Костры Сентегира

XI

— Ходить по базарам нам не обязательно, — объясняла тем временем Кардинена. — Только голова закружится и в глазах зарябит. Потом разве что, когда приведем себя в образцово-показательный вид. А пока вызовем модистку прямо в номер с образцами.

И исчезла, пробормотав нечто наподобие — «присмотреть заодно, как коней обиходили, а то знаю я здешний народ: скребницей чистил он коня — это вместо рукавицы — и ус крутил, ворча не в меру».

Оставшись один, Сорди снова кинул взгляд в коварное зеркало — убедиться в отсутствии морока и своём собственном наличии. Всё было там, где и положено, — окно второго этажа, задёрнутое занавесочкой, матрасы, мешки со сбруей и оружием…

Последнее навело его на мысль, что минуты, когда менторша оставила его в покое, надо использовать продуктивно. Например, вымыться остатками бывшей тёплой воды, переодеться в чистую рубаху и штаны, уложить вещи поплотнее, проверить на наличие ржавчины и почистить кирасу.

…Она была безупречна. Те же блики скользили по отполированной поверхности, создавая иллюзию прозрачности, так же, как и ранее, тяжесть доспеха казалась куда меньшей на руке, чем в глазах. Чтобы избавиться от ложных впечатлений, Сорди продел голову в отверстие, затянул пряжки на боках, отчего широкие цепочки натянулись, и выправил косу поверх.

«Рачья грудь, вот как назывался такой горб спереди, — подумал он. — Впору полотенце подкладывать за неимением бюста».

Приосанился и поднял голову.

Из зеркала на него глядел изысканный кавалер восемнадцатого века в латах, пудреном парике с косицей — и на фоне пурпурного с белым знамени.

— Чёрт, — он ругнулся. — Снова это самое.

— В первый раз, Сорди-ини, — чуть обиженно отозвались за спиной. Знамя распалось на части и оказалось многоцветным, как весенняя клумба. Это был ворох платьев, из которого еле виднелась голова самой портнихи — тёмная, курчавая, с широкой белой прядью, пересекающей причёску наискось.

За ней шла Кардинена — с ее собственной причёской тоже случилось нечто. Расчесала и разобрала на пряди?

— Давай поспешай, ученик, — сказала она. — Карнавальные костюмы не только выбрать — еще и подогнать на месте придётся.

На кирасу и смущение застигнутого с поличным она не обратила ровно никакого внимания.

Сорди, отойдя в сторону, поспешно разоблачался, поглядывая в сторону женщин. Без ноши, которую она сгрудила на один из матрасов, портниха показалась ему совсем хрупкой и маленькой: смуглая, гримасничающая, как обезьянка, подвижные руки, влажно блестящие глаза с колючей искоркой — две чёрные розы в бокале золотого, как небо, аи.

— Ты, выходит, в модистки подалась, Эррант? Дело: уж как наряжаться да как в этих нарядах двигаться, ты всегда знала туго.

— А как же, госпожа Та-Эль. Помню, помню, как мы с тобой «Танец Зеркала» исполняли. Я в белом, ты, моё отражение, — в чёрном. Или наоборот?

— Когда как. Раз на раз не приходился. Перед Тергами…

— С кастаньетами твоими любимыми, длинномерными…

— Ну, это в сторону, — Кардинена прервала ностальгию. — Из наших такое с одним Волком было.

— Ладно, вернёмся к делу. Что отсюда для тебя и что для твоего чичисбея — стан, фустан или хитоны?

— Да что угодно, лишь бы друг от друга отличались. Ты ведь этого пожелал, ученик?

А пальцы его правой руки, проникнув в глубь пёстрой охапки, уже сомкнулись на чём-то, по цвету и структуре похожем на разломленный гранат.

— Э, камзольчик со всем прочим я себе приглядела! — Кардинена разомкнула было его хватку, но Эррант лишь рассмеялась:

— Пусть его. Блондинам красненькое к лицу. И не в юбки же его рядить, право слово.

— В юбках только и делаешь, что путаешься, — проворчала Карди. — Неужели чего иного не отыщешь?

Тем временем Сорди уже вытянул готовый костюм, собранный на вешалке, и приложил к своей рубахе.

