Костры Сентегира

XVI

С утра сделался мороз. Вода с неба убралась, но вместо неё ветер приносил резкий запах снега с далёких вершин. Лёд гулко трескался под копытами лошадей, промёрзшая земля гудела колоколом, камешки, на мгновение обнажая землю, рассыпались по сторонам с сухим шелестом: здесь не было старого русла, вода едва успела накрыть глину обломками своей добычи. По небу катились ровные валы туч: в промежутках то появлялось, то снова исчезало пронзительно голубое небо. Всадники нахохлились под своими ягмурлуками, плотно натянув капюшоны на голову и поблёскивая глазами через прорези. Крошечный отломок ледового сахара в гранитных щипцах, — вот чем был для обоих неохотно показавшийся впереди Белый Сентегир.

— Далеко видно. Это потому, что в воздухе чисто, — проговорила Карди. — И дорога торная.

Они, как и прежде, ехали бедро к бедру: может быть, желая согреться, возможно — дабы набраться смелости.

— Тогда поговорим? — сказал Сорди.

— Думаешь, никто не нагрянет так, чтобы нам не заметить?

Ибо дорога, в конце которой то и дело возникала покрытая сплошной белизной вершина, всё время петляла, выдавая поднаторевшему взгляду места, где могла бы спрятаться засада, чтобы свалиться сверху прямо на головы или снизу перекрыть дорогу с обеих сторон.

— Думаю, что нам всё равно не устоять и не найти укрытия. Сама говоришь — места незнакомые.

Кардинена рассмеялась:

— Да уж, мужество отчаяния — самое уместная политика в нашем положении. От дождя прятались — одна надежда, что Тэйнри он больше нашего досадил. Грозу на себя вызвали…э, а ведь похоже, Огнезмей всю мистерию нарочно разыграл.

— Как и ты, верно? С готовкой вне пещеры.

— Да знаешь — находит на меня, — с неким лукавством улыбнулась она. — Когда нечто становится позарез необходимым, я ломаю комедию ради того, чтобы получше его приманить.

— Смутно надеясь, что это сойдёт за учительство. В плане защиты от враждебных вихрей и прочего.

— Ты прав. Ситуацию послушного ученика могут принять во внимание, хоть ты уже не он. А насчёт змеиной хитрости… Как мне моя карха досталась, не говорила я тебе? В смысле — самый первый раз. И не совсем мне. Именно благодаря похожей уловке: мы с побратимом разыграли из себя лёгкую добычу, будто бы охотимся с малым числом наших красноплащников, и выманили на себя некоего Могора. А ждал его в засаде как раз Чёрный Волк. Какие-то сложные личные счёты там у них были — соперники, что ли. Могор-то ходил вне закона: напрасной крови куда больше Волка пролил. Тем более если нуль вычесть.

— Погоди. Я смутно, да помню, что чёрный цвет твоим был. Самый первый наш разговор, у той ядовитой завесы.

— А-а. Так это когда мы здесь, на этой земле, переигрывали. Могор тогда примкнул к бывшим моим кавалеристам вместе с кэлангами — это те, кто в Лэн-Дархане сидел да бурой формой гордился, помнишь?

Кардинена почти инстинктивно погладила навершие сабли:

— Красавица моя. В тот раз Могора Денгиль перехватил и зарубил самолично. И его карху себе на пояс нацепил. Мы с Нойи поработали дичью, а наши всадники — загонщиками. Одним моим людям бы тогда не справиться.

— Это что — последствия того опрометчивого брака?

— Не шути. Раз в год да освежали мы с Волчьим Пастырем обоюдную память. Вспоминали, что неладно, да венчаны.

А тогда у меня как раз та самая история с Тэйнри случилась. Знаешь, о ней потом, хорошо? Главное, что осталась я без своей любимой шпаги. Игрушек у меня скопилось к этому времени немало, и прямых, и кривых, но та была особенная: с ним во гроб легла для почёта, а ту, что от него я унаследовала как победитель непобедимого, в дело пускать было не к чести.

