Костры Сентегира

XII

— Хитра наша милая Эррант, ох как хитра, — проговорила Кардинена, поворачиваясь перед зеркалом то одним, то другим боком. — Так меня удовольствовала, что и отказаться невместно. Память нестираемая. И нарядить тебя в юбку тоже рука не поднимается. Как-то уж чересчур круто, ты не находишь? В фустанелле на худой конец есть нечто брутальное и старогреческое…

— Кажется, без твоей выдумки было бы еще хуже. Я только не пойму смысла и того, и этого, — Сорди дожидался своей очереди покрасоваться, стоя в одной рубахе с рюшечкой понизу и штанах с сапогами.

— Мы с тобой вроде как хранители древней веры в Тергов. Змея — вельми почитаемое здесь хтоническое божество, особенно отражённая в зеркале. Считается, что от того само зеркало имеет право расколоться, ибо не имеет права отражать божественную суть, скрытую под внешним покровом бытия. То есть оно, как и любая картина, тщится проникнуть в душу предмета и не умеет в силу несовершенства своей тварной природы. Дракона нередко так и изображают — с зеркалом в когтистой лапе. А поперёк всего зеркала трещина змеится. Тавтология такая, понимаешь… Кстати, ты своего зеркальца не потерял? Смотри, оно закалённое. И не сдваивай его, не показывай другому такому же — пламень с небес приведешь похуже прежнего.

— То, что ты сказала, — полная правда или нет?

— Умён становишься. Если бы прямо меня лгуньей назвал — мало бы тебе не показалось. Отвечаю: правда, но и верно не вся. И насчет зеркальной магии, и насчет нас самих. Посвятили себя, это верно: но отдать пока не умеем и боимся. Причём оба.

— Я вообще себе такого не представляю. Карди, но ведь тебе ничего не стоит нарядиться в прежнюю одежду.

— Спасибо, милок, что разрешил. Постирать её уже озаботился?

— Ох, прости.

— Да не пугайся: здесь любое бельё отдают в стирку, чтобы своих нежных ручек не мозолить. И здесь, кстати, не горы, чтобы во всём домашнем на улице ходить.

— Почему в городе так не любят разнополые пары?

— Ну отчего же. Вообще-то здесь терпимость. Просто считается, что размножение, в отличие от легковейных телесных услад различного калибра и окраски — дело интимное, и не нужно всем показывать, что вы между собой сговорились. Засмеют. То же с детьми и родителями: не для того и те, и другие в Лэн-Дархан являются, чтобы узы и путы демонстрировать и выказывать субординацию. Вот оттачивать тактику, отрабатывать приемы, ну и развлекаться в промежутках. Как это у вас называется? А, оттягиваться.

— Затейливо. И в самом деле — место карнавала. А есть такие, кто в одиночку ходит?

— Производители и ублажатели. Чьё мастерство ценится более прочих и более прочих идёт в дело после выхода из здешних стен. Ты вот что думаешь по поводу своего личного брака с той самой Софьюшкой? Нет ничего глупее — венчать девственников с тем, чтобы они на своем горьком опыте постигали азы. Но если девушку до замужества не учат быть кухаркой, экономкой, бухгалтером и кастеляншей, юношу — ремесленником и бодигардом, они не стоят в браке ничего. А насчет искусства возлежания вместе и деторождения как побочного продукта муз оба они изначальные профаны, никакие книжки не помогут, даже если и позволены государственным строем. Вот и выходит типа того: он в нее опростался, она захватила воробышка и понесла его по жизни. Супружество — труд тяжкий, даже будучи заключен по сердечной склонности.

— Я понимаю не всё, что ты говоришь.

— Господи милосердый, да ты что — никак девственник?

— Может быть, и да — в твоём смысле.

— А на свой собственный пол лишь тайком облизывался? И с женой не спал? То-то она на тебя пророкам твоим нажаловалась. Чтобы последили хорошенько.