— Мерь уж, чего там, — Карди провела рукой вдоль его тела, как бы стряхивая старые оболочки. — Сапоги еще надень парадные — внизу кучи.

По счастью, исподнее на нем было из тонкой материи — в отсутствие ширмы и в присутствии дам было неловко разоблачаться и облачаться вновь.

… Кюлоты цвета…фазаньей шейки? Во всяком случае, переливчато-синие. В тон к ним — высокие, до половины бёдер, сапоги тончайшей кожи с разрезом позади: чтобы нога в колене сгибалась. Как женщины угадали размер стопы — непонятно, но сидит как влитое. Длинная белая сорочка с жабо и оборкой понизу — почти что греческая фустанелла, только вместо легкомысленного жилетика с кушаком — нечто доходящее до колена, узкое в талии и распяленное на бедрах. Без отворотов и туго застёгивается спереди на одну-единственную пуговицу, так что сверху и снизу виден спутавший свои складки батист.

— Стёганый шёлк, — цокает языком Карди. — От лучших эроских шелкопрядов. И хорошо на любой рост и любую фигуру, в точности как японское косодэ. В груди разве что немножко присборить.

— И в талии, — хихикнула Эррант. — Японцы, кстати, в рюмочку вовсе не утягивались.

— Любое сравнение частично и неполно, — отпарировала Карди. — А что там для меня отыщется?

Вместо ответа модистка чуть порылась в нарядах и извлекла оттуда по порядку:

Шаровары на корсаже, спускающиеся книзу двойным веером узких складок.

Платье, и без того просторное, но еще и с разрезами, с обеих сторон доходящими до вдетого в шлёвки пояса. Узкие рукава доходят до кистей рук, горловина подпирает подбородок.

Покрывало в виде шарфа или палантина фантастических размеров.

И под самый конец жестом феи-крёстной развернула платок и вызволила из него туфельки на небольшом каблуке.

Все это было одинаково неопределенного оттенка: сизое с бурым, сирень и корица, — и прошито тончайшей серебряной нитью.

— Лэнская парча, — с гордостью произнесла Эррант. — Легче воздуха, прозрачней облаков, а прочность — хоть ножом режь. Подкладка на туфлях — больше для жесткости. Я ведь тебя Та-Эль, впервые именно такой увидела. Мусульманкой из хорошего рода.

— Подарок Карена, — ответила та. — Как же, помню. Умна ты и хитра, Священная Плясунья. Ладно, готовь нам те наряды, что выбрала. Только голову убирать в это не буду, у меня иная задумка есть.

Эррант ушла, унося свое имущество и с юмором раскланиваясь на ходу с людьми и предметами.

— Вот, ученик. А чтобы не было скучно ждать, я тебе насчет того лэнского дела расскажу, — Кардинена уселась на пол.

— Про то, что было у самых стен Лэн-Дархана, я тебе говорила. Не из-за одного Дарумы — по разным причинам заробели мы все, а противник кстати перемирия попросил. И чтобы войска от стен на некое приличное расстояние отвели. Никто, видишь ли, не хотел перемалывать своё прошлобудущее достояние в порошок. Прежние хозяева — по аналогии можешь сравнить их с белогвардейцами — создавали и любили город таким, как он есть, нынешние претенденты, то есть мы, условно красные, царствовать над руинами и пеплом не желали, хотя и чаяли переделать во что-то более простое и доступное. И висел над обоими народами суеверный ужас: помнишь, что я тебе говорила о красоте и ее священной власти?

Имя у меня, надо сказать, было уже тогда громкое — благодаря умению делать не то, что ожидается, и тасовать козыри не в одну свою пользу. Например, выплачивать долги противной стороны мирному населению. Соблюдать не крестьяно-пролетарское, упаси бог, а сословное, горское понятие чести.

