Клетка бесприютности

глава одиннадцать: проститься

До экзаменов в ординатуре оставалось две недели: всего ничего, чтобы подготовиться и блестяще их сдать. Контракт, подписанный пару дней назад, отсчитывал оставшиеся восемнадцать дней до отъезда. Почти сразу после экзаменов. Никто не знал, кроме Витальки и Инессы Валерьевны, качавшей головой и сетовавшей на то, что такого специалиста нельзя отпускать.

«Да, – говорила она, – зарплаты не бог весть что, но работать-то можно? Семью кормить… сына… понимаю… Поезжай с Богом, Игорек. Если что, всегда ждем».

Я не знал, поеду с Богом или нет, будет ли вообще высшая сила сопровождать меня после того, как я решился оставить Вадика с родителями. Они еще не знали об этом, но я верил, что круглая – пусть и не самая крупная – сумма сгладит их недовольство. По крайней мере, материнское. Подписанный контракт лежал в тумбочке, и осознание этого пускало опасный жар по щекам и ниже, жгло пониманием, что скоро закончится все – останется только промозглый холод Таймыра, северные ночи и вечная мерзлота.

Первым делом я купил термобелье и теплые ботинки, пару колючих свитеров и дорожную сумку. Прятал это под кроватью, чтобы не увидели раньше времени, не обвинили в тратах и не начали выпытывать с ножом у горла, зачем оно мне в летней Москве.

«Уверен? – спрашивал Виталька перед подписанием. Он пошел со мной, как настоящий друг, крепкое плечо, видимо, тайно лелея надежду отговорить от безумной затеи. – Может, не надо? Лу же предлагала частную клинику…»

«И зависеть от ее отца? Вечно кланяться ему? В ножки? – парировал я. – Чтоб все говорили, что я – проплаченный? Нет уж. Не надо».

Лу ничего не знала – ни того, что я подписал контракт; ни того, что через две недели мы расстанемся на три года; ни того, что с каждым днем нашего времени становилось все меньше, а я оправдывался работой, лишь бы с ней не встречаться.

– Надо поговорить, – наконец решился я, плюхнувшись за стол напротив матери. – Серьезно. Я уезжаю.

Она вытирала чашки после мытья и замерла с одной в руках, подняв на меня недоуменный, влажный взгляд.

– Куда?

– На Таймыр. Работать врачом по контракту и зарабатывать деньги. Предвещаю твои дальнейшие вопросы, Вадик остается с вами. Я буду его полностью обеспечивать и регулярно присылать деньги. Одним ртом все равно станет меньше.

– Игорь, мы не то…

– Я все решил и подписал. С Вадиком туда нельзя. Уж надеюсь, в детский дом не сдадите…

– Да как ты можешь! – она ударила дном чашки о столешницу. – Мы его с детства…

– Вы ему перловки пожалели. Ничему не удивлюсь, – обрубил я любые ее причитания. Разговаривать с ней было мало удовольствия, но приходилось: с отцом хотелось говорить еще меньше, да и он в своем алкогольном буйстве вряд ли мог трезво воспринимать слова.

Мать в тонкую полоску поджала губы, схватилась за кухонное полотенце и с силой бросила в сторону заляпанного чем-то неоттирающимся гарнитура. Оно мятой тканью осело возле раковины. Грязное и мокрое. Противное, наверняка вонючее.

– Насколько едешь?

– Три года.

– Это прилично, Игорь! Вадик будет в седьмом классе, когда ты вернешься! Ты не можешь бросить его так надолго!

– А вы оставили мне выбор? Ты, что ли, оставила? Или отец?! Вам деньги нужны были, вы их получите. Да, я не мог содержать сына так, как вам того хотелось бы. Но я работал по ночам, пока учился, потом сутками в больнице, а вам все мало и мало! Ну теперь точно будет достаточно, еще и на безбедную жизнь самим хватит!

– Не кричи…

– Не смей затыкать мне рот, – я угрожающе склонился к ней. – Все, что сейчас происходит – из-за вас.

Легко было обвинять их, но где-то внутри колола мысль, что не только из-за них, но и из-за меня самого. Из-за глупой гордости, независимости, желания все сделать самому. Из-за этого, а не из-за родителей, я подводил самого себя, наши отношения с Лу и ее. Оттягивать предстоящий разговор – бессмыслица, но я так ничего не боялся. Даже оставлять сына здесь.

Вадику, наверное, не стоило говорить. Я предполагал, что совру ему, скажу, что скоро вернусь, а дальше придумаю еще что-то и еще. Одна ложь зацепится за другую, но эта ложь будет во спасение, она поможет не растоптать детское, любящее родителя сердце совсем. Сын безмятежно играл в подаренный ему на день рождения планшет – Лу постаралась, не смогла оставить без подарка, – и не думал о том, что скоро останется здесь без меня. От любимого отца на память будет только крючок на двери и вяжущее язык разочарование после предательства.

