Королевский дуб

Глава 14

На следующий вечер меня посетили Клэй Дэбни и старая Кэролайн. Я открыла дверь, ожидая увидеть Тиш, а вместо этого обнаружила, что смотрю на два лица, которые были и не были лицом Тома — голубые глаза, длинные подбородки и крепкие кости. Лица были старыми, одно — утомленное, со следами беды, другое — маска светской любезности, нарисованная на мелко потрескавшемся фарфоре цвета слоновой кости. Секунду я бессмысленно таращилась на них, а затем распахнула дверь. Я знала, почему пришли эти люди. В какой-то мере я ждала их, или, во всяком случае, Клэя. Кэролайн Дэбни в моем доме была столь же чужеродна и казалась попросту недоразумением, как старый декоративный павлин в загоне для скота.

Они отказались от кофе и других напитков и сели на стулья, которые я им предложила. Мое сердце учащенно билось, а руки были ледяными. В голову пришла дурацкая мысль — как бы они поступили, если бы я заявила: „Я хочу, чтобы вы ушли". Вероятно, они так бы и сделали. Я сидела на диване, освещенном только светом двух настольных ламп, стоящих по бокам, и смотрела на Клэя и Кэролайн. Клэй разглядывал свои руки, сплетенные на коленях, как в молитве. Птичьи глаза Кэролайн скользили по моей гостиной, оценивая и регистрируя мебель, как это делал бы оценщик. Я подумала: возможно, она даже не замечает, что делает это.

Кэролайн улыбнулась мне. Красная помада неровно растеклась по трещинкам вокруг рта, будто дама питалась живой плотью. Ее прическа, словно выточенная скульптором, сверкала, как стекловолокно.

— Вы изрядно поработали над этим скучным старым домом, — заметила Кэролайн голосом замирающей флейты. — Наша голубушка миссис Ливингстон никак не могла сообразить, как бы его обустроить. В этом, конечно, нет ничего удивительного, если вспомнить, что она была дочерью тренера и годами жила над конюшней, прежде, ну да ладно. А это очаровательно. Очень современно. Вы, молодые дамы, предпринимаете такие рискованные шаги, но это очень интересно и мило, не правда ли?

Я смотрела на нее как завороженная. Между нами пролегали ложь, боль, сплетни, изгнание из общества; между ней и ее сыном — чудовищность предательства, и однако она чирикала о декорировании домов и о родословных. Она была настолько похожа на пожилых дам, которых я знала в мире Криса Колхауна в Атланте, что я автоматически ответила ей фразой из того времени:

— Благодарю вас. Нам нравится наш дом.

Клэй Дэбни бросил быстрый взгляд на свою невестку, затем, прочистив горло, начал:

— Мисс Энди, полагаю, вы знаете, что мы пришли поговорить с вами о Томе…

И я, совершенно не сознавая, что делаю, начала отрицательно качать головой.

Клэй поднял свою крупную руку цвета грецкого ореха.

— Пожалуйста, только выслушайте меня. После этого, если вы хотите вышвырнуть нас отсюда пинками, я уйду со спокойной совестью. Но, пожалуйста, выслушайте.

Я посмотрела на Кэролайн. Она сидела, устремив взгляд прямо перед собой, и улыбалась, будто ожидала, что ее сфотографируют для паспорта. Я вновь повернулась к Клэю:

— Простите, пожалуйста. Продолжайте. Безмолвно, через годы и мили, я обратилась к Сэлли Колхаун: „Ты дала мне хорошие уроки".

— Том в тяжелом положении, — горько проговорил Клэй. — Не знаю, сможет ли он выбраться. Не знаю, сможет ли кто-нибудь помочь ему. Но если кто-то сможет, то только вы. У Гарольда Тербиди есть постановление суда заставить Тома пройти психиатрическое обследование, и начальник полиции говорит, что у него не будет затруднений найти такого психиатра, который присягнет, что Том представляет опасность для себя и окружающих. А это будет означать, что Тома упрячут на долгое, долгое время.

— Но он не представляет опасности… — начала я.

— В наших краях психиатры зарабатывают не слишком много, — мрачно ответил Клэй. — Нетрудно будет разыскать такого, который поймет точку зрения Гарольда.

— Но кто решится на такой ужасный поступок? — возмутилась я.

Но к тому времени, когда на губах Клэя появилась тусклая улыбка, я уже знала. Ледяное серое лицо Френсиса Милликэна в тот день, когда Чип привез его и отвратительного принца Вилли на Козий ручей, задрожало в воздухе передо мной, как на голографии.

— Я понимаю, — проговорила я.

— Надеюсь, что нет, но это не имеет значения, — ответил Клэй. — Гарольд заявил, что это будет либо тюрьма, либо государственная больница в Милледжвилле. Том может выбирать. У Гарольда есть подписанное распоряжение о невыезде, и, если Том только высунет голову за пределы города, когда этот документ будет ему предъявлен, он окажется в тюрьме за неуважение к органам власти и будет сидеть там до тех пор, пока не станет слишком старым, чтобы поднять лук. А если это не удастся, у Гарольда имеются три-четыре дамы, готовые поклясться, что они испытали серьезное душевное потрясение при виде мертвых коз, одна заявит, что у нее был сердечный приступ, а еще одна — что у нее случился выкидыш.

Тошнота подступила к моему горлу.

— Кто же настолько может ненавидеть Тома? — прошептала я. — Почему недостаточно просто… заставить его прекратить все это?

Клэй не ответил. В наступившем молчании в моем мозгу зародилось нечто чудовищное, разросшееся постепенно до отчетливой уверенности. За лицами Френсиса Милликэна и принца Вилли я видела взбешенную и любезную улыбку Чипа Дэбни. Я не сказала ни слова, но поняла, что Клэй заметил в моих глазах отражение его сына, в его взгляде я увидела муку, а затем старин быстро опустил глаза на свои крепкие веснушчатые руки.

— Гарольд сказал, что он еще раз отпустит Тома, если тот подпишет заявление, что остановится. Но Том не будет этого делать, — проговорил Клэй. — Я передал ему все, что сказал Гарольд, я уговаривал его, пока не потерял голос. Его умоляла мать. Я даже думал привезти сюда его сыновей, чтобы и они попросили. Но я не могу сделать такую подлость по отношению к нему. Кроме того, Том говорит, что в какой-то мере поступает так ради них, говорит, что, как только Гарольд выпустит его, он отправится домой и убьет остальных коз. Многие из животных и так умирают. Он сказал, что Гарольд и все остальные… никогда и не знали, что в мире так много дохлых коз.

Я закрыла глаза от боли и усталости. Я хотела бы просто встать, пойти в спальню, забраться в постель, натянуть одеяло на голову и спать бесконечно. И я сделаю это в ту же минуту, как эти люди покинут мой дом.

— Я не могу вам помочь, — произнесла я. — Том будет слушать меня не больше, чем вас. Не могу. Я не могу помочь вам.

— Том сказал, что поговорит с вами, — возразил Клэй. — Он не обещал послушать вас, но сказал, что хотел бы поговорить. Сейчас он отказывается видеть кого-либо еще. Вы — последняя надежда, какая только у него осталась. Я не пришел бы сюда, если бы это было не так. Знаю… вы и мисс Хилари каким-то образом пострадали. И могу себе представить, что это было очень серьезно.

— Клянусь Богом, я не могу сделать то, о чем вы просите.

Мои глаза все еще были закрыты. Если бы Клэй Дэбни произнес хотя бы слово, я бы начала визжать, как сумасшедшая.

Наступила густая, ужасная тишина, и затем — невероятно — я услышала слабый мяукающий звук, плач или очень юных, или очень старых людей. Я открыла глаза и посмотрела на Кэролайн Дэбни. Ее неподвижное лицо все еще было обращено вперед, глаза плотно закрыты, а рот — распахнут в безнадежной гримасе детского, неудержимого горя. Ручейки черной туши оставили глубокие следы на ее старых щеках, как подтеки грязного снега, а лицо, мертвенно-бледное, покрытое багровыми пятнами, выглядело так, будто кто-то надавал ей пощечин. Безупречные блестящие волосы сидели на голове как-то невероятно ужасно, и я внезапно поняла, что это был парик. Кэролайн так боролась с неровным дыханием, что мне казалось — она может умереть. Затем дама справилась с ним, втянула воздух глубоко в легкие, и я слышала, как в ее груди что-то захрипело. Она открыла глаза и взглянула на меня. Не думаю, что в этот момент Кэролайн меня видела.

— Он был прекрасный маленький мальчик, — пропищала она еле слышной скороговоркой. Черные слезы продолжали бежать по щекам. — Он всегда писал разные вещи. Однажды ко Дню Матери он написал для меня поэму. Я вставила ее в рамку; она все еще у меня. А его награды за успехи… Он получал все возможные награды одну за другой. Вам бы нужно было посмотреть на них.

Я почувствовала, как по моему лицу тоже побежали слезы. Я посмотрела на Клэя, его глаза были влажными. И тогда я поняла, что пойду. Мы все трое до смерти истечем слезами, если я этого не сделаю.

— Утром, — произнесла я. — Как только смогу отправить Хилари в школу. Сейчас она спит, и я не могу оставить ее одну.

— Если бы вы пошли сейчас, думаю, Кэролайн была бы рада остаться с девочкой. Я отвезу вас к тюрьме и подожду в машине. Или, если вы считаете, что так будет лучше, я останусь здесь с Кэролайн.

— Знаю, у вас нет никаких оснований доверять мне, — проговорила Кэролайн, и в хрупком голосе под плачем проступила некая сила, — но в свое время я сидела не с одним ребенком. Если девочка проснется, я просто скажу ей, что я мать Тома. Может, это ее успокоит?

Я знала, что так и будет.

— Тогда поехали, — решила я. — Я ничего не могу сказать Тому, но вы, мистер Дэбни, должны будете убедиться в этом сами. И тогда… пожалуйста, больше не просите меня. Оставьте нас.

