Кровь, которую мы жаждем (ЛП)

— Да ладно, вам нужен сопровождающий? Не способны отвечать без присмотра?

Это первые слова, которые произнес Герик, его голос именно такой, как я ожидал. Глубокий и грубый по краям. Я поднимаю бровь на его заявление, моя ухмылка расширяется.

— Способен ли я ответить на ваши вопросы? Безусловно. — Я хмыкаю, мягко кивая головой. — Смогу ли? Вряд ли.

Он ворчит, скрещивая руки перед грудью, и я перевожу взгляд на Одетту, которая все еще стоит с самодовольным видом, несмотря на мое подчинение.

— Очень интересно, разница в этих двух словах. — Она хмыкает. — Мы обязательно передадим привет вашему адвокату, и пока я здесь.

Она лезет в карман, достает бледную карточку. Поднимает глаза, чтобы встретиться с моим взглядом. Мы стоим и смотрим друг на друга, и между нами возникает чувство понимания. Я знал ее игру, а она знала мою.

Хотя мое полугодовое пролитие крови не было в ее поле зрения, те мертвые девушки с отсутствующими конечностями были. Ей нужен был убийца, плохой парень в заключении, и я был ее главной целью.

Я предполагаю, что она собирается донести это до меня, но она отходит в сторону, устремляя свой взгляд на людей, сидящих в кабинке позади меня. Они молча наблюдали за нашим общением, но теперь активно включились в разговор.

— Вообще-то, мне интересно поговорить со всеми вами.

Впечатляет. Как она ударилась о стену, пытаясь запугать меня, и быстро перестроилась, переключила свое внимание на тех, кто, по ее мнению, был мне небезразличен. К ее чести, она провела свое исследование, вероятно, знала, как все мы взаимосвязаны.

На бумаге она, вероятно, думала, что знает все мои слабые места. Но я был невосприимчив к ее посредственной шахматной игре. У меня даже была ладья для ее коня, и если бы он продолжал смотреть на меня, я бы позволила своей игровой фигуре поджечь его.

Одетта доброжелательно смотрит в сторону Лиры. Ее маленькое тело повернулось в кресле. Мягким движением детектив протягивает руку вперед, предлагая бледную карту.

Это был чистый инстинкт,что я сам едва заметил это движение. Моя рука обвилась вокруг металла кресла Лиры, длинная рука заслонила ее тело от предложенной карты.

Я пожалел об этом, как только увидел, что глаза детектива заострились, а на губах заиграла знакомая ухмылка. Она быстро меняет направление. Вместо того чтобы передать карту только Лире, она кладет бумагу на стол.

— Позвоните мне, если узнаете что-нибудь полезное. — Она отстраняется, поправляя пиджак: — Тэтчер, увидимся.

Прошло несколько минут, прежде чем я наконец-то добрался до своей машины и смог уехать, убедившись, что все, в основном девушки, знают, что нельзя ни с кем разговаривать без присутствия адвоката.

Моя ошибка в том, что я показал детективу, что у меня, к сожалению, есть слабость, заставила мои ладони чесаться. Я больше не мог отрицать этого. То, что никогда не будет на бумаге, но расцвело внутри меня, как злобный плющ.

Лира и только Лира. Моя инстинктивная потребность защитить ее открыла дверь, в которой было достаточно места для того, чтобы Одетта могла использовать ее против меня. Моя челюсть болела от напряжения, слишком долго сжимая зубы.

Я распахнул дверь машины, опустился на кожаные сиденья и прижал ладони к глазам, откинувшись на подголовник. В моей голове пульсировало сожаление.

Как я позволил ей подойти так близко? Как я мог быть таким слабым?

Эти вопросы казались такими банальными сейчас, когда я позволил себе оказаться в таком положении. Я был здесь и должен был найти способ выбраться из этой паутины, в которую запутала меня Лира, я позволил ей преследовать меня гораздо дольше, чем следовало.

Пришло время для экзорцизма.

Я не могу доверять себе рядом с ней, потому что она настолько извращенна, что я могу думать только о ней, когда она находится рядом. Не о моей безопасности или секретах, которые могут отправить меня в тюрьму.

Только о ней.

Это игра, выживание, и если что-то делает тебя слабым, ты отрезаешь это. И это именно то, что мне нужно было сделать с Лирой. Отсечь от меня, удалить быстрым чистым срезом. Если бы мы продолжали, то подвергли бы опасности нас обоих. Ее жизнь и моя свобода были под угрозой.

Это был мой единственный выбор.

И как бы в подтверждение моего решения вычеркнуть ее из своей жизни, когда я открыл глаза, на моем пассажирском сиденье лежал подарок, которого там не было, когда я приехал раньше.

Отрубленная человеческая рука лежала на коричневой коже, вокруг одного пальца был завязан аккуратный бантик, рядом лежала свежая роза, а сбоку лежала записка, на которой было написано строгими буквами.

Я предупреждал тебя.

— X

ГЛАВА 22

Укусы паука

ЛИРА

Я не могла его найти.

Прошло почти две недели с тех пор, как я в последний раз видела его, в последний раз разговаривала с ним. Все мои звонки оставались без ответа, текстовые сообщения — без ответа.

Ни в кампусе, ни где-либо в Пондероз Спрингс о нем не было слышно уже несколько недель.

Ни в кофейне на пятой улице, где он платит пять долларов за американо каждый вторник и четверг, когда у него занятия в 8 утра. Галерея, которой владеет его семья и в которую он ходит по утрам в субботу, была лишена его присутствия.

Он не бегал трусцой, ни по своей обычной дорожке, ни по какой-либо другой, насколько я знала. Я просыпалась каждый день с надеждой, что он будет там, но всегда уходил с больными ногами и торжественным сердцем.

Когда я спросила Алистера, куда он ушел, его ответ не содержал ни ответов, ни намеков. Он просто посмотрел на меня и сказал,

— Мы не задаем вопросов, Лира. Он говорит нам, что ему нужно. Мы знаем, что ему нужно, и не спрашиваем, почему.

Этого было недостаточно для меня. В моих глазах это был полный бред, если это были те отношения, которые он поддерживал с парнями, хорошо. Но для меня это не сработает, это не та связь, которая у нас была.

На второй неделе я набралась смелости и переступила порог его дома. Меня встретили только рабочие и его бабушка, которая любезно сообщила мне, что с ним все в порядке. Он сказал ей, что уезжает на несколько недель, в отпуск, как он это называл.

Она предполагала, что он находится в одном из их домов, возможно, в доме в Британской Колумбии, который он любил в детстве, или в Вермонте. Это был любимый дом его матери.

Разговор с ней был лишь коротким бальзамом для моего горящего сердца. Маленькая доза его, чтобы стало легче дышать. Но этого было недостаточно.

Я была так тревожно одинока. Башня библиотеки не успокаивала, мавзолей был мрачен без него. И я даже не могла заставить себя работать с насекомыми или искать их. Внутри меня была пустота, которая не болела уже много лет. Полый колодец без конца, просто вечная яма без дна.

Поэтому, когда Мэй Пирсон попрощалась со мной у своей входной двери, я снова быстро нашла путь внутрь. На этот раз без ее ведома я молчала, пытаясь вспомнить шаги к его спальне.

На поиски ушло больше времени, чем мне хотелось бы признаться, но как только я это сделала, я позволила себе поддаться тому, что жило в его комнате. Маленькие кусочки его, которые я могла ухватить, крошки, которые оставались, крошки, которые раньше могли подавить мою одержимость. Успокаивали мою одержимость до следующего раза, когда я смогу наблюдать за ним на расстоянии или украсть свитер.

Но даже этого было недостаточно. Ничего не может быть достаточно после всего, чем мы обменялись. Теперь я знала, каково это — быть обнятой мужчиной, к которому может прикоснуться только смерть, чувствовала его пальцы на своей коже, между бедер и знала, какова на вкус его кровь на моем языке.

Однако это не мешало мне быть жадной.

Я прижималась носом к каждому предмету одежды, висевшему в его шкафу, преследуя его запах. Провела пальцами по запонкам и галстукам. Проследила за черно-белыми клавишами, к которым так часто прикасались его руки.

Накинула на плечи один из его черных кардиганов, планируя взять его с собой. Мои руки пробежались по маленькому письменному столу, притулившемуся в углу, прикасаюсь ко всем его записям, прослеживаю отчетливые штрихи и взмахи его достойного почерка.

По почерку человека можно многое определить.

Например, широкие интервалы между словами Тэтчера говорят о том, что он не любит тесноты и любит быть один. Узкие буквы «е» показывают, насколько он не привязан к эмоциям людей. А намеренная косая точка над I? Ну, это говорит мне о двух вещах.

Как мало у него терпения к чужой неадекватности.

