Кровь, которую мы жаждем (ЛП)

— Но все это не имеет значения, верно? Потому что это не то, что ты видишь. Алистер, которого ты любишь. — Я смотрю на Сэйдж. — Рук, которого ты понимаешь. Они не те люди, которых знает этот город. Они злодеи во всех отношениях для Пондероз Спрингс, но не для вас.

Сыновья основателей семей, проклятые в том самом городе, который построили их предки. Парни из Холлоу — антигерои, которые отказываются от искупления, потому что им комфортно в их коррупции.

— Тэтчер — это существо под кроватью каждого, злобный зверь в вашем шкафу, который ждет, когда ты уснешь. Олицетворение смерти. Он — любимая страшная сказка каждого. Но он никогда, ни разу не был монстром в моей истории.

Нет, однажды он был мальчиком, который спас меня. Это незначительный факт, о котором мои друзья не знают. Это то, что может изменить их мнение о нем, но я не могу им сказать. Он бы этого не хотел.

Эта ночь — секрет только для нас двоих.

— Мне жаль, — говорит Брайар, протягивая мне руку и соединяя мизинцы вместе, крепко сжимая их. — Просто я на взводе из-за всего этого и чертовски волнуюсь. Обо всем. О парнях, о вас, ребята. Просто не обращай на меня внимания.

— Ты знаешь, что я ценю это, не так ли? Я бы сделала то же самое для тебя, если бы думала, что тебе это нужно. Но я обещаю, со мной все в порядке. — Мы все обмениваемся взглядом перемирия, означающим, что они оставят все как есть, пока он не сделает что-то, что им не понравится. — Итак, что в папке?

— Алистер сказал, что они собираются проверить Истона и Стивена, но у меня есть другой маршрут, который мы можем рассмотреть. — Брайар кладет папку мне в руки, позволяя пролистать ее.

Сэйдж сморщилась при звуке имени Истона Синклера, и я ее не виню. Этот парень — отморозок, и часть меня надеется, что он замешан в этом деле, чтобы с ним разобрались как следует.

— Коралина Уиттакер, — говорит Сэйдж, пока я просматриваю изображения Коралины и статьи о ее исчезновении. — Это все, что я смогла найти о ней, но даже из того немногого, что у нас есть, она не похожа на других девушек из Гало.

Я знаю Коралину.

Ну, о ней.

— Большинство похищенных девочек были из Западного Тринити Фоллс. Люди из разведенных семей или из приемных семей. Их в основном клеймят как беглянок, — бормочу я, заполняя то, что рассказывает мне Сэйдж. — Коралина была обеспеченной, популярной, с двумя родителями. Зачем рисковать и похищать девушку, которую люди будут искать?

В школе Пандероз Спрингс у каждой группы была своя иерархия. Популярной была не одна группа, а все. Все были слишком богаты, чтобы не быть таковыми. Клика Коралины, за неимением лучшего слова, была готами.

Помешанные на искусстве, музыкальные вундеркинды, поэты. Художественные дети, которые бунтовали, нося много подводки и черный цвет. Так что, хотя она была известна в своей группе друзей и нравилась многим, она все еще была немного одиночкой.

— Я так и сказала, поэтому я еще немного покопалась и нашла это. — Сэйдж полезла в задний карман и достала сложенный лист бумаги.

— Ни хрена себе, — вздыхаю я, разрывая его, чтобы увидеть, что это фотография. Она немного зернистая, но достаточно четкая, и я могу различить все лица.

Фрэнк Донахью, отец Сэйдж, улыбается, сидя рядом с Грегом Уэст, Стивеном Синклером, Джеймсом Уиттакером и, наконец, Коннером Годфри. Все они позируют в гостиной поместья Синклеров, поднимая бокалы в тосте.

Все они, конечно, моложе, возможно, на несколько лет старше, но все они кажутся близкими друзьями или, по крайней мере, имеют что-то общее, что делает их дружелюбными.

— Вот что я сказала. Это просто совпадение, что двое из них мертвы из-за причастности к Гало ? Возможно. Возможно ли, что все они являются частью этого? Безусловно, — говорит Брайар. — Я думаю, это то, что мы должны изучить, всех их.

Колесики в моей голове начинают щелкать, осознавая, какова моя роль во всем этом.

— Грег и Фрэнк мертвы. Парни занимаются Стивеном. Остаются Джеймс и Коннер.

— Было бы здорово, если бы у нас был кто-то, у кого уже были отношения с одним из них, — хмыкает Сэйдж, глядя на меня со знающей ухмылкой.

— А еще лучше — дружба с одним из них, — добавляет Брайар, озорно сверкая глазами.

Я опускаю взгляд на фотографию и смотрю на мужчину, сидящего крайним справа. Черные квадратные очки обрамляют его красивое лицо и я не хочу, чтобы он принимал в этом участие. Не потому, что он мне так дорог, а потому, что он кажется мне добрым человеком.

Он добр ко мне. Он мой друг, вроде как.

Живя здесь, вы не можете дать кому-то преимущество сомнения. Виновен, пока не доказана невиновность, а не наоборот.

Это значит, что мне придется держать Коннера поближе.

— Держи друзей близко, — бормочу я, проводя большим пальцем по фотографии. —

А врагов — мертвыми.

ГЛАВА 10

Сад на холме

ЛИРА

Дом, который преследует Пирсон-Пойнт.

Эту историю рассказывают всем маленьким детям в Пондероз Спрингс.

Это обряд посвящения.

Если вы выросли здесь, то хотя бы раз в жизни вы стояли перед коваными воротами и статуями ворон, примостившихся по бокам. Обычно это группа молодых ребят, которые совершают отважный поход к основанию холма, чтобы посмотреть на дом в качестве испытания на храбрость.

С холма, на котором стоит дом, открывается вид на Пондероз Спрингс и всех, кто его населяет. Оно зловеще наблюдает за непослушными детьми. Легенда гласит, что как только он узнает обо всех твоих непослушных поступках, он заманивает тебя, зовет к себе, как сирена моряка, шепчет колыбельную на ухо, пока тебя не подтащат к воротам и не позволят пройти.

Но как только вы окажетесь внутри, вы никогда не выйдете обратно.

Этот миф только усилился после того, как отец Тэтчера был осужден за свои преступления. Теперь не только дети пропадают, попав в печально известное поместье.

Музыка негромко играет в колонках, когда ворота со скрипом открываются, пропуская меня внутрь. Муха, попавшая в ловушку, жучок, желающий попасть в паутину. На длинной подъездной дорожке растут темно-зеленый западный можжевельник и клены, которые создают тенистый навес над асфальтированной дорогой.

Не пришлось долго искать, чтобы узнать историю и планировку пятидесяти семи акров поместья эпохи позолоты, которое Пирсоны называют своим домом уже несколько десятилетий. Я изучила его вскоре после того, как вывела свои привычки преследования за пределы школы.

Я следила за Тэтчером в самых разных местах, но внутри его дома никогда не была.

И не из-за отсутствия попыток. Невозможно проникнуть в дом, не включив сигнализацию или не будучи замеченным смотрителем. Поэтому, как только Тэтч входит в уединение своего дома, его жизнь становится для меня тихой загадкой.

В течение коротких периодов времени я заглядывала в окна первого этажа, видела, как он проходит через кухню и разные комнаты, но не мог его услышать. Его бабушка, Мэй, редко бывает в западном крыле дома, поэтому я никогда не видела, как он с ней общается.

Представляю, какой он, может быть, играет классическую музыку через колонки, пока она готовит завтрак. Застилает ли он свою постель? Сам отбеливает свои простыни? Они вообще белые? Координирует ли он цвет своего шкафа?

Так много неизвестного об образце, который я с такой любовью хранила в своем сердце, и это сводит меня с ума. Когда я зацикливаюсь на новом виде насекомых, я хочу знать о нем все. Как оно двигается, как живет, как выглядит его внутренний скелет, хочу внимательно изучить каждое движение и привычку.

Из-за стеклянных окон между нами целый мир. И самое ужасное, что когда он исчезает в своем подвале, шпионаж полностью прекращается. Там нет окон.

Это единственное место, где, как я знаю, он ведет себя непринужденно, сбрасывает все покровы, существует в своей естественной среде обитания, а я ни разу не смогла этого увидеть. Но сегодня ситуация меняется.

Есть облегчение в том, что есть возможность узнать от Тэтчера то, чему никто другой не смог бы меня научить, направить меня к какой-то форме освобождения от этих подавляющих болезненных фантазий, которые у меня есть.

Но есть и волнение. Я должна быть сосредоточена на том, что я собираюсь узнать, а не поглощена мыслью о том, что нахожусь в его доме, где его запах свеж, а его движения искренни.

Только я и он. Не надо прятаться.

Мое тело занимает место в укромных уголках, которые он держит при себе. Пальцы покалывает.

Когда деревья расступаются и подъездная дорога заканчивается, передо мной открывается мощеный автомобильный двор, украшенный кустами магнолии, пылающими ярким цветом. Усадьба из известняка в стиле шато не перестает захватывать дух своей тонкой архитектурой и арками с декоративными карнизами и колоннами. Каждая деталь медальона и карниза вырезана вручную, что делает дом соответствующим тем, кто в нем живет.

Паркую свой автомобиль старой модели, чувствуя себя неполноценным по сравнению с Кадиллаками и другими роскошными машинами, которые стоят неподалеку. Посмотрев на телефон, я вижу, что опоздала на несколько минут, и мой выбор ограничен тем, чтобы остаться в машине или выйти из нее. Учитывая, что я довольно любопытная личность, я выбираю первое.

Мои неуклюжие желтые дождевые ботинки издают звук, похожий на шлепок, когда попадают в лужу воды и мое лицо сразу же встречает ощущение теплого дождя на моей коже. Я смотрю вверх на серебристые облака, плотные и сердитые.

Вместо того чтобы войти внутрь огромного величественного дома, я обхожу его сбоку, пытаясь сосчитать все окна на ходу, дохожу до тридцати одного, когда наконец добираюсь до заднего двора.

Я смогла увидеть это место лишь мельком, боясь быть пойманной за подглядыванием, но теперь, когда меня пригласили, я чувствую, что могу по-настоящему все рассмотреть.