Короче, когда зашла о том, какого заложника хотят сидящие внутри стен — а без того разговор о сдаче никак не клеился, — указали на меня. С двойным прицелом: военачальный отчим падчерицу в обиду не даст по причине общей женщины весьма упёртого нрава, а если замутит подляну — эта падчерица уже свой личный характер покажет. Первое не оправдалось, кстати: мы с матерью успели друг от друга заметно поотвыкнуть, а новый папочка вообще в расчёт не брал такое чудо-юдо неуставное и запредельное, как я. Второе же…

В общем, в первый же день повезли меня показывать нашу всединанскую легенду. С краев — чистенькие такие, почти белые домики, над ними всё шпили щетинятся, как над Кёльнским собором, только гораздо поменьше. Поселили, нарочно, я думаю, в одном из старинных домов: фасад усажен каменными шипами, как Дом с остриями в Сеговии… нет, погоди, вряд ли ты там бывал. Не случалось идти пешком от Кропоткинской до парка — вот улочку не помню, там ведь несколько параллельных? Есть там очень похожее — музей или что еще… Вот представь. Из стрельчатой арки главного входа лестница ведет сразу на второй этаж, огромные зеркальные витрины первого обведены светлым мрамором. Верхний ряд окон прорезан узко и заглублен внутрь, чтобы не проникали прямые лучи солнца, — они тут сквозь зелень процеживаются. Много в Вечном Городе было деревьев — не все завоеватели были так деликатны, как мы, и так чувствительны к архитектурным красотам. Приходилось спешно засаживать проплешины, а потом в плоть и кровь вошло. В том смысле, что здание лучше смотрится в окантовке и в перспективе прогала или проспекта. Или когда оно почти внезапно на тебя набегает. Вон как это.

…Дом — бастион. Из входной арки выдвигается решетка, на стеклах нижнего ряда тоже стоят такие — с копьями. Внутреннюю лестницу, соединяющую этажи, можно закрыть сверху люком, таким образом блокируя весь верх. Там еще и окна дорогие, пуленепробиваемые. Я самолично проверила — работает безукоризненно.

А в тот же день вечером — великосветский приём в честь меня. Это тут всеобщее поветрие — врага встречай лучше друга, хотя я так подозреваю — искали благовидный предлог, чтобы накушаться вдоволь. Во всем городе и для всех были уже карточки.

— Удивительно, что для всех, — проговорил Сорди.

— А ты меньше того… удивляйся. Время экономь. Ну, все мужчины как на подбор в смокингах, женщины — в нагих вечерних платьях, кофе — в тончайших фарфоровых чашечках. Одна я торчу из этого благородного собрания, как чертополох из розовой клумбы. Штатское мне за неделю до того пошили силами армейского портняжки. Как говорится, не знаешь, что надеть, — бери английский костюм. Отвороты, двойной ряд пуговиц, юбка до щиколоток, серая диагональ. Рубашка с галстуком — оба в тонкую полоску. И хоть бы полусапожки — нет, одни ботинки отыскали. На шнурках. Бред полнейший… Я ведь им всем говорила: дайте форму надену, у меня были такие экземпляры — белый кашемир, рубинового цвета сукно, хромовая кожа с золотой нитью. Нет, не положено, говорят: рано нам победителей разыгрывать.

Так, значит, питаюсь их деликатесами в стоячем положении — в сидячем не влезет, чего доброго. Шроты, жмых, вязига — напоказ, что ли, демократию разводят? А уж кофе… Кофе в любом доме — марка гостеприимства. Домашнее вино — ну да, хвастаются, угощая, но лакмусовая бумажка — арабика родом из самых запредельных мест, какие и на карте не сразу найдешь. А тут сплошной желудевый цикорий…

— Если в самом деле третировали?

— Ну нет. Тогда нет. Хоть и не в лепешку разбивались. И вот вижу — за мной и моими спутниками, такими же перевертышами, наблюдает некто. Молод, лет от силы тридцать пять, изжелта-смугл, лоб с залысинами. Веки со складкой, огромные глаза, чуть удлиненные и подтянутые к вискам, нежный рот. Ну, ты ж его видел — и посейчас не хуже. Карен Лино, секретарь и референт, главный тайный советник нынешнего камерного президента. Тайный и камера — это, между прочим, буквально.

И говорит мне сей Карен примерно следующее:

— Выслушайте и, если хотите, можете меня потом на дуэль вызвать. Но кто-то должен взять на себя риск надавать вам благих советов.