И как сильно он любит резать вещи.

Мое тело распласталось на его простынях. Я лежала в его постели и думала о том, что это был самый долгий период, когда я не видела его. Наблюдать за ним. Находиться с ним в одной комнате.

С тех пор как я вернулась в Пондероз Спрингс после смерти матери, он был там. Почти каждый день, хотя бы мельком, я видела его высокую фигуру. Я не чувствовала его присутствия уже много лет.

Мне хотелось чертовски разозлиться на него. Он знал, чем это было для меня, что это моя навязчивая идея, которую нужно подпитывать. Иногда мне кажется, что ему нравилось быть мужчиной, за которым я религиозно наблюдала, а теперь он ушел.

Забрал это. Вырвал из моих рук мое тайное, прекрасное увлечение. Мое сердце было в смятении, но я никогда не могла по-настоящему расстроиться из-за него. Не так, как он того заслуживал.

У Тэтчера была рутина, система, которой он неукоснительно следовал. До мельчайших деталей. Если бы это было нарушено, это привело бы к хаосу для него.

Не думаю, что он понимал, что он был моим, был моей рутиной, моей гребаной системой. И теперь я была в хаосе без него.

Я позволила себе проваляться еще тридцать минут, прежде чем наконец нашла в себе силы уйти. Возвращаться домой было последним, что я хотела делать, и хотя я любила Сэйдж и Брайар, я не хотела их видеть.

Я сидела в машине за рулем, когда поняла, какой сегодня день. В четверг были шахматы с Сайласом, а я уже давно не играла. Это был идеальный способ развлечь себя, побыть рядом с кем-то, кто мог бы меня понять.

Поездка была долгой и спокойной. Я не включала радио, просто сидел в тишине и слушал гул своего старенького автомобиля, пока наконец не въехал на парковку лучшей психиатрической больницы Портленда.

Сайлас читал «Искусство атакующего», книгу, как я позже узнала, о кибербезопасности, когда я нашла его. Одинаковые белые верхняя и нижняя одежды плотно облегали его крупную фигуру. Он был гораздо шире, чем Тэтчер, и почему-то я всегда чувствовала себя маленькой, когда находилась в его пространстве.

Нам не потребовалось много времени, чтобы сесть за игру. Клетчатая доска располагалась посередине между нами, и мы по очереди передвигали фигуры. Я играла вполсилы, но все равно была рада отвлечься.

— Шах и мат, — негромко сказал он, — Ты, наверное, худшая ученица на свете.

— Может быть, ты хреновый учитель, — говорю я, улыбка тянется к моим губам в шутку. Сайлас отлично играл в шахматы, и если быть честным, я многое узнала об игре от него.

Он наклоняет голову, приподнимая бровь, и это самое близкое подобие улыбки или искренних эмоций, которое я когда-либо получала от него с тех пор, как начала его навещать. Я не помню, чтобы когда-либо видел его улыбающимся, даже в коридорах с Розмари.

Но вы всегда могли видеть это.

Его любовь жила там, в этих глубоких карих радужках.

А теперь...

Теперь она мертва, и его глаза тоже.

— Прости, я не очень внимательна. — Я тяжело выдохнула: — Чувствую себя немного...

— В твоей голове? — Он заканчивает за меня, и я киваю с мрачной улыбкой.

— Знаешь какие-нибудь хорошие способы это исправить?

— Думаешь, если бы знал, то был бы здесь?

Я смеюсь, хотя это не совсем смешно, но мне нравится его сухой юмор. Это приятное изменение темпа.

— Справедливо. — Я пожевала внутреннюю сторону щеки, вопрос, который я хотела задать с момента прибытия, тяжело давил на язык.

С моей стороны было эгоистично спрашивать. Проделать весь этот путь, чтобы он почувствовал, что я использую его для получения информации, но он казался мне последней надеждой.

— Могу я задать тебе вопрос, Сайлас?

— Конечно. — Он откинулся на стуле, скрестив руки перед грудью. — Не обижайся, если я не отвечу.

Сейчас или никогда, верно?

— Ты, — сглотнула я, — ты знаешь, где Тэтчер? Или куда он может пойти, если ему понадобится уехать из Пондероз Спрингс?

Лицо Сайласа не двигается, не подает никаких признаков реакции, он просто сидит и смотрит на меня. Его так трудно понять: он похож на Тэтчера, но в то же время отличается от него.

Тэтчера трудно читать, потому что он не чувствует так же, как другие, поэтому у него нет таких реакций, которые можно было бы искать. Сайлас же чувствует, он просто скрывает это. Глухая стена, которая ничего не впускает и ничего не выпускает.

Поэтому я просто сижу там, изучая его выдающиеся брови, наклон его сильного носа, темные веснушки на его светло-коричневой коже. Неподвижно и непреклонно, и я думаю, может быть, причина того, что он часто молчит, в том, что он пытается прочитать и меня.

— Нет.

Один слог. Одно единственное слово. Единственный ответ, который я собираюсь получить от него относительно его друга.

Я киваю, глядя вниз на шахматную доску. В моей груди все пульсирует, надежда умирает внутри меня, знаю, что мне просто придется ждать, пока Тэтчер не вернется оттуда, где он находится.

Если он вернется.

— Почему ты хочешь знать? — Голос Сайласа ровный, искренне любопытный.

— Потому что я...

Слова умирают на моих губах. Что я вообще могу сказать?

Потому что я его преследую и не могу его найти? Потому что я одержима твоим лучшим другом и была им с самого детства?

Потому что я люблю его?

Это все ответы, но ни один из них не подходит для того, чтобы произнести его вслух. Каждый из них кажется настолько банальным, что я не думаю, что существуют слова, способные объяснить тягу моей души к Тэтчеру.

— Просто потому что.

Я поднимаю своего коня, двигаю его вперед, избегая предыдущего шаха Сайласа, блокируя его ферзя. Довольная тем, что продолжаем нашу игру и сидим в тишине, как мы обычно делаем.

— Лира, — говорит Сайлас, его голос заставляет меня поднять глаза от доски, — почему ты так поступаешь с собой?

Ему не нужно больше ничего говорить. Я знаю, о чем он спрашивает. Почему я нахожусь во власти человека, который снова и снова доказывает, насколько он не способен на чувства?

Этот вопрос волнует всех. О чем они шепчутся между собой. Вопрос, о котором они думают, но никогда не спрашивают меня, а если и спрашивают, то я обычно не даю ответа. Ожидание, я устала от людей, которые измеряют то, что я чувствую к Тэтчеру, по своей шкале ожиданий любви.

— Любить его — это не значит получать что-то взамен.— Я говорю с твердым взглядом: — Моя любовь к Тэтчеру не эгоистична. Она не требует взаимности или празднования. Она честна, она может существовать сама по себе, не замечая этого.

Я призрак, которая преследует человека, которому не нужно, чтобы он сделал меня человеком. Ему достаточно видеть меня, достаточно, чтобы я обитала на пустых чердаках его разума и в бесплодных коридорах его сердца.

Достаточно любить его без одолжения. Это моя одержимость, которая требует внимания, которая требует подпитки.

— Думала, что ты, как никто другой, поймешь, каково это. — Я заканчиваю, потому что если мы собираемся вынести мое грязное белье на стол, то с таким же успехом можно выложить и его.

Мое признание не удивляет его, а может, и удивляет, в любом случае, он не показывает этого. Только смотрит на меня пустыми глазами.

Мы так и сидим.

Два человека, сплетенные в паутине боли от рук самого смертоносного паука в мире.

Любовь.

Возможно, я не была там, когда он был с Розмари, не знала его хорошо и не видела его после ее смерти, как Рук, но между нами двумя было глубокое чувство понимания. Река, впадающая в один и тот же бассейн с потрясениями. Может быть, так было всегда, с того самого первого дня, когда я появилась здесь, чтобы навестить его.

Что-то во мне знало, что он поймет меня без объяснений. Когда весь остальной мир не понимал, он понимал. Сайлас заставлял других людей чувствовать себя неловко, потому что отказывался скрывать боль в своих глазах, печаль, которая жила в них.

Думаю, он знал, что я не боюсь этого, поэтому и дал мне возможность дружить. — Сайлас наклоняется вперед, поднимает своего слона и берет одну из моих фигур, добавляя ее к растущей куче черных на стороне доски.

— Какая мы пара, — бормочет он, — Мы любим людей, которые никогда не полюбят нас в ответ.

Я позволила себе смешок, покачав головой: — Розмари любила тебя. Ты знаешь это.

— Больше нет, — говорит он, его челюсть сжимается от признания.

Я нахмуриваю брови, по инстинкту моя рука движется вперед, упираясь в его руку напротив.