— Откуда ты знаешь?

— На семь пядей в землю вижу. И таким вот сокровищем правоглавники понапрасну прокинулись! Да на тебе в пору было крест ставить. Или там — икс и игрек. Как на святом.

— По-твоему, такое, как у меня, — и вовсе не грех, а…

— Неоценимая и неоцененная доблесть, мой милый. Эх, молодёшенек ты и всю жизнь проходил в шорах, иначе бы знал, что способов, коими ублажает свою плоть человечество с самой первобытности, — буквально океан. Это раздельное владение женщинами и супружеские ячейки — нововведение.

— Знаю о том.

— Энгельсизм-морганизм, ага. Происхождение семьи, частной собственности и государства. Этнологическую периферию социалисты вытащили в центр, да так и оставили. А то бы поняли еще, что гомо-гетеро-, транс- и прочие, куда более экзотические варианты сексуальности заложены в нас природой изначально. Конструктивный хаотический момент.

— Карди, ты уж слишком преисполнена полемического задора. Я снова мысли не улавливаю.

— Это когда ты ее ловил, скажи? Только и делал, что извращал меня по-своему.

— Что же ты меня не накажешь?

— Коплю обиды.

Во время разговора она сняла своё «исламское» платье и пробовала приладить слуцкий пояс непосредственно к шароварам, делая поперечные витки и перекидывая через плечо, как сари. Выходило странновато.

— А насчет моей затейливой мысли — объясню, так и быть. Понимаешь, истинных геев обоего рода рождается и в самом деле очень немного: это резерв природы, как бы образец, который сам себя множит в пограничных ситуациях, когда нашей общей матери становится невмоготу носить на себе размножившееся человечество. Если гейство как модус поведения перенимают обычные люди — ситуация разряжается. Если его начинают преследовать хотя бы на словах, как в эпоху Ренессанса, или на деле, как в Средние Века, в ход идут чума, французская болезнь, церковный раскол, тридцатилетние и семилетние войны, охота на ведьм, иприт с люизитом и на худой конец испанка.

— Ты переворачиваешь с ног на голову. Болезни и войны мыслятся как возмездие за грех излишней тварности человека.

— Вот как? Тогда пускай меня поправят.

Она сбросила пояс, который лег на пол необъятной пышной грудой:

— Вот, смотай и убери пока. Всякие цепочки и балаболки тоже. Придётся самим к Эрранте нашей наведаться. Порыться в резервах и ресурсах.

— Можно ученику еще спросить?

— Замечаю я, что ученик вспоминает об учтивости в строго определенных ситуациях. Когда вопрос касается скрытой сути дела. Хорошо, давай спрашивай.

— Какая цель нашего исхода?

— А ты сам не угадываешь?

— Клочками, что никак не сложатся в целое полотно.

— Тогда итожу. Я должна пройти свой жизненный путь — ну, скорей, топографическую или там географическую метафору этого самого, — подцепляя на себя все приключения, какие на нём попадаются. Но не превращаясь в снежный ком: спутника и челу можно взять только однажды. Так что спасать тебя мне было вроде как ни к чему, да разве, по совести, такого избегнешь? Тем более что всё предрешено: отчего, кстати, и выбегают на нашу общую дорогу всякие воплощения, олицетворения и многозначимые обстоятельства. Вот, а теперь запомни, что ты попросил неположенного, а я поступила против учительского обычая и своего желания. Еще один должок за тобой.

Обитель Эррант находилась неподалеку и занимала весь бельэтаж дряхлого палаццо наподобие венецианского с подобающим антуражем: решётки на окнах, простирающиеся вверх, к подоконникам парадных спален, и вглубь полуподвала дугами, копьями и стрелами, внутри — слегка кривые и косые зеркала в полный рост, живо напоминающие первые изделия Мурано, люстры с обилием хрустальных висюлек, голубой фарфор напольных ваз — и чернявая девица, что подстерегала посетителей сидя в кресле с альбомом гравюр в руках.