— Что, всё так плохо? — говорю я. — В том смысле, что у меня звание мастера клинка вот-вот будет в кармане, а им запрещено сражаться с собратьями до смерти.

— У меня тоже, представьте. Почти. Что называется, лови момент, дави за горло. Так я высказываюсь?

— Разумеется.

— Во-первых, вы держите себя безупречно в том, что касается умения себя поставить. Иначе говоря, так, будто вы одна идете в ногу, а все прочие — не в ногу. Во-вторых. Запеканку из сайры нельзя вздевать на вилку целиком, даже если она настолько тверда, что никакой нож не берет. На рыбу с ножиком вообще не ходят, если вам известно. Есть такое клинковое оружие с мелким зубцом, но проще взять две вилки, свою и соседа, и разодрать кусок на две делёнки, а уж потом питаться. Ту же вилку не хватают намертво, будто шпажный эфес, а берут вот этими тремя пальчиками, так, чтобы поворачивать вверх-вниз. В-третьих. Кофе пьют, а не нюхают, морща носик, будто это невесть какая отрава. Хотя «будто» можно и опустить. И, наконец, находясь среди вечерних туалетов, уж лучше бы вам нацепить на себя такую одиозную штуку, как форма: к ней хотя бы шпага полагается или там сабля.

— Не думаю, что мне они сейчас понадобятся, — отвечаю. — Фрачная пара была бы, однако, хорошей идеей. А вот женский вечерний туалет мне противопоказан. Ваши заплечных дел мастера так надо мной однажды порадели, что не только плечи — ножку в открытой туфельке нельзя из-за подола выставить.

И сразу вижу — не червь извилистый предо мною, но муж.

— Простите, я не понял, — говорит. — Мы все полагали, что вам нравится изображать из себя боевой штандарт.

А на следующий день приносят мне в так называемый посольский дом невесомый такой свёрток: длинное шёлковое платье, темно-серое с тончайшей золотой нитью и кружевными манжетами — у меня ведь и тыльная сторона рук была в пятнах ожогов, — шальвары, башмачки в тон и газовая вуаль на голову. Вот почти как сейчас.

— И носила?

— Ну да, как ни странно. Я ведь в католичках тогда числилась и крещена была. Как большинство на том роковом приёме. Карен был мусульманин, это у нас принято — явно или тайно с побратимом именами обмениваться и даже имя покойного присваивать.

И вот начали мы с ним бродить по городу, заходить в дома, смотреть всяческие красоты. А чтобы колокола послушать — далеко ходить и не надобно.

— Конечно. Вот я и принесла уже, — ответил ей приглушенный голос Эррант. — Примеряйте.

Под восхищенными взорами обеих дам Сорди облекся в парадное платье.

— Прелестен, как девица, — похвалила Кардинена, — не стыдно на выгул брать. А теперь ты мне помоги. Достань ту кожу из моих вещей, знаешь, наверное, где?

Он знал.

Когда Сорди вытащил шкуру Нейги из-под других предметов и запаковал суму обратно, Кардинена уже стояла в своих пышных оболочках, хотя без покрывала, — и снова он удивился, насколько изменчива ее природа. Юная женщина, почти девушка была перед ним: ирония в глазах чуть привяла, хотя сияли они, кажется, еще больше, шрам скрылся даже без помощи притираний. В сотворенном из нее сложном знаке грациозность тела обозначала гибкость ума, сокрытость плоти — красоту души, но изобилие волос, поистине ренессансное…

— Так не пойдет, — первой вздохнула Эррант. — Экая грива, точно у гетеры. Права ты была, Та-Эль, — такое и под поволокой не скроешь. И даже если стянуть косу потуже.

— Тогда сначала переплетём ремешками подлинней, а потом всунем в чехол, как у Сорди, — кивнула Кардинена. — Не по уставу, ну да что ж теперь с вами обоими.

Песен над косой снова не пели и причетов перед зеркалом не причитывали: продели в футляр, закрепили одним из обручей, что ранее украшали запястья, а на другой нацепили литой серебряный косник.

И вот удивительно: именно это стало нужной чертой в созданной ими тремя каллиграмме. Росчерком молнии на дамасском клинке по имени Та-Эль.

