Колдунья

ГЛАВА 1

Во сне я почуяла адское зловоние проходящей мимо ведьмы и, укрывшись с головой грубым шерстяным одеялом, зашептала: «Святая Мария, Матерь Божья, моли Бога о нас», чтобы она защитила меня от этого кошмара. Потом я услышала крик и страшное потрескивание алчного пламени. От страха я окончательно проснулась и села на своем убогом ложе.

По стенам кельи метались желтые и алые отблески огня, до моего слуха доносились пронзительные крики и возбужденные мужские голоса. Я сразу поняла, что случилось самое худшее: лорд Хьюго пришел нас уничтожить и напал на аббатство. Этого мы и опасались, поскольку инспекторы короля Генриха решили, что мы богаты, и в качестве предлога обвинили нас в безнравственности. Кое-как натянув на себя одежду, я схватила четки и накидку, сунула ноги в башмаки, распахнула дверь и выглянула в заполненный дымом коридор, куда выходили кельи послушниц.

Здание аббатства было построено из камня, но горели деревянные балки, а также стропила и деревянные полы. Языки пламени у меня под ногами пробирались вверх.

Я услышала чей-то тоненький писк, полный ужаса, и поняла, что этот малодушный голос принадлежит мне. Слева сквозь узкие щели открытых окон к моему лицу, словно голодные змеи, тянулись красноватые клубы дыма. Я выглянула в окно, и глаза мои наполнились слезами: по заросшему монастырскому двору среди бушующего пламени сновали черные фигуры, нагруженные сокровищами, нашими сокровищами, священными сокровищами из церкви. А посередине пылал огромный костер. Эти богохульники, сатанинское воинство, срывали с наших книг обложки, усыпанные драгоценными камнями, а сами книги летели в огонь, беспомощно порхая страницами. Рядом на большой чалой лошади сидел человек, черный, как сама смерть; закинув голову назад, он дьявольски хохотал — это был сам лорд Хьюго.

В смятении и страхе я заплакала и закашлялась от дыма. За моей спиной находились кельи, в которых все еще спали юные послушницы, сестры мои во Христе. Я сделала два шага по коридору, собираясь колотить в двери и кричать, чтобы они поскорей просыпались и спасали свои души от дьявола, ворвавшегося через ворота, чтобы спасались от пламени, охватившего монастырь. Я протянула руку к первой двери, но из-за густого дыма не смогла проронить ни звука. Крик застрял в горле, однако мне удалось проглотить его, и я снова попыталась закричать. Не успев стряхнуть остатки сна, я с трудом передвигала ноги, бессильная и безгласная, клубы серы окутывали меня, глаза застилал дым, в ушах стояли крики еретиков, осужденных на проклятие и вечные муки. Наконец слабой рукой я постучала в дверь. Но не услышала ни звука.

Ни единого звука.

В отчаянии я застонала и, подобрав юбки, побежала, как крыса из горящего стога сена, бросив своих сестер, забыв про долг, отрекшись от жизни, которую сама выбрала. Сломя голову я понеслась по крутой винтовой лестнице. Дверь внизу была заперта на засов; возле нее находилась келья матушки моей во Христе, настоятельницы монастыря аббатисы Хильдебранды. Я остановилась. Только ради нее одной я должна была рискнуть жизнью. Для спасения сестер нужно было кричать, для спасения матушки Хильдебранды — сгореть заживо, и на эту жертву она имела полное право. Надо было сорвать дверь с петель, орать что есть мочи и звать ее, нельзя было ее оставлять. Она была моей защитницей, моей матушкой и спасительницей. Без нее я была бы никем. Я медлила лишь полсекунды, но, почуяв запах дыма, сочившегося из-под двери трапезной, бросилась к задней двери, отодвинула засов и выскочила туда, где в темноте едва виднелись грядки нашего огорода.

Из недр аббатства доносились голоса, но здесь, в саду, все было тихо. Я помчалась по дорожкам английского сада к внешней стене, где находилась дверца. В ушах бешено стучала кровь, но я услышала звон и треск лопающихся от жара витражей, а потом грохот, словно кто-то швырнул в окно тяжелый канделябр или серебряную тарелку. За дверцей шумел речной поток, который с плеском ударял о камни; он звал меня обратно в мир, словно бес, сидящий во мне, протянул туда указующий перст.

Еще оставался шанс, дверца передо мной была пока закрыта. Я колебалась, проверяя, хватит ли у меня мужества вернуться: я представила, как колочу в двери, бью окна, громким голосом зову матушку Хильдебранду и сестер, как держу матушку за руку, готовая встретить гибель вместе со всеми.

Но уже через мгновение я распахнула дверцу в стене, ограждавшей сад, и вырвалась на свободу.

Как я бежала, не видела ни одна душа.

Лишь очи Господа и Его Матери, да благословится имя Ее, следили за мной и жгли мне спину. Я бежала, подоткнув юбки, бросив разрушенную часовню и пылающее аббатство. Бежала со всей прытью предателя и труса. И лишь единственный тоненький крик я услышала позади, но он сразу оборвался. Кто-то звал на помощь, однако было уже слишком поздно.

И я даже на секунду не остановилась. Я бежала, будто распахнутые врата ада наступали мне на пятки, бежала, оставив умирать свою матушку и сестер. И я вспомнила о Каине, который убил брата. Я бежала к деревне Боуэс; ветви деревьев и усики плюща хлестали меня, и я, вся исполосованная, бежала и думала, что, подобно Каину, навсегда отмечена проклятием Господа.

