебе психотерапевта? Все не так и не то. Мы не можем больше на это смотреть.

Нахмурившись, я снова затянулась и откинулась спиной на ступеньки. Ординатор, осматривавший мою царапину, вышел из-за двери, и я краем глаза уловила его вопросительный взгляд. Сдержанно улыбнувшись, я выпустила колечко дыма в небо и уставилась на россыпь звезд. Отец рядом неслышно шевелился.

– Ты переезжаешь домой, – обрубил он. – Это не обсуждается.

– Обсуждается! – я резко села, нарушенное умиротворение отозвалось остро кольнувшей болью под ребрами. – Я не поеду домой. У меня собака, своя жизнь, квартира… Друзья.

– Друзья? У тебя остались? – он, зажав сигарету между губ, резко повернулся ко мне. – Вроде, с Ники ты давно не общаешься, с однокурсниками – тоже. Этот кудрявый Ванька-дурачок – твой друг, что ли?

– Не надо так про него, – я нахмурилась. – С Ники мы разошлись во взглядах, и…

– Она просто не говорила тебе то, что ты хочешь услышать, дочь, – бросил папа так, будто недавно общался с Николь. – Ты свою жизнь просто сломала. Бухаешь за рулем, по клубам таскаешься, из института вылетела, так и не восстановилась… А в личной жизни что? Мрак. Из-за какого-то мужика…

– Он не какой-то, – я вяло отбрыкнулась. – Ты просто не понимаешь, пап…

– Я понимаю, что любовь должна быть взаимной. Ради нее оба должны стараться. Это уважение и принятие… А когда ты так страдаешь – это не любовь. Дура. Дура и есть.

Докурив, я затушила окурок о ступеньку и выкинула его в ближайшую урну. Папа в силу своей возрастной мудрости, опытности и взрослости казался, конечно, правым, – мне всего двадцать три, молодость прошла подобно военным действиям – страдания и слезы, ожидания и горечь, незаканчивающийся страх. Он и сейчас плотно сидел в груди – а вдруг все-таки Игорь умер, и никто не сказал?

Алкоголь совсем отпустил, я трезво смотрела на отца, видела его уставшее из-за бессонной ночи лицо и покачала головой.

– Не поеду к вам, – прошептала я. – Сама все сломала, сама и построю.

– Живи дальше сама тогда. Своим умом.

Он тоже выкинул окурок, поднявшись, потрепал меня по макушке и пошел к машине. Обернулся на полпути, посмотрел на меня и предложил довезти.

– Пока, пап! Дальше я правда сама.

Отмахнувшись, я застегнула пуховик и побрела к метро, которое еще даже не открылось. В пять с небольшим утра начинали работать первые станции, а время на часах доходило едва ли до четырех. Пройдя мимо Сухаревской, я пошла дальше к Сретенскому бульвару. Ночью Москва ощущалась такой свободной, легкой. Я шла и дышала полной грудью, нос щекотал морозный воздух, ссадина на лбу была такой незначительной и почти не беспокоила.

Я шла, не ощущая тяжести сапог и пуховика, ноги утопали в заснеженном асфальте, и все внутри стало таким незначительным и маленьким по сравнению с тяжеловесным небом, зеркальными звездами и массивными старыми зданиями. Мне встречались шумные компании, полупьяные и счастливые, встречались спешащие с ночной смены или на раннюю утреннюю работяги, бездомные собаки, одну из которых я накормила сосисками из круглосуточного магазина. Она вылизала мне руки, и я почти что забрала ее домой.

– Не могу, прости, – без лишней брезгливости я обняла ее за мощную шею. – Дома свой ждет.

Пес остался на улице, а я пошла дальше, прочь от Сретенского бульвара, мимо Чистых прудов к Покровке. Ноги уже устали, неимоверно хотелось спать, но дышалось так легко и свободно, что прерывать это чувство, зарубить на корню я не могла.

Впервые за два с половиной года я так легко дышала.