Удостоверившись, что хозяйки нет на месте, Кардинена коротко объяснилась с ученицей, которую называла Хель.

— За поношенными вещами вниз, — любезно ответила та. — Туда, где наш главный мастер обитает. Я так думаю, он уже оценил вашу обувь и походку, а большего ему не нужно.

В подвал вела узкая лестница, по бокам которой стояли на постаментах в виде четырехугольных колонн две мраморных статуи в полный рост: черного кота нубийской породы и такой же белой кошки.

— Частичные ипостаси Тергов, — вполголоса пояснила Карди. — Воплощения ночи и дня. Кот — темнота и солнце, кошка — свет и луна. Что означает их постоянное бодрствование в течение суток.

— Инь и ян, — глубокомысленно кивнул Сорди.

— Нет полных подобий, ученик. Всё в мире сходно лишь отчасти.

В каморе, куда они спустились, было полутемно, лишь трепетало на неслышимом ветру пламя толстых фигурных свечей в виде… Сорди то ли затруднился, то ли постеснялся определить форму. Коренастый человек средних лет, в ермолке, со слегка беспокойным взглядом тёмных глаз уже поднялся им навстречу. Поздоровались, раскланялись — Сорди уже начал смекать, что здесь это целая наука в ряду прочих наук, — и его спутница сказала:

— Мне надо порыться в бесхозных образцах — точнее тех, что считаются бесхозными.

— Разумеется, — ответил он с несколько холодноватой вежливостью. — Вам всем требуется одно и то же, причём такое, что бы само по себе починилось и отстиралось. Даже если вам здесь предоставлены самые изысканные одежды.

— Не вполне справедливое замечание, мастер, — отозвалась Кардинена со всей возможной учтивостью. — Мой ученик удовлетворен тем, что носит, а я мало того что, не обинуясь, признаю своими все подарки судьбы, они и в самом деле таковы. С чужого плеча отроду не наряжалась.

— Нечто в этом роде я заметил сразу же, как увидел вас на подходе к дому — вы оба двигались, как в танце. Правда, один из вас пока не знает своей собственной телесности и склонен принять любую форму, как вода в сосуде, но уже и эта вольная игра изумляет. Другой — или, пожалуй, другая — уже определила себя как играющую во всех обликах — и во всех временах сразу.

— Вы меня узнали, — Кардинена чуть вздрогнула и тотчас же согласно покачала головой. — Верно говорят, что удивляться здесь — напрасный труд. Так я могу…

— Естественно, вы можете попробовать, — кивнул он с легким сомнением, — однако этих маскарадных принадлежностей здесь целые груды — и я не замечал, чтобы за время моего служения они уменьшились хоть сколько-нибудь значительно.

Кардинена, как ни удивительно, почти на слушала его речей, несколько сомнамбулически ощупывая взглядом — или даже неким нюхом — громоздящиеся позади мастера вавилоны. Бесформенная тёмная пестрота уходила вглубь помещения: по временам дрожащий огонёк фокусировался на ленте золотного шитья или кашемировой шали с огурцами, на разрезном, всём из лент, рукаве ландскнехта, художественно продранной джинсе или клочке бледной кисеи, утяжеленной речным жемчугом. Кажется, обувь тут также попадалась — удивительного вида убор в виде непарного сапожка или платформы на тонком прямом стебле, во всяком случае, пробовал выдать себя за неё, но без успеха. На ногу он явно не налезал, скорей на голову. Сорди подивился смешению времен — видно, рылись в здешней куче основательно, — однако тут Кардинена издала удовлетворенное… он бы определил это как марсианское уханье, но посовестился.