— Никогда больше, — ответил Клэй. — Мы и так будем слишком вам обязаны за это.

Тюрьма округа Бейнз располагалась на улице, примыкающей к Пальметто, она была построена из тех же самых, отмеченных возрастом, ценных кирпичей и имела такую же неброскую бронзовую табличку, как и магазины на главной улице города.

— А где жокей? — спросила я Клэя. Усилием воли я заставила свой мозг стать чистым и спокойным.

К удивлению, Клэй усмехнулся:

— Когда-то он здесь стоял, пока Гарольд не нашел чернокожего помощника. Тогда Гарольд понял, что жокея нужно убрать. Думаю, он отвез его домой и установил на собственном газоне. Господи, мне бы хотелось, чтобы у вас с Томом все наладилось. Вы единственная дама из всех, кого я когда-либо встречал, которая была бы с ним на равных.

— Нет, — ответила я. — Я никогда не была таковой. Гарольда Тербиди в тюрьме не было. Только помощник из ночной смены, уже упомянутый чернокожий, сидел за столом и читал каталог видеопроката. Когда мы появились, он поднялся со стула, не зная, что ему делать, — остановить нас или пожать руки.

— Добрый вечер, Элвуд, — приветствовал Клэй полицейского. — Может ли миссис Колхаун на минутку увидеть Тома? Знаю, что приемные часы закончились, но у нее дома спит ребенок, и это единственное время, когда она свободна. Я все объясню Гарольду, — продолжал он, когда помощник замялся. — Том просил о встрече с ней, — добавил Клэй. — Думаю, он имеет право на одного посетителя, ведь так?

— Да, сэр, — ответил Элвуд. Он открыл зеленую металлическую дверь и крикнул: — Эй, Том, к тебе посетитель. Ты хотел с кем-нибудь встретиться?

Я услышала голос Тома, но не могла разобрать, что он сказал. Спокойствие моих мыслей взорвалось, а боль и воспоминания набросились на меня, они верещали и клевали сердце, как птицы, питающиеся падалью.

— Думаю, вы можете пройти, — сказал чернокожий. — Вы увидитесь с ним. Сейчас здесь больше никого нет.

Том сидел в камере в конце короткого, безжалостно освещенного, безукоризненно чистого коридора, пахнущего антисептиком и застоявшимся табачным дымом. Он был одет не в тюремную робу, а все еще в смешной ритуальный охотничий наряд, но на лице и руках не было кровавой раскраски, а на голове не красовался венок из дубовых листьев. Том был похож на пойманного безумца, только не буйного и чистого. Среди дикой черноты волос и бороды горели ясные и спокойные голубые глаза. Том улыбнулся. Что-то от прежнего веселого огня вспыхнуло в воздухе между нами.

— Добро пожаловать в мою гостиную, — сказал он мягким, богатым, манерным голосом.

Не знаю, почему мне показалось, что его тембр изменился. Том указал на складной металлический стул, стоящий в коридоре, я подтянула его к решетке и села лицом к камере. Слова не приходили мне в голову, я вообще ни о чем не могла думать. Я просто смотрела на Тома.

— Хочешь купить утку? — спросил он. Мое дыхание вырвалось в гневном порыве.

— Ты не можешь продолжать все это, — говорила я. — Если ты не прекратишь, для тебя все закончено уже сейчас. Клэй не может выручить тебя на сей раз. Тебя ждет либо государственная психушка, либо окружная тюрьма. В любом случае ты многие годы проведешь под замком. Не увидишь болота, леса, ручей до тех пор, пока не состаришься. Оттуда, куда они тебя упрячут, ты не сможешь помочь… лесам. Мартин и Риз без тебя ничего не смогут сделать.

Скретч ужасно, ужасно болен. Кто будет следить за лесами, если ты будешь сидеть под замком? Что нужно сделать, чтобы заставить тебя прекратить это?

Том долго смотрел на меня, не говоря ни слова. Я смотрела на него. В конце концов он проговорил:

— Ты доверяешь Форду? Этому инженеру, который приезжал сюда и проводил анализы? Ты поверила тому, что он сказал?

— Да. Я верю ему. И Клэй тоже, и…

— Меня интересует только, веришь ли ты.

— Да. Я верила и продолжаю верить. Думаю, Том, он очень хороший человек.

— Как это может быть правдой? — скорее себе, чем мне тихо произнес Том. — Я видел ту воду. Я видел результаты анализов.

Он поднял на меня глаза.

— Ты тоже видела ее.

Я наклонилась вперед и посмотрела в его лицо.

— Я видела в воде что-то сияющее. Я видела больную козочку и мою визжащую дочь. Том, я думала над этим… Я никогда не видела фосфора в воде… Том, это очень сбивает с толку. Мы ведь тогда только проснулись, а накануне много выпили, Хилари так визжала… Пожалуйста, подумай хорошенько. Возможно… ты мог ошибиться. Возможно, так и есть?

— Нет, невозможно. И, кроме того, был отчет лаборатории…

— Я его не видела. — Я просто ненавидела себя, когда говорила это. — Я никогда не видела, и никто не видел.

Наступила еще одна продолжительная пауза.

— Ты думаешь, я это придумал?

— Нет. Но вдруг к этому времени ты очень устал и расстроился из-за воды, козочки и Хилари…

— Я не придумал это, это не галлюцинации. В воде что-то было. Не важно, что Милликэн сделал с ней, но все было написано в отчете. Мне наплевать, верит ли кто-нибудь в это, но все-таки я хочу, чтобы ты верила.

— Я хочу верить… — ответила я и обнаружила, что так оно и есть. — Послушай, может ли это поступать в воду откуда-то еще, не с завода? С какой-нибудь частной фирмы или предприятия?

— Но Козий ручей не связан ни с чем, кроме реки Биг Сильвер, а на реке нет ничего, кроме этого завода, на расстоянии двух тысяч миль. Русло ручья приближается к реке выше того места, где в него идет отводка от реки. Это земли плантации „Королевский дуб". Там, в верховьях, нет ничего, кроме лесов. Леса и поселение чернокожих, где живет Скретч.

— Может быть, что-нибудь вокруг этого поселения? Что-нибудь вроде… отбросов, хлорки, гербицидов?

Я знала, что это звучит смешно, но Том не улыбнулся.

— Нет, — ответил он, — отходы с верховьев не содержат стронция, плутония и цезия. Возможно, именно цезий освещал воду. Он делает это. Я читал, что вода в ямах, где затапливаются радиоактивное топливо и центральные стержни с завода „Биг Сильвер", светится голубым. Отходы топят в воде, чтобы они смогли разложиться, энергия от использованного топлива и освещает воду.

Я безнадежно покачала головой:

— Тим Форд сделал анализы всей воды, которая может попадать с владений завода в реку и ручей. Он не обнаружил… как это называется? Цезия? Он не нашел плутония или стронция. Тим — самый лучший эксперт, какой только есть. Как я слышала, в стране нет никого, кто смог бы сделать анализы воды хоть немного лучше.

— Ты можешь снова вызвать его сюда?

Я посмотрела на Тома.

— Ты можешь устроить так, чтобы он приехал ко мне на Козий ручей, например, завтра или послезавтра, к вечеру? Если Форд приедет, я подпишу проклятое заявление Гарольда. Я скажу ему, что навсегда отхожу от дел. Я подпишу бумагу в тот же момент, как ты мне передашь, что Форд в пути. Можешь сказать Клэю, что я сделаю это.

Я молчала.

— Это касается лесов, Энди.

— Я попытаюсь, — медленно произнесла я. — Я сделаю все от меня зависящее. Я позвоню Форду сегодня вечером, как только доберусь домой. Я скажу Клэю…

— Не говори ему насчет инженера, просто скажи, что я подпишу бумагу и пообещаю, что из-за завода неприятностей не будет. Скажи ему только это.

— Том, что ты собираешься делать?

Он встал и отошел к противоположной стене камеры, где на аллею за тюрьмой выходило маленькое, высокое, зарешеченное окошко. Он стоял и смотрел в жаркую ночь.

— Энди, я прошу сделать это для меня, не задавая никаких вопросов. Никаких, — сказал он, не поворачиваясь. — Это последнее, о чем я тебя когда-либо попрошу. Если ты не можешь сделать это, скажи мне теперь же.

Я почувствовала, как вновь потекли теплые, надоедливые и ненавистные слезы.

— Я бы отдала что угодно, чтобы быть такой же уверенной, сосредоточенной и преданной, как ты, — мрачно заметила я. — Всю свою жизнь я была… непростой. Всегда смущенная, настороже, погрязшая в болоте фактов и вежливости и всех многочисленных сторон разных вещей. Я бы хотела, чтобы у меня была твоя… Тиш однажды назвала это „одержимостью одной идеей".

— „Вы мои особые покровители и покровители всех вновь обращенных, — медленно произнес Том голосом, каким он обычно цитировал, — …всех, кому предстоит совершить утомительное путешествие к истине, всех, кого запутали знания и предположения, всех, кто из-за вежливости делает себя соучастником вины, всех, кто находится в опасности из-за своих талантов".

Он повернулся ко мне и улыбнулся.

— „Ради Того, кто не отверг твой необычный дар, молись всегда за познавших, за уклонившихся, за слабых, — продолжал Том. — Пусть не будут они забыты у Трона Господня, когда сирые и убогие обретут царствие свое".

Я ничего не сказала, и его улыбка стала еще шире:

— Это отрывок из Ивлина Во.[104] „Молитва Хелен трем волхвам". Много лет тому назад я вычитал это в его биографии. Мне всегда нравились эти строки. Когда я встретил тебя, я вновь вспомнил „Молитву Хелен"…

Я закрыла лицо ладонями, но рыдания прорвались сквозь мои пальцы.