Только на одной из центральных станций я наконец смогла зайти в метро. Казалось, если бы не такая дальняя дорога до дома, я бы всю ее преодолела пешком, но московские расстояния заставили сесть в поезд. Даже не в такси. Я словно шла по обрывкам своих воспоминаний, как по горячим углям, вспоминала, как мы обнимались в таком же вагоне метро, старом, стучащем колесами, и прощалась с этим.

Пыталась проститься.

Закрывала глаза, не видела ничего перед собой, кроме мелькавших картинок воспоминаний, проглатывала невысказанные слова, которые недоступный абонент никогда не услышит.

Выйдя из поезда на Университете, я пошла до дома знакомой дорогой, исследованной мной и Виталькой еще в октябре. Рассветало на улице поздно, до Нового года оставалось всего несколько дней. Думалось, что теперь я встречу его одна, все планы, так и не выстроенные, рухнули, оставив после себя обломки и руины, закопавшие меня под их тяжестью.

Я поднялась на свой этаж по просторной парадной, дома стянула грязную толстовку и посмотрелась наконец в зеркало. Царапина пересекала часть лба, но даже если и останется шрам, то, я надеялась, он будет незаметным и тонким. Вздохнув, я решительно открыла шкаф и вместо привычной Игоревой футболки достала ночную сорочку с длинным рукавом. Вода в ду́ше смывала с меня тяжелый день, ароматный гель с насыщенным запахом сандала и свежести вытеснял запах крови, больницы, страха и спиртного. Махровое полотенце показалось самым уютным пледом. Завернув в него волосы, я устроилась на кровати. За окном начинал брезжить рассвет, озаряя розово-голубым горизонт.

Я забралась под одеяло и закрыла глаза, все еще дыша морозной свободой у Сретенского бульвара.

Москва давно пестрила новогодними украшениями, но ярмарка на площади тридцать первого утром словно обезумела – толпы людей, ароматы глинтвейна, шуршание елочных веток и детский гомон. Я выбралась с раннего утра, чтобы купить родителям и Ники подарки: мы договорились отмечать у меня, а не в доме, все вместе, я надеялась, что Виталик придет тоже, но он явно пытался уклониться. Всякая мелочь на ярмарке выглядела особенно очаровательной, и я скупала все, что мне приглядывалось, чтобы потом разложить по подарочным пакетам и вручить самым близким людям. В морозной Москве дышалось хорошо, под ногами приятно скрипел изрядно протоптанный снег. Взяв стаканчик безалкогольного глинтвейна, я прошлась вдоль огромной елки, мимо палаток с медовухой и медом, елочными игрушками и яблоками в карамели.

«Ты дома?» – все-таки написал Виталик, а я отправила ему голосовое сообщение с музыкой на фоне, людскими голосами и автомобильными гудками в катастрофической пробке в центре.

«Приезжай на праздник, – снова написала я, – папа остыл. Буду очень рада тебя видеть».

Виталька помолчал, я уже успела сунуть телефон в карман, как он снова ожил.

«Буду, что привезти?»

«Себя. И оливье, не умею его готовить:)».

Виталька прислал смеющийся смайлик и поднятый большой палец вверх, а я с большим пакетом подарков двинулась к «Охотному ряду», чтобы по прямой доехать до дома. Автомобильная пробка была такой глухой, что на такси до дома бы я добралась в лучшем случае к вечеру.

Еще в метро я с нетерпением перебрала все, что купила, я давно с таким увлечением не бродила по ярмаркам или магазинам, давно с таким удовольствием не выбирала понравившиеся безделушки. Я даже купила стеклянный шар с искусственным снегом внутри, чтобы поставить его в центр новогоднего стола, вместе с шампанским и корзиной из фруктов. Родители обещали привезти все часам к пяти. Вернувшись домой, я включила на плазме «Иронию судьбы», набившую оскомину за двадцать три года жизни, но такую родную, что смотреть другое – предательство. Мелодичный голос Барбары Брыльской доносился даже до спальни, Кэрри завороженно уселся на диван перед телевизором.