Она нырнула куда-то вбок, потянула нечто за угол, заставляя кучу мятого тряпья расступиться…

Это был длинный балахон из гибкой желтоватой лайки, на котором отчего-то не было видно никаких швов, кроме тех, что требовались для кроя. На плечах его скрепляли пряжки в виде полированных стальных осколков, оправленных желтый в металл, сбоку отвисало нечто вроде длинного плоского хвоста, со внутренней стороны дублированного тем же гранатовым шёлком, который был на камзоле Сорди.

— В белом кавалерийском плаще с кровавым подбоем… — пробормотала Карди. — Можно было сразу догадаться по выявленным знакам. Гелла, кот, ермолка… Королева Марго вот запропастилась куда-то.

И громко:

— Мастер, мне бы выбить пыль из коттара и переодеться.

— Чистый он, — ответил тот. — А примерить можно и поверх всего прежнего.

В самом деле, балахон был довольно объёмист или просто удачно сшит. Когда его натянули через голову и правильно расположили складки, оказалось, что накидка в виде крыла вшита в правый боковой шов, идёт наискосок по груди, спадает на левое предплечье, наполовину пряча под собой широкий, раструбом, рукав, неким хитроумным способом крепится на плечах обеими фибулами и расстилается по всей спине почти до щиколоток, но так, что узорная кромка одежды же выступает во всей красе.

— Интересный рисунок вышит, — проговорил Сорди.

— Ага, — согласилась она. — Ветвистые, или древесные, молнии. Знак Тергаты, августовского праздника Тергов. Декада гроз, брачующих небо и землю — так говорят у нас в Динане.

Приглядевшись, он заметил и другой узор, в виде цветка или розетки, украшающий левую сторону плаща как раз напротив сердца и почти незаметный в складках. Но Кардинена уже снимала одея ние и перекидывала через руку:

— Благодарю. Я должна что-либо мастеру?

— Не думаю, — он впервые улыбнулся. — Впервые вижу такое везение — с первого захода узнать. Ты, верно, из бесстрашных: такие не боятся смотреть в глаза тому, что с ними произошло. Не скажешь, что там было, на месте розы?

— Шрам, — проговорила она. — Точнее, разрез, а под ним укол. Саблей насквозь пробили, вон красное по исподу и растеклось.

— Враг?

— Нет, скорее друг. И заимодавец. За погибшего брата виру взял.

— За Огневолка? Прости. Вот теперь ты точно мне заплатила. Я знаю и забуду, не беспокойся.

— Помни, если хочется, — она обернулась, поманила Сорди, и оба начали подниматься из сумрака вверх.

В номере Сорди спросил с легкой робостью:

— Если ученик спросит, ему будет отвечено?

— Давай. На прежних условиях.

— Огневолк, Волчий Пастырь, Великий Змей и Дракон…

— Именно. Одно и то же. Имеющий брата из людей Земли, сам человек и одновременно стихия. Ты и без меня мог бы смекнуть.

Добавила, чуть помедлив:

— Такой наряд — для обеих половин легенства. Было дело — еще и особые мантии с прорезным куколем надевали, вместо маски. Женщины свой кинжал на шейной цепи носили, а мужчины саблю или шпагу — на кушаке. Вручила я тогда Стагиру свою карху гран именем Тергата, да еще пояс наземь сложила, как на таком поединке полагается. А его саблю приняла в руки.

Дуэль до смерти обоих, отчего-то и без спроса догадался он. Конец земного пути и расчёт по всем земным долгам. Кто был ей тот…человек или стихия? Отцом, другом, мужем, любовником?

Но спрашивать о подобном казалось и вовсе смертельным занятием.

В следующий раз, когда им потребовалось выйти из дому, Карди надела свой памятный наряд поверх длинной рубахи — узкие запястья и ворот, расшитые в там же стиле, что кайма коттара и оторочка рукавов, выступали наружу. Всё это выглядело второй кожей: лайка мягко прильнула к телу, обрисовывая фигуру, и вроде бы посвежела, плащ изогнулся так, что складки обрисовали небольшую девичью грудь, и стёк через плечо гибко, точно струя воды.