Том подошел к решетке, протянул через нее руку и коснулся моей обнаженной руки. Не схватил ее, а просто прикоснулся, легко и нежно, а затем убрал свою ладонь.

— Никогда в жизни я не хотел причинить тебе страдания, — произнес он.

Я встала, повернулась к двери и пошла по коридору.

— Я позвоню Тиму Форду, — проговорила я, пытаясь справиться со своим голосом. — Если он сможет приехать, я оставлю для тебя сообщение у дежурного. Я просто скажу: „Ваша встреча подтверждается" или что-нибудь в этом роде. Если он не сможет, я передам, что встреча отменена.

Я была уже почти у зеленой металлической двери, когда услышала слова Тома:

— Спасибо, Энди!

Он сказал это очень мягко и тихо.

Когда мы приехали обратно на Вимси-роуд, Хилари все еще спала, а Кэролайн Дэбни, пришедшая в себя и улыбающаяся так любезно, будто приглашала в свой собственный дом, поднялась с дивана, держа в руках мою, открытую, наверно, еще с колледжа, книгу „Тропик Рака".

— Всегда хотела прочесть это, но думала, что мне придется тайком поехать в Атланту в порнографический салон, чтобы купить эту книгу, — весело прощебетала она. — Господи, наверно, это далековато от пристойности.

В этот вечер я уже не чувствовала себя способной заниматься играми Кэролайн Дэбни — утонченным злым поклевыванием. Очевидно, Клэй понял это, потому что произнес:

— Ну, мы пожелаем вам спокойной ночи, мисс Энди, и отправимся дальше. Пойдем, Кэролайн, я оставил мотор включенным.

Он взял невестку под локоть, вывел из гостиной и помог сойти с крыльца раньше, чем она смогла удержать его или возмущенно захлопать ресницами.

У двери дома она повернулась и сказала:

— Не знаю, как семья Дэбни может отблагодарить вас за то, что вы сегодня сделали, не знаю, чем и отплатить вам за эту услугу. — Но раньше, чем я смогла ответить, Клэй усадил Кэролайн в машину и плотно захлопнул дверцу. — Честное слово, нет, — прозвенела она из темноты.

— Именно это я и имел в виду, — отозвался Клэй, открывая дверцу со своей стороны и глядя вверх на меня. — Мы этого не забудем. Никто из нас не забудет.

— Возможно, я совсем ничего и не сделала, — ответила я. — Пожалуйста, не благодарите меня. Том может не остановиться, слышите, Клэй?

— Но теперь у него есть шанс, — заметил старик, сел в машину и захлопнул дверцу.

Я вернулась в дом и заглянула к Хилари. Она спала неподвижно и спокойно, повернувшись на живот и уткнувшись в подушку, волосы ее разметались и закрывали лицо. Я закрыла дверь, пошла в свою спальню, села на кровать и некоторое время смотрела на номер телефона, который мне дал Том. Я не знала, где он его раздобыл.

Я была уверена, что Тим Форд откажется сразу, раньше, чем я изложу свою просьбу. Если бы он так и сделал, я бы не смогла вдаваться в подробности и все объяснить. Я знала только то, что мне сказал Том, и передала это Форду.

— Том сказал, что выплатит полный гонорар, сколько бы времени ни заняли исследования, — закончила я. Это было все, что мне нужно было добавить.

Но, когда я услышала его протяжную речь страны диких злаков, звучащую через многие мили из Алабамы: „Думаю, смогу быть в Пэмбертоне с восходом солнца", я почему-то не удивилась. Тиш говорила, что в нем было что-то от Тома. Я вообразила, что тоже смогу услышать это: некое сочувствие, некое взаимопонимание.

— Вот только я не знаю дороги на Козий ручей, — сказал Форд. — Не могу найти ее даже на карте Геологической службы. Я смотрел в прошлый раз, когда был в тех краях.

Я предложила ему заехать ко мне и обещала накормить завтраком и рассказать про дорогу. Он ответил, что приедет около шести. Я повесила трубку, позвонила чернокожему полицейскому и сказала, что встреча Тома, намеченная на следующий день, подтверждается. Затем я сняла туфли, тяжело опустилась на кровать и заснула в чем была — в шортах и футболке. В таком же виде я оставалась, когда услышала на следующее утро, как машина Тима Форда прошуршала по нашей подъездной аллее.

Я вышла к двери босиком, убирая с глаз волосы и жмурясь от света. Тим, массивный, как дуб, стоял, загораживая мрачное начало дня. Был конец июля и середина длительного периода тяжелой, перехватывающей дыхание жары. Я уже была влажной от нее. Но Тим казался таким свежим, будто его высекли изо льда. Он был в безукоризненно отглаженных полевых брюках цвета хаки и таких ботинках на шнуровке, какие у меня ассоциировались со старыми телефильмами типа „Зеленые просторы". Его темно-красные волосы были коротко подстрижены, а над ушами выбриты, его глаза, серые и спокойные, смотрели прямо в лицо собеседнику. Мускулы челюсти выделялись так, что образовывали маленькие симметричные бугорки. Могу поспорить на что угодно, он жевал табак.

— Миз Колхаун? — спросил он медленным крестьянским говором, который запомнился мне по телефонному разговору. — Я — Тим Форд.

— А кто же еще? — Сама того не желая, я улыбнулась. Невозможно было бы не доверять этому человеку так же, как доброму большому псу или лошади-тяжеловозу. Способность к действию, сила и простота такого рода, какие иногда подо всеми остальными присущими ему качествами появлялись у Тома, исходили от Тима Форда, как животворная влага.

— Входите, — пригласила я. — Сейчас поставлю кофе. Наверно, тяжелая была поездка.

— Приходилось и потяжелее, — ответил Тим.

Я приготовила для него еду, а сама присела выпить чашку кофе, но, к собственному удивлению, съела полный завтрак. Когда с едой было покончено, Форд вежливо попросил карту. Я нарисовала, как проехать на ручей, и Тим сказал, что отправится туда сейчас же.

— Я сама видела ту воду, — внезапно проговорила я, сама удивляясь этому.

Тим посмотрел на меня со спокойным серьезным интересом.

— Мне бы очень помогло, если бы вы могли рассказать об этом. — В его серых глазах не было недоверия и удивления, я пристально посмотрела на Тима, прежде чем заговорить: только интерес.

Я рассказала все, что могла, о воде, не упоминая об умирающей козе и действиях Тома. Об этом расскажет сам Том, если посчитает необходимым.

— Гм. Мог быть цезий, — задумчиво проговорил инженер. — Не удивительно, если учесть состояние охладительных резервуаров и ям для отходов на территории завода. Только если это был цезий, то вода должна была быть просто насыщена. Я никогда не видел и не слышал о таком количестве цезия в открытой воде. Если это был именно он, значит, я не успел поймать его в прошлый раз.

— Именно так он и говорил. Том, я имею в виду, — заметила я, направляясь вместе с Тимом к двери. — По крайней мере, мне кажется, он говорил „цезий". Вы будете проверять снова?

— Не знаю, каким образом. Сейчас у меня нет разрешения для прохода на территорию завода. Оно действовало только один раз, когда меня пригласил сюда мистер Дэбни. Ни черта не понимаю, что я делаю здесь сегодня.

— Тогда не сможете ли вы мне сказать, почему вы приехали?

Он посмотрел на меня, мгновение подумал, затем проговорил:

— Я вырос в лесах вокруг Кейвз Коув, штат Теннесси, прежде чем это место превратилось в „общественный цирк".

Я всегда думал, что таким, должно быть, и был мир, когда он только родился. Я бы и теперь жил там, если бы не изменились те места и не изменился бы я. Леса — лучшее из того, что осталось нам в этом мире. Моя теперешняя работа дает мне наилучшие возможности заботиться о лесах и все же содержать семью. Я слишком стар и неуклюж, чтобы работать в „Гринпис" и разбивать себе голову, а то бы я работал у них. Этот Том Дэбни, может, и вправду такой сумасшедший, как о нем все говорят, но я видел его по телевизору, и мне нравится его способ ведения дела. Хотел бы я встретить человека, который может морочить голову начальнику полиции так, как это делает Том Дэбни.

Он произнес „полиции" совсем неверно. У этого человека было такое произношение, что создавалось впечатление, будто он с трудом закончил семь классов и не имел три диплома (которые, как сообщала Тиш, у него были). Но, когда Тим спустился с крыльца и сел в старый седан, на дверцах которого значилось: „Университет Обурна, сельскохозяйственный факультет", я вновь ощутила густую ауру власти и уверенности, в которой он пребывал. Когда Тим уехал, пообещав заглянуть на обратном пути и все рассказать, я внезапно почувствовала себя намного легче, чем за последние много-много недель, и не такой усталой. Почти беспечной.

— Кто это был? С кем ты разговаривала? — хрипло спросила Хилари, входя в кухню и протирая глаза кулачками.

— Санта-Клаус, — легкомысленно ответила я. — В этом году он слегка опаздывает с появлением или, наоборот, приходит слишком рано, в зависимости от того, как на это посмотреть. Но он все-таки пришел.

Моя хрупкая эйфория при помощи сознательного подкармливания длилась в течение нескольких следующих дней. Когда разум брал верх, я понимала, что оснований надеяться у меня не больше, чем до приезда Тима Форда. Конечно, он не мог изменить состав воды в ручье. Он не мог сделать ничего, разве только установить, что его прежние анализы воды каким-то образом оказались ошибочны и Том был прав, но я не думала, что он сможет сделать даже это. Как он сказал, теперь он не имел допуска на территорию завода. А Том был бы задержан и вновь отправлен в тюрьму в тот же момент, как только прорвался бы через охрану; он знал это. Кроме того, Том дал мне слово. Больше из-за завода „Биг Сильвер" неприятностей не будет.