Мора собиралась лечь в постель, когда у двери амбара услышала какой-то шум, кто-то царапался и жалобно подвывал, словно собака, наказанная хозяином. Мора замерла и подождала, прежде чем идти к порогу. Она была женщина мудрая, знахарка и провидица, многие обращались к ней за исполнением желаний, надеясь на ее темный дар, и ни один не уходил разочарованным. Разочарование наступало позже.

Она гадала: кто это может быть? Ребенок? Одинокий плач был так слаб, словно плакал больной ребенок. Но что он делает у ее двери ночью? Может, девушка с округлившимся животом потихоньку выскользнула из дому, пока спал ее тяжелый на руку отец? Может, пожаловал гость из темного мира, приняв обличье черной кошки или волка? А вдруг явился бестелесный ужасный дух?

— Кто там? — проскрипела Мора старческим голосом.

Молчание. Так молчит человек, у которого нет имени.

— Как тебя зовут? — спросила Мора, встревожившись не на шутку.

— Сестра Анна, — раздался ответ, тихий, как вздох умирающего.

Шагнув вперед, Мора открыла дверь и увидела девушку. В тусклом свете свечи бритая голова ее неприятно блестела, лицо было покрыто пятнами и полосами грязи, а глаза наполнены страхом.

— Святые угодники, — холодно произнесла Мора. — Что с тобой стряслось?

Боясь упасть, девушка протянула руку и оперлась о дверной косяк.

— Ничего больше нет, — прошептала она. — Ни матушки Хильдебранды, ни сестер, ни аббатства, ни церкви. Ничего. Все сжег молодой лорд.

Не отрывая испытующего взгляда от ее грязного лица, Мора спокойно кивнула.

— А ты? Тебя не схватили за измену или ересь? Ты не попала в лапы солдат или молодого лорда Хьюго?

— Нет, — еле слышно пролепетала Анна.

— Значит, сбежала, — заключила Мора без капли сочувствия в голосе.

— Да.

— Кто-нибудь тебя видел? Кто-нибудь следил за тобой? Ты никого с собой не привела? Никто не спалит мой дом и меня вместе с ним, как твоих праведных сестер?

— Нет.

Мора недобро засмеялась, словно это известие доставило ей особое удовольствие.

— Ты так бежала, что за тобой было не угнаться, верно? Думаю, у тебя быстрые ножки, и жирные солдаты за ними не поспевали. Быстрей, чем у твоих сестер, провалиться мне на этом месте. Оставила их гореть, да? А сама подхватила юбки и наутек? Теперь ты не попадешь в святцы, моя маленькая страдалица. Эх, потеряла ты свое счастье!

Девушка слушала насмешки, опустив голову.

— Можно войти? — наконец спросила она.

Хозяйка отступила назад, лицо ее так и сияло.

— Решила пожить у меня? — поинтересовалась она радостно, словно за дверью мир не был черным как смола и по всей долине не носился ветер и не хлестал дождь. Сестра Анна кивнула, от усталости не в силах вымолвить ни слова.

— Ты надолго? — осведомилась Мора.

Гостья снова кивнула. Темные пятна на голой голове и на лице делали ее похожей на исполосованного быка, запряженного в плуг.

— Значит, явилась обратно и хочешь жить здесь? — уточнила Мора, желая продлить момент и получить удовольствие.

Анна подняла голову.

— Возьмешь меня снова? Я нарушила обеты, мне не хватило смирения. Пришли солдаты, и я показала себя как трусиха и предательница. Дом мой разрушен, сестры погибли или того хуже. Я полное ничтожество. Полное ничтожество. — Анна помолчала и тихо добавила: — Матушка тоже погибла. Матушка Хильдебранда, аббатиса. Этой ночью она будет в раю, в раю со всеми своими дочерьми. Мне некуда больше идти. Другого дома у меня нет. Ты примешь меня обратно, Мора?

Та не торопилась с ответом. То, что Анна вернулась, Мора поняла, как только позволила девушке переступить порог. Но жизнь приучила ее смаковать каждую приятную минуту.

— Может быть, — задумчиво отозвалась она. — Ты молодая и сильная, у тебя есть способности. Тебя даровали мне эльфы взамен отнятого ребенка, оставили на крыльце во мраке ночи. Я обучала тебя всему, что умею, и сделала бы из тебя знахарку, как и я сама, но ты надумала стать монахиней. Я не звала тебя обратно, однако ты всегда могла вернуться. — Мора пристально посмотрела на девушку, на бледное печальное лицо с резко выступающими скулами, и продолжила: — Ты хороша собой, вполне способна сводить мужчин с ума. Ты могла бы выйти замуж. Тебя можно было бы продать тому, кто тебя полюбит.

Сестра Анна стояла понурившись, изучая свои грязные башмаки и отвратительный мусор, покрывающий земляной пол. Потом подняла голову и взглянула на Мору уже не черными, а темно-синими, словно бездонные воды океана, глазами.

— Я невеста Христова, — заявила она. — Мне нельзя выходить замуж и иметь дело с твоим сомнительным искусством. Мне действительно некуда податься. Я нарушила обеты, но я стала невестой Христовой и буду ею всю жизнь. Я принадлежу Ему до самой смерти и никогда не допущу к себе мужчину. И не стану заниматься твоими дьявольскими штучками. Больше я не твоя ученица.