Вот и приехал Волк меня к себе требовать — то ли для передачи опыта, то ли под домашний арест поместить. Это чтобы от военного трибунала отвести: поединки в мирное время круто оценивались, даже если с побежденными гражданами.

— Поединки?

— Ну конечно. Типа дуэль на поражение. Помнишь, кэлангам разрешили оружие на поясе сохранить для-ради воинской чести. Ну и как после этого в дело его не пустить? Ёрзает в ножнах, знаешь, и на волю просится. Ладно…

Похитил меня супруг и привёз прямиком в тот домик в горах, ну, который мы с тобой по нечаянности сожгли. И показывает: лежит на хрустальной глыбе карха мэл, а сквозь самоцвет другая виднеется — отражение, цветная тень или двойник. Так свет внутри затейливо играет, понимаешь. Ножны потёртые, случайные, акулья шагрень поверх деревяшки. Тоже особый шик, знаешь: эфес из кожи галюша выходит самый удобный и видный из себя. Ты понимаешь, кстати, что это одно и то же? Только на рукояти такие округлые бляшки оставляют, даже делают вид, будто следы пальцев хозяина отпечатались, а с футляра шипы снимают почти начисто. Ну, а сам клинок двойной заточки стилизован под японский, только конец не срезан наискось, а слегка оттянут. На длинной рукояти — чеканная цуба с деревом и драконом, вместо хамона — орнамент: юноши и девушки, те и другие с длинными развевающимися волосами, держась за руки, несутся в хороводе. Чернь и позолота, скупые, едва намеченные штрихом контуры. Либо сам Дарран, либо один из его учеников гравировал по клинку работы своего мастера.

— Нравится? — говорит.

— Как же иначе, — отвечаю. — Что на нём изображено?

— Как ни крутись, а женщина из тебя вовсю лезет, — смеётся. — Всё бы ей на картинки любоваться, а нагое лезвие неинтересно. Праздник первого августа здесь вырезан. День Терги, сбор урожая и начало обвальных летних гроз, от которых она служит защитой. Прекрасный праздник и страшный.

Самую чуточку замечтался, вообразил себе непонятно что. И продолжает:

— Тот самый, снятый с Могора. Ты его и рассмотреть тогда не удосужилась, хоть и твоя тоже была победа. Хочешь, ныне подарю?

— Красавец клинок! — отвечаю. — Что рубить, что резать, что колоть. Но, боюсь, женщине не по руке придётся. Там внутри что — ртуть от рукояти к острию переливается, как в мейстерских двуручниках?

Намёк, получился довольно-таки прозрачный: мейстерами у нас исполнителей приговоров зовут. С долей неподдельного уважения, но всё-таки… Обиделся Денгиль, но виду почти не показал. Почти — значит, специально хочет, чтобы заметили.

— Вот так я в тот раз и не получила подарка, — вздохнула Карди.

— В тот раз — значит, он всё-таки тебе достался?

— Именно. И не для радости. Ты понимаешь, что меня не сравнение с простой бабой задело, а символика Терги? Вот, полюбуйся. Ни время этого орнамента не взяло, ни вечность. Только чётче прорисовался.

Кардинена придержала ножны, вытянула из них саблю, повернула плашмя:

— Смотри. Он двойной, узор.

Вереница танцующих показалась Сорди бесконечной: она уходила за пределы граней клинка и как бы продолжалась в незримом пространстве, заплетаясь, точно венок. Глаз скользил по изгибам, подчинялся наклону фигур, ворожбе…

Он мотнул головой так, что капюшон упал на плечи.

— Вот видишь. Будь ты простым мужчиной, даже таким сильным, как Джен, — одолело бы тебя. Как его самого начертание себе взяло.

