Костры Сентегира

IV

— Вот теперь мы можем уходить отсюда. Что могли — сделали, — сказала Кардинена без капли иронии.

Ну да. Причастились тьме и смерти, подумал про себя Сорди. Змеи издавна числились в психопомпах, проводниках на тот свет. Может быть, оттого он сам и понял, кто он есть: живой покойник. Труп, обречённый на вечные скитания.

Тем временем снаружи настало утро — жемчужно-серое, прохладное. Сорди выскользнул навстречу ему с куда большим изяществом и легкостью, чем накануне проникал в пещеру с озером: даже сам слегка удивился. И еще больше — тому, что бессонная ночь и переживания никак на нём не сказались.

Туман спускался с неба вниз, ложился на тропу, заставлял искать в себе броду. Впереди и по бокам колыхались непонятные тени — куда больше, чем, на взгляд мужчины, должно было здесь быть. Перед ногами молочные струи вились, изгибались зловеще.

— Опасно, — заметила Карди. — В такую погоду и на ровном-то месте жди невиданного. А пережидать внутри нам не велят. Вот, возьми снова конец поясного шарфика, что ли. Не теряй и не отставай.

Так, в короткой связке, они двигались порядочное время, пока женщина не сказала с неохотой:

— Тебе, пожалуй, интересно, куда мы побрели в этакую муть? Да в те места, куда и собирались. Теперь уж точно придется успеть дотемна.

На этих словах тропа явно свернула под гору, причём резко.

— Пояс отдай обратно. Спускайся задом, держись руками за кустики, — послышалось спереди. — Внизу будет полегче, хоть это вроде как против законов физики.

— Прости, не понял. Причём тут физика?

— Туман обыкновенно в расщелинах скапливается, а не наверху, — донеслось еле слышно — будто и звуки начали пропадать вслед за образами. Кажется, Карди говорила еще что-то, но слушать вскоре стало некогда. Приходилось следить, чтобы жёсткие стебли какой-то ветвистой травки крепко сидели на корнях, корни — в земле или скальной щели, а подошвы ботинок надёжно упирались в торчащие из склона бугры. «Нога должна камень хорошо чуять», — вспомнил Сорди. Вроде как это свойство само собой прорезается: или просто обувка понизу сносилась от здешней почвы?

Напоследок он не выдержал — сорвался и заскользил, срывая с насиженных мест всякую известковую мелочь. По счастью, до дна было недалеко — он приземлился, удачно спружинив обеими ногами, прямо на ровную землю.

— А ты стал ловок, — отметила Карди, становясь с ним рядом и расправляя чуть задравшийся в полёте плащ. — Будь здесь не тропа, а просто большой камень, — и то сумел бы притормозить.

— Думаешь?

— По ухватке вижу.

Вижу. Сорди машинально повторил фразу, оглядываясь по сторонам. Вижу…

Тумана как не бывало. Сухая редкая поросль горных скатов как-то враз стала густой и жирной — стоило ему сделать шаг вперёд, как трава оплела не только щиколотки — колени. Замшелые стволы дубов и вязов стояли в ней едва ли не по пояс. Душный и влажный воздух приносил запахи прели, как осенью, когда небо стоит близко к земле.

Только не было этого самого неба. Далеко вверху могучие ветви сплетались намертво, сочащийся оттуда сумрак казался иззелена-серым, навстречу ему вырастал почти белый и как бы узорчатый мох, горбились осклизлые грибные шапки. Рядом с широкой тропой растекался ручей без берегов, мыл в себе длинные русалочьи пряди: водоросли или трава? На подтопленных ручьём местах нагие древесные скелеты постукивали белыми ветвями без коры, еле выгоняя робкую зелень из самой вершины хлыста. Осока, что вырастала здесь вместо подлеска, ниспадала книзу, купалась в блестящей маслянистой черноте тихой воды.

— Урочище Древнего Леса, — проговорила Карди. — Нигде такой вековечной поросли нет, кроме как здесь. Травы и мхи глушат кустарник. Деревья умирают стоя, как говорится. Как в такой тесноте они не захватывают человеческой дороги, хотел ты спросить? Не любят нашего запаха. Не терпят убитой ногами земли. Хотя это, пожалуй, до времени.

— Мой свёрток. Шкура ведь сразу не сгниёт?

— Заботливый. Нет, ему даже лучше будет — точно отмоется в этом воздухе. Тяжело нести? А то дай, может быть, на другую сторону надо перевернуть и скатать заново.