Отвернувшись от чадящей свечи, она шагнула к выходу. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо пригоршню холодных дождевых капель, но она даже не поморщилась.

— Да заходи уже, — раздраженно проговорила Мора. — И дверь за собой закрой. Обсудим это после, не сейчас. Куда ты пойдешь на ночь глядя?

Девушка не противилась, когда Мора взяла ее за руку и подвела к небольшому очагу посередине комнаты, где под торфом горели раскаленные угли.

— Будешь спать здесь, — велела Мора. — Ты голодна? В котелке есть каша.

Анна покачала головой и, не проронив ни звука, опустилась перед огнем на колени; ее рука нащупала под платьем четки.

— Ну тогда ложись спать, — сказала Мора и по шаткой стремянке полезла на сеновал, занимающий половину помещения.

Устроившись в своем гнезде, она наблюдала за девушкой сверху, а та еще добрый час стояла возле очага на коленях и истово молилась, шевеля губами и перебирая четки. Мора любовалась чистым прекрасным профилем, который вырисовался на фоне угасающего огня. Когда-то эта девушка была прелестным ребенком. В сердце Моры пробудилась жалость, но она сразу подавила ее, сжав губы. Она вспомнила, что, едва научившись ходить, Элис носила воду в деревянном ведре, карабкаясь от речки по склону холма, ручки ее были синие от холода, а лицо вытягивалось от напряжения. Однажды на пороге она споткнулась и упала, вся вода, стоившая ей стольких трудов, пролилась. А Мора, недолго думая, отхлестала ее по щекам.

Элис не стала плакать, как все маленькие девочки. Она просто смотрела на Мору темно-синими, пылающими гневом глазами, на ее белых щечках выступил румянец. Мора тогда улыбнулась, признавая в девочке силу. И все-таки снова послала ее за водой.

Мора считала, что мир жесток и потакать ребенку не следует, да и характер у нее был не сахар. Если когда-то она и была доброй, то жизнь давно это исправила. К Элис она не испытывала ни любви, ни нежности, но учила всему, что знает сама, как плохому, так и хорошему. Искусству разбираться в травах, заклинаниям, известным или придуманным ею самой, гипнозу, умению читать чужие мысли — всему этому она обучала Элис, своего ребенка и служанку, помощницу и ученицу. Мора передала Элис злость и ожесточение, всю силу старой и мудрой женщины, хотя, возможно, девочке нужна была только любовь.

Укрывшись в своем грязном ложе из рваных одеял, Мора достала мешок с белыми, покрытыми резьбой костями и призвала все силы, чтобы увидеть судьбу сестры Анны, теперь уже бывшей монахини.

В тусклом свете чадящей сальной свечки Мора вытащила три кости, выложила их в ряд и вгляделась; от удовольствия ее темные глаза превратились в щелки.

— Замужем за лордом Хьюго, — тихо промолвила она. — Или что-то в этом роде. Жирная еда, беззаботная жизнь. — Она наклонилась, внимательно рассматривая комбинацию. — А в конце смерть. Но смерть поджидает в конце каждого пути — во всяком случае, этой ночью она должна была погибнуть.

Подобрав кости, Мора положила их обратно в потрепанный мешочек и спрятала его под соломенный тюфяк. Потом накрыла плечи кишащей паразитами шерстяной шалью, сбросила грубые башмаки на деревянной подошве, улеглась и быстро уснула, улыбаясь во сне.

Сестра Анна проснулась рано, по привычке ожидая стука монахини, призывающей к утренней молитве. Она открыла глаза, готовясь произнести «Deo gratias!»[1] на знакомый призыв «Benedicite!»,[2] но было тихо. Увидев темные стропила и неровную соломенную крышу вместо ровно оштукатуренного, девственно-белого потолка своей кельи, она удивленно заморгала. Глаза ее потемнели; вдруг вспомнив все и поняв, чего лишилась, она бросилась лицом в кучу тряпья, заменявшего ей подушку, и горько разрыдалась.

Затем стала горячо молиться; слова прерывались всхлипываниями, она повторяла их снова и снова, почти не надеясь, что будет услышана. Теперь вокруг нее не звучали утешающие молитвы, не благоухал дым ладана. Не пели чистые, высокие голоса, возносящие хвалу Господу и Его Матери. Она покинула своих сестер и матушку аббатису, отдала на растерзание жестоким и злобным мародерам, оставила в руках человека с дьявольским смехом. Она бросила их гореть в собственных постелях, бежала, как легконогий молодой олень, без оглядки, не останавливаясь на пути к своему прежнему дому, словно последние четыре года и не была одной из чад аббатства и любимицей матушки Хильдебранды.

— Проснулась? — раздался вдруг резкий голос Моры.

— Да, — ответила девушка, отныне потерявшая свое прошлое имя.

— Тогда принеси воды и разожги огонь. Сегодня утром так холодно, что скулы сводит.