Я поставила снежный шар на стол, около маленького квадратного холста с изображением Плато Путорана. Расстаться с ним, как и с воспоминаниями о поездке, снежной заре и Игоре я не могла так просто. Зная, что одного человека я все-таки не поздравлю с Новым годом вечером, я достала тетрадный лист и последний конверт из стопки. Марки для украшения писем почти закончились, но на этот должно было хватить.

«Здравствуй».

Из гостиной послышались гитарные ноты и мелодичный голос Сергея Никитина. «Если у вас нету дома, пожары ему не страшны…» Закрыв глаза, я покрутила в пальцах ручку. За все письма я никогда не здоровалась с Игорем так официально, иногда и вовсе начинала без приветствия.

«С Новым годом, дорогой. Как удивительно, это уже третий без тебя, в постоянном ожидании того, что вот-вот ты вернешься».

Обдумывая каждое слово, я скользила ручкой по тетрадным листам. Впервые я писала ему письмо и не плакала, хотя в груди сворачивалась тревога тугим комом, чувства подступали к горлу, но я не давала им выхода. Они должны были остаться внутри, утихомириться и уняться, больше не мучить меня кошмарами и переживаниями.

«Желаю тебе быть счастливым, и это, пожалуй, самое главное, что может быть».

«И если вы не живете, то вам и не, то вам и не, то вам и не умирать…» – пел Никитин, и я невольно губами без звука повторяла его слова. Светлые волосы упали на лицо, и я нервно зачесала их назад. Кэрри, лапой приоткрыв дверь, завалился мне в ноги, и я его ласково ступней почесала, пока он попытался прихватить меня зубами.

Пение из гостиной стихло.

«Ты оказался прав. Я выбираю жить».

Свернув тетрадный лист в четыре раза, я запихнула его в конверт и наспех написала на лицевой стороне привычный больничный адрес, получателя и заклеила свободный край. Но отправка не терпела до завтра, поэтому, прямо будучи в домашних штанах, я влезла в сапоги, пуховик и шапку, схватила ключи и сбежала вниз. Ящик для приема писем висел недалеко от подъезда. Немного потоптавшись возле него, влажными от волнения пальцами слегка и неспециально измяв конверт, я скинула письмо в ящик и шумно вздохнула. Читал Игорь письма или нет было уже неважным.

Новый год уже наступал на пятки – родители написали, что выдвигаются, Ники тоже собиралась, Виталька не подавал признаков жизни, и я надеялась, что он просто спешно крошит оливье. Протерев полы влажной шваброй, выпустив Кэрри на балкон подышать воздухом и нарезав крабовый салат, я пощелкала каналы и остановилась на простом, музыкальном. Наконец раздался звонок в дверь, и первой на пороге оказалась Ники. С платьем в чехле для одежды, с большой сумкой, где, я знала наверняка, лежала косметика и плойка.

– Ну что, будем становиться принцессами?

– Рано еще, – я рассмеялась и достала из холодильника бутылочку вина. – Но праздник можно начать!

Пока я доставала бокалы с верхнего ящика, Ники подошла почти впритык и крепко меня обняла, темные волосы, собранные в хвост, пощекотали шею, и я смешно дернулась в сторону.

– Я так счастлива, что мы помирились, – призналась она. – Дороже тебя у меня никого нет.

– И у меня, – развернувшись, я крепко сжала ее в объятиях. – Все позади… Больше не будем ссориться?

Ники выглядела виноватой, но я не могла понять почему. Отстранившись и все-таки разлив белое по бокалам, я легко чокнулась с ней своим, сделала пару глотков и отставила – не хотелось, чтобы отец снова обвинил меня в пьянстве. Да и после аварии к алкоголю я относилась с особой осторожностью, пусть сегодня и не собиралась садиться за руль. Мы вместе замариновали – поздновато, конечно, для праздника – мясо, накрошили еще несколько салатов, а потом на посту заведующих кулинарией нас сменили родители.