— Я христианин всё-таки. Им в рок верить не велено.

— Вот как. А часто ли ты Христа о своём неверии молишь? В Динане говорят так: Бог привязал к шее каждого его птицу. Происходит это в момент рождения и означает глубинные устои характера. Ибо как ни повернётся жизнь человека, но сообразуется он не с окружающими обстоятельствами, а с этой непознаваемой бездной внутри себя. И если даже укрощает её, проживает жизнь по видимости благостную и счастливую, — бездна мстит. Дурными снами, ипохондрией или чёрной меланхолией, неудовлетворённостью выпавшим жребием и напоследок — тягостной и нудной кончиной. Гнилью вместо пламени.

Сорди удивлённо посмотрел, как она, насупясь, заталкивает клинок обратно в ножны:

— Вот во что вы верите, выходит. Даже ты, такая сильная.

— Вот что я, такая сильная, пыталась переломить. Увидев перед собой наглядное развитие событий. Мгновенную зарисовку с обоих наших характеров, итог противоборства. «Fais се que doit, advienne que pourra»: «Делай, что должно, — и будь что будет». Почему-то все, кто насчёт сей пословицы заморачивается, думают, что сказано это о моральном долге. А это касается тех глубин, где прячется интуитивное знание о самом себе. Погрешить против должного — сломать себя, что куда хуже и смерти. Мы с Волком такое понимали от рождения.

Карди усмехнулась — и странно прозвучал этот сдавленный смешок.

— Начал ведь не Денгиль. Начал побратим: обвинил Волка в том, что он для своих стратенов тяжёлые наркотики в страну ввозит, а ими намеренно или по недосмотру весь мирный народ травится. И верно по внешней сути, только неправда. Там обратное действие получалось, такое, что абстинентный синдром снимало напрочь. Человека уже больше нельзя было подсадить на чужие наркотики, но воином он отныне становился абсолютно бесстрашным. И не боялся голоса справедливости. Только разве Джен не был таким с самого начала?

Оттого и позвали меня однажды из города, где я тогда жила…

Полюбоваться на то, как побратим на попоне возлёг. С вот этой самой дыркой между бровей. Красивый, чисто умытый, только затылок ему снесло напрочь. И волосы не седые, а буро-красные все…

Он, видишь ли, прямо на Волка со своими убойными аргументами вышел, дурень, а тот не поспел своих телохранителей остановить. Они же на уровне инстинктов защищают, иначе пользы от них никакой.

Я тогда впервые выдавила из себя что-то вроде плача над телом. Со стороны было похоже на кашель, наверное.

Поднялась на ноги уже командиром. Говорю:

— В город не вернёмся, здесь хороните. Имена на табличке напишите так, чтобы не смыло первым же дождем. Со мной пойдут только стратены. Тех, кто целовал знамя правительству, будут судить за нарушение присяги.

— Ина, я одной тебе давал слово, — говорит Керт. — И все прочие тоже. Да разве тут есть такие, кого Братство уму-разуму не учило?

Это они об одном только догадались: возвращается прежняя вольница. И их любимый командир с новым корсарским патентом. Только вот патент был особый.

— Виноградное кольцо, верно?

— Отменно догадлив. Может быть, и дальше продвинешься? Вспомни, что я тебе говорила о структуре Братства Зеркала.

— Лучше снова ты скажи.

— Не задаром.

Сорди понял: ей и без того невыносимо.

— Я не настаиваю…

— Не иди на попятный, чего уж там. Уж коли разговор так повернулся… Сие как раз просто: когда Оддисена собирается круто переменить тактику и стратегию, скажем, внедриться наконец в правительственные круги или объединить разрозненные части империи, магистра она берёт из наилучших — однако не из своих. Свои «клятвенники» становятся слишком привержены идеалам. Чужака приходится доводить до ума десятилетиями, иногда почти всю его жизнь — оттого магистерский знак означает прежде всего свободу доступа к информации и охрану.