Девушка с готовностью поднялась и накинула на плечи плащ. Шея невыносимо чесалась, и она поскребла ее ногтями. Мягкая белая кожа на шее и за ушами была усеяна красными следами блошиных укусов. Она еще раз сердито потерла их и опустилась на колени перед очагом. В небольшом круге от огня, обложенном камнями, осталась лишь серая зола, под которой тлели розовые угольки. Девушка подложила немного лучины и села на корточки раздуть пламя. Одна из лучинок задымилась, и она дунула еще раз, посильнее. Лучинка порозовела, вдруг на кончике появился маленький язычок огня и побежал, пожирая сухое дерево; на его пути встретилась лежащая поперек веточка, и он погас, остался лишь тускло тлеющий кончик. Но затем огонь снова вспыхнул, и веточка запылала желтым пламенем, издавая легкое шипение. Девушка отодвинулась и потерла лицо испачканной в саже ладонью. Пальцы пахли дымом, и она отдернула руку, словно ощутила запах крови.

— Иди за водой! — закричала из своей постели Мора.

Сунув озябшие ноги в промокшие башмаки, девушка вышла на воздух.

Хижина одиноко стояла в нескольких милях к западу от деревушки под названием Боуэс, рядом тускло серебрилась река Грета. На этом участке она пробивала себе путь через огромные плиты известняка, ее воды тихо и бесшумно плыли куда-то вдаль. Уровень воды в реке часто менялся, зимой ее было много, и глубины таили массу опасностей, а в засуху русло местами пересыхало. Хижина находилась возле глубокой заводи, в которой всегда стояла вода, даже в самое засушливое время. Когда сестра Анна была маленькой и все звали ее Элис, а Мору уважительно — вдовой Морой, сюда частенько прибегали деревенские ребятишки, чтобы поплескаться и поплавать. Элис играла с Томом и еще с несколькими детьми. А потом Мора потеряла свою землю, ее отнял один фермер, который заявил, что земля принадлежит ему. Мора, женщина безмужняя, резкая и независимая, боролась с ним перед приходским судом и перед церковным. Проиграв тяжбу (все знали, что так и будет, поскольку фермер был благочестив и богат), она прокляла его в присутствии жителей Боуэса. В тот же вечер он заболел и вскоре умер. И все поняли, что это Мора убила его взглядом своих змеиных глаз.

Если бы в деревне не питали лютой ненависти к покойному, для Моры все могло бы кончиться плохо. Но вдова усопшего была женщиной доброй, она сама была рада избавиться от мужа и не стала жаловаться. Вместо этого она позвала Мору к себе в дом, попросила сделать припарку для больной спины и щедро заплатила и потом повторяла процедуру, чтобы Мора не таила на нее зла. Смерть старого фермера объяснили просто: мол, в его роду у всех было слабое сердце. А Мора не стала трубить по всей округе, что это ее рук дело.

Землю свою она так и не вернула. Но после того случая деревенские детишки больше не играли и не плавали в заводи возле ее дома. А посетители — кое-кто все-таки осмеливался приходить к ней по заброшенной дороге — пробирались под покровом ночи, поплотней закутавшись в плащи. И уносили с собой кто пучок травы, кто клочок бумаги с каракулями, который надо было носить на теле, а порой покидали ее, окрыленные несбыточными мечтами и маловероятными обещаниями. То есть в деревне помнили о том, что в хижине на берегу реки живет хитрая и коварная женщина. Коварная и мудрая, знахарка и колдунья, незаменимый друг и помощник, опасный враг. Мора, не имея земли на свое содержание, не имея мужа, который защитил бы ее, поддерживала эти суеверия и приобрела влияние, стала брать за лекарства деньги, а если случалась смерть, она обвиняла в ней других местных лекарей и чародеев.

Никого не заботило, что лишенная земли Мора жила как нищенка или что зимой она и маленькая девочка на ее попечении могут умереть с голоду или замерзнуть от холода. 1535 год со дня рождества Господа нашего выдался трудным, и в графстве Дарем, на самом севере Англии, жилось тяжело. Долгая ожесточенная борьба Моры за существование озлобила ее и омрачила детство Элис. Явных врагов у них не было, но и друзей не было тоже.

Только Том продолжал открыто приходить к ним по дороге, ведущей в Боуэс, и все понимали, что он навещает хижину ради маленькой девочки-подкидыша, ради Элис, и как только его родители дадут согласие, они сразу обвенчаются.

Целое долгое лето они все свободное время проводили на берегу реки, которая так тихо и таинственно бежала по глубоким расщелинам. Только одно долгое лето они виделись каждое утро перед тем, как Том отправлялся работать на поля своего отца, а Мора звала Элис с собой в пустошь искать нужную траву или ковырять в огороде каменистую землю.

Дети были ласковы и внимательны друг к другу. Встречаясь и расставаясь, они нежно целовали друг друга в губы. Гуляя, держались за руки, а иногда он обнимал ее одной рукой за талию, а она клала свою золотистую головку ему на плечо. Он никогда не повышал на нее голос и не грубил ей, никогда не запускал руки под коричневый платок или под серую юбку. Больше всего он любил сидеть рядом с ней на берегу реки и слушать, как она болтает обо всем на свете, смешивая правду с вымыслом.

Она обожала дни, когда его родители трудились на полях лорда Хью. Тогда Том брал ее с собой на ферму и показывал корову и быка, свинью, сундук для белья, оловянную посуду и большую деревянную кровать за плотным старым пологом. Обычно Элис улыбалась, глаза ее теплели, как глаза кошки, которую гладят.

