Клуб грязных девчонок

ЛОРЕН

Я прячусь в небольшой гардеробной в гостиной Эда. Когда мне совсем поплохело, я прыгнула в самолет компании «Дельта», прилетела в Л а-Гуардиа и взяла такси до его изящной двухкомнатной квартирки в Северном Ист-Сайде. Вчера Чак Спринг снова ввалил мне за то, что я недостаточно латинос в своих писульках. Вместо того чтобы поддаться соблазну и врезать ему по зубам, я взяла отгул и решила маленько пошпионить. Дверь открыла своим ключом. Эд не ждал меня до следующих выходных.

Несколько минут назад я в поисках улик обшарила ящики и его карманы. И обнаружила макси-коробку голубых презервативов, в которой недоставало шести штук. Эд не любитель презервативов, а заколка могла принадлежать и ему.

Он только что вошел в переднюю дверь – и притом не один. Я прильнула к щели в дверце гардеробной и увидела ее – вперлась на своих вонючих ходулях, а на ногах белые пластиковые сандалии на высоких каблуках. На улице мороз. Она что, ненормальная? Выше была мини-юбка с красными треугольниками, из-под которой блистало откровенное исподнее. Я бросила взгляд на лицо: оно оказалось именно таким молодым, как я представляла по голосовой почте, но несколько темнее. Не знаю почему, но по ее голосу девушки из Долины[116] я бы не сказала, что он принадлежит пришелице из Хуареса – особе со спекшейся оранжевой помадой и перманентом. Ее последнее сообщение гласило, что они намеревались сегодня поужинать.

– Я приготовлю тебе, – промурлыкала она томным оргазмическим голосом. – У тебя дома.

Я, конечно, сбрендила. Но основания есть. Захотелось кашлянуть. Черт возьми, крепись, Лорен. Я сглотнула, зажмурилась, сосредоточилась на чем-то другом. Позыв прошел. Когда я открыла глаза, Эд шлепал девицу по заднице. Затем, хихикая, снял свой синий блейзер с якорно-медными пуговицами и подал ей. Ох-ох! Я окаменела. Неужели она откроет дверцу? «Пожалуйста, нет, пожалуйста, нет», – твердила я, словно мантры. И они помогли. Девица повесила блейзер на спинку стула.

Я слышала, как Эд неестественно долго мочился, не закрыв дверь в туалет. Лола начала шарить по шкафам в поисках кастрюль и сковородок. Эд спустил воду и, насвистывая, вышел из уборной. Остановился перед гардеробной, потянулся, рыгнул и повернул в гостиную. Гостиная и кухня на самом деле одно помещение. Только в одном месте на полу плитка, а в другом ковер. Эд плюхнулся в кресло с массажными штуковинами под кожаной обивкой и включил Си-эн-эн. Снова рыгнул. Тоже мне обольститель. Они разговаривали на мексиканском испанском, а девица в это время быстро и аккуратно резала лук. Я пыталась разобрать слова, но мне в ухо сипели изношенные трубы: в старом здании было паровое отопление. Я кашлянула, надеясь, что меня не услышат. Вскоре до меня донесся запах нагретого масла, жарящегося лука с молотым чили и мяса. Объявили о начале матча с участием «Ковбоев», и Эд, как и следовало ожидать, увеличил звук, вскочил и вздернул руку, как Джон Траволта в «Лихорадке субботнего вечера». Я много раз видела этот жест: Эд изображал, как он приземляет мяч и забивает гол.

– Есть! – раздался его крик, и он затряс задом.

Лола не подняла глаз, и лицо Эда выразило разочарование: что это она вдруг не замечает его спортивной удали. Он пожал плечами, сел на место и стал посмеиваться над рекламой пива, где несколько мужчин выкидывали идиотские штуки. Я подалась вперед, стараясь разглядеть прилипшую к плите Лолу. Она так старалась, что дрыгала увесистой кормой. Как-то мамочка Эда спросила меня, могу ли я готовить то, что любит ее сынуля. Я пошутила, что способна готовить только плохо намазанные бутерброды, и то когда свободна от работы. Женщина нахмурилась, что-то прошептала Эду и вышла из комнаты.

Когда Лола позвала Эда к столу, у меня уже все зудело и хотелось писать. Я услышала шорох, ерзанье стульев. Эд насвистывал музыкальную тему из ток-шоу О'Рейли. У меня затекла нога. Я задыхалась. Слышала, как скребли по тарелкам ножи и вилки. Эд залакировал закуски пивом. Потом добавил еще.

– Delicioso[117]. Ты славная повариха, asi como mi madre chula[118]. Ух!

Если вылезти сейчас, он объявит, что они просто друзья. Придется ждать.

Пока Лола мыла посуду, вытирала полотенцем и убирала ее на место, а потом массировала Эду плечи, а он ковырял пальцем в зубах, я сидела скрючившись и скукожившись. Наконец послышался влажный чмок поцелуя. Эд замычал, как больной бык, Лола закудахтала, словно курица. Он сказал, что она красивая, Лола ответила, что он guapo – привлекательный, и теперь я точно знала, что она ненормальная.

В Эде есть много чего, но только не привлекательность.

Голоса затихли в спальне. Удивительно, сколько женщин желают лечь в постель с этим огромным отвратительным мексиканцем. Теперь можно было вылезти из убежища и надрать ему задницу. Но я хотела, чтобы он провинился по полной. Дам еще минуту-другую, и ему конец. Идиотская гардеробная – воняет, как в универмаге. Эд держит костюмы в спальне, а здесь всякую всячину. В его понимании это хаки, оксфорды[119] и кепки «Далласских ковбоев», которые он из предрассудка не стирал.

Guapo? Что ж, может быть, если немного прищурить глаза. Эд почти привлекателен, а это хуже, чем просто страшный, поскольку в иные моменты он способен убедить женщину, что привлекателен телом и костюмом. У него большая, как задница, голова (раз или два я уже упоминала об этом), и притом покрытая дырами от старых угрей. Мочки ушей луковичной формы. Это сначала не заметно, но затем мозолит глаза. Нос кривой и мясистый, один глаз посажен ниже другого и косит, будто у святого Бернарда на стоянке грузовиков. Но Эд высокий – это много значит в мужчине, – у него красивые зубы и хорошая улыбка. От игры в сквош и суши у Эда подтянутое тело, но картину портит двойной подбородок. Откуда он появился? Убейте, не знаю, наверное, все дело в генах. Бывает, он выкуривает сигаретку, но трудно сказать когда, потому что у него всегда в запасе жевательная резинка. С таким парнишкой, как Эд, неизменно есть выбор: считать стакан полупустым или полуполным – все зависит от вас. Я пошевелилась, хотя конечности затекли, а мочевой пузырь раздулся. Жесткие от крахмала камуфляжные брюки мазнули меня по лицу. У Эда их пар двадцать, и все они висели плотным рядком. Он одевался так, словно вырос, посещая сельские клубы, а не мексиканское родео. А по пятницам расслаблялся, облачался в хаки и шел выпить с «парнями» (белыми парнями) в спортивные бары Восточного Вест-Сайда. Эд признавался, что у него спрашивали, не камбоджиец ли он, не пакистанец ли или что-либо в этом роде. И ни разу не поинтересовались, не мексиканец ли. А когда Эд отвечал, кто он на самом деле, таращились так, будто мимо прогарцевал Элвис собственной персоной верхом на козле. А Эд хихикал и растягивал рот в улыбке, как перед камерой. Попались!