— Благодарю, Плясунья, — говорила Карди, отсчитывая монетки. — Не увертывайся от платы — всё едино настигнет. Лучше скажи — видела тут наших?

— Еще как. По крайней мере — одного из главных. Но не самого главного.

— Уж его-то искать не придётся — второй крепостной стеной лёг, — загадочно проговорила Карди.

С тем они трое вышли на воздух.

Наверное, в одежде всегда заключаются некие чары, затуманивающие или, напротив, протрезвляющие. Иначе почему он схватил суть дела прямо с порога?

Почти все на площади имели спутника или спутницу, но разнополых пар не видно было вовсе. Девицы вышагивали под руку с женщинами постарше, юные ровесницы перешептывались или чинно шествовали по самой середине площади, забитой ларьками и зрелищами, юнцы, держась бок о бок, озоровали на ходу так, что окружающих пошатывало, солидные мужи беседовали непринужденно и с таким выражением, будто вокруг не было никого и ничего. Ровно секунда понадобилась Сорди, чтобы сообразить — или всё-таки домыслить? — что все шуточки, перешептывания и медитации касаются их с Кардиненой.

Но вот это продолжалось лишь пока их видели в лицо: закутанную по самое горло красавицу со смазливым братцем или возлюбленным. При виде змеиных кос всякие замечания как острым ножом отрезало.

Он хотел тут же спросить об этом, но поостерегся. За кого они оба себя выдавали — за колдунов? За оборотней? За учеников этого… что как крепостная стена?

А потом было уже не до того. Ибо был Кремник.

Простой светло-серый четырехугольник посередине площади, который можно было обойти вокруг много легче его почти однофамильца. Зубцы прямые — не затейливые «ласточкины хвосты». И многорядная колокольня близ одной из стен — колокола на ней не раскачивались под ударом била, а поворачивались на осях, пока беззвучно. Люди вокруг молчали тоже.

— Здесь место, здесь и станем, — шепнула Кардинена. — Дневное время.

Вдруг с противоположной стороны, из щели меж зубцами, ударил солнечный луч, развалил небо и проткнул своей иглой камень, растекаясь по нему. Смешивались и дрожали тени, сияющая зыбь одевала гранитную плоть, высекала из нее искры, подобные мечам и копьям. И как бы по сигналу на карильоне мягко ударили колокола.

— Санта и Горлинка. Женские голоса. У первой звучание холодноватое, у второй чуть с надрывом, точно плач. А эти, что окутывают их малиновым звоном, золотым светом, — средние: Диво и Прелесть.

— Надрывают сердце, — прошептал Сорди. — Плетут вязь.

— Гром, гулкий, будто лесной пожар, — так говорят о нём — и подстать ему Воин, резкий и мерный. Мужские звоны, голоса тревоги.

— Полосы тьмы на кружеве. Сокол, что сорвался вниз с облаков. Удар молнии, проходящий насквозь бытие.

— Побереги восторги, — они говорили не так тихо, но в сердцевине гула и биения это казалось шёпотом. Ибо к шести бронзовым голосам примешались болтливые подголоски, забивая, пряча, сплетаясь прядями…

Но высоко взлетел и затрепетал серебряной нотой самый главный колокол — Хрейа, Светоч; грудной, легкий и сильный его звук вел мелодию, наполняя мир любовью. И тут еще выше, паря на звонах, как птица в струе теплого воздуха, с минарета донесся голос муэдзина:

— Аллаху Акбар! Аллаху Акбар! Аллах Превелик!

То был призыв к послеполуденной молитве, салат-аз-зухр, от которого все на площади без различия вер опустились наземь, и воплотились в этом распеве зрелость дня и полнота творения, игра облаков и ликование солнца, сладкий пот на челе труженика и сладостный дух земли, данной ему, чтобы ее лелеять.

А потом всё оборвалось и смолкло, кроме потревоженного воздуха.

— Я угадал верные слова и названия или ты мне их сказала? — спросил Сорди Кардинену.