Здесь нет ни бассейна, ни теннисных кортов, ничего, что кричало бы о роскоши или массовом богатстве.

Только цветы.

Огромный зеленый двор простирается на многие мили, и кажется, что каждый квадратный дюйм усыпан розами, вплоть до самой линии деревьев красные, розовые, желтые и белые лепестки украшают пространство.

В центре стоят прочные вертикальные колонны, по верху которых проходит шпалера. Вьющиеся розы змеятся вокруг колонн, ползут вверх, пока не образуют клумбу вдоль решетки.

Высокие белые арки нежно обвивают лианы. Есть мраморные статуи, одетые в одни лепестки, ряды ярких кустов, переполненных живыми цветами. Рядом с задней частью находится фонтан, и он тоже украшен колючим растением.

Аромат настолько силен, что кружится голова, а глаза не могут решить, на чем сосредоточиться в первую очередь, настолько тщательно все сделано, несмотря на то, что небо окрашено в серый цвет, а воздух немой, лишенный всех красок.

Цветок — как дыхание жизни в жесткое тело, лишенное духа.

Мое тело послушно движется по пространству. Я двигаюсь медленно, вглядываясь в то, как лианы и лозы роз обвивают бока дома. Проходя под колоннами, я понимаю, что, должно быть, на это ушли годы.

Протягиваю руку вперед, захватываю лепесток между большим и указательным пальцами, потираясь о мягкость цветка и чувствую, как дождь промокает сквозь мой кардиган, но меня это не беспокоит. Кончики моих пальцев касаются колючки, моя плоть осмеливается уколоть меня.

— Ты не найдешь здесь Тэтчера. — Элегантный голос, гладкий, как мед, заставляет меня обернуться. — Практически полностью избегает этой части дома.

Пожилая женщина в белой шляпе и садовых перчатках смотрит на меня, поправляя цветы в корзине. Глядя на нее, я испытываю искушение поверить в слухи о вампирах, которые клянутся, что семья Пирсон бессмертна.

— Я была... ух, ваши цветы прекрасны, — заикаюсь я, указывая на цветы позади меня. — Простите, я Лира. Я...

делала паузу. Кем именно я являюсь для Тэтчера? Студентка? Ученица? Определенно не друг.

— Друг? — предлагает она, выгнув одну темную бровь в мою сторону с таким знающим выражением лица. Это заставляет меня задуматься, как много она знает обо мне.

— Да, можно и так сказать, — бормочу я, облизывая внезапно пересохшую нижнюю губу. — Извините, что побеспокоила вас. Если вы просто направите меня к...

— Ерунда. — Она отмахивается, прерывая меня щелчком своего запястья. — Прошли годы с тех пор, как другая женщина добровольно пришла в этот дом и я устала от тестостерона.

Я не борюсь с мурашками, которые проходят по моей коже, понимая смысл ее слов. Женщины не были в этом доме, потому что они знают историю. Они знают, какая участь постигла женщин много лет назад.

— Вы мама Тэтчера?

Смех, теплый и юношеский, эхом вырывается из ее груди. Вдалеке каркают вороны, парящие в небе. Она продолжает смеяться, на ее лице улыбка.

— Нет, дорогая, я его бабушка. Не уверена, пытаешься ли ты просто завоевать меня или нервничаешь, но в любом случае я приму комплимент.

Не думаю, что это большая удача — догадаться, что она выглядит моложе своих лет. Отсутствие морщин и укладка в низкий пучок весьма обманчивы. Полагаю, Пирсоны просто хорошо стареют, как и большинство вещей.

Ее тепло помогает мне немного расслабиться, зная, что она, очевидно, знала о моем сегодняшнем появлении. Я чувствую, как мои плечи освобождаются от напряжения.

— Ваш дом прекрасен, — говорю я беззаботно, снова проводя пальцем по розам. — Вы прожили здесь всю свою жизнь?

Изящным движением она снимает шляпу с головы, кладет ее в корзину, которая висит у нее на руках, а затем медленно снимает перчатки. Отблеск скрытого солнца ловит увесистое кольцо с бриллиантом на ее пальце, когда она нежно массирует свои руки.

— В основном да, — вздохнула она, оглядывая просторное помещение, словно мечтая о воспоминаниях, которые все еще живут здесь. — Я вышла замуж за Эдмонда, дедушку Тэтчера, когда мне был двадцать один год, хотя он с благоговением спрашивал об этом почти каждый день с тех пор, как мы познакомились в шестнадцать лет. Но я была волевой, хотела закончить колледж и сделать себе имя. Я отказывалась быть очередной женой Пирсона, вознесенной на пьедестал из слоновой кости. Мы съехались, как только он возглавил компанию своего отца — своего рода обряд перехода. Все мужчины Пирсон идут по одному и тому же пути. Колледж, семейный бизнес, переезд в поместье. Отец и мать Эдмона переехали на пенсию во Францию, оставив здесь только нас, пока у нас не родился Генри.

На чертах ее лица проступает глубокая печаль, впервые показывающая ее возраст в печали, которая живет в ее костях. Не могу себе представить, как трудно продолжать любить ребенка, которого ты родила, но сожалеть о человеке, которого ты создала.

Все книги и теории спорят о природе и воспитании. Действительно ли психопатия — это то, с чем человек рождается с рождения, или внешние влияния влияют на его путь к нормальности. По какой-то причине я не могу представить, чтобы эта женщина причинила Генри настолько сильный вред, чтобы превратить его в того, кем он стал.

Монстры создаются из других монстров, а если это не так, может быть, правда гораздо страшнее?

Иногда самые страшные существа вообще не создаются. Они просто рождаются такими. И никакая любовь или терапия никогда не изменит того, что заложено в них природой.

— Ты носишь свои мысли на лице, девочка, — напевает она. — Тебе следует помнить об этом, если ты хочешь продолжать дружить с моим внуком.

Я безучастно моргаю, не зная, как исправить свое лицо, чтобы не показать эмоции, которые плавают под ним.

— Мы с Эдмондом съехали, как только Генри стал хозяином дома, но вернулись обратно, когда Тэтчеру было восемь лет, чтобы присматривать за ним. Нам не понравилась идея перевезти его фонд после ареста Генри. Сейчас компанию держат давние сотрудники, терпеливо ожидая, пока Тэтчер закончит обучение, прежде чем вступить в должность.

Я не смогла бы остановить вопрос, даже если бы попытался.

— Каким был Тэтчер? После того, как все... — Я взмахнул рукой, сокрушаясь о своей прямоте. — — случилось.

— Ты имеешь в виду после того, как мой единственный сын был осужден за серийное убийство? — смело говорит она. — Тебе не нужно ходить вокруг меня на цыпочках, девочка. В этом городе назойливых людей и так хватает.

Я киваю. — Не хотела обидеть.

— Знаю это, дорогая. — Она наклоняется к одному из кустов роз, отрезая одну из них от лозы. — Тэтчер не изменился после ухода Генри. Все тот же умный и харизматичный мальчик, каким он всегда был. Он был все так же холоден к ласке и не любил, когда к нему прикасались. Врачи сказали нам, что он был здоров и не было никаких признаков физического насилия. Терапевт сказал нам, что у него может быть посттравматическое стрессовое расстройство, но Тэтчер отказался говорить с кем-либо о своем отце. И до сих пор отказывается. Хотела бы я сказать, что это последствия изменили его, но я думаю, что Генри сделал это задолго до того, как уехал.

Мое сердце болит за мальчика, которого я встретила, за юный разум, который был извращен и загрязнен злыми мыслями. Тэтчер был не просто сломлен. Нет, все было гораздо хуже.

Генри лепил его с самого рождения, формировал и превращал в адский кусок глины, который был обучен только смерти. Я пережила лишь одну ночь кошмарного отпечатка Генри. Годы воспитания превратили Тэтчера в скульптурного принца крови.

А я, я была тем, кто был разбит. Разбитое стекло, которое было расплавлено и восстановлено. Мы были двумя половинками одного целого, и я думаю, что мое сердце знало это с того момента, как он вошел в спальню моей матери той ночью.

Кем бы стал Тэтчер, если бы его с самого начала воспитывали Мэй и Эдмонд? Кем бы он стал? Мое сердце все еще звало бы его?

— Тэтчер — не Генри, — рассеянно говорю я, глядя на пожилую женщину, которую, по словам Брайар, мальчики очень любили.

— Мы знали это, Эдмонд и я. Думаю, даже сам Тэтчер знает, что это правда, но это не помешало Эдмонду сделать все возможное, чтобы защитить его от той же участи, которая постигла Генри. — Она дарит мне мягкую улыбку. — Но есть вещи, которые родители накладывают на нас, и от которых невозможно освободиться.

В кармане срабатывает будильник, вибрируя на коже, чтобы дать мне знать, который час. Черт, Тэтчер решит, что я опоздала, и я сомневаюсь, что смогу убедить его, что я болтала с его бабушкой в саду.

— Вы не возражаете, если я пойду в дом? Не хочу, чтобы он был в плохом настроении, потому что думает, что я опоздала на нашу... — Я быстро пытаюсь подобрать слово. — Учебную сессию?

Это больше похоже на вопрос, чем на утверждение, и внезапно я чувствую себя очень неподготовленной к тому, что мы собираемся делать. Смогу ли я вести себя достаточно тихо, чтобы избежать наказания за убийство? Если я спотыкаюсь на лжи перед ничего не подозревающей бабушкой, то как, черт возьми, я планирую отговорить себя от полицейской интеграции?

Мои ладони начинают потеть, и меня охватывает беспокойство. Смогу ли я это сделать? Неужели я рискую своей жизнью ради того, на что я даже не способен?

— Могу я дать тебе совет, Лира? — Мэй наклоняет голову и смотрит на меня, фактически вырывая меня из моей внутренней нисходящей спирали.

— Да.

Дует неровный ветер, приближая тяжелый аромат роз к моему носу. Пока она идет ко мне, она проводит пальцами по стеблю розы, обводя шипы, ярко-красный цветок кружится в ее руках.

— Шипы защищают своих более слабых собратьев — так природа напоминает нам, что даже у самых милых существ есть острые зубы. Что даже если их подтолкнуть, самые прекрасные вещи в жизни все равно могут порезать тебя. — Она протягивает цветок в мою сторону, приглашая меня взять его.