Когда я познакомилась с Эдом, он работал пресс-атташе мэра, а я в качестве кубинского репортера писала о мэрии. До него у меня уже было несколько парней, и я разочаровалась в мужчинах. Эд стал моим первым латиноамериканцем, способным отличить гомика от женщины. Другие при виде входящего в ресторан мудака с кадыком, в облегающей юбке, с накладными титьками, в длинном светлом парике, с побритыми ногами и размалеванными ярко-красной помадой губами заводились, умильно чмокали воздух и мурлыкали: «Ау, Mami, ven aqui preciosa, bella, mujer de mi vida, te amo, te adoro, te quiero para siempre»[120]. Полные охламоны.

Эд совсем не такой. Он первый из встреченных мною взвешенный, деловой латиноамериканец. Первый чикано, у которого нулевой интерес к потасовкам и настенным граффити. Эд играет в гольф, посмеивается, как окружающие его белые, постоянно употребляет слово «абсолютно», выговаривая каждый слог, и кивает, будто ему не наплевать. Эд источает такое изящество и неприкрытую мощь, что я поплыла и решила: вот тот конюх, который должен пасти моих детей. Похоже, он, как мой папочка, не вылезает из-под садового навеса, чтобы не прокалиться. Организованный джентльмен. Ну и что из того, что у меня к нему никакого сексуального влечения? Очень немногие замужние пары находят удовольствие в сексе.

Я разогнулась и увидела стоящие друг на друге контейнеры с желтыми этикетками: понедельник, вторник, среда, четверг. По выходным к Эду приходит его сестра Мери – занимается стиркой и готовкой: оставляет брату на неделю куриные энчиладас, менудо, толченую кукурузу с мясом и перцем и красный рис. Она графический дизайнер, но ухаживает за братом, словно считает это своим долгом. А затем, не улыбнувшись, уходит. Ей предлагали более выгодную работу в Чикаго, но она отказалась, чтобы быть рядом со своим hermano[121]. «Тебе что, шесть лет?» – однажды спросила я. Эд ответил, что их воспитывала одна мать. Семья была бедной и придерживалась старых традиций. Мать не стеснялась и пускала в ход ремень, поэтому они с сестрой очень близки. А та, когда я попыталась заговорить с ней, смерила меня взглядом и отвернулась. И только потому, что я невеста ее братца. Полный идиотизм. Не уверена, что мне хочется знать, насколько близки эти двое. Готовить! Стирать его грязное исподнее от Келвина Клайна! Гладить драгоценные носки!

Я приблизилась на цыпочках к полузакрытой двери спальни, переступила через валяющийся бюстгальтер лимонного цвета и вошла внутрь. Все было так же мерзко, как ее пластиковые сандалии. Я услышала скрип пружин кровати от Этана Аллена. Кровь застыла в жилах, я едва дышала. Добрую минуту я стояла, пытаясь вспомнить, почему любила этого мужчину.

Эд сделал предложение в сочельник в роскошном отеле в центре Сан-Антонио. Его мать рыдала, уткнувшись в расшитую веточками алтея салфетку. Был грандиозный вечер с шампанским и танцами. Присутствовала вся его семья. Эд устроил настоящее представление: упал на колени и подарил мне дешевенькое кольцо. Получилось очень эффектно – все замерли и зааплодировали, сборище незнакомцев, но все с такими же огромными техасскими головами. Я была счастлива примерно час, пока мы танцевали под плохой оркестрик Хью Люиса, надували тещины языки и посыпали волосы конфетти. А потом мы пошли в номер, так сказать, осуществить на деле брачные узы, и Эд внезапно изменился – стал груб, заговорил по-испански, чего никогда раньше не делал. «Ти eres mi puta? – рычал он с безумными глазами. – Ты моя шлюха? Моя маленькая шлюха – и открыта только для меня? Моя сучонка?»

Когда я позже спросила об этой выходке, Эд ответил, что его первый сексуальный опыт оставил в нем неизгладимый след. Это случилось в маленьком городке на мексиканской границе. Дядя повел тринадцатилетнего Эда в публичный дом, чтобы мальчик ощутил себя мужчиной. Они выпили темной текилы, и он отправился с беременной проституткой в розовую, точно таблетки пепто-висмол[122], комнату, пахнущую канализацией. А когда появился снова, дядя шлепнул его по спине и отвалил деньжищ. Они завалились в дядин «краун-виктория» и всю дорогу обратно распевали corridos. Мне стоило тогда насторожиться. Но вы помните, я предпочитаю думать, что стакан наполовину полный, даже если в стакане желчь.

Неудивительно, что он так же оскорблял маленькую мисс Лолу, пока я набиралась храбрости, чтобы переступить порог спальни.

– Ты моя подстилка! Моя шлюшонка. Ну-ка, открывайся вся!

Лола ответила только: – Si.

– Si, papi, soy tu putita estupida, damelo duro, papi, damelo duro, asi de duro chingame, si quieres, meteme por detras. Con ganas, mi amor, rompeme.[123]

Покрытый светлыми волосами зад Эда двигался как насос, брюки хаки сбились до колен, брякала пряжка ремня. Он так и не снял ни накрахмаленной белой рубашки, ни галстука. А от всей Лолы я видела только маленькие ступни с грязными ногтями: все еще в паршивых сандалиях, они мотались у ушей Эда.

– Rompeme, – повторяла она.

Время тянулось невероятно долго. Я машинально схватилась за бронзовую чашу, в которой Эд держал запонки и заколки для галстука, в том числе и новую, в виде американского флага. И запустила ею в большую смуглую задницу. Эд взвизгнул, как пес. Лола тоже закричала, но как бы издалека, точно его писклявое эхо. А я хватала с туалетного столика, письменного стола и полок всякие предметы и запускала в лежащих: рамки с фотографиями, пузырьки с одеколоном, книги, клавиатуру компьютера, ножницы, пресс-папье с изображением играющего в гольф Снупи, телефон в виде футбольного мяча – в общем, все, что попадалось под руку.

Эд выставил вперед Лолу и прикрылся ею, будто щитом. Лицо его выражало испуг – красное, потное, отвратительное. Рот раскрылся, зубы обнажились – он рычал. А Лола никак не могла обрести равновесие – так и продолжала дергаться с широко раскинутыми ногами, и я получила возможность разглядеть ее совершенное тело. Но вот она закричала, освободилась от хватки Эда и убежала в своих идиотских сандалиях в ванную. Она показалась мне маленькой, красивой, испуганной и молодой. Не старше восемнадцати. Интересно, где это Эд умудряется знакомиться с такими женщинами?

– Это совсем не то, что ты думаешь. – Страх на лице Эда сменился ухмылкой. Он выставил вперед руки, прикрылся ладонями и зашаркал ко мне – брюки цвета хаки мотались на щиколотках, как тюремные кандалы.

– Подонок! – Я бросилась на него и стала колотить кулаками, коленями, ногами. – Сукин сын! Как ты мог? Как ты посмел?

Эд схватил меня за запястья:

– Прекрати! Посмотри, ты вся в крови. – Он поцокал языком, будто я была девчонкой, разбившей вазу, и продолжал увещевать: – Давай-ка займемся твоими царапинами, пока не попала зараза.

– Зараза – это ты! – прошипела я. – Не прикасайся ко мне!