— Эта любовь все еще существует, Сайлас. — Мои слова несут в себе чувство срочности: — Она не может просто исчезнуть, она должна куда-то деться. Она все еще существует.

Он пристально смотрит на мою руку, и между нами наступает тишина, после чего он снова поднимает глаза.

— Я больше не могу ее найти.

Я ничего не могу ответить. Ничто из того, что я скажу ему, не поможет облегчить боль, которую он несет. Поэтому я крепче сжимаю его руку, в надежде, что она сможет сказать то, что я не могу.

Мы задерживаемся там еще на мгновение, прежде чем я отстраняюсь и смотрю вниз на шахматную партию с нулевым представлением о том, как продвинуться вперед, не проиграв сразу.

— Лира.

— Да, да, я знаю, — отмахиваюсь я от него, — Я пытаюсь думать о том, нападать мне или защищаться...

— Мой телефон у Рука.

Поднимаю глаза на него, приподнимая бровь: — Когда ты получишь его обратно, ты знаешь, что там будет куча фотографий члена, ты ведь знаешь это?

Он насмехается, вроде как смеется.

Когда он снова открывает рот, он говорит то, чего я не ожидала. Он протягивает мне руку помощи, как и я ему. Мне хочется сделать для него больше.

— У меня есть устройства слежения на машинах всех парней. —Он вздыхает: — Если ты сможешь достать мой телефон, он покажет тебе, где они все находятся.

ГЛАВА 23

Происхождение

ЛИРА

Дом моей матери был могилой.

Оболочка от того, что когда-то было дышащим, вдохновленным викторианской эпохой поместьем. Заросший плющом, заросший сорняками и отчаянно нуждающийся в ремонте.

Это был труп.

Красивый, гнилой, разлагающийся труп. В нем сохранились остатки моего детства, и если я очень постараюсь, то смогу вспомнить некоторые из этих воспоминаний. Контрабанда божьих коровок из сада, сломанная рука на дереве во дворе, попытки убедить маму разрешить мне спать на крыльце во время дождя.

Но когда я шла по заброшенным коридорам, дерево стонало под моими ботинками, я не могла отделаться от ощущения, что внутри я чужая. Как будто все хорошее, все счастье было высосано досуха в ту секунду, когда Генри Пирсон убил Фиби Эббот.

Дом так и не перепродали. Он оставался пустым по уважительной причине. Кто захочет переехать в дом, где произошло убийство?

Теперь это был просто дом, четыре стены, в которых поместилась ужасная история, описанная в заголовке. Крыша укрывала травмы и отчаяние. Это больше не был дом, не было местом солнцестояния или радостного воспоминания.

Смотрела на телефон Сайласа, казалось, часами. Думала: — Этого не может быть. Не может быть, чтобы местоположение Тэтчера было верным. Но когда я нерешительно подошла к своему старому дому, и увидела его машину, припаркованную на подъездной дорожке.

Это не было плодом моего воображения. Он был здесь. Надолго ли? Я не была уверена, но сейчас он был внутри. Там, где началась наша история. Когда он был незнакомым Джеком Фростом, а я — одинокой маленькой девочкой.

Нити нашей судьбы уходили корнями сюда. Они трепетали и дышали; это была единственная причина, по которой мои шаги несли меня в спальню моей матери.

Когда я нашла в себе мужество открыть дверь, я нашла его именно там, прислонившись к стене, он смотрел из окон балкона на кроткий задний двор.

Его костюм был девственно чист, на темно-синей ткани не было ни единой морщинки. Все в нем казалось слишком чистым в этой комнате. Стеклянная, ослепительная ледяная скульптура, установленная среди грязи истории.

На мгновение мне захотелось, я бы упала на колени и взмолилась Богу, в которого не верила, чтобы он не был таким... прекрасным.

Может быть, тогда было бы легче отстраниться от него. Если бы я каким-то образом смогла снять розовые очки, увидеть его таким, каким видят все остальные.

Расчетливым. Токсичным. Бесчувственным чудовищем.

Если бы жажда смерти, которая скрывалась под поверхностью, отражалась на его внешнем облике, это бы что-то изменило?

Я говорю себе «да».

Но я знаю, что это не так.

Независимо от того, как он выглядел для человеческого глаза, я бы всегда видел его душу. Увидела бы его холод, как первый снег на Гавайях. Нечто удивительное и прекрасное.

— Почему ты здесь, Лира?

Я не стала спрашивать, откуда он узнал, что это я, просто шагнула дальше в комнату, которую не видела с тех пор, как ее занимал труп. Она была пуста. Мебель исчезла, краска облупилась, все пустовало.

Из окна дул холодный ветер, заставляя меня натянуть рукава черного кардигана Тэтчера на руки, надежно обхватывая себя руками, пока я смотрела на его затылок.

— Ты исчез после того, как я узнала, что тебе угрожают смертью. — Я говорю, чувствуя, что ответ очевиден: — Ты просто исчез. Ни слова мне не сказал.

Он встречает меня молчанием, продолжая смотреть в окно неподвижной статуей, и я жую внутреннюю сторону щеки, сжимая руку для удобства.

— И потому что... — Я сглатываю, — Потому что в последнее время ты единственное место, где я не чувствую себя одинокой.

Я не должна была обижаться на то, что он все еще не ответил, но я не могу винить его. Выражение эмоций и уязвимости никогда не было его сильной стороной. Это не его вина, что я влюбилась в такого холодного человека.

А может, и виновата.

— Почему ты здесь? — спрашиваю я, переворачивая ситуацию.

Это он населяет мой старый дом, стоит в этой комнате, как будто это совершенно нормальная часть его повседневной жизни, как будто это не то место, где наши мать и отец когда-то стояли вместе в последнем расставании.

Этот вопрос заставляет его пошевелиться. Он медленно отходит от окна, поворачивается так, чтобы оказаться лицом ко мне. Его спина по-прежнему прислонена к стене, руки засунуты в карманы.

Он выглядит как Тэтчер. Все его обычные черты, но я вижу намек на фиолетовый цвет под его глазами, темные круги от стресса или недосыпания, а может, и от того, и от другого.

— Думал, что это единственное место, куда ты не приедешь.

Я не могу удержаться от того, чтобы не нахмурить брови, не рассмеяться и не покачать головой и делаю несколько шагов вперед, становясь в центре комнаты.

— Ты не понимаешь, да? — Я говорю с чем-то вроде досады на языке: — Нет такого места, где ты находишься, куда бы я тоже не пошла.

После всех этих лет он все еще не может видеть сквозь свои собственные шоры, чтобы понять, что я сделаю все, что угодно, пойду куда угодно ради него. У меня нет другого выхода, нить, связывающая нас, отказывается меня отпускать. Мое сердце взбунтуется, если я оставлю его.

Он не моя любовь.

Он — моя одержимость. То есть человек, который постоянно занимает и вторгается в мои мысли. Болезнь, наркотик, который я отказываюсь бросать или искать помощи, и я не хочу жить жизнью, в которой его нет.

Это судьба более жестокая, чем любая смерть.

Существовать в мире, в котором он больше не дышит.

— И знаешь, что это делает тебя? — Он говорит, наклонив голову набок с ледяным взглядом: — Не безнадежным романтиком и даже не жалкая. Это делает тебя опасной. Безрассудной. Ты пойдешь за мной куда угодно. Как насчет могилы, детка? Потому что если ты будешь продолжать в том же духе, то именно там ты и окажешься.

В моей груди нарастает напряжение.

— Ты хочешь сказать, что думаешь, что Гало выполнят свои угрозы?

— Я говорю тебе, что чем ближе ты пытаешься подобраться ко мне, тем больше шагов к скорым похоронам.

Я качаю головой: — Мне все равно, я не буду...

— Ты наивна, Лира Эббот. — Он прерывает меня, отталкиваясь от стены, чтобы стоять во весь рост: — Наивная, больная девочка, которая в детстве сформировала в твоей голове идею, что я ангел.

Я открываю рот, чтобы возразить, но он толкает меня вперед. Каждое слово жестоко, его язык врезается в мою чувствительную плоть, он разрезает меня и заставляет меня истекать кровью всеми способами, которыми я никогда не смогу полюбить его.

— Все, что ты для меня — это неудобный дирижабль в моем детстве, мишень, которую я должен был убить, как приказал мой отец. Ошибка, к которой я не должен был прикасаться. — Тэтчер проводит рукой по челюсти. — Пришло время проснуться, вернуться к жизни. Ты не мой призрак, и с меня хватит быть твоим наваждением.

Все точки на моем теле, которые чувствовали его руки, пульсируют от боли. Бытие, названное ошибкой. Слезы, соленые, свежие слезы попадают на мою верхнюю губу. Я чувствую вкус их отчаяния, их боли.

