Королевский дуб

Глава 15

Мы ничего вместе не делали, Тиш, Чарли и я. Вечером накануне нашей поездки в пляжный домик Колтеров — через два дня после отъезда Хилари в Атланту — мать Тиш упала и сломала бедро, и Тиш с Чарли немедленно выехали в Мейкон.

— Пожалуйста, поезжай в коттедж, — по телефону уговаривала меня Тиш. — Я положу ключ под коврик у двери. Если дела окажутся лучше, чем я предполагаю, то мы присоединимся к тебе. Я бы на самом деле меньше волновалась, если бы ты поехала. Не думаю, что тебе следует именно теперь оставаться одной в Пэмбертоне.

— Господи, почему нет? — возражала я, стараясь не замечать странный стержень чего-то, холодно ворочающегося у меня в животе, что очень сильно напоминало страх. — Я здесь живу. Что со мной здесь может случиться?

— Полагаю, ничего. Просто последнее время ты выглядела не совсем обычно. Раздражительная, напряженная и… рассеянная. Думаю, перемена обстановки была бы тебе полезна.

— Покой — вот что будет мне полезно, — ответила я. — Абсолютный, полный покой в пустом доме, чтобы не лезть из кожи при любом звуке, производимом Хилари. Я намерена отсыпаться в течение двух дней, а потом собираюсь вычистить весь дом, начиная с люстры и кончая дерьмовым домиком, как выразился один человек.

Холодный язык страха поднялся из живота вверх, чтобы заигрывать с сердцем, запустил его, и оно помчалось. Я тяжело глотнула слюну. Что, на самом деле, происходит со мной? Чего можно бояться в моем спокойном доме? Чего можно бояться в поездке Хилари? Ее терапевт заверил меня, что она вне опасности, что на самом деле ее состояние улучшилось. И я знала, что это так. Я посадила на самолет в Атланту два дня назад довольно близкое соответствие прежней Хилари. Каким-то образом Скретчу удалось достигнуть этого, даже несмотря на ее печаль из-за близкой смерти старика.

— Хорошо, я каждый день буду звонить и узнавать, как ты, — заявила Тиш. Я с трудом могла расслышать подругу из-за стука собственного сердца, отдававшегося в ушах.

Повесив трубку, я какое-то время сидела на своей кровати, слепо оглядывая комнату. Она казалась странной, как-то удлиннившейся и чересчур светлой. Это не была знакомая мне спальня. Сердце усилило свой стук, ладони стали влажными. Это было нелепо. Я поднялась, пошла в кухню и посмотрела на стенные часы — семь тридцать пять. Это позже, чем я обычно готовила ужин для Хилари и себя. Я вспомнила, что не ела ланч. Может, ослабляющее дрожание в моем желудке — просто голод. Я вынула банку супа из шкафа, отнесла ее к плите, достала ключ для открывания консервов, но положила его на стол. Мои руки, как оказалось, дрожали. Я протянула руку и достала мою единственную бутылку виски. „Вначале нужно выпить, — решила я. — А пока я пью, послушаю новости".

Я взяла стакан в гостиную, устроилась на диване и включила телевизор, но вскоре выключила и встала. Я чувствовала, что нечто понуждает меня двигаться, найти что-нибудь, чтобы занять руки и ноги. Странный, бесформенный, неопределенный страх усиливался, подступая ко мне волнами и порывами. Пот появился на моем лбу. Я сделала большой глоток жгучего виски и почувствовала, как оно, жаля внутренности, продвигается в желудок, прорезаясь через страх. Я сделала еще глоток.

— Выпивка — именно то, что надо, — громко сказала я самой себе, и мой голос тоненько и ужасно зазвенел в пустоте.

Я оказалась у телефона и набрала номер раньше, чем сообразила, что я делаю. Я поняла, какой номер я набрала, только когда услышала голос автоответчика, голос Картера. Я уже хотела повесить трубку, но затем остановилась. Его голос, записанный на пленку, был глубоким, ласкающим и теплым, таким, каким я его помнила, и моя рука сильнее сжала трубку, будто пытаясь уцепиться за безопасность этого голоса.

— Меня сейчас нет дома, — говорил Картер. — Если дело не терпит отлагательств, меня можно найти по телефону 422-7877. Если нет — я позвоню вам, как только смогу.

Я повесила трубку. Номер телефона я знала. Телефон Пэт Дэбни. Безопасность чудесного голоса оказалась иллюзией, химерой. Я не могла позвонить Картеру. Теперь он не был моим, и я не могла звонить ему.

Я чувствовала, как на границах моего сознания сжимается что-то огромное, черное, бесформенное, какое-то усиление страха, такое ужасное и неизбежное, что я понимала: если это нечто доберется до меня, со мной будет покончено. Я закрыла глаза и сжала кулаки, чтобы удержать его на месте. Когда пронзительный звонок телефона ворвался в тишину, я подпрыгнула, будто кто-то бросил мне спасительную веревку в холодное, поглощающее море.

— Мама? — через мили послышался голос Хилари из Атланты.

Я чуть не разрыдалась от освобождения.

— Эй, малыш, — сказала я таким обычным голосом, на какой только была способна. Черная масса слегка отступила. — Как у вас там дела?

— О'кей. Наверно, прекрасно. Дон сказала, что я должна позвонить тебе и сказать, что все в порядке. Я так и сделала.

При звуке этого безликого имени, слетевшего с губ моей дочери, страх подкрался ближе. Значит, это была ее идея — позвонить мне, идея этой новой миссис Кристофер Колхаун.

— Что ж, очень мило со стороны Дон, — проговорила я пересохшими губами. — Передай ей это. Хорошо ли ты проводишь время?

„Пожалуйста, только бы не хорошо, — отчетливо молил мой мчащийся мозг. — Пожалуйста, скучай по дому, желай вернуться сюда. Я сейчас же поеду за тобой, я буду там еще до полуночи…"

— Да, думаю, хорошо, — ответила Хил.

Это был голос ребенка, который хотел сказать что-то приятное. Внезапная вспышка интуиции, всегда связывающая нас, подсказала мне, что девочка действительно хорошо проводит время, но не хочет, чтобы это выдал ее голос. Скрытая верность в нейтральных словах вызвала боль в моем сердце.

— Хил, прекрасно, что тебе интересно, — преодолевая неотвязный страх, сказала я голосом продуманным и одобряющим. — Мне хочется, чтобы ты осталась довольна своей поездкой. Поэтому ты и поехала. Как… поживает твой отец?

— О'кей. Он не такой больной, как я думала. Он взял отпуск, чтобы заниматься со мной. И Дон тоже взяла.

Я не могла отыскать ничего в ее голосе.

— Да, это великолепно, — искренне сказала я, нелепо чувствуя, что меня предали, ощущая какую-то вину, будто меня уличили во лжи собственному ребенку. — Что вы уже сделали?

— Ну, вчера мы ходили в это новое сооружение „Подземную Атланту". Это было приятно. Все под улицами, магазины, места, где можно поесть, как сто лет назад. Мы спустились туда на скоростном поезде. А завтра мы собираемся поехать к Шести Флагам, а через день пойдем в новый зоопарк…

По мере того как Хил говорила, голос ее приобрел быстроту и оживление, независимо от нее самой в него прокралось возбуждение. Я пыталась вообразить Криса в зоопарке, на „чертовом колесе" или карусели, но не могла. Я не могла припомнить, чтобы он за всю нашу совместную жизнь ходил куда-нибудь, кроме больницы в деловой части города.

— Прекрасно, — фальшиво сказала я. — Не забудь поблагодарить его и Дон. Они тратят на тебя целое состояние.

„А я с трудом могу содержать тебя в школе". Это сказала не я. На грани света и тьмы в моем сознании слова эти проворчала некая темная масса.

— С этим все в порядке, — ответила девочка. — Думаю, папа богат. У него есть плавучий дом. В выходные мы отправимся вверх по озеру и проведем там ночь. И еще у него дом в горах, как-нибудь мы туда поедем.

— Как мило, — бормотала я.

— У них есть и собака. — Я услышала, какое усилие прилагает девочка, чтобы голос ее звучал небрежно. — Щенок. Он очень похож на Стинкера. Он мой. Только я должна держать его здесь.

„О Крис, ублюдок, — думала я безнадежно и уныло. — Убить ее любовь и просто купить ее обратно. Разве ты не мог бы позволить ей взять щенка домой? Или тебе нужно приковать ее к себе при помощи собаки?"

Страх нанес моему желудку прямой, вызывающий тошноту удар, я перегнулась над телефоном.

— Тебе лучше повесить трубку, малыш, — заметила я. — Твой папа недолго останется богатым, если ты будешь продолжать разговор.

„Господи Боже, не дай ей услышать эти ужасные ноты в моем голосе", — думала я.

Молчание длилось какое-то время, я держалась за стену у телефона и пыталась сохранить свой мозг чистым и спокойным.

— Мама? — наконец послышалось в трубке.

— Да, пупсик?

— Я скучаю без тебя. Я буду рада приехать домой.

Я оперлась о стену, ноги сделались ватными. Меня захлестнула любовь к дочке.

— Я буду рада увидеть тебя. Когда тебя здесь нет, город становится чужим и старым.

Опять молчание. Затем небрежно:

— Ты видела Тома?

Воздух, проскользнувший было в мои легкие, вырвался обратно.

— Нет, милая. Не думаю, что буду видеться с Томом.

— О нет, будешь! — спокойно заявила Хил. — Будешь. Я знаю. Когда ты увидишь его, передай, что я сказала: „Хей!" Передай, что я сказала: „Жди меня" Ты передашь?

— Я… да. Передам.

— Ну пока, мама, я люблю тебя, — проговорила Хилари. Хилари, которой теперь одиннадцать лет и которая выздоровела. Или почти выздоровела.

— Я тоже люблю тебя. Приезжай скорее.

