Костры Сентегира

XVIII

Проснулся он от слитного чувства белизны и холода. Кое-как выпростался из наброшенных на него покрышек и сена, отряхнулся и стал на ноги. Из крошечных, величиной в кулак, оконец на самом верху лилось фосфорическое сияние, перемешанное с мельчайшими иголками, камин в углублении стены прогорел, только чёрная копоть стелилась вверх по камню вплоть до самого большого из продухов.

— Зима на землю свалилась, — негромко произнесла Кардинена. — Снега нам по пояс, лошадкам по брюхо, впору плавать в нём. Это оттого, что Огняник наверх ушёл.

— Ты откуда знаешь?

— На верхнем этаже мельком побывала. Там окно хоть и в забрале, да ясное. В своё время ставила вполне современного литья.

Она закуталась в подобие ворсистой шали, на удивление крепкой на вид: Сорди вспомнил, что ему говорили об энтропии с обратным знаком. Или то был фантастический рассказ?

— Ты как, выспался? Есть-пить желаешь? Насчет обратных процессов — вниз к лошадкам. Потом из кизяков формуем брикеты и топим. Дров запасено мало, а гнилья хоть и много, да лёгко прогорит.

— Ничего, — Сорди вздохнул с какой-то внутренней судорогой и сжал плечи руками. — То есть не очень. Я пойду посмотрю?

— Только быстро. Принеси заодно что-нибудь толковое. Потом и я схожу, пожалуй. А вообще-то закрыть чердачный ход придётся наглухо и ещё подумать, чем забить стенные отверстия: слишком их много.

Почему-то не вызывало спора то, что продолжать путь они не смогут. Какая-то леность времени больших холодов, подумал он несвязно.

Соловьиная лестница и то была почти беззвучна — едва поскрипывала.

Вверху воздух был как жидкий лёд: еле можно дышать. Крупные снежинки, что в одиночку или попарно планировали вниз, походили на балетных танцовщиц в пачках, а на самом полу в точности отразился пейзаж за окном: переливы белого, изгибы и лёгкие тени, только никаких гор и вод, даже покрытых пеленой, не было видно. В люстре отразилась лишь серость — солнце даже не проглядывало из-за облаков. Может быть, в этом новом мире его не было вообще?

Нечто в отчасти знакомом рельефе слегка его удивило. Как раз посередине пола лежало нечто вытянутое в длину, и слой снега на нём был тоньше, чем на прочих предметах.

Он нагнулся и дотронулся с некоторой опаской — но когда понял, что это вовсе не мёртвое тело и даже не орудие убийства, а нечто совсем иное, подхватил на руки и понёс.

Внизу Кардинена целенаправленно шарила по углам.

— Смотри, что я обнаружил. Тёплые попоны, лёгкие, точно пух. И какие-то накидки вроде пончо с рукавами. И того, и другого по две. Откуда?

— С самого верху сброшено, — она пощупала материал, улыбнулась. — Только не думай, что здесь железные винтокрылы летают. Волк показывает, что мы по его слову здесь оказались. Помнишь — «сиди в своем дому, джан, и носа на улицу не высовывай».

— Помню. Но неужели он считает, что ты послушаешься?

— Весь расчёт на то, чтобы не. Он меня присудил к затвору, а с какой это стати? Уж кто-кто, а он знает мой супротивный характер. Только до самого конца не просчитывает. Всё сделал, чтобы меня отсюда выдворить: и еды в закрома тишком добавил, пожалуй, ещё загодя, и верёвочную лестницу с крюками — чтобы окна легче заделать, и покрышки для нас и лошадей. Вот назло ему и воспользуюсь всем этим в своём добровольном заключении.

Под эти разговоры они с Сорди торопливо влезали в накидки — кажется, еще более пушистые и тёплые, чем из натуральной вигони.

— А кони пока подождут: факт у себя тепла надышали, — прибавила Карди. — Давай собирай камни, тут везде валяются, круглые такие. Заглушки для амбразур.

Потом они аккуратно прилаживали к месту булыжники — она стояла на лестнице, прицепленной к стене, мурлыча «Шелковые петли к окошку привесь», он подносил образцы и уносил их прочь.