Однако в те дни конца июля я упорно продолжала мечтать о мире и спокойствии. Казалось, какая-то темная глыба свалилась с моих плеч. Ничто, хотя бы отдаленно напоминающее благополучие, не наступило, но я оседала под этой тяжестью так долго, что ее отсутствие делало меня легкой, как пушинка. Я просто парила в воздухе. Даже тот факт, что Хилари, всегда подхватывающая мое настроение, как вирус, явно не ощущала теперь освежения и облегчения окружающей атмосферы, не уменьшал моего чувства легкости. Я наслаждалась им, как лучами теплого мягкого солнца после зимы, проведенной в тундре.

В первый раз после весны я начала строить различные планы.

— Как ты относишься к поездке в Дисней-Уорлд в перерыве между семестрами? — спрашивала я Хилари. — Уверена, доктор Харпер позволит тебе пропустить несколько приемов; ты действительно очень хорошо себя чувствуешь. Можешь пригласить поехать с нами кого-нибудь из школы.

— Если этого хочешь ты, — ответила девочка и вернулась к своему писанию. Теперь она начала уже третью тетрадь.

— Мы могли бы даже подумать о поездке в Европу следующим летом. Это была бы цель, ради которой стоило бы экономить наши пенни. Тетя Тиш пригласила нас слетать в Англию на медицинскую конференцию дяди Чарли. Нравится? Букингемский дворец, Тауэр в Лондоне? И мы смогли бы немного поездить по стране.

— Это было бы приятно, — отозвалась Хилари из своей комнаты.

— Отлично, — сказала я, наконец задетая. — До этого еще год. У тебя будет время завершить свой великий опус.

Ответом мне было молчание, которого подобное замечание заслуживало. Я не имела оснований для раздражения на Хилари. Ее лечение у терапевта давало результаты, а занятия в школе шли успешно, даже если она не принимала участия во внешкольных делах; она нормально ела и крепко спала. Хил все еще требовала бутылочную воду и обтиралась влажной губной, но слез и истерик не было, девочка не липла ко мне, безобразные кошмары и потрясающие душу страхи, какие она привезла с собой из Атланты, не посещали ее. Просто дело в том, что это была не Хилари. Я хотела, чтобы Хилари вернулась. В один из тех коротких ярких дней мне пришло в голову: я ожидаю от Тима Форда, что с Козьего ручья он привезет мне обратно мою дочь. Эта мысль была настолько безрассудна, что я выбросила ее из головы. Но прежде чем она растаяла, как снежинка на языке, она имела вкус истины.

Тим Форд прибыл обратно тремя днями позже, в субботу в середине утра. Он все еще походил на огромный дуб, но теперь щеки и подбородок покрывала щетина, а под спокойными серыми глазами появились мешки и морщинки, глаза ввалились, и тени вокруг них были окрашены усталостью. Длинные царапины на лице, плечах и кистях рук только начинали затягиваться, полевая одежда цвета хаки, хотя все еще чистая, выглядела так, будто ее намочили, высушили на ветру и не выгладили. Более заметна, чем раньше, стала прыгающая неуклюжая походка.

Я почувствовала такой сильный укол тревоги, что резко распахнула парадную дверь и сбежала со ступенек к нему навстречу. Подбежав ближе, я глубоко вздохнула: огромный красно-малиновый синяк покрывал большую часть его левой челюсти.

Но затем Тим усмехнулся, и часть тревоги улетучилась. Но холодная сердцевина ее осталась. Это была добрая усмешка, веселая и печальная одновременно, и Тим не выглядел как человек, решивший проблему или добившийся победы. Он был похож на человека, потерпевшего, хоть и с достоинством, поражение в кулачной драке.

— О Господи, что с вами случилось? — со страхом воскликнула я. — Как вы себя чувствуете? Том не…

— Том? Ах, это… — Он прикоснулся к своей челюсти. — Не-е. Это сделал корень кипариса. Жимолость и шиповник доделали остальное. Не-е, старина Том не стал бы меня бить. Хороший человек Том Дэбни. Сейчас он высыпается с похмелья, которое должно было бы его убить. Оно же составляет девяносто девять процентов от моего самочувствия. Остальное поправится от чашки кофе и яичницы. Я три дня жил на вяленой оленине и вареном окопнике.

Я, как и три дня тому назад, пригласила Тима в кухню. Хилари, которая сидела за столом и вырезала из журналов изображения чешуйчатокрылых для внеклассной работы, бросила на него настороженный взгляд, вежливо кивнула и исчезла в своей комнате. Дверь за ней плотно закрылась.

— Знаю, что я сейчас выгляжу не Бог весть как, но все же никогда не думал, что отпугиваю детей, — усмехнулся Тим Форд.

— Пожалуйста, извините ее. Одиннадцать лет — такой возраст, который я бы хотела просто перепрыгнуть. Вы здесь ни при чем.

— Что ж, не могу ее винить. Том наказывал держаться подальше от города, а то ваш начальник полиции заметёт меня только за то, что я такой безобразный.

— Вы действительно выглядите изрядно избитым. Что у вас там на самом деле произошло? — спросила я, наливая кофе и разбивая над сковородой яйца.

— О Бог ты мой, чего там только не было! Присядьте рядышком, пока я ем, и я все расскажу. Или кое-что. А кое-что я не собираюсь рассказывать ни одной живой душе до самой смерти. Даже Эрлин. Я, черт возьми, тысячу раз предпочел бы, чтобы она думала, будто я был здесь с женщиной, — хотя, возможно, так она и думает.

Таким образом, я узнала о невероятном ночном налете на охладительные бассейны завода ядерного оружия „Биг Сильвер", осуществленном полуголодным сумасшедшим и рыжеволосым, шестисполовинофутовым гражданским инженером из Кейвз Коув, Теннесси.

Первый день они провели, кружа друг вокруг друга, как псы, обнюхиваясь, отступая и вновь приближаясь. Вначале Том не сказал Форду, зачем он его вызвал, но к тому времени, как они обменялись краткими сведениями друг о друге и уселись на крыльце дома на Козьем ручье с выпивкой и ланчем, Тим имел довольно полную картину. Или, по крайней мере, предполагал, что его вызов каким-то образом связан с заводом, и это не понравилось бы никаким властям, о каких он только мог подумать. Том Дэбни явно был человеком, не признающим границ, и находился на крайнем пределе нормальности, и было видно, что довольно долгое время он пылал в огне своей одержимости. Даже если бы Форд не читал газет и не смотрел телевизор, он понял бы это при одном только взгляде на Тома. В первый час своего пребывания на ручье Тим думал, что имеет дело с ненормальным. Во второй час он не был в этом уверен. Позже это его больше не интересовало.

— А он притягательный сукин сын, а, как вы считаете? — восклицал Тим Форд. — Господи Боже, и он может так хорошо говорить, и плести рассказы, и песню спеть, и станцевать… Этот дурачок может танцевать так, как никто другой не станцует, а я таки видел, как пляшут в Теннесси. Вы когда-нибудь видели, как он это делает?

Я кивнула. Я не могла отвести глаз от Тима Форда. Пение? Танцы? О чем только думал Том? Не желая того, своим мысленным взором я видела его, гладкого, как морской котик, коричневого и нагого, танцующего в ночном лесу, видела его тело, пятнистое от света костра. Я потрясла головой, как выходящая из воды собака.

— Он великолепный танцор, — согласилась я.

— А его дом, там, на ручье, — продолжал Тим. — Это настоящее чудо. Господи, я бы сделал все, что требуется на божьем свете, только чтобы иметь такое жилище. Это просто… волшебство какое-то. Я не знал, что нечто подобное еще существует в нашем веке. Я-то думал, что в один прекрасный день, когда дети вырастут и разлетятся, а у меня будет достаточно сбережений, я построю себе хижину в горах, но теперь, когда я увидел это, мне хочется иметь что-нибудь очень похожее — жилище прямо над водой, а вокруг дикое приречное болото. Вам нравится это место? Вы видели его? Господи, мне придется прибить ступни Эрлин к полу, чтоб она не сбежала из такой глуши…

— Это совершенно особое место, — сказала я. Что-то в моем голосе привлекло его внимание, и он некоторое время задумчиво смотрел на меня. Но единственное, что он сказал, было:

— Я не удивляюсь, что он свихнулся, если думает, что вода в таком месте леса отравлена.

— Это тан? — прямо спросила я, удерживая его взгляд. Он поднял руку:

— Я подхожу к этому.

Мужчины разговаривали весь день после полудня, съели ужин на террасе, а затем уселись за квартой виски и поговорили еще. К полуночи Форд знал о Томе, его жизни, занятиях и мыслях столько, сколько мог воспринять.

— Это было так, будто Том не мог остановиться, — рассказывал мне Тим. — Будто он был уверен, что я пойму, как у него обстоят дела и что для него имеет значение. Черт возьми, к этому времени он мог бы быть Джеком Потрошителем, а я бы плевал на это. Он загипнотизировал меня так же, как мангуст гипнотизирует змею.

Постепенно Том перестал рассказывать о себе и начал говорить о лесах, реке и ручье, о древней жизни леса, о мифах, об охоте и о том, что дает дикая природа. Он играл на гитаре для Тима и пел ему некоторые древние атональные песни, те, которым научил Хилари и меня, вынес свой лун и стрелы, чтобы Тим посмотрел на них. К трем часам утра и выпитой наполовину бутыли он уже рассказывал Тиму о ритуалах, их назначении и силе воздействия. H рассвету и опустошению бутыли Том показал Форду один из ритуалов, и, больше того, Тим принял в нем участие.

Инженер прямо не рассказал мне об этом, заметил только:

— Я делал у него такие вещи, в которые никто, находясь в здравом уме, не поверил бы.

Но я все поняла, конечно, я поняла.