Но Сорди покачал головой: не хватало еще числиться в слабаках. К тому же самой мистической частью своей души, не задавленной правоглавами, он чувствовал себя наследником. Оттого, казалось ему, происходит и нынешняя гибкость тела, и ловкость движений, и неутомимость. И нечто еще.

«Наверное, готовлюсь сменить кожу. Если не сменил уже», — усмехнулся он.

— Здесь и змеи есть, конечно. В изобилии. А чего им? Источники несут тепло подземного огня, свет не слепит глаза, — в лад его мыслям заговорила Карди, которая шла по обочине дороги рядом с ним. — Люди если и проходят, то мимо и редко: на войну или с войны. А лошадей гадюки сами побаиваются.

— Лошадей?

— Когда убивают всадника, его конь не может послужить никому — такая им всем даётся выучка. Их ведут сюда, расседлывают, снимают узду и оставляют на вольный выпас. Трава здесь сочная, снег выпадает неглубокий — оседает на ветвях. В холодное время есть где укрыться. Естественных врагов нет, вернее — почти нет. Кобыл поначалу не хватало на всех жеребцов: воины их не шибко любят, оттого что рядом с ними жеребцы становятся безумны. Но здешние самцы ведь дерутся за главенство над табуном. Те, кто выживает, становятся холостяками-одиночками. И вот им, этому второму или третьему поколению отпущенных на волю, становится одиноко. Они же не дикие — лишь одичавшие.

И тогда кони выходят к человеку, хотела она, пожалуй, добавить, но не успела. Потому что Сорди увидел цепь широких, как чаши, следов на вязкой глинистой земле и обернулся к спутнице, показывая рукой.

— Да-да. Они единственные не боятся здесь пройти. Наверное, этому парню показалось мало травы или в тех местах она была жёсткая, будто осока. Нет, ты смотри — там целый косяк пасется.

В самом деле — вдали словно белое, в легких крапинах облако спустилось на землю. Тощие, невзрачные хлысты тех деревьев, о которых Сергей тосковал всё время, пока жил здесь… Или не совсем здесь.

И посреди берёз — смутные силуэты животных. По преимуществу пегой, тёмно-гнедой и то ли вороной, то ли караковой масти, последнее вернее. Об этом он сказал Кардинене.

— Приметлив ты стал. Я и то еле отсюда шкуры различаю. А ведь здешние мустанги, иначе лесные коники, только эти три цвета и носят: белый, карий и чёрный. Врозь и вперемешку.

— Я ведь немало в этой среде потёрся. Археологи, если прижмёт, ездоки неплохие.

— В горах работал?

— В Киргизии. На Алтае.

— Угм. Понравилось?

— Не то слово.

— Это подходит.

Женщина не успела сказать — кому и для чего, когда он споткнулся.

— Осторожно, ты. Когда говорю, смотри под ноги, а не мне в рот. Легка на помине, как говорится.

Сорди глянул — и оторопел. Огромная жирная змея того же зеленовато- серого оттенка, что и вся здешняя природа, разлеглась поперёк дороги и вроде бы грелась на скудном свету. От тычка она вздрогнула, как холодец, налитый в форму, и молча переползла на противоположный край.

— Брюхатая. Тоже хороша — разнежилась. Да ты не беспокойся, удавы не ядовитые. Если бы лошади вместо нас были, она бы вообще с пути убралась. Земля, вишь, от топота копыт сильно трясётся. Вообще-то эти двоякие твари здесь непуганые. Топи, хляби, омуты, влажный торф — а в них бурное кишение жизни. Родилка.

Сорди слушал вполуха: как-то сразу ему стало не до объяснений. На Алтае водились щитомордники — ампулу с сывороткой приходилось постоянно держать при себе, иначе через час после укуса — прямая дорога на тот свет. Впрочем, никто их всерьёз не боялся, особенно городское начальство. Ампулы были куплены частным порядком.

Но… не является ли нынешний Сорди противоядием для себя самого? Защитой, возможно, даже абсолютной?

Ибо — Причастие Змея. Как тогда, в пустыне, когда медного идола подняли над толпой, чтобы защитить от болезни и отравы.

Его странного вида размышления прервал свет, который забрезжил далеко впереди. Там всколыхнулся ветер, спугнул призраков, согнал остатки мути и влаги, ударил в лицо, откинув капюшон.

Они с Кардиненой прошли лес насквозь.

Перед ними распростёрлась необозримо широкая поляна, вся в жёсткой травяной щётке.

