Клетка бесприютности

глава семь: кое-что важное

– А денег все нет и нет, – даже звон бутылок, вроде приятный слуху, но такой ненавистный, не заглушал громких отцовских слов. – Учится он. Шесть лет тяну. И его, и цыганенка. Сколько можно, Юльк? Устал.

Мать молчала. Вадик раскрашивал деревце в альбоме, а я прижимался ухом к двери, чтобы лучше слышать, безотрывно смотря за тем, как стачивался зеленый карандаш о нарисованную крону деревьев. Сын молчал, я молчал тоже и ждал, когда отец выйдет из себя и позовет на кухню. В том, что он захочет сказать мне то же самое в лицо, я не сомневался. Ни капли – он в алкогольной мутоте, с отравленным мозгом ненавидел всех вокруг и всем хотел выплюнуть дрянные слова в лицо.

Он заводил вопрос финансов все чаще, а я готовился к государственным экзаменам, бросив ночную работу еще на третьем курсе, когда организм отключался по дороге в метро от недосыпа, на парах – от усталости. Остался последний рывок – экзамены, и меня брали в Боткинскую интерном, деканат уже договорился. Кафедра обещала платить стипендию, больница – полставки. Осталось дотерпеть пару месяцев, но отцу было уже невмоготу – весь март и половину апреля он зудел над ухом настойчивым комаром, которого не прихлопнуть. Я обещал – с июля будут деньги, начну зарабатывать, но он не слышал – или не хотел – гнул свою линию о моих бесталанности и нахлебничестве.

– Иди сюда, Игорек!

Я ждал, когда он позовет. Ждал, но все равно помедлил перед тем, как открыть еле державшийся металлический крючок. Глянул на сына, слабо улыбнулся ему, пусть он и не видел, а потом вышел на кухню. В три шага преодолев коридор, я почувствовал, как пахнуло спиртным, и не спасала даже приоткрытая форточка. Апрель был на редкость теплым, а сегодняшний день – безветренным. Запах, противный носу, застаивался. Я хотел бы задержать дыхание или дышать ртом, но омерзение все равно подкатывало к горлу.

– Что? – мой голос прозвучал грубее, чем я того хотел. Это все равно, что сразу нырнуть в ледяную воду вместо медленного захода по острым камешкам. Отец сорвется сразу, я знал.

«Нарываешься?» – транслировал я его фразу, ту, которую отец еще даже не успел сказать.

– Нарываешься? – повторил он голосом из моей головы. – Поганец. Я тебя кормлю, пою…

– Выблядка моего содержишь, – подсказал я после секундной заминки и тут же пожалел. Рюмка – стеклянная и дорогая, из остатков былой роскоши – пролетела в нескольких сантиметрах от лица. Но я и не дернулся: чего дергаться, если с детства получаешь россыпь синяков?

– Пасть закрой! – он брызгал слюной, забывая вытирать ее с подбородка. Пьяный взгляд скользил по стенам, явно пытаясь сосредоточиться на мне, но все равно постоянно уплывал. – Закрой, я сказал!

И я молчал, поняв с первого раза. Мать сжалась на табуретке, пытаясь с нею слиться, и лучше бы свалила – драки не миновать.

– А что еще мне сделать? – я разминал пальцы, хрустя суставами, готовясь дать отпор. – Может, уйти прочь из своей квартиры?

Мать сделала для нас многое: тайком от отца, устав от угроз выставить нас на улицу, переписала свою половину на меня, сделав не просто прописанным совершеннолетним членом семьи, но и полноправным собственником. Слова отца «выгоню!» перестали иметь реальный вес, а значит, и страха перед ним стало меньше. Волной накатывало презрение – к его вонючей старой рубашке, застиранной и заляпанной пятнами отбеливателя; к его седой щетине на подбородке и шее; к сальным волосам и пьяным, свинячим глазкам. Мать говорила, что мы похожи, но меня от этого сравнения тянуло блевать – на кого угодно походить, господи, но только не на него.

– Игорь, не провоцируй… – проблеяла мать, теребя в сухих руках застиранный фартук с пятнами от свеклы.

– Выйди! – рявкнул я, видя, что отец поднимается и сжимает в руках бутылку. Сейчас замахнется.