Тогда, и только тогда, после ритуала, Том объявил Тиму Форду свое желание: отправиться вместе с инженером на территорию завода в темноте и украдкой, под носом охраны и мимо сигнализации, оружия и собак всей службы безопасности, в самое сердце комплекса, где расположены огромные резервуары, охладительные бассейны и места захоронения отходов, и там при помощи полевых приборов сделать анализы всей воды, вытекающей из этого района, а также грунтовых вод. А затем выбраться оттуда.

— Я почти наклал в штаны, простите, Энди, — рассказывал Тим. — Я заявил ему, что мы никогда не увидим мира за пределами федеральной тюрьмы, в которую нас засадят, если поймают. А он только усмехнулся и спросил: „Ты думаешь, они смогут нас поймать?" И я тут же понял, что сделаю это. Потому что был уверен: нас не смогут поймать. И, клянусь Богом, они нас не поймали.

Мужчины легли спать с затуманенными головами, когда солнце всходило, а Том разбудил Тима, когда оно садилось. Том выложил перед Фордом наряды командос собственного изобретения: камуфляжные брюки и рубашки, мокасины из мягкой кожи для выслеживания зверя, ремни, для того чтобы повесить на них охотничий нож Тома и сумку Тима с аппаратурой.

— Я сказал ему, что не намерен брать на военный завод США, производящий ядерные бомбы, никакого оружия, а он ответил, что тоже не собирается этого делать, потому что оружие не потребуется. Нож нужен только от змей. Знаете ли, от этого я почувствовал себя значительно лучше. А потом, Господи ты Боже, он закрашивает наши лица и руки черной красной и надевает эту штуку, сделанную из дубовых листьев, на мою и на свою голову. И я не собираюсь рассказывать вам, что мы сделали потом. И не расскажу этого никому и никогда. Короче, мы отправились в путь, когда окончательно стемнело.

Я кивнула, ожидая, что Тим продолжит. Ему не нужно было говорить мне, что они сделали перед уходом на берегу Козьего ручья при последних лучах летнего солнца. Я была там. Я видела это — вспышку пламени костра, быстрый серебряный блеск ножа, торжественное и нежное нанесение полос свежей крови, размеренные шаги древних танцев и древняя песнь… Но я забыла это или думала, что забыла. Однако более древняя часть моего существа, более старая, чем мозг, помнила. И этой частью я видела их, двух мужчин, так же ясно, как если бы стояла рядом с ними.

По мере того как Тим говорил, видение разворачивалось перед моим внутренним взором, как кинокартина. Вот они перешли ручей по мелководью недалеко от дома вниз по течению, там, где танцевали когда-то Том и Хилари. Там, где пылала вода и погибла козочка. Они поднялись по хребту, густо поросшему лесом, который находился между Козьим ручьем и рекой Биг Сильвер, затем шли вдоль реки и, наконец, перешли ее вброд, иногда погружаясь по грудь в воду. Том шагал впереди, Тим — за ним. Хозяин дома на ручье шел быстрым, бесшумным, мягким шагом, которым, я часто видела это, преодолевал многие мили, даже не вспотев. Тим Форд пытался продраться в плотной темноте, стараясь не отстать и не очень шуметь.

— Я провел в лесах всю жизнь, — говорил он мне. — Я успевал за Томом, но почти все время не видел его — только белую тряпку, которую он привесил себе на пояс сзади. Для этого он ее туда и прицепил. И я не мог двигаться даже приблизительно так же тихо, как Дэбни. Я шел, как слон, продирающийся через подлесок, а когда мы добрались до реки, я шумел, как гиппопотам. А этот сукин сын перешел ее, как выдра или хорошая собака для охоты на болотную дичь, — ни плеска, ни ряби по воде.

Когда мужчины вышли из реки, они уже находились на землях завода. Том остановил Форда и показал ему странную, традиционную походку для выслеживания зверя, которой он научил и нас с Хилари: шаг, замирание с поднятой ногой, в то время как ты осматриваешься и слушаешь, затем неизмеримо медленно скольжение ноги вниз с носка на пятку так, чтобы ни одна ветка или сучок не треснули.

— Для этого потребуется вся ночь, — прошептал Тим Тому.

— У меня и есть вся ночь, — ответил тот.

Том рассчитал, что до тех пор, пока они не приблизились к центру завода, где расположены три действующих реактора, места захоронения твердых отходов с низкой радиацией и резервуары для отходов с высокой радиацией, основной опасностью были патрули с собаками. Помимо быстроходного катера, вертолетных вспомогательных отрядов, которые ночью, впрочем, были неэффективны, и специальной команды быстрого реагирования, большую часть службы охраны составляли пешие патрули с собаками и патрули на джипах. Том считал, что самый лучший способ справиться с ними — передвигаться так, будто выслеживаешь что-то смертельно опасное, и оставаться на подветренной стороне. Ветер дул с востока, и это было их великим преимуществом. Луна зашла. Том мог ориентироваться по звездам, как индеец, в его кармане лежал флакон с жидкостью, выделяемой скунсом. „Ненавижу этот запах, но и собаки тоже ненавидят. Если я передам тебе флакон, вотри жидкость в ножу и не задавай вопросов. Это тебя не убьет. Только ты будешь молить Бога, чтоб уж лучше убило".

Как только они приблизятся к цели похода — центру владения, — служба безопасности сменится: вместо людей будут работать датчики, и даже Том не был настолько отчаянным человеком, чтобы попробовать сразиться с электроникой. Том выяснил, что весь нужный им район окружен высоким забором, по которому пропущен ток, а наверху находится острая, как бритва, проволока. Район, охраняемый людьми с собаками и безжалостно освещенный ярким желтым светом, за которым наблюдали установленные на башнях сканирующие телевизионные камеры.

— Возможно, есть еще какие-нибудь средства „звездных войн", но это не важно, потому что мы не будем пытаться проникнуть внутрь, — заявил Том. — Я просто хочу подобраться достаточно близко, чтобы сделать анализы ручейков и грунтовой воды с внешней стороны забора. Я особо отметил одно место на твоей нарте — вот здесь. Маленький безымянный ручеек, который протекает как раз к западу от забора. Он впадает в Биг Сильвер на две мили выше того места, где река питает Козий ручей. Все, что вытекает из него, неминуемо попадает в ручей. Все, что просачивается в землю там, внутри забора, появляется в грунтовой воде вокруг. И все это не может миновать Козий ручей, даже если бы очень старалось.

Итак, они отправились в темное сердце завода „Биг Сильвер", смуглый невысокий человек и рыжий великан шли часть пути бесшумно, пригибаясь к земле, двигаясь как при замедленной съемке, часть пути бежали быстрой собачьей трусцой, а последние мили проползли на животе. Однажды, в начале похода, Том замер и знаком показал Тиму Форду сделать то же, и они смотрели, как олень, три самки и несколько подрастающих оленят миновали проход в тростнике на расстоянии не более шести футов от мужчин. Ни одно ухо не шевельнулось в их сторону, ни один звук не нарушил тишину ночи. Олени могли бы быть призраками в фантастическом лунном пейзаже: черная вода, набухшие пни кипарисов, поднимающиеся, как башни, корни тупело и завивающиеся полотнища мха.

В другой раз Том остановился и лежал без движения на узкой оленьей тропе до тех пор, пока Тим, послушно замерший за ним, не начал думать, что невероятно, но его спутник уснул или заболел. Он понял все, только когда увидел, как огромный скрюченный корень впереди них на тропинке развернулся и скользнул прочь в подлесок. Тим почувствовал, как на лбу выступил холодный пот, и безошибочно услышал тихий ликующий смех Тома. Впервые с предыдущего дня Форду пришло в голову, что он доверил свою жизнь и будущее сумасшедшему. Пот выступил сильнее и сбежал на глаза. Тим знал, что нет молитвы, которая бы вернула его одного на Козий ручей.

Как раз перед тем как мужчины достигли края огромной просеки, которая окружала реактор и склады, они впервые столкнулись с пешим патрулем. Конечно, Том засек его первым и снова замер. Тим, лежавший прижавшись к земле, с набитым перегнившими листьями ртом и с глазами, залитыми потом, услышал его на целую длинную секунду позже. Через несколько мгновений патруль был достаточно близко, чтобы Том и Тим могли слышать шаги людей и быстрый пружинящий бег собак. Патруль, возможно, чувствовавший себя в безопасности от самой заурядности ненарушаемой темноты вокруг и невозможности проникновения в огромный комплекс, разговаривал в полный голос, звеневший, как пулеметный огонь в фильме, который охранники смотрели по телевизору; теперь они обменивались резкими высказываниями о Мишель Пфайффер, отчего Тим, чье лицо было прижато к сырой лесной земле, почти задохнулся от идиотского, неподдающегося контролю веселья. Собаки не нарушили своего бега.

Но вот одна замерла, потом еще одна. Люди и собаки остановились. Тим почувствовал, что у него начинает кружиться голова, тьма перед глазами взорвалась кружащимися огненными колесами, как при фейерверке. Он попытался перестать дышать, расслабиться и заставить себя „полностью раствориться в лесах, просто слинять в них", как учил его Том. И невероятно, фантастично: на самом краю страха Тим почувствовал, что так и произошло, почувствовал, что его плоть разверзлась, и земля вошла в нее, почувствовал, как вены раскрылись, чтобы принять саму дикость природы, ощутил, как лес и ночь влились в него через уши, закрытые глаза и поры тела. И Тим знал, что в этот момент он невидим. Он знал, что, если поднимет голову и посмотрит на Тома, лежащего прямо перед ним, он ничего не увидит, кроме земли, корней и деревьев. И он знал, что для патруля они невидимы и неслышимы.

— Я не могу объяснить это, — говорил Тим мне. — Я просто… растворился. Он сказал мне, что я смогу это сделать. Я был частью всего этого. Я был ночью, деревьями и водой…

Я безмолвно посмотрела на Форда, волосы у меня на голове зашевелились, кожа на ладонях и шее похолодела. Я знала. Со мной подобное случилось только однажды, но все-таки случилось. Том сказал, что так будет, и так было. Я слилась с природой. Я знала, что это такое.