– Поезд через шестнадцать дней. Сдам экзамены в ординатуре и уеду. Меня ждут.

– Ты сдурел, – обреченно подытожила мать. – Просто сдурел, Игорь.

– Вашими молитвами.

Я поднялся, чувствуя слабость в ногах. Мутило от признания, от жестких слов, от неотвратимости отъезда. От всего мутило, даже от этих стен, в которых я прожил почти двадцать шесть лет. Мать молча продолжила разбираться с посудой, и я осознал, что, когда уеду, – ничего не изменится. Отец будут пить, мать будет так же вытирать чашки грязным вафельным полотенцем, а Вадик – запираться в комнате и бояться выходить. Но я не мог взять его с собой, да и что ему делать на Севере?

Он даже не повернул головы, когда я зашел. Наверняка не слышал нашего разговора, погрязнув в игре. Я погладил сына по волосам, поцеловал в макушку и улыбнулся.

– Я отъеду, – тихо проговорил я ему на ухо. – Хорошо? Постарайся не выходить.

– Дедушка злой?

– Бабушка злая.

Он послушно кивнул, и я вышел из комнаты, накинул на плечи потертую джинсовку на случай, если к вечеру похолодает, и набрал Лу. Попросил встретиться. У нее проходил экзамен в Суриковке, но она уже заканчивала. Я пообещал встретить ее у вуза в надежде, что она все сдала. Погруженный в свои мысли я даже не слышал стука поезда в метро, а молча покачивался ему в такт, пялясь в одну точку. Матери было не так страшно сказать. Матери – наплевать. Я ее даже не ранил, просто повесил обузу.

Институт имени Сурикова находился в центре, от Марксистской было ближе всего. Когда я подошел к зданию, Лу уже стояла у калитки, нервно затягивалась сигаретой, от которой пахло вишней, и вытирала слезы.

– Сдала?

– Да, – всхлипнула она, уткнувшись мне в грудь. Футболка с «Агатой Кристи» тут же промокла от слез. Наверняка остались следы туши.

– А чего тогда плачешь? – я приподнял ее лицо за подбородок, ласково целуя и чувствуя на губах соленую влагу и табачно-вишневое послевкусие. – Тебя кто-то обидел?

– Сказали, что посредственно, – она размазала слезы и тушь по щекам, и я провел своими пальцами по следам ее, чтобы стереть это. – Что сдала, но так. Бесталанно. Ни о чем.

Я крепче прижал ее к себе, гладя по спине, касаясь лопаток через тонкую шифоновую рубашку. Лу то и дело всхлипывала, вытирая щеки уже без следов туши, слезы смыли весь макияж с ее глаз. Покрасневшим лицом она опять прижалась к моей груди.

– Это они все ни о чем. Посредственности, – уверенно сказал я. – Вот на тебе и отыгрываются. Ты же самая талантливая, родная, ну что за слезы? Они вообще их не стоят.

Мы сели на лавочку неподалеку, и Лу опять достала сигареты. Я поднес зажигалку, опалив кончик, а потом достал свои, крепкие. Она нервно и часто затягивалась, словно стремясь заткнуть дыру от расстройства внутри. Я молча обнимал Лу за плечи, желая поддержать. Она перестала плакать. Теперь курила даже со злостью, резко и с шумом выпуская изо рта дым. Сильно пахло горчащей вишней.

– Хочешь какао? – тихо предложил я, погладив Лу по открытому плечу. Она была даже без куртки, и я стянул джинсовку, чтобы набросить ей на спину и согреть.

– Хочу, пойдем.

Она завернулась в куртку, больше ее на несколько размеров, выкинула окурок в ближайшую урну и потянулась. Я поднялся за ней, трепетно взял за руку. Ее глаза до сих пор краснели от слез, и теперь я не знал, как начать разговор. Резко? Плавно подвести к отъезду? Или вообще не говорить, а уехать молча, предать, как Вадика, и пропасть из жизни раз и навсегда?

Мы вышли из Товарищеского переулка и повернули на Таганскую улицу с четырьмя автомобильными полосами и низкими желтыми зданиями, и пошли по ней вверх, к Нижегородской. Лу не выпускала моей руки, но я и не стремился высвободить пальцы, мягко поглаживал большим тыльную сторону ее ладони, успокаивал. Мы зашли в небольшую кофейню, почти пустую, и я взял ей какао с зефирками, себе – большой латте, изменив американо. Горького кофе не хотелось – вокруг и так все горчило, – поэтому я попросил бросить в напиток два кубика сахара.