Жизнь в Лэн-Дархане казалась Сорди не столько увлекательной, сколько непонятной. С утра до вечера они с Кардиненой дефилировали внутри несуетных и беспечных толп, по преимуществу пеших, иногда бросая мелочь под ноги уличному танцору или музыкантам — они обычно стояли на небольшой площадке, возвышаясь надо всеми, — любуясь на фасады, скамьи и фонтаны, заходя в магазинчики редкостей, чтобы порыться в симпатичном барахле. Никто из торговцев вроде бы не ожидал от них желания купить, создавалось впечатление, что и приглашали-то лишь полюбоваться, однако именно здесь Кардинена сторговала себе пурпурные башмачки и пояс из просвечивающих насквозь халцедоновых пластин, оправленных в светлую латунь.

— Неплохая работа, — удовлетворенно сказала она, застегиваясь. — Старинная: небось иерарх какой носил. Не то, что нужно в дороге, однако есть куда кошель или саблю подвесить. Видишь крючки с захватами?

Мелкие счета оплачивал, тем не менее, Сорди, а клинок был на двоих один: его собственный. Из лучшего в мире дерева.

Пять раз в сутки хождение народа прерывалось: те, кто был близко, неторопливо двигались к Кремнику, остальные замирали и благоговейно слушали карильон. А потом с новыми силами возвращались к приятному ничегонеделанию.

Еда и питье в ближних забегаловках не стоили, казалось бы, ничего, мытьё в небольших уютных термах с горячей и холодной водой, что сами по себе истекали из недр — сущие пустяки. Между делом Сорди обратил внимание, что постылая необходимость бритья совсем его оставила, некие сокровенные функции, обратные ранее упомянутым еде и питью, заявляли о себе лишь благодаря тому, что разнообразно и со вкусом устроенные кабинеты задумчивости попадались в каждом месте, мало-мальски укрытом от любопытных глаз.

Музеи, картинные галереи, скульптурные группы и прочие монументальные произведения культуры им обоим не попадались, так что Сорди недоумевал: где тут можно было увидеть те самые статуи Тергов, о которых так — чувствовал он — тревожилась его женщина. Что тревожило его самого — некое подспудное течение, что насыщало энергией всех здешних фланёров. То, чего искали и ожидали для себя все — и они с Кардиненой тоже.

Насчет последнего он узнал всё же довольно скоро. И весьма просто.

В конце одной из улиц, втекающих в площадь перед Кремником, возникло оживление, возбужденные голоса то и дело выкрикивали имя…

— О, — тихо произнесла Кардинена, стискивая локоть спутника. — На ловца и зверь бежит. Красный…

Всадник на высокой кобыле светло-соловой масти был наряжен сходно с ними обоими: в самом деле красное и драгоценное — короткий плащ, белое — китель и обтяжные штаны с узким синим лампасом, высокие, до самого паха, ботфорты из хромовой кожи, начищенные так, что в них играло бликами утреннее светило. Женские парочки так и роились вокруг его стремян. Когда Сорди и Кардинена приблизились к нему, оказалось, что он вовсе не белокур, а натурально сед: тонкие голубоватые волосы, не забранные ни в косу, ни в узел, рассыпались по опрокинутому навзничь капюшону. Яркие, прелестно очерченные губы, которым короткая, загнутая книзу трубка придавала нечто есенинское. Смуглая кожа, рысьи глаза, золотые, веселые и яростные, прямые тонкие брови с алой точкой посередине: будто индийский тилак — знак высокой касты.

— Белоснежка… Белоснежка! — радостно завопила Карди и бросилась навстречу взгляду, и яблочку мишени, и рукам, простертым навстречу. Вот чего она боялась с самого начала — не за Карена с Кертом, не за Иштена и тем более за самого Сорди, понял тот. А что этот природный смутьян невзначай проявится.

