Любовник ее высочества

24

Филипп еле держался на ногах. Безмерная усталость сковывала тело, затуманивала мозг. Он опустился в кресло возле кровати Анны-Марии, потянулся и помассировал виски. Он не мог позволить себе ни капли отдыха. Надо было решать, что делать дальше.

Одно было очевидно: предостережение принцессы очень серьезно. Никто из тех, кто был с ней в Бастилии, не избежит жестокой мести со стороны Мазарини. Высокое положение Великой Мадемуазель сможет защитить ее от пыток и тюрьмы, но у Анны-Марии такой защиты нет. Мазарини, конечно, жаждет крови и не упустит шанса расправиться с мятежниками.

Просить маршала о помощи бесполезно. Разве он не снял Филиппа с командования и не отправил на передовую линию фронта, в первые ряды кавалерийской атаки? Ничего не оставалось, как только бежать, и возможно скорее. Однако, будучи столько лет солдатом, Филипп не привык отлучаться, не испросив разрешения командира. Но, с другой стороны, обратиться за разрешением – значит, наверняка раскрыть свои планы Мазарини. Единственная для Анны-Марии надежда на спасение – это бесследно исчезнуть.

Исчезнуть? А почему бы не назвать это более точно, как назвал бы Жютте, – «дезертировать»?

Голова у Филиппа заболела с новой силой. Не желая признать, что он уже сделал выбор, перешагнув порог штаба Конде, он мучился, продумывая дальнейшие действия.

Чем больше он пытался сосредоточиться, тем громче звучали в его нещадно гудящей голове противоречивые голоса. Стоило ли рисковать всем – карьерой, репутацией, имуществом, всей судьбой – ради попытки спасти женщину, столь близкую к смерти? Она так слаба. Любое передвижение легко может погубить ее. И что тогда с ним будет?

Он посмотрел на постель: Сюзанна и Мари озабоченно хлопотали возле своей госпожи. Анна-Мария лежала настолько неподвижно, что ее классический профиль казался вырезанным из мрамора, ниточка, связывающая ее с жизнью, казалась такой же тонкой, как едва заметный трепет ее дыхания. Почему он должен делать выбор между ней и всем, чего добился в жизни?

И все же он не может отдать ее на растерзание Мазарини. Филипп своими глазами видел, чем кончаются допросы у кардинала. Мазарини совершенно лишен совести и милосердия. Странно, что только теперь Филипп понял, какому злому и порочному человеку он служил последние два года.

Он вспомнил ужасную разруху парижских улиц, мертвого младенца в руках матери, и его охватила волна стыда. Если ему удастся бежать сейчас из Парижа, он избавится от разгула насилия, хаоса и разложения, затопившего всю Францию, втянувшего и его в зловещий вихрь. В любом случае, даже если он и останется на службе, его карьера кончена.

Один за другим внутренние скрипучие голоса противоречивых раздумий стихли. В наступившей тишине он спросил себя, есть ли в его жизни что-нибудь настолько ценное, ради чего стоит рисковать жизнью Анны-Марии?

Нет.

Убежденность ответа удивила его. Как будто где-то в потаенном уголке сердца Филипп просто закрыл одну дверцу и открыл другую. Странно, как легко он принял решение, которое навсегда изменит его жизнь. Странно также, что принятое решение оставило у него чувство душевного движения вперед. Теперь он не позволит себе жить в зависимости от обстоятельств или от чьих-то замыслов. С сегодняшнего дня он станет хозяином своей судьбы.

Он жестом подозвал Жака и тихо заговорил:

– Балтус привязан снаружи. Возвращайтесь с Мари в город, приготовьте припасы, чтобы хватило на две недели. Возьми золото из моего сейфа. Мы должны увезти отсюда герцогиню, и как можно скорее. Повозка маловата, но другой не найти. И остерегайся людей Мазарини. Возможно, они уже следят за герцогиней. – Он положил руку на плечо верного слуги. – Есть только одно место, где мы будем в безопасности. Если бы оно еще находилось поближе…

Жак озадаченно нахмурился, потом просветлел, явно в знак одобрения.

– Потайное место?

Радуясь, что не придется рисковать, произнося вслух названия их будущего убежища, Филипп молча кивнул.

Жак сложил все в медицинский сундучок.