Когда я повесила трубку, „нечто" нанесло свой удар. Невозможно описать тот ужасный, засасывающий, идиотский шторм безумного аморфного ужаса. Вспомните любой момент, когда вы были абсолютно и отчаянно напуганы, увеличьте его в десять раз, и тогда, можно сказать, у вас сложится некоторое представление… Я не могла сказать, чего я боялась. Я просто находилась внутри бесконечного циклона, землетрясения страха. Меня швыряло, трясло, било, бросало, топтало. Мои глаза были слепы, а мышцы бессильны. Я опустилась на пол перед телефонным столиком и свернулась в клубок. Сердце дико металось, я не могла сладить с ним, оно стучало так сильно, что мешало дышать; я хватала ртом воздух, меня била сильнейшая дрожь. Пот покрывал мое тело. Во тьме вихря я не могла увидеть ни одного успокаивающего лица, не могла услышать ни одного знакомого голоса, не чувствовала ни одной протянутой ко мне руки. Хилари уехала, Том, Картер, Тиш, Чарли, мать, отец — все ушли. Я была уверена, что умираю. Им придется позвонить Крису, и он скажет Хилари, что я умерла…

„Помогите, — беззвучно повторяла я, не в состоянии пошевелить губами от слабости. — Помогите мне!"

Не знаю, сколько это продолжалось. Когда „нечто" отступило, не совсем, но достаточно, чтобы я смогла с трудом встать на колени, на улице было совсем темно. Я решила, что, наверно, сейчас около полуночи. Сидя на полу, я дотянулась до телефона и набрала номер Фрика Харпера. Я сделала это бессознательно, мои пальцы двигались сами по себе. Каким-то образом мои, лишенные нервов, руки знали, даже если не знал мой мозг, что никакой доктор традиционной медицины не сможет помочь мне.

К счастью, Фрик все еще находился в своем офисе, и у него не было пациентов.

— Я думала, что умираю, — прошептала я. — Помоги мне, Фрик. Мне кажется, я умру.

Медленно и спокойно, как будто мы были два старых друга, болтающих ни о чем конкретном, он выпытал у меня все подробности. Даже от того, что я слушала его ровный, приятный голос, мне стало чуть легче. Там, в ночи, на другом конце телефонного провода, как скала, стоял сильный, компетентный человек, и он не позволит мне умереть. До тех пор, пока я держала в руках трубку, я могла прожить чуть дольше.

— Приступ паники, — объяснил Фрик, когда я наконец остановилась, с трудом дыша в аппарат. — Чистый, простой, классический, высшей пробы. Мне следовало предупредить тебя, что ты будешь главным кандидатом на него, как только Хил уедет.

— Фрик, это было больше, чем просто беспокойство. Это было… неописуемо. Если это случится опять, я умру.

— Нет, не умрешь. Весьма возможно, что это случится, но ты не умрешь. Слушай, Энди, буквально каждый, с кем случается паническое расстройство, думает, что умирает. Да, это ужасно; Господи, я знаю, что это такое. Но приступы объяснимы и не так редки. Часто они возникают в результате травмы, какой-нибудь утраты. Подумай, сколько ты потеряла за такое короткое время: мужа, дом, устойчивость положения, а теперь — того, ради кого в течение года жила каждую секунду своей жизни…

„И Скретча, — подумала я. — И Тома, и леса".

— Я не потеряла Хилари.

— Нет, не потеряла. Но ты считала, что потеряла. Разве ты не думала, когда она поехала к отцу, что ты никогда не вернешь ее обратно?

— Я… да. Я так думала. Но теперь — нет.

— Может быть, твой мозг так не думает, но попробуй убедить в этом твое подсознание. Послушай, я не считаю, что у тебя начало полного нервного расстройства. Я уверен, что это была единичная реакция на слишком большие потери, с которыми ты еще не примирилась. Мы будем наблюдать, а потом решим. А пока давай попробуем оказать тебе некоторую помощь. Если такое состояние будет продолжаться, я направлю тебя к специалисту. У тебя остался ксанакс, который я назначил Хилари? Мне кажется, ты говорила, что она вообще его не принимала…

— Да. Еще есть.

— Пойди и прими две таблетки прямо сейчас, а затем по одной каждые шесть часов или около того, если почувствуешь необходимость в них. И позвони мне завтра. Возможно, они помогут. Но мне бы хотелось, чтобы ты разрешила мне направить тебя кое к кому, чтобы начать работать над всем тем неразобранным мусором, что ты носила в себе все это время. Хилари нуждается в тебе, в полноценном человеке.

— Может быть, потом, попозже? — попросила я, ощущая, как на меня быстро надвигается, как штормовая волна в разгар урагана, огромная, абсолютная усталость. — Может, когда начнутся занятия в школе? Извини, что так поздно побеспокоила тебя, Фрик. Я просто… мне очень жаль.

— Не стоит, — ответил врач. — Сейчас еще не поздно. Всего половина девятого.

Я положила трубку и пошла доставать из аптечки ксанакс. Я приняла две таблетки и запила их разбавленным виски, оставшимся в стакане. После этого я выпила еще одну неразбавленную порцию. Через несколько минут я заснула на диване при ярко горящих лампах и орущем телевизоре. За всю жизнь я не могла припомнить такого же тяжелого, неподвижного и темного сна. Когда наконец удары в мою входную дверь дошли до моего сознания, находящегося на глубине многих миль в склепе из ксанакса, я долго не могла пошевелить парализованными конечностями или сделать глубокий вдох через пересохшие нос и рот. Я не могла заставить открыться мои свинцовые веки. Я лежала на диване, тупо слушая стук, который, как я знала на более глубоком и примитивном уровне, чем мозг, продолжался уже давно.

Я с трудом села и крикнула, мой голос хрипел где-то в горле:

— Кто там?

— Это Том, — послышался легкий красивый голос, который таился под каждой моей мыслью и на границе каждого сна, какой я видела в это лето. — Можно войти? Мне нужно с тобой поговорить.

Я заставила себя встать на ноги, хотя и не чувствовала их. Я пригладила свои дикие волосы руками, хотя и не ощущала пальцев, прикасающихся к голове. Во рту был ужасный металлический вкус, кислая сладость старого виски и ватная неприятность, как я думала, вызванная лекарством. Я не имела никакого представления о времени и не могла сосредоточить взгляд на часах.

— Энди! — снова позвал Том.

— Я иду.

Я направилась на покалывающих, тяжелых ногах к двери, открыла ее и остановилась, глядя на Тома. В слабом желтом освещении на террасе он выглядел таким лунным и странным, будто только что прибыл с другой звезды. Том был худым до истощения, даже более худым, чем мы видели его в магазине в тот вечер, таким худым, что канаты его мускулов и длинные шнуры кровеносных сосудов выступали из его тела, как на одной из тех пластмассовых моделей, которыми Чарли и Крис пользовались в медицинском колледже. Его худоба шокировала. Но Том был чисто выбрит, черные волосы снова коротко подстрижены, кожа лица и рун приобрела прежний глубокий оттенок грецкого ореха, цвет кожи Клэя Дэбни. Из-за тусклого света и загара я не могла видеть кругов под его глазами, но старая таинственная синева брызнула на меня из темноты ночи и кожи. На лице Тома был отблеск чего-то влажного, я подумала, что это дождь, но за его спиной я могла увидеть низко висящую, раздувшуюся в тихой, жаркой ночи, огромную, только что взошедшую луну.

Он подошел ближе, и тогда я поняла, что влага на его лице была слезами. Мой мозг отказался понимать это, вообще думать о происходящем. Я просто неподвижно стояла и пристально смотрела на Тома. Мне вдруг подумалось, что это сон. Мы стоим во сне, Том Дэбни и я.

— Можно войти? — вновь тихо спросил он; голос был хриплым и рвался в горле.

Я безмолвно отошла в сторону. Том вошел своей бесшумной походкой. Я увидела, что на нем его мягкие, потрепанные старые мокасины из оленьей кожи, хотя одет он был довольно обычно: в чистые брюки хаки и в вылинявшую, с закатанными рукавами, старую голубую рубашку. Он пах мылом, лесом и более старым, темным, непознаваемым, однако знакомым запахом Тома.

Мы сидели друг напротив друга перед незажженным камином, Том — на краю кресла, которое любил Картер, я — на смятом диване. Я заметила на столе полупустую бутылку виски и пустой стакан, а также то, что Том видит их, и внезапно вспомнила, как я, должно быть, выгляжу — лицо распухшее и бледное, волосы — запутанный клубок, шорты и рубашка — пропитанные потом ужаса, рифленые, как картон.

— Ты здорова? — вглядываясь в меня, спросил Том. — Выглядишь ужасно. У Хилари все нормально? Скретч сказал, что она была больна.

— У Хилари все хорошо. Она гостит у отца. Вернется через неделю или около того. Она просила по телефону сказать тебе „Хей!" Ты пришел… ты пришел к ней?

— Нет. Я пришел к тебе. Я… нет больше никого, кто бы ни вышвырнул меня вон. Но если это неподходящее время…

Я потрясла головой, чтобы прочистить ее. Том и комната стали более четкими, часть накипи сна откололась.

— Должно быть, я выгляжу так, словно была в трехдневном запое. Но я спала.

Наконец до меня дошел факт его физического присутствия в моем доме, сердце вновь застучало сильнее. Хотя на сей раз не от страха. Не совсем.

— Думаю, ты выглядишь…

Голос его становился все тоньше и наконец оборвался. Том замолчал, пытаясь овладеть собой.

— В чем дело, Том?

Страх все же появился и вместе с другим чувством ускорил темп биения сердца.

— Скретч.

Голос Тома был полон печали. Я ощутила, как усилилось мое горе и, посвежев, сравнялось по силе с его чувством.

— О Господи, — бормотала я. — Он…

— Нет. Он не умер. Пока не умер. Но он… Господи, Энди, его просто съедает. Просто съедает.

Я подошла, села на подлокотник кресла и обняла Тома. Я сделала это не думая. Мои мышцы сделали это, мои кисти, ступни и руки. Том молча прижал голову к моей груди, потом выпрямился, глубоко вздохнул, а я немного отстранилась и взглянула на него.

— Сегодня вечером, около восьми, Скретч пришел, еле втащился на террасу и свалился, — рассказывал Том. — Мне пришлось внести его в дом и положить на диван. Я пытался вызвать „скорую помощь", но он не позволял. Он пытался говорить, но все время задыхался, в конце концов он смог выдавить из себя, что пришел сказать мне что-то, — притащил себя с верховьев болота, чтобы сказать мне, — но потом у него началось кровотечение. Я никогда не видел так много крови. Изо рта, из носа, из… прямой кишки. О Господи, Энди, на его шее и голове… опухоли и язвы, как на той самке оленя.

Я вновь увидела с тошнотой, но в то же время отстраненно ужасные язвы на животе мертвой оленихи и скрытую, скользкую синеву внутренностей. Я вспомнила шарф, повязанный вокруг горла Скретча, и вязаную шапку. Тогда ведь было не холодно, но было нужно пощадить нас, Хилари и меня.