Лу села у окна, повесила мою джинсовку на свой стул и устало подперла кулаком подбородок. Я, дождавшись напитков у кассы, сел напротив и пододвинул к ней какао в немой надежде, что ей станет лучше. Но уже знал – от моих слов никому не может стать лучше.

– Нам надо поговорить, родная, – негромко сказал я, взяв ее за руку. – Это очень серьезно.

– Что-то случилось? – она чайной ложкой подцепила зефирку с пенки и отправила в рот. – Выглядишь нервным. Я еще у института это почувствовала.

Иногда меня удивляло, какой тонкой эмпатией обладала Лу: она на высших вибрациях ощущала все происходящее, руководствовалась великолепной, точно рыбьей по гороскопу, интуицией, и могла объяснить необъяснимое. Сжав ее ладонь, второй рукой я вцепился в свою кружку, тайно надеясь, что мне не придется ничего говорить.

– Я уезжаю, – пробормотал я под нос.

– Прости? Не расслышала…

– Я уезжаю, – повторил я куда громче, – Надолго, Лу. На заработки.

Она продолжала молча сжимать мою ладонь. Между нами нитями протянулась тишина, молчание было таким звонким, и даже легкая, приглушенная музыка кофейни не могла его прорезать. Я ничего не слышал, кроме шумно колотившегося в груди сердца.

– Родная, на три года, – внезапно продолжил я, сорвавшимся голосом. Поднеся ее руку к губам, я поцеловал тонкие пальцы, испачканные в краске, тыльную сторону ладони. – По-другому не получается.

– А частная клиника? – от ее голоса – такого потерянного, не осознавшего еще, – сердце сжалось тоской. – Мы можем обсудить…

– Я подписал контракт, – звучало так, будто я опустил гильотину на наши шеи. – Уже ничего нельзя обсудить.

Она сделала глоток какао. Закрыла глаза. Я тоже замер, боясь, что сейчас она начнет кричать, нападать с болезненными обвинениями, что бросит. Хотя втайне надеялся, что бросит – построит счастливую жизнь с кем-то другим, с кем-то, кто будет тем самым, подходящим. Кем-то, кто будет не мной.

– Почему не сказал раньше? – прошептала она, не открывая глаз.

– Знал, что не подпишу, если начнешь отговаривать, – я крепче сжал ее руку, а потом выпустил. – Я подонок, знаю. Но не могу иначе, милая, не могу. Сын…

– А как же Вадик? – перебила Лу. – Куда ты его? С собой?

– С родителями останется. Буду их обеспечивать, там выплаты позволят…

Я в два глотка выпил почти полкружки латте. Лу не шевелилась, только по щеке покатилась прозрачная слеза, капнувшая с подбородка ей на руки. Я пялился на свои ладони, не в силах смотреть на нее. Обстановка покачнулась маятником, все вокруг посерело, и я в этой серости был главным виновником.

– Три года… – сипло произнесла она, давясь слезами. – Это маленькая толика от целой жизни. Ты будешь звонить?

Наверное, я что-то расслышал неправильно: здесь должно было быть то, что она бросает меня, проклинает, отправляет на Таймыр и желает там провалиться. Но Лу выглядела серьезной и собранной, пусть и плачущей. Она сама нашла мою руку, которой я отпустил ее пальцы, и крепко сжала.

– Конечно, но не часто, – с комом в горле пообещал я. – Ты…

– Буду ждать, – ответила она на немой вопрос, словно прочитав мысли. – Конечно, как может быть по-другому.

Мягко погладив ее по руке, я провел вдоль безымянного пальца правой ладони вздохнув. Надеть на нее кольцо я так и не успел. Кто знает, как все было бы тогда?

– Не успели…

– Мелочи. Для того, чтобы быть только с тобой, мне не нужно кольцо.

Мы сидели друг напротив друга. Она плакала, я молчал. Все слова были лишней, бездушной мишурой. Я уезжал только через две недели, но Лу начала прощаться со мной сейчас.

***

Поезд Москва – Красноярск уходил с Ярославского вокзала. Дома я попрощался с Вадиком, соврав, что уезжаю на неделю и обязательно вернусь. Он не плакал – сказал, что будет ждать, обнял крепко, пожелал счастливой дороги. Детство – хорошая, доверчивая пора, когда неинтересно, что будет дальше, не интересно, куда едет обманщик-отец. Сын вручил мне с собой амулетик – небольшой талисман на кожаном шнурке, который выиграл в каком-то детском автомате в супермаркете.

Мать простилась сдержанными объятиями. Пьяный отец не вышел из спальни.

У меня с собой была дорожная сумка, набитая под завязку теплыми вещами, рюкзак с продуктами и документами. Дорога до Красноярска занимала почти четыре дня, а дальше – по Енисею до Таймыра. Дойдя до метро, я в последний раз спустился до Чертановской, прощаясь с каждой ступенькой и стеночкой, с поездами и терминалами. Я вернусь через три года. Вернусь ли?