— Скоро мы будем вместе, — говорил Том.

— Вот здесь, — добавляла она.

— Я буду любить тебя всю жизнь, каждый день, — обещал он.

— И мы станем жить в этом доме, — отзывалась Элис. — Я так хочу, Том, чтобы у меня был дом, свой собственный дом.

Когда Мора потеряла землю и не получила ее обратно, родители Тома стали подыскивать ему партию получше, чем девчонка, за которой ничего нет, кроме полуразвалившейся лачуги и крохотного клочка вокруг. Пускай Элис почти все знает про цветы и лекарственные растения, но родителям Тома не нужна невестка, которая умеет готовить двадцать сортов ядов и сорок лекарств от болезней. Они мечтали о жизнерадостной круглолицей девице с богатым приданым в виде земли, а может, даже коровы с теленком. Они хотели невесту с крутыми бедрами и сильными руками, которая будет работать у них на полях от зари до заката, а вечерами готовить добрый ужин. Такая легко родит им еще одного Тома, и тот станет наследником хозяйства, когда они умрут.

Их никак не устраивала Элис с ее волной золотисто-каштановых распущенных волос, бледным, сдержанным лицом и корзинкой, вечно наполненной травами. Они просили сына выбросить ее из головы, но тот отвечал, что сам выберет жену, а если станут его принуждать, то заберет Элис и отправится в Дарнтон, даже если придется наняться кому-нибудь в слуги.

Хотя лорд Хью и запретил молодым людям, юношам и девушкам, покидать свои земли, но во время домашних перебранок люди предпочитали на него не ссылаться. Они мыслили так: он придет и рассудит все по справедливости, но перед уходом ему взбредет в голову выпить кружку пива, он увидит лошадь и пожелает получить ее за любую цену. И каким бы щедрым он себя ни называл, заплатит меньше, чем дали бы на ярмарке в Каслтоне. Лорд Хью был крут, и глаз у него был жесткий. Так что лучше всего домашние проблемы решались без него.

Родители Тома не придали значения словам сына. Они тайком сходили в аббатство, пообщались с аббатисой и предложили ей взять Элис к себе, заявив, что у девочки обнаружился чудотворный дар исцеления болезней, что она чуть ли не с рождения разбирается в лекарственных травах и что ее жизнь со старухой Морой ежедневно подвергается страшной опасности. И еще предложили приличное пожертвование, лишь бы аббатство приютило Элис и не выпускало из своих толстых стен.

Матушка Хильдебранда понимала, когда люди, даже незнакомые, лгут, а когда говорят правду, но прощала. Она спросила родителей Тома, почему они так твердо намерены избавиться от девушки. И тогда мать Тома заплакала и рассказала, что Том чуть не с ума сходит по Элис и что она не устраивает их. Она какая-то странная, совсем на них не похожа. Вскружила Тому голову, возможно не без помощи какого-нибудь зелья, — слыханное ли дело, что молодой парень хочет жениться по любви? Рано или поздно он исцелится, а пока не обрел душевного равновесия, их следует разлучить.

— Я должна повидать ее, — решила матушка Хильдебранда.

Элис послали в аббатство с надуманным поручением; ее провели через кухню и смежную с ней трапезную к матушке Хильдебранде, на освещенную солнцем западную часть аббатства, к грядкам с лекарственными травами. Аббатиса стояла у подножия холма и любовалась текучими водами реки, в этом месте глубокими и изобилующими рыбой. Элис приблизилась к ней, в лучах заходящего солнца волосы девочки сияли, как нимб над головой святого. Выслушав данное ей поручение, матушка улыбнулась и пригласила гостью прогуляться меж цветочных клумб и грядок с лекарственными травами. Аббатиса беседовала с Элис о цветах на клумбах, о травах на грядках, об их назначении. Девочка оглядела теплый сад, окруженный стеной, и почувствовала себя так, словно вернулась домой после долгого путешествия в дальние страны; она трогала все, что попадалось в поле зрения, ее маленькие загорелые ручки, как полевые мышки, пробегали от одного растения к другому. Матушка Хильдебранда слушала ее детский тоненький голосок, однако рассуждала Элис совсем не с детской деловитостью.

— Вот это — таволга, — уверенно сообщила она. — Спасает при болях в желудке, при несварении. Это, похоже, рута душистая — благодатная трава. Очень хорошо помогает от потливости, если ее настоять с календулой, пиретрумом, черноголовником и ариземой. Уксус, приготовленный из нее, помогает при тошноте.

Она вскинула голову и снизу вверх посмотрела на матушку Хильдебранду. Они пошли дальше. Элис прикоснулась к листьям, наклонилась и понюхала.

— А это растение мне неизвестно. Я никогда его прежде не встречала. Пахнет как хорошее успокоительное. Аромат отчетливый и сильный. Но я не знаю, какие в нем таятся силы.

Аббатиса кивала, не отрывая глаз от этого миленького лица, и показывала неведомые для Элис цветы и травы.

— Мы сейчас пойдем в мой кабинет, и ты увидишь их в каталоге, — пообещала она.

Девочка подняла к ней худенькое личико.

— И может, ты останешься здесь, — добавила старая аббатиса. — Я научу тебя читать и писать. Мне нужна умная и грамотная помощница.