— Я очень люблю своего внука, мисс Эббот. Но шипы Тэтчера очень острые, и его отец давно подавил в нем все мягкое. Будь осторожна в обращении с ним. Он создан для того, чтобы пускать кровь.

Без паузы я забираю цветок из ее рук, слегка кивнув. Молчаливое понимание проходит через нас, когда наши пальцы слегка сжимаются. Я давно знаю Тэтчера, и я знаю, что значит быть рядом с ним. Боль, которой ты подвергаешь себя.

Но я пережила смерть, наблюдала за ней, испытала ее влияние. И я знаю, кто такой Тэтч. Даже если бы я не видела всего этого, я знаю в своей душе, кто он.

Ничто в нем не может напугать меня настолько, чтобы я отказалась от него.

Я смотрю, как она удаляется в сторону дома, оставляя меня наедине с собственными мыслями. На мгновение я остаюсь в саду, пытаясь вернуть себе уверенность, которая была у меня до этого разговора. Есть миллион вопросов, которые я хочу знать, начиная с того, как много Мэй знает о Тэтчере и о том, что он делает в темноте ночи?

Я — призрак. Никто и никогда не заподозрит меня ни в чем, ни с моей способностью сливаться с толпой, ни с техникой Тэтчера. Я освобожу цепи, прикрепленные к желанию, которое держу взаперти, и научусь жить с ним.

У меня нет другого выбора.

— Что ты здесь делаешь?

— Ты сказал мне не опаздывать, — говорю я, поворачиваясь к нему лицом. — Так что я пришла пораньше, просто немного осмотрелась.

Знаю, что любимый цвет Тэтчера — красный, но каждый раз, когда он надевает черное, у меня внутри что-то переворачивается. Я пытаюсь сдержать свой вздох, держа губы сжатыми, пока рассматриваю его.

Его волосы разделены на пробор, убраны назад, подальше от глаз, но несколько упрямых прядей свисают перед его лицом. Эти пряди мне нравятся больше всего. Они напоминают мне о том, что он, в сущности, человек.

Водолазка и длинное пальто делают его более высоким и устрашающим. Он возвышается надо мной с пристальным взглядом и жестким выражением лица, худые ноги обтянуты черными слаксами и обуты в парадные туфли того же цвета.

Черное на черном на черном.

Мой живот сжимается, когда мрачное солнце ловит его взгляд. Боги, может, если бы он был чуть менее привлекательным, не было бы так тяжело все время находиться рядом с ним. Белый, знойный жар обжигает мою душу, когда я думаю о том, что видела его на днях.

Я ждала годы, чтобы почувствовать его прикосновение на своей коже.

Его рука обвилась вокруг моего горла, прощупывая пальцами пульс, он полностью контролирует мое тело, просто держа его в своей хватке. Ощущение того, как его кровь скользит по моей коже. Я хотела, чтобы он покрыл меня ею. Вытереть ее было актом упрямства, а не потому, что я этого хотела.

У меня мало опыта в сексе, и я это знаю, но каким-то образом мое тело знает, чего оно хочет от Тэтча. Знает, что то, чего оно жаждет, может дать только он.

Отметины. В синяках. Промокшая. Взятая.

— Не помню, чтобы я говорил тебе приходить рано или дуться в саду, — заявляет он, напоминая мне, что я здесь не для того, чтобы фантазировать о том, каким был бы секс с ним. — Когда я говорю тебе что-то сделать, детка, я хочу, чтобы это было сделано идеально. Не опаздывай и не приходи раньше времени. Будь вовремя.

Пытаясь разрядить обстановку, смягчить напряжение между нами, я встаю прямо, отдавая ему честь. — Да, да, капитан.

Небольшая улыбка, которая у меня появляется, тут же исчезает, когда я вижу его реакцию. Он просто смотрит на меня, не двигаясь, затем засовывает руки в карманы и разворачивается, оставляя меня стоять там, как идиота.

— Уже жалею об этом, — ворчит он, уходя от меня.

Я прижимаю руку к боку, мои щеки пылают от смущения, и я следую за ним, переставляя свои короткие ноги в быстром темпе, чтобы не отставать от его длинных шагов.

— Я думала, мы начнем сегодня, — говорю я ему в спину, стараясь не обращать внимания на то, как напрягаются его плечи от моего голоса, как они напрягаются и двигаются под пиджаком.

Ладно, если он хочет быть придурком все это время, то так тому и быть.

Рим не построили за один день, и ледяные стены Тэтчера тоже не рухнут так быстро. Его отношение не влияет на нашу сделку. Придурок он или нет, он все равно выполняет свою часть сделки.

Я напрягаю позвоночник, готовая к тому, что будет дальше. Нравится ему это или нет, но я собираюсь проникнуть под его зимнюю кожу, пока я не прожгу так глубоко его кости, что он не сможет дышать без меня.

Тэтчер учит меня убивать, и я буду показывать ему, что я нужна ему так же сильно, как и он мне.

— Мы. — Его тон отрывист, как будто он хочет, чтобы на этом разговор закончился.

Но если мы планируем работать вместе, он должен научиться разговаривать со мной немного больше, даже если ему это не нравится.

— Тогда куда мы идем? — спрашиваю я.

Он ничего не говорит ни на секунду, просто продолжает идти. — На кладбище, — единственный ответ, который я получаю.

Только тогда, когда мы выходим из сада и направляемся к дому, я понимаю...

Я так и не сказала бабушке Тэтчер свою фамилию.

ГЛАВА 11

Копать

ТЭТЧЕР

— Каково это для тебя?

За вопросом следует звук щелкающей жвачки, тот самый звук, который раздавался у меня в ухе на протяжении всей поездки сюда. Ее неспособность успокоиться в тишине станет моей самой большой проблемой за то время, что мы проведем вместе.

Я бросаю взгляд через плечо и вижу ее легкомысленное выражение лица. Лопата, лежащая на ее плече, покачивается, когда она следует моему примеру, осматривая все надгробия.

Маленькая мисс Смерть и Разложение с удовольствием рыщет по надгробиям, словно по полю полевых цветов. Полагаю, это еще одно доказательство того, что Лира Эббот далека от общепринятого типа.

Одних девушек создают, чтобы они резвились в цветах, других — на теплых песчаных пляжах.

Но она была создана, чтобы ходить с мертвыми, составлять компанию гниению.

— Это как будто груз с плеч? Чувствуешь ли ты облегчение? Получаешь ли ты сексуальную разрядку от...

— Не заканчивай это предложение, — выдохнул я, не отводя взгляда и стараясь не замечать, как ее близость заставляет меня напрягаться.

— Если мы делаем это, ты должен относиться ко мне как к настоящему человеку, понимаешь? — — говорит она, идя быстрее, чтобы оказаться рядом, наклонив голову, чтобы посмотреть на меня. — Не как к домашнему животному. Если я задам вопрос, ты можешь хотя бы сказать мне, что тебе неудобно отвечать.

Я приостанавливаю шаг, поворачиваю голову, чтобы посмотреть на нее сверху вниз. Она намного ниже меня, по крайней мере, на фут. Такая крошечная, что я мог бы переломить ее пополам без особых усилий. И все же она продолжает прощупывать меня, не боясь того, что может случиться с ней, когда она будет тыкать в нежную плоть, которую я никому не позволяю видеть, искушая кнопку, которая заставит меня сорваться и разорвать ее на две части.

— У той стороны тебя острые зубы, не так ли? — Я приподнял бровь. — Тебе лучше надеяться, что ты сможешь подкрепить свой укус, питомец. Я могу придумать пятьдесят способов заполучить твое тело.

Шесть месяцев назад она была вредителем, которому я позволил затеряться на заднем плане. Девушка, с которой я разделил одну ночь давным-давно, и все. Но теперь она убила кого-то, чтобы сохранить мне жизнь, прыгнула с обрыва, чтобы получить мое руководство, и теперь слепо следовала за мной по кладбищу для первого испытания воли.

Мой призрак ожил, больше не довольствуясь тем, что растворился в тени моей жизни, чтобы наблюдать за мной, как она делала много раз до этого.

Она живая и настоящая.

И я не хочу ничего, кроме как убить ее снова и снова.

— У меня нет другой стороны. Ты говоришь так, будто у меня несколько личностей, но я просто устала от того, что ты отмахиваешься от меня, как от ребенка, и не отвечаешь на мои вопросы.

Ее шаги превращаются в топот, а на губах появляется гримаса недовольства.

Я насмехаюсь над наглостью, с которой она требует, чтобы с ней обращались как со взрослой, но продолжает вести себя как ребенок. Возможно, я покончу с собой, прежде чем все это будет сказано и сделано.

Земля хлюпает под ногами, заполняя пустоту тишины, пока я изучаю надписи. Кладбище моей семьи находится недалеко от нашего поместья, оно гораздо меньше, чем большинство мест захоронения, но это уединенное место вдали от посторонних глаз.

Это именно то, что мне нужно для ее первого урока.

Тишина.

Когда мы подъезжаем к воротам, я достаю связку ключей. Доступ разрешен только тем, кто носит фамилию Пирсон, и нескольким избранным садовникам. Высокие черные кованые ворота отделяют около четырех акров уединенной территории, усеянной надгробиями, памятниками и скульптурами. Один человек, мой дед, покоится в небольшом здании, похожем на мавзолей, куда моя бабушка войдет вместе с ним, когда придет ее время.

Я держу ворота открытыми, слушая, как они ноют от ударов петель, позволяя ей пройти первой, потому что я, по крайней мере, джентльмен. Когда она проходит мимо меня, происходят две вещи.

Я чувствую, что время замедляется, ровно настолько, чтобы я заметил, но оно все равно замедляется всего на секунду. Достаточно времени, чтобы ветер уловил ее запах. Распущенные шелковистые каштановые волосы развеваются на ветру. Ее запах доносится до моего носа, заставляя меня вдыхать.

Липкая, сладкая вишня.

Еще одна вещь, которую я замечаю, — ее пухлая нижняя губа выпячена, розовые, цвета тюльпана губы, заслуживающие моего внимания. Ее брови собраны в глубокую V. Она дуется, вытягивая лицо, как избалованный маленький сорванец, и я решаю бросить ей кость, хотя бы для того, чтобы убрать это выражение с ее лица. Меня это раздражает, и если она будет продолжать в том же духе, я собираюсь бросить ее в озеро, которое находится рядом с кладбищем.