Мать завизжала, но я успел увернуться от тяжелого донышка, водка выплеснулась на линолеум. Отец хлопал глазами, смотря то на меня, то на большую лужу под его ногами.

– Сука! – заверещал он, толкнув меня, а я толкнул в ответ. У матери хватило мозгов выйти, она юркнула мне за спину и исчезла в коридоре. Дверь спальни хлопнула. Пальцы отца вцепились мне в горло, но я – крепкий физически и не пьяный – разжал их и оттолкнул отца.

– Успокойся! – пьяные угары не были редкой экзотикой, но я каждый раз одновременно боялся и в то же время хотел ему навредить. Это бы посчитали за самооборону?

Он настойчиво пытался меня ударить. Я мельком оглядел стол и, слава богу, острых предметов на нем не было – поножовщины ожидать не приходилось, но отец в припадке становился только злее. Одним точным – и наверняка случайным – ударом он заставил меня покачнуться. Показалось, что сломал зуб, и языком я правда наткнулся на острый край и отколовшуюся пломбу, но крови, вроде, не было. Схватив его за руки, я сжал их крепче. Хотел бы связать полотенцем и бросить успокаиваться, но он начал лягаться. Пришлось скрутить.

– Уймись, – прошипел я ему в ухо. – Я сейчас дурку вызову, поедешь в белые мягкие стены сидеть.

Угроза почти подействовала, он на мгновение – всего одно! – затих, попробовал вырваться снова и весь сжался, готовясь к особо сильному рывку. Я предполагал. Поэтому сжал руки крепче, не позволив ему даже дернуться.

– Проспись, – я с презрением отпихнул его от себя, и он упал, ударившись спиной об острый угол квадратных ножек деревянного стола. Я вышел из кухни быстрее, чем он успел очухаться и подняться.

Мать выглянула из спальни.

– Закройся и не наливай ему больше. Я проветрюсь, – но перед тем как выйти из квартиры, я юркнул в комнату к сыну.

Он все также флегматично рисовал, вот только теперь стачивал не зеленый карандаш, а коричневый, интенсивно раскрашивая ствол толстого дерева.

– Вадюш, – я откинул с его лба кудряшки и коснулся губами теплой кожи. – Пойду, пройдусь. Посидишь с бабушкой?

– Да, – легко согласился он. – А что с дедом?

– Белочку поймал, – буркнул я, стягивая мерзкую от контакта с отцом футболку. – Ничего страшного.

– Настоящую белочку? – ахнул Вадик, отложив карандаш. – Рыжую? А можно посмотреть?

На секунду растерявшись, я с трудом сдержал смех и протянул ему оранжевый карандаш.

– Это выражение такое. Белочку тут лучше нарисуй, а мы с тобой в зоопарк на днях сходим, посмотрим и на других животных. По рукам? – я протянул ему ладонь, и Вадик с силой по ней шлепнул, отбивая пять.

– По рукам!

Я выскочил из подъезда подобно ошпаренному в бане – дверь ударилась о серую стену подъезда глухо, но достаточно сильно, чтобы отлететь обратно, невзирая на доводчики. Отец вырубился, я видел его на кухне перед выходом, видать, водка настолько размягчила тело, что не дала и шанса добраться до жесткой постели. Шаг за шагом я переходил на бег, зная, что энергию надо выплеснуть, чтобы она не разрушала ни меня, ни сына. Выплеснуть, чтобы дерьмо не копилось – а его было в избытке, перемешанного со злостью и горечью, с обидой и нежеланием возвращаться домой. Звякнул телефон, и на бегу я достал его.

«Увидимся?»

Я не мог ей отказать. Никогда не мог. Ни в поездке на теплоходе по Москве-реке, ни в пикнике в отдаленном от центра парке, ни во всем своем свободном времени. Я не уделял столько времени сыну, о котором Лу ничего не знала, сколько ей самой.

«Я на районе, куда ехать?»

«Подойди к метро»

От дома до Чертановской бегом минут семь. Лу знала, где я жил, но я не верил в то, что она могла так легко сюда добраться. Не верилось, что замшевые полуботиночки несли ее по душным вагонам метро, по оплеванным лестницам, по разбитому асфальту на пешеходном переходе. Лу была для той Москвы, я – для этой, но мы все равно сходились в нейтральных точках, не переступая территории друг друга. Переступить – довериться, принять со всеми недостатками, но Лу не спрашивала ни о чем. Молча делала. И я, смирившись с участью, ждал ее на своей территории, готовый впустить и принять.