— Тебя сделали таким вот…

Он хотел сказать «магистром», но отчего-то продолжил:

— Таким чужаком.

— Да. Как человека, который всякий раз решает по сокровенной совести. То есть по чистому внутреннему гласу, да вдобавок — неординарно. И к тому времени, когда случилось то, что случилось, мой перстень уже был для меня открыт. В том смысле, что меня посвятили в его смысл и дали карт бланш. Что давало самый минимум верховной власти, но полную неприкосновенность.

— И вот выходим мы к логовищу зверя. Стоит дом посреди котловины как во сне — ни шороха, ни движения, окна забиты досками. А сверху, помнится, мокрый снег лепит: на вялую зелёную травку — весна, что ли, тогда была — на берег родника, на стеклянную крышу. Это такая была солнечная батарея из моностекла. Мономолекулярного, тьфу… Стали, немного не доходя дома. И без слов ясно — там он. Побратиму на подходах встретился.

— Что теперь, ина командир? — вопрошает Керт.

— Пойду одна, — отвечаю. — Если через час не дам знать о себе, хозяин один ты. Белый платок есть у кого?

Сунула за обшлаг дублёнки и зашагала. Так просто. Даже в дверь не пришлось стучаться — сама собой отворилась. Внутри рояль набок опрокинут, креслом подпёрт — баррикада. Лучших книг нет, всяких изящных игрушек и оружия тоже. Да ты сам видел.

Из-за печи, в зале, видно — свечу зажгли. Денгиль перетащил сюда из прихожей то самое кресло с когтистыми лапами. Улыбается своей знаменитой косой убыбочкой:

— Здравствуй, моя джан. Говорить хочешь? Ну что же, садись вон на тот стулец трехногий, побеседуем.

— Поговорим. Ты нас хорошо разглядел?

— У Волчьего Пастыря — бинокль, а в ставнях — щели, так что нет проблем. И когда вы придете нас убивать?

— Через час. Только мои не придут — пустят зажигалки на твою знаменитую крышу. Прожгут, не сомневайся.

— Догадываются, что внутри мины?

— Учёные.

— Не моей выучки, однако.

— Кстати, книги-то где?

— Почитать захотелось, как бывало? Уже с верными людьми отправил. Они живые. То же и с оружием, хотя оно в лэнской земле как-то само о себе заботится. Вот Тергату оставил, — дотронулся до рукояти, этот жест у нас в Лэне означает и ласку, и клятву. — А остальное — да пропади оно пропадом!

— И люди тоже? — говорю. — Сколько их тут с тобой?

— Ты будешь смеяться. Семеро.

— И, как думаю, из самых невиноватых. Вот что. Я их выведу вместе с тобой или останусь здесь.

— Со мной… Знаешь, кто убил твоего побратима?

— Ты. Потому что ты отдавал приказы. Потому что именно своего пастыря защищали твои верные.

Кивнул он, соглашаясь, и отвечает такими словами:

— Ровно через час, положим, твой Керт — это ведь он, надеюсь? — не начнёт, побоится. К той поре мы тебя совместными усилиями уж как-нибудь отсюда выпихнем, хоть связанную, хоть под уколом.

— Чего, — говорю, — диксена?

А это и был тот самый антинаркотик. Боль от него адская, зато потом день как на крыльях летаешь — и на всю остальную жизнь тебе хватает себя самого. Но название знают — или, по крайней мере, смеют употреблять — лишь посвящённые.

— Значит, прав я был. Да кто бы сомневался, что ты еще и с «белыми» обручена через мою голову! Недаром только их да Керта, ненавистника моего, сюда привела. Только от них и твой знак подмастерья меня не защитит. Спасибо, если сама уцелеешь.