— Сила, — говорю я, направляясь к самому дальнему концу кладбища, где, как я знаю, больше всего свободного места.

— Что?

— Зачем мне отвечать на твои вопросы, если ты и сама не можешь их вспомнить?— Я пробурчал, но все равно продолжил. — Когда я убиваю кого-то, это похоже на власть. Вот на что это похоже для меня. То, что это дает мне.

Я никогда, ни разу, ни с кем не говорил об этом. Парни сделали свои собственные выводы о моих личных привычках, но никто из них не спрашивал, что произошло в том подвале, и я держу это отдельно от них. Это мой собственный секрет.

Даже мой отец, который разделял со мной эту черту, не знал, что я разглашаю Лире. И ради чего? Чтобы она перестала дуться?

— Власть над чем? — спрашивает она, пытаясь ухватить маленькие кусочки меня в надежде, что сможет составить полное представление о том, кто я такой. — Ты человек, который унаследует компанию с миллиардным оборотом. Наследие. Разве этого недостаточно? Тебе нужно больше?

Власть над ним.

Это моя первая мысль.

Я бы все отдал, и наследство, и деньги, если бы это означало, что я могу вернуть власть у человека, который забрал у меня все мое. Она понятия не имеет, что такое быть по-настоящему бессильным перед кем-то.

Когда кто-то берет, берет и берет, пока ты не станешь ничем, пустым холстом для работы. Вот что сделал со мной мой отец.

И каждый кусочек, каждый мучительный крик, который я вырываю из чьих-то легких, — это еще одна частичка власти, которую я забираю себе.

Но я не говорю ей об этом. Потому что ей не нужно знать.

— У тебя никогда не может быть достаточно власти, особенно такой. Материальные вещи и статус — это одно, Лира. Но стоять над человеком, знать, что ты контролируешь жизнь и смерть? Это нечто совершенно иное. Ты владеешь их страхом. Их дыханием. Их душой. Когда ты услышишь их крики о пощаде, о чистой агонии, ты поймешь, о чем я говорю.

Мои пальцы болят от желания провести по внутренней полости чьей-то груди, почувствовать, как сердце бьется в моей ладони, как теплая, липкая кровь течет по моим рукам. В этот момент, когда я играю на их ребрах, как на клавишах пианино, я нахожусь в полной власти.

Знание того, что мне придется ждать еще шесть месяцев, прежде чем я смогу сделать это снова, должно меня беспокоить. Но это не так. Это дает мне больше времени, чтобы подумать о том, как я его убью. Расчленить? Вскрыть ему грудную клетку? Разрезать ему кишки и дать ему небольшой урок анатомии, пока я буду вытаскивать органы из его тела?

Варианты бесконечно ужасны.

— Ты думаешь, сила — это то, чем она будет для меня?

Мы так и не перешли к этой части разговора. В основном потому, что я говорю себе, что меня не волнует, почему она так сильно этого хочет. Но я бы солгал, если бы сказал, что мне не было немного любопытно.

Мой отец взрастил во мне психопата. То, что могло быть дремлющим семенем зла внутри меня, если бы он оставил его в покое, теперь было цветущим, порочным цветком. Меня собирали и учили.

Но мой отец пренебрег тем, что оставил в шкафу в спальне Фиби Эббот. Кто знает, что сделала с ней та ночь? Что гноилось внутри нее все эти годы, нераскрытое и недиагностированное?

— Я не специалист по психике серийных убийц. Если ты хочешь узнать ответы на эти вопросы, обратись к психиатру.

— Просто я подумала...

— Ты знаешь, на что это похоже, Лира. Ты знаешь, за каким чувством ты гонишься. Как голод по нему пульсирует в твоих венах. — Я смотрю на нее, и в моем мозгу проплывает воспоминание, которое я хотел бы оставить. — То самое, которое ты испытала в тот момент, когда вонзила лезвие в горло детектива Брека, видел это в твоих глазах, когда его кровь покрыла твои пальцы. Это было похоже на власть?

Еще раз напоминаю ей, что она уже почувствовала прилив сил, когда покончила с чьей-то жизнью. То, что она не планировала этого, не означает, что она менее убийца.

В прошлом было мало того, что осталось со мной. Я мало что храню, позволяю моментам скользить по моей памяти, как воде, потому что ничто не кажется мне достойным того, чтобы держаться за него. Лишь немногие остаются.

Но трудно забыть, как она выглядела с ножом в руке, мертвым телом у ее ног и кровью на лице.

— Что ты сказала? — продолжаю я. — Это как будто груз с плеч? Чувствуешь ли ты облегчение? Ты моя сексуальная садистка в процессе обучения, Лира?

Уголок ее губ приподнимается, но ответ в ее голове утяжеляет улыбку, которую она хочет мне подарить. Как будто она разрывается между тем, чтобы принять тьму, скрывающуюся за занавесом ее разума, и осознанием того, что то, что она чувствует, аморально.

Сомневаюсь, что она уже говорила об этом вслух.

— Когда он умер, я почувствовала, что с моих плеч свалилась тяжесть. — Она глубоко дышит, пожевав внутреннюю сторону щеки. — Все было так туманно, что я помню только, какой горячей была кровь. Какая она была густая.

Ее горло напрягается, когда она сглатывает. — Но до? Это было то, что я помню больше всего. Что я чувствовала, глядя, как он держит пистолет у твоей головы. Это было чувство, которое я испытывала много раз до этого. Я помню его только после того, как увидела, как Генри убил мою мать.

Последовавшая за этим пауза была долгой и тяжелой, только звук наших влажных шагов по мере того, как мы продвигались дальше к кладбищу.

— Ты знал, что я была в приемной семье?— спрашивает она наугад, меняя тему разговора.

— Да? И ты знаешь, что я ел йогурт на завтрак? Какое это имеет отношение к делу?

Это не сеанс терапии и не знакомство друзей, не хочу знать о ней или слышать о том, через что она прошла.

Я не буду делиться с ней тем, откуда я знаю, что она выросла в системе или откуда я знаю о значительной сумме денег, лежащей на ее банковском счету, которая позволяет ей жить более чем комфортно в одиночку в этом возрасте.

Есть вещи, о которых людям лучше не знать.

— Первый раз это случилось в одном из групповых домов, — шепчет она так сладко, что я почти чувствую запах вишни на ее дыхании.

Моя рука сжимается в кулак, ногти впиваются в ладони. Я не хочу слышать об этом, не могу об этом слышать. Но я также не могу предотвратить свою реакцию на это.

Я опускаю глаза и пристально смотрю на нее.

— Кто-то трогал тебя, пока ты была там?

Мой взгляд заставляет ее лгать или утаивать информацию. Я не оставил ее в живых только для того, чтобы другой человек мог издеваться над ней. Лира может быть вредителем, упрямым шипом, впившимся в мою кожу, но она моя.

Мое дело, мой конец.

Никто другой.

Мое правило шести месяцев между каждой жертвой, кажется, исчезает при мысли о том, что нужно сварить того, кто считал нормальным прикасаться к тому, что принадлежит мне. Вспышки раздробленных частей тела и расплавленной плоти.

Я не буду торопиться с ними. Убедиться, что они чувствуют каждый порез.

— Нет, нет. — Она агрессивно качает головой. — Ничего подобного.

Моя рука в кожаной перчатке обхватывает ее слабый бицепс, большой палец вдавливается в хрупкую кожу. — Ты лжешь мне? Я обещаю тебе, Лира. Последнее, что ты хочешь сделать, это солгать мне.

Ее яркие глаза расширяются, опускаясь к тому месту, к которому мы прикреплены. Там они остаются надолго, просто смотрят, пока моя хватка сжимается вокруг ее руки, но она даже не вздрагивает. Если что и происходит, так это то, что она как будто прижимается к моей руке.

— Я не лгу тебе. Не тебе, никогда не тебе. Я бы этого не сделала, обещаю, — клянется она, снова поднимая на меня глаза. — Я рассказывала о том, как впервые испытала это чувство. Это случилось, когда я жила в групповом доме.

Она бы солгала.

Но не мне? Никогда мне? Ее ответ не должен был иметь значения. Это не должно влиять на меня в любом случае, но каждый раз, когда она открывает рот, это будоражит что-то внутри меня. Ненавижу это чувство, ненавижу находиться рядом с ней. Все, что она делает, это портит мне настроение.

Убрав руку, я продолжаю идти. Мое молчание, должно быть, побудило ее продолжать, потому что она продолжает говорить.

— Мне было одиннадцать, и в моей группе была старшая девочка. Ее звали Соня, и, боги, она была озлобленным подростком, злилась, что мир выложил ей такие дерьмовые карты, и вымещала это на младших детях. Однажды ночью я спустилась вниз за водой и увидела, как Соня заставляет маленького мальчика идти по битому стеклу от бутылки, которую он уронил. И эта штука... — Она положила руку на живот, как будто внутри нее был настоящий живой организм, — она тряслась. Она растревожила меня. Внезапно мне захотелось посмотреть, как будет выглядеть ее кровь, пролитая на пол. Каково это — многократно вонзить нож в ее кишки.

Мы все ближе и ближе к месту назначения, а я просто слушаю. Вместо того, чтобы заглушать ее, как я делаю это со всеми остальными, я просто слушаю ее. Потому что впервые я могу отнестись к тому, что она говорит.

— Я думала, что это просто защитный инстинкт, понимаешь? Что-то нормальное. Хотела остановить плохого человека от плохого поступка. Люди чувствуют себя так все время, верно? Вот что я себе говорила. Пока это не продолжалось, пока я... — Она останавливается, как будто правда на ее языке душит ее.

— Пока ты? — Я нажимаю, убеждаясь, что она закончила то, что собиралась сказать. Заставляю ее владеть своими мыслями.

Между ее бровями пролегает глубокая V-образная складка, и из всех ее лиц это мое самое нелюбимое. Как бы мне ни было больно это говорить, но даже в моей голове Скарлетт Лира Эббот прекрасна.

Ужасная одежда, отвратительные привычки и дикие волосы, но она прекрасна во всей своей неприглядности.