— И то, и другое, так я думаю, — ответила она. — Если и было можно под конец расслышать, так только сердцем…

Когда они пришли в гостиницу — ибо в ушах ученика не помещалось больше звуков, а в глазах, ослепленных дневным сиянием, — образов, и рухнули прямо на пол, Кардинена сказала:

— Теперь понимаешь, как это — здесь жить?

— Ох.

— И что делается в тебе, когда ты слышишь и видишь, как творится ежедневное чудо? Огромный ларец с игрушками, от которого потерян ключ? Эти домики, что козой карабкаются на склон; сады, низкорослые и ухоженные, все в буйном цвету и переплетении ветвей и лоз; гранитные стелы с узорными арабскими надписями на кладбищах и низкие особняки на срединных улицах, с литыми чугунными решетками на окнах и дверях — ни один узор не повторяется дважды. Антикварные и ювелирные лавочки, где ничем не торгуют, лишь выставляют на любование. Трубы шелков: прочных и гибких, как шагрень, сплошь затканных серебром и золотом, цветных и прозрачных, как дым. Перстни, броши и серьги — груды забытых леденцов. Пояса из стальных блях неправильной формы, оправленных в вороное серебро. Холодное оружие со всего Динана: литые «алмазные» шпаги, похожие на блеск льда при луне, и кованые «черные жальца». Широкие сабли с предгорий, работы мастера Даррана, вот примерно как моя собственная, и вороные эроские кархи мэл — узкие, изогнутые почти серпом. В эфес клинка вкладывают амулет, чтобы давал крепость руке, пояса составляют из осколков погибших сабель и шпаг, внутри перстней нередко бывает тайник, не для яда — но как тайная мета для знающих. Иногда снаружи бывает щит, а самоцвет прячется внутри — подобное кольцо именуется силт, или перстень со щитом.

— Ты о таком перстне и говорила? В смысле — что носила сама?

— Погоди, не торопись поперед батьки в пекло. Пекло, скажем, еще то… Ну разумеется, мои соратники не утерпели. Как увидели, что в город стали переправлять еду и медикаменты, а из города — ценности, так начала кольцо обратно стягивать и наращивать. А там, внутри, ведь много было беглецов — мирного народу из окрестностей. У кого дом пожгли, кто не захотел быть попусту забритым. Да и вывозили из-за стен одни бумаги, что стоили, правда, подороже иной ювелирки.

— Этого вроде не положено.

— Так не позволяли бы и передыха. Мое слово — хочу дам, хочу назад заберу, так? И к тому же меня и вообще в расчет не брали — кое-кто думал с моими конниками управиться без меня.

Ну, сначала меня просто заперли в том особняке: в городе беспокойно, на вас тоже могут покуситься как на ближнего ответчика. А потом и говорит мне Кареново прямое начальство, такой Роналт Антис:

— Вы, ина полковник, — заложник мира, а мир уже формально нарушен. Осада возобновится со дня на день, и вам стоило бы задуматься о своей судьбе.

— Не удивлюсь, — отвечаю. — Вечного Города с его сокровищами я не стою ни в чьих глазах и обольщаться на сей счет не намерена.

— Вы знали?

Очень многозначная фраза.

— Ну, если в том смысле, что я самурай-камикадзе по своим склонностям — то нет. Если имеется в виду доскональное знание подлой человеческой натуры — то да. И если вы намекаете на мою природную хитрость и умение творить финты — то да в квадрате.

Роналт был человек умный и к тому же урожденный аристо. Дворянин высшего ранга. Образованность, артистизм, чувство меры и такта, дипломатические способности — все, как у вас говорится, в одном флаконе. Поэтому он не удивился, а с ходу спросил:

— Как вы полагаете, я вас сразу расстреляю или еще поторгуюсь?

— Не знаю, право. Первого я вам сразу не посоветую: уже было и не принесло значимого результата. А торговаться — значит тянуть время, ваше и моё. Боюсь, тоже попусту. Однако если вы мне поверите и возьмёте в союзники…

И, знаешь, он таки внял — уж больно мне мало пользы было от тактики со стратегией, что я перед ним развернула.