– Ты смешна, Лорен, – возмутился Эд. – Ты же знаешь, что я люблю тебя. Просто захотелось расслабиться, очистить организм. Таковы уж мы, мужчины. Лучше теперь, чем после свадьбы.

– Господи! – Я вцепилась ему в глаза, плюнула в лицо. – Я тебя ненавижу!

Эд попятился, и я увидела, что с его обмякшего члена свисает голубой презерватив. Ощутила на коже Эда запах дешевых духов и терпкого молодого девичьего пота.

– Ты же знаешь, что я люблю тебя, – повторил он. – Успокойся, вздохни поглубже и давай все обсудим.

– Ты ненормальный? В твоей ванной девица!

– Ох, она? Чушь! Она ничего для меня не значит. – Эд подтянул штаны и пожал плечами.

У меня отвалилась челюсть. Я хотела было ответить, но передумала и повернулась, чтобы уйти.

– Подожди, крошка, – окликнул он меня. – А как насчет Валентинова дня на Тахо? Ты же не откажешься? Будут мои приятели со своими девушками. Необыкновенно дорогое лыжное предприятие – я заплатил кучу денег. И теперь уже ничего не отменишь.

Я в последний раз подняла на него глаза:

– Возьми с собой Лолу. – Хлопнув дверью, я пошла вниз по лестнице. Сначала я хотела швырнуть в него кольцом, но потом решила, что лучше заложу его и на вырученные деньги куплю что-нибудь полезное, например шариковую ручку. Мне казалось, что я убиваю себя. Я остановилась у корейского рынка, купила пакет хрустящих палочек, коробку сахарных пончиков, три шоколадки, баночку чипсов «Принте», подозвала такси и по дороге в аэропорт съела все до последней соленой и сахарной крошки. Когда мы набрали высоту, я заперлась в туалете и над маленьким металлическим унитазом сунула палец в рот. А выйдя, попросила у стюардессы охлажденного белого вина. Солнце садилось, когда мы коснулись полосы в Бостоне; я уже чувствовала себя довольно сносно, хотя и не очень.

Из аэропорта я позвонила Уснейвис, заплатила за разговор и рассказала ей, что случилось.

– Мой доктор меня тоже не порадовал, – ответила она. – Мужчины – все такая дрянь.

– Воспринимай это нормально. Все их племя поганое (ик).

– Ты что, пила?

– (Ик.) Кто, я? Нет. Почему ты спрашиваешь? (Ик.)

– Хорошо, что ты не на машине. Я за тобой приеду. Тебе сейчас не стоит оставаться одной. Давай немного развлечемся.

Уснейвис привезла меня не в бар, а в настоящий крысятник – воспоминание ее детства рядом с Дадли-сквер посреди домов с заколоченными окнами и винных забегаловок под тентами. Ди-джеи крутили и сальсу, и меренгу, чтобы потрафить представителям обоих народов: пуэрториканцам и доминиканцам. Уснейвис говорила, я пила. Я говорила, она потягивала красное вино.

Я разозлилась. В этом не оставалось сомнений. Мы обе разозлились и разочаровались. Мы рассказывали каждая о своем и давали друг другу советы. Я – Уснейвис: наплевать на его машину и на его обувку. Она – мне: переждать, а потом подобрать себе парня, и чтобы у него было побольше денег.

– Не-а, – заявила я, пропуская по третьему разу холодный лонг-айлендский чай. – Знаешь, что я сделаю?

– Что?

Я оглянулась на доминиканских ребятишек с волевыми лицами, короткими стрижками афро, с полными губами, в одежде свободного покроя. Все они одинаково неестественно поводили бедрами, словно не люди, а метрономы. И одинаково облизывали губы. Я вычислила человечка посимпатичнее, чем все остальные. Крепкая челюсть, длинные ресницы, полные губы, идеальный нос, широкие плечи и одет со вкусом. Он мог бы послужить моделью Ральфу Лорену. Теперь понимаете, как он выглядел? Хозяин «Соул трейна» – черная звезда мыльной оперы. У него были умные глаза. Но почему меня это так удивило? Мне захотелось услышать его рассказ о себе. Разобраться, в чем его соль.

Я щелкнула по чашке так, что та сдвинулась в его, сторону.

– Вот что, дорогая моя Нейви, я зазову к себе домой вон того малого.

– Какого?

– Самого смазливого – в темно-зеленой клетчатой рубашке и кожаной куртке «Уорнер бразерз».

Уснейвис покосилась на него, покачала головой и стала махать перед носом рукой, словно стараясь избавиться от дурного запаха.

– Ay, mi'ja, он того не стоит.

– А я все равно с ним пойду. Сегодня.

– Ay, Dios mio. Tas loca[124], ты это знаешь? – Она закрыла ладонью стакан, который только что подал мне бармен. – С тебя хватит. Ты обижена, это так. Но лучше пойдем домой и не будем глупить. Я знаю этого типа. Он нехороший.

– Нет, хороший. Ты только посмотри на него. – Я убрала ее руку со стакана и присосалась к вину. – Я серьезно. Он очень красив. Как революционер, воин. – Парень заметил, что я смотрю на него, и улыбнулся – как в мультиках, когда герой ослепляет вспышкой на зубах. Пинг! Мое сердце скакнуло, как раненая жаба.

– Ребекка говорила, что он наркоторговец. Ты уж поверь своим sucias. Нельзя связываться с такими мужчинами.

Не видя ни малейшего сходства между этим молодым, красивым доминиканцем и ветреным ценителем клубнички Эдом, я начал защищаться.

– А что хорошего в твоем обшарпанном докторе? – Удар ниже пояса. – Прости, – тут же сказала я. – Я не собиралась тебя обидеть. Просто я очень хочу его. – Я стукнула кулаком по столу. – А то, что хочет Лорен, она всегда получает. Вот так!

– Ya, basta[125]. – Уснейвис отодвинула от меня стакан. – Довольно.

– Ты только взгляни, какой он горячий, подружка. Так и пышет жаром.

Уснейвис скривилась, словно ее попросили съесть землеройку.

– Я так не считаю. – Она порылась в своей блестящей кожаной сумочке и выудила из нее компакт-пудру «Бобби Браун». – Наберись терпения, найдется что-нибудь получше.

– Мне не надо получше. Вспомни, у меня уже было «получше». И это «получше» дерет сейчас девчонку в голливудских штанишках без промежности. И твое «получше» тебя надуло. «Получше» – это вовсе не получше. Ты понимаешь, о чем я?

Уснейвис припудрила нос и театрально рассмеялась, словно хотела, чтобы все и каждый считали, что она прекрасно проводит время, хотя все было не совсем так. А к нему подвалили две малолетки – плоскогрудые, с хвостиками на макушках. Тинейджеры. Опять тинейджеры. Меня так и подмывало броситься и вышибить из них дух. Но тут я заметила, что они совершенно не интересуют его. Парень смотрел в мою сторону.

Я вырвала у Уснейвис стакан и в два глотка допила содержимое, чтобы она снова не отобрала. Затем, решив позлить ее, выпила и вино Уснейвис. И, чувствуя себя непобедимой, повернулась к нему на вертящемся стуле. Уснейвис закатила глаза, но остановить меня не пыталась. Зная меня, она понимала, что это бессмысленно.