Поезд трясся, сумка, стоявшая в ногах, собрала всю пыль с пола в поезде. Доехал до Серпуховской, пересел на Кольцевую и дальше до площади трех вокзалов. Выходить из метро не хотелось, и я пытался отсрочить неизбежное, когда топтался в дверях, покупал втридорога ненужную мне воду, слишком долго искал вход в Ярославский.

Мы с Лу условились, что она не будет меня провожать. Сама сказала – не сдержится, не сможет проститься, и я боялся, что тоже не сяду в поезд, если ее увижу. Механический женский голос объявлял посадки, отправления и прибытия поездов. Я взглядом искал табло, пытаясь сориентироваться, куда нужно идти.

– Игорь!

Я замер, чуть не уронив с плеч рюкзак. Голос Лу был громче любых механических женщин, стука колес и людского гвалта. Резко обернувшись, я еле успел поймать ее на руки – с такой скоростью она бежала, кинувшись мне на шею, крепко обнимая.

– Ты почему здесь? Мы договорились…

– Я знаю, знаю, мы вчера попрощались, но я не смогла… – прошептала она, уткнувшись мне в шею. – Пожалуйста, не уезжай. Ты можешь, знаю, можешь не уезжать…

Стиснув ее в объятиях, я поцеловал ее в макушку.

– Не могу, милая, ты же знаешь… Все знаешь, любимая. Я подписал контракт.

Она даже не всхлипнула, но я почувствовал, как задрожала. Крепко прижималась ко мне, и я не отпускал ее, пока равнодушно на весь вокзал не прозвучало, что поезд Москва – Красноярск отправляется с третьего пути через пятнадцать минут.

– Надо идти, – шепнул я, с силой ее отстранив. – Езжай домой, умоляю.

Еле шевеля губами, она произнесла:

– Я провожу.

Подхватив упавшую на пол сумку, я свободной рукой обнял Лукерью. Мы шли медленно, и я боялся, что опоздаем и придется прыгать в поезд в последний момент. Лу с трудом переставляла ноги.

– Не буду плакать, – тихо пообещала, – тебе не лучше.

Внутри свербило, скребли кошки, царапая всю душу, издирая в мелкие клочья. Мы дошли до третьего пути, остановились у нужного пятого вагона, и я достал паспорт с вложенным в него билетом. Лу вытянулась, замерла, старалась унять дрожь, но у нее получалось плохо – кончики пальцев все равно подрагивали. Проводница – улыбчивая женщина лет сорока, в легкой рубашке с нашивкой РЖД – проверила документы и вернула билет.

– Четвертое купе, четырнадцатое место. Отправление через семь минут.

Лу осталась на перроне, я забросил вещи на полку и снова вышел. Мы обнимались молча, пока мысленный секундомер отсчитывал оставшееся нам время. Лу крепко сжимала мою футболку на спине, плечо промокло от слез, но я старался не смотреть на нее. Гладил по волосам, шептал какую-то чушь на ухо и сам в нее не верил.

Проводница велела заходить в вагон. Я еле отцепил от себя Лу – пальцы ее точно не слушались, невозможно ведь так крепко сжимать ткань футболки, почти до треска.

– Я позвоню, – пообещал я. – Езжай домой, позвоню.

Она стояла. Выпустила футболку, махнула на прощание и слезы вытерла, но продолжала стоять. Зайдя в поезд и устроившись на нижней полке, я приоткрыл окно. Проводница выгнала провожающих из вагона. Попутчики – семейная пара с ребенком – уже суетились и начинали стелиться. Я не отводил взгляда от Лу.

Поезд, медленно дребезжа колесами, начал движение, увозя меня от перрона. Лукерья провожала его – медленно шла, не теряя меня из вида, и я пытался улыбаться ей, боясь, что могу ринуться обратно, пройти сквозь закрытые двери и не уехать. Давя в себе внезапно подступивший к горлу комок, я приложил ладонь к окну. Лу опять помахала. Чем быстрее ехал поезд, тем скорее становился ее шаг. Потом перешла на бег, опасно близко к краю платформы. Я попытался ей жестом показать, чтобы она отошла, но Лу то ли не слышала, то ли не хотела. Платье – легкое, летнее, желтое – развевалось на привокзальном слабом ветру. Она задыхалась, я видел через стекло, как хваталась за грудную клетку, в надежде успокоить разбереженное бегом и болью сердце.

– Отойди! Остановись! – закричал я в приоткрытое окно, сомневаясь, что за шумом Лу меня услышала. Плевать было на вздрогнувших, недоумевавших попутчиков – им-то невдомек, что там, на перроне, осталось мое сердце.

Лу бежала, пока поезд не скрылся за поворотом. Может, бежала и дольше, но я ее уже не видел.