Тут надо кое- что объяснить. Силты для высших категорий братства делают персонально: вот ты вошёл в круг — и сразу получаешь символ своего статуса. Отныне и до самой смерти, после которой оправу переплавляют, а самоцвет положено разбить, потому что нельзя переделать хитроумную огранку. Впрочем, ни оправа, ни камень ничем особым на беглый посторонний взгляд не отличаются, только таких перстней всего десятка четыре. Назубок заучить можно, где чей: и заучивают. Денгиль тоже.

— Про меня речи нет, — говорю. — Я под такой защитой, что тебе не догадаться. А тебе я привезла тебе старый легенский силт. Его не погубили вопреки обычаю — для тебя лично приберегли.

Расстегнула ворот, разорвала цепочку — надела я ее задолго до того, как брат на любовника ополчился, ибо предложила Карену поманить мятежного Волка властью. Да она и так его по сути была…

Сняла, открыла кольцо и протянула ему.

А там такой бриллиант был — чёрный с синевой, очень редкий. Оправа и щит по виду самые простые, как и покойник Шегельд — в Военной академии философию простым слушателям отчитывал.

— Узнал, я думаю, чьё наследство? Возьми, если решишься. Это и власть, и защита, и ответ.

А он глядит на меня без этак уж слишком серьёзно и говорит:

— По обычаю ли это к тебе попало — нет смысла спрашивать. За самозванство и самоуправство цену платят у нас непомерную. Но вот почему тебя послали вместо старшего легена?

— Не посылал меня никто, — отвечаю. И показываю свой александрит ещё раз, как должно тому быть. При свече он даже не алым заиграл, а пурпурной фиалкой. Неприкосновенной и неуничтожимой. Легендарной.

— Я магистр, — говорю. — И отвечаю за то перед землёй и небом.

— Вот оно как… — протянул Джен. — Магистр для чести. Магистр чести. Наследница прошлого, как и я сам. Тем лучше. Леген подлежит суду легенов и платит за свои поступки, настоящие и прошлые, по куда более высокой цене, чем доман. Вот настоящая игра для настоящих мужчин, верно? Я принимаю.

— Я знала, что против такого соблазна ты не устоишь, — говорю. Надеваю ему перстень и кладу свой поверх его руки: вроде как поновили обручение.

Мой силт можно было и не открывать — воинам достало мне в лицо глянуть. Бывает, что и без слов, и без знаков все понимают, чья власть.

Сели в сёдла: восемь заводных лошадей уж нашлись, без такого в горы не ходят.

А когда отряд уже взобрался на гребень котловины, сзади послышался негромкий такой хлопок. Все обернулись, кроме нас с Волком. И тотчас же с колокольным гудением взметнулось пламя и поглотило дом.

Финита ля комедиа…

Сорди заслушался и не вмиг понял, что кони храпят, переступая передними ногами, не просто желая выказать норов. Очнулся, лишь когда Кардинена перехватила повод, заставив Сардера попятиться вровень со своим Шерлом…

Чтобы дать место стае тощих бродячих псов одинакового грязно-дымчатого окраса, которая метнулась с обочины, перегородив дорогу.

Одичавших собак он не боялся, но не любил с тех пор, как еще подростком сдуру въехал на велосипеде в середину привольно разлёгшейся стаи. Еле ушёл тогда из такого мирного пригородного леса, а потом всё думал: колёса спасли его от погони или, наоборот, её навлекли?

— Волки, — очень спокойно проговорила Кардинена. — Легки на помине. Интересно им, видите ли. Чела, какое твоё предложение: прорвёмся или саблей попробуем отбиться? Назад уж не повернешь: вдогон пойдут. Так на холку, иначе — на круп лошадям запрыгнут. И в горло вцепятся.

Он молчал.

— Ну?

— Маугли, — отчего-то промямлил он и тотчас в уме выматерил себя за дурость.

— «Мы с тобой одной крови, ты и я». Любопытно, как это звучит по-волчьему?