После того наверх спутешествовала уже Кардинена.

— Холод мне не так чтобы мешает, — объяснила она потом. — Дело в том, что одно время в руине, как раз под самой крышей, поселились мои приятели вампиры.

— ???

— Бледнолицые и белокурые красавцы. Дети Луны. Лунники — так я их называла. Мы с самого начала легко поладили — женщина ведь создана из той же материи, что и месяц. Одно время я даже стала одной из них — обернули, хотя не до конца. Мне тогда нешуточно угрожал канцер, но как-то быстро избавилась и от него, и от последствий. Типа само соскочило, когда больше не было опасности. Солнечный свет я с самого начала переносила без больших проблем, не то что некоторые не шибко продвинутые особи. То-то радость — в землю п уши зарыться… Ах, ты думаешь, им так уж нужна наша заветная красная жидкость? Вовсе нет. Они умеют легко и быстро убивать, но при нужде довольствуются напёрстком величиной в небольшой стакан. Я вообще пила лошадиную кровь, как воины-монголы: это раз в десять целительней кумыса и не приносит животному никакого вреда. Разве что слишком ручным становится.

— Карди, это было на той или на этой земле?

— Одно скажу: в Динане, — она со значением улыбнулась. — Парень, ты не заморачивайся. Иная выдумка имеет смысл метафорический, иная — аллегорический.

С тем и удалилась на чердак. Там ей удалось отыскать среди рухляди и ветоши старинную мельничку для пряностей, почти не тронутую окислами, чугунный котелок на треноге и самый настоящий рашпер длиной со старомодную шпагу. Поэтому чуть позже было решено, что пончо — это пончо, но огонь в камине следует разжечь как следует. И кстати приготовить на нём хоть какую-никакую снедь.

— Мы остановились, а ведь к Белому Сентегиру следует идти, — с сожалением произнёс Сорди, запивая свои слова очередной чашечкой кофе из-под циветты.

— Идти к цели можно и взаперти, — сказала Кардинена, закусывая напиток эльфийским крекером. — И наоборот: иногда приходится бежать только ради того, чтоб остаться на прежнем месте.

— Ага. Первое Правило Алисы, — кивнул ее собеседник. — Тем более что здесь как раз Зазеркалье Страны Чудес. И что — долго будет длиться это приключение? Пока мы от тоски не начнём месить рыхлый снег ногами, грудями и копытами?

Она посмотрела на Сорди с иронией:

— Если уж ты взялся цитировать, вспомни лучше такую пьесу — «Обыкновенное Чудо». Как та в единственную ночь в году, когда всё можно, он и она остаются в доме, все дороги к которому запорошило метелью.

А они не поняли, не осмелились, не бросили всё на чашу весов, — подумал он. Мысль о том, что и с ними обоими случилось похожее, он гнал, не давши оформиться в слова.

Но вот что можно выбраться, расчистив снег перед воротами, — это он озвучил.

— Конечно, — без особого азарта подтвердила Кардинена. — Ещё навьючиться припасом до упора, чтоб совсем невмоготу стало. Уж будь уверен, я без тебя так бы и сделала — и будь что будет. Вернее, уже сделала однажды, по непроверенным данным.

— Как так?

— Волк ведь не всеведущ. Был у него вполне закономерный провал в памяти, вот и закрыли его потом легендой. Будто бы я бросила всё и вся, даже кольцо неснимаемое Тергате на эфес нацепила, когда ее мне принесли, и тайно ушла за перевалы. В безводную глинистую степь, где меня сначала едва не пришибли, но, одумавшись, подобрали как некий кусачий раритет. Один «песчаный князь», как говорят в Эдине, сделал меня четвёртой по счёту женой и матерью своего сына.

— Это правда?

— Отчасти. Знаешь, есть у легенов такой ритуал «смены лика». Когда старое «я» носить становится невмоготу, ибо замарано, приходится от него до поры до времени отрекаться и жить так, чтобы лишь под самый конец рассчитаться за всё, что было в разных жизнях. А у меня — у меня было столько бытийственных вариантов, что ужаснуться можно. И все активные. Сплошная…как это? Синергетика в действии.

— И дети в них? От Огневолка, да?