Парень стоял в кругу других молодых парней. Они шутили и тараторили на каком-то диалекте испанского. У большинства из них блестели в обоих ушах золотые кольца. Время от времени я выхватывала из их разговора слова. Притворилась, что направляюсь куда-то, но улыбалась ему одному. Парень поздоровался по-английски, хотя вместо «здравствуйте», произнес «здрасьте». Его приятели смотрели на меня с недоумением: так, как я, здесь никто не одевался – ни тебе убогих облегающих мини-юбок, ни коротких шортиков. Я взглянула на себя их глазами. На мне были свободные шерстяные брюки в клетку и джемпер с высоким воротом. Не слишком сексуально. Да к тому же очки. Косметика тоже была другой. У здешних женщин выделялись темные губы, а глаза были слегка подкрашены. А я, напротив, оставляла светлыми губы, а глаза подчеркивала.

– Лорен Фернандес: ее casa – ваша casa, Бостон, – произнес симпатичный парень, покачиваясь на носках, как веселый пацаненок. Постеры. Они узнали меня по дурацким постерам. – А ты белее на самом деле. А там кажешься morena[126]. Все так. Не поспоришь.

Я не знала, как себя вести. Его приятели, неизвестно почему, повернулись ко мне спинами. А он смотрел мне в глаза и, как я и предполагала, облизывал губы. И, прислонившись к стойке бара, сложил руки на промежности.

– У тебя есть номер? – Он говорил по-английски с испанским акцентом, и речь отдавала бостонским уличным жаргоном. Сразу вспомнив, какая я толстая, старая и страшная, я обернулась, чтобы посмотреть, не задал ли он этот вопрос кому-нибудь другому – стройнее, привлекательнее и в другой одежде. Но нет, он спрашивал меня.

Неужели все так просто? Так и поступают в его мире? Не ходят вокруг да около. Не говорят о присвоенной ученой степени и портфолио капиталовложений. Комната поплыла у меня перед глазами. Горячая кровь ударила в таз. Я ощутила жар, вспотела, почувствовала, какая я толстая, глупая, отвратительная, мне стало грустно и интересно – и все это одновременно. Неужели такой привлекательный мужчина способен заинтересоваться мною? Мой размер скатился до восьмого, но до шестого мне было далеко.

– Да, – ответила я; он вынул из кармана куртки ручку и маленькую записную книжку и открыл на «Ф» – Фернандес. Я назвала ему свой телефон.

– Ты такая красивая, – продолжал он на своем необычном английском. – Очень красивая, крошка. Я тебя любить.

Любить меня? Я покосилась на Уснейвис – дна прикрывала глаза, как обычно делают люди, не желающие видеть последствий жуткой дорожной аварии. Ей любопытно, но не хочется знать, что получится дальше.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Иисус. – Его товарищи рассмеялись, хотя и непонятно чему. – Нет, не Иисус. Тито. Да, Тито Рохас. – Снова смех. – Нет, Амаури. – На этот раз никто не рассмеялся.

– Откуда ты?

– Из Санто-Доминго.

– Чем занимаешься?

– Limpieza.[127]

Он уборщик. Это вполне достойно.

– Ну так позвони мне. – Пол качнулся у меня под ногами, и, чтобы не упасть, я ухватилась за его руку. Оказывается, я напилась. Ткнула в него пальцем и сказала: – Сегодня. – И, уже уходя, добавила: – Я тебя тоже люблю.

Его товарищи изогнули брови. Амаури смотрел на меня озадаченно.

– Вот видишь, – сказала я Уснейвис, – он вовсе не наркоторговец, a limpieza, – и показала ей язык.

– Его зовут Амаури? – спросила Уснейвис с видом всезнающей мисс. – Я кивнула. – Он из Санто-Доминго. – Я опять кивнула. – Он не рассказывал тебе про своих детей? – Я покачала головой. Не понимаю, когда она шутит, а когда говорит серьезно. Уснейвис рассмеялась: – Ay, mi'ja, тебе еще многое неведомо о латиноамериканках.

– Что ты хочешь сказать?

– Na. Olvidalo.[128]

– Ты считаешь, что я не латиноамериканка. Почему? Потому что я белая. Полагаешь, чтобы стать латиноамериканкой, надо вырасти в трущобах?

– Формально латиноамериканка. Но и с белой стороны у тебя очень много выпирает.

– Ты, наверное, забыла: моя белая сторона и есть латиноамериканская. Мы самых разных цветов.

– Давай без дискуссий – не принимайся за свою очередную писульку. – Уснейвис демонстративно кивнула. – Я не в настроении. И к тому же ты прекрасно понимаешь, что я хотела сказать.

– Заткнись.

– Como quieras, mi'ja.[129]

Ни о чем подобном я не собиралась заговаривать в этот вечер.

– Он обещал позвонить мне сегодня, – похвасталась я. – Как только приду домой. Я хочу его. После всего, что сегодня случилось, я заслужила его. Отведать, съесть и выбросить. Вот так себя ведут. И с этого момента я буду тоже так поступать.

Уснейвис пожала плечами:

– Никак не могу тебе помешать. Только предупреждаю: будь осмотрительна. Да, осторожна. Я давно знакома с его семьей. Этот тип в жизни не держал в руках швабры. Ты уж поверь мне, sucia: Ese tipo no sirve pa'na.

Приблизительный перевод: этот хмырь ни на что не годен.

Так уж и ни на что?

А я считаю, что мне превосходно подходит.

Амаури, как и обещал, позвонил сразу, как только я вернулась домой. Спросил адрес. И вопреки здравому смыслу я ему дала.

– Быть там через пятнадцать минут, – проговорил он на ломаном английском. – Быть готова мне, крошка.

Я повесила трубку и, ошарашенная, сидела на своем бауровском диване с цветочной обивкой, который отхватила на мебельном складе в подвале магазина «Джордан Марш». На моем стеклянном журнальном столике пестрела груда фотографий – воспоминания о наших деньках с Эдом. Я уничтожила все. Что это такое? Мы в прошлом году на выставке Ботеро на Манхэттене? На фиг! Мы катаемся на лыжах в Нью-Хэмпшире? На фиг! Эд в поварском колпаке улыбается над сковородкой сгоревшей лазаньи, отдававшей на вкус жидкостью для мытья посуды, – его единственная попытка хоть что-то приготовить? На фиг! Я поскуливала, и мне вторил с компакт-диска плач Анны Габриэль, пока мой гериатрический верхний сосед не начал молотить кулаком в пол.

Разрывая фотографии, я съела две пинты мороженого, меня стошнило, съела еще, выпила две бутылки пива, меня снова стошнило, после чего я запила третьей. А потом разревелась как дура. Как дура, потому что чего тут реветь, если освободилась от тупого, уродливого техасца, за которого непонятно почему раньше цеплялась. Так кубинцы постоянно говорят о своей Кубе. Хотя Кубы, о которой они вспоминают, давно не существует. Люди оплакивают мечту, а не человека или реальную вещь. Потерю того человека, каким он казался, но не был на самом деле. Нет на свете Санта-Клауса. И нет больше Эда, который станет учить моего сына расстегивать штанишки.