Говоря, она вытянула клинок из ножен и провела раскрытой ладонью по лезвию, а потом размашисто перекрестила сборище:

— Кэ хардха мард! Моё тайное — вашему явному. Даю залог и прошу отсрочить.

Звери неторопливо и с достоинством расступились. Кони, кося глазом и встряхивая гривой, прошли, едва не наступая на лапы и хвосты.

И пошли вскачь, так резво, что всадники еле их сдерживали.

— Вот это…Это было…

Сорди никак не мог довести фразу до конца.

— Ага. Высокоразумные звери попались, — еле дыша ответила Карди. — Сразу видно, кто у них головной.

— Он?

Женщина промолчала. Потом без большой охоты ответила почти невпопад:

— Думаю, до самого вечера дорога теперь будет свободна. Больше никого авось не приманим.

Тучи вверху разошлись, бледное небо очистилось, только на самом окоёме солнце садилось в грязную исчерна-серую вату, щедро обливая ее багрянцем. Всадники откинули капюшоны — пили чистый влажный воздух.

— Ты как насчет выпить-закусить, малыш? Напрочь отбило? Ладно, успеется ещё. Держу пари, на сей раз место нас само отыщет, и вскорости.

Так вот, дальше. Привезла я Джена в главную ставку. Чтобы не отвлекаться, скажу только, что именно там жили тогда оба Терга: в рукотворной пещере, по камешку и песчинке выбранной руками людей, будто армянский храм Гехард. И именно в этом Зале Статуй собирались легены ради своего суда или чтобы выбрать из себя первого среди равных. А вокруг него, сверху, снизу и со всех сторон, вся подземная сторона Лэнских гор была источена гигантским Водяным Червем. Карстовые пещеры и отходящие от них штольни. В них находились лучшие в том мире хранилища раритетов. И людей, разумеется.

Пока собирались легены — а делали они это ровно две недели, потому что я захотела непременного присутствия всех девяти, — нас с ним поселили рядом. Никто не охранял моего пленника: что и говорить, он с лёгкостью мог уйти от любой гончей своры, правда, положив уйму народу. Не хотел ни уходить, ни убивать. Знаешь, он обладал счастливым свойством души: отодвигал в сторону неизбежное и жил во всю силу души. Если ты знаешь, что так или иначе расплатишься за всё, что сделал в жизни, что это непреложный закон, — к чему переживать это как трагедию?

— И вот мы бродили по здешним сокровищницам знания, как молодожёны, — бледно усмехнулась Кардинена. — Листали рукописные фолианты, погружали руки по локоть в старинные монеты, цепляли на себя ожерелья и пояса старинной работы. Много чего ещё. Но главным оставалось то, чему мы до этого предавались лишь урывками и украдкой — быть вместе. Даже не во плоти, хотя бывало и такое…. Это заполняло сейчас всё его бытие, не оставляя места ни для чего прочего. Тем более для раскаяния. И почти всё мое. Я-то дни отсчитывала. Все две недели пролистывала документы — к одной вине причислились многие. Своеволие, что поставило единство Братства на грань разрыва. Близкое начало новой войны. Потеря того, что было достигнуто в Лэн-Дархане. Я спокойно могла бы не бросать на чашу весов мои личный счёт, хотя побратимство уважалось и в здешнем продвинутом мире.

Наконец, мне доложили, что из легенов приехали все.

В ту последнюю ночь Джен разговорился:

— Знаешь, моя кукен, единственная моя вина перед легенами и перед тобой — старость. Нет сил совершить все, что задумал, связать несоединимое, и даже явные победы оборачиваются поражениями.

— Старость?

— Между нами лет двадцать разницы. Хотя — не в этом суть. На излёте не моя физическая жизнь, но ее высокий смысл. Может быть, тебе довёдется понять меня лучше, когда ты исчерпаешь себя…. Хотя ты кажешься мне океаном.