— Я принимаю, что тебе холодно. — Я дышу, видимые струйки вырываются из моих губ: — Наполненный до краев льдом, иногда мне физически больно стоять рядом с тобой.

Я делаю шаг к нему. Еще один. Потом еще один. — Принимаю, что ты ничего не чувствуешь. Когда-то давно кто-то вырвал из тебя мягкость своими зубами, и теперь от тебя остались только острые края. — Мои слова душат меня, всхлип формируется вокруг слов.

Но я продолжаю идти вперед на нетвердых ногах, пока не оказываюсь прямо перед ним. Его тело всего в дюйме от моего, моя голова наклонена так, чтобы я могла смотреть ему в глаза.

— Я даже принимаю то, что ты жесток, так чертовски жесток, Тэтчер Пирсон. В тебе нет ничего, что я бы не приняла, и я встречу твой холод своим теплом, позволю твоим острым краям сделать еще хуже, потому что я была создан, чтобы проливать кровь за тебя.

Мои костяшки пальцев побелели, я сжала их в кулак. Его голубые глаза — мерцающее, застывшее озеро, лишь отражающее мои эмоции в своем зеркале.

Но его взгляд, всегда такой пустой, серьезный и напряженный. Он смягчается, слегка. Я узнаю это только потому, что так хорошо знаю его лицо, и потому, что даже если он этого не замечает, он смотрит на меня иначе, чем на кого-либо другого.

— Но я отказываюсь, — кричу я, укоризненно качая головой, — ты не можешь заставить меня принять то, что я знаю, что это неправда. Ты не понимаешь, кем я стану без тебя.

— Если речь идет о том, что ты научишься контролировать свои желания, то ты...

— Нет! — кричу я, и, к его чести, он даже не вздрагивает, просто закрывает рот, когда я вдавливаю указательный палец в его грудь: — Если с тобой что-то случится, я не буду рыдать на твоей могиле и умолять кого-то вернуть тебя.

Как объяснить человеку, который ничего не знает о любви, что благодаря ему ты дышишь? Что без них ты бы давно умер, что они — единственная причина, по которой ты хочешь существовать, чтобы быть увиденным ими.

— Не буду мстить, — мой голос треснул, — Я буду яростно вести войну, которой не будет конца.

Я не оставлю его. Он не оттолкнет меня, не тогда, когда я могу защитить его. Гало не заберет его у меня. Нет никого, кто мог бы забрать его у меня.

— Если ты умрешь, это не просто погубит меня, Тэтчер. Это станет причиной уничтожения всего города. — Я скрежещу зубами, зная, что мое горе от его потери никого не оставит в безопасности. — Не отталкивай меня, затем позволь убить себя и обвини меня в том, какое чудовище родится в моей скорби.

* * *

ТЭТЧЕР

Я всю жизнь гордился своей честностью. Это был единственный реальный фактор, отличавший меня от моего отца, он скрывал от мира свою сущность, притворялся человеком, хотя был чудовищем.

Но я пообещал себе, что буду другим. Я буду лучше.

Поэтому я отказался лгать, даже если было больно, даже если правда жалила и была горькой. Я позволил миру бояться меня, позволил им увидеть меня таким, какая я есть. Таким образом, никто не мог сказать, что удивлен моим поведением.

Я не был бы серийным убийцей в новостях, где соседи говорили о том, что они ни о чем не догадывались. Они никогда бы не догадались, что я могу расчленять человеческие тела и растворять их в кислоте.

Нет, они бы знали. Они всегда знали, кто я, кем я стал.

— Думаешь, мне не все равно, кем ты станешь?

Слезы Лиры тяжелыми стеками текут по ее лицу, крупными каплями, показывая все, что она чувствует на поверхности, нося это хрупкое, нелепое сердце на рукаве, чтобы каждый мог видеть.

— Я..

— Думаю, ты приняла меня за кого-то другого, за кого-то, кто способен наплевать. Так что позволь мне прояснить ситуацию, я не хочу, чтобы в дальнейшем оставалась какая-то путаница.

Я подношу костяшки пальцев к ее лицу, смахивая слезы с ее кожи. Нежное прикосновение — прямая противоположность моим жестоким словам.

— Ты мне безразлична, Лира Эббот.

Ложь.

Ложь.

Ложь.

Грязная. Мерзкая. Отвратительная ложь.

Внутри меня есть что-то, похороненная правда, которую я буду отрицать до последнего вздоха. Она всегда была единственной женщиной, единственным человеком, о котором я заботился.

Ребенок, которого я не смог убить. Маленькая девочка, которой в пятом классе Скотти Кэмболл вывалил на голову целый поднос с едой, и я столкнул его с лестницы. Женщина, которой я позволяю смотреть на себя, преследовать меня, потому что мне нравится, как ее глаза ощущаются на моем теле.

Это единственное слабое место. Первый человек, который заставил меня истекать кровью.

И я ненавидел ее за это каждый божий день.

Ненавидел, как она вызывает болезненные желания к вещам страстной красоты.

— Но ты...

— Ты думала, что сможешь изменить меня? — спрашиваю я, вдавливая слезу в ее щеку, а затем хватаю один из ее локонов и безвредно дергаю за него. — Ты думала, что сможешь пробраться внутрь и развратить меня, превратить меня в мужчину, который любит? Только не говори мне, что ты такая жалкая, дорогой фантом.

Мне нравится уменьшать свет в глазах людей, удалять любой источник жизни в их зрачках, пока их зрачки не затуманиваются и не стекленеют. Мне нравится эта часть.

Но это совсем не похоже на то.

Блеск в ее нефритовой радужке вспыхивает, как раздавленный светлячок под моим ботинком. Постоянная эмоция, которая плавает в глубине, когда она смотрит на меня, настолько подавляющая, что я могу видеть ее с другого конца двора, когда она пытается слиться с толпой.

Все исчезло.

Пусто.

Но мне нужно ее убить.

Мое тело наклоняется к ней, мой палец тянется вперед и большим пальцем убирает с дороги один из ее локонов. Я чувствую, как мой разум мысленно фиксирует это выражение на ее бледном лице.

— Мы — не что иное, как проклятие поколений. Девятая симфония, обреченная еще до того, как мы начнем. — Я бормочу: — Твоя мать влюбилась в убийцу и посмотри, куда она попала, посмотри, что сделал с ней мой отец. Подумай о том, что я могу сделать с тобой.

Фиби Эббот попала в самый худший для Генри путь, в мертвый мир, из которого нет выхода. Мужчина ее мечты стал ее худшим кошмаром. И мы соскользнули в одно колесо.

Она смотрит на меня немигающим взглядом; ее левая рука тянется к карману моего пиджака. Тепло ее пальцев просачивается сквозь материал.

— Такова была наша судьба, верно, Тэтчер? Я влюбляюсь в тебя, а ты убиваешь меня. Прямо как наши родители, да?

Мой перочинный нож блестит, когда она убирает его, держит его на ладони, предлагая мне.

Я отрывисто киваю, убирая руки от ее волос.

— Тогда убей меня.

Слова Лиры прорезают воздух и она смотрит на меня с бесстрастной маской эмоций. Неподвижно и без страха. Либо она готова умереть, либо верит, что я не причиню ей вреда.

— Остановись. — Приказываю я, зная, что она пытается сделать.

— Если ты как твой отец, а я как моя мать, тогда это должно быть просто. Убей меня. — Она настаивает, раскрывая нож и подталкивая его ко мне, отчаянно желая, чтобы я забрал его у нее.

Каждый мускул в моем теле напрягается, и что-то внутри закипает. Эта новая эмоция, ярость, обрушивается на меня, как красная волна. Чем дольше она стоит там, вжимая нож в мои руки, тем темнее становится цвет.

Я подхожу к ней ближе. — Я больше не скажу тебе.

— Сделай это! — Она кричит: — Если это так просто, если то, что ты говоришь, правда, то сделай это! Просто иди вперед и покончи с этим.

Моя рука дрожит от ярости, когда я выхватываю нож из ее руки, мои длинные пальцы погружаются в ее волосы, притягивая ее тело к себе.

Властными шагами я веду нас назад, заставляя ее тело двигаться назад, пока мы не оказались в другом конце комнаты. Загнанная в темноту шкафа, ее спина врезается в стену.

Лезвие кажется теплым в моей руке; металл прижимается боком к ее нежному горлу и я продолжаю держать ее за затылок, вдавливая ее шею в нож.

— Убей меня, Тэтчер. Покажи мне, кто ты.

Ее дыхание вырывается быстрыми вдохами, но она держит голову поднятой, давая мне доступ. Практически умоляя, чтобы я разрезал ее, оставил лежать без ничего, кроме рубинового ожерелья. Струйки крови стекают вниз, высасывая ее досуха.