— О Скретч! — прошептала я, пряча лицо в ладони.

— Я отвез его на пункт „скорой помощи", — сквозь слезы, с трудом говорил Том. — Я думал, что работников пункта вырвет. Они использовали интенсивную терапию с трубками, кислородной маской и Бог знает чем еще. Но ничто не поможет. Врач только покачал головой, когда я спросил об этом.

— Что с ним? — шептала я. — Что с ним?

— Ран. Не знаю, какой именно. Наверно, нельзя уже определить, где он начался. Я бы сказал, лимфатическая система или печень. Легкие, может быть. Радиоактивная отрава поражает организм именно в этих местах. Мне бы следовало догадаться с самого начала. Я все лето видел больных животных. Конечно, та треклятая вода — вот убийца. Скретч никогда не пил городскую воду, которая поступает к ним в поселок, он всегда приносил себе воду с Козьего ручья. Он даже в моем доме держал кувшины с водой из ручья… Энди, мне нужно, чтобы ты пошла сейчас со мной. Ты можешь? Ты можешь сделать это? Мне некого больше попросить.

— Куда?

— Вверх по ручью, в лагерь лесозаготовщиков, в поместье „Королевский дуб". Энди, Скретч сказал мне, что… та гадость, что зажигает воду и убивает животных, исходит оттуда. О Господи, как подумаю, чего должно было ему стоить обнаружить все это… Он прошел весь путь вверх по ручью от своего дома, это заняло у него, наверно, весь день. Скретч сказал, что в каком-то сне или трансе у него возникла идея проверить там, и несмотря на то, что он так болен, все же пошел. И прошел через забор. Ты знаешь, как он ненавидит ту проволоку. Никогда не прикасался к ней, ни разу с тех пор, как Клэй протянул ее. Но Скретч взял с собой кусачки, перерезал проволоку и прошел внутрь, и увидел… все, что там было. А затем прошел весь ручей, чтобы сообщить мне об этом. И это убило его. Сейчас он умирает. И поэтому я иду в верховья. Сегодня ночью. Мне нужно, чтобы ты пошла со мной. Кто-то… не сумасшедший должен видеть это. Больше никто не пойдет.

Том закончил говорить и посмотрел на меня. Его глаза пылали синевой.

— Ты хочешь сказать, что это что-то, что делает Клэй? — прошептала я. Мой голос дрожал. — Ты именно это хочешь сказать, Том? Но я не верю! Господи, Клэй в это лето практически всю жизнь посвятил тебе!

Том покачал головой:

— Нет. Я не знаю. Я не думаю так… я не знаю. Как ты не поймешь, что я должен узнать! Разве ты не понимаешь, что я должен пойти и, по крайней мере, попытаться остановить это? Если ты боишься, я не осужу тебя, но неужели ты не видишь, что мне нужен кто-то, кто не… находится под подозрением? Энди, Мартин просто отказывается идти, а Риз упился до бессознательного состояния. А я не могу ждать. Энди, пожалуйста…

Голос вновь прервался, слезы побежали по загорелому лицу и закапали на воротник голубой сорочки. Ворот промок с обеих сторон и над маленькой перламутровой пуговкой. Я заметила, что одна из пуговиц была раздавлена в прачечной. Слезинка дрожала, прекрасная, как бриллиант, в ямочке на горле Тома.

Мои мысленные способности отключились, а старое чувство, то старое, глубокое и простое чувство, которое когда-то взывало к Тому и на которое он отвечал, дернулось, заворчало и возродилось к жизни.

— Приготовь себе что-нибудь выпить, — сказала я. — Я буду готова через минуту.

Я пошла через холл к своей спальне и снова услышала, как он проговорил так же, как в тот вечер, когда я пришла к нему в тюрьму:

— Спасибо, Энди.

И на этот раз я ему не ответила.

Мы ехали молча в жаркой, залитой лунным светом ночи.

Грузовичок был вычищен, в нем пахло так, будто его мыли чистящей жидкостью. Том закрыл окна, ограждаясь от тяжелой, неподвижной духоты, и мы протряслись через почти пустынный город и по шоссе, ведущему к „Королевскому дубу" и повороту на Козий ручей в гудящей капсуле с холодным, но спертым воздухом из кондиционера. Как раз перед тем, как мы переехали железнодорожные пути, являющиеся границей окрестностей Пэмбертона, я успела рассмотреть освещенное табло, показывающее время и температуру, укрепленное на Первом Национальном банке Пэмбертона, здании, выстроенном из старинных кирпичей. Табло показывало 92 градуса по Фаренгейту, время 22:10. Легкое удивление заскреблось внутри оболочки из ксанакса, утомления и настоящего шока, в которой я плавала. Мне казалось, что уже середина ночи.

Том вел машину с какой-то настойчивостью, слегка наклонившись вперед. Его лицо безжалостно и четко освещалось снизу зеленым светом приборной доски, как маска из тыквы со свечой внутри. Он не смотрел на меня, казалось, он не сознавал, что я сижу рядом. Время от времени слезы все еще катились по его лицу и падали на воротник. Но слезы эти казались не настоящими, а какими-то иллюзорными, как стигматические слезы на лицах скульптур святых, как непонятные чудеса. Какая бы часть существа Тома ни оплакивала Скретча, это не был его мозг. Я чувствовала, что Том сосредоточен на той пылающей точке в верховьях ручья так же, как прощупывающий тьму прожектор. Трудно поверить, но я была почти спокойна, спеша в ночи вместе с когда-то любимым сумасшедшим к тому, что, скорее всего, было весьма опасным.

Один раз Том повернул голову, посмотрел на меня и сказал:

— Не могу обещать, что это не опасно. И насколько опасно, не знаю. Когда мы доберемся до верховьев, поближе к проволоке, я буду знать лучше. Если окажется, что дело серьезное, то я оставлю тебя и отправлюсь туда один. Если ты пойдешь со мной, я приму все меры предосторожности. Я не допущу, чтобы с тобой что-то произошло.

— Я не боюсь, — спокойно ответила я и поняла, что это действительно так.

Под утомлением, дурманом лекарства и нереальностью этой ночи уверенно, как артерия на шее, пульсировало другое чувство. Это было чувство завершения, предстоящего расчета. Так или иначе, после этой ночи я буду знать что-то о Томе, о себе и о воде Козьего ручья; отвратительный ужас, заключенный в ней, будет назван своим именем, и мы сможем произнести его и найдем способ обезвредить содержащуюся в нем смерть. Возможно, Том сумеет покончить с опасностью, возможно, она прикончит Тома. В любом случае настал конец этой грязи среди солнечной тиши болота Биг Сильвер. В любом случае Хилари будет в безопасности и мы сможем двигаться дальше. Я была согласна ехать в молчании к тому финалу, который нам предстоял. Наверно, Фрик Харпер назвал бы это чувство необходимостью завершения. Это было более простой и сильной необходимостью, чем страх перед опасностью. И кроме того, я не верила, что Том допустит, чтобы я пострадала. Даже новый Том, осыпанный бранью и полусумасшедший из-за навязчивой идеи, убережет меня.

Я повернула голову, чтобы посмотреть через заднее стекло на разворачивающуюся за нами серебряную ленту дороги, и увидела блеск темного металла. Я всмотрелась. На полке за сиденьями лежали две винтовки — старая однозарядная Тома и мой изящный маленький „рюгер". Я услышала запах свежего ружейного масла и заметила сияние недавно прочищенных стволов. Я взглянула на Тома.

— Ты не берешь с собой лук? — спросила я, а потом, поняв значение его обычной одежды, добавила. — Ты не совершил никакого ритуала? Мне кажется, для подобного дела…

— Лук, ритуалы, песни и весь этот „джаз" не принесли никому из нас никакой, к чертовой матери, пользы. Разве не так? — коротко и спокойно проговорил он.

Услышать скуку в его голосе было мучительнее, чем уловить горечь или печаль. В моей груди вспыхнула боль, но как-то глухо, как боль, приглушенная морфием. Мое тело болело от желания вернуть Тому его магию, но боль была где-то далеко.

— Может, когда мы прибудем на место, мы сможем совершить ритуал? — неуклюже предложила я. — Я помогу.

Улыбка, которой Том одарил меня, была краткой и унылой:

— Спасибо, но теперь это было бы святотатством. Я больше не могу этим заниматься. Я утратил дар. Может быть, его у меня никогда и не было. Скретч его имел, и, наверно, все, что я чувствовал, исходило от него. Все, вообще все, чему мы научились, во что верили и что любили… Это не может помочь лесам. Это не может исцелить воду. Это не может спасти моих коз. Не могло защитить Хилари. Не могло избавить ни на йоту от вони, боли и смерти наше болото. И Скретч… Я даже не мог спасти Скретча…

— Том…

— Нет. Не говори, Энди. Мне жаль, но мы не можем больше говорить на эту тему. Я все еще в состоянии остановить все это. Я владею ружьем так же хорошо, как луком и стрелами. Или паршивыми песнопениями.

На этот раз в словах Тома слышалась горечь, темная и древняя горечь, как вода в толще земли. Я почувствовала, как из глаз покатились слезы, несмотря на то что капсула, в которой я плавала, все еще сохранялась. Я беззвучно молилась, чтобы она держалась как можно дольше. Достаточно долго, чтобы я смогла перенести эту ночь.

После долгого молчания мы достигли поворота к владению „Королевский дуб", Том замедлил скорость и свернул. Мы загрохотали по узкой, сильно заросшей черной грунтовой ленте дороги на хорошей скорости и с ярко светящими фарами. Я ожидала, что он выключит свет и снизит скорость до предела, когда мы приблизились к поляне, на которой раскинулся огромный охотничий дом, но он этого не сделал. Том почувствовал мой вопрос и ответил:

— В „Королевском дубе" никого нет. Чип предоставляет служащим отпуск на две последние недели августа перед открытием охотничьего сезона. Кроме того, я проехал сегодня вечером мимо его городского дома: у старины Чипа званый обед. Выглядит так, будто на нем присутствует половина начальников с завода „Биг Сильвер". Я насчитал семь высших чинов службы безопасности. Нам нечего бояться, что кто-то увидит или услышит нас до того, как мы подберемся к лагерю лесозаготовщиков, а может, даже и после этого. Сегодня днем Скретч не заметил здесь никаких признаков жизни. — Том засмеялся безобразным смехом. — Никаких признаков жизни вообще.