Пятнадцать минут? Я закопала скрюченные пальцы ног в плюшевый голубой ковер и послала воздушный поцелуй кошке Фатсо, которая спала в огромном окне в форме полумесяца. Она не обратила на меня внимания. Я повторила поцелуй, но громче – целовала, целовала, целовала, пока кошка не проснулась. Фатсо зевнула, блеснув клыками, подняла свое большое округлое тело, спрыгнула вниз и, пошатываясь, направилась на своих красивых лапках ко мне. Я виновата, что она такая толстая. Только я даю кошке по четыре банки консервов в день. Так я проявляю свою любовь. А она свою – тем, что трется о мои голени, а когда уходит, оставляет на них клочки белой шерсти. Я почесала ее между ушей, пока она не замурлыкала.

– Хорошо, хорошо, толстушка. – Я вынула из шкафчика корм с ароматом лососины и вскрыла крышку. Фатсо учуяла запах и стала выделывать отчаянные мяукающие круги. Настоящая кошка по Павлову. Я бросила ей несколько кусочков, и она прыгала как могла – отнюдь не резво для кошки. Ела с удовольствием и одновременно мурлыкала: «Что это такое мы глотаем?»

Я встала и почувствовала, что все еще не протрезвела. Ухватилась за белые перила и стала спускаться на средний уровень квартиры, где располагались кухня, столовая и ванная.

Квартира что надо. Высокие потолки, современная, модная. Но крайней мере у меня есть хоть это, раз я сама такая толстая, страшная и совсем без жениха.

Все открыто, воздушно, масса света, очень художественно. Это Уснейвис уговорила меня переехать сюда, а я все сомневалась: казалось, мне не осилить такую квартиру. Сказала мне что-то вроде: «Перестань жаться и валять дурака. Ты прекрасно все осилишь. У тебя полно доходов».

И была права. Я никак не привыкну к тому, что у меня достаточно денег. Более чем достаточно. Из памяти не исчезают дни, когда отец давал мне деньги на обед, вынимая из кармана скомканный, влажный комок, вздыхал и при этом приговаривал: «Только не думай, что я их печатаю». Мне приходилось просить его – представляете? – каждое утро. Он просто забывал о таких вещах. Papi – хороший отец, но профессор. А профессора редко думают о быте. Хотя это тоже не правило. Просто нам всегда не хватало денег.

Хорошо, хорошо, больше не буду о Papi. Простите. И вот теперь, когда у меня достаточно денег, я не очень соображаю, что с ними делать. Разве что припасать на случай неминуемого голода? Столовый гарнитур. Это Уснейвис заставила меня купить его. И спальный тоже. «Нечего тянуть – живи сейчас».

Я взялась за стену, чтобы не потерять равновесия, и «пошла», точнее сказать, поковыляла к ванне. Кошачий туалет снова запачкан. Надо что-то делать. Нельзя принимать мужчину, если в квартире грязный кошачий туалет. Наверное, весь дом провонял кискиными какашками в сером ящичке. Я-то привыкла – принюхалась. Но мне хотелось произвести хорошее впечатление на моего наркоторговца.

Наркоторговца?

Господи, Лорен, что ты творишь?

Я пустила в ванну горячую воду. Если по правде, то горячей она станет минут через пять. У меня хорошая квартира – только что отремонтированная, но, как все в этом сверхдорогом айсберге города, со старыми трубами. Всегда негодными у людей с таким доходом, как у меня. Понимаю, что зарабатываю больше многих других, но Бостон – недешевый город: жить в нем гораздо дороже, чем в других местах, даже в Сан-Франциско. Поэтому, даже если заработок возрастает до шестизначного числа, человек живет как только что получивший диплом выпускник.

Надо возвращаться в Новый Орлеан, где все имеет какой-то смысл: влажность, ураганы, «Невил бразерз», «Кафе дю Монд», раки, похороны под джаз. А здесь меня преследуют одни несчастья. Я схватила маленький красный совок и выбросила в унитаз дерьмо Фатсо. Шлеп, шлеп, шлеп. Я слишком люблю эту кошку, хотя из-за нее масса хлопот. Интересно, ценит ли она это? Фатсо катается на банном коврике и оставляет на нем свою шерсть – первом замечательном коврике, купленном мною в магазине товаров для ванн и спален на Ньюберри-стрит. Замечательная красная вещица. А я его промываю после Фатсо, и все. Каждые два-три дня. И пылесосить приходится так же часто. Вот потому-то я не чувствую себя вполне преуспевающей женщиной, каковой меня считают. Преуспевающие женщины держат в доме кошек – верно. Но они умеют справляться с их шерстью, а не бродят в ее облаках. Они не пропитались грязью, как свиньи. Третьего дня я пошла в «Брэд энд Серкус», чтобы купить из еды то, что мне кажется полезным и что укротит мой неестественный аппетит, и женщина в очереди стала фыркать, а потом спросила, не держу ли я кошку. Я ответила «да», и она объяснила, что догадалась по шерсти на куртке. «Вам не приходило в голову пользоваться щеткой из корпии?» – спросила она и поморщилась. Что я, совсем уж того, если незнакомая дама позволяет себе говорить мне в лицо подобные вещи?

Фатсо перекатилась на спину и смотрела, как я все чищу, промываю, насыпаю новый наполнитель и распыляю «Лисол». После этого забралась в туалет и оставила новую огромную колбаску.

– Et tu, Brute?[130] – спросила я ее. Кошка не ответила.

Такова моя жизнь: «Лисол», кошачий туалет и Эд, который порет маленькую, костлявую шлюшонку.

– Я думала, что хоть на тебя могу положиться, – сказала я кошке и снова разрыдалась.

Фатсо закончила свое дело, лениво повозила лапой наполнитель и убралась вон, при этом, перелезая, чуть не перевернула туалет. Да, такую кошку не назовешь самой проворной. Ветеринар настоятельно советует держать ее на диете. Диета? Для кошки? Какая чушь! Мои соотечественники на Кубе из кожи вон лезут, чтобы выжать больше калорий из продовольственных карточек. А меня убеждают посадить на диету кошку. Безумный мир!

К тому же, если верить закону, выбор за Фатсо, а не за мной. В Массачусетсе до сих пор считается неправомерным владение кошками, поскольку парни, повесившие множество девчонок, полагали, что кошки – это что-то вроде людей[131]. Так что я владею Фатсо нелегально. Она сделали из меня свою рабыню. Я должна гордиться – по крайней мере я хоть кому-то нужна. Я вычистила ее последнюю порцию и снова побрызгала «Лисолом». Вода наконец нагрелась, я отдернула занавеску душа (такую же красивую и красную, как коврик на полу) и перевела переключатель.

Потом разделась и секунду глядела в зеркало на свое лицо по другую сторону раковины – больное, одутловатое и усталое. Я выглядела старой, толстой и глупой. Разве можно за пятнадцать минут настолько отмыться, чтобы произвести впечатление на такого красавчика, как Амаури? Ты же видела, какие у него девчонки. Их выгнали из одиннадцатого класса школы, и они способны посвятить все свое время бритью ног и подкрашиванию губ. С какой стати ему обращать внимание на болезненного вида дурынду с растрепанными волосами и к тому же в очках? У меня появилась теория: я работала в газете больше трех лет и стала казаться танцующим трупом с видео Майкла Джексона. Газеты – это фабрики, хотя и считают, что они обычные конторы. Каждый вечер, когда начинают работать печатные станки и из всех сопел брызжет на бумагу краска, здание сотрясается. Естественного света нет нигде: люди сидят в огромном складском помещении и пялятся в компьютеры. Никто не выглядит так отвратительно, как газетчики.

– Меня от тебя воротит, – сказала я себе. – Ты такая страшная.