Не хотелось осуждения: я представлял удивленно вскинутые светлые брови, подкрашенные коричневым карандашом, и немой вопрос – «ты что, здесь живешь?» Но я верил, что Лу – не такая, особенная, и если внутри нее и зародится осуждение, то оно померкнет от радости встречи и трепетного долгожданного поцелуя.

Ожидание стало томительным еще до того, как я добежал до станции, а возле нее так и вовсе нестерпимым. Я перекатывался с пятки на носок, нервно отбивал незамысловатый ритм пальцами по бедру, скрытому джинсами, поглядывал на время, но минуты текли лениво, никуда не торопясь.

Теплые ладошки накрыли мое лицо со спины, заслонив обзор, но по цветочному аромату духов я понял, что она пришла. Мягкая кожа, наверняка увлажненная кремом для рук, приятно касалась глаз и скул, и Лукерье даже не надо было спрашивать «угадай, кто?», чтобы я на выдохе бросил «родная» и, развернувшись, прижал ее к себе.

Она заливисто – по поэтическому, переливами колокольчиков – смеялась и обнимала меня за шею. Так крепко, что от любви могла ее сломать.

– Сюрприз!

– Сюрприз удался, – выдохнул я ей в самые губы. – Я соскучился.

– Мы виделись вчера, – напомнила Лу, но от удовольствия, доставленного моими словами, все равно смутилась. – Но я тоже успела соскучиться.

Ей была позволительна эта сладость в восемнадцать – позволительно бросаться такими словами, ждать их от меня, смакуя каждую фразу; позволительно громко говорить о любви и не стесняться этого; позволительно мечтать. Я не одергивал ее за иногда излишнюю навязчивость, которая оказалась приятна и мне самому; не укорял за громкие обещания и «я буду любить тебя всегда». Мне и самому казалось, что я буду любить ее всегда – словно это написали у меня на судьбе с красной пометкой «обязательно сбудется».

Я купил ей латте, и теперь Лу шла рядышком, потягивая напиток и рассказывая о прошедшем дне. Не вдаваясь в ее фразы, я смотрел на красивый профиль и чуть вздернутый нос. Она активно жестикулировала, размахивая стаканчиком.

– У тебя такой красивый район! – внезапно выпалила она. – Здесь очень живописно, и речка такая!

Я даже растерялся.

– Красивый? Серый какой-то весь… Ничего примечательного.

– Зато спокойно, – Лу подошла к перилам, отгораживающим асфальтированную набережную от Чертановки. – Красиво. Дышится легко… И дома те такие высокие… Ты в них живешь?

Я проследил за ее взглядом, она смотрела точно в сторону микрорайона Северного Чертаново, где я и жил. Где мы жили, всей семьей, с отцом-алкоголиком и сыном. Сыном, про которого Лу не знала, и я считал это главной ошибкой. Но растянуть мгновение наших встреч – единственное, что я мог: не сомневался, что она уйдет, едва узнав. Никто не готов номинально стать матерью в восемнадцать. Лала была не готова. А Лу – тем более, еще и чужому ребенку.

– Мне, наверное, надо сказать тебе кое-что важное, – я тоже оперся о перила, чувствуя, как к горлу подкатывает непрошенная, острая тошнота. Лу заправила за ушко прядь светлых волос и повернулась ко мне.

– Наверное, что ты меня любишь? – она не прекращала улыбаться и потянулась было за поцелуем, но я ее мягко отстранил, стараясь не смотреть в глаза – там уже промелькнула колючая, непонятная обида. – Игорь, что случилось? Ты нервный…

Нервный – не то слово. Я был взвинчен, придавленным ответственностью и необходимостью говорить; ощущал себя в разворошенном улье, где каждая оса норовила ужалить; я потерялся в мыслях и теперь не знал, как продолжить разговор.

Меня отвлек телефонный звонок. Он же дал фору – пару минут на раздумье, как сказать все правильно.

– Ты с Вадиком ушел гулять? – с напором, без приветствий спросила мать.

– В смысле? – переспросил я. – Я один ушел. Вадик дома остался.