Так же, как и в ту ночь, казавшуюся теперь отдаленной на целую вечность, ночь, когда мы приехали в поместье „Королевский дуб" во время зимнего солнцестояния — о, та ночь осыпанного звездной пылью волшебства! — мы проехали мимо величественного темного дома, посеребренного сейчас обильно льющимся лунным светом, и направились дальше по изрытой колеями меже в поле черно-зеленых соевых бобов к более темной линии приречных болот. Том не сказал ни слова, пока не остановил грузовичок на поляне на берегу Козьего ручья там же, где он ставил его в ту ночь. Мы вышли из машины в том же безмолвии, как и тогда, я помнила то безмолвие и хруст моих высоких серебряных каблучков по покрытой ледяной корочкой коричневой траве, помнила звук моего дыхания и медленный, глухой стук сердца. В ту ночь, когда мы спускались по берегу к месту, где стоял маленький ялик, Том держал меня за руку, а на другой руке нес покрывало из норок. Теперь он нес две винтовки и не подал мне руки. Мы спустились с берега, но не сели в лодочку. Я вспомнила, что в ту зимнюю ночь дикий, не поддающийся контролю смех клокотал в моем горле, как шампанское. Теперь мое горло давила еле сдерживаемая печаль и боль, а под ними вновь рождался страх.

— Как далеко мы ушли, — сказала я самой себе. — Какой долгий, ужасный, черный путь мы проделали.

Я не замечала, что произношу это вслух, до тех пор, пока Том не ответил тихо:

— И вправду долгий путь.

Мы стояли в белой от лунного света ночи и смотрели через обмелевший за лето ручей на остров, где огромный, красивый, темный полог Королевского дуба четко и чудовищно вырисовывался на звездном небе. Не знаю, что видел Том под этими кафедральными ветвями. Я же видела прыгающий огонь костра и сияние слитых воедино обнаженных тел, слышала ликующий смех изобилия радости. Я отвернулась от дерева. Том последовал за мной.

— Отсюда мы идем вверх по ручью, — произнес он. — Ты никогда не была так далеко отсюда, я тоже не хожу туда. Но раньше, когда был молодым, ходил с Клэем. До того, как он сдал землю в аренду лесозаготовительной компании. Я знаю дорогу. Это нетрудный поход. Здесь небольшая гряда идет в основном параллельно ручью, дорога крепкая, без большого подлеска. При лунном свете это будет не труднее, чем гулять на заднем дворе твоего дома. Около трех миль мы пойдем в сторону, по рукаву ручья, который отходит влево. Он протекает прямо по главной просеке лагеря лесозаготовителей, если я правильно помню, а отделяется от ручья в самых его верховьях. Когда мы выйдем на этот рукав, то начнем красться, а может, даже поползем. К тому времени я буду знать наверняка. Это недалеко. Я пойду впереди. Если я сочту нужным, то оставлю тебя там, у ответвления ручья. Если я попрошу тебя об этом, то возвращайся назад, поезжай на грузовичке в город и привези Клэя. Но, может, мне и не придется этого делать.

— Том, я не смогу вернуться через весь этот лес одна. — Мой страх стал острее. — Ты не можешь оставить меня там, в верховьях…

— Ты можешь идти по следу так же хорошо, как любой из нас, лучше, чем Мартин. Я видел, как ты это делаешь. Все, что тебе нужно будет сделать, это идти вдоль ручья до Королевского дуба. Энди, не подводи меня теперь. Здесь — конец этого дела. Здесь мы начнем останавливать его, если его можно остановить. Мы делаем это ради… Хилари, если ты не можешь сделать это ради меня. Соверши это для Хилари и для себя.

— Тогда пошли, — решила я и удивилась, что улыбаюсь. — Если это будет лишь половина той ночи, какую ты устроил Тиму Форду, то я не хотела бы пропустить ее ни за что на свете.

Его ответная улыбка коротко вспыхнула в темноте:

— Да, ничего себе ночка была.

Мы шли без перерыва более часа. Том двигался быстро и бесшумно, его ноги уверенно ступали по мягкой сухой почве гряды, но теперь он не был абсолютно бесшумен, и я не теряла его в громаде болотного леса, как это было однажды, когда я вышла вместе с ним в лес ночью. Вначале, несмотря на мои кроссовки на толстой подошве, у меня были затруднения с устойчивостью шага по губчатой, усеянной хвоей и листьями почве, и я была уверена, что меня можно слышать на мили вокруг. Но казалось, что Тома это не беспокоит. Он нес винтовки и ровно шагал, не оборачиваясь, будто был уверен, что я не отстала. И я не отставала, даже если вначале мне было трудно дышать и пот пропитывал мои джинсы и рубашку с длинными рукавами, я мрачно брела за Томом, не слыша ничего, кроме стука сердца и топота ног, морщась от производимого мной шума. Время от времени Том поднимал свободную руку к лицу, и я решила, что он все еще беззвучно оплакивает своего друга, но я не слышала от него ни звука.

Постепенно шум из-за моей неуклюжести как будто упорядочился и со временем уменьшился, тяжело работающее сердце нашло свой ритм, и живая тишина болота Биг Сильвер заполнила мои уши и проскользнула в мозг, тишина, полная жизни, которая, казалось, усиливалась вокруг меня, не нарушаемая ночными звуками. Я услышала тысячи шорохов, всплесков, щелканий, свистов, писков, кваканий, тиканий, которые сливались в ночную музыку болота. Один раз я услышала вдали рев большого гейтора, глухой и призрачный над водной гладью невидимый панический бег белохвостов, спасающихся от чего-то, неземной охотничий клич парящей совы и серебряное глиссандо козодоя. Под этими звуками слышалось шуршание цикад — непрерывный ритм, похожий на биение сердца, а под ним — какое-то высокое, пульсирующее, сонное жужжание, которое, казалось, исходит из самой земли. Вскоре я почувствовала, что начинаю двигаться в этом ритме, плыву сквозь густой, темный, бормочущий воздух болота так легко и естественно, как сквозь теплую воду. И ночь эта стала похожей на те ночи, когда мы уходили вместе с Томом в леса. Я забыла, как и тогда, существенное несоответствие поведения сорокалетней разведенной служащей колледжа, имеющей ребенка, арендованный дом и „тойоту". Я забыла боль и страх. Ночной лес завладел мной и на какое-то короткое время стал всем.

Но боль, страх и несообразность всплыли обратно достаточно быстро. Мы наконец подошли к месту, где Козий ручей делает обратную петлю и образует темный тихий изгиб. Нам нужно было перейти его, чтобы двигаться дальше. Ручей в этом месте скрывался в густой, неосвещенной луной тени и казался глубоким. Том остановился, я остановилась за ним. Я ждала, что он перейдет ручей вброд и продолжит путь по другому берегу, но он этого не сделал. Вместо этого он начал медленно бродить вверх и вниз по берегу, пока не нашел место, которое посчитал достаточно узким, осторожно перебросил винтовки на другой берег и перепрыгнул сам, уверенно и спокойно приземлившись на взрыхленный, покрытый листвой относ. Потом повернулся и протянул руки мне:

— Прыгай. Будь внимательна и разбегись как следует. Не дай воде коснуться тебя.

Тогда я вспомнила, зачем мы сюда пришли. Проглотивший было Энди лес выплюнул меня обратно в реальность. Даже в такой жаре озноб поднял волосы на руках и шее дыбом. Вода продолжала бежать между нами, темная, не отмеченная дьявольским огнем, но и в этот момент я скорее умерла бы, чем ступила в нее. Впервые я боялась воды, как раньше боялась ее моя дочь, как Том Дэбни боялся ее теперь. Я в ужасе посмотрела на моего спутника, а потом отошла назад, разбежалась, закрыла глаза и бросилась в пространство. Том поймал мои руки и втянул меня на берег, и мы продолжили путь вверх по течению. В молчании мы добрались до крошечной протоки, отходящей налево, в лес. Мне казалось, что уже больше полуночи.

Том остановился и посмотрел вперед, в темноту. Он сделал мне знак стоять неподвижно. Сам застыл так же, опустив руки, положив винтовки к ногам, всматриваясь в ночь и слушая ее. Я знала, что все его существо блуждало сейчас в ночи, сделавшись частью воды, ветра, деревьев. Когда мы двинемся в путь, он будет знать, что намерен делать. Вскоре Том пошевелился и повернулся ко мне.

— Все в порядке. Я не думаю, что вверху кто-то есть. А если и есть, то мы находимся с подветренной стороны. Мы можем спокойно идти почти до самого лагеря. Но если я подам тебе знак — падай на землю. Тогда нам придется ползти на животах.

Он передал мне мою винтовку.

— Не стреляй, пока не скажу. Если я уже не смогу помочь тебе, тогда стреляй немедленно. Ты знаешь как.

На этот раз я не спорила. Страх, прятавшийся в моем животе, был близок к тому, чтобы вырваться на свободу.

Мы свернули и пошли вдоль маленькой протоки в сторону, в глубину болота Биг Сильвер. Этот край был мне знаком — край глубокой толстой влажной лесной почвы, длинных темных топей и стоячей воды, край кипарисов, мхов, тупело и тысячи наступающих стеной деревьев твердых пород.

Луна пробивалась сюда только в виде случайных таинственных стрел, а влажная жара сгущалась. Вокруг было обилие мошкары, звенящей в ушах и забивающей рот и нос. Когда мы отрывали ноги от лесной почвы, она громко чавкала. Голоса пушных и пернатых созданий затихли, а скольжение и крики существ, обладающих жабрами и перепонками, стали громче. Вдоль протоки росли темные и пышные папоротники и тростники. В воде мы не видели огней, но я держалась от нее подальше. Я думала о том, что никогда не почувствую на своей плоти теплую прелесть Козьего ручья.

Мы подошли к месту, где забор из проржавевшей проволоки — пять колючих рядов — рассекал протоку и убегал в темноту на обоих берегах. Том остановился.

— За этим забором — земля лесозаготовительной компании. Я не знаю, где Скретч прорезал проволоку, и у меня нет времени искать это место. Нам придется пробраться под забором. Следуй за мной. Когда проберусь на ту сторону, я подниму проволоку для тебя.