— Почему ты так решил? У Терга и Терги хороших детей не случается. У меня случались и дочки, одна — «играющая во всех мирах», как и я сама, и сыновья, но от самых разных мужчин. Я умела их всех ублажить, предстать богиней, которая к ним нисходит. И сама получала от них больше, чем иные женщины… Однако это всё было не то по сравнению с Дженом.

Кардинена плотнее закуталась в свои одежды, придвинулась к собеседнику.

— С тобой хорошо. Ты не будишь пожара в крови, как многие из вашего рода-племени.

— Карди, Волк рассердился за то, что было, или за то, чего не было?

— Хороший вопрос. Скорей за второе. Теперь мне тебя из рук придётся учить фехтованию, а ему, вишь, некогда. А уйти, как он желает… Уйти всегда можно, только слишком это просто. Одна кавалерственная дама прямо бросила мне тогда, после того, как Джена увели вооруженные легены, такое напутственное слово: «Уходи и ты. Ты сделала верно, до того верно и правильно, что нам всем невмоготу тебя видеть». То есть бегства она нисколько не подразумевала — за такое легену смертная казнь, а магистра одно кольцо его спасёт, и то самого, но не власть. И еще малолетнее дитя — у меня уже тогда оно было. Меня ведь незадолго до того прямо закоротило на ребёнке: все бабы могут, а я что — после того издевательства в тюрьме неспособна сделалась?

Она привстала, чтобы помешать варево, что готовилось над приглушенным огнём очага:

— От травок самое горькое пшено станет сладким, самая замкнутая женщина — плодовитой. Так говорят в Эдине, да и в лесном Эрке тоже. Тот дворянский юнец был вроде как монах по жизни, я у него была единственным опытом такого рода. В первый раз убил в запальчивости — с грубым умыслом коснулись его сабли. В первый раз познал женщину. Его до суда выпустили в город под залог и поселили неподалёку от самого охраняемого в городе места.

— До суда.

— Ну конечно. Что еще делать с человеком, который органически не приемлет ни бесчестия, ни убийства? — ответила Карди, будто повторяя чужую фразу. Его имя было, как помню, Даниэль Антис. В ту дурацкую войну был сущим мальчишкой — офицер по праву высокого рождения — и настоящего дела не нюхал ни разу. Один наш «красный плащ» в пылу ссоры хватил рукой за его наполовину обнаженную шпагу, а это ведь смертное оскорбление. Хуже, чем за яйца взять. И отвечают на такое инстинктивно. Ну, он выдернул «чёрное жальце» из чужих рук и вгорячах рубанул оскорбителя чести от плеча вплоть до задницы. Его потом сутки рвало жёлчью с непривычки. Меня попросили защитить, среди моих знакомых был один набивший руку адвокат, специализировавшийся на подобной клиентуре. И приглядеть заодно… О, как сразу вкусно запахло! Теперь только бы не подгорела наша с тобой стряпня.

Попробовала с ложки.

— Самое то, что нужно для такого денька. Тем зимним утром тоже было холодно: снежило, завораживало, смывало горечь с души, и в воздухе плясали такие же танцовщицы в пышных белых юбочках. Ветер относил их в сторону и бросал наземь, но оттого их не становилось меньше…

Мальчик на самом рассвете проснулся и вышел на порог дома. И как раз прошла мимо него смутная фигура, обёрнутая в длинную накидку. Широкий капюшон ложился на плечи, под плащом прятался вечерний туалет или верховой наряд — женщина? Судя по походке, гибкой прямизне стана, гордому поставу головы, она была молода, но именно таких он и не хотел. Боялся роскошных победоносных самок, остерегался неопытных, как он сам, девственниц и пуще огня боялся нежного материнского начала.

В ее голосе зазвучали чужие нотки, словно она передавала историю с чужих слов.