Вот так. Польстил неимоверно и сразу добавил каплю горечи. С океаном в Динане сравнивают Бога, но разве же Терг и Терга, муж и жена, не подобны друг другу изначально?

На следующий день его сделали легеном. Там, в клятве, есть такие слова, которые включаются по давней традиции: «… принимая в равной мере власть и ответственность за неё, прошу: если на мне обнаружится вина или я не в силах буду совершать должное — да обернут против меня моё оружие, на коем клянусь».

А на следующий день Совет так и приговорил. Есть еще одна подробность: коли Брат высокого ранга хочет уйти по своей воле, он кладёт кольцо перед легенами. Так Денгиль и это проделал.

Видишь ли, на что уповали все, кроме него? Магистр, даже такой недоношенный, как я, имеет право не утверждать. Наложить вето. Тогда приговор растягивается на годы или десятилетия, пока его не исполнит сама жизнь. А я, напротив, утвердила. Все считали — из-за Нойи. Конечно — отчасти. Но более было из-за самого Джена. Ради него. Мы с ним всегда мыслили одинаково. Бог создал нас друг для друга и воплотил в каждом из нас судьбу другого. Не легены, даже не я — к этому концу он привел нас сам. Но и на меня Бог наложил зарок: не делать того, к чему понуждают другие. Ни Джен, ни легены, ни дьявол, ни с некоей поры и сам Бог. Всё было предопределено изнутри меня самой. Мной. Нет, нами самими. Предопределено тем, что Братство у меня единожды одолжилось. Что Волк однажды вошёл ко мне, как к слабой женщине, — а я отнюдь не была такой. Что мы завязали игру, любовную и политическую. Что с ним я изменила клятве посестры, что побратим ревновал, а Джен убил побратима. Что мы оба таковы, как мы есть, и равны сами себе: не умеем ни прощать, ни просить прощения. Тем паче — других молить о пощаде. И самая пламенная любовь не умела того переменить.

А ведь, знаешь, у нас не просто хватило сил после всего этого заняться любовью. В ту последнюю ночь мы поистине вместили всё, что было у нас уворовано…

На следующий день у него приняли силт, забрали Тергату, а Карен вручил ему…

Кардинена потрясла головой.

— На тот поединок я не любовалась, Бог миловал. Знаю лишь, что стояли против него, чтобы честь оказать, поочерёдно два легена. Вторым был Маллор, из кадровых офицеров старой закалки. Он же мастером считался воистину непревзойдённым, мой Волк, ему разве что я не поддавалась и до некоторых пор — Тэйнрелл. А через такое в себе не переступишь. И ведь беречь поединщиков надо…

Но всё-таки Карен, наконец, зацепил его, и крепко. Однако не до смерти, говорили оба в один голос. Кожу и вены на запястье рассёк, так что Джен уронил чужую саблю и себя самого на пол. Думали на том и закончить — Божий, мол, суд… Но он поднялся на колено, оперся раненой рукой о пол и говорит с той вечной своей усмешечкой:

— Не хочешь довершить — позови того, кто может. Боишься — не делай, делаешь — не бойся.

А это ведь я Волка тому присловью выучила, меня же саму — Тэйн из племени Борджегэ. Любимое изреченье Чингиз-Хана. Там ещё дальше так говорится: «Не сделаешь — погибнешь».

Вот Денгиль и погиб. Карен таким же движением, что руку из-под низа поддел, провёл Тергату кверху — и резнул прямо по шее.

Ну, чела, что скажешь?

— Что это в меня не вмещается, — ответил он. — А волки — они что, мстить пришли?

— Не знаю и знать не хочу. Только вижу: есть ещё чему мне поучить тебя. И самому Денгилю, который, как ни странно, живёхонек и судьбу нашу здешнюю в крепком объятии сжимает.

Тем временем совсем смерклось — только на дальнем Сентегире зажглись отблески щедрой зари, к которой приближались всадники.