— А что произошло потом?

Я поймала себя на том, что говорю шепотом.

— А потом мы услышали, как кто-то помочился в кустах, застегнул молнию, и патруль пошел дальше. Ну вот. Вот и все. Мы добрались туда, где протекал маленький ручеек, как раз в тридцати ярдах за пределами светового круга, я взял образцы, и мы отправились обратно. Казалось, что прошло всего полчаса или около того, а мы уже снова переходили реку вброд… Но к тому времени, когда мы вернулись, перейдя ручей, появились первые лучи солнца. Том принес бутылку виски, а я сделал анализ воды.

Я молча смотрела на Тима.

— Она была чистой, — ответил Тим Форд. — Она ни на йоту не отличалась от первой серии анализов.

— И… что тогда сделал Том? — с трудом смогла я протолкнуть слова сквозь тиски, сдавившие мне грудь.

— Открыл бутылку, сделал большой глоток, передал ее мне и сказал: „Похоже, я сам купил утку". — Тим широко усмехнулся, а я безмолвно боролась со слезами. — Я предложил взять пробу воды из Козьего ручья там, где он видел огни, но Том сказал, что не важно, каковы результаты анализов, ведь он знает, что вода была ядом. Но Том не производил впечатление человека, выведенного из равновесия. Просто… констатация факта. После этого мы прикончили бутылку, добрались до кровати и легли спать. Когда я уехал, Том все еще спал. Возможно, он прав насчет воды. Слишком много больных и умирающих животных, чтобы утверждать, что ничего не было. Может быть, это канализация, химические стоки, все, что угодно. Но что бы это ни было, это не завод „Биг Сильвер". Тем не менее, Бог ты мой, что за ночь! Я никогда не смогу никому рассказать, иначе меня самого посадят под замок. Но, клянусь Богом, я ее не променял бы ни на что иное. Вам нужно было видеть этого сукина сына. Никогда не встречал я в лесах никого похожего на Тома. Это было нечто! Жаль, что он чокнутый.

— Вы все еще считаете, что это так?

— Ну да. Возможно, да. Немногим из тех, кто знает его, будет до этого дело, а многие, наоборот, заинтересуются, но это не те, кто нужен. Если Том не остановится насчет завода, то спастись от психушки или тюрьмы ему не удастся. А человек, который способен сделать то, что он сделал в прошлую ночь, едва ли остановится.

Но Тим ошибался. Том все-таки прекратил войну против завода. Он не просто остановился; казалось, он просто исчез с лица земли. Никто не видел его в городе, и Риз Кармоди, позвонивший мне, чтобы узнать, имею ли я какие-нибудь известия от Тома, сказал, что не мог разыскать его в доме на Козьем ручье в течение двух недель. В первый раз, когда Риз отправился туда, он нашел записку. В ней говорилось, что животные, которые еще не умерли, пристроены у местного ветеринара, которому поручено раздать их, если это возможно, а маленькие внуки Скретча приходят каждый или почти каждый день, чтобы присмотреть за Эрлом. Риз полагал, что, вероятно, Том вновь отправился в глубь речных болот с одним из своих недельных обходов, как он делал иногда летом, имея при себе только лук, стрелы и спички. Я не должна беспокоиться. Сириус, собачья звезда, уже взошла, и город притих и замер под грузом самых жарких дней года. Вскоре только опустошенное лицо Клэя Дэбни и особая пустота в моем сердце оставались свидетелями всей недавней эпопеи, ужасного Расцвета жизни Создателя мечты.

Все эти события и дальнейший уход Хилари в себя.

Когда Тим Форд во второй раз покинул наш дом, я долго стояла, ожидая, что почувствую прилив огромного облегчения и острой радости, который, как я предполагала, захлестнет меня после того, как выяснится, что вода действительно безопасна и что Том, как он и обещал, покончил со своими безумствованиями. Я закрыла глаза и стояла, повернув ладони кверху, ожидая, что почувствую это так, как обычно ждут первого шквала благодатного дождя после засухи. Но ничего не произошло. Пустота давила на лицо и ладони и свистела в ушах.

— Не одно, так другое, — вслух произнесла я, понимая, что все последнее время бессознательно страстно желала чистого, исцеляющего натиска лета, жаждала этого. Завершения цикла, как сказал бы психиатр Хилари. Именно этого он пытался добиться от девочки.

Но в действительности властвовала ужасная, постоянная тяжесть незаконченности.

Я прошла к комнате Хил и постучала в дверь. Девочка высунула голову.

— Ты можешь перестать пить бутылочную воду и спокойно принимай ванну, дорогая. — Я заставила себя улыбнуться. — Мистер Форд вместе с Томом отправились в то самое место, откуда вытекает вся вода с завода. Форд сделал анализы прямо там, а Том наблюдал за ним. Вода чиста, как слеза. И Том больше не будет устраивать никаких фокусов. Он обещал.

Выражение ее лица не изменилось, но у меня на глазах сама жизнь покинула детское личико так, как — ужасно — я представляла себе, уходит кровь с лица того, кого бальзамируют. Единственное, что я могла делать, это пораженно смотреть на дочку. Мне казалось, что я теряю сознание. К тому времени, когда она заговорила, ее лицо стало белым, как снег, как молоко, как бумага.

— Я не верю тебе, — проговорила Хил. — Не верю ему. Все вы лжете.

Она захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Я очень долго стояла в холле, стучала, звала дочь, уговаривала и даже угрожала. Но не слышала ничего, никакого движения, никакого звука. Через некоторое время я отправилась в свою спальню и позвонила Фрику Харперу, терапевту Хилари. Он перезвонил мне после работы.

— Я бы не стал пока беспокоиться, — сказал он после того, как я описала ему ситуацию. — Это обычная реакция при остром разочаровании. Некоторым образом это может быть даже и неплохо. Может, теперь мы подойдем к завершению цикла.

— Разочарование по поводу чего? — спросила я. — Мне казалось, она успокоится, узнав, что вода чиста и Том не собирается… продолжать все это.

— Разочарование, потому что ее идол просто рассыпался у нее на глазах. Как, вы говорили, она его называла? Создатель мечты? Она только что открыла, что ее идол может упасть, быть ужасно не прав и что он не безупречен. Принц умер, создатель мечты исчез, а вместо них появился простой приятный человек, который действовал как набитый дурак. У девочки разбито сердце, и она сердита на вас — старинный обычай убивать гонцов, принесших дурную весть, — и, вероятно, она напугана. Принц или создатель мечты может всегда быть защитой для вас, но обычный человек просто не имеет таких возможностей, независимо от того, как бы сильно он этого ни хотел. Но оставьте ее в покое, и давайте посмотрим, что будет завтра.

Поэтому я не беспокоила Хилари и занималась своими делами, между тем сердце мое было полно страха, а одно ухо всегда оставалось навостренным, чтобы услышать любой производимый дочерью звук. В этот день я не слышала ничего до захода солнца, когда Хил наконец открыла дверь и спустилась в кухню за стаканом молока и банановым сандвичем, которые она унесла к себе в комнату. Предполагаю, что в эту ночь она все же заснула. В четыре утра заснула и я.

Утром, когда я собирала мусор, чтобы выставить его на улицу, я обнаружила в корзине для бумаг толстые плотно исписанные тетради, озаглавленные „Истинная история Тома Дэбни". На дне корзины лежали черные осколки того, что было раньше пластинкой „Лунная река". Я вынула тетради и спрятала, не читая, в свой письменный стол, ящик закрыла на ключ, а пластинку вместе с другим мусором выбросила. Я чувствовала слабость и озноб от страха за Хил.

Внешне в ней ничего не изменилось, за исключением того, что раньше Хил закрывалась у себя и страстно писала в своих секретных тетрадях, поддерживая сии бдения над бумагой всеми силами своего существа. Я ждала, окажут ли эти писания, как надеялся Фрик Харпер, терапевтическое воздействие. Тем временем с девочкой не было никаких затруднений, только… это была не Хилари.

Но теперь, закрываясь у себя, дочка не писала. Теперь я слышала звуки работающего телевизора, а иногда звуки эти раздавались допоздна, когда я ложилась спать и даже позже. Иногда это было последним, что звучало в моих ушах перед тем, как меня охватывал чуткий сон. Теперь Хил стала безразличной к своим занятиям и молчаливой в школе, ее отметки ухудшались, начались звонки обеспокоенных учителей. Она перестала есть и похудела. Даже Фрик начал беспокоиться и решил применить лекарство, рассчитанное на три цикла. Он заговорил даже о возможном кратком пребывании в психиатрической больнице, если состояние девочки не улучшится.

— Мы будем лечить ее этим лекарством от трех недель до месяца, а затем посмотрим результаты, — предложил он. — Иногда продвигаешься с очень небольшим результатом или полным отсутствием такового, испытывая то одно, то другое, а потом — бац! — попадаешь на то, что нужно, и депрессия рассеивается, как туман. Если улучшение не произойдет, мы поговорим насчет Крествуда. Это первоклассное учреждение. К тому же мы ведем речь о коротком периоде.

— О Боже! — прошептала я. — Я не могу поместить ее в психиатрическую больницу.

— Возможно, вам придется. Или вы рискуете потерять дочь.

Странно, но по мере того как дела у Хилари ухудшались, они просто расцвели в других сферах моей жизни. Тиш и Чарли вновь приблизились к нам, обволакивая меня и Хилари благословением и заботой своей любви и чисто физической близости. Другие друзья, о которых я не слышала с первого дня осады Пэмбертона Томом, звонили, беспокоясь о здоровье моей дочки, и заходили с гостинцами и другими подарками для нее. Картер принес новый костюм для верховой езды — ручной работы и очень изящный, молча обнял меня и разлохматил потерявшие блеск волосы Хил. Даже Пэт Дэбни прислала что-то — великолепно иллюстрированный альбом всех чемпионов дерби штата Кентукки, начиная с Аристида, чемпиона 1875 года.