Я скрежещу зубами, отчаянно желая покончить с этим, но моя рука не позволяет мне, мой разум отказывается.

— Нет. — Я качаю головой, пытаясь сглотнуть, но горло сжимается.

— Сделай это! Убей меня! — Ее голос дрожит в моих ушах, звучит отчетливо, требует от меня сделать то, о чем я думал годами. Но, как и в первый раз, я не делаю.

— Не могу! — Я дергаю ее за волосы, заставляя смотреть прямо на меня: — Боже, я хочу разрезать тебя на кусочки, детка. На куски, уничтожить все, что ты есть, чтобы я никогда не испытывал этого ужасающего биения в моем нутре каждый раз, когда я вижу тебя. Я хочу убить тебя и твою память, но я не могу, блядь, сделать это!

Моя грудь вздымается, дыхание вырывается рывками, как будто я пробежал несколько миль подряд. Суровая правда колеблется между нами, моя неспособность расстилается передо мной.

Что я слаб по отношению к ней. Единственное, для чего я был создан, и я не могу этого сделать, и все из-за нее.

Мои глаза встречаются с ее глазами, в них тонет голод, но в них всегда мерцает чувство победы.

— Я вижу тебя. Единственная, кто тебя знает. — Она дышит: — И я знаю, что ты лжец. Это наша судьба.

Это последнее, что она говорит, прежде чем я чувствую, как руки хватают меня за шею одной рукой, а другой — за переднюю часть пиджака и впиваются нашими ртами друг в друга.

И я позволяю ей, позволяю, потому что какая-то часть меня знает, что она права, что она всегда была права. Даже когда я отказывал себе в ней, отказывался признавать ее существование из-за страха перед этим моментом.

Чистая, вызывающая привыкание близость, которая расцветает только после нее. Конечно, она могла бы вырасти внутри меня. Расцвести, как зимняя роза, сквозь ледяной холод и неумолимый лед.

Живые существа не выживали во мне. Я был создан, чтобы уничтожать их с самого начала, но она, пропустив смерть и разложение, она процветала во всех местах, которых боялись другие.

Процветала.

Зубы и язык сражаются друг с другом. Она гудит во мне, заставляя меня глотать ее удовольствие. Изливая всю злобу и слова, которые мы не скажем, в горло друг другу, и я провожу ножом от ее шеи вниз по передней части ее тела.

Ее зубы впиваются в мою нижнюю губу, прикусывая ее так сильно, что я чувствую металлический привкус на языке. В моем горле раздается стон, когда она всасывает плоть, втягивая мою кровь в свой рот.

Окрашивая ее внутренности мной.

Мы — паутина из спутанных конечностей и синяков от прикосновений. Она срывает с моих плеч пиджак, разрывая ткань, жаждет прикоснуться ко мне, оказаться под моей кожей.

Поверхность для нее недостаточна. Она хочет быть под всем, что я создал снаружи, под моей плотью, в стенах моей головы. Ничего из того, что я даю ей, никогда не будет достаточно.

Несколько мгновений застывшего времени, мои руки в ее волосах, перебирающие дикие кудри. Мои пальцы раздвигают швы ее одежды. Тепло ее рта впивается в мой рот, вишни топят мои чувства.

Я еще сильнее прижимаюсь к ее маленькой фигуре и хриплю ей в рот, чувствуя, как ее оголенные соски тыкаются в мою грудь. Желание захлестывает все инстинкты, а о контроле я думаю лишь мимолетно. Все, о чем я могу думать, — это прикоснуться к ней.

Всю свою жизнь я хотел быть чистым. Кропотливо чистым.

И все, чего я хочу, все, чего я жажду, — это чтобы она сделала меня грязным. Обнажить передо мной всю глубину ее души, чтобы я мог разорвать ее на куски, если захочу, знать каждый ее дюйм, погрузить в нее руки и быть покрытым всем, что есть Лира Эббот, ее нездоровая близость.

Возможно, это другой вид близости, на который я способен, почти больной по своей природе. Я думаю о том, как мне хочется оказаться внутри нее. Я хочу, чтобы мой член был засунут между ее бедер, а моя кровь топила ее горло, и наши тела пытались слиться в одно.

Моя рука ласкает ее грудь, крутит чувствительный бутон между пальцами, заставляя ее вскрикивать, выгибая спину, я провожу языком по ее шее, исследуя все места, которые заставляют ее напрягаться.

Нож в моей левой руке дергается, умоляя ее. Ленивым движением я провожу кончиком по ее обнаженной верхней части тела, наблюдаю, как мурашки бегут по коже, пока не достигаю вершины ее бедер.

Ее руки тянутся к низу юбки, задирая ее до талии, показывая мне пару лавандовых трусиков под ней. Мой член упирается в брюки, пульсируя при виде красных струек по ее молочным бедрам.

Я поворачиваю руку, вдавливая лезвие в ее ногу, скольжу постепенно, чтобы она почувствовала прикосновение металла. Она впивается ногтями в мои плечи, вгрызаясь в мышцы.

Ее брови нахмурены, в чертах лица застыло выражение страдания. Я пытаюсь успокоиться, но она удерживает меня на месте, в панике качая головой.

— Подожди, — говорит она, — я могу это выдержать. Продолжай.

Улыбка появляется на моих губах, когда я наклоняюсь вперед, прижимая трепетный поцелуй к пульсу в ее горле и чувствую теплую жидкость на боку моей руки.

Она так хороша, готова принять каждый порез.

— Ты так красиво истекаешь кровью для меня, детка.

И я подразумеваю каждое слово.

Я говорю это так сильно, что не задаюсь вопросом, когда мои колени подкашиваются, и я позволяю себе упасть на колени. Так я могу наблюдать, как нож погружается в ее мягкость.

Свободной рукой я зацепляю заднюю часть ее колена, поднимая его в воздух и расширяя щель между бедрами, мои пальцы впиваются в нее, надеясь оставить синяки от моих прикосновений. Они останутся там на долгие годы после того, как я уйду.

— Ты видишь, что вид твоей крови делает со мной, дорогая? Что мне хочется сделать?

Мой взгляд фокусируется на следующем порезе, чуть ниже первой горизонтальной раны. Кровь сочится из пореза, и в этот раз я не отказываю себе в ней, прижимаюсь ртом к ее покрасневшей коже.

— Тэтчер... — Она стонет от прикосновения.

Хныканье, хныканье и вздохи вырываются из ее легких. Все это время мой язык ласкает кровь, вытекающую из ее ноги, и я пью ее, чувствуя, как терпкий вкус стекает по задней стенке горла, наполняя меня ею.

Теперь я знаю, что куда бы я ни пошел и что бы ни случилось, она всегда во мне. Она существует в тех местах, куда не осмеливался заглянуть ни один человек. Внутри ребер, в венах, окружающих мое сердце.

Когда ее руки опускаются к моей груди, ее ладони толкают меня назад к холодному полу, это частично из-за дымки ее запаха, который делает меня таким податливым. Это все, на что я могу свалить вину, когда позволяю ей ползти вверх по моей талии.

Нож стучит о деревянный пол, звеня в моих ушах. Мои ладони лежат позади меня, поддерживая меня в вертикальном положении, пока она устраивается у меня на коленях и ее рот движется вдоль хребта моего горла, покусывая кожу.

Она неистова в своих движениях, неистова в своей потребности чувствовать меня. Мои глаза стекленеют от вожделения, когда я смотрю на нее. Длинные, подпрыгивающие локоны, которые останавливаются чуть выше ее бледной груди.

Мили гладкой кожи и тепла на моей талии. Проворные, звериные пальцы тянутся к моему ремню, расстегивая его и работая над пуговицей и молнией.

Мой член напрягается, пульсирует, когда моя грудь вздымается. Никто не был так близко, никто не заходил так далеко. Я никогда не хотел этого так сильно, никогда не нуждался в этом так сильно.

Она превратила меня в свирепого зверя. Обратилась к базовому мужскому инстинкту. И только мысль о нежных пальцах, обхвативших мой ствол, и вид ее киски, капающей от моего кончающего члена.

Секс всегда был тем иллюзорным понятием, которым все восторгались и ради которого вели себя как гормональные кролики. Для меня не было ничего привлекательного в том, чтобы кто-то находился так близко к моему телу.

Я сдерживаю стон, когда ее теплые пальцы трутся об основание моего члена, нежно обхватывая и накачивая меня в своей руке, и по позвоночнику пробегают электрические разряды, голова кружится.

Всю свою жизнь я был развращен прикосновениями, как из-за моих собственных действий, так и из-за воспитания моего отца. Я так долго обходился без них, что мое тело не знало, насколько я изголодался, пока Лира не начала прикасаться ко мне.