Мама, всегда готовившая под настроение, принесла самодельный цезарь.

– Знаю, что ты его любишь, родная, – она крепко обняла меня, погладив по волосам. – Я так рада снова видеть тебя сияющей. Вон как глазки блестят…

– А сейчас еще самой красивой будет! – Ники рассмеялась и потянула меня в ванную. На стиральной машинке она разложила косметику, воткнула плойку в ближайшую розетку и усадила меня на табуретку.

– Я сама могу, – воспротивилась я, но не особо активно, позволяя ей касаться спонжем лица и наносить тональный крем. – Ники, ну что ты как с маленькой…

– Уже придумала, что загадаешь под бой курантов? – с улыбкой перебила она, открывая белый карандаш для глаз и пальцами поднимая мое лицо за подбородок. Я прикрыла веки и слабо пожала плечами, стараясь не шевелиться.

– Не знаю… Наверное, просто быть счастливой.

Все прошлые новогодние желания были связаны с Игорем, но вступая в новую жизнь и прощаясь со старой, хотелось отойти от этого, сделать шаг в другую сторону, шаг, способный сделать счастливее и раскрасить жизнь новыми цветами. Я расставалась с Игорем в мелочах, и желание как раз – такая незначительная, но близкая мне мелочь. Ники подкрасила ресницы коричневой тушью, подкрутила кончики волос.

– Надеюсь, у тебя самое блестящее платье, и…

Она не успела закончить.

– Лу, к тебе гости! – крикнула мама из прихожей. Так увлекшись макияжем, мы даже не услышали звонка в дверь.

На пороге стоял Виталик с чашкой оливье в руках, на его кудрявой макушке еще не растаяли снежинки, а нос и щеки, словно у Деда Мороза, были красные после улицы. Виталька – как всегда презентабельный, в галстуке и белой рубашке с отглаженным воротничком, – прошел в квартиру и, скинув ботинки, вручил маме оливье, папе пожал руку, а меня приобнял. Не удержавшись, я легко чмокнула его в щеку и смахнула с кудрей снежинки.

– Здорово, что ты все-таки решил прийти, – я улыбнулась. – Располагайся. Мы почти собрались, часов в десять будем садиться за стол.

Папа уволок Виталика на кухню, по его словам – помогать с мясом и не мешать девочкам собираться. Начинались праздничные концерты по всем каналам, мы всегда смотрели «Новогоднюю ночь на Первом» со звездами эстрады и подпевали знакомым хитам. В холодильнике остывало шампанское, а ароматы с кухни из-под родительских заботливых рук заставляли каждый раз невольно сглатывать собравшуюся слюну.

В коридоре мы развесили светящиеся фонарики, в углу стояла небольшая елка, под которой дрых Кэрри, явно не впечатленный подготовкой к празднику. Мама накрыла на стол, ломившийся от блюд. «Чем богаче стол, тем богаче год», – поучительно сказала она, втискивая в центр тарелку бутербродов со шпротами, хотя рыбные консервы из всех нас любил только папа.

– Давайте садиться, – папа махнул рукой, доставая из холодильника шампанское.

Игристое на Новый год – вечная традиция. В бокале вверх россыпью поднимались пузырьки, напиток пенился и отдавал золотом. Ники подцепила бокал за ножку первой, подняла его повыше и даже привстала, хотя с низкого дивана наверняка было не очень удобно.

– Итак, – радостно объявила она, переведя дыхание. – Мы не впервые отмечаем Новый год таким составом… Виталька, ты не считаешься… И хочется пожелать, чтобы в Новом году мы все нашли гармонию! Чтобы все было так, как должно случиться!

Мы выпили, я сразу заела терпкий вкус шампанского сухариком из цезаря. Время за разговорами летело быстро – я с интересом слушала, как Виталька с папой обменивались мнениями о современной медицине и новых технологиях в оборудовании, мама с Ники обсуждали погоду в Таиланде и плюсы отдыха там зимой, а я пила шампанское, слушала то тех, то других, то Киркорова, поющего песню про снег.