Секунда — и Кардинена уже стояла на его стремени. Еще секунда — и она сидела впереди него на седле, обвив шею и прижавшись к груди: совсем девчонка.

— Алоцветик, посестра!

— Беляночка, побратим!

И едва слышный ответ:

— Встань знову на стремя, ясонько, расплети, раскинь косы как шатёр, укрой нас — целовать при людех невместно.

— Колы ж я таково робила, ятранко мое?

Но все же поднялась, опираясь тому на плечи, а волосы как сами собой распустились и застили обоим свет — золотое руно, ах, золотое руно… Сорди лишь углядел в откинутой руке погасшую люльку.

А потом всё распалось, Кардинена спрыгнула наземь, всадник помахал рукой.

— Всё, красотки мои и красавцы, вертеп закрывается до прояснения обстоятельств! Та-Эль, ты где стоишь — в трактире, чи шо? А этот смазливый прелестник — неначе твой? Не журысь, кум, это я с похвалой. Сам такой буду. В общем, держитесь кто за стремя, кто друг за друга — пошли, говорить буду, угощать стану!

Сам он, как выяснилось, «стоял на квартире», то есть снимал домик у одной из тех дам, что обитали в городе постоянно и лепили свои гнёзда изнутри к стене, как ласточки. Из-за тесноты и своих двух этажей дом вытянулся вверх, но это лишь прибавляло ему красоты: острая двускатная крыша выглядывала из древесных куп, как цветок из пышного куста, внутри было устроено на новомодный манер: ванная комната и столовый залец внизу, спальни и отдыхальни наверху. Соломенная вдовушка переселилась к постоянному кавалеру, чтобы не мешать. Всё это вместе со своим обыкновенным прозванием — Нойи, то есть, по всей видимости, Ной, ван Ланки — побратим сообщил между делом, нимало не заботясь о том, поймут ли и запомнят ли слушатели.

Наскоро пришвартовав соловую кобылу к стене дома за чугунное кольцо и надвинув ей на морду мешок с овсом, Нойи повёл гостей осматривать его внутренности.

За время пребывания под властью Кардинены Сорди отвык от того, что в кругах богемы называют творческим беспорядком. Положим, стройный немецкий орднунг в их комнате, а тем более в палатке или биваке, однако любая вещь знала своё место и им отнюдь не кичилась. Здесь же с порога начиналось царство своеволия. Пока Нойи, усердно посылая всё к чертям и их достопочтенной матушке, пытался отыскать турочку в копне женских бюстгальтеров, столовые приборы — на полке бюро, а сахар и прочие приправы — в глубине комода, Карди от греха подальше заявила, что обоим гостям необходимо срочно припудрить носики, и увлекла своего чичисбея в туалет. Здесь царили относительный простор и безусловный комфорт: навороченное биде и ванна размером с домашний плавательный бассейн, оправленная широкими мраморными плитами, были отделены от куда более приемлемых предметов быта шторой, украшенной перламутровыми инкрустациями по мотивам Климта.

— Даю вводную, — торопливо проговорила Карди, садясь верхом на унитаз и поправляя чулки. — Белоснежка и Алоцветик — это тебе не братья Гримм. Первое и вообще моё прозвище — после тюрьмы я долго не умела покрываться румянцем. Смотри «Графа Монтекристо», хотя и враньё. Алым или Красным Цветком Нойи прозвали в честь лихого героя книжицы баронессы Орчи: такой был дамский роман былых времен, так себе недурной, кстати. Хотя «ятранда» и вообще имя розы. Помнишь, что названые братья своими именами отчасти обмениваются? Вот, и не вздумай при нём или ком еще третьем ошибиться. Заветное. Метки между бровей раньше не было: того же рода, что и мой шрам на щеке или под левой ключицей — на добрую память. Что, второго не видел? А я вообще-то и не показывала. Это же не всегда проявляется.