Лишенный контакта, связи, которую вы создаете через физическое прикосновение. Окситоцина не хватало всю мою жизнь, так долго, что я сомневаюсь, что меня вообще держали на руках в младенчестве.

Но теперь я был голодным человеком.

Я попробовал, и вдруг мое тело вспомнило, насколько оно было развратным.

Что-то мокрое стекает по головке моего члена. Когда я опускаю взгляд, то вижу, что рука Лиры вымазана в красной жидкости, которую она смахнула со своего бедра. Медленными, нервными движениями она красит меня.

Вверх и вниз по моему стволу, скользкая кровь помогает ей двигаться быстрее и я впиваюсь зубами в нижнюю губу, наблюдая, как она наносит на меня метки.

Обхватываю ее рукой за талию, держа одну за спиной на полу, чтобы сохранить равновесие, и чуть приподнимаю бедра, чтобы у ее руки не было выбора, кроме как двигаться, и мой член упирается в ее трусики.

— Детка, — мурлычу я, проводя губами по ее губам, — дай мне посмотреть на твою краску, покажи мне, какая мокрая эта маленькая грустная киска. Покажи мне, чтобы я мог заставить ее плакать по мне.

Темная, злая похоть плавает в ее глазах. В этот момент она так далеко зашел, что знаю, что она будет склоняться и прогибаться под каждый мой приказ. Сила, какой я никогда не чувствовал раньше, бурлит в моих венах, когда я понимаю, что вся она принадлежит мне.

Пальцы Лиры оттягивают материал ее трусов в сторону, выставляя ее розовую киску на обозрение только мне. Мой член течет, когда я вжимаюсь в нее, жидкое тепло, вытекающее из ее ног, поглощает меня.

Держа ее за талию, я раскачиваю ее бедра в такт своим, мой ствол легко скользит по ее складкам, смесь крови и ее похоти помогает мне.

Все в ней кажется таким маленьким в моих руках. Я знаю, что если я насажу ее пизду на свой член, он может разделить ее на две части, что мои руки могут поставить ей синяки, не прилагая особых усилий. И она примет все до последней капли.

Хныканье вырывается из ее рта, ее бедра скрежещут по мне в беспорядочных ударах.

— Еще, Тэтчер. Я хочу больше, хочу всего тебя.

Мой член дергается при мысли о том, чтобы зарыться в ее стены и никогда не выходить обратно. Но мой самоконтроль, он все еще там, цепляюсь за последние клочья здравомыслия.

Она никогда не отпустит меня, если я сделаю это. Она будет в опасности до тех пор, пока я буду целью, и ей будет все равно.

Если я сделаю это, она будет моей. Только моей. Независимо от моей способности заботиться или любить, она никогда не будет принадлежать другому мужчине или женщине. Я буду владеть ее разумом, телом и душой.

И я не могу так поступить с ней, не могу сделать это с собой.

Но, Боже, я хочу.

Мне нужно.

Мне больше ничего не нужно.

Моя рука крепко прижимает ее к себе, и я меняю положение, укладывая ее на пол так, чтобы мое тело лежало поверх ее. Моя широкая рама заставляет ее бедра раскрыться, и я использую свою руку, чтобы направить свой член обратно между скользкими теплыми губками ее киски.

— Не будь жадной шлюхой, Скарлетт. — Я покачиваю бедрами, потирая головку члена о ее набухший клитор, — Будь хорошей девочкой, будь очень хорошей дэля меня и кончи. Ты сможешь это сделать, детка?

Называть ее по имени — это мое право, я единственный человек в мире, который знает об этом и может использовать его, когда захочу. Оно наше, и только наше.

Она поднимается с земли, чтобы двигаться вместе со мной, в погоне за ослепительным оргазмом, который находится совсем рядом. Моя челюсть сжата, зная, что если я продвинусь хоть на дюйм к югу, то смогу почувствовать всю ее, обнаруженную и незащищенную.

Я сжимаю ее мягкую талию, сильнее, чем нужно, отчаянно пытаясь удержать свою волю, хоть раз сделать что-то хорошее. Заставить себя не погубить ни ее, ни себя.

— Блядь, — шиплю я, она слишком хороша, слишком соблазнительна.

— Тэтч, я сейчас кончу. — Она задыхается, обхватывает руками мою талию и притягивает меня ближе. — Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста...

Я продолжаю в том же темпе, многократно поглаживая ее клитор. Но каждый раз, когда я отстраняюсь, я чувствую, как ее бедра поднимаются выше, и становится все труднее избегать этой тугой дырочки, которую я на грани уничтожения.

— Лира, не надо. — Я предупреждаю, скрежеща зубами, когда мое тело, впервые проснувшееся и живое, умоляет меня сдаться. — Мы не можем.

Она вдавливает руки в мою поясницу, обхватывает за талию и тянет меня вперед. Я жалко сопротивляюсь, борясь с собственными инстинктами. С собственными побуждениями.

— Пожалуйста, Тэтчер, я так близко, — умоляет она, стона в ее горле достаточно, чтобы короли упали на колени.

Мои яйца напряжены, мой оргазм близок, пока мы продолжаем двигаться друг против друга. Я совершаю ошибку, глядя вниз, на место соприкосновения наших тел, и глубокий гул разрывает мою грудь.

И снова, когда я втягиваю бедра перед тем, как направить их вперед, чтобы войти в нее, ее тело выгибается дугой, на этот раз я чувствую, как кончик члена ловит ее отверстие.

Вены на моей шее пульсируют, моя хватка на ее талии становится жестокой.

— Лира, детка, не заставляй меня...

Но уже слишком поздно, Лира кончает с криком, мучительным звуком, в котором сквозит наслаждение и страдание. Весь мой ствол находится внутри нее. Он вошел в ее стенки в тот момент, когда она упала за край и достигла блаженной кульминации, каждый дюйм окутан ее влажным жаром.

— Черт побери, — стону я, зарываясь головой в ее плечо, мой член пульсирует, когда ее стенки сжимаются вокруг меня после оргазма, — Ты не должна была этого делать.

Я вдыхаю ее, в углубление между шеей и плечом, она пахнет вишней и ночным воздухом. Освежающий, успокаивающий, и все, что я любил в темноте.

Мы — смесь черного и белого, серого вещества, соединенного катастрофической тягой, которую никто из нас не пытается отрицать в этом шкафу. Я уже давно пробрался в ее голову, и теперь я был глубоко в ее теле.

Теперь меня было не вытащить, и она сделала это сама.

— Скажи мне потом, что это ошибка. — Пробормотала она, схватив меня за шею, — А сейчас почувствуй, как я истекаю кровью на твоем члене. Я была создана, чтобы истекать кровью ради тебя.

Я приподнимаюсь, заглядывая ей в лицо. Наши тела соединились так, как никогда раньше, ни друг с другом, ни с кем-либо еще.

Лира подносит свою пропитанную кровью руку к моему лицу, размазывая ее по моим губам, ее глаза расширены и полны мерцающих эмоций и я провожу языком по ее большому пальцу, а затем снова сливаю их рты воедино.

Пьянящий поцелуй с кровью. Худший кошмар счастливой жизни. Мрачная реальность нашей связи. Мы всегда были тихими ночами и багровыми истоками.

Ее одержимое, безумное увлечение мной завладело всеми логическими долями ее мозга. И я поддаюсь, я подпитываю ее одержимость. Потому что нет ничего, что я хотел бы видеть больше, чем Лира, отчаянно нуждающаяся во мне. Жаждущая только меня.

Мои бедра отводятся назад, и я вижу панику в ее глазах. Она думает, что я собираюсь остановить это, закончить прямо здесь, но я быстро останавливаю ее беспокойство.

— Теперь это мое, Скарлетт. — Я проникаю в нее на каждый дюйм. — Только мое. Ты понимаешь? Эта жадная, плаксивая киска — моя, чтобы заполнять ее и трахать, как я захочу, да?

Ее брови сходятся вместе, на губах шипение боли. Мой размер раздвигает ее, лепит ее стенки, чтобы она могла принять мой член. Изменяя ее тело так, чтобы она была создана для меня.

— Скажи мне, что ты понимаешь, что ты сделала. — Я стону, погружаясь в нее снова, сильнее. Мой рот берет один из ее сосков в рот и покусывает: — Это тело — мое. Эти бойкие соски, эти губы, вся ты — моя, ничто больше не принадлежит тебе.

Мой кульминационный момент близок — сочетание того, как неприлично тесно она чувствует себя, и того, что я никогда раньше не был так близок. Я благодарен ей за то, что она кончила до того, как все началось.

— Это, — дыхание выбивается из нее, когда я снова толкаюсь в нее, быстрее и с большей силой, — Это всегда было твоим.