— Но эта женщина двигалась иначе: не раскачивая бедрами, как большинство их них, не оглядываясь кокетливо. Будто парила, летела над землей вместе со снегом. Так легка и просторна была ее поступь, что юноша начал отставать почти сразу. Но она замедляла шаг, точно подманивая, — и снова уходила, легко вынося вперед маленькую ножку в отороченном мехом башмаке. Двое почти бежали незнакомыми улицами, почти деревенскими — одноэтажные дома, покрашенные будто самим временем, заборы из штакетника с резными навершиями или хитроумно переплетенной ивы, плакучие березы и ладные дубы. И когда уже сердце подступало к самому горлу и во рту появился солоноватый привкус — тогда женщина остановилась: он чуть не налетел на нее с разгона. Остановилась и обернула к нему смеющееся лицо. Глаза были очень чистого синего цвета, говорил он потом, — как зимнее небо при ясном солнце. Светлая прядь легла на ворот, голос мягко толкнул его в грудь:

— Спасибо, до дому вы меня проводили. Не зайдете ли внутрь? Обогреетесь, чаю выпьете, вина согрею ради гостя.

Он послушался, как заворожённый. Без лишних слов — иногда они только мешают.

Горячее вино цвета спелого граната, с запахом корицы и гвоздики, терпкий чай почти того же цвета. Комната с выцветшими гобеленами, старинным оружием, развешанным поверх них, с шаром резной слоновой кости вместо светильника — электричество еле пробивалось насквозь — показалась ему величиной со скорлупу грецкого ореха: так много было книг. Рядами выстроились на стеллажах, угнездились на крышке распахнутого бюро, стопками возлегли на письменный стол и на узкий старомодный диванчик…

Сроду не видал подобного книжного богатства, признался он, хотя в роду были отпетые книжники. Мы бродили в этом море по щиколотку, размыкали застёжки тяжких переплетов, любовались золотыми, киноварными, изумрудного цвета заставками, причудливостью инициалов, отдували шелковую бумагу с гравюр.

— Это всё твои? — спросил он. Не договариваясь, мы стали с ним на «ты».

Я рассмеялась:

— Не в том смысле, какой придают этому твои родичи. Мне их сюда привозят — ничейные, брошенные, пережившие своих людей. Книги, которые умирают.

— Твой голос — что серебро звенящее, как чистая вода, бегущая по ложу из камней, — ответил он. — Ты-то сама какого рода?

— По матери я Стуре. Они все поголовно были букинисты, архивариусы, учителя премудростей. А род Антис ведёт свое начало от кузнецов, воинов и оружейников. Оттого ты библиями любуешься, а на клинки уголком глаза таки поглядываешь. Скажешь, нет?

— Значит, ты угадала моё прозвание и историю?

— Не так уж это и сложно. Угадать и догадаться.

Не только об имени, но и о том, что последует за разговорами. Ибо всё было предопределено с самого начала. Волосы, которые я подколола на висках и распустила по спине, казались ему плащом из золотой пряжи, щёки зарозовели с мороза, губы окрасились вином.

— Ты и в самом деле из аристо, причём с обеих сторон — зачем оговорка насчёт матери? Такое почти инстинктивное чувство собственного достоинства, устоявшееся благородство слов и движений говорят сами за себя.

— Или о том, что я много тебя старше, а опыт мой — не обычный женский, — ответила я. — Тяжелый опыт, что любой другой не по плечу.

Не знал он, кто перед ним, или отстранял от себя неуместное знание?

Мы еще что-то пили, шутя пытались доставать прямо ртом бирюльки со дна плоской чаши, как будто я была гейшей с тех драгоценных гравюр укиё-э, что мы рассматривали. Читали друг другу стихи, на разных языках говорящие об одном и том же, листали старинные рисунки и акварели, что всё более откровенно повествовали нам о земной любви. У меня было много таких — привозили специально, ибо для тогдашних государственных библиотек это уж никак не годилось. Обречено было на безвестную гибель в схронах… И он уже ничуть не боялся того, что должно было произойти. Что надвигалось на нас тугой волной. Стояло за спинами и обдавало жаром.

— вдруг шепнули его губы. Очередной раскрашенный лист соскользнул с колен. И мы бросились друг другу в объятия — с отчаянием последнего дня.

— Знаешь, у меня ведь никогда не было женщины, — пробормотал он.

— А у меня — юноши, — отозвалась я.