– Мы должны вернуться с повозкой сюда?

Филипп покачал головой.

– Нет. Так будет гораздо легче нас выследить. – Он замолчал и поскреб щетину на подбородке. Он шепнул на ухо Жаку: – Помнишь место, куда я посылал тебя прошлой весной, чтобы подготовить пикник? Встречай нас там. Самый безопасный сейчас путь из города – это по Сене. Я где-нибудь достану лодку. А теперь не теряй времени, иди!

Филипп выглянул в окно и смотрел до тех пор, пока Жак, ведя Балтуса, на котором сидела Мари, не слился с отъезжающими повозками и не скрылся из вида.

Он вернулся к постели и осмотрел раны Анны-Марии. На повязках крови не проступало, на лице появился слабый румянец.

– Думаю, что сейчас ее можно переносить, не причинив вреда. Давай только избавим ее от этой перепачканной одежды. – В углу комнаты отыскалась свежая мужская ночная рубашка. Он протянул ее Сюзанне и вытащил свой кинжал. – Я хочу перевернуть ее на бок и разрезать корсаж. Придерживай ее и не своди глаз с раны на груди. Если появится кровь, сразу скажи.

– Да, ваша милость.

К счастью, кровотечение не возобновилось. После того, как Филипп помог Сюзанне снять с жены нижнюю сорочку, он занялся собой, пока домоправительница заканчивала отмывать и переодевать свою хозяйку.

Филипп критическим взглядом осмотрел свою перепачканную форму. В таком виде нельзя идти разыскивать лодку. Форма сразу же вызовет подозрения. Занятая госпожой, Сюзанна и не заметила, как он скинул сапоги, а потом стащил с себя окровавленную пропотевшую рубашку.

Воды в умывальнике едва хватило, чтобы смыть с рук кровь Анны-Марии и сажу с лица. Умывшись, он вернулся к куче вещей и подобрал себе пару холщовых штанов и полотняную рубашку.

Он вынул из своей грязной формы небольшой кожаный кошелек, вытащил из него две золотые монеты и положил на полочку.

– Это должно с лихвой покрыть стоимость одежды.

Он спрятал кошелек в карман рубашки и направился к двери.

– Никому не открывай до моего возвращения, разве что ее высочеству. Если к утру я не вернусь, разыщи Великую Мадемуазель. Она лучше всего сможет помочь, если меня убьют или возьмут в плен. К моему отцу обращайся только в самом крайнем случае.

Сюзанна побледнела.

– Вы бросаете нас?..

– Не беспокойся. Я вернусь.

Поиски лодки затянулись дольше, чем он ожидал. К тому времени, как он нашел наконец пониже пристани, у церкви Святого Людовика, плоскодонный ялик, на город спустилась темнота. Добравшись через двадцать минут до счетной палаты, Филипп обнаружил, что ее нижний этаж пуст. Тревожная дрожь пробежала по его телу. Он мигом добежал до двери в спальню и остановился, не решаясь повернуть ручку двери.

Великий боже, пусть они будут там, целы и невредимы.

Дверь была не заперта. Он потихоньку отворил ее. У дальней стены комнаты горела свеча, освещая постель. Слава богу. Поверх покрывала в белой ночной рубашке лежала Анна-Мария.

Филипп услышал сзади чье-то дыхание и резко повернулся. У двери притаилась Сюзанна с кочергой, угрожающе занесенной над головой. Признав его, она опустила свое оружие и шепотом принялась браниться:

– Зачем же вы, ваша милость, подкрадываетесь так осторожно? Я чуть не вышибла вам мозги.

Закрывая за собой дверь, он возразил:

– А ты почему оставляешь дверь не запертой? Сюда мог зайти кто угодно!

– А как я могла запереть дверь, если нет ключа? Я ко всему, что бы ни случилось, была готова.

– Как она?

Домоправительница, склонившись, погладила Анну-Марию по щеке.

– Руки стали чуть-чуть потеплее, а дыхание поглубже. Но все-таки мне бы не хотелось, чтобы ее трогали.

– У нас нет выбора. – Филипп расстелил на краю кровати темно-зеленое покрывало и переложил на него Анну-Марию так осторожно, словно боялся разбудить спящего младенца. Несмотря на жару, ее кожа казалась холодной и влажной. Он как следует укутал ее, прежде чем поднять на руки. Она не шелохнулась. Дышит она или нет?