Время. Идет. Ванная. Вращается.

Я поймала себя на том, что строила себе рожи, а вода из душа в это время разбегалась по полу. Все-таки я напилась. Я себе это говорила? Кажется, да.

Долго ли я так простояла? Не знаю. Звенел ли дверной звонок? Не могу сказать – слишком громко плескалась вода. У меня не так много времени. Чем же я занимаюсь? Реву и оскорбляю себя.

Я рассмеялась и, встав под душ, начала долгий девичий процесс обретения сексуальности. Вы знаете, о чем я говорю – не притворяйтесь, что не понимаете. Бритье, умывание, скобление и опять бритье, высушивание, увлажнение, сбривание пропущенного на левой голени волоска и сплошное притворство, что не больно, если порежешься. Затем распыление повсюду дезодоранта, чтобы благоухать свежестью. Вькюр бархатного торчащего бюстгальтера и чего-нибудь завлекательного из гардероба, в чем, как ты надеешься, выглядишь не особенно толстой. Черный цвет подходит тебе лучше всего. Леггинсы и свитер из «Лимитед»[132]. Чтобы не показалось, будто ты из кожи вон лезешь. Но это еще не все. Предстоит заняться головой. Тем, что снаружи, а не тем, что внутри. (Внутри – это безнадега.) Заворачиваешь свои волосы в полотенце, чтобы не мешали, и втираешь крем, который будто бы уничтожает морщины, хотя доподлинно знаешь, что это враки. (Почему мне никто не сказал, что я состарилась в двадцать с небольшим?) Затем наносишь крем под пудру, тон, крем вокруг глаз, тени, обводишь контур, выщипываешь брови, вновь заполняешь пустоты черной пудрой, подмазываешься карандашом для глаз. Разеваешь рот и приступаешь к туши для ресниц и бровей. Посмотрела бы я, как вы справились бы с тушью с закрытым ртом. Затем переходим к губам: контур, цвет, сжимаем губы вместе и оставляем пятно на ткани. Теперь поверх всего прочего пудра, чтобы, как говорится, скрепить воедино. Извлекаем волосы из полотенца, сушим феном минут пять, берем большую круглую щетку и проходимся по каждой маленькой пряди, которых не меньше сотни, – чтобы не завивались, были прямыми, блестели, в общем, выглядели «естественно». Я придала волосам некую португальскую курчавость. Быть девушкой – это все равно, что уход за садом в передаче на Пи-би-си.

Изучив законченный продукт в зеркале в полный рост в спальне наверху, я пришла к заключению, что при правильном освещении под правильным углом выгляжу не так дурно, как привыкла считать. Элизабет и остальные sucias постоянно мне твердят, будто я хорошенькая, и требуют, чтобы я перестала думать о себе плохо. Наверное, они правы. Однако если приходится прикладывать столько усилий, чтобы казаться смазливой, значит, ты вовсе не симпатичная.

Красотки не складывают грязную одежду в шкафу. У меня такие же платья, как у других sucias. Но я сама стираю и глажу их, считая, что не могу позволить себе сухую чистку. И оттого они приобретают разные оттенки в различных местах. Одежда начинает вонять какой-то странной химией, потому что ее не положено гладить. Я пыталась нейтрализовать запах духами. Вообразите эту убийственную мешанину плюс кошачьи волосы и ненормальный аппетит. Свадьба расстроилась. Я жду наркодельца.

Неудачница.

Я поднялась наверх, сложила тарелки в посудомоечную машину, смахнула крошки со стеклянного обеденного стола, подобрала обрывки фотографий и швырнула в мусорное ведро под раковиной. Так. Все. Готова к любви.

Хотя нет, подожди. Он доминиканец, с острова. Должен любить латиноамериканскую музыку. Я проглядела свою коллекцию компакт-дисков, отставила в сторону Майлза Дэвиса и Мисси Эллиот и отобрала меренгу. Ребятам вроде него наверняка нравятся такие вещички. Меренга. Ольга Таньон. Поставив компакт-диск в стереопроигрыватель, я села на диван и стала ждать. Я уже упоминала, что наклюкалась. Черт с ним, с Эдом, и с его головой в оспинах – я ненавижу его. Я набрала номер Эда, а когда он ответил, положила трубку. И так четыре раза. Потом опять разревелась и позвонила Уснейвис. Сказала, что хочу убить Эда, и спросила, где можно нанять киллера.

– Тебе нужно кофе, mi'ja, – перебила она меня хриплым со сна голосом. – Пойди выпей кофе, ложись в постель, отдохни, sucia. Завтра поговорим.

– Я только о нем. У него такая большая голова, что все легко – промахнуться невозможно.

Уснейвис вздохнула.

– Амаури у тебя?

– Нет.

– Отлично. Этот тип опасен. Опасность тебе ни к чему. Ты должна больше любить себя, дорогая.

– Эврика! Амаури-то и может застрелить его!

– Спокойной ночи, mi'ja. Ложись в кровать. Утром поговорим. Только не делай никаких глупостей.

А через пять минут глупость явилась в кожаной куртке собственной персоной.

Раздался дверной звонок. Я вытащила из ящика несколько кухонных ножей и стала бегать как ненормальная по квартире, рассовывая их в каждой комнате в удобные потайные места: между диванными подушками, под матрас на пружины, среди скомканных полотенец, в ящик для белья. Так, на всякий случай. В последний раз покрутила перед зеркалом задницей, тряхнула волосами. Свет, мотор, начали! У меня, должно быть, началась овуляция.

Я нажала на кнопку домофона, открыла ему и стала ждать, когда он найдет меня на втором этаже. На Амаури были та же белая в зеленую клетку рубашка, кожаная куртка и брюки цвета хаки. На ногах – тимберленды. И хотя с момента моего воспарения в баре я превратилась в пьяную женщину, он выглядел точно так же. Даже лучше. Амаури не шел – крался. Был уверен в себе и рад меня видеть. Свой парень.

– Que lo que[133], – протянул он. Амаури пел, подпрыгивал, приплясывал и оказался в моей квартире прежде, чем его пригласили. Пробежался по всему пальцами, одобрительно кивая, даже открыл шкафы. Изображая па, подпел Ольге Таньон.

Без всякого страха.

– Что ты делаешь? – спросила я на своем убогом испанском.

– Ничего, – ответил Амаури тоже на испанском. Я впервые услышала, как Амаури говорит на этом языке, и он показался мне более образованным. Так, все «наши» обычно, как Уснейвис, произносят «па», а он сказал «nada» – в оба слога. – Просто проверяю.

– Проверяешь?

– Н-да. – Амаури перешел на английский.

– Что именно?

Не обратив внимания на мой вопрос, он продолжал кружить по квартире. Наконец остановился в верхней гостиной и рухнул на диван, словно у него не суставы, а шарниры, подбросил ноги в ботинках вверх, сложил руки на генитапиях и улыбнулся как игривый котенок или тигренок. Ничего подобного я раньше не видела. Ни приглашений, ни трепа. Улыбка и все.

– Располагайся как дома, – насмешливо пригласила я на английском и стала осторожно подбираться ближе; квартира вращалась вокруг своей оси.

– У тебя отличная норка, – сказал Амаури по-испански и раскинул руки так, будто увидел долгожданного друга. И снова по-английски: – Иди сюда, детка.

– Не знаю, – замялась я.

– Оуе ahora[134], – рассмеялся Амаури. Я села на пол в гостиной и попросила:

– Расскажи мне немного о себе.