Мой рот нависает над ее, вдыхая ее вздохи дискомфорта и проглатывая их, используя их, я сильнее вдавливаюсь в ее тело, слушая, как ее вялая пизда принимает всего меня.

Прижимаю большой палец к ее клитору, рисуя медленные круги, чтобы успокоить боль, которую она, должно быть, чувствует.

— Я собираюсь разрушить тебя, — требую я. — Давай, смотри. Смотри, как красиво твоя девственная киска истекает кровью для меня.

Я опираюсь на колени, продолжая вводить и выводить себя из ее стен, наблюдая, как ее грудь подпрыгивает при каждом сильном толчке. Развратный, грязный вид моего члена, смазанного ее соками и запекшейся кровью.

Ее нижняя половина испачкана красным, отпечатками прикосновений и бордовыми каплями. Это самое болезненно-эротическое зрелище, которое я когда-либо видел. Крошечные вздохи удовольствия вырываются из ее рта, пока она смотрит. Каждый раз ее киска манит меня обратно внутрь.

Я обхватываю обеими руками ее талию, толкая ее в себя, заставляю ее принять каждый развратный дюйм. Я хочу, чтобы она утонула во мне. В моей сперме, в моей крови.

— Тэч.

Это последний кусок. Мое имя на ее языке посылает меня в оргазм и я чувствую, как мой член дергается внутри ее влажных стенок, покрывая ее киску бесконечными струями моего горячего контента.

Я продолжаю толкаться в нее, раскачивая бедрами, вливая в нее свой контент так, что не только ее разум знает, но и ее душа полностью осознает, кто владеет ею.

Мой рот опускается к ее лбу, все еще внутри нее, и я прижимаю холодный поцелуй к ее потному лбу. — Смерть подождет тебя. Теперь ты моя.

— Он не может получить ни одного из нас. — Пробормотала она, насыщаясь в моих объятиях.

Лира принадлежит мне. Она — мое болезненное желание, наполненное нездоровой, мрачной надеждой и всем тем, чего мне следовало бы избегать. Но она не принадлежит больше никому в этой жизни.

Ее рука приближается к моему лицу, и я чувствую прохладное давление кольца, без которого она никогда не ходит, на мою разгоряченную кожу. Это так по-домашнему, мне кажется, я ненавижу то, как естественно она себя чувствует. Как естественно она всегда себя чувствует.

Как кровь, текущая по моим венам, воздух, проходящий через мои легкие, нейроны, работающие в моем мозгу. Если Гало придет за мной, как они обещали. Я приму это как комплимент.

Но она?

Если они поймут, кто она для меня.

Если они придут за ней?

Я окрашу весь город в красный цвет.

ГЛАВА 24

Однажды в декабре

ЛИРА

Первый снег в этом сезоне выпал поздно, по сравнению с прошлыми годами.

Но он выпал в самое подходящее время.

В первое декабрьское утро с неба посыпались тяжелые снежинки. Они собирались вдоль тротуаров, покрывали деревья, превращая Пондероз Спрингс в зимнюю страну чудес.

— Воу, куда ты так быстро направляешься?

Я замедляю свою быструю ходьбу до прогулки, оглядываюсь через плечо и вижу Коннера Годфри, бегущего ко мне по снегу на школьной парковке.

Его шарф развевается на ветру, а кончик носа на тон меньше пожарного гидранта. Я напряженно улыбаюсь ему, хотя мы не нашли против него ничего особо инкриминирующего, он все еще был связан с деканом.

Они были лучшими друзьями, и хотя мне не хотелось верить, что он обладает способностью продавать людей, маловероятно, что он не знал, чем занимается его лучший друг со времен колледжа.

— У меня, — бормочу я, подбирая слова, — урок с репетитором, а я уже опаздываю.

Репетиторство по искусству убийства, но все же репетиторство.

Это было наше с Тэтчер первое занятие после того, что произошло в моем старом доме. Я не стыдилась надежды в своей груди, и позволила ей сверкать внутри меня, как обновленной звезде.

Хотя я знала, как быстро Тэтчер отстраняется от меня, в ту ночь наши отношения изменились. Они изменились, превратились в нечто более извращенное и новое.

Я видела его без охраны, пробиралась сквозь ряды осколков вся в крови и синяках, но он все равно взял меня. Поврежденная душа и все остальное, он взял каждую частичку меня и соединил ее со своей собственной.

Шрамы на моих бедрах покалывают от воспоминаний, в животе горит безумная потребность быть ближе к нему. Ближе, чем кто-либо другой когда-либо был и когда-либо будет.

На моих бедрах все еще видны шрамы той ночи, и каждый раз, когда я вижу их, в моем животе возникает тупая боль, безумная потребность быть рядом с ним. Ближе, чем кто-либо другой когда-либо был.

— Ты? В чем тебе может понадобиться помощь? — Он смеется, дружелюбно и так ничего не подозревая и я пытаюсь увидеть, не изменится ли что-нибудь в его взгляде или манере поведения, но он просто Коннер.

— Просто некоторые дополнительные задания, ничего важного.

— Я не видел тебя в лабораториях в последнее время, неужели холодная погода остановила твой гений?

Нет, в последнее время большую часть моего времени занимают попытки разоблачить секс-группу и одновременно научиться убивать людей.

Страх за моих друзей подавил мое творчество и стремление к поиску жучков. Я постоянно жду, когда упадет другой ботинок.

— Вообще-то я люблю холодную погоду, просто я была занята учебой, пыталась сохранить свои оценки. Типичное студенческое дерьмо. — Я хмыкаю.

Коннер кивает, даря мне мягкую улыбку: — Ну, я просто хотел сказать тебе, что директор стажировки с нетерпением ждет твоего заявления и проверить, как ты себя здесь чувствуешь.

Конечно, он так и сделал.

Хотя прошло уже несколько недель с тех пор, как была найдена еще одна часть тела, кампус все еще находился в состоянии повышенной готовности. Постоянно следили за тем, чтобы девушки ходили на занятия группами, никогда не оставались одни после наступления темноты, а для всех девушек, которые оставались в кампусе, был обязательный комендантский час.

— Буду осторожна, обещаю. — Я заверила его, взваливая сумку на плечо: — Мне пора идти, увидимся, профессор Годфри.

Я поворачиваюсь, чтобы сделать последние несколько шагов к своей машине, но он осторожно хватает меня за куртку, удерживая на месте.

— Послушай, — пробормотал он, его голос почти нервный, — Знаю, что это не мое дело, и я уверен, что перехожу черту, но я никогда не прощу себе, если ничего не скажу.

Мое тело снова наклоняется к нему, брови напряжены, и я жду, когда он продолжит.

— Я знаю, что у тебя есть веские основания для выбора друзей, — начал он, — но я просто хочу, чтобы ты с умом относилась к своему будущему. Чтобы ты была в безопасности.

— Дружить с Брайар и Сэйдж — это небезопасно?

— Дружить с Тэтчером Пирсоном небезопасно. — Взгляд Коннера прикован к моему: — Ходят слухи о его возможной причастности к недавним убийствам и я просто не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, Лира.

Яд закипает под моей кожей, я чувствую, как внутри меня просыпается желание зевнуть, как чувство защиты выманивает его из дремоты. Моя челюсть напрягается, когда я вырываю свой плащ из его рук.

Меня не волнует, был ли он добр или нет.

— Ты прав, это не твое дело. — Сказала я отрывисто.

Мой гнев был направлен не только на Коннера, но и на весь город, они выцарапали слово «Злодей» на лице Тэтчера еще до того, как он стал подростком.

Им всем нужен был монстр, которого можно бояться, на которого можно показывать пальцем и распространять злобную ложь, поэтому они создали его. Они помогли Генри Пирсону вылепить из него бесчувственного человека, которым он является сейчас.

— Лира, я не...

Я поднимаю на него руку: — Не надо. Я понимаю твое беспокойство, но мои друзья не твое дело.

Он называет мое имя еще дважды, прежде чем звук моей машины, выезжающей с парковки, заглушает его и мои пальцы крепко сжимают руль, тихая музыка по радио не помогает мне забыть весь этот разговор.

Я хотела заставить весь этот город заплатить за то, что они сделали с ним, хотела заставить его отца заплатить за то, что он превратил своего сына в машину для убийства, которая настолько извращена внутри, что едва может выносить прикосновения других людей.

Мысли о том, как я буду пытать Генри Пирсона, занимали меня всю дорогу. Короткое расстояние до дома Тэтчер поглощало мысли о том, как я буду истекать кровью, постепенно душить его, может быть, даже прибегну к расчленению.

Он заслуживал смерти дважды.

Один раз ради моей матери, а второй — для Тэтчера. Если бы я могла убить его и вернуть обратно, только чтобы убить его снова, клянусь, я бы сделала это.