Встревожившись, он поднес ухо к ее приоткрытому рту. Еле ощутимый трепет воздуха показывал, что жизнь еще теплится в ней. Он облегченно прикрыл глаза и зарылся лицом в ее волосы, и, хотя знал, что она его не слышит, пробормотал ей на ухо:

– Только не сдавайся! Всего через несколько дней мы будем далеко от всего. И тогда мы будем в безопасности. Надо продержаться еще немного, и все будет хорошо.

Если бы он только сам верил в это.

Прижимая к себе жену, Филипп стоял по щиколотку в грязи, дожидаясь, пока Сюзанна усядется в лодке.

Сюзанна протянула руки.

– Кладите ее голову мне на колено, сюда, на корму. Тогда вашей милости хватит места, чтобы грести. – И добавила: – И поосторожнее, не переверните лодку. Я не умею плавать.

Когда Анну-Марию удобно уложили в заботливые руки Сюзанны, Филипп оттолкнул лодку от берега и вскарабкался в нее сам. Сена текла медленно и лениво, почти не оказывая сопротивления, когда весла погружались в воду, поднимая лодку вверх по течению. Они плавно скользили по реке, знакомый смутный силуэт собора Парижской Богоматери становился все меньше и меньше. Может быть, он видел его в последний раз.

Он сильнее налег на весла, чтобы прогнать тоскливые мысли, и стал вспоминать, что же хорошего было сегодня.

Ему было за что благодарить судьбу. Стоило ему найти лодку, все остальное пошло как по маслу. Лодочник, не задав ни единого вопроса, положил в карман неожиданно свалившиеся деньги и передал Филиппу свой ялик. Удачно получилось и то, что никто не остановил Филиппа, никто его не окликнул, когда он возвращался, чтобы забрать женщин. И ни единой живой души не встретилось на темных улицах, когда они шли от дома к реке.

Река повернула, и исчезли последние огоньки столицы. Теперь на берегах Сены уже не горели костры военных лагерей. Не слышно было ни лошадиного топота, ни ржания, ни громыхания повозок. Лишь хор лягушек, звон комаров да ритмичный плеск весел по воде. Если руки не подведут, они доберутся к месту встречи с Жаком примерно через час.

К тому времени, когда Филипп пристал к берегу и днище лодки заскребло о речную траву, он от усталости уже не чувствовал ни ног, ни рук. Он выпрыгнул в прибрежное мелководье и, вытащив нос лодки на отмель, шепотом позвал:

– Жак? Ты здесь?

Из кустов ответил знакомый скрипучий голос:

– Да, ваша милость. Наверху.

Филипп попытался говорить и дальше так же тихо, но голос не слушался. Усталость заставила, забыв об осторожности, заговорить громко:

– Спустись и помоги. У меня нет сил, чтобы поднять герцогиню.

Из кустов поспешно появились две фигуры. Мари спустилась в воду, чтобы помочь Филиппу, и Жак вместе с Сюзанной вынесли на берег Анну-Марию.

Повозка и привязанный к ней Балтус были спрятаны неподалеку в молодом лесу. Как ни устал Филипп, он оценил старания Жака. Жак сделал на повозке деревянную крышу и загородил парусиновыми занавесями широкое ложе. Рядом были уложены сундуки с провиантом. Еще осталось место для толстой груды матрасов. Бочонки с вином и другие продукты были привязаны снаружи. Если бы не красавец-жеребец Филиппа, маленький караван напоминал бы возвращение крестьянина из поездки за покупками в столицу.

Промокшие сапоги тянули вниз, словно свинцовые. Филипп прислонился к повозке и как в оцепенении смотрел, не шелохнувшись, как слуги кладут Анну-Марию на матрас у ног ее горничной. Когда они окончательно устроили ее, он поманил Жака.

– Ты все сделал отлично. – Он перешел на прерывистый шепот: – Куда ты положил золото?

Жак прошептал в ответ:

– У бочонка с репой я сделал двойное дно. Большая часть золота там. – Даже в темноте Филиппу было видно, что Жак довольно улыбается. – Поверх хорошей репы я положил несколько штук гнилых, чтобы обмануть любого, кто проявит любопытство. Остальные деньги лежат под доской, которую я прибил к настилу на полу.