«Ты одно лишь должна знать, я люблю тебя навсегда…»

Мотнув головой, сбрасывая пелену наваждения, я осушила бокал до дна и жестом попросила Витальку налить еще.

– Скоро куранты пробьют! – опомнилась мама, прервав все разговоры. – А мы еще Старый год не проводили!

Мы не успели поднять бокалы: нас прервал настойчивый и вместе с тем больно робкий звонок в дверь. Он прозвучал дважды и коротко, точно человек, стоявший в подъезде, боялся нажимать на кнопку.

– Открою, – я поднялась и с улыбкой посмотрела на семью. – Ошиблись, наверное, там у соседки вечеринка планировалась.

Проскользив в теплых носках по паркету, я даже не глянула в глазок перед тем, как распахнуть дверь. Сначала мой взгляд упал на знакомые кожаные берцы – такие истоптанные, просившие каши, что в них страшно было выходить из дома. Дальше по знакомым джинсам, потертым на коленях. По черному пуховику, запомнившемуся теплотой и удобством даже мне еще с поездки на Плато Путорано – замерзнув на катере, я укрывалась им. Знакомый запах сандала и свежести ударил в нос, от пришедшего веяло холодом с мороза и севера.

Игорь.

«Чтобы все было так, как должно случиться», – эхом в воспоминания отгремели пожелания Ники. Все случилось так, как должно. Я замерла, вцепившись в ручку двери, глядя на его лицо – изменившееся, уже неродное, но такое же любимое.

– Лу, ну кто там?! – крикнула Ники, и, по замершим за спиной шагам, я поняла, что она тоже остановилась в коридоре. Просто поодаль. – Прости…

Не зная, за что ее надо было прощать, я сделала шаг ему навстречу.

Уткнулась лбом в крепкое, холодное с мороза плечо.

«Теперь все будет хорошо», – подумала я.

– Прости, – прошептал он мне в висок.

Самолет приземлился в Норильске, гремя шасси и почти что разваливаясь, – таким старым, хлипким и ненадежным он выглядел. Ники смотрела в иллюминатор, снежная буря за двойным стеклом играла все сильнее, встречая нежданную гостью и показывая Норильск с лучшей из сторон. Николь еще не вышла из самолета, но уже зябко ежилась в кресле, отстегнув ремень безопасности и доставая телефон. Несколько сообщений с практики, несколько – с работы, а в остальном гаджет играл с ней в молчанку. Ее никто не искал. Раньше ей часто писала Лу, но со временем почти перестала, и чат с ней в мессенджере улетел далеко вниз, еще дальше, чем самые неприветливые люди в списке контактов.

Пассажиров пригласили на выход, и Ники покинула борт в числе последних, не готовая столкнуться нос к носу с промозглой зимой. Запахнув пуховик и накинув на голову капюшон с оторочкой из белого меха, Николь спустилась по трапу, чуть ли не поскальзываясь и цепко хватаясь за перила. Билет обратно был куплен на послезавтра, поэтому полет прошел налегке. Пока все остались ждать багаж возле тормозившей ленты, Ники уже у стойки вызывала такси.

– До Дудинки, – просто сказала она, не усложняя просьбу лишними вопросами. – И побыстрее, пожалуйста.

Приехала «Лада-Гранта». Ники поправила лямку рюкзака и снова вышла навстречу декабрьской метели. Машина – дышащая, казалось, на ладан, – гудела, из выхлопной трубы валил вонючий дым. Пожилой водитель курил, прислонившись к крылу, но, заметив Ники, сразу подошел к багажнику.

– Чемодана нет, – бросила Николь, с необъяснимой даже ей самой злостью швырнув рюкзак на заднее сиденье. – Мне до Таймырской МРБ.

– Не любите север? – предположил водитель, выкинув папиросу и плюхнувшись за руль. Машина аж закряхтела. – Чего приехали тогда?

