Клуб грязных девчонок

ЭЛИЗАБЕТ

Наконец я ушла. На это потребовались месяцы. Надо было посмотреть, повлиял ли скандал на мой рейтинг. Оказалось, что в конечном счете нет. Люди по-прежнему смотрели нашу передачу. Но он повлиял на меня. Я больше не хотела оставаться в новостном вещании. Особенно в телевизионном – считала пустой тратой времени. И вот ушла. Без колебаний.

Пока я работала перед камерой, Джон Ярдли, потный от нервов, ходил из угла в угол, словно посаженный в клетку мокрый зверь. А потом пригласил к себе в кабинет. Он уже чувствовал, что назревало – у меня больше не лежала душа к этой чуши.

Когда я сообщила ему о своих планах, Джон подошел к окну и посмотрел на группку придурков, которые никак не могли уняться со своими протестами. Каждое утро как штык являлись под окно. Неужели им не надо ходить на работу? На противоположной стороне улицы такие же идиоты трясли плакатами в мою поддержку. Они приходили сюда с такой же настырностью. Здесь, в центре Бостона, я стала объектом моральной войны между крайне правым крылом христиан и крайне левым крылом гомосексуалистов. Об этом сообщалось даже в национальных новостях – только прибавлялось число манифестантов. Больше всего меня коробили двое голубых, которые являлись в полной красе – в образе огромнейших, волосатейших, отвратительнейших на свете баб. Мне их выходка никак не могла помочь.

Я все чаще вспоминала о Колумбии и размышляла, не вернуться ли мне туда.

Я не знала, как успокоить свое сердце при виде расстроенного Джона – потненького, толстенького новостного директора-коротышки. На что нужны такие мужичонки?

– Рейтинги, – начал он и вынул из стола подшивки за четыре месяца. – Если сравнить, сразу видно, что они растут. Кто бы подумал, что скандал пойдет нам на пользу? Разве что лесбиянки? И мои приятели?

– Мне об этом не обязательно говорить.

– У нас нет предрассудков, связанных с вами. Мы здесь все такие же, как вы, Лиз. Ваши друзья. Я пошутил.

– О!

– Да, черт возьми! Не могу поверить, что вы уходите. Мы всегда были рядом с вами, несмотря на… Вы нам кое-чем обязаны.

– Несмотря на что?

– Недавние баталии. Я только об этом. Отправляйтесь домой и спите хоть с собакой. Мне безразлично, что или кто вас трахает. Я занимаюсь новостями, и меня интересуют только рейтинги. А рейтинги идут вверх. Людям просто разговаривать с вами, понимаете, что я имею в виду? Не могу сказать отчего – по причине вашей сексуальности или ханжеского отношения к религии – такое тоже нравится. Это Бостон, Лиз. Либеральность. Но вас любят. Я не спрашиваю за что. Иногда мне объясняют, иногда нет. Одним вы не нравитесь из-за вашего произношения, другим – потому, что обесцвечиваете волосы. Есть тысяча причин не любить вас. Но большинству вы по душе. И вы нам нужны. Прошу вас.

– Извините.

– Хотите, мы сделаем вас продюсером? Или режиссером? Скажите, как нам удержать вас? Мы сделаем все, что угодно.

Я недолго раздумывала. Мне казалось огромным облегчением никогда здесь больше не появляться. Музы побуждали меня заняться чем-нибудь иным, лучше распорядиться своей жизнью. Я хотела писать стихи. В Колумбии. Хотела вернуться домой.

– Нет, спасибо, – ответила я. – Я ценю ваше отношение, но намерена покончить с этим занятием.

– Подумайте.

– Простите, нет.

– Лиз, вы же понимаете, вам предстоит работа по другую сторону камеры. Вечных ведущих не бывает, если только вы не Баба Вава или не Кэти Курик. Несколько морщинок, двойной подбородок, прядь седых волос – и все. Обычное дело.

– По-моему, вы меня не поняли. Я больше не хочу иметь никакого отношения к новостям.

– Займитесь продюсированием. Нам нужен человек вроде вас.

– Вроде меня?

– У вас большой опыт. Много хороших идей. И вы говорите по-испански.

– Извините, Джон. У меня возникло ощущение, что пора распорядиться своей жизнью по-другому. И оно возникло с тех пор, как мы взяли себе рекламу: помните – баритон вещает: «Мы освещаем погоду, как новости, потому что погода и есть новости». Но все равно, спасибо.

– Значит, уходите?