Я нахожу классическую музыку прекрасной, фуа-гра поразительным, а случайные пейзажи — приятными. Но я не нахожу человеческих существ привлекательными. Они — кости, кожа и плоть. Податливая машина, работающая на крови. Меня, конечно, восхищает то, сколько боли она может вынести, но не затягивает.

И все же каждый раз, когда я вынужден видеть ее лицо, я испытываю отвращение. Не из-за того, как она выглядит, а потому что я вынужден признать правду ее пропорциональных черт, и от этого меня тошнит.

Она настолько изысканна, что мне становится не по себе.

— Пока я не начала хотеть, чтобы люди причиняли боль другим, надеялась, что они сделают что-то плохое, просто чтобы оправдать желание причинить им вред. Мне нужно было, чтобы они оправдали мою потребность видеть, как они истекают кровью.

Я редко теряю дар речи. Кажется, у меня всегда найдется какая-нибудь быстрая шутка или высказывание, но когда она говорит об этом, я не могу подобрать слов. Она говорит о чем-то, что я почти чувствую на вкус. Интенсивный металлический привкус, который появляется во рту, когда аппетит овладевает. Каждый базовый инстинкт поглощен желанием убивать. Порезать. Причинить боль.

Никогда в жизни я не разговаривал ни с кем, кто испытывал бы это так, как я. Ни с отцом, ни с бабушкой, ни с дедушкой. Ни с кем.

Ребята, они знают, что такое тьма. Им известны коррупция и хаос, порожденные пренебрежением. Как жестокое обращение может превратить мальчиков в бездушных мужчин. Они знают, каково это — быть изгнанным и проклятым за то, над чем ты не властен — за порядок рождения, автомобильную аварию, преступления родителей или психическое заболевание.

Но они не знают этого.

Тоска, которая, кажется, может поглотить тебя, тело, разум и душу, каждую секунду дня. Что-то захватывает тебя, как вирус, покрывая каждую молекулу твоего существа, и не уходит, пока ты не высасываешь всю жизнь из чьего-то тела.

— Ты... — Она кусает внутреннюю сторону щеки, крутя кольцо на указательном пальце, что, как я заметил, она делает часто. — Ты убиваешь детей или женщин?

Что этот вопрос говорит о ней? О том, что она никогда не знала ответа на этот вопрос, но все равно ходила за мной по пятам. Моя маленькая тень позволила себе стать настолько одержимой мной и до сих пор не уверена, причиняю ли я вред тем, кого называют невинными.

Изменит ли мой ответ ее чувства? Угаснет ли тот блеск, который загорается в ее глазах каждый раз, когда она смотрит на меня? Или ее привязанность достаточно сильна, чтобы выдержать что-то столь ужасающее?

Поступила ли Лира точно так же, как ее мать?

Влюбилась в монстра?

Я думаю, это черта, которую носят все женщины Эббот, ген, который Фиби Эббот передала своей дочери и который делает ее привлекательной для таких мужчин, как я — бездушных, безэмоциональных, и каждый дюйм психопата, которому нравится причинять боль другим.

— Никаких детей. Нападать на детей — трусливый поступок. Что доказывает обман невинных умов? Ничего, — просто говорю я, проходя мимо надгробий моих прапрабабушек и прапрадедушек. — Обычно охочусь на тех, кто делает детей своими жертвами.

— А женщины?

Жестокая улыбка появляется на моем лице, когда я смотрю на нее, наблюдая за тем, как она поправляет свою хватку на лопате, напоминая мне о том, как я был маленьким ребенком, делая то же самое однажды.

Один одинокий темный локон распускается перед ее лицом, и только потому, что мои руки обмотаны кожаными перчатками, я протягиваю руку. Мои пальцы заправляют вьющиеся волосы ей за ухо.

— Есть только одна женщина, которую я когда-либо хотел убить, настолько ужасно, что я почти чувствую вкус ее крови на своем языке. Как красива она была бы, скрученная в муках на моем столе.

Нефритовые глаза ищут мое лицо, пока я глажу тыльной стороной пальцев ее щеку — разительный контраст между моими черными перчатками и ее бледной кожей. Ее рот слегка приоткрывается в ожидании моего ответа, она ждет каждого моего слова.

— И это ты, детка.

Моя рука легонько касается ее щеки, отстраняя ее без раздумий, прежде чем я продолжаю прогуливаться по кладбищу. Мне не нужно смотреть, чтобы увидеть, что я оставил ее безмолвной, рот слегка приоткрыт, когда она смотрит на мой затылок.

Лира умрет красиво. Я почти завидую, что сама Смерть успеет забрать ее раньше меня.

— Придурок, — тихо бормочет она, но я слышу улыбку в ее голосе.

Наша прогулка заканчивается, когда мы добираемся до участка земли, который я искал. Большой участок травы находится в нескольких дюймах от любого родственника, уже похороненного здесь.

— Разве ты не идешь к этому немного задом наперед? Разве копание могилы не должно быть в конце списка того, как избежать наказания за убийство? Мне нужно узнать, как убить кого-то, прежде чем думать о том, что делать с его телом. А если я даже не хочу хоронить его? Есть и другие методы избавления — свиньи, расчленение, кислота...

— Пожалуйста, прекрати говорить. — Прерываю эту катастрофу, пока она не закрутилась еще больше. — Я уже говорил тебе об этом раньше, ты уже знаешь, как убить кого-то, Лира. Я наблюдал за тобой.

Что-то сильное жжет мое нутро. Перед глазами мелькает Лира, вся в крови, сжимающая нож в правой руке так крепко, что костяшки пальцев стали ослепительно белыми. Блеск в ее глазах, когда она смотрела на тело, лежавшее между нами. И снова смерть стала мостом, соединившим наши души. Я уже начал задумываться, почему на другом конце всегда была она.

— Ты перерезала горло человеку прямо у меня на глазах. Ты сделал это сама. Прими, что ты уже являешься тем, кем ты так отчаянно хочешь стать, или это истощит тебя. Ты понимаешь?

— Знаю, просто…

— Скажи это, — огрызаюсь я, засовывая руки в карманы шинели.

— Думала, ты хочешь, чтобы я перестала говорить.

Я качаю головой, щелкая языком по крыше рта. Этот ее рот, который так и норовит случайно появиться, станет ее смертью. В буквальном смысле. Это будет причиной, по которой я задушу ее до смерти.

— Сейчас не время быть милой, — предупреждаю я. — Теперь скажи это.

Румянец заливает ее лицо. — Что сказать?

Мой рот наполняется водой, ухмылка тянется к моим губам, как она так слепо подчиняется мне. Каждому моему приказу, каждой мысли, каждому движению. Она так хорошо следует им каждый раз.

— Скажи мне, что ты убийца.

— Почему?

— Потому что если ты даже не можешь сказать, как ты собираешься убить кого-то? Если ты не можешь даже пробормотать слова, как ты избавишься от трупа? Как ты сможешь пройти через это, когда они будут умолять о жизни? Когда они рассказывают тебе о своих семьях и обо всем, что они оставят после себя, когда ты убьешь их? Прими это, или все будет напрасно.

Стоя там в желтых дождевых сапогах, пожевав внутреннюю сторону щеки, она знает, что я прав, так что же ее сдерживает? Что ее останавливает?

— Каждый день я смотрю в зеркало и вижу, какая я, Тэтчер. Я вижу то... — Она сглотнула, положив руку на грудь. — Я держала ее в цепях, то, что никто никогда не видел, прятала ее, прятала себя всю свою жизнь, чтобы защитить людей от нее. Чтобы защитить от него все, что осталось от Скарлетт.

Она смотрит на меня, глаза такие зеленые, что невозможно передать их цвет. Чистый и манящий, причудливый лес затягивает людей внутрь, но я знаю, что если вы позволите себе войти внутрь, то выбраться оттуда будет невозможно. В таком лесу легко заблудиться. В таких глазах, как у нее.

— Знаю, что я убийца, что жажда, живущая во мне, удовлетворяется только смертью. Я знаю это, Тэтч.

— Тогда почему ты сдерживаешься?

Множество вопросов всплывает в моем мозгу, и я благодарен своему рту за этот вопрос. Потому что остальные — это мысли, от которых я хочу избавиться. Немедленно.

Является ли монстр Лиры тем же самым, что живет внутри меня? Неужели мой отец заронил в нас обоих одно и то же семя зла? Действительно ли мы более связаны, чем я думал вначале?

— Уверена, что ты не понимаешь этой концепции, потому что ты — Тэтчер Пирсон. — Воздушные кавычки вокруг моего имени кажутся немного лишними, но я люблю драматизм, поэтому пропускаю это мимо ушей без язвительного комментария, позволяя ей продолжать. — Но я боюсь. Я боюсь того, чем я стану, когда выпущу это наружу, когда позволю себе поддаться порыву.

Я знаю, что где-то есть правило, запрещающее то, что я собираюсь сказать, но если я и не лгун, так это точно.

— Ты должна бояться, Лира Эббот. То, с чем ты живешь, должно пугать тебя — оно должно пугать любого, кто с тобой соприкасается, — говорю я, нажимая ногой на открытый участок травы. — Пусть это пугает, но никогда не позволяй этому остановить тебя.

Я тянусь в карман куртки, чувствуя тяжесть ее взгляда на своем лице.

— А теперь хватит болтать. — Если она продолжит говорить, на улице наступит кромешная тьма еще до того, как она начнет.

Порыв ветра проносится мимо, треплет рулетку в моей руке, когда я достаю ее из кармана. Я помню, как отец привел меня сюда. Что он заставил меня сделать, чтобы доказать, что я есть, кто я есть, и последствия того, что я не принимаю эти факты.

Лире должно повезти, что я только честен.

— Ты выкопаешь яму глубиной в шесть футов. Ни дюймом меньше, ни дюймом больше.

Ее брови нахмурились, она покачала головой перед словами. — Что? Почему?

— Ну, потому что ты умоляла меня своими маленькими грустными глазками научить тебя. Именно это я и делаю, — огрызаюсь. Я учу тебя именно тому, чему научился сам. Но я держу это при себе.

— Я благодарна, но я просто не понимаю...

— Хочу, чтобы ты вырыла могилу, Лира. Твою могилу. Это достаточно просто для твоего затуманенного мозга, чтобы понять, или я должен объяснить тебе по буквам?