Филипп несколько успокоился.

– Вот и хорошо. Теперь осталось только вытолкнуть лодку на течение, и мы можем спокойно двигаться.

– Да, ваша милость. – Жак поспешил к реке и, вернувшись, уселся с Сюзанной на козлы.

Повозка покачнулась, и Мари, отведя взгляд от искалеченной руки своей госпожи, спросила:

– А вы, ваша милость, поскачете рядом?

Филипп внезапно ощутил в голове невероятную легкость и услышал, будто издалека, собственный горький смешок:

– Нет. У меня нет сил даже на то, чтобы вскарабкаться в повозку. – С этими словами он почувствовал, что куда-то проваливается.

Филиппа разбудили жажда и зверский голод. Он открыл глаза и в ярком свете дня увидел совсем рядом лицо спящей жены. Ее щеки слегка порозовели, значит, ей стало получше. В конце повозки сладко посапывала Мари, ее голова подпрыгивала в такт неровному движению.

Филипп не спеша, осторожно потянулся, чтобы не потревожить двух женщин, и приподнялся на локте. Согнув свободную руку, он почувствовал, что едва способен сжать ее в кулак. Это, должно быть, из-за гребли прошлой ночью. Он подался вперед и ткнул в одну из обширных задниц, свисающих со скамьи кучера.

Сюзанна, завизжав от неожиданности, круто обернулась.

– О господи, ваша милость! Вы меня до смерти напугали.

– Извини. Я просто хотел дать знать, что уже вполне оправился и готов управлять лошадьми.

Сюзанна погладила руку мужа.

– Тогда Жак мог бы хоть немного передохнуть. За эти два дня он лишь на пару часов передал вожжи мне.

– Два дня! – Филипп выпрямился в удивлении, но тут повозка подпрыгнула на ухабе, и он стукнулся головой о деревянную крышу. – Ох! Где мы находимся?

Осунувшееся лицо Жака показалось в проеме.

– Недалеко от Дижона, всего день езды, господин. Мы останавливались в случае крайней необходимости да изредка давали лошадям отдохнуть. – Он устало улыбнулся. – Рад видеть, что ваша милость пришли в себя. Я боялся, что вы, как хозяйка, впадете в беспамятство, но решил, что лучше всего дать вам выспаться.

Филипп потер онемевшие мышцы спины. Ничего удивительного, что он чувствует себя онемевшим. Два дня!

– Останови лошадей. Вам обоим нужно немного передохнуть, а мне – прогуляться в кустики. И немного поесть.

Жак направил упряжку в небольшой лесок и остановился возле чистого ручья с плавным течением. Филипп вылез из повозки и на негнущихся ногах направился в заросли.

Выбравшись обратно, он почувствовал себя намного лучше. Взяв два ведра, он спустился к ручью, наполнил их, напился чистой холодной воды и умылся.

Появилась Сюзанна, неся чистую одежду.

– Я подумала, ваша милость захочет переодеться. – Она передала ему вещи. – Жак уже спит. Я достану какую-нибудь еду.

Филипп шагнул за ближайшее дерево и переоделся. Несмотря на гнетущую жару, было очень приятно надеть свое. Когда он вернулся, Сюзанна уже поджидала его с деревянной миской, полной изюма, сыра и сушеного мяса. Поев, Филипп встал на обод колеса и, подняв занавеску, увидел, что в дальнем углу лежанки теперь спит Жак, а Мари из маленькой фляжки терпеливо вливает по капельке жидкость в уголок рта своей госпожи.

Горничная улыбнулась с надеждой:

– Я заставила ее проглотить совсем чуть-чуть. Думаю, это пошло ей на пользу.

Их прервал деловитый голос Сюзанны:

– Уберите с лица это печальное выражение. Ее милость не приходила в себя, потому что все ее силы идут на выздоровление, а на остальное их нет. Но с каждым днем цвет лица у нее улучшается. Нам нужно запастись терпением, вот и все. А теперь пропустите меня поближе к Жаку. Сейчас моя очередь немного вздремнуть.

Прошло четыре дня и три ночи утомительной дороги. Филипп, сидя на козлах, почувствовал, что Жак дергает его за руку. Он, моргая, посмотрел на темневшую впереди дорогу и понял, что, должно быть, задремал, правя лошадьми.