— Будто подкашивали ее в течение века дважды в месяц.

— Угм. И непременно в полнолуние, непременно! — откликнулась его спутница. — Вот бы тогда улучить момент и твой чехол расстелить на сребряных лучах да на хрусталевых росах, как говаривали здешние люди в старину.

— Для колдовства?

— Нет, ради одной красоты. Да ладно, он и так почти доспел. А мы, мой чела, почти что дошли. Быстро управились, правда?

Когда они вышли на опушку, поросшую густым терновником, что щетинился ежом и просыпал ягодную терпкость под ноги.

А еще на поляне, спиной к ним и крыльцом к свету, стоял бревёнчатый дом.

— Это наш, — кивнула Кардинена в ответ на безмолвный вопрос. — Он один здесь такой, как и Родильный Лес. В горах принято складывать жильё из камня или вообще заползать в гору хотя бы задом.

Распахнутые напоказ ставни и крылечные столбики, дверную раму и свес крыши одевала дряхлая кружевная бахрома. Резьба показалась ему с первого взгляда знакомой, но со второго поразила: скорее кельтика, чем славянство. Переплетения гибких тел, узкие головы с разверзстыми пастями, если отыщешь цветок и лист, вплетённые в орнамент, — они непременно будут похожи на глаз в ресницах из перьев или когтистую лапу. Все силуэты перетекают один в другой, меняются, точно под ветром или в речной воде, вздымаются вверх, устремляясь к венчающей крышу башенке. А сама башенка… То ли это труба так выведена, то ли ради одной причуды.

— Что, хорош?

— Ага. Я похожие в Барнауле видал. Только совсем иные.

— Реплика, — ответила Карди не совсем понятно.

Кардинена вошла на крыльцо вперёд мужчины, пошарила под косяком, потом попросту чуть тряхнула дверь. Внутри звякнуло что-то — щеколда упала или убрался в свое гнездо хитрый засов — и пропустило обоих внутрь.

Первое, что увидел Сорди в свете небольшого окошка, — печь напротив. Средоточие такого дома. Сложенная из глазурованного кирпича массивная стена, что перегораживала помещение пополам, оставляя небольшой проход в другую половину. По челу бежали струйки сажи, начинаясь от прикрытых заслонками глаз и кончаясь в углах чугунного рта.

— Две трубы, каждая с отдельной вьюшкой, — объяснила Карди, обращаясь как бы к самой себе. — Одна для быстрой тяги, в другой еще и коптильня. Топку раньше углем кормили, теперь одни дрова выдерживает. Что поделаешь! Старость — не радость, маразм — не оргазм.

Дрова — берёзовые, наколотые аккуратно и мелко, — лежали перед топкой в корзине, плетённой из медных прутьев: чтобы заранее просохли в печном тепле. На ручку корзины небрежно оперлась латунная кочерга. Тут же стояли жестяные вёдра с ковшом, перекинутым через край, и дубовое коромысло.

А еще тут была вешалка из оленьих рогов. Или маральих, чтобы соблюсти колорит? Сундук, по всей видимости, для носильных вещей, — горбатая крышка была отделана в том же «змеином» стиле.

По знаку женщины оба разулись и в одних носках прошли в заднюю камору.

Здесь было куда просторней. Тяжеловесный буфет, явное вместилище продуктов, трехногие стулья старинного кроя, кресло на звериных лапах, удивительной красоты низкий столик, вырезанный — или выращенный в виде восьмигранного кристалла? — целиком из прозрачного сиреневатого камня. Два широких окна с точёными средниками. И книжная полка, наполовину пустая. Вернее сказать, наполовину заполненная дряхлыми книгами и журналами: ибо чудом для Сорди было видеть в диких местах любое печатное слово. Некогда эти стены были закованы в книжную броню, подумал он. Когда-то или где-то? Отчего я так решил?

И всё же самым большим дивом, затмевающим даже стол из цельного аметиста с неким непонятным вкраплением внутри, было овальное зеркало в полный рост человека, оправленное в тяжёлую раму чёрного дерева и прикреплённое в простенке между окон. От него исходило матовое сияние, как от осеннего неба в тучах, и казалось, что русалки-никсы и рогатые драконы, оплетающие гладь, слегка движутся по окружности, сплетаясь хвостами.

— Какое чистое стекло, — сказал он.