И это было чистой правдой, которой не было дела до десятков, сотен, тысяч моих мужчин. Только сейчас, когда мы, не разъединяя рук и губ, пали на ковёр и запутались в одежде друг друга, он испугался. Однако куда меньше, чем мог, если бы дал себе труд понять истоки моего опыта. Я сдерживалась, как могла, но невинные души и тела — они особенные. В свой первый раз они прорицают глубины.

— В тебе есть нечто первородное, — сказал он под конец, и, думаю, это было правдой. — Я излил в тебя всю муть и грязь, весь ужас, который поднялся из моего нутра, — гордыню и гнев, мрак первой стыдной тяги к женщине, кровь той нечаянной смерти, что легла поперек всех моих путей. Ты понимаешь мои слова?

— Больше, чем ты думаешь, малыш.

— Ты как земля. Всё поглощаешь без возврата.

— Я как вода: смываю любую нечистоту. Принимаю любую форму, оставаясь собой. Я огонь: выжигаю, чтобы возродить.

Так я говорила ему, пока он лежал на мне опустошённый, без мыслей, без желаний, даже не испытав истинного облегчения. Но наши губы уже отыскали новые пути, и они были чисты, как снег, что залеплял окна, опутывал дом сетью, кутал нас обоих в кокон.

В такие часы говоришь совсем не то, что намереваешься, — и не тому, кто должен слышать.

— Знаешь, я ведь человека убил, — неожиданно признался он, прижимаясь ко мне всей дрожью своего тела.

— А я, наверное, сотню. Это тех, чьи имена я запомнила. Тех, кто сумел их назвать.

— Моё имя — в их числе?

Он понял верно. Хотя я вспоминала убитых в горячке первых боёв и следующих за ними поединков, однако после сегодняшнего безумства никто и ничто не осталось прежним. Это было как смерть естества. Оттого ли я не сумела ответить или просто потому, что увидела будущее своей истинной любви, которую неким непонятным образом обменяла на сегодняшнюю жалость? Ибо в любви нет места состраданию.

— Скажи мне, наконец, твоё собственное прозвание, — продолжил он.

— Тебе не будет в нём проку, — ответила я еле слышно: не было никаких сил, мне казалось, что вся она ушла на перемену судьбы моего светлого мальчика.

— Тогда я назову тебя сам. Ты Хрейя. Хрусталь, и радость, и светоч, и хруст снега под ногами ясным утром. Лучший колокол в городе Лэн-Дархан, подобный человеческому голосу.

Хрейя. Такое имя он выкрикнул, когда я приняла его ещё раз. И ещё раз, и ещё — пока он не насытился, а я не получила от этого ребёнка новое дитя. Не спрашивай, как я угадала то, чего не знает с точностью ни одна женщина. Но сбылось.

К концу дня я его отослала: нужно было жить, как прежде. Такой, какой я была всегда.

Только с тех пор ни один из мужчин не колыхнул во мне даже кровиночки. Разве что Джен — и то на пределе жизни. Всегда на пределе жизни.

— А он? — спросил Сорди.

— Дэйна удалось выгородить: состояние аффекта. Ну, лагеря — это не смертельно, особенно если Братство над тобой надзирает. Потом ему удалось счастливо эмигрировать. Знанием об отцовстве я его не обременяла, хотя он, безусловно, слышал и даже видел. Женщин, как я могу судить, ему больше не понадобилось — по крайней мере, в упомянутом аспекте. Францисканец на вольном режиме — как те, может быть, знаешь, что собирают милостыню. Только из него получился отличный учёный. Оправдание моё. Эколог и этнолог, что ли. На стыке сфер.

И тотчас же, без перерыва, воскликнула:

— Вот и готово. Упрело и доспело, можно налетать. Жиру маловато, что уж там наскребла по донышку. Зато пряности отменные. Не боишься, что так же одурманю, как крошку Даниэля?

— Там еще глинтвейн был. Если захочешь сварить — вот им упьюсь с восторгом, — поддержал он шутку.

А сам подумал:

«Даниэль и Даниль — два варианта одного и того же имени, если я не ошибся. Два разных человека или две стороны одной монеты?»

Но вслух произнёс совсем другое:

— Уйти нам трудно, но и оставаться невозможно. В точности как тебе тогда.