– Значит, ухожу. Джон вздохнул:

– Мне в самом деле чертовски жаль, Лиз. Вы были хорошей ведущей. А у большинства вместо мозгов дерьмо.

– Согласна.

– Обратитесь к Ларри в отдел кадров – он разберется с вашими деньгами. Заплатим вам за несколько месяцев. Мы можем сделать это для вас.

– Спасибо.

Я пожала Джону руку.

– Вы на нас не сердитесь? – спросил он.

– Нисколько. Желаю вам только всего хорошего. Мне было с вами интересно.

– Если понадобится хорошая рекомендация, всегда к вашим услугам.

Я решила позвонить Ларри позже, а теперь как можно скорее выбраться из здания. Воздух внутри был пропитан сладковатой атмосферой смерти. Я даже не сняла грим. Схватила пальто, шляпу и без сопровождения и охраны кинулась к лифту, ведущему в гараж. Выехала с подземной стоянки и, как привыкла в последнее время, на полной скорости рванула от вопящих несусветную чушь придурков. И вскоре уже неслась по магистрали. Оттуда позвонила Селвин на работу.

– Помнишь, ты говорила, что можешь взять отпуск? – Я запыхалась так, словно пробежала милю.

– Да.

– И когда возможно уехать?

– Хоть сейчас. Летние занятия начнутся только через пару дней. Но меня в этом семестре вообще не используют на преподавательской работе. Поручили следить за выпуском книг. Академические дела. А что?

– Бери отпуск и собирайся. Мы едем в Колумбию.

– В Колумбию?

– Ты же способна там писать?

– Я способна писать везде, где есть бумага.

Я объяснила ей, в чем дело. А сама неслась по дороге своей жизни – наконец свободная. Единственным желанием было выбраться подальше отсюда – из этой холодной, серой пустыни, из этой ненавистной культуры, где тебя обнимают, только если хотят с тобой переспать, подальше от этой промерзлой земли с опухолями и кавернами, от американской журналистики с ее ложью и подчеркнутым правдоподобием. Мне снова захотелось ощутить на коже тропический ветерок, увидеть лица моих соплеменников и услышать ритм моего языка. Не знаю почему, но мне понадобилось вернуться в Колумбию. Я рассказала Селвин, что ушла с работы, и поведала о своей мечте.

– Хочу попробовать писать стихи. О своей жизни. В Колумбии, на испанском – для тех, кто говорит по-испански.

– О'кей, мы все обдумаем, – ответила Селвин. – Ты должна сама уяснить, то ли это, что тебе нужно.

– То. Я много об этом думала. Хочу расправить крылья и лететь. Хочу стать поэтессой. Но не английской. Не желаю писать на их языке. Буду рассказывать о себе на своем языке. О том, каково лесбиянке, – ведь об этом еще никто не писал по-испански. Возьму косу и стану прорубаться сквозь заросли невежества. Пусть это покажется безумием, но я намерена возвратиться в Колумбию.

– Ты уверена? Это не поспешное решение?

Нет. Мы поедем на год, и я надеюсь, Селвин поймет меня. Научится вытанцовывать мой ритм, как я ради нее научилась вытанцовывать американский.

Селвин не была бы Селвин, если бы не воспользовалась возможностью узнать для себя нечто новое. Мы запаковали вещи, сбегали на ее любимую певицу Нелли Фуртадо. Сдали свои дома студентам, чьи родители способны осилить ради деток такую жилплощадь. И поставили машину в объемном, на пять мест, гараже Сары.

Затем связались с занимающейся недвижимостью колумбийской компанией и сняли на год на побережье Бронисвилля гостевой домиксо всей мебелью. Сара с сыновьями отвезла нас на своем «лендровере» в аэропорт. По дороге она упомянула о слезливых, сумасшедших звонках, как определила полиция, из Мадрида. Проявился Роберто. Этот мерзкий поганец еще не сказал своего последнего слова. Я тревожусь за Сару – за ее финансовое положение, за ее безопасность. И из-за нее не могу уехать навсегда. Я боюсь Роберто. Понимаю, рано или поздно придется возвращаться в Бостон. Нас обняли, и мы сели в самолет.

На побережье нас встретил голубой от морской соли воздух и доносившийся отовсюду аромат цветов. Селвин надела саронг и темные очки, сунула под мышку испано-английский словарь и начала исследовать рынки и кофейни.

А я открыла окно своей новой маленькой комнаты с письменным столом и пишущей машинкой. Открыла окно и впустила в дом музы. Они влетели на своих прозрачных крыльях, и я начала писать.