От этой просьбы он расхохотался еще сильнее. Среди гулких раскатов я услышала электронное пиканье. Амаури снял с пояса пейджер, посмотрел на экран и облизнул губы.

– Что ты хочешь знать? – спросил он по-английски. – Ты ведь все уже знаешь. – А я ничего не знала про этого типа. И продолжал по-испански: – Ты просила меня позвонить, верно, не для того, чтобы вести разговоры.

– Ты продаешь наркотики? – осведомилась я. Амаури изобразил ужас и скривил губы. – Уснеивис мне так сказала. Ты обманул меня, назвав свою профессию.

Он схватился за живот. Придурок.

– Оуе ahora, – повторил Амаури. – Escucha es'o[135]. Я понятия не имела, что он сказал. Откинулась назад, опершись на руки, и притворилась, что мне не страшно.

– Я серьезно, мне это важно знать. – Я с ужасом поняла, что гляжу на него точно так же, как мои белые либеральные коллеги смотрят на меня. Только, пожалуйста, не тронь меня, латинос.

Амаури не сводил с меня взгляда.

– Что тебе хочется знать? Чем я занимаюсь?

– Не желаю связываться с человеком, торгующим наркотиками.

– Хорошо. – Он пожал плечами.

– Итак?

Амаури выпрямился. Я чувствовала, что ему так же неловко со мной, как и мне с ним. Мне стало жаль его.

– Что? – Он начал постукивать пальцами друг о друга.

– Так продаешь или нет?

– Наркотики – нет. – Амаури потянулся к журнальному столику, взял коробку из-под диска Ольги Таньон, вынул обложку и стал разглядывать, притворяясь, что ему безумно интересно. Затем, не поднимая глаз, продолжил: – Наркотик. Один наркотик – кокаин. – Посмотрел на меня и опять улыбнулся.

Я прекрасно понимала, что в этот момент мне следовало указать наркодельцу на дверь. Выпроводить вон и никогда больше с ним не разговаривать. У Ребекки наверняка есть свод правил на каждую ситуацию. Ты больше не студентка колледжа, много работаешь, стала ведущей колонки в одной из главных газет, тратишь тысячи долларов на лечение – так что тебе не пристало взять вдруг и переспать с торговцем наркотиками.

Но знаете что? Как только он это сказал, как только признался, мое тело взбрыкнуло. Точнее – взыграл клитор, стало покалывать спину, соски приветственно выскочили из поддерживающего грудь бюстгальтера. Я с неудовольствием поняла, что этот молодой проходимец завел меня.

– Тебе лучше уйти, – соврала я. Sucia обязана сохранять лицо.

Амаури что-то быстро произнес по-испански. Я не поняла, попросила повторить, и он перевел на английский.

– Я никогда к нему не прикасался. – Он горделиво вскинул голову. Я не верила своим ушам. Много лет брала у людей интервью и обрела своеобразный радар – могла сказать, когда люди лгут, а когда нет. Амаури не лгал.

– Ты говоришь о кокаине?

– О нем, детка. Конечно, о нем. – Он посмотрел на книжную полку рядом с моим компьютером и продолжал по-испански – медленно и отчетливо, чтобы я поняла: – И еще, Лорен, я не продаю его своим. Юристы, гринго – вот кто его покупают. – Амаури рассмеялся. – Нашим кокаин не осилить.

Я подсела к нему на диван и с рассудительной нежностью старшей спросила:

– Зачем ты это делаешь?

Амаури удивил меня во второй раз – прошелся по комнате, остановился у книжной полки и пробежал глазами названия на корешках.

– Тебе это нравится? – Амаури вытащил испанский текст «Портрета в сепии» Исабель Альенде. Когда-то я осилила с испано-английским словарем страниц тридцать и смотрела каждое третье слово. Потом составила в желтом блокноте список тех, которые надо выучить. Я хорошо помнила несколько первых предложений, потому что прочитала их много раз, прежде чем поняла смысл. Книга оставалась нераскрытой в смуглых руках, а Амаури цитировал первые две фразы: – «Я явилась на свет в Сан-Франциско во вторник, осенью 1880 года, в доме моих бабушки и дедушки по материнской линии. И пока в лабиринтах деревянного здания мать задыхалась и тужилась и се героические кости и сердце тщились дать мне дорогу в свет, за стенами кипела дикая жизнь китайского квартала – с ее незабываемыми экзотическими ароматами, оглушающими водоворотами кричащих диалектов и несмолкаемым гудением кишащего людского улья».

– Ты читал? – изумилась я.

Амаури рассмеялся и снова начал пританцовывать под музыку.

– Я умею читать.

– Я не это имела в виду. – Я смутилась.

– Все в порядке. – Снова пожав плечами, он стал рассматривать фотографии на подоконнике. Упс! Его взгляд остановился на Эде. Надо же – эту забыла порвать.

– Кто такой? – спросил Амаури по-английски.

– Никто.

– Раз никто – значит, кто-то. – Он перешел на испанский и подмигнул.

– Ты догадлив, – похвалила я.

Амаури окинул взглядом мои компакт-диски.

– Слишком много пуэрториканцев.

– Что?

– Пуэрто-Рико, Пуэрто-Рико… – насмешливо передразнил он. – Совсем нет доминиканцев. Только Пуэрто-Рико. Меня тошнит от Пуэрто-Рико.

– А как насчет этого? – Я кивнула в сторону проигрывателя.

Амаури снова рассмеялся.

– О, извини, я понятия не имела. Думала, она доминиканка – поет меренгу.

– Ничего подобного.

Я хотела подняться, но не удержалась и снова шмякнулась на пол.

– Попробую догадаться. – Амаури подал мне руку. – Этот никто бросил тебя, ты закатилась с подружкой в клуб и теперь хочешь сравнять счет.

– Попал.

Он окинул меня критическим взглядом. Хитрющий, хитрющий парень. А затем Амаури поцеловал меня, и я растаяла в нем, ответила на поцелуй. Мы двинулись к дивану и рухнули на него. Я отстранилась и почти неразборчиво прошептала:

– Твоя очередь. Теперь попробую угадать я. Ты торгуешь наркотиками, смышлен, смазлив, все женщины твои, ты используешь их, а затем выбрасываешь, как мусор.

– Не попала, – покачал головой Амаури. – Ты совсем не знаешь меня.

Мы продолжали целоваться и щупать друг друга. Я начала рвать его одежду. Амаури оказался на вкус и на ощупь именно таким, каким я его представляла. Солоноватым. Я попыталась расстегнуть молнию на его брюках.

Он остановил меня.

Я попыталась опять.

Снова остановил.

Остановил.

Меня.

Меня!

– Ты не хочешь меня?

– Si mi amor, si me gustas tu muchisimo[136], – ответил Амаури.

Я ему нравилась. Сильно.

– Тогда в чем проблема?

– Ты напилась, – ответил он по-английски. – Я никогда не использую такую ситуацию. – И добавил по-испански: – Это вопрос этики.

– Я не напилась, – возразила я, но мой деревянный язык и невнятные, тягучие слова свидетельствовали об обратном. Упс!

Амаури снова посмотрел на пейджер, встал, наклонился надо мной и поднял с дивана.

– Не надо! – запротестовала я в его солоноватую смуглую шею. – Ты надорвешься. Я слишком толстая. Ты уронишь меня.