— Серебро, — отозвалась Карди. — Полированное. Но и вправду чистое. А ты что, поддаёшься гипнозу? Хватай-ка ведра, ищи ключ. Он тут, я помню, неподалеку пробивался.

Кажется, родники струились здесь отовсюду — главное, выбрать почище. Сорди приметил такой, где спуск был поудобней, начерпал из него ковшиком желтоватой воды и отнёс в дом.

— Торфяная, — отметила Карди, едва понюхав. — Сгодится для мытья и стирки. Сходи еще раз — по сладкую воду. Это с другой стороны.

Там оказалась яма со стенками голубоватой глины, в которую он с трудом спустился, а еще и вёдра пришлось поднимать выше головы, чтобы поставить на кромку. Однако это упражнение скорее раззадорило Сорди, чем утомило, а когда ему велено было снять печную вьюшку и затопить печь по всем правилам, он так же лихо полез на стул, как давеча на сыпучий склон.

Тяга была замечательная: как он понял, из-за ветра снаружи. Не понадобилось даже «разжиги» — длинных лоскутов бересты, что были положены сверху поленьев.

Тем временем его добычу распределили по чугункам и кастрюлям, загрузили их на плиту, что открывалась со стороны «светёлки», и Карди потянулась к его суме.

— Пока вода греется да обед варится, дай-ка твою будущую украсу посмотрим.

Как ни удивительно, пёстрая оболочка сохранила всю мягкость и гибкость, разве что укоротилась ненамного.

— Пожалуй, я это надвое разрежу. Одну часть тебе, другую себе оставлю для сходных надобностей, — проговорила женщина. — Как думаешь? Велико ведь для одной косы.

Сорди кивнул, соглашаясь. Как ни удивительно, печальное происхождение кожи не то чтобы забылось умом, но не затрагивало души так сильно, как день назад, тем более что голова исчезла. И даже добавил:

— Ты говорила о втором печном канале. Если это еще над дымом повесить? Так делают?

— Отчего же нет, если ненадолго. Прочнее выйдет и наряднее.

Это Кардинена проделала сама — каким-то хитрым манером подвесив кожу внутри на крючок с помощью осинового шеста и тем же шестом подвинув вьюшку слегка в сторону.

Потом оба поели каши, вымылись поочередно в огромной буковой лохани, которую стащили с чердака, заодно полюбовавшись на трубу и башенку изнутри, и голыми закутались в чистую ветошь, что Карди извлекла из сундука.

— Вальтрап победителя на скачках, — с гордостью пояснила она. — Бывший бархатный. Видишь остатки вышивки? «Кинчем Летучий Ветер».

— О. Та самая?

— Реплика, — снова сказала Кардинена. — Ну, вообще-то да. Хотя вернее говорить — реинкарнация. Двуногая.

Непонятно…

Когда волосы и тела высохли, она закрутила свою косу вокруг головы, оделась и велела Сорди облачиться (так и сказала — облачиться) в новое, вынутое из того же сундука, что и попона. И еще в сапоги с тонкой крепкой подошвой вместо башмаков.

— Хватит тебе пинки мирозданию отвешивать, — проворчала она. — Буду из тебя по всей форме ученика творить. Доставай главный предмет — не всё же мне, старшей, руки марать.

Как он справился в темноте и саже и не запачкался, сам не понял. Однако вот оно в его руках — скользит, точно живое, ало-золотой узор выделился еще ярче на потемневшем фоне: как жиром натёрли.

Кардинена достала из груды вещей саблю, поделила кожу пополам. Глухой конец спрятала, трубку повесила на зеркало сверху, как шарф.

— Садись вот перед ним, буду тебя чесать и плести.

Когда свет ударяет в лицо и когда это даже не свет, а марево, процеженное через древесную чащу, твои черты неизбежно кажутся тебе тоньше и более изысканными. И всё же Сорди не ожидал того, что увидит.

Гладкие щёки, огромные глаза с расширенным, как от белладонны, зрачком. Чётко вырисованные надбровные дуги и скулы. Рот — как лук или прихотливо изогнутая раковина.

Чужой облик. Свой… и всё-таки чужой. Красиво до обморока.

А сзади нежные и крепкие пальцы снимали заколку, с которой он почему-то не посмел расстаться даже во время мытья, распускали пряди по спине (как же они отросли, будто месяц в дороге) и расчёсывали поочередно костяным и железным гребнями. От каждого рывка пальцы Сорди вжимались в подлокотник, голова невольно откидывалась на спинку, но тотчас выпрямлялась: глаза близнеца притягивали.