Длинная подъездная дорога к Дому, который преследует Пирсон Пойнт, украшена стихиями. Темно-зеленые деревья западного можжевельника, покрытые снегом, создавали прекрасный полог надо мной.

Лето стало воспоминанием, а зима вступила в свои права. В холоде всегда было что-то такое прекрасное. Как он замораживает мгновения времени и запечатлевает наши секунды в снежных шарах.

Даже в детстве я любила теплые костры, которые лечили мои озябшие пальцы, желание оставаться на улице в снегу несколько часов подряд, чтобы почувствовать свежий воздух на своей коже.

Когда я достигла вершины подъездной дорожки, открыв фасад дома, вся радость, зародившаяся во мне, угасла и сменилась паническим замешательством.

Все, что нужно, — это одна секунда, всего одна долгая секунда, чтобы радость превратилась в безудержный страх. В одно мгновение ваша жизнь течет стабильно, рутинно и комфортно, и в мгновение ока все меняется.

Все, что вы знаете, все, во что вы верите, меняется.

Перед домом мерцают красные и синие огни, надежда на то, что это ранние рождественские украшения, давно забыта. Полицейские машины стоят перед домом, окружая фонтан и мощеную дорогу.

Одна единственная машина скорой помощи стоит ближе к двери. У меня защемило в груди, когда я осознала все это. Вижу машины Алистера и Рукса, припаркованные вдоль улицы Тэтчер.

Внезапный холод не был прекрасен, он обжигал мою кожу, когда я выходила из машины и резкий ветер шлепал по моей чувствительной коже,мои руки дрожали, снег хрустел под моими сапогами.

Казалось, что мой мир движется в замедленном темпе, несмотря на то, что мне казалось, что я бегу, я знала, что делаю только узкие шаги. Я заставила свои колени не сдаваться, продолжать стоять, продолжать двигаться вперед.

Двое офицеров прошли мимо меня, заметив меня через мгновение после того, как я заметила их. Их тяжелые взгляды не остановили мою медленную походку, пока они не подошли ко мне с протянутыми руками.

— Мэм, вам нельзя здесь находиться, — сказал мне один из них, — Вам лучше подождать в машине.

Мои брови сошлись, почему я должна ждать в машине? Что случилось? Что происходит?

Вопросы без ответа кружатся вокруг, карусель, которую я не могу остановить. В моих ушах раздается треск радиоприемника, а затем в зимнем воздухе раздается неровный голос.

— DOA, — статическая пауза, — Нет следов взлома.

Земля крошится под моими ногами, весь мир трещит и рушится подо мной и не за что держаться. Я просто вращаюсь, не надеясь остановиться.

Когда-то я слышала, что боль потери приходит как свидетельство, как подтверждение реальности любви.

Я не хотела, чтобы моя любовь была доказана в хаосе смерти, в трауре души. Я хотела, чтобы моя любовь дышала и существовала, чтобы ее чувствовали ионы. Но пока я стояла там, эта надежда рухнула, рассыпалась в прах и развеялась по ветру.

Полицейские говорили со мной, но я их не слышала. Я оцепенела, сокрушительное одиночество захватило меня, тело и душу,я даже не чувствовала себя самой собой, как будто моя душа отделилась от тела и наблюдала за происходящим сверху.

Слезы текли по моим щекам, а агония пульсировала в груди. Шаги раздались от входной двери, показались знакомые боевые ботинки.

Волосы Алистера Колдуэлла были взъерошены, как будто он много раз проводил по ним руками. Его лицо было бледным, а глаза оправлены в красный цвет.

Я чувствовала, как трескаюсь, пытаясь открыть легкие, позвать его, умолять его объяснить, что происходит, сказать, что все в порядке.

Что с Тэтчер все в порядке.

Должен же он был быть прав?

Смерть не может быть такой жестокой, не так ли?

Нет, нет, никогда смерть. Она была милосердной, доброй, с ледяными руками и скорбной улыбкой.

Жизнь была бы настолько жестокой. Она сломает тебя безжалостными пальцами и оставит в одиночестве доживать свой век в темноте.

— Ты дважды наступила мне на ногу.

Мое лицо пылает красным, и я умоляю пол проглотить меня целиком. Рука Тэтчера на моей талии немного сжалась, голубые глаза непоколебимы в своей пассивности.

Это была огромная ошибка. Все это было. Ввязаться в отношения с парнями из Холлоу, позволить себе подойти так близко к Тэтчеру, и Бог знает, что Алистер делает с Брайаром.

Но быть здесь было приятно. Я чувствовала, что меня видят, и я не была одна, потому что он был здесь. Последний раз мы были так близко друг к другу в ночь, когда умерла моя мать, и мы были детьми.

Это было по-другому.

— Я говорила тебе, что я не очень хорошо танцую. Вздыхаю я, сдувая волосы с лица.

Мое платье шуршит о пол, когда он толкает меня наружу, беря мою руку в свою, вращая меня в такт пианино. Комната кружится, яркие, теплые оттенки смешиваются друг с другом.

Когда он снова притягивает меня к себе, мои ладони упираются в его грудь, обтянутую костюмом. Мы были так близко; я никогда раньше не была так близко. Просто его тень на расстоянии, но никогда так близко.

— Это не танец. — Заявляет он, его дыхание веером расходится по моему лицу и аромат мяты атакует мои чувства.

Чувствую, как мое сердце колотится в груди, громко стучит, танцует вокруг, возбужденное. Я наблюдала за ним так долго, но было невероятно, какие детали я упускала на расстоянии.

Я могла видеть каждую отметину, каждый наклон, каждый дюйм его красивого лица и постаралась запомнить каждую черточку, не зная, когда смогу снова оказаться так близко.

— Что же это такое? — вздохнула я, глядя на него любопытными глазами.

— Это отвлекающий маневр, — пробормотал он, наклоняясь к моему уху, — тебе следует быть осторожной с тем, как близко ты ко мне подходишь, Лира. Между мной и смертью есть тонкая грань. Одна милосердна, а другая — это я.

Воспоминание о нашем первом танце, который мы танцевали все эти месяцы назад, нахлынуло на меня мстительной вспышкой, и ощущение пустоты разливается по моей груди, погружая меня в пустоту.

Рук появляется на улице следующим, его капюшон надвинут на голову, но я вижу, как краснеют его щеки. Печаль накрыла его, как волна, к которой он не был готов.

Я заставила себя сделать еще один шаг вперед, но почувствовала, что руки тянут меня назад. Сила из глубины души заставляет меня пройти мимо них, пробираясь вперед по снегу, я просто продолжаю двигаться, говоря себе, что если я дойду до двери, то следующим человеком на улице будет Тэтчер.

Тэтчер в отглаженном костюме, целая, дышащий. Это будет Тэтчер, это должен быть он. Я не приму никакого другого варианта, кроме него.

Через дверной проем показалась еще одна пара ног, но это не натертые мокасины или оксфорды, а тяжелые ботинки. В дверях стоит не мой беспросветный Джек Фрост, который светится в зимние месяцы.

Это люди в униформе везут каталку. Они катят ее вниз по ступенькам, к открытой машине скорой помощи. На каталке лежит тело, накрытое белой простыней. Бордовые пятна на ткани, цвет ослепительный на фоне заснеженной улицы.

Вдалеке я слышу свои рыдания. Кажется, я даже кричу, потому что в моем размытом зрении я вижу Алистера и Рука, спешащих ко мне, все смотрят на меня.

Все видят меня.

Но не он.

Он не может, он не может, он не может...

Я прижимаю руки к ушам, все внезапно стало слишком громким, все кажется слишком тяжелым, когда я падаю на замерзшую землю. Я хочу вернуться, вернуться в чулан, хочу быть где угодно, только не в реальности этого момента.

Мое зависимое сердце, которое бьется о любимых вещах, ради надежды на него. Оно кричит и прыгает, когда он рядом и я чувствую, как оно кричит в последний раз. Только один долгий, гортанный вопль, прежде чем сломается.

О, оно ломается. Разбивается. Взрывается на такие крошечные фрагменты, что ничего не остается, только одна большая дыра, проделанная в моей грудной клетке, где жила.

Все потемнело, света не было. Мой разум растворился в ничто, и мое тело последовало его примеру. Я молча молилась, чтобы это я провалилась в загробный мир.

Но наступило утро, и оно не было ни добрым, ни светлым.

Это было только начало самой длинной и темной ночи, которая когда-либо существовала.

ПРОДОЛЖЕНИЕ....

КРОВЬ, КОТОРУЮ МЫ ЖАЖДЕМ, ЧАСТЬ 2

Достаточно ли будет одержимости?

Перевод группы: https://t.me/ecstasybooks