Пришла также небольшая формальная записка от секретаря общества „Пэмбертонских дам", в которой говорилось, что леди недоставало меня и они будут рады вновь видеть меня в клубе осенью, если мне это подходит. Я знала, что это была сухая и выверенная плата от Кэролайн Дэбни за то, что я встретилась с Томом в тот вечер, когда она явилась в мой дом. Я смяла записку и выбросила ее в корзину для бумаг. Смысл послания был ясен: Пэмбертон примет меня обратно, как блудную дочь, как только Том сойдет со сцены. Я испытала такое глубокое и мрачное отвращение, что снова стала подумывать о том, чтобы забрать Хилари и переехать во Флориду, как и планировалось в начале лета.

Но теперь, без сомнения, девочка была больна, а я — напугана и самой болезнью, и необходимостью для нее хорошего, продолжительного лечения. Я не могла позволить себе поменять место жительства, рискуя тем, что не найду работу и потеряю хорошего терапевта. А тут еще мисс Дебора Фейн поскользнулась в ванной, разбила колено и была вынуждена, к великому ее недовольству, уйти на пенсию, а колледж предложил мне ее место и зарплату. И я поняла, что на радость и на беду мы остаемся в Пэмбертоне и что моя битва за исцеление Хилари состоится здесь.

В день окончания летнего семестра в школе Хил пришло письмо из Атланты от адвоката Криса. Мой бывший муж закончил курс лечения для врачей, снизивших свою квалификацию, и был восстановлен с ограниченными правами в больнице и группе хирургов. А недавно он женился на молодой женщине, которая работала подростковой медсестрой в том учреждении, где Крис проходил лечение. Как сообщал юрист, ее зовут Дон, и она „нежная, заботливая и опытная в обращении с неблагополучными подростками, и она желала бы познакомиться с дочерью Криса". Даже речи не шло о том, что они добиваются права на опеку или на регулярное посещение, если я не дам на это согласие, так говорилось в письме. Но если я могла бы найти возможным разрешить Хилари приехать в Атланту навестить ее отца и его жену хотя бы один раз, все были бы очень благодарны. Крис уже не такой человек, каким был раньше. Если бы я захотела приехать с дочерью и остановиться в отеле поблизости, чтобы наблюдать за Хил, Крис оплатил бы мое пребывание.

После работы я отправилась к Тиш, бросила письмо ей на стол и ждала, пока она его читала. Голова моя была пустой и чистой. Не знаю, что я ощущала.

— Что ты думаешь по этому поводу? — спросила я, когда Тиш подняла голову и посмотрела на меня; удивительно, но мой голос дрожал.

— Я бы разрешила ей поехать, если ее психиатр сочтет это возможным, — ответила Тиш, как само собой разумеющееся. — Что ты от этого потеряешь?

Я позвонила Фрику Харперу.

— Не считаю это такой уж плохой идеей, если Хилари сама хочет поехать. И, конечно, я должен переговорить с психотерапевтом ее отца. Если она не захочет ехать, на этом надо поставить точку. Но если девочка теперь не боится отца, если прошло достаточно времени, то это может быть для нее очень положительным подкреплением и восстановлением связей. Ведь Крис никогда не ругал ее и тем более не угрожал ей. Я не верю в то, что надо учить детей наказывать других своим отсутствием.

Мне показалось, что я получила строгий выговор за невыполненное задание.

— Тогда я спрошу ее, — холодно ответила я, уверенная, что Хил откажется. Она не желала ходить вообще куда-либо, за исключением школы, с того утра, когда заезжал Тим Форд.

Но Хилари не отказалась. Она посмотрела на меня со слабым, но заметным интересом, прочла письмо и вновь его перечитала. После этого она долго молчала, вновь закрыла свою дверь, и я услышала, как заработал телевизор. Перед самым обедом девочка пришла в гостиную и остановилась у моего стула.

— Он по-прежнему живет в городе? Ну, ты знаешь… Папа… — Хил произнесла это слово с трудом. — Прямо в городе, где заборы, тротуары и крошечные дворики?

— Думаю, да, — ответила я. — Я слышала, что у него есть квартира или городской дом, или что-то в этом роде рядом с больницей, всеми магазинами и большими зданиями.

С болью я подумала, что знаю, к чему ведут эти вопросы.

— Наверно, мне это понравилось бы, — через некоторое время обронила Хил.

— Тогда мы так и сделаем, — решила я. Боль росла, как приливная волна. — Я узнаю, сможем ли мы вылететь из Уэйкросса или Таллахасси. Поездка может быть интересна.

— Думаю… я бы хотела поехать одна, — сказала дочка, не глядя на меня.

— Ну хорошо.

Но мое сердце говорило, даже если мозг знал, что это неправда: „Я никогда больше не увижу тебя".

После нашего разговора Хилари стала чувствовать себя чуть лучше. Я согласовала через адвоката Криса дату приезда, все подготовила, купила билет, приобрела для дочки несколько новых платьев и даже элегантный чемодан и дорожную сумку. Чемодан и сумка стояли открытыми в комнате Хил и постепенно наполнялись охапками чистой отглаженной одежды. Каждая укладываемая вещь пронзала мое сердце, как стрела.

— Перестань, — говорила Тиш. — Ведь не на год же она уезжает. Всего десять дней. Мы многое сможем сделать. Может, съездим на пляж. Мы с Чарли не дадим тебе покоя ни на минуту. К тому времени, когда Хил вернется, ты от усталости будешь еле волочить свой зад.

— Вы не должны опекать меня, как ребенка, — надулась я. — Я не о себе беспокоюсь, я боюсь за Хил.

— Боишься чего? — спрашивала Тиш. — Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик — за. Чего же ты боишься?

— Мне кажется… он причинит ей вред.

— Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?

— Никак не это, — заявила я, зная, что не права. — Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.

— А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. — Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. — Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, — мягко проговорила она. — Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.

— Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, — воскликнула я.

— Я тоже, — спокойно ответила Тиш. — Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.

После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.

„Я заканчиваю это безумное волшебство", — сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.

За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.

Мое сердце конвульсивно сжалось, когда я увидела стоящего на крыльце мужчину. Или опирающегося о крыльцо. Он был таким безумно худым, что больше всего напоминал кучу костей, свободно завернутую в пепельно-серую кожу и поддерживаемую тростью, сделанной из какой-то сухой искривленной лозы, обвитой вокруг крепкой жерди. Голова мужчины свисала на грудь, и хотя на термометре рядом с дверью было 92 по Фаренгейту,[105] он был одет в толстый, болтающийся старый свитер, горло закрывал вылинявший шарф, на голову была нахлобучена вязаная шапка. Я не боялась его — я инстинктивно понимала, что здесь не может быть никакой опасности, — но мне было страшно само чувство отвращения и ужаса. Я открыла рот, чтобы узнать, что нужно этому человеку, но в этот момент он поднял голову и улыбнулся. Я увидела, что это был Скретч.

Мощный прилив печали высосал воздух из моей груди, Скретч умирал. Я прочла это во всем его теле и увидела знание о близкой смерти в его глазах. Они были затуманены, как-то очень спокойны и теперь смотрели внутрь. Но когда старик улыбнулся, улыбка затронула и их. Я взяла себя в руки, улыбнулась в ответ и протянула руки гостю.

— Скретч! Ох, я так скучала по тебе. Я даже не понимала, как сильно скучала.

Он оттолкнулся тростью, сделал шаг и обнял меня. Я уловила старый запах Скретча — запах леса, древесного дыма, чистой высохшей на солнце одежды, но под этим было что-то новое. Темный, густой, скрытый, слегка напоминающий фруктовый аромат и легкий запах гниения. Я содрогнулась. Я поняла, что почувствовала дыхание ожидающей его смерти. Как хотелось надеяться, что он не улавливал этого дыхания, пока сам ждал ее прихода.

Мы постояли еще немного. Я поддерживала старика, чтобы он не упал. Даже под несколькими слоями ткани я могла чувствовать старые кости. Они были какими-то вялыми. Затем Скретч мягко прижал меня к себе и отстранился.

— Я пришел повидаться с тобой и с Хилари, — сказал он. Старик не вздыхал с усилием при разговоре, но слова его были слабыми, будто их подталкивало еле слышное дыхание. — Я узнал, что школы ваши на каникулах, и думал поймать вас дома. Слышал, что Хилари не больно хорошо себя чувствует и скоро уезжает. Я решил, что мне надо проведать вас всех.

— Входи, — пригласила я. — Садись и дай я приготовлю тебе что-нибудь выпить. Может, хочешь перекусить? У меня есть хороший старомодный лимонный пудинг, его сделала миссис Колтер.

Скретч вежливо отмахнулся от обоих предложений так, как делает человек, у которого мало времени.

— Не могу я долго оставаться. Моя девчонка скоро заедет за мной. Она подвезла меня, когда ехала в клинику с младшим. Ему делают прививки перед школой, это много времени не займет, хотя ладно, не откажусь от капельки виски.

Он все еще стоял, когда я принесла стакан. Скретч сделал глоток и вздохнул — слегка более сильный звук, чем его слова. Затем глянул на меня. Взгляд был таким же, как прежде, — спокойным, ровным и многое выражающим.

— Куда едет Хилари?

— Она едет… провести несколько дней со своим отцом, — ответила я, прокашливаясь. — Как ты узнал, что она уезжает? И что она была больна?

— Человек слышит о многом, — проговорил Скретч, не желая продолжать эту тему. — А как насчет тебя, Энди? Ты здорова? Тоже выглядишь не особенно хорошо.

— У меня все в порядке. Конечно, все в порядке.

Я говорила поспешно, в страхе, что он упомянет о Томе. Не мог же он приехать сюда, чтобы уговаривать меня вернуться к Дэбни.