– По делам, – Николь вздохнула и потерла варежкой горящую от мороза щеку. – Неотложным.

Она сердилась сама на себя: дорожила Лу так беззаветно, что решилась приехать сюда, в Богом забытый город и бросить вызов снежной стихии. Снежной стихии и Игорю в ее лице. Она могла бы пить игристое и сидеть в ресторанчике, в очередной раз пытаться достучаться до Лукерьи разговорами о нем, но все не действовало. Нельзя спасти человека, если он сам не хочет выбраться.

В машине стояло молчание, водитель больше ни слова не сказал, а Ники была и рада погрузиться в тишину, нарушаемую разве что скрипом снега под колесами и гудением мотора. В «Ладе» укачивало, и Ники совсем чуть-чуть приоткрыла окно, чтобы глотнуть воздуха вместе с выхлопными газами. Никого, кроме них, на снежной дороге не было, встречные машины казались редкостью. В сон не клонило – от одной мысли о встрече с Игорем жгло раздражением кончики пальцев.

Знак «Дудинка» черными буквами на белом фоне и ограничение скорости свидетельствовали о том, что машина подъезжала. Городок был маленьким, и «Лада» почти сразу выехала на прямую просторную улицу, повернула еще раз и оказалась у забора.

– До свидания, спасибо, – прощаясь, Ники сунула водителю две тысячи без сдачи и хлопнула дверью прежде, чем он смог бы ее всучить.

Медсестры курили за углом, якобы их не было видно, женщина в регистратуре – грузная и тучная, с натягивающимся на груди халатом, что пуговица вот-вот лопнет, – подняла глаза. Оглядев общий антураж, Ники вздохнула и подумала о том, как же сильно Игорю подходило это место – простотой, скучностью и серостью. Непривлекательностью и запахом хлорки.

– Мне Царитов нужен, – Ники не стала здороваться, играть в вежливость. – Срочно. Он здесь?

– Игорек-то? – от напора женщина даже откинулась на чудом выдерживающую ее натиск спинку стула. – Был здесь… А вы ему, собственно, кто?

– А вы скажите, невеста приехала, – Ники осклабилась. – Примчит, как миленький.

Женщина глядела недоверчиво, но спорить не стала. Вместо рабочего достала сотовый из кармана халата, еще кнопочный, ткнула пару клавиш и прижала к уху. Ники не слышала, что говорил ей Игорь, но, судя по удовлетворенной ухмылке, поняла, что он скоро будет здесь.

– Несется твой женишок, из буфета мчит.

Молчаливо поблагодарив кивком, Ники отошла от стойки. В больнице стояла тишина – в Московских такого затишья и не бывало. Там вечная суматоха, визги карет скорой помощи, крики врачей и вопли пациентов. Здесь – почти что старый спокойный санаторий. Понятно, чего Игорек не хотел назад.

Уже топчась в холле больницы, Ники думала о том, что приехать сюда было сомнительной идеей. Если бы не Антон Павлович, позвонивший в один из вечеров с тревожными сомнениями насчет Лу, она бы не сидела в этом самолете.

«Мне кажется, если этот прохиндей не вернется, мы ее совсем потеряем, – делился Антон Палыч по телефону. Ники слышала, как он курил, выдыхая дым почти что в самый динамик. – Боюсь за дочь ужасно. Хоть езжай к нему и ищи!»

«Антон Палыч, – мягко отвечала Ники. – Вы же понимаете, что он ей – все равно не пара? Может, лучше психолог или…»

«Думали, думали, – голос Антона Палыча звучал нервно. – Не соглашается, не хочет. Еще бы понять хоть, что с ним там, живой ли вообще. Ники, а может, ты съездишь? Ради Лу. Страшно за нее. Думал, пройдет. Оно не проходит».

Оно и правда не проходило. Маниакальная любовь Лу к Игорю заставляла нервничать всех мало-мальски близких ей людей, а родители с Ники в этом списке стояли первыми. Сначала Ники хотела отказать. Но грустное, сжимающее сердце «ради Лу» заставило сцепить зубы покрепче, судорожно сжать телефон и с трудом согласиться.