И глаза Карди. Потому что и она стала иная — Сорди видел ее лицо над своим, когда поднимал голову. Более молодое, как у него самого? Нет, скорее — более властное. Шрам выделился резче, ноздри прямого носа чуть округлились, плечи раздвинулись, взгляд — двуединая бездна, в которой мерцают, переливаются алые сполохи…

«Сбиваюсь на недоброй памяти выспренность», — подумал он.

Потом Кардинена разделила волосы надвое и стала скручивать и переплетать их, как веревку, добавляя узкие ремешки из замши. Кольцо с шипами снова оказалось вверху, другое замкнулось на конце. Потянула за концы ремешков, продела тугую косу в змеиный футляр и закрепила наверху.

— Вот. Прости, что заветных слов не говорила, заклятых песен не пела и не разводила на бобах: нет у меня к тому таланта. А теперь встань.

Интонация была новая. Он повиновался.

— Слова мои помнишь? Что должен делать ученик и чего не должен?

— Помню. «Ученик соблюдает три основных правила: не надевает «смертного железа», не задаёт вопросов, пока мастер не спросит, исполняет приказ старшего без возражений».

— Три «не», — она кивнула. — Как я помню, там было и нечто положительное.

— Мастер говорит только раз и только после первого нарушения.

— Так вот. Ты зачем дымовую заглушку отодвинул?

— Тепло снаружи, да еще угару побоялся. Мы в поселении всегда так делали.

— Там это было верно. Здесь и сейчас — нет. В ветер вьюшку отворить — лихо в гости пригласить. Не было у ваших такой поговорки?

Почему ты не сказала о таком, хотел спросить он и осекся. Запретно.

— Ты захотел подвесить змея на древе. Ты взял его себе, — продолжала она. — Я дала согласие, потому что не дело мастера — предостерегать ученика на пути взросления. Смотри не мне в глаза, а в окно!

Те красные блики, что он видел в глазах и зеркале…

Они мелькали среди дальних деревьев. Пока робко…

— Вот, — Кардинена показала подбородком. — То ли искры вдаль отнесло, то ли сам Огняник в гости к родичу припожаловал. Так что одевайся, бери обе сумы, лишнюю одежду — и уходим отсюда. Да поживей — ветер дул от нас, а теперь как бы не обернуться намерен.

Сама она была уже рядом с дверью. По пути вытащила из ларя плотно увязанный тюк с веревочными лямками — наверняка собрала заранее, — перекинула через плечо.

— Ученик желает спросить, — задыхаясь, проговорил он, когда оба сошли с крыльца.

— Ну?

— Почему мы не захотели отстоять дом?

— Романтическая гниль. Сплошной древоточец. Призрак дома, но не он сам. А кроме того… Поворотись через правое плечо и гляди вверх!

Он повиновался. Над башенкой стоял двойной вертикальный столб дыма и пепла, в котором вились, переплетались узкие оранжевые ленты молний.

— Припожаловал, гость дорогой. А потом говорят — сажа в трубе загорелась. Дело, говорят, обычное.

Снова они почти бежали по краю поляны.

— Лес погибнет.

— Верно. Он сам об этом просил. Единственный способ омолодиться: люди только для своих нужд делают росчисти. И лес берут спелый, а не сухостой и бурелом, как надо бы. Разве не их дело — холить и лелеять?

— Всё живое погибнет.

— Э, нет. Гады и всякая мелкота тиной и ряской затянутся, в грязь закопаются, в болотных бочагах пересидят или под корни забьются. Сами корни ведь останутся целы. А прочий лесной народ, набольшие звери к реке побегут… Как мы.

— А как быть слабым?

— Слабым — да. Этим не жить.

— Как на войне, верно?

— Война необходима человечеству, как огонь — лесу. Отлично прорежает, закаляет и выбраковывает перед тем неизбежным, что куда хуже войны. Разумею — той, что ведётся по правилам. Кстати, тебе еще не надоело спрашивать?

Он понял, но не вполне. Не время, не место — да. Только зачем Карди раньше отвечала так подробно?

Сзади огонь набирал силу и уже гудел набатом. Сорди спиной, долгим волосом чуял, что вся пирамида покинутого дома взялась пламенем и обратилась в огненный шатер, хотя лесной пожар ещё не вышел на переднюю линию.

— В зеркало ему, вишь, поглядеть захотелось, вовкулаку, — бормотала Карди себе под нос. — Покрасоваться. Из камня свою потаённую корабелю вынуть.