Элис растерянно улыбнулась, так улыбается ребенок, который впервые в жизни услышал доброе слово в свой адрес, поскольку рука Моры была тяжела и быстра на расправу, а вот на ласку — скуповата.

— Я могла бы работать у вас, — нерешительно промолвила она. — Я умею копать, носить воду, искать нужные травы. Если я буду работать, вы оставите меня здесь?

Матушка Хильдебранда протянула руку, погладила Элис по бледной впалой щеке и спросила:

— А ты сама хочешь этого? Ты готова принять постриг и навсегда оставить прежний мир? Это непростой шаг, особенно для такой юной особы. У тебя наверняка есть родственники, которые тебя любят. Семья и друзья, которых любишь ты.

— У меня нет семьи, — ответила Элис по-детски простодушно. — Я живу со старухой Морой, она взяла меня к себе двенадцать лет назад, когда я была еще грудным ребенком. Я ей совсем не нужна, и она мне не родная. У меня на целом свете никого нет.

Старая монахиня подняла брови.

— Никого в твоем сердце? — удивилась она. — Никого, кто был бы тебе рад?

Темно-синие глаза девочки широко распахнулись.

— Нет, никого, — твердо заявила она.

— И ты хочешь остаться, — заключила аббатиса.

— Да, — кивнула Элис.

Как только она увидела большие тихие комнаты с полами из потемневшего дерева, так сразу почувствовала желание остаться. Ей понравились тишина и порядок в библиотеке, холодное освещение трапезной, где монахини молча ели, пока одна из них ясным голосом читала Святое Писание. Она уже представляла, как поселится в чистенькой скромной келье с белыми стенами. Ей захотелось стать такой же, как сама матушка Хильдебранда, старой, всеми уважаемой и почтенной. Захотелось сидеть на стуле и обедать из серебряной посуды, пить из стеклянного бокала, а не из оловянной или костяной кружки. Элис страстно мечтала об этом, как голодный и долго не мывшийся человек мечтает о настоящей пище и чистых простынях.

— Да, я хочу остаться, — подтвердила Элис.

— Почему? — поинтересовалась матушка.

Гостья нахмурилась и напрягла свой детский ум, стараясь выразиться точнее.

— Если я останусь здесь, то буду счастлива, — медленно произнесла она. — У меня будет возможность праведно жить. Я смогу научиться добрым делам, стать чище. Только бы меня кормили…

Она бросила испуганный взгляд на аббатису, но та лишь молча смотрела на нее и сочувственно улыбалась.

— Только бы меня кормили, — повторила Элис. — Дома я часто бываю голодной. А если вы будете меня бить… — Она снова быстро взглянула наверх и закончила с надеждой: — То, думаю, нечасто.

Матушка, которой привелось видеть много бедных и несчастных людей, была до слез тронута словами этого ребенка.

— А тебя часто били? — спросила она.

— Часто, — просто сказала Элис. — Я ученица Моры по знахарскому делу. Если я ошибаюсь, она бьет меня, чтобы я лучше старалась. Поэтому я предпочла бы жить у вас и работать.

Аббатиса опустила ладонь на теплую, грязную голову девочки и задала главный вопрос:

— А что будет с твоим маленьким возлюбленным? Тебе придется от него отказаться. Возможно, ты никогда больше его не встретишь, Элис. Ты готова заплатить такую высокую цену?

— Раньше я не знала, что на свете есть такие места, как ваш монастырь, — ответила девочка. — Не знала, что можно жить в подобных условиях, что не только лорд Хью может так жить. Даже не представляла! Деревенский дом родителей Тома — это лучшее, что я видела, поэтому и мечтала поселиться там вместе с Томом.

— А ты хочешь все самое лучшее, — осторожно предположила матушка Хильдебранда.

Детская фантазия о лучшей доле в столь юном существе подкупала. Назвать это тщеславием и осудить было нельзя. Маленькая девочка любила растения не меньше, чем столовое серебро. Она стремилась не к богатству, но к миру, в котором присутствует красота.

Элис неуверенно заглянула в лицо пожилой женщины.

— Да, хочу. У меня нет желания возвращаться к Море, да и к тому тоже, мне нравится у вас. Я согласна провести здесь всю жизнь.

Аббатиса улыбнулась и мягко промолвила:

— Что ж, хорошо. Всю жизнь. Я научу тебя читать, писать, рисовать и трудиться в кладовой, пока не придет время постричься в монахини. Маленькой девочке не положено брать на себя обеты. Сначала ты должна подрасти и обрести уверенность.

— Я уверена! — воскликнула Элис. — Я уже совершенно уверена. Я хочу остаться здесь навсегда.

Матушка Хильдебранда отвела Элис в здание аббатства и поручила ее одной из молодых послушниц, которую рассмешил деревенский говор новенькой. Ради девочки Хильдебранда даже немного изменила заведенный порядок, вместе они пошли на ужин и на вечернюю молитву.

Том поджидал подругу до захода солнца, затем на небе показалась луна — вечная спутница влюбленных, скрасившая ему одиночество. Элис тем временем выпила горячее молоко с хлебом, поданным на фарфоровой тарелке, а потом отправилась мирно почивать на своей первой в жизни чистой постели.

Думая о маленькой девочке, аббатиса всю ночь провела в часовне. До утра она стояла на коленях и молилась. Наконец стали появляться сонные монахини, которые молча занимали места на первую из восьми суточных служб.