Николь узнала Игоря мгновенно – повзрослевший, почти постаревший, обросший щетиной. На секунду она представила лицо Лу, когда она увидит его таким же непривлекательным, как и это место. Игорь оглядывался в поисках светлой макушки, но наткнулся только на Ники. Из-за всполоха разочарования в его взгляде Николь довольно улыбнулась и сделала несколько шагов навстречу.

– Ты что тут? – ахнул он, цепко взяв ее чуть повыше локтя. – Зачем невестой назвалась?

– Тебя подразнить. Скучаешь, небось? – Ники усмехнулась и пожала плечами. – Мне тоже мало удовольствия с тобой разговаривать, но, раз уж я здесь, показывай, где у вас ближайший кофейный автомат, и расскажи, где относительно приличная гостиница.

Кофе нашелся прямо в больнице. Остановившись у аппарата, Ники бросила в него горсть монет, и пластиковый стаканчик тут же начал наполняться ароматным напитком. Игорь плечом прислонился к аппарату, продолжая хмуриться.

– Зачем приехала? – нетерпеливо спросил он.

– Из-за Лу.

– Что с ней? – он побледнел и даже изменился в лице.

– Она не может без тебя. Ты… свалил сначала сюда, потом на флот, не звонишь и не пишешь ей почти полгода. Думаешь, она в порядке там? Цветет и пахнет? Начала новую жизнь?

– Я хотел дать ей шанс, – процедил он. – На нормальную жизнь. Без меня, безденежья и прочего.

Ники фыркнула, достав стаканчик.

– Поэтому просто пропал. Я знала, что ты – мудло конченое, но не подозревала, что настолько. Пока она ждет тебя три года, ты за вас обоих все решил. Думаешь, выглядело благородно? Просто трусливо. Она тебе письма пишет…

– Я читал каждое! – резко перебил Игорь. – И ты не смеешь обвинять меня в этом. У меня нет жизненных инструкций, и я делаю так, как считаю лучшим!

Ники отвесила ему слабую оплеуху, еле удержавшись от того, чтобы не вложить побольше силы, не облить его горячим кофе. Представив, как пятно расползлось бы на его морде и белом халате, она еле подавила улыбку. Люди в холле пялились на них, но пытались делать это не слишком откровенно.

– Ну-ну, успокойся. Ты не герой, а предатель. И если ты хочешь сохранить еще остатки… Нет, не так, – Ники покачала головой. – Если ты хочешь спасти ее, если ты ее правда любишь, то возвращайся. Поверь, если бы все не было критично, я бы в жизни в эту глухомань северную не притащилась.

– Люблю, – Игорь лбом прижался к автомату, и на долю секунды Ники стало его жаль. – Мне нужно время. У меня контракт до августа.

Одним глотком ополовинив стаканчик, Ники сдержанно кивнула. Понимала, что он не может бросить все одной минутой, купить билет и примчаться в Москву завтра – но ждать до августа в непонимании вернется он или нет было слишком долго.

– Просто съезди к ней. Объявись, – Ники чуть нахмурилась, – на несколько дней, хотя бы на тот же Новый год, а потом вернешься летом. Надеюсь, ты не хотел продлевать контракт?

– Думал, но…

Ники достала из рюкзака небольшой блокнотик и ручку. Написав адрес Лу, она выдрала лист и запихнула Игорю его в карман халата в надежде, что он его не потеряет и не выбросит.

– Она не справится. Она не зажила без тебя, понимаешь? В вечном ожидании того, что ты сейчас позвонишь в дверь и у вас все будет, как раньше.

Игорь понуро кивнул, пару раз слабо и глухо ударился лбом о кофейный автомат, словно пребывая в отчаянии от того, что устроил сам.

– Прости, что тебе пришлось…

– Тебе не передо мной извиняться надо, – обрубила Ники суховато. – Перед ней.