– Его нет в комнате. Кроссовок нет. Думала, ты забрал его с собой, прогуляться, голубей на речке покормить…

До меня плохо доходил смысл сказанного. Вадика не было дома. Вадика не было со мной. Но где тогда был мой сын? Я на секунду закрыл глаза, сделав два глубоких вдоха, и попытался совладать с собой, но слова сами рвались наружу.

– То есть ребенок просто вышел из дома, и его никто не остановил? Вечер на дворе! Стемнеет скоро!

– Игорь, я… – мать растерялась от такого напора. – Надо идти и искать… Куда он мог пойти? Может, во двор погулять? Но с окна его не видно, на детской площадке точно нет.

Грязной волной накатила паника.

– Сиди и жди его дома. Я пойду искать по окрестностям. Знаешь, почему он ушел? Потому что его заебало бесконечное пьянство.

– Не говори так…

– Называю вещи своими именами! – закричал я, забыв, что рядом Лу. Забыв, что я сам скинул сына на мать, а теперь пытался ее обвинить в том, что сам недосмотрел. Будто так моя вина могла стать меньше. Вадику восемь – всего восемь! – а он уже сбежал.

Почувствовав теплое прикосновение к коже чуть выше локтя, я разом остыл, выдохнул и крепче сжал телефон.

– Жди дома, – пробормотал я. – Вдруг вернется. Не выходи.

Нажав на отбой раньше, чем мать успела согласиться или возразить, я закрыл глаза, желая собраться с мыслями, разложить все по полочкам, но чем дольше я стоял, тем сумбурнее думал. О Вадике, о матери, о ничего не понимавшей Лу, которая по-прежнему ладошкой держала меня за руку. Я приоткрыл глаза, и мир покачнулся – и набережная Чертановки, и залитый предзакатным солнцем горизонт, и разбитый асфальт. Лу ласково придержала меня за лицо, вынудив посмотреть на себя.

«Я должен сказать тебе кое-что важное».

– Что случилось? – ожидаемо спросила Лу.

– Вадик пропал, – прошептал я и, предвещая дальнейшие вопросы, добавил: – Мой сын.

Лу сделала шаг назад, и мне показалось, что она сейчас сорвется и побежит к метро, прочь, а потом никогда больше не возьмет трубку. Но она только убрала ладони с моего лица, обхватила пальцами металлические перила и сосредоточенно смотрела куда угодно, но не на меня.

– Надо искать, – она нервно поправила волосы, – сколько ему?

– Восемь, – голос осип от внезапной сухости во рту. – Не представляю, куда мог пойти.

Я не рассказывал Лу о семье. Иногда вырывалось случайно, когда я в паре слов делился новостями о прошедшем дне или планами на грядущие выходные; иногда сбалтывал лишнего в пылу жаркой речи об учебе в медицинском. Но я сомневался, что этого хватило бы на то, чтобы Лукерья составила целостную картину о моей жизнь.

– Поищем, – решительности ей не занимать. – Разделимся. Как он выглядит?

– Маленький, чернявенький, кудрявый… В красной футболке, вряд ли переодел перед выходом… – перечислял я. – В джинсах, наверное… или в штанах спортивных… Лу, я не помню, в чем он был…

– А в телефоне нет фотографий?

Камера у меня на телефоне была. Не очень хорошая, изображения получались нечеткими, но иногда я снимал конспекты у старосты или красивые пейзажи по дороге домой. Колючей изморозью прошило вдоль позвоночника – ни одной фотографии Вадика в телефоне не нашлось. Я ни разу не сфотографировал сына.

– Нет, – я выдавил это с трудом, будто бритвой резало язык.

– Будем искать по описаниям, – Лу вздохнула. – Я пойду вдоль набережной и к метро, а ты тогда во дворы?

– Ты не заблудишься?

– Не должна, – она поддерживающе сжала мою руку. – Позвоню тебе, если найду его первой. Беги.

Я сомневался, что Вадик бы пошел к метро или на набережную, но проглотил слова, мягко высвободил руку из хватки Лукерьи и побежал во дворы. Вадик любил качели, песочницы и играть с бродячими собаками, но на детской площадке его не оказалось, собак вокруг тоже не было. Заглядывая в каждый подвал и сокращая количество мест, где сын мог быть, я то и дело переходил на бег. Но потом остро, как шилом, кололо в подреберье, и я останавливался, тяжело и глубоко дышал. Пальцы начинали дрожать, но я сцепил руки в кулаки, не позволяя волнению взять верх, победить в этой схватке. С Вадимом ничего не могло случиться, но с каждым пустым двором внутри отмирал кусочек надежды.