— Храни ее, Матерь Божья, — закончила Хильдебранда свое бдение. — Храни, Матерь Божья, маленькую Элис, судя по всему, мы обрели в ней ребенка непростого.

В монастыре девочка работала на грядках с травами и в кладовой и готовилась к пострижению. Учение давалось ей легко, она быстро научилась читать и писать. Не понимая слов, она на слух запомнила торжественные каденции мессы, а потом постепенно стала понимать и даже выучилась читать и писать по-латыни. Она так очаровала матушку Хильдебранду, что скоро та души в ней не чаяла, словно девочка была ее дочерью. Элис стала общей любимицей, все монахини баловали ее, как свою маленькую сестренку, настоящую чудо-девочку, благословение Божье. Женщины, отказавшиеся иметь своих детей, получали особенное удовольствие, обучая Элис или играя с ней, а молодые послушницы, скучавшие по младшим братьям и сестрам, оставшимся дома, были ласковы с Элис, смеялись с ней и с удовольствием наблюдали, как она растет.

Том несколько недель слонялся у ворот аббатства, порой получая колотушки от привратницы, потом вернулся в родительский дом, повесив голову, и мучительно ждал, когда придет Элис, ведь она обещала.

Но она так и не вернулась. После жизни с Морой, которая часто раздражалась и ругалась, строгий и размеренный порядок монастыря умиротворил и успокоил ее душу. Ароматы кладовой и запахи трав впитались в руки и в платье. Она научилась любить прохладную и выглаженную одежду, чистое, ласкающее кожу белье, а увидев свои грязные волосы, полные вшей, она без всякого сожаления согласилась побрить голову и надеть апостольник с его белоснежными хрустящими складками, обрамляющими лицо. Мать Хильдебранда заставляла ее писать письма на латыни и на английском и мечтала о том времени, когда ее воспитанница сможет копировать и украшать миниатюрами Библию, роскошную новую Библию для аббатства. Элис научилась подолгу стоять на коленях во время молитвы, пока боль в них не перестает ощущаться, а полузакрытые глаза не начинают видеть лишь головокружительные витражи аббатства и парящие вверху лики святых. Когда ей исполнилось четырнадцать, она целый день постилась и молилась всю ночь, а под утро статуя Богоматери обернула к ней святой лик и милостиво улыбнулась. И тогда, поняв, что Дева Мария избрала ее для некой важной миссии, Элис окончательно решила посвятить себя святой и благочестивой жизни.

— Я научусь быть такой, как матушка, — шептала она. — Научусь быть такой, как матушка Хильдебранда.

Еще только раз она видела Тома. На следующий день после пострига она разговаривала с ним сквозь маленькое зарешеченное окошко в толстых воротах. Мягким и чистым голосом она сообщила, что стала Христовой невестой и что теперь никогда не познает мужчины. Она попросила его найти себе жену и обрести с ней счастье и пообещала молиться за них. А потом захлопнула окошко прямо перед его удивленным лицом. Он даже не успел проронить ни слова, закричать или заплакать, не успел протянуть ей медное колечко, которое носил для нее в кармане с того самого дня, когда обоим было всего по девять лет и они поклялись друг другу в верности.

Холодным утром своей новой жизни бывшая сестра Анна, дрожа, поплотней запахнулась в плащ, спустилась к реке, зачерпнула в ведерко воды и поднялась по тропке к хижине. Внимательно наблюдая, как девушка стоит на берегу, Мора предавалась воспоминаниям, но когда слезла по стремянке вниз и подошла к огню, то без единого звука, лишь кивком приказала ей наполнить котелок водой и поставить на огонь.

Ничего она не сказала и когда разделила маленький кусочек хлеба и разведенную водой вчерашнюю кашу. Они запивали еду из одной кружки, наполненной кисловатой, пахнущей болотом водой коричневатого цвета. Сестра Анна старалась подносить кружку ко рту той стороной, которой не касались губы Моры. Она успела отвыкнуть от неизбежной здесь антисанитарии. Мора все молчала, поглядывая на девушку из-под густых черных бровей. После завтрака Анна помыла тарелку, кружку и оловянную ложку и аккуратно положила все возле очага.

— Ну так что? — наконец произнесла Мора. — Что теперь собираешься делать?

Девушка посмотрела ей в глаза. Мысли о прошлом напомнили ей, кто она такая.

— Я должна найти другое аббатство, — заявила она. — Моя жизнь посвящена Христу и Его святой Матери.

Пряча улыбку, Мора кивнула и ответила:

— Да, сестрица. Но страдания посланы тебе для испытания веры, ведь другие тоже страдают. Ко всем приходит беда, все подвергаются проверке. С вашей стороны глупо было враждовать с лордом Хью и его сыном, но монастырям сейчас везде угрожает опасность. Король не прочь поживиться их богатством, а ваш Бог отвернулся от вас. Я так полагаю, что в пределах пятидесяти миль не найдется монастыря, который осмелится открыть тебе двери.

— Тогда я пойду дальше. Пусть будет больше пятидесяти миль, я отправлюсь на север к Дарему, если понадобится, или на юг к Йорку. Я приняла постриг и не могу жить в миру.

Мора взяла лучину из корзинки с хворостом, поковыряла в зубах и сплюнула в огонь.

— У тебя есть легенда? — с невинным видом поинтересовалась она. — Придумала про себя какую-нибудь байку?