– Хозяин, Сюзанна говорит, что надо остановиться. Ее милости стало хуже. – От неподдельной тревоги в его голосе Филиппа, несмотря на теплый вечер, бросило в холод.

Натянув вожжи, он остановил лошадей поблизости от низкорослых сосенок, слез вниз и подошел к задней части повозки, но тут его перехватил Жак.

– Подождите, ваша милость. Женщины о ней позаботятся. – Висящий внутри светильник отражал на полотняной занавеске силуэт Сюзанны, стоящей на коленях в ногах госпожи.

Филиппу было слышно, как она приговаривает:

– Вот так, моя госпожа. Все уже почти позади. Нам только осталось убедиться, что все вышло наружу, чтобы не было воспаления.

Он потянулся, чтобы поднять занавеску, но Жак вновь остановил его:

– Погодите, прошу вас, ваша милость. Сейчас мужчинам там не место.

Глаза Филиппа сузились. Очевидно, Жак знал что-то, неведомое ему. Он тихо, но грозно сказал:

– Уйди с дороги.

Жак, опустив глаза, неохотно повиновался.

Когда Филипп влез в повозку, Сюзанна резко обернулась, быстро прикрыв руками что-то, что она рассматривала при свете свечи. Мари распрямила согнутые колени Анны-Марии. Подол ночной рубашки, зажатый между ногами его жены, был пропитан кровью.

– Что здесь случилось? – Он схватил Сюзанну за запястье и потянул к себе. – Что ты там прячешь?

Не разжимая пальцев, Сюзанна пыталась освободиться.

– Пожалуйста, ваша милость, не надо. Оставьте нас одних еще ненадолго. Я знаю, она не хотела бы, чтобы вы это видели.

Не ослабляя хватки, он пододвинулся поближе, и в ноздри ему ударил густой, незнакомый запах. Неопределенные подозрения зашевелились в мозгу Филиппа. Он поднял к свету окровавленную руку Сюзанны.

– Покажи, что у тебя в руке.

Черты ее лица исказились, но она повиновалась, раскрыв окровавленную ладонь, на которой лежал бледный комочек плоти.

Филипп пригляделся. Не прошло и секунды, как он сообразил, что она сжимает в руке, и горло мучительно сжалось.

Это был ребенок.

Его ребенок.

Мертвый.

Сюзанна прошептала:

– Бедный крошка. Он только-только начал расти, но уже ясно, что это был мальчик. Прошу вас, ваша милость, ступайте к Жаку, чтобы я могла все здесь закончить. Мне необходимо взглянуть, все ли вышло наружу, ведь там могут оказаться еще дети.

Еще дети!

Он отпустил ее руку. Его вихрем вынесло из повозки под сень растущих неподалеку деревьев. Толстый ковер сосновых иголок пружинил под его ногами, а затем и под ладонями, когда он упал на четвереньки. Волна за волной накатывала рвота. Может, это хоть как-то очистит его от того, что он только что видел.

Ребенок! Она носила ребенка – его ребенка, и ничего не сказала ему! Она должна была ему рассказать. Что бы ни произошло между ними, она была обязана это сделать.

Когда утихла рвота, Филипп обтер рот рукавом и прислонился к стволу ближайшего дерева. Его сын. Анна-Мария, чтобы спасти принцессу, подвергла опасности не только свою жизнь, но и жизнь его неродившегося сына.

Долгие годы горького разочарования, несбывшихся надежд и печального одиночества встали перед Филиппом, разрывая ему сердце. Он больше всего на свете хотел сына – своего собственного сына, которого он мог бы любить, как никогда не любили его.

Ему ведь нужно было так немного. Неужели только за это желание бог забрал к себе его ребенка раньше, чем он узнал о его существовании? Разве не достаточно того, что он потерял свою карьеру, свое доброе имя, свое положение при дворе, свою только что обретенную материальную независимость и свое герцогство?

Это было больше, чем Филипп мог вынести. Гортанный, ужасный вопль вырвался из глубины его души и гулким эхом пронесся в ночи. Не позволяя себе даже выплакаться, он кричал в тоске не только по неродившемуся сыну, но и по своей прежней жизни.