Том лег на живот, держа винтовку на сгибе обеих ладоней, и, извиваясь, пополз под проволокой по берегу ручья, двигаясь, как змея или рейнджер. На полпути он остановился и замер. Из груди его вырвался звук — судорожный вздох, глубокое фырканье отвращения. Затем он продолжил путь и поднял проволоку для меня. Только когда я поднялась по ту сторону забора, он раздвинул тростник на берегу стволом винтовки и указал на то, что он увидел. Я низко наклонилась, а затем отпрянула назад, мое сердце колотилось от страха и отвращения. Внизу у самого края черной воды, у корней папоротников и тростника, где вода касалась их, простиралась чудовищная линия отвратительных белых растений, спрятанных в темноте извилины ручья. Я не знала, что это такое, но понимала колотящимся сердцем и выворачивающимся желудком, что это противоестественно. Растения были мясистыми и бледными, мокрыми, покрытыми крапинками, шелушащимися, перекрученными, с опухолями, абсолютно чудовищными. Они могли бы быть грибами, но не были таковыми, могли бы быть корявыми корнями деревьев, но и это было не так. Подобное никогда не пробиралось через почву какой-либо другой земли в какое-либо другое время, это было ясно. Непостижимым образом растения испускали свой собственный свет, и они воистину были ужасны. Их ряд уходил в темноту и терялся в ней. Я посмотрела на Тома, не в состоянии произнести ни слова. Он бесстрастно ответил на мой взгляд. Мы пошли дальше, держась на хорошем расстоянии от берега ручья.

По мере того как мы двигались, сами папоротники и тростники становились все более странными: увядающими, побелевшими, уродливыми. Вскоре их не стало, только сырая, черная земля, стоячая муть и черные корни деревьев. Постепенно я обнаружила, что умолкли водяные твари. Не слышно было криков сов и других ночных птиц. Я с трудом дышала из-за сдавливающего грудь страха. Это не был бессмысленный страх, как в начале вечера, совершенно другое, отдаленное на вечность чувство, что-то атавистическое, что-то, что поднимало волосы и, будто в рычании, оскаливало мои зубы. Том, шедший впереди, сделал мне знак остановиться, я так и сделала. Всматриваясь в густую тьму, я могла видеть впереди нас, в лесу, ослабление темноты — очень слабый прерывистый холод белого света. Мы приблизились к просеке, и я знала, что мы добрались до центра лесозаготовительного лагеря — той неизвестности, обнаружить которую мы и пришли.

— Оставайся здесь, — прошептал Том и двинулся в направлении света. Он шел быстро и бесшумно, пригнувшись, почти бегом. Я стояла сгорбившись, пытаясь заставить успокоиться мое скачущее сердце, пытаясь ни о чем не думать. Вскоре Том скрылся из виду.

Казалось, через вечность, но вернее всего, минут через пять я услышала, как он позвал меня. Его голос был не такой, как всегда. Я замешкалась, и Том позвал вновь:

— Энди, иди сюда!

Я поспешила на его сдавленный голос и выбежала на поляну из-под укрытия черного леса.

Она была большой, возможно, как четыре футбольных поля. В центре размещалась куча проржавевших жестяных лачуг, прислонившихся одна к другой. Тяжелые машины стояли тут же, поросшие до колес бурьяном и выглядевшие как чудовищные панцири доисторических насекомых. Там были один или два грузовика-цистерны без колес, явно давно не используемые, и большая дощатая хижина, открытая с одной стороны, где были свалены в кучу мотки проволоки, старые покрышки, инструменты и промокшие развалившиеся картонные коробки. Белый песок, задушенный бурьяном, покрывал просеку, через которую, скрываясь из виду среди деревьев с обеих сторон поляны, пролегала подъездная железнодорожная ветка. Только железная дорога выглядела годной для использования или даже используемой: рельсы не проржавели, а мягко блестели, будто были отполированы, что говорило о движении по ним. Поляну окружал неровный ряд дешевых фонарей белого света. Я подумала, что это, должно быть, ртутные лампы. Полное отсутствие людей и каких бы то ни было следов говорило о том, что никто не был здесь в течение долгого времени. Если и были следы шин на песке рабочего склада, то они стерлись в течение месяцев дождей, ветра и солнца.

Вначале Тома я не увидела, но услышала, как он опять позвал меня, и наконец заметила маленькую фигурку в самом конце просеки за лачугами и оборудованием, отчасти скрывавшими его. Я пошла по рельсам в том направлении. Ветка там и заканчивалась. Я увидела, что рельсы обрываются, раньше, чем подошла к самому краю, и больше не могла заставить себя двинуться.

В конце железной дороги, освещенные белым светом еще одного ряда рабочих ламп, располагались четыре огромных квадратных бетонных бассейна. Вокруг них простирался черный, древний и безмолвный лес. За ними рельсы возобновлялись и убегали дальше на восток. К Козьему ручью и реке Биг Сильвер. Ночь была абсолютно спокойной и тихой, но бассейны спокойны не были. Они были заполнены ужасной, непрозрачной, зелено-белой жидкостью, дым и пар висели над ними так густо, что я не могла хорошенько разглядеть поверхность, но я видела, что жидкость находилась в движении сама по себе — ветра не было. Она корчилась, пузырилась, чавкала. Слышались свист, шипение и бурление. Когда пары рассеялись и на мгновение поверхность одного бассейна мелькнула четко, я смогла увидеть, что глубоко внизу, далеко внизу бассейны были жуткого, пылающего голубого цвета.

На онемевших, спотыкающихся ногах я подошла к Тому.

— Что это? — прошептала я, зная, что вижу ужас, но не в силах назвать его. — Бога ради, что это такое?

— Фильтрационные резервуары. — Голос Тома был высоким жутким рычанием зверя, готового к нападению. — Фильтрационные резервуары, охладительные бассейны, как там еще, все для ядерных отходов. Я видел еще двадцать шесть таких там, на заводе, на прошлой неделе; я бывал там в течение двух недель на разведке. Двадцать шесть точно таких, как эти четыре, только те они содержат очищенными. Те не… бурлят. И не светятся. Нет ничего удивительного, что они показывают хорошие результаты анализов. Это… Это… значит, сюда они сливают все самое опасное. По-настоящему опасное. Анализы чего, сделанные тайно, показывают плутоний, стронций и Бог знает что еще. То, что убивает. То, что портит их милые сообщения для прессы. То, что я взял на анализ из Козьего ручья. Сюда, в верховья, в поместье „Королевский дуб", они выливают отработанную воду и больше, чем воду, клянусь моей жизнью. Клянусь, если мы поищем, то найдем поля резервуаров для осадков и солей, бассейны, куда они сбрасывают реактивное оборудование, инструменты и одежду, а может быть, даже облученное топливо и стержни реакторов… Форд сказал, что именно они заставляют воду светиться, эти самые стержни.

Том резко повернулся ко мне лицом, и я увидела, что его глаза были совершенно безумными и невидящими. Я понимала, что не меня он видит этими глазами.

— Они не занимаются здесь лесозаготовками. — Голос Тома был ужасен. — Эта железнодорожная ветка, желобы для живицы, цистерны — они свозили все это по ночам, может быть, даже днем Бог знает как долго. Смотри, видишь эту вторую ветку? Она не выходит к основной линии, можешь поспорить на свой зад. Она идет через ручей и реку прямо к заводу „Биг Сильвер". Они могут вывозить сюда в цистернах все это дерьмо прямым путем, и никто, черт возьми, не знает, что они это делают, потому что никто никогда не ходит сюда. На что угодно спорю, ни одного бревна и ни одной капли живицы не было вывезено отсюда в течение одному Богу известно какого времени.

Том задыхаясь умолк. Огромное, удушающее, безнадежное горе залило меня, затопляющая, бессильная ярость. Я вновь увидела маленькую стройную козочку и бьющуюся смерть в прекрасном, нежном, зарождающемся утре.

— Как они смеют? — проговорила я тихим дрожащим голосом. — Глупо, глупо, глупо… Как они смеют? Как смеем мы? Посмотри на то, что было нам дано и что мы им позволили сделать… О, как мы посмели? Бог должен был бы убить нас всех за нашу самонадеянную глупость…

— Нет никакого Бога, — сказал Том. — Мы убили саму священность.

Несколько минут мы стояли молча, а потом Том откинул голову назад и закричал:

— Они отравляли Козий ручей прямо из „Королевского дуба", Энди! Прямо из „Королевского дуба"! Господи Боже мой…

Его голос все усиливался и усиливался, и я знала, что мне придется вновь услышать тот ужасный первобытный вой, который я слышала в утро гибели оленя, и что я не смогу на сей раз перенести его. Я обняла Тома, прижала к себе и укачивала его или пыталась это сделать. Его тело в моих руках было негнущимся, как в смерти.

— Нам нужно пойти к Клэю, — говорила я. — Пошли, Том. Пойдем, расскажем Клэю. Он сможет помочь. Он знает, что нужно делать.

— Нет. Нам не нужно ничего рассказывать Клэю. Клэй знает. — Голос Тома не был похож на голос живого человека. — Он знает. Он должен был знать. Это его земля; он не может не знать…

В течение всей своей последующей жизни я помнила только отдельные куски этого ужасного, спотыкающегося пути обратно к Королевскому дубу и безмолвной, медленной, будто ползком, поездки в город, на тихую улицу за тренировочным треном в Старом Пэмбертоне, где Клэй Дэбни построил миниатюрный замок для своей хорошенькой, глупенькой Дэйзи. Когда мы громыхали по длинной подъездной аллее, большой дом был темным, но, подъехав к роскошному подъезду для экипажей, я увидела мерцающий огонек сигареты в сумраке веранды и поняла, что Клэй Дэбни ждал нас. Только тогда я почувствовала, что уже давно тихо и монотонно плачу.

Мы поднялись по мелким изящным ступеням, и Том остановился прямо перед своим дядей. На таком расстоянии я разглядела белые волосы Клэя, бледный овал его лица и вдохнула дым его сигареты. Он был одет в полосатый халат поверх пижамы, ноги были босы.

— Том, — проговорил старик. — Энди.

В его голосе не было удивления, он был бесцветным от переутомления и слабым. Голос старого человека.

— Мы только что были в верховьях, в лагере лесозаготовителей, — сказал Том ровным, бесчувственным голосом.

Клэй кивнул.