Неохотно и торопливо:

— Чтобы тебе о таком не спрашивать. Это его Волк из «Кондора» припечатал. Не своей рукой, но кто-то из Волчьих стратенов. Говорили позже, что жизнь своего домана хотели защитить, но сам Волк до таких откровений не снисходил: из-за меня — я и отвечаю перед всем светом. О том, как побратимы у нас в Динане клянутся, — знаешь? Никого превыше не ставить. И уж не одними крестами обмениваются…

— Браты, долго вам еще фанабериться? — крикнул Нойи. — Кофе поспел. Со сладкими витушками, между прочим. Изюм, корица, имбирь и ореховая пудра.

— Откуда ты такое выкопал? — добродушно сказала Карди. — Отродясь за тобой кулинарных способностей не водилось.

Судя по вкусу и структуре, и нынче не завелось, подумал Сорди, но придержал язык. Очевидно, чтобы не откусить по нечаянности: размочить сии твёрдые структуры во рту удалось лишь благодаря огневому кофе, впрочем, куда более душистому, чем можно было ожидать.

— Братец, — произнесла Карди, когда они, справившись с уроком, перешли в кабинет — книжные шкафы, необъятные кресла — и отдыхали там в дыму хозяйского табака. — Я ведь здесь не просто так на море погоды жду. Мне надо моему Сорди дать пару-тройку настоящих уроков острой стали.

— А в чем вопрос? Я тебе сходу мэтров этого дела назову. Да и ты, с твоим громким именем…

— Уметь самой — не значит суметь передать выучку. Взять профи — время поджимает. И дорого. Ты бы не смог?

— Шутишь? Я ж перед тобой всегда был что клуша перед бойцовым петухом.

— Не преувеличивай. Мне, кстати, не каталог приёмов в него вкладывать — прима, терция, кварта, туше. Приёмами он вчерне овладел.

— Но то, что стоит за любым мастерством… Помню, как же, Как одного маэстро чайных церемоний обучили одному-единственному и последнему в жизни удару — и одним непреклонным видом обратил противника в бегство. Самурайский эпос.

— Именно. Вот такое мне от тебя и нужно. Рапира, шпага, сабля, двуручник и ятаган — орудия разные, суть одна. Истинный фехтовальщик ухватывает суть, корень и ствол любого из искусств и должен быть готов отразить всякое нападение.

Нойи задумчиво посасывал чубук:

— Ты права. Такое я бы смог. Во мне нет твоей жалости.

— Белый, это на грани оскорбления. Не будь ты тобой…

— Имею в виду — жалости к твоему Сорди. Он для тебя как дар Пути и единственное, что нужно беречь. Рука не поднимется. Извинение принято?

— Принято, — она усмехнулась. — Так я вас оставляю?

— Годи, чо ж так скоро? Бачь, он еще и сам не захочет.

— Попробовал бы у меня не захотеть. Но говорить — поговорю. Ты отойди пока, ладно? И не влезай в беседу, как час назад.

Когда Нойи вышел из кабинета, Кардинена спросила:

— Есть такое, что осталось для тебя неясным? Имей в виду, расстаёмся на несколько дней, если вообще не навсегда.

— Ты не удивишься? Языка этого я не понимаю. Украинский вроде.

— Это в тебе автопереводчик заработал. Побратим иногда на говор своего детства сбивается, а ты такого вовсе не проходил, хотя и специалист языков.

— Что со мной будет: опасное?

— Думала, ты похрабрее.

— Какой уж есть. С широко закрытыми глазами в объятия твоего братца не стремлюсь.

— О, это похвально.

Кардинена помедлила, размышляя, и, наконец, прибавила:

— Вся штука в том, что пограничная ситуация может проявить в человеке силы, способности и знания, о которых не подозревает ни он, ни все прочие. В земле Динан такое закрепляется на всю дальнейшую жизнь. А остальное пусть будет для тебя неожиданностью. Иначе не подействует. Так что прощай покуда — и помни обо мне.