— Скретч, Хилари в своей комнате. Через минуту я отведу тебя к ней. Она… не совсем в норме, но ее здоровье начинает чуть-чуть улучшаться, и я не хочу как-либо расстраивать ее. Знаю, и ты не хотел бы этого ни за что на свете. Она будет в восторге, если увидится с тобой. Но, Скретч, пожалуйста… не говори с ней о Томе. Она нашла какое-то решение этого вопроса, она совсем не упоминает о Томе.

— Не собираюсь я об этом говорить, — мягко улыбнулся мне Скретч.

— И не нужно беседовать о лесах, — просила я, ненавидя все эти причитания, состоящие из „нет", но зная, что должна сказать об этом Скретчу. — Думаю, одна из причин, почему она хочет ехать в Атланту, заключается в стремлении отдалиться от лесов.

— Энди, не собираюсь я говорить с Хил о Томе, если она сама не спросит, — уверил меня старик. — Но я не могу обещать насчет лесов. Она толковая маленькая девочка и очень хорошая. У нас много общих дел. У меня и у нее. Это никого не касается, кроме нас. Но обещаю, что не скажу ничего, что навредит ей. Ведь не проповедь ей я приехал читать. Я приехал из-за себя. Сдается мне, что я старею. Вот и решил повидаться с вами, пока… не наступит зима.

Слезы сдавили мне горло.

— До зимы мы еще много раз увидимся. Тебе не нужно было ехать так далеко, чтобы навестить нас. Мы приедем… мы приедем в верховья, чтобы увидеться с тобой.

Скретч решительно покачал головой:

— Нет. Не выйдет, Энди. Лучше оставить все так, как сейчас. Сейчас леса для Хилари и тебя — неподходящее место. Оставьте лес в покое на какое-то время.

Внезапно меня осенило:

— Ты приехал попытаться уговорить Хил не уезжать, да?

Не знаю, почему эта мысль так встревожила меня. Мне пришлось много дней подряд закусывать губу, чтобы удержаться от подобных разговоров.

— Нет, — ответил Скретч.

Его голос казался глубоким от некоторого изумления, несмотря на слабое дыхание. Это было изумление взрослого в отношении к ребенку. Иногда я слышала его и в своем голосе, когда разговаривала с Хилари.

— Думаю, ей следует поехать. Рад я, что она едет туда, в самую Атланту. Надолго она едет?

— На десять дней. Она возвратится в пятницу, перед началом занятий в школе.

Скретч кивнул. Он посмотрел в сторону, вдаль.

— Это хорошо. Достаточно долго.

— Достаточно для чего?

— Кое для чего, что я должен закончить, — ответил старик. — Я уже подхожу к этому. Не беспокойся. Как раз хорошо, что она сейчас будет на севере.

Старик вновь взглянул на меня.

— Не волнуйся, Энди. Она возвратится обратно.

— Откуда ты знаешь? — прошептала я. Он улыбнулся.

— Это одна из причин, почему я приехал.

Я провела Скретча к комнате Хил и постучала в закрытую дверь. Молчание длилось долго, затем девочка открыла дверь и высунула голову. Секунду она пристально смотрела на старика в сумраке холла, потом лицо ее засветилось, как тень того сияния, какого я не видела с той очень далекой июньской ночи на празднике наших дней рождения.

— Ой, — только и сказала девочка. Этот звук повис в воздухе, как чистая серебряная нота охотничьего рожка вдали. — Ой.

И затем Хил очутилась в его объятиях, прижимая старика к себе, глаза она зажмурила от радости, на лице светился восторг Наобнимавшись, девочка потянула Скретча в комнату.

— Прости, мама, — проговорила она, оглядываясь на меня.

— Конечно, — кивнула я. — Я приготовлю вам лимонад.

Хилари закрыла дверь. Я немного постояла в холле, не пытаясь услышать их разговор, просто предоставляя возможность сложной смеси предчувствий и ощущений приливать и кружиться вокруг меня. Затем я пошла на кухню, чтобы приготовить лимонад. Отходя от комнаты, я услышала голос дочери, уже в течение месяцев я не слышала, чтобы она говорила так много, так быстро и такой задыхающейся скороговоркой. Во мне ширилось чувство, которое не решалось оформиться в благодарность.

Когда я возвращалась через холл, неся поднос с напитком и печеньем, Хил все еще говорила. На этот раз я смогла расслышать некоторые слова:

— …Но я не могу вспомнить, Скретч. — В голосе девочки звучали настойчивость, безнадежность и боль. — Я думала, что никогда не забуду, я записывала это, но потом перестала, а теперь я забыла так много…

Чувство потери в ее голосе было таким острым, таким сосредоточенным и недетским, что я почувствовала, как слезы вновь собрались в моих глазах. Но вдруг я вспомнила… Я пошла в свою спальню, открыла ящик письменного стола, в который когда-то запихнула выброшенные дочерью тетради, вынула их и положила на поднос. Хилари подошла к двери на мой стук, чтобы взять угощение, уже заранее бормоча „спасибо", но, увидев тетради, побледнела, а потом вспыхнула от радости.

— О мама! — шептала она. — О мама!

— Скажи Скретчу, что я постучу, когда заедет его дочь, — сказала я и отвернулась: теплые слезы катились по моему лицу.

Я бы поднесла ей свое живое сердце, если бы знала, что это заставит мою дочку взглянуть на меня так, как сейчас…

Они разговаривали еще час. Я сидела в гостиной с журналом, читая одну и ту же бессмысленную фразу. Я не подслушивала, хотя до меня доносился голос дочери, то поднимающийся, то падающий от волнения и вновь пробуждающейся настойчивости; иногда я слышала речь Скретча и пару раз — их смех. В течение часа я ясно слышала шелест страниц и яростный скрип мчащейся шариковой ручки. Под конец до меня донеслось тихое пение и речитатив Скретча, Хилари присоединилась к нему, и наконец послышался странный звук топтания и шарканья, будто они — трудно поверить — танцевали. После этого наступило долгое молчание, во время которого я услышала громкий хруст шин старого автомобиля дочери Скретча, въезжающего на нашу подъездную аллею. Я поднялась, чтобы постучать в дверь Хил и сказать, что за Скретчем приехали.

На полпути, в холле, я услышала, как Хилари начала плакать.

Это не был пронзительный истерический плач или тоненькое капризное повизгивание напуганной зависимости. Это был плач печали, глубокий и зрелый, разрывающий сердце всем, кто его слышал. Это был плач женщины. Я бы плакала именно тан; я так уже плакала…

Скретч встретил меня у дверей ее комнаты и загородил дорогу.

— Оставь ее одну ненадолго, Энди. У нее будет все в порядке.

— Что случилось? — Я неистово пыталась заглянуть внутрь, но не могла. — Что ты сказал ей?

— Я сказал ей, что больше никогда с ней не увижусь, — проговорил он мягко, твердо держа мою руку в своей, похожей на кисть скелета, руке. — Лучше, чтобы она услышала это теперь, от меня. Не хочу, чтобы она получала такой удар среди ясного неба. С ней все будет хорошо.

— Нет, — хныкала я. — Нет, не будет. Она потеряла слишком много, она не вынесет больше потерь. Она не вынесет, если потеряет тебя…

— Нет, она сможет. Она огорчена, но знает, что все будет в порядке. Мы говорили об этом. Я сказал ей, что пока у нее есть леса, у нее есть я. Я буду там, в лесах. Я всегда буду там. Она знает это. Ей просто нужно немножко погоревать. — Скретч рассмеялся; это было его богатое старое кудахтанье. — Наверняка я бы разочаровался, если бы она этого не сделала.

— О мой дорогой Скретч! — Неистощимые слезы катились по моему лицу.

Он шагнул вперед, обнял меня, и я спрятала лицо в безобразный старый шарф. Я чувствовала, как шерсть становится влажной от моих слез.

— Это и к тебе относится, Энди, — говорил старик. — До тех пор, пока у тебя есть леса, у тебя есть я. Я все время в них. Всегда. Не теряй лесов. И не дай Хилари потерять их. Ты не знаешь этого, но все, что тебе нужно, находится в них.

— Но как же вода? — рыдала я. — Я видела воду. И ты видел, я знаю.

— Все, что есть, проходит, Энди. Все проходит. А земля остается неизменной.

Я плакала так сильно, что не слышала, как постучала дочь Скретча. Когда она нерешительно вошла в гостиную, громко зовя отца, старин похлопал меня и мягко отстранился. Я прислонилась к стене, затопленная печалью, утомленная ею. Я слышала, как Скретч прошел через холл, гостиную и остановился у двери.

— Загляни в себя, Энди, — проговорил он. — Ты найдешь там то, в чем нуждаешься. Леса внутри тебя. Загляни внутрь.

Дверь застонала, закрываясь, старый автомобиль с ворчанием ожил, и они уехали.

Я бессмысленно прильнула к стене, не уверенная, что смогу пошевелиться и не упаду, думая, как уже думала однажды, что можно умереть просто от горя. Дверь комнаты Хилари открылась, и я больше почувствовала, чем увидела, спотыкающуюся дочку, которая обхватила меня и прижалась лицом к ямочке под моим подбородком, куда она теперь доставала.

Я обняла ее, и мы стояли, плача о Скретче и обо всем утраченном и прошедшем. Я давно не слышала, как она плачет. Я не могла вспомнить, чтобы когда-либо позволяла ей видеть, как плачу я.

Хилари успокоилась первой. Когда я наконец смогла поднять голову и взглянуть на нее сквозь горящие распухшие веки, то увидела улыбку на ее покрытом пятнами, мокром лице. Улыбка была слабой и кривой, рот девочки дрожал, но это была улыбка Хилари и ничья другая. Как долго моя дочка скрывалась за этим бледным лицом.

— Все нормально, мама, — сказала она, застенчиво протягивая руку, чтобы похлопать меня по плечу. — Все нормально.