Не уверен, что человек с цветом лица как у снега может стать еще бледнее, но она это делает. Пыльно-розовая роза, подчеркивающая ее щеки, исчезает. Она делает шаг назад от меня, и что-то первобытное во мне щелкает в моем нутре.

— Так быстро уходишь, питомец? Я ожидал, что ты продержишься до выпотрошения. Как досадно. — Я щелкаю языком и качаю головой, делая шаг к ней, закрывая брешь, которую она пытается между нами проделать. — Выкопать яму, в которой ты проведешь остаток вечности, если расскажешь кому-нибудь об этом, это слишком для тебя? Это просто страховой полис. Это детская игра.

Паника расцветает на ее лице, и я ухмыляюсь.

— Вот так, детка. Бойся — ты мне нравишься такой. Бойся перечить мне, лгать, проронить хоть слово об этом кому бы то ни было.

— Я ничего не скажу, Тэтч, и не стану подвергать тебя такому риску. Если бы я это сделала, у меня тоже были бы неприятности. Тебе не нужно заставлять меня делать это. — Ее голос дрожит и колеблется.

— Это мило. Правда, это так. Но я не доверяю тебе. Я не стану рисковать своей свободой, полагаясь только на твое слово. Мне есть что терять в этой нашей сделке, Лира. Теперь и ты тоже.

— Тэтчер...

— Никто другой не должен знать о том, что я делаю. О том, что я показываю тебе. Если кто-то узнает, я буду знать, что это ты. Это не игра. Если ты откроешь свой рот, я удалю каждый из этих белых зубов в твоем черепе, прежде чем сверну твою милую шейку и брошу тебя в яму, которую ты вырыла. — Я не свожу глаз с ее лица, мне нужно, чтобы она поняла, насколько серьезно я к этому отношусь.

Как легко мне будет закончить ее существование на этой земле.

Я хватаю лопату с земли и хватаюсь за ручку.

— Это нелепо. Я никогда не давала тебе повода не доверять мне. Ни разу, — спорит она, и ее нежелание подчиниться начинает меня раздражать.

Моя челюсть сжимается. — Однажды отец привел меня сюда. Мне было шесть лет, и он заставил меня копать могилу, как и ты, но вместо нее мы положили мою мать. Не помню, чтобы я так сильно жаловалась на это.

Шок загорается в ее глазах, ужас от того, что это должно было сделать с маленьким ребенком. И от этого мне становится плохо. Мне не нужно ни ее сочувствие, ни ее забота. Меня не волнует, что случилось в моем прошлом, да и вообще ничего не волнует, поэтому ее растрата эмоций на меня раздражает.

— Так я доказал ему, что я есть. То, что я есть. Ты собираешься копать эту могилу и заслужить знания, которые ты требуешь от меня. Если ты не... — Я достаю лезвие из другого кармана и верчу его в руке, — мы можем расторгнуть эту сделку сейчас. Для меня это не имеет значения.

Ее нижняя губа подрагивает, глаза блестят от того, что похоже на слезы. Я так хочу, чтобы это был страх, но я знаю, что это не так.

Ей жаль меня.

Какая трата.

— Сколько тебе было лет? — предлагает она, игнорируя все, что я только что сказал. — Ты был достаточно большим, чтобы пользоваться лопатой?

— Нет. — Я сморщился, вспомнив всю грязь, которую мне пришлось вычищать из-под пальцев. Как она въелась в мои ногти и как покрыла мою кожу. — Он заставил меня использовать мои руки. Радуйся, что я разрешаю тебе пользоваться лопатой.

Я сунул предмет ей в руки. — Теперь делай то, что у тебя получается лучше всего, Лира. Играй в грязи. Я больше не буду просить.

ГЛАВА 12

Кольцо вокруг Рози...

ЛИРА

— Итак, какой самый важный вопрос в органической химии?

Я перестаю вращать кольцо на указательном пальце. Вопрос повисает в воздухе, и наступает неловкая тишина. Это простой ответ, который большинство студентов должно знать, если бы они были внимательны во время лекции.

Печально то, что они, скорее всего, знают ответ. Они просто либо с похмелья, либо слишком устали от того, что снова втянулись в учебный график.

А никому не нравятся занятия в семь утра.

Никому, даже мне, а я люблю уроки.

— Как, блядь, мы его бросим?

Хор хихиканья и хихиканья вибрирует в комнате. Это даже вызывает небольшую улыбку в уголках моих губ, когда я смотрю на нашего профессора в передней части комнаты, ожидая его опровержения.

Коннер свободно смеется, в отличие от любого другого преподавателя, который тут же отчитал бы шутника, сделавшего этот комментарий. Он здесь просто всеобщий любимец, спокойный и всегда готовый помочь, чем может.

— К счастью для тебя, Джейкоб, ты, вероятно, даже не будешь использовать это после окончания школы. Просто сдашь экзамен на тройку, и впереди у тебя будут годы продажи машин в дилерском центре твоего отца.

Комната разражается смехом и шепотом, ахами и охами.

Со своего места сзади я не вижу, но представляю, что лицо Джейкоба стало цвета пожарного гидранта, и я сомневаюсь, что он будет делать еще какие-нибудь язвительные замечания в классе.

Он не лжет. Джейкоб Неттл унаследует Nettle Auto после окончания школы и станет еще одним винтиком в механизме Пондероз Спрингс. К сожалению, мне нужен этот класс для будущих начинаний; даже если страховка жизни моей матери оставила после себя сомнительную сумму денег, я все равно хочу сделать карьеру.

Одного этого должно быть достаточно, чтобы я сосредоточилась на этом классе, но это не так. Не этим утром — этим утром я не могла беспокоиться ни о чем, кроме него.

— Успокойтесь, класс. Успокойтесь, — инструктирует он с мягкой суровостью, которая заставляет учеников слушать. — Есть ли у кого-нибудь еще ответ? Какой самый важный вопрос в органической химии?

Тэтчер весь в моих мыслях, бегает по пространствам моего разума, делая круги. Он существует в каждом свободном пространстве внутри меня. Мой мозг думает только о том, когда будет следующий урок, даже если он ходил на цыпочках вокруг того, что мне действительно нужно было выучить.

Каждый раз, когда он писал, я втайне надеялась, что наша встреча состоится у него дома. Но он не переставал направлять наши занятия в другое место, все еще не доверяя мне пространство, которое могло сделать его хоть немного уязвимым.

Мои руки были благодарны за отсутствие физических нагрузок, потому что после многочасовой работы с лопатой у меня появились мозоли, но это было давно.

Мозоли и трещины на ладонях зажили и я готова снова испачкать руки — на этот раз поменьше настоящей грязи. Я устала изучать бесконечные книги, которые он разложил передо мной в нашей местной библиотеке: анатомия человеческого тела, учебник о серийных убийцах и их жертвах, даже справочник для гробовщиков.

Потом он устроил бы мне хреновую викторину. Если бы я хотела изучать убийства, я бы специализировалась на криминологии. Не это я имела в виду, когда просила его об этом, и он это знает. Он знает, что его постоянные придирки только еще больше раздражают меня, но если есть что-то, что я знаю больше всего на свете, так это то, что Тэтчер либо идет, либо не идет. Он не торопится; он терпелив. Алмаз, формирующийся под медленным давлением, то, чего другие ждали бы всю жизнь.

Даже если я знаю, что он тянет время. Я знаю, что это так. И каждый раз, когда я пытаюсь сказать ему об этом, он дает мне один и тот же пассивный ответ.

— Студенты учатся, Лира.

Единственное, что, кажется, помогает мне пережить скучные, тихие моменты в этой душной библиотеке — это Тэтчер в очках. Тонкие, стально-серые оправы, которые только усиливают его суровый взгляд, они словно усиливают суровую синеву его глаз, таких кристально чистых и поразительных. Кажется, что невозможно не увянуть под его взглядом.

И все же я не видела никого и ничего более привлекательного.

Я провожу больше времени, анализируя его в кресле напротив меня, чем действительно читая, откровенно таращась на каждое его движение, следя за тем, как его тонкие, уверенные пальцы перелистывают его собственную книгу. Твердые, но такие нежные со старыми страницами.

Несмотря на то, что он почти не замечает меня, мне все равно нравится быть рядом с ним. Лучше пусть он меня игнорирует, чем кто-то другой.

— Кто-нибудь? — Годфри снова спрашивает, отвлекая меня от моих мечтаний о Тэтчере.

Я оглядываю комнату, не видя больше никого, кто хотел бы дать ответ, и решаю избавить нас всех от страданий, поднимаю руку, что только ускоряет время, в течение которого мы зажаты в своих креслах.

Глаза Коннера переходят на мою руку, затем на лицо, и мягкая улыбка согревает его черты, когда он поднимает палец, указывая на меня, чтобы дать мне слово.

Я открываю рот, но не мой голос разносится по комнате. Вместо этого уверенный ответ Мэри Тергид вылетает прямо из ее уст.

— Самый важный вопрос — где находятся электроны? Понимание электроотрицательности помогает определить, какие части молекулы имеют относительно высокую электронную плотность. А электроотрицательности атомов мы обычно видим в органической химии— .

Именно в такие мрачные моменты я думаю, что могу быть хуже Тэтчера. Убийство аморально. Я знаю это, но даже у него есть кодекс поведения, которому он следует: не причинять вреда невинным или беспомощным. Я не верю, что у меня это есть.

Я не должна желать зла девочкам моего возраста, но не думаю, что имеет значение, кто это был. Если внутри меня сработает сигнал тревоги, моему голоду будет все равно, в кого вонзить свои зубы. Все, что я могу себе представить, это как я хватаю в горсть эти платиново-блондинистые волосы и бью ее лицом об парту, пока она не станет неузнаваемой на лице, таком же искаженном и уродливом, как и внутри.

Не потому, что она прервала меня, конечно, нет. Если бы это было из-а чего-то настолько пустякового, я бы уже давно сорвалась. Нет, это ее небольшое наказание за то, что она сделала с моим другом. Это ощущение ржавых гвоздей, пронзающих мой позвоночник, жженой резины и старых копеек, горьких на вкус на моем языке. Это ради мести.