— Да. Я все думал, когда ты доберешься туда. Голос Тома стал невыразительным и задрожал от боли:

— Клэй. Дядя Клэй, прошу тебя, мне только нужно знать — почему? Разве было недостаточно? То, что у тебя была земля, все, что осталось от „Королевского дуба" и лесов? Разве было недостаточно, что сам Королевский дуб был у тебя, дерево, стоящее в центре всего? Разве ты не мог просто заняться лесоразработками, как ты и убеждал всех нас? Чепуха, тебе не нужны были деньги, у тебя есть все деньги, какие тебе когда-либо потребуются. Разве ты не мог продать часть земли, если нуждался в большем? Почему ты позволил им платить тебе и отравлять землю? Клэй? Клэй, ты знал, что некоторым из этих отходов требуется четыреста тысяч лет, чтобы вновь стать пассивными? Четыреста тысяч лет, Клэй… ты знал о лесах. Ты был одним из нас. Ты осквернил священную землю! Ты знаешь, слова какой книги процитировал Оппенгеймер, когда увидел, как взорвалась первая атомная бомба? „Бхагават Гиту". Он сказал: „Я стал Смертью, разрушителем миров!" Это ты, Клэй. Смерть. Разрушитель миров.

Белое лицо Клэя Дэбни перекосилось:

— Не было ничего противозаконного в этом деле. Простой, законный договор. Такой же законный, как что угодно другое, честный деловой контракт… — Его голос затих.

— Думаю, мой отец убил бы тебя, — тихо проговорил Том.

— Твой отец был сумасшедшим, как черт, — закричал старик. — И ты тоже сумасшедший. Я всегда думал так. Вначале, может быть, и нет, но после того как вырос из этого дерьма о лесах… Беда твоего отца и тебя самого в том, что вы так и не выросли. Всю жизнь играли в проклятого Короля священной рощи, в то время как я занимался делом и нажил достаточно денег, чтобы удержать поместье в семье, во всяком случае, то, что я мог от него спасти… Господи, это просто грязь! Простая болотная вода! Простые чертовы олени! Они не боги! Они олени, с блохами и клещами, с опухолями и костными наростами! Я платил чертовы налоги на эту проклятую землю и удержал ее в этой проклятой семье! А как ты хотел, чтобы я заработал деньги для этого? А, Том? Продавать ее по частям, клин за клином, под торговые ряды? Построить на ней гнусный шарикоподшипниковый завод? А так ни одно дерево не было повалено… Я не знал, что эта дрянь просачивается. Я не знал о грунтовых водах и водоносных пластах. Страттон-Фурниер построил в верховьях все эти сооружения; они, наверно, знают… Я не знал, что это ядовито! Никто не знал! Если говорить откровенно, я до сих пор не уверен, так ли это.

— Клэй, я не убью тебя сейчас по одной причине — это будет убийство в гневе, — ужасный звериный голос вернулся к Тому. — И, кроме того, это будет частный акт, убийство для меня лично. Это не будет священнодействием, если еще осталось что-то подобное. Но я скажу одно: я предвкушаю возможность убить тебя. Я буду искать эту возможность — убить тебя так, чтобы это был акт возмездия, ритуальный акт. Завтра же убери с верховьев всю эту дрянь, зарой бассейны на десять футов в чистую землю, или, провалиться мне на этом месте, я обращусь в газеты и на телевидение, а потом вернусь и убью тебя. И это будет именно священный акт возмездия.

Том резко повернулся и пошел к грузовичку; он шел как-то скованно, как человек, пытающийся держаться прямо, несмотря на смертельную рану. Ни я, ни Клэй не могли пошевелиться. Я взглянула на старика, стоящего на красивых ступенях веранды. На лице его были слезы и такое страдание и безнадежность, что я почувствовала, как начинает разрываться мое сердце.

Том обернулся и взглянул на дядю. Он долго смотрел на искаженное лицо, а потом еле слышно прошептал:

— Это Чип. Ведь так, Клэй? Это сделал не ты, а Чип. Чип устроил дело с… кем? Френсисом Милликэном? И Чип устроил эти бассейны, и вторую ветку… Чип. Маленький запасик для старины Чипа для того, чтобы он мог продолжать устраивать свои драгоценные светские охоты, угощать кока-колой, выпивкой и Бог знает еще чем каждого международного проходимца, который купит право приехать в „Королевский дуб"; чтобы он мог привозить шлюх высшего класса, раздавать сделанные на заказ винтовки гнусным террористам, забивать тысячами выпущенных птиц, устраивать приманки и охотиться на оленей не в сезон и ночью с машин… Это был Чип. Я бы должен был сразу догадаться, как только увидел тебя. Ты знал, конечно, знал. Сколько лет, Клэй? Десять, пятнадцать? Но ты не говорил ничего. Это был бы конец Чипу в этой части страны. Ведь так? Конец твоему единственному сыну, Чипу, человеку, который, казалось, никогда не сможет встать на ноги… О нет, ты не мог ничего рассказать. Неважно, что это был конец „Королевскому дубу". Всему, что означает и означал „Королевский дуб", всему, что означают и означали леса. А теперь это конец Скретчу, потому что он в больнице, он умирает от той воды. Но это не важно. Господи, каково тебе было все это время, Клэй, эти последние несколько месяцев. Я надеюсь, что каждый день был агонией, а каждая ночь — адом.

Том повернулся и, спотыкаясь, пошел к грузовичку, на этот раз я, пошатываясь, последовала за ним. Том еще раз обернулся и взглянул на старина, осевшего у колонны дома, огромное белое от луны августовское небо давило на Клэя. Я тоже обернулась.

— Мне все же нужно было убить тебя, Клэй, — сказал Том. — Чип слишком жалок, чтобы его убивать, кто-то должен был это сделать при его рождении. Но ты можешь передать ему от меня, что если эта дрянь не будет убрана оттуда, а землю в течение недели не очистят, насколько это возможно, то, клянусь Богом, я убью его. Я это сделаю. Будет высшим счастьем отправиться за это в тюрьму.

Том привалился к крылу грузовичка и почти лежал на нем. Я знала, что он не сможет вести машину. Поэтому я взяла ключи из его руки, вялой и холодной, как смерть, открыла дверцу со стороны пассажира, приподняла и втолкнула Тома внутрь, сама села за руль и включила двигатель. Я никогда до этого не водила пикап, но знала, что смогу это сделать; на развалинах той ужасной ночи я знала, что смогла бы почти все, что может сделать человек, прежде чем огромная, засасывающая, смертельная усталость овладеет мной, как это случилось с Томом. Я знала, что это произойдет очень скоро, но я также знала, что успею довезти нас домой.

Я свернула с Пальметто-стрит на дорогу, ведущую к „Королевскому дубу" и Козьему ручью, вместо того чтобы повернуть к своему дому на Вимси-роуд. Том слегка приподнял смертельно усталую голову со спинки сиденья и посмотрел на меня.

— Разве ты не хочешь ехать домой? В голосе его не было силы.

— Я еду домой, — ответила я, не глядя на него. Том поднял руку и прикоснулся к моей, лежащей на руле, а потом уронил свою руку на сиденье.

— Не думаю, что это теперь может быть тебе домом, — прошептал он.

— Однако это так, — ответила я, зная только, что дом это или не дом, но я должна сейчас ехать туда.

Мы ехали в молчании. Гудящая нереальность плотнее обхватила меня, и к тому времени, когда мы подъехали к дому на Козьем ручье, я была в таком бредовом состоянии, будто совершенно опьянела. За пределами этого колпака головокружения толкались и гримасничали, как хищные рыбы у стенки аквариума, страшное утомление и чудовищность. Но когда я помогла Тому выйти из машины и подняться на широкую террасу, мои руки были уверенными, а ноги не дрожали. Огромная смешная резная кровать была выдвинута на ту часть террасы, которая нависала над залитым луной ручьем, и была обвешана москитной сеткой. Я раздвинула полог и помогла Тому опуститься на матрас, сбросила с себя грязную, пропитанную потом одежду, забралась на кровать, с трудом стянула с Тома брюки и рубашку, выбросила их на пол террасы и обняла моего смуглого мужчину.

Он повернул лицо к моей груди и лежал неподвижно. Я прижимала его, чувствуя вес и очертания его головы на моем теле, мягкую печать его губ на моем соске, милую позу, когда его подбородок устраивался в ямке между моей грудью и ребрами. Точно так же я, засыпая, обнимала его сотни раз. Сейчас это вызывало такое ощущение, словно какая-то ампутированная часть моего тела чудесным образом вновь приросла и меня сделали полноценной. Бредовый покой рассеялся, и меня подхватил наплыв нежности, такой простой и мощный, что буквально потряс все мое существо, а затем вновь всплыло спокойствие, и я неподвижно лежала, наблюдая, как луна опускается к вершинам тихих деревьев за Козьим ручьем. За „Лунной рекой" моей дочери.

Том тоже лежал тихо, так тихо, что я подумала, будто он заснул, но вдруг он повернул голову и проговорил таким тихим голосом, что мне пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Все ушло, Энди.

— Нет, не ушло, — возразила я, крепко обнимая Тома. — Сегодня ты остановил гибель, и теперь все начнет исцеляться. Клэй вычистит этот ужас, ты знаешь, он это сделает. Теперь завод должен быть закрыт. Найдут причину, чтобы его остановить, и тогда ручей начнет очищаться, вернется лес, и животные вернутся. Все исцелится, Том. Ты сделал это. Ты сделал это для Скретча, Хилари и… нас.

— Я не исцелил ничего, — вздохнул он. — Я даже не знал, все эти годы не знал, что зло было именно там. И узнал только от Скретча. Это он знал. Он нашел зло. Именно он… До нынешнего дня все, что я думал, присуще мне, все, что я думал, мы можем сделать — мы четверо, мой отец и его, его… — сводилось просто к тому, что сумасшедшие люди бормотали сумасшедшие слова. Танцуя и распевая в лесу, как дикари. Убивая хороших животных, которым следовало бы жить. Клэй был прав. Нет никакой силы леса. Нет никаких „ты". Это просто земля. Просто деревья. А олени — просто олени.