Ты в курсе, что такое эффект античного театра? Акустика типа «на сцене рвут бумагу, а галерка слышит»? Прибавь к тому, что голосовые данные у меня редкие: оперная полётность голоса плюс некая выучка, позволяющая скручивать звук в такой жгут наподобие светового. Или превращать в свист.

— Фантастика.

— Однако работает и поныне…Словом, меня должны были выставить напоказ против того места, где стояли мои люди — это, как помню, четверть осадного периметра. И при случае убить на их глазах: на такой исход я соглашалась заранее. Но до того мне должны были дать последнее слово, чтобы в нём выказать свое презрение к нарушителям договора, убийцам и разрушителям святыни.

— Это ведь… Враги тебе так доверились?

— Противники, не забывай. Дети одной матери. Ох, и кто тебя в детстве воспитывал!

— И это бы не изменило ровным счетом ничего.

— Внутри бессмысленного мяса — да. Толпы — конечно. Но не внутри вооруженного собрания динанцев.

— Другие люди, чем я знаю.

— Именно — благодаря длительному правлению Братства. Карен был чётко оттуда, даже из верхов. Но и сам Роналт тоже факт на обочине постоял. В сочувствующих.

Карди потянулась, выпростала руки из-за головы, села.

— Расчет был только на шок. Возмущение, благодаря которому из города смогут прорваться те, кого там заперли. Не военные преступники, не носители страшных тайн — просто люди. Но началось такое… Запоминай на всякий случай: петля — казнь позорная, расстрел — смерть никакая, а от своей кархи, это называется «обернуть оружие» — наивысший почёт, какой только может быть тебе оказан, врагом ли, судом ли или другом… Последнее я тебе уже внушала. Только для моих всадников и это оказалось превысившим меру повиновения властям. Словом, в итоге я осталась при своём закладе, зыбкое перемирие переросло в обстоятельный мирный договор, и я сделалась почетным и почитаемым заложником уже этого продукта высоких умов.

— Но это и совсем невероятно.

— Не думай, что мы многого добились. Лэн-Дархан уцелел, социализма там не нюхали лет двадцать, а позже на всём нашем островке наступило иное время. Противник, правда, эмигрировал без особых средств к существованию. Только знаешь, что из французских дворян периода Великой Французской резни выходили отличные сапожники? А из динанских аристо — лингвисты и библиотекари-полиглоты, металлурги и ювелиры, геологи и этнографы. У них не принято было никакой пыли да грязи чуждаться — лишь бы не моральной.

Ну а мне бывшие узники и будущие эмигранты преподнесли Бархата. Вороной жеребец с приливом арабских кровей, которые нисколько не испортили чистоту наших могучих малюток. Впрочем, это сейчас увлекаются миниатюризацией и возвратом к исконному генотипу: настоящие лэнцы бывают самые разные.

— Я уже понял.

Они переглянулись с усмешкой.

— И что — дело одним непарнокопытным ограничилось?

— Догадлив. То кольцо, что всё время всплывало в разговорах, с ободом в виде виноградной лозы, тоже после того появилось, и принёс его Карен. Надел на палец и говорит:

— Носите не снимая, камень по мере сил не показывайте, а что оно значит — вам либо Эррат, либо еще кто-нибудь старше меня со временем объяснит.

— Карди, а Эррант — это и есть Эррат? По какую сторону стен она тогда находилась?

— Для чужих — не Эррант и не Эррат. Эррата Дари, лучшая из лучших, — поправила Карди. — Примерно то же, что индийская девадаси, но с достоинством и благородством гейши: знаток обрядов и блюстительница традиций, сосуд для новшеств, однако не даёт себя поработить ни тем, ни другим, ни третьим. Ни людям. Из того же гнезда, что Карен, но вту пору они и в самом деле ещё не сравнялись. Была позже официальной спутницей Армора, пока тот властвовал в Лэн-Дархане, ну и моей старшей подругой тоже. Как по-твоему, стоит еще уточнять?

Сорди хотел сказать, что уточнить нужно бы еще многое: насчет силта, и Волка, и того, кем же всё-таки была в Вечном Городе сама Карди, — но не рискнул испытывать ее терпение.

«Еще не вечер, — подумал он. — Этот день пока не кончен — а завтра будет новый, ничуть не менее чудесный».