Сорди молчал — сердце уже отказывалось ему повиноваться. По прежнему опыту он знал, что стоит верховому палу выйти на простор — помчится по окраинам со скоростью курьерского поезда и захватит их с Карди в клещи. Даже в кольцо. Почему они так упорно не желают выходить на середину?

И тут он увидел причину. Даже две.

Поляна закрывалась с противоположной стороны хилой полосой кустарника. А дальше сияла просторная гладь реки или озера…

И тут лес по обеим сторонам огненного столпа распахнулся — оба путника обернулись на шум.

Лесные лошади. Небольшого роста, крепконогие, с изящной небольшой головой.

Они шли плечом к плечу, не рысью или еще более неустойчивым галопом, а неким особенным шагом — высоко сгибая передние суставы, плавно и быстро. Сорди на какой-то миг показалось, что пышные гривы и чёлки лошадей охвачены огнем — такое впечатление создавали цвет, легкость и трепет.

На некоторых лежали шерстистые чепраки — если бы кое-кто не поднял головы, Сорди нипочём было бы не признать живых волков и рысей. По бокам струились огромные полозы — размер и норов, очевидно, не позволяли им трусливо зарываться в ил.

— А? — рассмеялась Кардинена. — Не бегство, но исход лесного братства. Натуральные боевые порядки. Молодцы, не только беременных кобыл с собой захватили, но и тех, что на сносях. Пока на место не прибудут, так и будут удерживать схватки.

— Слушай, парень, ты свистеть умеешь? — вдруг спросила она самым беззаботным тоном.

— Нет.

— Эх, жаль, а то бы мне подсвистел. Нет, правда, неужели никогда мальчишкой не был?

Мальчишкой его учили свистеть, закладывая два пальца в рот: голуби и голубятники в его местах перевелись, обычай остался. Однако так ловко, как его спутница, не получалось ни у кого из них: она слегка подогнула нижнюю губу, свернула язык трубочкой и выдала тихую колоратурную трель.

Светло-гнедой жеребец в середине потока поднял голову и прислушался.

Кардинена повторила.

Вдруг он легко, с места, перепрыгнул через соседей, едва не опустив передние копыта на ползучий эскорт, и остановился рядом с людьми.

— Будет твой, — сказала Карди. Вынула из тюка нечто вроде мягкого хомута, что был заранее выложен наверх, и накинула коню на шею, словно венок. — Держи, а лучше — сразу садись на спину. Этот знал хозяина.

В самом деле: конь смирно двигалась рядом с человеком, несмотря на то, что отстала от своих.

— Что говорю — езжай! Или без стремян не умеешь — забор тебе подавай?

Было стыдновато и неловко, но, к счастью, лошадь была в холке почти по плечо Сорди, и он кое-как перекинул себя через хребет, придерживаясь за ошейник.

Гнедой так же, как и раньше, одним скачком влился в общий поток и заработал ногами еще усерднее — наверное, торопился пробиться к сотоварищам. Удивительное дело — необычный аллюр был куда легче не только рыси, способной вымотать из непривычного человека кишки, но даже галопа с его плавными прыжками.

— А этот — мой.

На сей раз Кардинена даже и не пробовала подманить. Накинуть петлю — тоже. Караковый жеребец необычных статей возвышался над прочими на полголовы: такой же косматый и гривастый, как прочие, но голова сухая, изящная и хвост льётся позади струёй мрака.

Прежде чем мужчина успел предложить свою помощь, она забросила свою ношу назад за спину и побежала рядом с лошадьми, как бы погружаясь в море голов. Вынырнула совсем рядом с тёмным телом, уперлась ладонями в холку — и взлетела.

Чёрный жеребец, почуяв на себе чужака, хотел было взвиться тоже, но помешали соседи. Не дай Бог, если копыта заденут идущего рядом или его ношу. Нарушится закон огневого братства.

Но цепкие пальцы всадника тем временем уже переплелись с волосами гривы, колени стиснули ребра будто тисками…

— Не молодцы мы, скажи? — прокричала женщина вперед.

Тело покачивается, как в хорошем седле, сам собой угадывается ритм движений, человек становится одно с конём: сколько раз об этом мечталось там, в далёких горах, — и вот сбылось.

«Из моей ошибки, моей тяжкой вины — вышло чудо, — думает Сорди. — Конь-огонь. Конь, который обгоняет злой ветер».

И в придачу — скакун, почти целиком сотканный из тьмы…