— Ш-ш. Тихо. Ты до смерти устал, наполовину болен и наполовину истощен. И горюешь о Скретче. И говоришь бессмыслицу. Ты поймешь это, когда почувствуешь себя лучше. Сила есть. Я видела, как ты призывал ее. Я видела, как ты применял ее. Если это другая сила, не та, что ты думал, — какая разница? Красота обладает силой. Мир, тишина и естественность тоже имеют ее. Любовь имеет огромную силу. Разве этого мало? Ты все еще обладаешь всем этим. У тебя есть Хилари и я…

— У меня нет тебя, — глухо ответил Том. — Не по-настоящему, не до конца. Ты хотела участвовать во всем, ты прилагала усилия, но по-настоящему ты никогда не могла стать частью нас. Ты всегда боялась. И оказалась в этом права. А Хилари ушла…

— Нет, не ушла. Она никогда не уходила. Она всегда верила. И теперь верит. Она писала о тебе, Том, и назвала это „Истинная история Тома Дэбни". В течение недель она работала над своими записями. А когда она мне позвонила прошлым вечером и просила передать тебе „Хей", она сказала еще кое-что. Она просила передать, чтобы ты ее ждал.

Я почувствовала, как он слегка улыбнулся.

— „Истинная история Тома Дэбни", — тихо проговорил он. И улыбка пропала. — Я хотел сказать, что я ушел. Что-то — энергия, радость, что-то еще, что было у меня всегда… Я чувствую, что это ушло. Теперь я действительно боюсь, Энди. Раньше я никогда не боялся или опасался немногого, но теперь я не могу придумать, чего бы мне было не страшно. Все, что делало меня энергичным, все, что было моими моторами, — теперь я этого боюсь. Мне бы нужно было бы заняться любовью с тобой. Я хочу заниматься этим всю оставшуюся жизнь, но теперь я боюсь это делать. Я почти боюсь позволять моему телу прикасаться к тебе. Я не знаю, что та вода причинила ему. И не знаю, что это сделает с тобой. Я был в той воде всю свою жизнь… Ты знаешь, Энди, я любил свой член, гордился им, благодарил Бога за него. Я говорю это искренне. Он приносил мне радость и чувство исключительности, и с его помощью я мог одаривать этими чувствами других. Теперь… он был в той воде смерти, и я не могу войти в тебя. Я боюсь той воды. Я жил в ней, на ней и для нее всю жизнь, а теперь я, как тонущий котенок, боюсь, что меня коснется хоть одна капля. Я боюсь.

Я подумала, что никогда не знала смысла слова „опустошение", пока не услышала этот голос и эти слова.

— Я не боюсь, — яростно воскликнула я, соскальзывая к Тому так, что мое тело слилось с его — впадина с впадиной, округлость с округлостью. Он был очень, очень холодным. — Я не боюсь воды. Я не боюсь тебя. Я не боюсь ничего в твоем теле. И никогда не буду бояться. Люби меня, Том. Пожалуйста, сейчас, прямо сейчас… возьми меня.

Том резко отстранился от меня.

— Нет, — проговорил он подавленным голосом. — Я не могу.

Думаю, после этого он заснул. Я почувствовала, как напряжение внезапно ушло из его тела и оно обмякло, опустилось в огромную кровать. Я лежала неподвижно, так, чтобы не разбудить его, но не спала. Я лежала, всматриваясь в убаюкивающий лунный свет, затуманенный тонкой тканью москитной сетки, в тускнеющий блеск расплавленного серебра на глади Козьего ручья, и беззвучно плакала в темноте о человеке, лежащем рядом со мной, раздавленном дядей, которого он любил, и братом, которого не любил, о том человеке, который больше не был королем священной рощи и создателем мечты, а оставался лишь усталым, изголодавшимся мужчиной с разбитым сердцем.

Через полчаса пронзительно зазвенел телефон, предвещая недоброе, и я вскочила с бешено бьющимся сердцем, чтобы поднять трубку, зная, что мне сообщат.

Когда я вернулась к кровати на террасе, Том сидел, глядя на меня. Его глаза сверкали в темноте голубым светом; луна уже зашла.

— Скретч, — сказал он, и это не был вопрос.

Я могла только кивнуть. Затем я овладела своим голосом. Он застревал у меня в горле.

— Пятнадцать минут назад, Том. Доктор сказал, совсем нетяжело. Он… оставил тебе послание. Он сказал доктору, что ты поступил хорошо и он гордится тобой. Он сказал… у тебя будет все в порядке. Он знал, Том, каким-то образом знал.

— Хорошо, — прошептал Том Дэбни. — Хорошо. Ну что ж, он ошибся. Скретч был не прав. Не будет… все в порядке. О Господи, Энди, они убили его! Он мертв, и мне его недостает. Скретч мертв, а он мне так нужен!

Он заплакал, по-детски, отчаянно, безудержно, сотрясаясь всем телом, шумно, ужасно для того, кто слышит. Я никогда не видела, чтобы мужчина так плакал, только ребенок, только Хилари, когда она достигала крайних пределов ужаса и тяжелой утраты. Том повернулся, спрятал лицо в подушку и сотрясался от приступов горя. Я забралась в постель, легла рядом с ним и сделала все, чтобы удержать его, но не смогла, тогда я просто легла на него, прижалась к его телу, пытаясь всей своей тяжестью и силой сдержать горе и вобрать его в себя. Боль и потеря Тома остановили мои собственные слезы. Так я лежала долго, до тех пор, пока ужасный плач и сотрясения не прекратились, и только когда я услышала, что дыхание Тома стало глубоким и ровным, позволила чудовищному приступу утомления захватить меня. Когда это произошло, я впервые в жизни подумала, как просто и соблазнительно было бы больше не просыпаться.

Конечно, я проснулась, потому что это происходит всегда, за исключением единственного раза. Когда я пробудилась, с тяжелыми конечностями и мутной от усталости головой, небо над деревьями за Козьим ручьем становилось пепельным с еще одним летним рассветом, а в лесу слышались первые сонные призывы утренних птиц. Плавая на огромной кровати, как на судне, и запутавшись в москитной сетке, как в тумане, мой опустошенный мозг не знал, где он находится. Но знали плоть и мышцы — я потянулась с глубоким примитивным наслаждением усталой львицы, а моя рука по собственной воле потянулась к Тому, как она это делала много раз в этом доме, в этой кровати. Но воспоминания и отсутствие Тома ударили меня одновременно. Электризующее горе и страх вытолкнули меня из постели и вынудили голой побежать в дом раньше, чем я успела подумать.

С бьющимся сердцем я быстро осмотрела прохладную безмолвную гостиную и заглянула в пустую ванную. На негнущихся ногах я промчалась по окружающей весь дом террасе, вбежала обратно в дом и заглянула в шкаф Тома. Охотничий наряд висел на месте, винтовка стояла в стойке на огромном камине, а одежда, которую он носил в предыдущую ночь, все еще валялась рядом с кроватью, там, куда я вчера ее бросила. Но даже раньше, чем я заметила, что крючки, на которых висел его лук и колчан с охотничьими стрелами, были пусты, я знала, куда он ушел. Похолодевшая и одеревеневшая от ужаса, отягченная тяжелым, как камень, предчувствием, я бросилась к телефону, неуклюже перелистала телефонный справочник жителей Пэмбертона и набрала номер Чипа Дэбни. Я знала, что это будет. Чип, а не Клэй. Том отправится сначала к Чипу. Только потом к Клэю, а может, и нет. Но наверняка первый — Чип. Я буквально рыдала от ужаса, когда набирала номер. Том не должен нанести вред своему двоюродному брату. Это будет и для него, и для меня концом всего.

Сонный детский голос Люси Дэбни ответил на мой второй звонок; мне показалось, что она не спала. Я поняла, что на этот раз хотела бы услышать манерный голос Чипа.

— Это Энди Колхаун, Люси, — проговорила я так быстро, как могла. — Чип дома? Мне необходимо с ним поговорить.

— Хей, Энди, — послышался капризный голосок. — Бога ради, объясни, чем вы все занимаетесь? Сначала Том, теперь ты, а еще даже не рассвело, едва ли…

— Люси, где Чип? — буквально завизжала я в трубку.

— Ради Бога, зачем ты орешь? Он поехал на плантацию. Недавно звонил Том и сказал, что там чем-то нужно заняться и чтобы Чип встретился с ним и сделал это как можно быстрее. Чип сразу же после этого ушел. Он сказал, чтобы я не беспокоилась о завтраке, он перекусит попозже где-нибудь. Сказал, что голос Тома звучит как-то странно. Я ответила: а когда он бывает не странным? Неужели на самом деле не будет конца неприятностям, которые причинит нам Том Дэбни, пока он не угомонится или кто-нибудь не привлечет его к ответу? Чип выглядел ужасно. Я попросила его позвонить его папе и сказать, куда он едет. Никогда нельзя знать, что ожидать от Тома.

— И он позвонил? — спросила я, затаив дыхание.

— Не знаю.

— Позвони Клэю, Люси. Позвони прямо сейчас. Позвони сейчас же, — закричала я и бросила трубку, прервав обиженную болтовню жены Чипа. Я натянула на себя сырую грязную одежду и кроссовки, плача, в спешке и страхе, схватила мою винтовку со стойки над камином и выбежала из сумрачного дома в светлеющее утро. Эрл сонно выкатился из-под ступенек и закланялся передо мной. Я остановилась на последней ступеньке, уставилась на зверька, а потом вбежала обратно в дом, позвонила в Пэмбертонский полицейский участок и передала с трудом говорящему помощнику, чтобы он немедленно разбудил Гарольда Тербиди и отправил его в поместье „Королевский дуб".

— Скажите ему, чтобы ехал мимо дома по грунтовой дороге, через поля соевых бобов до тех пор, пока это возможно, а потом шел до берега ручья. Он увидит там громадный дуб на острове, его нельзя не увидеть. Скажите ему, чтобы он поторопился… Скажите, чтобы поторопился!

— Господи, леди, что там происходит? — закричал помощник.

— Не знаю, — прорыдала я, уронила трубку и опять побежала.

Меня не удивляло, каким образом я знаю, что Том призвал Чипа к Королевскому дубу, но в голове моей не было сомнения, что я найду их там. Я не могла бы сказать, что намерена делать, когда доберусь до места. Я не могла бы объяснить, что предполагала делать с винтовкой. Единственное, что я знала, это что я не должна была попасть туда слишком поздно… Не Чипа я спасала, звоня Гарольду Тербиди, а Тома. В моей голове не было никаких сомнений насчет того, зачем он туда отправился.