– Ты не толстая, – возразил он. – Кто тебе это сказал? Твой никто? Забудь о нем. Ты красивая.

Амаури отнес меня на кровать. Я заплакала крупными пьяными слезами, и капли краски с глаз запачкали одеяло.

– Ты считаешь меня страшной, – всхлипывала я. – Я знаю. Хорошенькие девочки из бара все твои. А я толстая и глупая.

– Нет, нет, mi amor. – Он сел рядом со мной на постель. Стер мои слезы пальцами и продолжал по-английски: – Ты такая красивая. – В его голосе звучали удивление и забота.

– Нет, неправда. Взгляни на меня: я отвратительная. Никто меня не любит. А Эд ненавидит. Никак не могу поверить, что он связался с этой потаскушкой!

– О'кей, – проговорил Амаури. – Я ухожу. Позвоню тебе позже.

– Хорошо.

– Я люблю тебя.

– Рассказывай! – Рыдая, я зарылась лицом в подушку. Груз случившегося со мной совершенно раздавил меня. Было тошно оттого, что изменил жених. А теперь я даже не сумела провести ночь с захудалым торговцем наркотиками. Даже для него оказалась слишком плоха. Жизнь дала трещину.

– Мне понравились твои книги, – произнес Амаури с порога на испанском. – Поэтому я ухожу. Усекла?

– Ты о чем? – удивилась я. – Уходи. – И накрыла голову подушкой.

– Женщина иметь плохие книги, я иметь ее раз или два, – сказал он по-английски. Подошел ко мне, приподнял подушку, поцеловал в щеку и улыбнулся. – Если ты иметь плохие книги, нам не о чем говорить. Или вообще нет книг.

– Что?

– Ты мне понравилась. – Амаури перешел на испанский. – Ты хорошая, приличная женщина. Умная, профессионал. Я не хочу все это разрушить. Не желаю воспользоваться моментом. Это было бы непозволительно.

– Ты издеваешься надо мной.

Он продолжал очень медленно, чтобы я поняла:

– Думаю, ты очень много выпила и приняла решение, о котором потом пожалеешь. Я не хочу, чтобы ты совершила со мной ошибку. Не хочу быть твоим мужчиной только потому, что тебе дали отставку. Я не глуп и могу понять хорошую женщину, хотя редко с такими встречался. Ты – хорошая женщина.

Я не верила своим ушам. Мистер Опасность, торговец наркотиками – и такой достойный малый? Он печется обо мне?

– О'кей. – Я села и высморкалась. – Если ты такой пристойный, если тебе так нравятся книги, зачем же ты торгуешь наркотиками? Ведь это нехорошо.

Амаури приблизился ко мне, сел на постель, достал бумажник, открыл и начал перебирать фотографии.

– Вот. – Он выбрал снимок женщины лет сорока с небольшим, явно напоминавшей чертами лица его самого. – Поэтому. – Амаури показал пальцем, и я снова удивилась, заметив слезы в уголках его темно-карих глаз. – Mami.

– Симпатичная, – отозвалась я.

– Красивая, – поправил он меня по-английски. – Очень больна, que Dios la bendiga[137]. – Амаури перешел на испанский, но говорил очень медленно. – У нее рак. Она не может работать. Но воспитывает детей моей тети, один из которых умственно отсталый. Знаешь, как мы чистили зубы в ее доме? Чашкой воды из бутылок во дворе. – Он жестом показал, как происходил этот убогий ритуал. – Там, где живет моя мать, мы не подозревали, что вода может течь из крана. Там очень плохо. Поэтому я делаю то, что должен делать.

Мне никак не удавалось представить, чтобы этот волевой, потрясающий мужчина с пронзительным взглядом и хорошо подвешенным языком жил в таких трущобах. Неужели такие люди вырастают в подобных местах? Мое левое воспитание подтверждало, что порядочные люди живут повсюду. Но какая-то моя часть отказывалась верить этому.

– Ты мог бы кончить школу, получить настоящую работу. – Я схватила платок с туалетного столика и высморкалась. Мне стало немного легче, но я по-прежнему чувствовала себя толстой и страшной. Амаури снова рассмеялся:

– На то, что здесь платят, прожить невозможно. А ходить в школу у меня нет времени. Эти люди сейчас нуждаются в деньгах. Мать умрет, прежде чем я окончу школу. Я пытался учиться, у меня была постоянная работа. Но я не сумел прокормить и себя, не то что других. Мне надо заработать много денег, чтобы привезти ее сюда на лечение.

Я заподозрила, что он водит меня за нос. Но что-то в Амаури свидетельствовало: он не лжет. Амаури плакал. Или он блестящий актер, или говорит правду.

– Мне вовсе не нравится заниматься этим, – продолжал латиноамериканец. – Когда я ехал сюда, то не предполагал, что кончу вот так. Думаешь, кто-нибудь из нас мечтает продавать наркотики?

– И как же ты начал?

– Человека находят. Выбирают парней вроде меня. У меня не всегда была такая одежда. Я приехал сюда в сандалиях и женском пальто, которое дала мне сестра. Понятия не имел, что такое холод. Представляешь? А денег не хватало даже на гамбургер. Я голодал. Видел ребят, которые возвращались в Санто-Доминго из Нью-Йорка и Бостона. У них были хорошая одежда и сотовые телефоны, и они привозили подарки матерям. А другим говорили, будто убирают помещения, или врали что хотели. Когда заболела мать, я тоже решил ехать. Я не последний идиот – не надеялся, что здесь легко. Все говорят об этом, когда возвращаются домой.

– А где твой отец? – спросила я.

– У меня нет отца. Он пуэрториканец. Boricua. Подонок.

– Извини, – тихо сказала я.

Амаури пожал плечами и продолжал по-испански:

– Благодаря этому я получил гражданство, и мне не приходится иметь дело с иммиграционными властями. Я приехал сюда совсем молодым и ничего не знал. Торговцы все для меня устроили – дали денег, машину. И вот я продаю наркотики.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать. – Я понимала, что он моложе меня, но не знала насколько. Оказалось, Амаури совсем ребенок.

– Ты давно здесь?

– Три года.

– А откуда узнал про Исабель Альенде?

– Уже здесь. В Кембридже есть магазин испанской книги. Я бы дольше учился в Санто-Доминго. Но знаешь, что там делают с такими парнями, как я, которые хотят учиться? В них стреляют. Полиция. И в меня стреляли. Там все не как здесь. Другой мир. Тебе не понять, Лорен. В Санто-Доминго бедны все.

– Но неужели нельзя работать и жить лучше?

– Нет. Здесь этим занимаются люди твоего сорта. Там – нет. И люди моего сорта здесь – тоже нет.

– Господи! – Я не знала, что еще добавить. Амаури говорил правду, и эта правда была отвратительной. Я не хотела ее выслушивать. Надеялась перепихнуться со смазливым бандюганом и тут же забыть. Однако теперь не могла. Я по-прежнему считала его привлекательным, но вместе с тем жалела.

И еще он мне нравился. Что же со мной происходит?

– Ложись в постель. – Амаури опять проверил пейджер. И добавил по-английски: – Мне пора. Зайду к тебе завтра, детка. Загляну навестить.

И во второй раз за один вечер я вопреки здравому смыслу ответила «да».

Он поцеловал меня на прощание.

Так начались мои отношения с Амаури Пиментелом, настоящим наркоторговцем.