Позвонив матери почти в отчаянии, мечтая о том, что Вадик вернулся домой, я услышал только надрывное слезливое «не было» и положил трубку. Сердце ухало под кадыком так громко, что я его слышал. Опомнившись, я попробовал набрать Вадиму – вдруг он взял свою старенькую раскладушку с собой? Сын названивал мне по двадцать восемь раз на дню, а сегодня, как назло, даже телефонная линия отказывалась нас соединять. Абонент недоступен.

В дальних дворах Вадика тоже не нашлось, и я решил, что ищу не там. Но куда еще бежать – не представлял. Он мог быть в любом Чертановском закоулке, сидеть на любой качели или копошиться в самой грязной и разваленной песочнице, но я обошел все дворы. Вадик будто издевался или прятался, чтобы его не поймали. Делал все, чтобы остаться незамеченным. Выдохшись, я уткнулся лбом в кору ближайшего дуба, испытывая потребность удариться об нее несколько раз, рассандалить лоб до крови, чтобы слизывать ее, текущую по лицу, чтобы боль заглушила нечеловеческое волнение.

Телефон в руках завибрировал, секунду спустя по двору разнеслась трель. Ни секунды не медля, я мокрыми пальцами нажал на кнопку принятия вызова и поднес гаджет к уху.

– Я нашла Вадика, – судя по голосу, на том конце провода Лу улыбалась. – Кажется, это он. Маленький, миленький и в красной футболочке. Говорит, папу Игорем зовут…

Она щебетала, но я слышал только спасительное «я нашла Вадика».

– Вы где?

– Недалеко от набережной. Сейчас выйдем на место, где мы встретились.

Пообещав прибежать как можно скорее, я отключился и пару раз глубоко вдохнул, чтобы волнение отступило. Быстрым шагом я выскочил из двора, пересек наискось другой и обогнул наш дом, оказавшись у небольшого торгового центра с бесполезными магазинами. Издалека я уже видел Лу в длинной светло-желтой юбке, а рядом – кудрявого мальчишку. Точно Вадика.

– Я так испугался! – почти грохнувшись перед ним на колени, я потряс Вадика за плечи. – Ты почему сбежал? Почему не сказал бабушке? Почему мне не позвонил?

Сын крепко сжимал руку Лу и даже не думал плакать, хотя обычно куксился от минимально повышенного тона.

– Дедушка проснулся и кричал, – он смущенно ткнулся Лу в юбку. – Я хотел тебя найти на улице, но когда вышел, понял, что забыл телефон…

– Дурачок, – оторвав его от Лукерьи, я крепко прижал сына к себе и погладил по спине. – Больше никогда так не делай. Ты очень, очень сильно меня напугал, Вадик.

Он прошлепал что-то невнятное о том, что больше не будет, впредь всегда будет спрашивать разрешение и даже со школьного двора перестанет убегать. Тогда я поднялся с колен, виновато посмотрел на Лу, чувствуя, как сын сжимает мои пальцы.

– Я не так хотел рассказать тебе эту новость.

– Верю, – Лу вздохнула и прислонилась к перилам. Ветерок с речки красиво раздувал ее соломенные волосы. – Что еще мне нужно знать? Дома тебя ждет жена и еще семеро по лавкам?

– Нет, – стыд опалил щеки, наверняка резко покрасневшие. – Мать Вадика давно с нами не живет. Мы у родителей, пока я учусь и…

– Я понимаю, почему ты не сказал, – она оборвала меня, не дав договорить. – Все в порядке. У каждого есть прошлое, и оно может быть разным.

Ветер усиливался. Вадик выпустил мою ладонь и отбежал на несколько метров – погонять голубей, заливаясь визгливым смехом. Но он остался где-то с краю, за кадром, потому что пока я смотрел только в глаза Лу, тонул в серо-голубом омуте с ледяной коркой и боялся услышать беспощадный приговор.

– Это все? – тихо прошелестел я. – Конец?

– Это начало, – она мягко прильнула к моим губам, и запах сладких духов, а вместе с ним и щемящее чувство любви перекрыли кислород.