Сестра Анна смутилась. Голова ее уже не так блестела, как прежде, на ней показался легкий пушок светло-каштановых волос. Она потерла затылок грязной рукой, и там осталось черное пятно сажи. От усталости темно-синие глаза на лице провалились. Она казалась совсем старухой, почти как сама Мора.

— Какая легенда? — спросила девушка, но тут же вспомнила, как трусливо бежала из монастыря. — О святая Мария, Матерь Божья…

— Если кто-нибудь видел, как ты удирала, твои дела плохи, — весело сказала Мора. — Вряд ли другая аббатиса встретит тебя с распростертыми объятиями, если узнает, что, почуяв запах жареного, ты дала деру, словно простой грешник.

— Я принесу покаяние и приму епитимью… — начала было Анна.

Мора недоверчиво фыркнула.

— А мне кажется, тебя выбросят за ворота в одной рубашке и тобой будет пользоваться всякий, кто пожелает. Ведь подумают что? Что ты шпионка или еретичка. Что лорд Хьюго тебе заплатил, а ты пообещала подслушивать, подсматривать и все ему докладывать. Они удивятся, как тебе одной удалось выбраться, возможно, обвинят в поджоге, или в колдовстве, или даже и в том и в другом. Ведь все напуганы; в стране нет монастыря, который нельзя обвинить в злоупотреблениях и интригах, и сейчас для них не самое подходящее время принимать новых членов, особенно тех, от кого попахивает пожаром. Ты погибла, сестра Анна! Ты нарушила свои обеты, твой монастырь теперь — тлеющие руины, над твоими сестрами надругались, они погибли или разбежались кто куда. Ну так что ты теперь будешь делать?

Девушка закрыла лицо ладонями. Мора раскурила небольшую закоптелую трубочку и с удовольствием затянулась крепким дымком какой-то травки. Она спокойно сидела и ждала, когда перестанут содрогаться плечи ее воспитанницы и умолкнут молитвы, прерываемые рыданиями.

— Предлагаю тебе остаться здесь, — наконец продолжила Мора. — Лучшего в твоем положении не придумаешь. Здесь мы легко узнаем, что случилось с твоими сестрами, как у них дела. Если аббатиса выжила, она будет искать тебя здесь. Уйдешь — и она не узнает, где ты. Может, все девушки разбрелись, как и ты, по своим домам и вас всех простят.

— Вряд ли они спаслись, — вздохнула Анна, покачав головой.

Уж очень горяч был огонь, пламя совсем близко подобралось к кельям. Большинство монахинь, скорей всего, сгорели в постелях, так и не проснувшись.

Мора, которую забавляло происходящее, подавила усмешку.

— Так ты, значит, первая выскочила? Самая шустрая оказалась? — Она сделала выразительную паузу. — Ну тогда тебе вообще некуда податься. Некуда, ты это понимаешь?

Сестра Анна даже покачнулась — настолько силен был удар. Ее так потрясли слова старухи, что она побледнела, ей сделалось дурно.

— Я тебя не прогоняю, нет, — заметила Мора. — И люди будут молчать. Все вернется на круги своя. Прошло четыре года, и вот ты объявилась. И тебе уже шестнадцать, правильно?

Девушка рассеянно кивнула.

— Созрела для мужа, — удовлетворенно промолвила Мора. — Или для того, кто не хуже, — добавила она, вспомнив гадание на костях и юного лорда Хьюго.

— Только не это, — едва слышно пролепетала девушка. — Я останусь с тобой, буду работать на тебя, как раньше. Теперь я многое знаю, куда больше, чем прежде, умею читать и писать. Мне известно гораздо больше трав и цветов — садовых цветов, а не только диких. Но я стану заниматься лишь тем, что угодно Богу, врачеванием и повивальным делом. Никакого колдовства и заклинаний. Я принадлежу только Христу. Я стану исполнять обеты здесь, буду усердной, пока не найду, куда мне идти, пока меня не примет какой-нибудь монастырь. Я буду врачевать во славу Божью и останусь Христовой невестой… — Она огляделась и порывисто закончила: — В этом презренном и жалком месте. Я буду очень стараться.

— Ну что ж, — невозмутимо произнесла Мора, — работать так работать. А когда молодой лорд организует набег на север, на земли шотландцев, и забудет про свою новую забаву мучить монашек, поедешь в Каслтон за новостями. — Она вскочила на ноги и отряхнула грязное платье. — А сейчас, раз уж ты здесь, вскопай вон тот участок. Пока тебя не было, он несколько зарос. Мне кажется, там можно посадить немного репы на зиму.

Кивнув, Анна поднялась и направилась к двери. Там стояла новенькая мотыга — плата за порчу соседских коров, которые пасутся не там, где следует.

— Сестра Анна! — тихо окликнула девушку Мора.

Та быстро обернулась. Мора бросила на воспитанницу сердитый взгляд.

— Никогда больше не отзывайся на это имя, — велела она. — Слышишь? Никогда. Теперь ты снова Элис, и если кто-нибудь спросит, где ты пропадала, ври, что гостила у родственников в Пенрите. Тебя зовут Элис. Я дала тебе это имя и снова возвращаю его. Забудь о том, что ты была сестрой Анной, это было в другой жизни, которая кончилась для тебя плохо. Теперь ты Элис, заруби себе на носу.