Я перепрыгнула ручей в самом узком месте и нырнула в подлесок, направляясь вверх по течению. Раньше, с Томом, я дважды проходила этот путь до Королевского дуба; точно по этой же дороге, вдоль ручья, я думала идти и теперь. Но страх, усталость и просто ужасность предыдущей ночи затуманили мой ум и лишили проворства. Я не могла вспомнить, сколько времени занимала дорога, отходили ли мы в каком-нибудь месте от берега и нужно ли было где-нибудь переходить ручей… Я споткнулась о корень кипариса и шлепнулась плашмя на мокрые заросли шиповника и подлеска, мои руки и колени глубоко погрузились в черный ил, скрытый под остатками прошлогодней листвы, винтовка упала в грязь. Я плача выкарабкалась, отряхнула ил с рун и снова упала, и вновь поднялась. Подобрав винтовку, я стала пробиваться дальше, слепая и спотыкающаяся; пот бежал со лба и заливал глаза, а слезы душили, забивая нос. Ствол винтовки бил по ноге. Утренний хор птиц разрастался, резко и тревожно звучал, я слышала всплески убегающих в темную воду амфибий, а на другой стороне ручья — треск продирающихся сквозь подлесок оленей, которых обратили в бегство моя неуклюжесть и запах моего ужаса. Давясь и задыхаясь, я добралась до упавшего тупело, опустилась на него, закрыла лицо руками и расплакалась, ибо знала, что в том состоянии, в каком я была, не смогу подняться даже на милю вверх по ручью, не говоря уже о том, чтобы пройти весь путь до Королевского дуба и не опоздать. Ни до, ни после этой минуты у меня не возникало такого острого чувства отчужденности, непохожести на окружающий мир; я наверняка восстановила против себя леса так же, как если бы подожгла их.

И вдруг я услышала голос Скретча. Я никогда не буду сомневаться в том, что это было так: не какой-то бестелесный голос из эфира или моего подсознания, а настоящий, живой, ясный, особенный голос, наполненный весом и смыслом. Голос Скретча и никого другого.

— Это касается и тебя, Энди, — говорил он. — Пока у тебя есть леса, у тебя есть я. Я — в них все время.

И еще:

— Загляни в себя, Энди. Ты найдешь там то, в чем нуждаешься. Леса внутри тебя. Загляни внутрь.

Великое спокойствие возникло в моей тяжело вздымающейся груди. Я подняла мокрое горячее лицо и посмотрела вокруг. Я знала, что ничего не увижу, — это были последние слова, что Скретч сказал мне в гостиной моего дома, и я принесла их с собой в леса. Но они были уже здесь, живые слова ждали меня в приречных болотах Биг Сильвер. Легкость и раскованность побежали по моим рунам и ногам, а сердце прекратило свою суровую борьбу. Я глубоко вдохнула влажное душистое утро и поднялась на ноги. Маленькая винтовка теперь точно улеглась в изгибе руки, мышцы стали гибкими, теплыми и сильными.

— Я люблю тебя, Скретч, — крикнула я в светлеющую тишину и продолжила путь вверх по ручью. Я обнаружила, что мне не нужно заранее намечать, нуда идти; мои ступни, ноги, мышцы, глаза, уши, нос — все мои чувства, но не мозг — обладали вновь обретенной мудростью, лежащей за пределами разума. Как Том учил Тима Форда, как Скретч только что наставил меня, я отпустила себя в леса, в естественность, в дикую природу. Я стала, как никогда до этого и никогда впредь, даже в прошлую ночь, стала лесным созданием, уверенным и бесшумным. Когда я достигла изгиба Козьего ручья, где небольшая полянка на левом берегу прерывала черную стену деревьев, серые краски рассвета превратились в линялый бело-голубой цвет утра самых жарких дней лета, а у меня даже не было затруднено дыхание. Я выпрямилась — последние мили я бежала согнувшись, и только теперь мои мышцы начало сводить, — потянулась и посмотрела налево. Если я правильно помнила, то где-то на расстоянии мили я должна была видеть очертания огромной, беспорядочной нагроможденной крыши дома „Королевский дуб", возвышающейся над окружающими деревьями. Само же дерево находилось в неполной миле вверх по течению.

Крышу я увидела, и даже более того. Я увидела огромный столб дыма, поднимавшийся вверх в усиливающуюся синеву утра.

— Скретч, — мягко и безумно проговорила я. — Смотри. Том поджег дом в „Королевском дубе".

Я пробежала последнюю милю, но теперь не помню об этом ничего.

Я вышла на берег Козьего ручья как раз напротив маленького острова, на котором рос Королевский дуб. Тряся головой, я выбила пот из глаз, пальцы сжали ложе „рюгера", сердце сотрясало тело, как при малярии. Я старалась разглядеть что-нибудь во мраке под огромными, стелющимися по земле ветвями, опутанными шарфами мха. Я заметила какой-то белый блеск, но сначала подумала, что это пробивающийся луч солнечного света, и только потом увидела, как тени переместились и белизна превратилась в фигуру человека. Прищурившись, я разглядела, что это был не Чип, а его отец, и что он стоял прямо и неподвижно с пустыми рунами и, к удивлению, на нем не было ничего, кроме растрепанного венка из листьев дуба. Ялик был вытащен на желто-коричневую песчаную отмель маленького острова, куда Том вытаскивал его в ночь, когда мы приезжали к Королевскому дубу, но больше никаких признаков человеческой деятельности в этом первозданном зеленом утре не было. Я не могла оторвать взгляда от Клэя Дэбни, от его крепкой, худощавой, угловатой обнаженности, от неподвижных руин его лица.

А затем над ним послышался звук — приглушенное, сдавленное рыдание, подобное рыданию полунемого от ужаса ребенка или животного, и я перевела взгляд под полог дуба. Чип Дэбни сидел на площадке, где почти год назад сидела я, он сжался в тугой комок и закрыл лицо руками. Я обнаружила, что могу видеть его, хотя и неясно, сквозь сетку листьев, не полностью скрывающих его. Я обнаружила также, что меня не удивляет, что Чип сидит там. Я вновь посмотрела на неподвижную фигуру его отца.

Клэй не мог не слышать меня, но он не обернулся в мою сторону, а пристально смотрел прямо через ручей, не двигая ни мускулом, ни веком. Там, на другой стороне ручья, стоял Том, неподвижно согнувшись в позе охотника, стоял примерно в двадцати ярдах от меня вверх по течению. В одной руке он спокойно держал лук. Как и на его дяде, на Томе ничего не было, лишь за спиной колчан со стрелами и венок из листьев дуба на голове. Я увидела, что его лицо и грудь покрыты полосами, и как сумасшедшая стала перебирать, что еще живое оставалось на Козьем ручье для жертвоприношения. Эрл, разумеется, слишком жирен и здоров. Все еще всматриваясь в Тома, я подняла руку ко рту, чтобы сдержать пузырившийся там смех. Я не могла представить себе, что и Том не услышал моего приближения, но я почему-то знала, что он не собирается смотреть на меня. Мгновение остановилось и растянулось до бесконечности, как сеть паука, подхваченная ветром.

Том поднял голову и посмотрел вверх, на площадку на дереве, на сжавшуюся фигурку Чипа. Я так ясно увидела отвращение, появившееся на его лице, как будто он стоял рядом со мной, но вскоре омерзение сменила мирная, отвлеченная, чрезвычайно сконцентрированная глубина. Том вновь посмотрел на человека, стоящего под дубом, выпрямился, медленно вложил стрелу в лук и так же медленно оттянул тетиву. Он удерживал натяжение в течение ледяного, звенящего, бесконечного момента. Стрела была нацелена в сердце дяди.

Дыхание, остановившееся у меня в груди, именно в этот момент вырвалось, и я завизжала. Казалось, что звук с треском рвется и без конца отскакивает в лесу, пойманный навсегда в ловушку тишины. Птицы взлетели с деревьев, хрипло крича; змеи и черепахи скользнули в черную воду. В стороне, в разрыве тростника, послышался испуганный бег белохвостов.

Том медленно повернулся и посмотрел на меня. Он не опустил тетиву. Лицо его было чистым и опустошенным, а глаза — светлыми и невидящими.

— Не надо, — проговорила я. Это был шепот. Я не могла усилить голос. — Не надо.

Том удерживал и стрелу, и взгляд в течение бесконечного мгновения, но потом, запрокинув голову, завыл тем же жутким, бессловесным воем, который я слышала один раз до этого и буду слышать теперь до конца жизни. Том отбросил лук и стрелы в сторону, кинулся прямо в черную, неподвижную воду, в воду, которая теперь вызывала у него отвращение и страх, и прорвался сквозь нее к острову. Брызги поднялись стеной и засверкали вокруг него в первых лучах утреннего солнца, вода сбегала с его тела на покрытую мхом землю, розовые ручейки воды и крови, а может, краски, стекали с лица и плеч. Глаза Тома были закрыты, а рот исказился от крика, без конца отзывающегося эхом вслед за моим. Клэй Дэбни стоял под дубом, как статуя. Он не пошевелился и не моргнул. Все еще воя, Том потянулся к дяде, сжав пальцы, как когти, и напрягая мускулы плеч. Автоматически я подняла винтовку и увидела Тома в прицеле как раз, когда он прикоснулся к Клэю и сжал его ужасной, удушающей хваткой. В сумасшедшем, полном смятения мгновении, прежде чем я положила палец на курок, я подумала, что Том хочет раздавить старина до смерти в своих рунах, но потом я увидела, как он спрятал лицо на шее дяди и разразился раздирающими душу, первобытными рыданиями. Медленно-медленно Клэй Дэбни поднял руки и обнял племянника. Слезы бежали из его закрытых глаз.

Я почувствовала, как земля вздыбилась и ушла у меня из-под ног, я бросила винтовку в подлесок, тяжело опустилась на землю и уронила лицо в руки. Перед закрытыми глазами закружилась темнота, заискрились белые пятна и разноцветные колеса. Ползучее противное зудение поднималось вверх по рукам от кистей. Тошнота поднялась, как холодное наводнение. Но поверх разрывающего душу мужского рыдания я слышала, как утренние птицы возобновили свои песни.

Я все еще сидела на земле, а двое мужчин, молодой и старый, стояли в объятиях друг друга, когда тонкий вой патрульной машины Гарольда Тербиди заскулил и умолк вдалеке у главного дома, и я услышала в лесах поместья „Королевский дуб" слабый звук голосов, захлопывающихся дверей и бегущих ног.

— Хей, Гарольд, — проговорила я, не открывая глаз, в грязную соленую сырость моего плеча. — Хочешь купить утку?