Обхватить ее горло руками и сжимать, считать часы до звонкого щелчка. Слушать ее крики, смотреть, как она борется, как расплачивается за предательство такого человека, как Сэйдж. За то, что повернулась к ней спиной, когда должна была быть ее самым близким другом. Я хочу сделать ей больно, отомстить за боль, которую она причинила Сэйдж.

Щелчок.

Я смотрю на треснувшую ручку в своей руке, расщепленную посередине и треснувшую от силы моего сжатия. По позвоночнику пробегает холодок, страх лижет мне пятки, страх за себя. Когда я перестану бояться этого? Того, что я есть, и того, что я чувствую?

— Правильно, мисс Тергид, — говорит Коннер с беззубой улыбкой, давая ей отрывистый кивок. — На сегодня это все. Увидимся в понедельник, и, пожалуйста, убедитесь, что вы успели прочитать книгу до урока.

Когда я встаю, Мэри поворачивается, чтобы посмотреть на меня. — Извини за это, я даже не знала, что ты в этом классе, — говорит она с яркой улыбкой, которую никак нельзя назвать милой. — Как будто тебя даже не существует.

Две девочки, сидящие рядом с ней, хихикают, а я просто пожимаю плечами. Они не могут сказать мне ничего такого, чего бы я не слышала раньше. Я — одна из многих призраков Пондероз Спрингс. Предания, страшные истории, которые ходят по коридорам и живут на чердаках. Знаю это. Я приняла это давным-давно.

Девочка с болезненным детством, которая решила, что слиться с толпой проще, чем выделяться. У меня гораздо лучше получается быть призраком, чем человеком.

— Ничего страшного. Наверное, тебе нужна была похвала от профессора Годфри. Видит Бог, не так уж много ее можно получить, встречаясь с кем-то вроде Истона.

Ее лицо сморщилось, рот приоткрылся от того, что я вообще ответила. Что вполне оправдано. Три года назад я бы промолчала и ушла. Она не привыкла, чтобы я огрызался.

Это резкий выпад, который она заслужила, ударив Сэйдж в спину при первой же возможности, и гораздо приятнее, чем то, что я действительно хочу с ней сделать. Она должна быть благодарна, что это всего лишь подкоп, а не острый нож. В этом городе не хватает верности. Каждый следит за собой и не боится наступить на тех, кого любит, чтобы достичь вершины.

Пондероз Спрингс порождает эгоистичных засранцев.

Вот что должно быть написано на гербе этой школы.

Как только соберу свои вещи, я готова сбежать из этого класса. До конца дня у меня нет никаких занятий, а значит, самое время отправиться за первыми видами для моего нового проекта.

Я давно хотела сделать купол на тему пчел, с сохраненными полевыми цветами и несколькими разными видами. Мне просто нужно понять, смогу ли я работать с чем-то таким крошечным, как пчела.

Этим летом я поинтересовалась в местном фруктовом саду о популяции пчел-масонов. Голубая металлическая пчела родом из Орегона и фруктовых деревьев, населяющих этот штат. Они были бы идеальны для экспозиции, особенно с таким уникальным цветом.

Лето закончилось, осень быстро идет, и мы движемся к более холодным месяцам, я знаю, что пчелы будут гнездиться, оставляя старых пчел, у которых истекает срок годности, болтаться вокруг. Надеюсь, я смогу найти несколько уже мертвых и в хорошем состоянии, так что мне не придется играть в ловца пчел.

— Лира, отойди на пару минут. — Годфри зовет меня по имени, когда я пытаюсь выскочить из класса, останавливая свои шаги. Толпа студентов проходит мимо меня, когда я оборачиваюсь, сжимая ручку своей сумки.

— Получаешь дополнительные баллы, любимица учителей? — шепчет Мэри, проскакивая мимо меня, задевая при этом мое плечо. — Убедись, что ты действительно подавилась за эту пятерку.

Сука.

Я смотрю на нее, зная, что такие девушки, как она, должны иметь последнее слово, несмотря ни на что. Проще просто отпустить ее, прежде чем я сделаю что-то, о чем потом буду жалеть. Во всяком случае, на публике. Когда все исчезли, и последний ученик оставил дверь открытой, уходя, я поворачиваюсь лицом к Коннеру.

— Что-то тебя в последнее время не видно в мавзолее. Больше не ловишь жуков? — Я улыбаюсь, зная, что он был занят уроками, но в то же время скучая по случайным полудням, когда он вместе со мной собирал насекомых. — Как обучение?

Он смеется, прислонившись к столу и скрестив руки на груди. — Я нахожу, что это намного сложнее, чем утешать, занимает больше времени, и у меня внезапно появилось желание сжечь все галстуки, которыми я владею.

Я прохожу дальше вглубь комнаты, повторяя его позу, прислонившись к одному из длинных столов перед ним.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивает он, глубокомысленно вскидывая брови, пока он ослабляет узел на горле.

— Что делаю? — предлагаю я.

— Крутишь кольцо на пальце. Ты всегда с ним возишься. Особенно во время занятий, когда ты отвлекаешься, не обращая внимания на мою очень подробную лекцию. Неужели мое преподавание настолько ужасно? — В его голосе звучит легкая шутка, которая заставляет меня ухмыльнуться.

Я смотрю вниз на серебряную металлическую петлю вокруг моего указательного пальца. Овальный янтарный камень в центре, внутри которого сидит маленький паук, был любимым украшением моей матери.

Она никогда не снимала его. Ни для душа. Ни для работы. Ни для сна.

Даже перед смертью.

Это мои крошечные ручки сняли его с нее на второй день, перед тем как ее забрал персонал скорой помощи. Я лежала на полу рядом с ней, почти прилипнув к полу из-за крови, пока не пришла уборщица, и все, что я делала, это крутила кольцо на ее пальце.

Крутить его стало привычкой, которую я подсознательно выполняла с тех пор, как оно стало моим собственным. Думаю, профессор Годфри — первый человек, который заметил или хотя бы спросил меня об этом.

— Он принадлежал моей матери. Наверное, это просто комфорт, то, что я делаю без раздумий. — Я пожимаю плечами. — В детстве я часами наблюдала, как она крутит его в руках. Ты не поверишь, как я завидовала этой штуке.

Я держу его перед собой, шевеля пальцами. — Годами я умоляла одолжить ее, но я всегда была неорганизованной и грязной. Она определенно боялась, что я его потеряю.

— А может, она знала, что оно тебе пока не подходит. — Его теплая рука скользит под моей ладонью, сжимая мои пальцы в своей хватке.

Это действие застает меня врасплох, но не дискомфорт, а просто шок от столь неожиданного прикосновения, и смотрю на его измятый лоб, когда он опускает взгляд вниз, проводя большим пальцем по кольцу.

— Теперь оно тебе идеально подходит, — шепчет он негромко, секрет, который могут услышать только мои уши.

Мы находимся на почтительном расстоянии друг от друга, длина его руки помогает ему дотянуться до меня. Наши руки — единственное место контакта, и все, о чем я могу думать, это о том, как мало я чувствую к нему.

Представляю, что для любого нормального человека было бы легко испытывать влечение к кому-то обычному, такому, как Коннер Годфри. Долгое время все, чего я хотела, все, чего я жаждала, — это быть нормальной. Чувствовать то, что чувствуют другие, жить обычной жизнью. Это все, о чем я мечтала, пока лежала без сна в этих приемных семьях.

Но я не такая. И никогда не была.

И кто-то вроде Коннера... он не заставляет меня чувствовать.

Даже сейчас, зная, что Тэтча нет рядом со мной, я чувствую его. Его глаза. Его энергия в комнате, как воздух, окружающий меня.

Он не дергает струны моего сердца и не играет на них, как мелодию, которую знает по памяти. Не возникает немедленной потребности взорваться, если я не могу приблизиться к нему. Мое тело не размягчается и не воспламеняется, как это происходит с Тэтчером Пирсоном.

Никогда и ни для кого, кроме него.

Вокруг одного из моих ребер обвилась длинная кроваво-красная нить, которая, если бы я последовала за ней, если бы я дернула, привела бы прямо к самому Принцу Смерти. Нить, за которой я буду следовать снова и снова, даже если буду знать, что это приведет меня к горькому концу.

Это и есть любовь, не так ли? Падать, даже если некому тебя поймать? Никаких ожиданий. Просто слепая, очищающая любовь всем телом.

В нем не было ни слишком сильной тьмы, ни слишком страшного чудовища или суровой фантазии, которые помешали бы мне любить его. Все, что я знаю, все, что он есть, и все, чем ему предстоит стать, — все это я бы полюбила.

Я бы умерла за него.

Я бы убила за него.

Я бы пролила за него кровь.

И это связь, которая бывает раз в жизни и которую нелегко сравнить с кем-то обычным.

— Это прекрасная вещь, но, к сожалению, я не задержал тебя, чтобы полюбоваться твоим украшением. — Он касается макушки моей руки, отстраняется и огибает свой стол, чтобы покопаться в ящиках.

— Кстати, твое преподавание не скучное. Я просто устала, — бормочу я, отгоняя дымку моей тайной любви.

— Да, да. Я знаю ложь, когда слышу ее, мисс Эббот. — Он ухмыляется. — Все еще не спишь? Ты не думала о том, чтобы сходить к врачу по этому поводу? Это может быть бессонница, и они выписывают лекарства от нее.

— Снотворное, от которого я сплю как мертвая? Нет, спасибо. Лучше я буду лишена нескольких часов отдыха, чем проснусь с ощущением, что меня сбил поезд.

— Упрямая до ужаса. — Он смеется, качая головой, достает стопку бумаг и протягивает их в мою сторону, приглашая меня взять их. — Надеюсь, ты не будешь слишком твердолобой в этом деле.

Я закатываю глаза, но беру их, полагая, что это часть требований класса, но когда смотрю вниз на жирно напечатанные черные буквы, мне доказывают, что я ошибаюсь и провожу пальцами по белому листу.

— Стажировка? В Нью-Гемпшире? — Я поднимаю обе брови в шоке.

Он кивает, складывая руки перед коленями. — Это программа судебной энтомологии в Дартмуте. Она ограничена, но я подумал, что это будет исключительная возможность для тебя.

— Я... — Я задыхаюсь, качая головой, пораженный этим актом доброты. — Не знаю, что сказать. Как ты узнал об этом? Как ты нашел для меня заявку?

Может быть, однажды, когда он спросил меня, чего я хочу от своего будущего, я упомянула судебную энтомологию. Это редкая область, рабочие места чрезвычайно конкурентны, и я никогда не ожидала, что это станет моей карьерой.

Об изучении насекомых во время уголовного процесса часто забывают, даже обходят стороной, но оно может быть неотъемлемой частью расследования. От времени смерти до места совершения преступления — живые и мертвые ползучие насекомые, найденные на месте убийства, могут рассказать о многом.

Это сочетание того, чем я увлекаюсь; более идеальной работы для меня не найти.

Смерть и жуки.

— Я учился там в аспирантуре и потянул за несколько ниточек с друзьями, которые у меня есть дома. Если хочешь, в следующем году эта должность будет твоя. — Он подмигивает. — При условии оформления документов, конечно.

Сжимаю бумаги в пальцах, и понимаю, что это что-то невероятное. Мое будущее в моих руках, работа, о которой я мечтала много лет. Все, что я хочу сделать, это рассказать маме. Позвонить ей и услышать ее голос. Чем старше я становлюсь, тем больше я скорблю по ней.

Я собираю все эти переживания, эти моменты, которыми я отчаянно хочу поделиться с ней, и мне становится все больнее, чем больше я старею. Я так много хочу ей рассказать, так много я сделала и увидела. Это похоже на рану, которая со временем становится все глубже. Рубцовая ткань покрыла внешний слой, но внутри все еще болит, все еще кровоточит от боли утраты.

Могу ли я покинуть место, где находится ее могила? Город, где ее память преследует как призрак?

Подождите.

— В следующем году?

Он кивает. — Да, это проблема?

Мои друзья.

Гало.

Тэтчер.

Неужели они так мало значат для меня, что я почти забыла о них в свете моего будущего?

Могу ли я оставить их, все это, позади себя в зеркале заднего вида, как пыль, как будто этих прошедших лет не было? Смогла бы я оставить его за пределами карты, где мои глаза не дотянутся до него, а сердце не сможет его почувствовать?

Даже если бы я могла, я не уверена, что хочу этого. Я не хочу отказываться от отношений, которые я построила, даже если мы нашли их в безумии и смерти. Мне хочется верить, что то, что мы разделяем, — это уникальная связь, которая случается нечасто, и мысль о том, чтобы отказаться от нее, вызывает у меня тошноту.

Я прочищаю горло и качаю головой. — Я имею в виду, что мне все равно нужно получить диплом, прежде чем я найду работу, так какой смысл в стажировке?

— Ты можешь перевестись. Это не Холлоу Хайтс, но Дартмут тоже не для слабаков. — Он улыбается, гордясь своей альма-матер.

Может, я просто заполню заявление сейчас? Это будет только в следующем году, что дает мне время. Мне просто нужно время, чтобы понять, где мы находимся с Гало, не могу уйти со всеми этими пропавшими девушками.

Это не моя ответственность, но мне кажется, что мы — их единственная надежда, единственные люди, которые их ищут, и если мы просто сдадимся, они умрут забытыми. Измученные, проданные и оставленные умирать.

Это заставляет меня вспомнить, что моей задачей в этом деле было узнать больше о Коннере Годфри. Определить, является ли он частью всего этого или пребывает в блаженном неведении.

— Почему я решила, что ты отсюда? — легко говорю я, притворяясь заинтересованной. — Ты слишком хорошо знаешь дорогу, чтобы не быть местным.

На фотографии, которую нашла Сэйдж, определенно был он, и она была сделана много лет назад.

— Нью-Гэмпшир, родился и вырос. Я посещал Пондероз Спрингс в течение почти всего лета вместе с мистером Синклером. Мои родители умерли, когда я был маленьким, в общем-то, как и ты. — Он мрачно улыбается нашему сиротливому прошлому. — Поэтому я проводил свое время здесь, с семьей Синклеров. Это как мой второй дом.

Я не могу представить себе Стивена Синклера достаточно милым, чтобы вести вежливую беседу без напыщенного бахвальства, не говоря уже о дружелюбии.

— Это верно. Отец Сэйдж упоминал, что вы дружили, когда были моложе. Что у тебя с ними было общего? Я имею в виду, без обид, но ты кажешься гораздо более... — Я пожевала нижнюю губу, пытаясь подобрать слово. — Честным?

— Ты хочешь сказать, что мои друзья — лжецы? — Он поднимает бровь, глядя на меня вопросительными глазами, и я понимаю, что, возможно, сказала что-то не то — вызвала его тревогу, если он является частью Гало.

— Не совсем. Просто ты выглядишь более искренним, вот и все. Не могу представить, чтобы тебе с Фрэнком Донахью было о чем поболтать. Даже когда вам обоим было по двадцать с гормонами, — шучу я, пытаясь разрядить обстановку в комнате.

— Я приму это как комплимент, мисс Эббот. Но друзья дружат для того, что гораздо глубже, чем то, что они показывают на поверхности. Поверь мне. Просто мы все, похоже, одинаково смотрим в будущее.

Это загадочная и недостаточная информация, чтобы преследовать его. Если он не участвует в этом, его ждет грубое пробуждение, когда он узнает, насколько дерьмовыми являются его друзья.

— Должно быть, тебе было тяжело, мистеру Синклеру тоже, потерять Фрэнка и профессора Уэста. Я сожалею об этом. Ты не часто говоришь об этом, но я здесь, если тебе нужно поговорить. — Как-то неправильно вот так использовать его эмоции против него самого. — Вы все еще общаетесь с Джеймсом Уиттакером? Как он справляется с этим?

— Уиттакеру, наверное, нравится, что они оба мертвы, — резко говорит он, и мои пальцы крепче сжимают бумагу. — Откуда ты знаешь, что мы все были друзьями, почему такой внезапный интерес?

Его тон больше не веселый и легкий.

Паника распространяется по моей груди, как горячее масло по огню. Я должна была лучше продумать план своего допроса. Мой ответ должен быть обоснованным, но не таким, который

вызовет подозрения.

Черт, черт, черт.

— Сэйдж, — пролепетала я. — Она... мы убирали то, что уцелело после пожара, и на чердаке было несколько коробок с фотографиями. В основном, ее и Розмари в младенчестве, но было несколько фотографий Фрэнка в те времена и я просто предположила... Прости, я не хотела обидеть. Я была...

— Все в порядке, Лира. — Он поднимает руку, выпуская дыхание. — Не извиняйся. Я знаю, что ты всего лишь любопытная личность. Просто в последнее время я немного зажат, а Джеймс — больное место для всех, кто с ним контактирует.

— У него не было такого же менталитета в отношении будущего? — Я предлагаю с небольшой улыбкой, выпуская дыхание и позволяя своим плечам опуститься.

Это заставляет его рассмеяться, совсем чуть-чуть. — Именно.

Знаю, что если я продолжу копаться, он станет еще более подозрительным, поэтому я прекращаю свои раскопки на время и поднимаю бумаги.

— Спасибо за это, не уверена, соглашусь ли я. Я не знаю, смогу ли я уехать отсюда...

— Почему? — перебивает он, выпрямляясь и глядя на меня с такой заботой в своих мягких глазах, что трудно поверить, что он способен на то, во что верят ребята.

— Мои друзья... у меня здесь есть друзья, и я просто... — Я прикусила нижнюю губу. — Пока не знаю, могу ли я их оставить.

Коннер кивает, поджав губы. — Друзья с парнями, которые однажды будут жить своей собственной жизнью далеко отсюда? Останутся ли они ради тебя?

Вопрос пробегает холодком по моей коже.

Остались бы?

— Я бы не хотел, чтобы ты стала еще одним камешком в булыжнике этого проклятого места. Ты заслуживаешь большего, чем то, что может предложить тебе этот город. В этом мире все, что у тебя есть — это ты сама. Тебе позволено ставить себя на первое место, быть эгоистом...

Крик, громкий и пронзительный, прерывает его речь, и мой разум сомневается в преданности моих друзей. Это чистый страх, эхо от голосовых связок кого-то снаружи во дворе. Открытые окна в классе позволяют ему проникать на первый этаж здания, и я быстро слышу, как собирается шум.

Анархия. Паника. Страх.

— Что за черт? — громко говорит Годфри, двигаясь к двери, а я быстро следую за ним по пятам.

Мы следуем за огромной толпой студентов и преподавателей, выходящих из здания и направляющихся к столовой в центре школьной территории — большому круглому зданию рядом с недавно спиленным дубом, который раньше стоял высоко.

Это историческое дерево, покрытое листвой, пострадало во время моего первого курса. Дерево, которое я помогла Руку поджечь, чтобы отвлечь Брайар и Алистера, — воспоминание, которое, как спичка, бьется в глубине моего сознания.

Но это уже не то пропавшее дерево, от которого все в восторге.

Коннер прокладывает себе путь через хаос, я следую за ним, пока мы не оказываемся на краю круга, открывая взору ужас, который вызывает массовую панику по всей территории.

Я слышу чей-то вздох, крик отчаяния другого, грохот и шепот, которые становятся все громче, чем дольше я здесь стою. У меня пересохло во рту, и я чувствую, как мое сердце бьется о грудную клетку.

У основания дуба лежит человеческая нога, искусно отрезанная по суставу и отбеленная до бледно-белого цвета. Тонкая белая ленточка завязана бантом у колена, а к ней прислонена одна единственная красная роза.

Алистер предупреждал нас об этом, говорил, что город, в котором мы начали сеять хаос, скоро начнет мстить. Мы можем скрываться от правоохранительных органов, но мы влезли в организацию, которая устала от нашего вмешательства.

Мы убили слишком многих из них.

И все, что я могу думать, это то, что они вернули свой фунт плоти.

— Это...? — шепчу я больше для себя, но Коннер отвечает.

— Да.

На молочной плоти теленка вырезано жестоким шрифтом послание. Два слова от серийного убийцы, который вернулся, чтобы преследовать свои места обитания. Предупреждение от Мясника Весны.

Я вернулся.

Мир начинает вращаться. В прекрасных, катастрофических красках, он вращается так быстро, что мои глаза не могут различить ничего, кроме пигментного пятна, и я чувствую, как моя рука падает на живот, вдавливаясь в плоть в попытке успокоить бушующую внутри войну.

Он вернулся.